Национальный вопрос, оставшийся от прошлого, в Советском Союзе успешно решен.

XXVII съезд КПСС, 6 марта 1986 г.

И пусть желающие сыграть на националистических и шовинистических предрассудках не тешат себя иллюзиями и не ждут никаких послаблений.

Михаил Горбачев, Пленуму Центрального Комитета, 27 января 1987 г.

…Утверждались представления о беспроблемности национальных отношений… Это приводило к общественной неудовлетворенности, которая приобретала порой конфликтный характер.

XIX Всесоюзная конференция КПСС, 4 июля 1988 г.

У Горбачева хватало множества забот и без этнических конфликтов внутри Советского Союза. Ему приходилось заботиться о сохранении собственного положения как главы Коммунистической партии и руководителя государства. Ему приходилось заставлять своих коллег соглашаться на фундаментальные перемены. Ему приходилось пролагать болезненный курс экономических реформ. И, разумеется, ему приходилось вести переговоры, добиваясь более благоприятной международной обстановки, и вытаскивать страну из Афганистана. И уж меньше всего ему нужен был разор в собственном стане, внутри границ своей страны.

К тому же Горбачев меньше всего и ожидал подобного, так что нас не должно удивлять, что он ничего не делал для решения проблемы до тех пор, пока сама она не завладела им целиком.

В первый свой год у власти Горбачев, на деле, ни с какими серьезными национальными проблемами не сталкивался.

На Украине, под жестким правлением Владимира Щербицкого, суды продолжали осуждать активистов движения за права человека. В апреле к восьми годам заключения в исправительной колонии и трем годам ссылки был приговорен Микола Горбаль из украинской Хельсинкской группы, а в августе Иосип Тереля получил семь лет тюремного заключения и пять лет ссылки за защиту прав украинских католиков, чья церковь была запрещена Сталиным.

К тому времени за отстаивание национальных и религиозных прав было арестовано столько много украинцев, что эти вызывающие негодование приговоры уже не удивляли. Они следовали обыкновению, заведенному в конце шестидесятых годов: засаживать в тюрьму или сумасшедший дом любого, кто осмеливался выступить против превосходства управляемых из Москвы общественных институтов.

К концу года, впрочем, волна начала спадать. Один из самых известных сидевших в тюрьме диссидентов, Вячеслав Черновил, три раза кряду отбывавший срок заключения по политическим или состряпанным уголовным обвинениям, был освобожден из колонии в Якутии под конец 1985 года. Еще несколько освобождений произошло в 1986 году, когда Горбачев с Шеварднадзе старались завоевать международное признание.

Быстрый рост антимосковских настроений на так называемых коммунистическими чинушами «окраинах» вызывался не просто выходом на свободу отборных «смутьянов»: то был результат ряда серьезных процессов, давших вылиться наружу накопленной обиде.

Одним из важнейших среди них стала гласность, позволившая мужественным редакторам, журналистам и ученым взяться за рассмотрение тем, бывших прежде табу. Поначалу лишь в отдельных статьях время от времени ставились под сомнение партийные догмы. Затем, когда выяснилось, что от этого крыша не обвалилась и дом не рухнул, статьи стали еще более смелыми.

Лозунгом этих внове обретших свободу журналистов и ученых стало: «Больше света» — название поразительного фильма о бедствиях от сталинизма, вышедшего в 1987 году. Больше света на прошлое. Больше света в темные закоулки оруэлловой «памяти», прежде скрытых от глаз общественности. Больше света на преступление правящей партии и строй, каким она управляла.

Невзирая на растущую тревогу Лигачева и спорадические усилия Горбачева взять все под контроль, немногие решительные редакторы, кинематографисты, писатели и — во все возрастающем числе — ученые упорствовали. Стоило добиться успеха им, как присоединялись новые.

Я воспринял этот изменившийся тон с некоторым удивлением, поскольку привык не ждать ничего путного от советских средств массовой информации.

Получив в 70–е годы назначение и приехав в Москву, я редко обременял себя чтением периодики, за исключением отдельных номеров какого–либо литературного журнала, дабы получить представление о том, какого рода произведения пропускает цензура. Если появлялась важная статья, свидетельствовавшая о какой–либо перемене в советской политике, сотрудники посольства обращали на нее мое внимание. Помимо этого чтение советской прессы было просто–напросто пустой тратой времени. Из нее нельзя было узнать больше уже известного, а то, что в ней сообщалось, по большей части либо вводило в заблуждение, либо навевало скуку.

Вернувшись в Москву в апреле 1987 года, я, к своему приятному изумлению, обнаружил, что произошли изменения. Советская пресса не стала ни самой объективной, ни самой всеобъемлющей в мире, но в ней появилось множество интересного, что стоило читать. К 1988–1989 годам газеты и журналы положительно будоражили душу разнообразием и насыщенностью политических и экономических споров на своих страницах.

Эта, бывшая внове, открытость вывела гласность за установленные ей границы и предоставила в распоряжение этнических и иных заинтересованных групп информацию, которая увеличивала их ярость в отношении существующего строя. Целые периоды истории, исключенные из учебников, постепенно доводились до сведения общественности. Сталинские преступления разоблачались с подробностями, прежде людям не ведомыми. Нацистско–советский пакт 1939 года стал предметом обсуждений и исторических исследований, равно как и экологические последствия осуществляемых с официального одобрения промышленных и аграрных проектов.

Советские нации, в том числе и русская нация, начали обретать вновь собственное прошлое.

 

Алма—Ата: неверно понятый предвестник

Это изменение отношений и особенности обсуждаемых тем в каждой из республик были различны, но общим для всех знаменателем стала растущая решимость противостоять политике Москвы.

Впервые прямой вызов практике присылки из Москвы политических наймитов для управления нацменьшинствами был брошен в Алма—Ате, столице Казахстана, в декабре 1986 года. Два дня буйствовали молодые казахи, после того как Динмухамед Кунаев, казах по национальности, был заменен на посту руководителя компартии республики Геннадием Колбиным, по национальности русским, не имевшим никаких корней в республике.

