Думаю, что холодная война не окончена.

Брент Скоукрофт, 22 января 1989 г.

К январю 1989 года, когда Джордж Буш дал присягу в качестве президента Соединенных Штатов, для меня стало очевидно, что Советский Союз больше не в силах управлять империей по внешнюю сторону своих границ. Решись восточноевропейцы сбросить советское ярмо, и Горбачеву ничего не оставалось бы, как принять неизбежный результат. Любая попытка с его стороны применить военную силу положила бы конец перестройке и его собственному правлению. Только–только выбравшийся из саднящей и непопулярной войны в Афганистане советский народ не потерпел бы еще одного решения Кремля, которое ввергло бы призывную армию в смертельную опасность за границей.

Год начался, и я пришел к заключению, что 1989–ый откроет перед Соединенными Штатами возможность оказать ощутимое воздействие на развитие советской системы. Наша политика уже способствовала тому, что СССР поставил в повестку дня такие вопросы, как права человека и свободный поток информации; пришло время дать ему почувствовать нашу экономическую мощь: не так, как мы делали во время холодной войны, используя санкции и принудительные меры, а поддерживая шаги, вовлекающие Советский Союз в сообщество свободных наций, склоняя его к партнерству.

Программа из четырех пунктов, выдвинутая нами в годы администрации Рейгана, намеренно обходила стороной экономические отношения. Тогда нам казалось, что более тесные экономические связи подождут до прекращения советской интервенции в Афганистан, советского вмешательства в другие конфликты в третьем мире, до ликвидации раздела Европы — другими словами, до окончания холодной войны. К тому же нам хотелось испытать готовность СССР к значительным сокращениям вооружения и убедиться, что советское руководство готово уважать права человека и позволить своим гражданам хоть как–то воздействовать на тех, кто ими правит.

К январю 1989 года тенденции развития стали очевидны, и я считал, что более активная американская политика в экономической сфере позволит ускорить советские реформы в направлении, отвечающем нашим интересам. Экономическое сотрудничество, разумеется, зависело бы от готовности Горбачева продолжать начатые им преобразования, однако перспектива отдачи в виде расширения торговли и капиталовложений — и, в конечном счете, если потребуется, некоторых видов помощи — облегчила бы Горбачеву трудные решения, стоявшие перед ним.

У меня не было намерения вливать деньги американских налогоплательщиков в советскую экономику. Это политически невозможно и само по себе неразумно. Излечить советскую экономику вливаниями извне было нельзя. Некая разновидность плана Маршалла в СССР не сработала бы. Европа в 1946 году была обессилена войной, но основные элементы структуры, необходимой для экономического возрождения, оставались на месте, так что план Маршалла мог запустить имевшийся экономический механизм. В Советском Союзе такого механизма не существовало, и попытки запустить его походили бы на орошение водой песчаной пустыни.

Тем не менее, я считал, что имеются способы, используя которые американское правительство могло бы поощрить продвижение крыночной экономике в Советском Союзе и одновременно послужить американским экономическим интересам. Взять, к примеру, энергетику. В 70–е годы индустриальный мир потряс нефтяной кризис, порожденный резким увеличением цен странами ОПЕК. К 1989 году нефтяной рынок стабилизировался, но мир продолжал оставаться в опасной зависимости от нефти с Ближнего Востока, Между тем крупнейшие в мире разведанные запасы находились в Советском Союзе, а добыча нефти там стала падать из–за плохой организации и устаревшей техники.

Окажись возможным убедить советское правительство улучшить условия для иностранных вложений в энергетическое производство, удалось бы привлечь крупные средства иностранного капитала не в качестве иностранной помощи, а в качестве инвестиций. Выиграли бы в результате все: Советский Союз получил бы более эффективное производство источников энергии и больше доходов в иностранной валюте, западные инвесторы — прибыли, а от более стабильных цен на энергоносители выгадали бы потребители повсюду.

Впрочем, ничего этого не получилось бы до тех пор, пока советское правительство осуществляло централизованный контроль над нефтегазовой промышленностью. Следовало убедить правительство так реструктурировать промышленность, чтобы добыча, переработка и доставка энергоносителей осуществлялись конкурирующими фирмами. Поначалу они могли бы находиться в собственности государства, но, будь они реорганизованы в акционерные компании, их было бы легче приватизировать в будущем.