Тогда большинство из официальных лиц в Москве не вняли предостережению и списали все на местное сопротивление развернувшейся борьбе с коррупцией: Кунаев, считали в Москве, насадил в Коммунистической партии Казахстана целую сеть коррупционеров, и, когда из Москвы для расчистки грязи был прислан чужак, преступники подбили молодежь выйти с протестами на улицы. Таким образом, национальный элемент, хоть и имел место, но был вторичен по отношению к более серьезной проблеме коррупции.

Первоначальная команда Горбачева, унаследованная от Андропова, справедливо полагала, что им не реформировать ни партию, ни страну, если не удастся очиститься от коррупции, которая под опекой Брежнева поразила высшую партийную элиту. Однако входившие в команду верили и тому, что национальные различия сглаживаются и что вылепленный из человеческого материала «новый советский человек» очищен от этнических признаков.

В феврале 1986 года на партийном съезде Лигачев настаивал на необходимости «обмена кадрами между республиками», что на практике означало направление русских в нерусские республики на руководящие посты, Вызывалось это, как иносказательно выразился Лигачев, борьбой с «местным кумовством», который «одержал верх». Ничто не давало повода считать, что Горбачев в этом вопросе занимал иную позицию: Лигачев, официально отвечавший за кадровую политику, выступал от имени всего руководства.

Чего Горбачев со своими соратниками не понимали тогда, так это того, что «местное кумовство» и «коррупция» на местах станут почитаться благим делом, зашитой, по сути, от всеобъемлющих притязаний имперского центра. Ведь на деле–то многие руководители нерусских компартий ухитрились при падком на угодливость режиме Брежнева перестроить механизмы местных коммунистических партий на национальный манер.

Эти парторганизации, откупавшиеся от Центра политической преданностью и щедрыми дарами, а в ответ получавшие разрешение править у себя дома на благо местной партийной элите, считались бы преступными в государстве, где царит закон. Советская империя, однако, не являлась государством, основанном на законе, и национальные элиты, конечно же, возмущались попытками далекого и ненавистного Центра заменить их доморощенных мошенников на пришлых, готовых откачивать блага, которые без того могли бы оставаться и распределяться в самих регионах. Более того, национальные элиты могли, если бы захотели, легко возбудить свои «массы» призывами к этнической солидарности, когда на замену коррумпированных местных деятелей присылали русских.

Вот что произошло в Алма—Ате в декабре 1987 года.

Кунаев, долгое время возглавлявший партийную организацию в Казахстане, являл собой квинтэссенцию брежневца. Высокий, с приятными чертами лица, он даже во внешнем облике старательно подражал Брежневу, специальной краской подчеркивая густоту черных бровей. Эту пару связывала дружба еще с тех пор, когда в 50–х годах Брежнев работал в Алма—Ате. Кунаев стал протеже Брежнева, и, когда Брежнев стал номером первым в Советском Союзе, Кунаеву было позволено править Казахстаном как собственной вотчиной.

Я побывал у Кунаева в его обширной, роскошно убранной алма–атинской квартире лет через шесть после событий 1986 года. Он гордился своими «достижениями» за годы у власти и так и сыпал статистическими данными, свидетельствовавшими, что за время его правления выпуск промышленной и сельскохозяйственной продукции резко вырос.

Сидя рядом с ним в кабинете, полном собраний сочинений литературных классиков и украшенном большой коллекцией расписных зажигалок (друзья, несомненно, знали, какого рода подарки он предпочитает), я временами никак не мог отделаться от впечатления, будто нахожусь в присутствии чудом сохранившегося Брежнева. Коллекции и выбор книг у Брежнева были бы иными, но и у него полученные дары оказались бы горделиво выставленными, а полки забиты непрочитанными книгами. Брежневское русское произношение звучало бы неряшливее более элегантной речи Кунаева, но смысл высказываний был бы тот же: Горбачевская шайка никогда не признавала наших заслуг, и когда они нас отставили, то развалили страну.

Кунаев всегда пользовался уважением многих людей в Казахстане, даже тех, кто понимал, что в 1986 году пришло время перемен. В его правление казахская нация стала оправляться от последовательных встрясок коллективизации, насильственной эмиграции и переселения миллионов неказахов на исконные казахские земли.

Вдумайтесь в цифры: в 1926 голу казахи составляли более 57 процентов населения республики, но в 30–е годы прямым результатом коллективизации стала смерть каждого третьего казаха либо от голода, либо в результате массовых убийств, совершенных, когда Красная Армия была брошена на подавление мятежей. Около 20 процентов населения бежали от зверств, многие в Китай. Во время и сразу после второй мировой войны неказахское население в республике выросло почти на 3 миллиона человек, это больше общего числа живших там казахов.

К 1959 году доля этнических казахов в населении снизилась до 30 процентов. Русские, составлявшие около 43 процентов, численно превосходили казахов на 1,2 миллиона человек. После этого наступило время неуклонного выравнивания «пропорционального состава населения», и к переписи 1989 года казахи вновь образовал и большинство в своей собственной республике: 40 процентов в сравнении с 38 процентами этнических русских. Более высокая плодовитость казахских семей и прекращение широкомасштабной иммиграции в республику обеспечили этот сдвиг.

Кунаев скорее всего имел малое касательство к этим демографическим переменам, однако он много сделал для «казахизации» казахской Коммунистической партии. Поддерживая добрые отношения с жившими в республике русскими и сдерживая открытые проявления казахского «национализма», Кунаев втихую, но успешно передавал власть в партийных организациях республики казахам, которые составили абсолютное большинство в республиканской партии и заняли большинство ключевых постов.

В 1961 году, когда я впервые приехал в Атма—Ату и доверительно беседовал с руководящими работниками совнархоза, органа, созданного Хрущевым для управления экономикой республики, среди моих собеседников не оказалось ни единого этнического казаха. В конце 80–х годов три четверти, а то и больше руководящих деятелей, с кем мы имели дело, были казахами.

Кунаевская политика подготовки и утверждения казахских политических руководителей при притворной рабской преданности Москве предоставила новые возможности энергичным молодым казахам. Одним из тех, кто воспользовался новыми возможностями с поразительным успехом, был Нурсултан Назарбаев.

В годы «застоя» продвижения в карьере осуществлялись медленно, быстрый взлет Назарбаева был исключением. При всем при том, что выдающимися талантами Назарбаев не обделен, он, несомненно, многим обязан предпочтению, какое Кунаев отдавал этническим казахам. В 1986 году, став самым молодым в СССР премьер–министром союзной республики, он уже был в состоянии соперничать за руководство партией в республике.