————

Можно взять сельское хозяйство. С начала 70–х годов Соединенные Штаты ежегодно продавали Советскому Союзу от 8 до более 20 миллионов тонн зерна, главным образом пшеницу и кукурузу. Наши фермеры попали в зависимость от этой торговли, Когда президент Картер после советского вторжения в Афганистан ограничил ее, его решение вызвало бунт в сельскохозяйственных штатах. Торговля зерном финансировалась краткосрочными кредитами под гарантию государственного ведомства США, Продуктовой кредитной корпорации. СССР расплачивался всегда вовремя, но, случись ему когда–либо споткнуться, покрывать убытки пришлось бы налогоплательщикам США.

Положение было чревато бедой. Во–первых, вся торговля шла через централизованные советские организации, те самые организации, которые следовало сломать во имя успеха перестройки, Во–вторых, советское правительство накапливало такой большой внешний долг, который грозил вскоре превысить его возможности расплатиться без быстрого увеличения доходов от экспорта, на что надежд было мало. Следовательно, если Соединенные Штаты и Советский Союз продолжат торговлю зерном, как вели ее почти два десятка лет, обе державы подстерегают грозные потрясения. Советский Союз в конце концов не справится со своими долгом к великому ущербу для американских налогоплательщиков, а американское фермерство потеряет важный рынок, Между тем, нехватка продовольствия, которая в результате охватила бы Советский Союз, не только принесла бы большие страдания людям, но и породила бы крупную проблему для политического руководства.

Но впереди мне виделись не одни только опасности, но и возможности. Советскому Союзу не решить продовольственную проблему без ликвидации разорительных последствий сталинской коллективизации — путем вывода сельскохозяйственного производства из–под контроля бюрократов и воссоздания класса частных фермеров. К тому же, в стране никогда не наладить эффективное потребление продовольствия без замены централизованной, развращенной системы розничной торговли на открытую, конкурирующую систему, находящуюся в частной собственности. «Социалистическая» торговая бюрократия допускала, чтобы 40–50 процентов продукции уходило в отходы, так и не добравшись до потребителя. Современная, частная оптово–розничная система торговли значительно улучшила бы снабжение продовольствием, даже если бы производство сельхозпродукции и не возросло.

Кое–кто мог бы усомниться: в интересах ли Соединенных Штатов решать за Советский Союз его продовольственную проблему. Не лучше ли, последовал бы вопрос, оставить его зависимым от продовольственного импорта из США и дать американскому фермеру заработать на этом, чем поощрять СССР самому удовлетворять собственные потребности? Успех в данном случае лишал бы нас важного рынка сбыта.

Мне такой взгляд представлялся близоруким. Прежде всего, состояние советской экономики ухудшалось настолько быстро, что стране, в случае провала реформ, уже не под силу станет сколько–нибудь долго платить за наше зерно. А это значит, что нынешнее положение не могло продолжаться бесконечно. Во–вторых, даже при продуктивном, в основном самодостаточном сельском хозяйстве Советскому Союзу потребуются крупные закупки фуражного зерна, чтобы обеспечить населению необходимый рацион питания. СССР попросту лишен подходящих климатических условий для производства достаточного количества фуражного зерна, в то время как Соединенные Штаты производят его больше всех в мире. Это означало, что, даже если Советский Союз обеспечит себя зерном, идущим на хлеб, в результате чего наш экспорт пшеницы сократится, зато скорее всего увеличится экспорт кукурузы и сои для откорма кур и скота.

Вопрос, как я понимал, был не в том, в интересах ли Соединенных Штатов способствовать реформированию советского сельского хозяйства, а в том, можно ли его осуществить. Препятствий на пути приватизации сельского хозяйства, переработки пищевых продуктов и организации рынка было великое множество. Тут и доктринальные — основанные на марксистской теории, и правовые — поскольку не существовало частной собственности на землю, и налоговые — из–за запретительных налогов на прибыль, и структурные — поскольку не существовало банковской системы для рыночной экономики, источников вложения капитала и обеспечения деятельности рыночных механизмов. Такие препятствия одним махом не преодолеешь, а Горбачев к тому же и не решил, стоило ли устранять некоторые из них. Однако, если бы кто–нибудь смог объяснить Горбачеву, как должен работать рынок, его удалось бы убедить.

Один подход мне казался стоящим, Вместо того, чтобы без конца предлагать кредитные гарантии под займы для финансирования зернового экспорта, почему бы не предложить организовать дело так, чтобы США смогли продавать сельскохозяйственные продукты в Советском Союзе за рубли, а после вкладывать эти рубли в инвестиционный банк, работающий под американским контролем, для финансирования фермеров и предпринимателей в пищевой промышленности? Предложение должно последовать лишь после твердого обязательства советского правительства создать частный сектор для производства и распределения продуктов питания, но я думал, что у нас достаточно средств, чтобы подтолкнуть мысль, уже начавшую двигаться в этом направлении.

Трудность, разумеется, состояла еще и в том, что фермерам США пришлось бы платить из федерального бюджета, в то время как дефицит его и без того рос. Но мне казалось, что преимущества перевешивают недостатки. Гарантии займов, предлагавшиеся нами тогда (которые не имея альтернативной программы мы вынуждены были бы без конца предлагать), в долгосрочной и даже среднесрочной перспективе тоже окажутся не бесплатными. Продолжи мы нашу текущую практику, и налогоплательщику рано или поздно все равно придется платить за экспорт зерна, мы потеряем рынок, а у правительства США не окажется в Советском Союзе никаких накоплений, которые в конечном счете могли бы обеспечить возврат первоначальных инвестиций.

————

Или же взять космическую технологию. СССР заинтересован в том, чтобы не оказаться обойденным на мировом рынке по выводу объектов в космос. В частности, он не прочь побороться за контракты по доставке на орбиту спутников связи, Заинтересованы Советы и в том, чтобы сдавать в аренду свою космическую станцию. Традиционно мы старались не допустить их на рынок спутников связи (хотя у СССР имелась собственная спутниковая система) как из соображений безопасности, так и по коммерческим причинам.

Стоило, думал я, пересмотреть нашу традиционную политику. Если Советы пойдут на существенные сокращения своих баллистических ракет, присоединятся к нам в международном режиме контроля за распространением ракетной технологии, откроют собственную ракетную промышленность для иностранной инспекции и даже сотрудничества, не в наших ли интересах будет позволить им действовать на гражданских рынках? Их конкурентное участие в выводе на орбиту спутников связи помогло бы уменьшить расходы коммуникационных компаний и, в конечном счете, потребителей, а совместное использование космической станции, ими уже созданной, помогло бы сберечь американскому налогоплательщику миллиарды за счет прекращения разработки систем аналогичной техники.

————

Вот лишь несколько примеров того, каким образом Соединенные Штаты и другие развитые страны могли бы облегчить Советскому Союзу вхождение в мировую экономику и извлечь при этом ощутимые выгоды. Не сделай Соединенные Штаты предложений, сходных с описанными мною, сомневаюсь, чтобы Горбачеву либо другим реформаторам удалось успешно ввести Советский Союз в экономику свободного рынка. Им требовался содержательный, практический совет Запада, подкрепленный конкретными предложениями сотрудничества, способного несколько облегчить тяготы перехода. Но, если добиваться действенности и осуществимости, это должно быть сотрудничество: партнерство с обоюдной выгодой, — а не просто помощь.

Я, отнюдь не специалист во всех этих материях, понимал, что они в высшей степени сложны, что, прежде чем выдвигать ответственные предложения, все это следует тщательно изучить людям, знающим больше моего. У меня не было ни малейшего намерения настаивать на сырых, непрактичных проектах, способных вызвать лишь огорчение в случае провала. Вместе с тем меня беспокоило, что ни наше правительство, ни правительства наших союзников не задумывались о конкретных способах получения выгоды из демилитаризации и демократизации Советского Союза. Грустно, но факт: наши бюрократы по–прежнему уделяли внимание тому, что имело жизненно важный смысл, лишь пока шла холодная война, а стоило ей пойти на убыль, становилось все более несущественным, а то и — временами — по существу приводящим к обратному результату.