Назарбаев не делал этого резко или открыто и все же воспользовался в 1986 году реформаторским духом, дабы привлечь внимание партийного съезда в Москве к «серьезным упущениям» в работе партийной организации Казахстана, Хотя Кунаева по имени он не назвал, его критика ставила под сомнение руководство Кунаева, поскольку тот стоял у руля более двадцати лет. Есть смысл предположить, что Назарбаева вдохновлял Лигачев или Горбачев — либо, возможно, они оба.

Первоначальная реакция Кунаева отличалась наивностью для человека его опыта: он попытался убедить Горбачева снять Назарбаева, преступившего грань, что отделяла верного протеже от затаившегося соперника. Когда Горбачев в этой просьбе отказал, Кунаев, должно быть, уяснил что к чему. Во всяком случае, и он и его друзья говорят, что он был готов добровольно уйти в отставку с поста первого секретаря партии.

Горбачев, однако, решил его отставку упредить, придав делу политический аспект.

11 декабря 1986 года в Москве было созвано Политбюро без участия Кунаева, хотя он и был полноправным членом, которое формально приняло его отставку. Одновременно был подобран преемник, явно без консультаций с кем бы то ни было в Казахстане. В типично имперской манере Политбюро направило представителя в Алма—Ату довести свое решение до казахской партии. Новым первым секретарем предстояло стать Геннадию Колбину, профессиональному функционеру Коммунистической партии и русскому по национальности, до того никак с республикой не связанному.

Решение было объявлено в Алма—Ате 16 декабря, и тут же на большой площади, примыкавшей к высившемуся на холме в центре города грандиозному новому зданию штаб–квартиры партии, стали собираться демонстранты, Демонстрантами были молодые казахи, в большинстве — по виду — студенты. Поначалу они просто толпились, переходя с места на место, но за день число их выросло от четырех–шести десятков до нескольких сотен, стали появляться рукописные плакаты и лозунги.

По словам Кунаева, его вызвали в штаб–квартиру партии и предложили поговорить со студентами, но Колбин своим решением этому воспротивился. (Колбин, с другой стороны, утверждал, что Кунаев отказался обратиться к демонстрантам.) В любом случае, к середине дня партийные вожди решили отправить кого–нибудь из секретарей партии помоложе побеседовать со студентами, в их числе и Назарбаева.

Однако демонстрации продолжались, и на следующий день толпа разрослась до тысяч людей, постепенно становясь все более буйной, полетели камни и прочие предметы в полицию, присланную для сдерживания студентов, и в окна партийной штаб–квартиры. Наконец, были отданы приказы разогнать демонстрацию, в ходе чего многие были ранены, а некоторые убиты. Тюрьмы не смогли вместить всех арестованных, и сотни людей вывозили на грузовиках в степи за шестьдесят–восемьдесят километров от города и там попросту выбрасывали вон. В этой части Казахстана декабрь месяц очень холодный. В конце концов, многие демонстранты получили длительные сроки тюремного заключения, а более тысячи студентов были исключены из университета.

Поскольку гласность еще не была в полном расцвете и в Алма—Ате не работали иностранные корреспонденты, мир получил лишь скудную и искаженную информацию о мятеже. Советская пресса кратко сообщила о «беспорядках», устроенных «хулиганами, тунеядцами и антиобщественными элементами».

Лишь постепенно факты процеживались изустно, и к концу года в иностранной прессе стали появляться более детальные описания, которые, естественно, основывались на слухах и, вероятно, преувеличивали число жертв. «Известия» в январе опубликовали статью, осуждавшую неточность зарубежных описаний, однако, не считая этого, московская пресса всеми силами замалчивала мятеж. Премьер–министр Рыжков во время поездки в Финляндию, выслушав на пресс–конференции вопрос о мятеже, отмахнулся от него как от незначительного инцидента, в котором участвовала «пара сотен человек», к кому впоследствии присоединились «выродки из числа молодежи».

Партийное руководство в Москве явно считало Кунаева, а не свое собственное решение направить Колбина ему на замену, повинным в мятежах. В 1987 году он подвергся нападкам именно за плохое управление и был выведен как из Политбюро, так и из Центрального Комитета. Тем не менее, опыт Алма—Аты кое–чему Москву научил: назначение Колбина стало последней попыткой навязать этнически русского нерусской республике в качестве партийного руководителя, Когда в последующие несколько лет принимались решения сменить партийное руководство в разных республиках, неизменно подбирался кандидат местной национальности.

Похоже также, что сам Колбин тоже кое–что постиг (впрочем, так не считают казахские политики, которые неизменно изображают его несведущим в местных условия и властным). На деле, когда он отправлялся в Алма—Ату, то имел солидный опыт работы в нерусских регионах, был он, inter alia, заместителем Эдуарда Шеварднадзе в Грузии. Высокий мужчина с располагающей улыбкой и обходительными манерами (по крайней мере, в общении с посторонними вроде меня), он поразил меня как человек, который в 60–70–х годах сделался бы непревзойденным партийным деятелем, явным совершенством в сравнении с властными самодурами того времени, рыльце которых постоянно было в казенном пушку, Колбин не был бесчувствен к национальным заботам казахов и публично убеждал русских жителей Казахстана в необходимости уважать и учить казахский язык. К сожалению для Колбина, его отправили не в то место и не в то время, и, хотя он продержался на посту два с половиной года, назначение его до сих пор глубоко возмущает казахов.

 

Узбекистан и «коррупция»

В то время как в политических переменах в Казахстане в 1986–1987 годах обвинения в коррупции играли неявную роль, в соседнем Узбекистане они раздувались с необычайной силой и открытостью.

Кампания против коррупции там началась еще до того, как Горбачев стал генеральным секретарем. Когда в 1983 году умер Шараф Рашидов, друг Брежнева, много лет бывший партийным руководителем, свидетельства обширной коррупции выплыли на свет. Преемник Рашидова, Инамжон Усманходжаев, старался отвлечь внимание от самого себя, нападая на своего предшественника и напоказ содействуя с работниками правоохранительных органов. Самое одиозное из дел касалось сети из сотен официальных лиц, по сговору раздувавших данные о производстве хлопка и присваивавших доходы и почести от продукции, какой не существовало. Усилия Усманходжаева поладить со стражами закона оказались напрасными: в январе 1988 года его сняли и обвинили в различных уголовных преступлениях.