Очень скоро в Вашингтоне предстояло обосноваться новой администрации, и я надеялся, что она обнаружит, как нам поддержать благоприятные тенденции, теперь уже, по моему суждению, очевидные для всех.

 

Джордж Буш берет бразды правления

Имелось несколько причин с оптимизмом ожидать, что администрация Буша по–новому, творчески отнесется к американо–советским экономическим отношениям. И у Джорджа Буша, и у его госсекретаря Джеймса Бейкера имелся богатый деловой опыт и обширный круг друзей в мире бизнеса. Оба были прагматиками и оба, похоже, понимали, какие опасности ждут попавших в тенета правительственной бюрократии. Просто так, без ущерба, игнорировать бюрократию нельзя: от нее зависит осуществление политики, — но ею необходимо руководить твердо, когда необходима новая политика, поскольку сама природа бюрократии заставляет ее продолжать делать то, что делалось всегда.

Имелось также и политическое соображение, которое, я надеялся, привлечет внимание президента к обновлению политической линии. Хотя Джордж Буш был вице–президентом Рональда Рейгана и в этом качестве был тесно связан с разработкой политики Рейгана в отношении Советского Союза, он наверняка захочет придать внешней политике новой администрации собственный почерк. Он не мог просто продолжать политику Рейгана безо всяких перемен: ему необходимо было осуществить нечто важное, скрепленное его собственной подписью.

Однако в отношениях с Советским Союзом у Буша имелось осложнение, которое не доставляло неприятностей Рейгану: ему не доверяли многие из правого крыла республиканцев. Рейгана невозможно было обойти с правого фланга. А Буша — можно, особенно при голосовании в Сенате по ратификации договоров, где ему требовалось располагать двумя третями голосов. Его слабое место — недоверие правых — заставит Буша играть роль крутого парня, дабы угодить своим потенциальным критикам.

Советские руководители усвоили, что могут вести дела с Рейганом, и к 1988 году им с ним было уже удобно и спокойно. Они предпочли бы видеть его президентом и на третий срок, но, раз уж это невозможно, удовлетворились тем, что выборы 1988 года выиграл вице–президент Буш. Они надеялись, что результат выборов означает политику последовательности, этот момент особо подчеркнул Горбачев на встрече и с Рейганом, и с Бушем в декабре 1988 года на Острове Губернаторов в Нью—Йорке.

Еще до того, как Буш вступил в должность, что–то подсказывало мне вероятность некоей паузы политической активности США, Буш, хоть и входил в политическую команду Рейгана по американо–советским отношениям, теперь попробует выработать политику, которую смог бы назвать своей собственной, и в этом случае ему придется приглушить опасения потенциальных критиков справа в том, будто его способно обмануть советское двуличие. Кое–кто утверждал, что перестройка является гигантским розыгрышем, задуманным для того, что укрепить Советский Союз в военном отношении, одновременно разоружив Соединенные Штаты и Запад. Данное суждение не опиралось ни на какие факты и оно противоречило логике, поскольку перестройка ослабляла, а не усиливала Советский Союз в военном смысле, однако сей аргумент являлся политическим фактором в США и с ним приходилось считаться.

Исходя из этого, я сознал, что предстоят несколько месяцев жесткой риторики в Вашингтоне, соединенной с демонстрацией того, что идет процесс доработки нашей политики в отношении Советского Союза: в итоге ей предстояло стать более требовательной. Если бы все эти ухищрения позволили развязать новому президенту руки для еще более активного вовлечения Советского Союза в реформы, они стоили бы непродолжительной затяжки.

Хотя я не получал — да и не ожидал — никаких указаний обсудить данный вопрос с советской стороной, все же счел нужным предупредить, что ей следовало бы приготовиться к некоторому замедлению темпов в наших отношениях и воспринимать ряд первых заявлений нового президента как попытку обезоружить своих критиков, а не как свидетельство ужесточения политики.