Сменивший Усманходжаева Рафик Нишанов заявил в 1988 году, что начиная с 1983 года в Узбекистане обвинения в коррупции были предъявлены 100 официальным лицам, 3000 были понижены в должности, 18000 человек были исключены из партии. Двоих обвинили в преступлениях настолько серьезных, что им вынесли смертный приговор.

Сколь ни обоснованны были обвинения (большинство, похоже, подтверждались фактами), кампания в Узбекистане в конечном счете сработала вхолостую, если не во вред. Узбеков глубоко возмутило, что им уготовили роль козлов отпущения в том, что сами они считали пороками системы в целом. В конце концов, многие получатели пресловутых взяток жили в Москве, а не в Ташкенте, однако, если не считать некоторых обвинений против родственников Брежнева, не было предпринято никаких мер, дабы привлечь к правосудию москвичей. Двух следователей, добившиеся наибольших успехов (в плане признаний и приговоров), Тельмана Гдляна, армянина по национальности, жившего в Москве, и Николая Иванова, русского из Ленинграда, обвиняли в использовании незаконных способов получения признаний и в привлечении к следствию невиновных. Их методы в конце концов стали предметом обсуждения в Москве, когда следователи попробовали направить перст обвинения на тамошних крупных деятелей.

За глумлением последовало притеснение, когда в Узбекистан были присланы чужаки (в основном русские), чтобы занять руководящие посты, ставшие вакантными после ареста узбеков. Чужаки мало что знали о месте, куда попали, и обычаях, никто из них не говорил на местном языке. Для множества узбеков вся затея «борьбы с коррупцией» была не более чем имперским трюком, дабы поставить их землю под еще более жесткий контроль Москвы.

Побывав в феврале 1988 года в Ташкенте, я заметил мало перемен в тамошней атмосфере по сравнению с 70–ми годами. Высшие партийные деятели еще не были доступны иностранным гостям. Нас, американцев, угощали щедрыми застольями и красочными танцами, но когда я на улице произносил речь по случаю открытия выставки, устроенной Информационным агентством США (ЮСИА), присутствовать разрешено было лишь людям, специально подобранным местными властями, а ярдах в пятидесяти от нас поставили звуковую установку поглощавшую все вылетавшие из наших громкоговорителей фразы, Политическое руководство явно велось жестко, поскольку в самом разгаре были преследования по «узбекскому делу».

Тем не менее, мне удалось посетить два запавших в память места: во–первых, Религиозный совет мусульман Казахстана и Средней Азии и, во–вторых, университет.

Мечеть и примыкающая к ней библиотека, хранящая три тысячи рукописных свитков и, возможно, вдесятеро большее число отпечатанных томов, содержались в хорошем порядке, но казались погруженными в бездействие, если не в дрему. И та и другая были почти безлюдны, когда я их осматривал. Тогда запреты на отправление религиозных обрядов только- только начали смягчаться. Спустя два–три года исламские общины охватит лихорадка строительства мечетей и организации все новых религиозных школ, но в 1988 году они все еще не были уверены в том, что уготовит им будущее, и крайне осторожничали в беседах с посторонними.

Университет был полон народу, однако он был устроен скорее на европейский, чем на среднеазиатский лад; по архитектуре и, особенно, по этническому составу преподавателей. Даже среди студентов, похоже, доля неазиатов была выше, чем их доля в населении республики. В тот год на узбекском отделении Ташкентского государственного университета учились два американских студента–выпускника. Оба специализировались в тюркских языках и культуре и общались в основном с узбеками и другими тюркскими студентами. Оба просили меня поддержать их просьбу к университетской администрации организовать курс разговорного узбекского языка, тогда не значившегося в обычной программе. Я был бы счастлив им помочь, однако пришлось лишь дивиться полному равнодушию, выказанному университетскими администраторами к культуре нации, которой данный вуз должен бы служить. В конце концов, где же углубленно учиться современному узбекскому языку, как не в Узбекском государственном университете?

Политические власти в Ташкенте по–прежнему отвергали самое мысль о создании центра тюркских исследований. Сталинская политика «разделяй и властвуй» все еще была в силе: Москва отказывалась поощрять исследования, которые напоминали бы тюркоговорящим нациям об их родстве, поскольку там боялись, как бы это не способствовало местному сотрудничеству в ущерб имперскому Центру.

Коммунистические чиновники опасались также, что внимание к общим тюркским корням, единым не только для казахов и большинства среднеазиатов, но и для ряда народов в Российской Федерации, таких как татары, башкиры и якуты, способно пробудить заинтересованность в более прочных связях с Турцией, единственным независимым тюркоговорящим государством. Турецкая Республика не только являлась членом НАТО: ее предшественница, Оттоманская империя, была главным противником Российской империи на юге. Во время Гражданской войны, последовавшей за большевистской революцией, некоторые из антикоммунистических предводителей сражались под лозунгами пантюркизма. Впрочем, родство соседствующих народов было столь явным, что официальное противодействие тюркским исследованиям на самом деле больше раздражало тюркских интеллектуалов, чем омрачало их этнические связи.

 

Насилие на Кавказе

После вспышки в Алма—Ате в декабре 1986 года последующие два года прошли в Средней Азии относительно мирно, хотя на местах ожесточалось отношение к прошлой политике, проводившейся Москвой. Иная картина складывалась к югу от Кавказских гор: здесь в течение 1988 года армяне и азербайджанцы втянулись в конфликт и развязали цель насилия, не стихавшего в течение многих лет.

Армяне давно возмущались границами, установленными, когда закавказские республики были включены в Советский Союз. Тогда в Азербайджан включили две территории, которые армяне считали по праву своими: Нахичеванский анклав, расположенный на турецкой границе, но с другой стороны окруженный Арменией, и район, называемый по–русски Нагорным Карабахом, полностью окруженный территорией Азербайджана. Со временем Нахичевань оказалась населена по преимуществу азербайджанцами, в то время как в Нагорном Карабахе сохранялось армянское большинство.