Наилучший способ донести свои соображения до руководства, полагал я, это изложить их высокопоставленному советскому лицу, кое–что смыслящему в политике США и способному объяснить те или иные наши шаги. Идеально для такой миссии подходил Александр Бессмертных, один из первых заместителей Шеварднадзе в МИДе, который большую часть своей службы провел в Вашингтоне. Бессмертных был способен понять, о чем я веду речь, знал, как преподнести это Шеварднадзе и Горбачеву, и занимал довольно высокое положение, чтобы свободно получить доступ к ним обоим.

Так что вскоре после наших президентских выборов я пригласил Бессмертных отобедать со мной в Спасо—Хауз. Когда речь зашла об администрации Буша, я предупредил Бессмертных, что хотел бы поделиться с ним личными соображениями. Выразив уверенность в том, что президент Буш, вступив в должность, станет стремиться к развитию сотрудничества, я сказал, что ему все же, возможно, придется время от времени выступать с грозными заявлениями, чтобы избавиться от упреков в «слабости». Если такое произойдет, советским руководителям лучше не делать вывод, будто Буш утратил интерес к конструктивным переговорам, а понять, что он прокладывает путь к более близким отношениям. Тем временем, я выразил надежду на то, что советские руководители воздержатся от действий, которые американская общественность могла бы принять за конфронтационные, поскольку они только усложнили бы Бушу разработку грядущей политики.

Бессмертных уверил меня, что у советской стороны и в мыслях нет идти на конфронтацию. Напротив, для СССР существенно важно улучшение отношений. Похоже, он понял, что я имел в виду, говоря о возможной грозной риторике, но напомнил мне, что Горбачеву тоже приходится считаться с политическими проблемами у себя дома и опрометчивые высказывания с нашей стороны осложнят для него достижение соглашений с нами.

Тем не менее, на протяжении весны 1989 года и Горбачев, и Шеварднадзе выражали беспокойство о том, в каком направлении станет развиваться политика США в президентство Буша. Буш регулярно успокаивал Горбачева общими уверениями, как и в телефонном разговоре через несколько дней после вступления в должность, однако в американской политике явственно было заметно похолодание, а по ряду вопросов она становилась более требовательной. Советские руководители могли бы с пониманием отнестись к естественному перерыву в несколько недель, пока новый президент готовится и определяет курс, однако почти полная замена внешнеполитической команды Рейгана и месяцы «пересмотра политики» в 1989 году заставили их понервничать. Бессмертных вместе с другими «американистами» пытались убедить начальство, что Буш вернется к миролюбивой политике Рейгана, зато неверившие в улучшение отношений с США, такие как шеф КГБ Крючков и высшее военное командование, использовали «паузу» (так ее стали называть в Москве) как доказательство отсутствия у Буша намерения честно вести дела с Советским Союзом.

————

К январю стало ясно, что Буш почти полностью сменит внешнеполитическую команду Рейгана. С точки зрения кадрового состава, замена походила на ту, какая обычно происходит, когда президентство переходит к оппозиционной партии, а не на тот нормальный ход вещей, когда побеждает кандидат президентской партии. Случившееся меня не удивляло. Проработав в Белом Доме более трех лет, я имел представление о натянутых отношениях между «людьми Рейгана» и «людьми Буша» — хотя сам, будучи профессионалом, державшимся в стороне от партийных пристрастий в политике, вполне ладил с обеими группировками.

Тем не менее, ожидая от Буша замены большей части членов Кабинета и их ближайших сотрудников, я не был готов к его тактике, которая куда больше напоминала враждебные захватнические действия, чем переход к новому на основе сотрудничества. Дважды во время переходного периода я побывал в Вашингтоне, но, если не считать одного визита к избранному, но еще не вступившему в должность президента Бушу вместе с Андреем Сахаровым, так и не мог пробиться на прием ни к одному из лиц, назначенных им руководить новой внешнеполитической командой. Все они были многоопытны и хорошо представляли общее положение дел, однако никак не могли быть полностью осведомлены о многом из происходившего в то время в Советском Союзе и — в особенности — о растущем потенциале американского влияния на развитие событий там. Меня удручала невозможность обсудить эти проблемы с новыми творцами политики.