За десятилетия советского правления армяне время от времени жаловались, но Москва не обращала внимания на их жалобы, как бы говоря: что меняют эти формальные границы?

Тем не менее, укреплялась гласность, люди избавлялись от страха высказаться, и стало нарастать возбуждение в армянских районах Нагорного Карабаха и в самой Армении. Известнейшие армянские интеллектуалы взялись за дело, и зимой 1987–88 годов армянская община в анклаве трижды посылала делегации в Москву, дабы отстаивать свою правду. Каким–то образом у них сложилось впечатление, будто их желание объединиться с Арменией получит одобрение Горбачева, и вот в феврале парламент анклава, где армяне были в подавляющем большинстве, одобрил переход под армянскую юрисдикцию.

В Москве Политбюро просьбу отвергло и обязало коммунистические партии Азербайджана и Армении «нормализовать» положение. Тогда — и в последующем — Горбачев с крайним раздражением отнесся ко всем просьбам армян. Он неизменно суровей обходился с армянами, чем с азербайджанцами, однако какое–то время армяне продолжали лелеять надежду на то, что в конце концов генсек примет их сторону.

Москва не предпринимала никаких позитивных мер для того, чтобы разрядить обстановку, и та не замедлила выйти из–под контроля: демонстрации в Армении множились день ото дня, и вскоре в них участвовали сотни тысяч людей. Когда до Азербайджана дошли сведения (в действительности беспочвенные) о том, что в Нагорном Карабахе убиты два азербайджанца, горячие головы устроили бойню в Сумгаите, промышленном городе к северу от Баку. Сообщать об этих беспорядках было запрещено, но, когда по Армении расползлись слухи о массовых погромах с сотнями убитых, советское информационное агентство ТАСС, наконец, передало сообщение о гибели тридцати одного человека «разных национальностей». Прошли недели и «Известия» уведомили своих читателей, что во время беспорядков были убиты двадцать шесть армян и шесть азербайджанцев. Потрясение в Армении, где по сей день не угасла скорбь по массовой резне армян в восточной Турции во время первой мировой войны, было всеобщим. Армяне, похоже, снова столкнулись с силами, несущими геноцид.

В 1987 году в Азербайджане проживало полмиллиона армян, в основном в городах, за исключением Нагорного Карабаха, где армянское население было сельским. Более 180000 азербайджанцев жили в Армении, в основном в сельских районах. После Сумгаита началось массовое бегство армян из Азербайджана, на что армянские власти ответили принудительным выселением азербайджанцев из Армении, зачастую направляя в деревню грузовики для поголовного вывоза ее жителей со всем их скарбом через границу.

Москва колебалась, то пытаясь запретить информацию, то публикуя сообщения, призванные опровергнуть раздутые слухи, то критикуя армянских «экстремистов», а то обещая «справедливость» и исправление прошлых ошибок. Для того, чтобы унять жар, была создана комиссия для изучения положения и выработки рекомендаций.

В мае первые секретари компартий обеих республик были заменены лицами, не имевшими тесных связей со сложившимися партийными структурами, Подбирая новых партийных руководителей, Москва показала, что извлекла урок из промашки в Казахстане в 1986 году: на сей раз в Баку был направлен азербайджанец, а в Ереван — армянин.

Абдулрахман Везиров был советским послом в Пакистане и не имел явных связей с властной машиной Гейдара Алиева, десятки лет правившей Азербайджаном. Подвижный и расторопный в свои почти шестьдесят лет, Везиров предпочитал убеждение принуждению и в отношении неформальных объединений и мирных демонстраций следовал более снисходительной политике, чем его старомодные предшественники. При нашей встрече он поразил меня сходством с Горбачевым в типе: красноречив, относительно откровенен и умело располагает к себе.

Его армянский коллега, Сурен Арутюнян, был лет на девять моложе Везирова и, как и тот, являлся чужаком во властной элите Армении. Работал он в Москве, где его дети выросли и окончили школу.

Во время одного из моих приездов в Ереван, Арутюнян в разговоре упомянул, что его сын, тогда студент Ереванского университета, неважно говорил по–армянски до призыва в армию, зато на службе очень быстро выучил язык. Я поинтересовался, как такое могло случится, ведь в Советской Армии в ходу исключительно русский язык. Арутюнян ответил, что солдаты–армяне держались вместе и между собой говорили на армянском, что и дало его сыну необходимую практику для нормального овладения языком. Как только семья перебралась в Армению, Арутюнян–младший сделался активистом комитета «Карабах», участвовал в демонстрациях и сидячих акциях протеста, которые проходили почти непрестанно с весны 1988 года.

В тот год Андрей Сахаров оказался активно вовлечен в попытки загасить конфликт между армянами и азербайджанцами. Он направил Горбачеву несколько записок и писем, лично беседовал с Яковлевым и другими крупными деятелями. В декабре по предложению Яковлева Сахаров с женой, Еленой Боннер, отправились в Ереван, Баку и Степанакерт (административный центр Нагорного Карабаха), чтобы переговорить с обеими сторонами и попытаться их примирить.

Вернулись они глубоко разочарованными. Несмотря на все усилия отыскать способы сгладить противоречия (и при том, что обращались они к интеллегенции, которая, казалось бы, больше расположена к доводам разума, чем люди менее образованные), они выявили лишь полную поляризацию.

Сахаров избрал, с его точки зрения, принципиальный подход. Поскольку армяне составляли большинство населения Нагорного Карабаха, он полагал, что удовлетворить следовало их пожелания относительно его политического статуса. Если это азербайджанцам не понравится, то долг советских властей силой предотвратить вспышки ярости и бесчинств.

При всем моем уважении к честности Сахарова я считал, что предлагаемый им выход чреват опасностью. Формальная передача территории, как бы то ни было оправдано в принципе (а конечно же, это станут оспаривать), почти наверняка приведет к насилию и к утрате многих жизней. И не такое это простое дело защитить всех вовлеченных в конфликт людей — если только вновь не превратить Советский Союз в полицейское государство, чего Сахаров хотел меньше всего.

По этой причине я с пониманием отнесся к отказу Горбачева изменить конституционную структуру. А вот чего понять было невозможно, так это его неумения предпринять хоть что–нибудь действенное, а также нагнетания его явной предвзятости против армян. Уж если было намерение оставить Нагорный Карабах под юрисдикцией Азербайджана, то следовало бы во всеуслышание предупредить Баку, что права армян в анклаве должны обеспечиваться во избежание передачи земли в будущем, следовало создать подходящий механизм для наблюдения за этим, принять меры для предотвращения выселения людей иной национальности из обеих республик.

Люди, подобные Везирову и Арутюняну, получив право решать все своими средствами, имея поддержку Москвы» возможно, и нашли бы какой–нибудь выход. Однако свободы действия у них не было. Они оказались зажатыми между бесстрастной пассивностью Москвы и кипением политических страстей дома. Души как армян, так и азербайджанцев все больше ожесточались, и старая ненависть обрела новую жизнь.

Впрочем, в 1988 году ни в той, ни в другой республике не было сколько- нибудь значительного движения за независимость. Каждая добивалась поддержки Москвы своим территориальным притязаниям и ни одна — в тот момент — не ставила под сомнение свой статус в Советском Союзе или свою приверженность «социализму». Видя это, большинство московских деятелей, разбиравшихся сланным вопросом, считали, что речь идет об уникальной, хотя и острой, проблеме, а вовсе не о симптоме провала советской национальной политики в целом.

 

Прибалты смотрят в прошлое

На северо–западной границе Советского Союза зрел иного рода протест — гораздо более откровенный — со стороны трех прибалтийских республик, которые в 20–30–х годах были независимыми государствами.

В десятилетия советского правления в публичных выступлениях обязательно требовалось придерживаться мифов, содержавших правду и ложь. Утверждалось, что избранные парламенты обратились с просьбой о даровании привилегии войти в Советский Союз. Если и были кое–какие аресты после войны, то они применялись только к «классовым врагам», сотрудничавшим с нацистами и совершившим военные преступления.

Дабы обрести уверенность в собственном будущем, прибалтам вначале пришлось воскресить факты своего прошлого, в особенности свидетельствовавшие о том, как их силой затолкали в Советский Союз в результате циничного сговора между Гитлером и Сталиным — обвинение, которое Москва относила к империалистической пропаганде.

23 августа 1987 года, в годовщину соглашения, подписанного Молотовым и Риббентропом, эстонцы, латыши и литовцы подвергли испытанию пределы гласности, организовав демонстрации протеста. Группам, насчитывавшим более тысячи человек, было без особых возражений разрешено пройтись шествием. Годом позже на демонстрации выйдут десятки тысяч людей.

В 1988 году сопротивление прибалтов Москве стало более организованным. Поначалу тон задавали эстонцы. В январе они обнародовали программу партии национальной независимости, где были поставлены вопросы, остававшиеся в последующие три года основой всех политических обсуждений, в том числе такие, как восстановление «исторической правды» о поглощении Эстонии Советским Союзом и об актах репрессий против эстонцев, восстановление «приоритета» эстонского языка и принадлежности к эстонской национальности в республике, защита окружающей среды, замена централизованной плановой экономики на свободную рыночную, гарантии международно признанных прав человека, прохождение воинской службы только на эстонской земле, выборы на альтернативной основе, восстановление эстонских дипломатических представительств за границей и признание первоначального дня независимости Эстонии национальным праздником.

Эта декларация ясно говорила, что целью являлось восстановление эстонской независимости, хотя составители декларации выражали решимость «защищать интересы эстонского народа в нынешней политической ситуации, действуя как партия национальной оппозиции Коммунистической партии Эстонии».

В то время Коммунистическая партия являлась единственной законной политической партией в СССР, поэтому было решено в Эстонии и повсюду создавать не политические партии как таковые, а «национальные фронты». Называя свою организацию как–то иначе, нежели «партия», организаторы надеялись избежать преследований по закону, а также заручиться поддержкой изнутри национальных компартий. Вдобавок использовалось и еще одно средство улестить Москву: большинство объединений именовали себя «движениями в поддержку перестройки», демонстрируя тем самым свое намерение поддерживать, а не отвергать политику Горбачева.

Успех этой стратегии был поразительным. В апреле эстонцы образовали «Национальный (Народный) фронт в поддержку перестройки», и в течение двух месяцев в него вступили 40000 человек. В июне литовцы создали подобную организацию, которая впоследствии стала известна как «Саюдис», «движение» по–литовски. Вскоре примеру последовали латыши, и в конце лета — начале осени в местных газетах появились проекты программ. В октябре все три движения провели учредительные съезды и приняли программы, сходные с той, что была предложена эстонскими интеллектуалами в январе.

Примечательной чертой всех трех политических движений было значительное участие в них членов Коммунистической партии.

Постепенно демонстрации стали проводиться не просто от случая к случаю, а постоянно. 25 февраля в Таллинн около 4000 человек вышли на демонстрацию, отмечая семидесятую годовщину эстонской независимости. В марте и июне во всех трех республиках прошли демонстрации в память пострадавших и погибших в результате депортаций и репрессий. А в августе, в очередную годовщину нацистско–советского пакта, количество демонстрантов в каждой из столиц измерялось десятками тысяч.

Под сильнейшим общественным давлением вначале Эстония, затем Литва восстановили флаги и гимны своих независимых государств. Установленные коммунистами табу рушились с каждым месяцем, при все возрастающей поддержке местных Коммунистических партий.

————

Горбачев испытывал смешанные чувства по отношению к набиравшему силу национализму в Прибалтике, «Националистические» требования, будь то армян или прибалтов, он считал актами предательства, способными сокрушить перестройку, ибо они давали Лигачеву и другим консервативным элементам в руководстве повод для вмешательства и подавления. Случись такое, это означало бы конец перестройки, такой как ее понимал Горбачев. Не бывать тогда выборам 1989 года, с помощью которых удалось бы собрать поистине представительное собрание, насмешкой обернулась бы цель создать государство, основанное на главенстве закона.

Вместе с тем учитывался и зарубежный фактор. Горбачев, в конце концов, далеко зашел в прекращении холодной войны, и в мае ему предстояла встреча с Рейганом, а несколько позже — с Миттераном, Тэтчер и Колем, затем, в конце года, поездка в Нью—Йорк, дабы попытаться потрясти мир речью в ООН, а заодно удостовериться, что избранный президентом Буш будет следовать политике сотрудничества Рейгана. Обрушить удар на движения за независимость, особенно в Прибалтике, означало бы осложнить связи, которые Горбачев так тщательно налаживал, оказаться отброшенным на позиции конфронтации с Западом.

И все же никаких симпатий к сепаратистам он не испытывал. Не для того он забирался на вершину советской политической структуры, чтобы руководить ее разрушением. И не ему было становиться коммунистом номер один ради воссоздания капитализма.

Так что Горбачев тянул время, стремясь отыскать способ для избавления от всех проблем разом.

Прежде всего он попытался придать новый, более человечный, облик местным коммунистическим партиям. В июне — октябре все три первых секретаря старой закалки были заменены людьми, более подходящими для работы с крепнущими демократическими силами. Во всех трех республиках новые коммунистические руководители предпринимали деятельные усилия для сотрудничества с реформаторским движением.

Вдобавок в августе Горбачев, желая утихомирить обстановку, направил в Латвию и Литву Александра Яковлева. Как раз в ходе этой поездки Яковлев и выступил с сильной отповедью Лигачеву, защищавшему принцип классовой борьбы. Хотя Яковлев отверг, в частности, притязания прибалтов на открытие посольств за рубежом и введение собственной валюты, в целом его подход к намерению прибалтов обособиться основывался на понимании и мягкости. Поездка Яковлева, которую прибалты восприняли как поддержку Горбачевым их чаяний, воодушевила демократические силы в Прибалтике.

На деле, Горбачеву происходившее в прибалтийских государствах было не по душе. Когда вернувшийся из поездки Яковлев в частном порядке предложил предоставить им автономию в рамках конфедерации, ни Горбачев, ни другие члены Политбюро его не поддержали.

Вместо уступок прибалтам Горбачев попытался обуздать их, ограничив их конституционные права на отделение. В октябре в связи с подготовкой к новым выборам был опубликован проект поправок к Конституции. Из него прибалты к своему ужасу узнали, что новый Верховный Совет СССР окажется наделен правом признать или не признать отделение союзной республики, равно как и аннулировать республиканские законы, которые вступят в противоречие с союзными законами.

Реакция всех трех прибалтийских государствах подтвердила, насколько глубоко националистические силы проникли в структуры местной власти. Национальные фронты, разумеется, отвергли предложенный проект, и в течение нескольких дней буквально миллионы людей поставили подписи под обращениями протеста. (В Литве подписавшие составили до двух третей всего обладающего правом голоса населения.) Но особо примечательно то, что три Верховных Совета, находившиеся под жестким коммунистическим контролем и все еще располагавшие подавляющим коммунистическим большинством, также отвергли попытку свести на нет право на отделение.

Эстонский Верховный Совет пошел еще дальше. 16 ноября им была принята декларация независимости, утверждавшая его право аннулировать советские законы, нарушающие положения эстонской конституции.

Тут Горбачев подвел черту — формально и официально. Он созвал Президиум Верховного Совета СССР и потребовал, чтобы тот признал недействительной акцию эстонцев. В речи на заседании Президиума он обрушился также на попытки эстонского парламента взять под свой контроль активы Эстонии и восстановить частную собственность.

«Как известно» — заявил Горбачев, — частная собственность является основой эксплуатации человека человеком и наша революция осуществлялась для того, чтобы покончить с ней и передать всю собственность народу. Попытка восстановить частную собственность это решение, тянущее назад, и оно оказалось бы серьезной ошибкой».

Этот раунд в схватке с эстонским парламентом Горбачев выиграл, поскольку Президиум Верховного Совета СССР с готовностью аннулировал эстонский акт. Однако он был вынужден отложить попытки ограничить право на отделение, поскольку против этих мер выступили многие республики. Его эмоциональное неприятие идеи частной собственности показали, сколь далек Горбачев был от принятия принципа, основополагающего для работающей рыночной экономики.

Нападки Горбачева на национализм и частную собственность ни к чему хорошему не привели ни в Прибалтике, ни на Кавказе. На деле националисты только набирали силы благодаря противодействию Горбачева. Вскоре им предстояло одержать полнейшие победы в тех самых выборах, которые устраивал Горбачев.

 

У западных границ

Не знавшие насилия, сотрясавшего Армению и Азербайджан, и — в ту пору — не имевшие общереспубликанских национальных движений, столь быстро созданных в Прибалтике, три западные республики, Белоруссия, Украина и Молдавия, тем не менее понемногу выходили из политического оцепенения, в которое были загнаны и в котором удерживались периодическими репрессиями. Естественно, территории, которые последними оказались в составе Советского Союза, первыми потребовали перемен.

Молдавия, наряду с западной Украиной и западными областями Белоруссии, была полностью поглощена Советским Союзом лишь после второй мировой войны. Как и государства Прибалтики, эти земли достались Советскому Союзу по нацистско–советскому пакту, хотя, в отличие от прибалтийских государств, они не являлись независимыми государствами до того, как стали советской территорией.

Во всех трех республиках широкую поддержку прежде всего приобрели требования придать больше значения национальному языку, В Белоруссии обнаружение массовых захоронений убитых по сталинским приказам дало еще один толчок кампании по созданию национального фронта по типу прибалтийского.

Молдавские писатели и другие интеллектуалы объединились в Демократическое движение в поддержку перестройки, которое летом собрало на митинг в Кишиневе пять тысяч человек. Движение выступало за провозглашение в республике молдавского языка государственным, восстановление латинского алфавита и замену коммунистического флага республики традиционным румынским триколором.

На Украине консервативный Владимир Щербицкий делал все для искоренения политических движений, ставивших под сомнение коммунистическую политику, однако новая позиция Москвы не позволяла воспрепятствовать образованию кое–каких «неформальных объединений», действующих исключительно на местах, прежде всего во Львове и других частях западной Украины.

Выпущенный в 1985 году из тюрьмы, Вячеслав Черновил вернулся в свой родной Львов и получил работу истопника за заводе строительных материалов. Он сразу же возобновил политическую деятельность, однако только в 1987 году ему удалось создать (в основном из других освобожденных политических узников) группу, которая назвала себя Украинским хельсинским союзом. Союз возобновил издание «Юкрэйниан геральд», которое Черновил подпольно выпускал до ареста.

В 1988 году Черновил и его сторонники приступили к формированию обширной организации для координации действий мелких оппозиционных групп. В июле они провели учредительный съезд, принявший составленную в решительных тонах «Декларацию Принципов», В ней текущая политика была названа «неприкрытым геноцидом» украинского народа, содержался призыв к восстановлению украинской государственности и замене СССР конфедерацией независимых государств.

В ответ режим Щербицкого держал их, по словам Черновила, «в осаде» шесть последующих месяцев. Власти разгоняли демонстрации во Львове с помощью пожарных брандспойтов и полицейских собак. Лишь на следующий год этим группам удалось объединиться в общеукраинскую организацию, В то же время рос протест в организациях культуры типа украинского Союза писателей, требовавших большего внимания к использованию и развитию украинского языка.

Белорусские власти также заняли жесткую позицию, когда интеллектуалы в Минске стали организовываться, Тем не менее, ряд самых известных в республике писателей, художников и ученых образовали ассоциацию «Адрадженне», что означает «Возрождение». Основная цель ее, судя по названию, состояла в том, чтобы возглавить возрождение белорусского языка и культуры. Многие из создателей ассоциации активно участвовали и в работе общества «Мартиролог Белоруссии», занимавшегося расследованием сталинских преступлений против белорусского народа. Близ Минска, в местечке под названием Куролатский Лес, были найдены массовые захоронения: там НКВД накануне второй мировой войны устраивал массовые расстрелы, Хотя правительство создало комиссию по расследованию этого варварского преступления, для той же цели была образована и гражданская группа.

30 октября 1988 года неформальные объединения организовали большую демонстрацию. Хотя имелось официальное разрешение на собрание граждан, власти вызвали особые части полиции и грубо разогнали демонстрацию — впрочем, без жертв. Поскольку произошло это тогда, когда демонстрации спокойно разрешались в Москве, Ленинграде и прибалтийских государствах, организаторы шествия в Минске выразили резкий протест, а Василь Быков, белорусский писатель, произведения которого были хорошо известны в Москве, написал статью в «Москоу ньюс», в которой обвинил руководителей белорусской компартии в подрыве политики Горбачева.

Вскоре после публикации статьи Быков присоединился к группе известных интеллектуалов, сопровождавших Горбачева в поездке в Нью—Йорк и ООН. Неясно, включили ли его за то, что он подверг критике белорусских руководителей, или несмотря на это. Известность писателя, как и его соратников по Национальному фронту, являлась гарантией защиты от личных преследований, однако белорусские власти продолжали разгонять митинги общественности и препятствовали регистрации Национального фронта в качестве признанной общественной организации.

В конце 1988 года ни в одной из трех западных республик не было движения национальных фронтов под стать действовавшим в прибалтийских государствах, однако основы были заложены, что предопределило быстрый рост таких движений в следующем году.

 

Чебриковская ксенофобия

На протяжении 1987–1988 годов в Москве, похоже, не очень–то ведали, чем отвечать на растущее самоутверждение нерусских народов. Что–то разрешалось, что–то встречало возражения, но терпелось, а что–то запрещалось и подавлялось. Однако единого и четкого подхода не было.

КГБ, впрочем, ответ был известен. Когда летом 1987 году по ряду городов прокатилась волна демонстраций: ситуация беспрецедентная, ибо в прежние времена демонстрации происходили поодиночке и изредка, — шеф КГБ Чебриков счел необходимым изъясниться публично, И сделал это в сентябре, выступив с речью, где обвинил западные разведывательные ведомства в том, что они будоражат национальные меньшинства. Это мнение, время от времени возникавшее вновь, когда беспокойства нарастали, не имело под собой никаких оснований, однако уважение к фактам никогда не являлось отличительной чертой КГБ.

Впрочем, Чебриковские обвинения давали определенные оперативные выгоды его учреждению. Возлагая вину на иностранцев, шеф советской разведки освобождал себя от щекотливой обязанности разъяснять, что виновна во всем сама Коммунистическая партия. К тому же, обвиняя западные разведки, он тем самым предупреждал критиков строя, что их могут привлечь за шпионаж, если они станут усердствовать. В 1988 году Чебрикову еще предстояло повторить эти обвинения, а его преемник обратился к ним в самый канун краха Советского Союза.

Какая бы из причин ни порождала национальное недовольство, к лету 1988 года советские руководители убедились: их самодовольное утверждение, высказанное два года назад на XXVII съезде КПСС, не подтвердилось. «Национальный вопрос» не был решен. Недовольство населения нарастало, и вспышки насилия стали учащаться.

Наблюдая за этими событиями из Москвы, я не удивлялся, что прибалты воспользовались гласностью, чтобы потребовать перемен. Их кровные обиды были мне известны. Происходило, однако, и такое, развития чего я оказался не в состоянии предвидеть.

Во–первых, реформаторы из Москвы стали поддерживать позицию прибалтов как логическую часть собственной программы демократизации Советского Союза. Видные «либералы», такие как историк Юрий Афанасьев и социолог Татьяна Заславская, призывали прибалтов организовываться и отстаивать свои права. Ученый–правовед Борис Курашвили из советского Института государства и права первым выступил в печати за то, чтобы в республиках создавались организации в поддержку перестройке. Я полностью соглашался с ними в том, что настоящая демократическая реформа Советского Союза потребует предоставления прибалтам свободы выбора, и меня воодушевляло, что они не только понимали, что прибалтийская свобода не является врагом российской свободы, но и готовы были действовать исходя из такого понимания.

Во–вторых, движения за автономию получили широкую поддержку со стороны членов местных компартий. Это поставило перед Горбачевым четкую дилемму. Позволит ли он местным компартиям поддерживать требования автономии и, в итоге, независимости (ведь в таком случае ему пришлось бы позволить им действовать без оглядки на высшее партийное командование в Москве)? Или он станет настаивать на полном подчинении республиканских компартий Центральному Комитету в Москве, как то повелось со времен Ленина и Сталина?

Ответ на эти вопросы мы получим лишь позже. В 1988 году Горбачеву, похоже, хотелось и того и другого, В ООН он говорил о свободе выбора без исключений, однако, дома, похоже, выискивал причины исключения сделать.