Вернувшись в Москву, я попросил сотрудников посольства подготовить всесторонний обзор произошедшего в Советском Союзе в последнее время и подумать о способах, которыми Соединенные Штаты могли бы с пользой для себя на это отреагировать. Несколько докладов были уже отправлены, когда президент Буш объявил, что готовится к всестороннему политическому анализу наших отношений с Советским Союзом.

Поскольку представить свои соображения новой команде мне лично не удалось, я решил предложить новой администрации свои рекомендации в серии личных посланий, причем заранее, с тем чтобы от них была польза во время политического анализа на уровне всего правительства. Штат посольства составляли сотрудники, о каких любой посол мог только мечтать, однако, как было мне известно, ничто не может заменить суждения главы миссии. Известно мне было и то, что никакое послание не будет — по содержанию, стилю, нюансам — доподлинно моим, если я сам не составлю его вчерне.

Еще до второй мировой войны наше посольство в Москве приобрело для отдыха сотрудников участок в четыре акра в деревне Тарасовка, откуда на машине примерно за час можно добраться до Кремля. Ребекке и мне нравились располагающие к покою окрестности, и в свои прежние годы в Москве мы с детьми ездили туда на выходные и по большим праздникам. Когда в 1981 году я стал послом, мы получили возможность проводить там почти все субботние вечера и воскресенья.

Впрочем, после нашего возвращения в Москву в 1987 году мы редко выкраивали время для дачи. Служебные обязанности в Москве, поездки в разные другие места занимали практически все выходные, и в праздники наша работа тоже не прекращалась. Тем не менее, я понимал, что рекомендации новой администрации нужно готовить быстро, если иметь в виду хоть какую–то пользу от них при принятии политических решений. На последние январские выходные я отменил все встречи и поездки, с тем чтобы отправиться на дачу и там, среди заснеженных сосен и берез, собраться с мыслями.

В пятницу вечером мы с Ребеккой отправились в Тарасовку, взяв с собой провизии на два дня, кипу желтых блокнотов и авторучку. Никаких документов, никакой справочной литературы я с собой не брал. Если имевшегося у меня в голове недостаточно для анализа и рекомендаций, то заполнять пробел было слишком поздно.

В пятницу вечером, после ужина, я принялся набрасывать основные тезисы того, о чем собирался сказать. Затем, с субботнего утра, я работал по два–три часа подряд, прерывался на полчасика, отправляясь бродить по тропинкам, протоптанным в снегу, привозя на тачке дрова в дом или просто любуясь на пламя в подобии камина, десятки лет назад сооруженного русским мастеровым из обычной русской печки. Большинство идей пришло мне в голову во время перерывов.

К воскресному дню я подготовил детальные наброски трех пространных телеграмм и черновые варианты первых двух из них. Вечером я возвратился в Москву с пачкой весьма помятых желтых листов, которые во время прогулок засовывал в карман куртки, а ночью прятал под подушку. Я сомневался, что Советы хоть что–то приобретут, ознакомившись с моими рассуждениями, но все же предпочитал держать их подальше от чужих глаз.

На следующий день секретарь героически расшифровала мои каракули и подготовила удобочитаемый текст. Тогда я разослал черновики и набросок рекомендаций своим ключевым сотрудникам. Мне нужны были их поправки, предложения и дополнительные соображения. Поначалу мы обсудили послания в комнате, защищенной от подслушивания, затем руководитель каждого сектора представил мне письменный меморандум, К концу недели два послания были готовы к отправке в Вашингтон. Потребовалось еще десять дней, чтобы завершить третье. Все послания были моими по стилю и содержанию, но я не написал бы их без множества соображений, выдвинутых моими коллегами.

Три послания касались, соответственно, развития внутренних процессов в Советском Союзе, развертывания советской внешней политики и рекомендуемых подходов в политике Соединенных Штатов. Я был убежден, что внешняя политика Советского Союза вырастает из его внутренней политики, а потому, прежде чем анализировать поведение страны за границей, следовало понять, что происходит внутри ее самой.

Внутри же этой страны происходила не более и не менее как революция. Определенные партийной конференцией 1988 года задачи по созданию правительства ограниченной власти, по принятию мер для создания представительного собрания, наделенного подлинной законодательной властью, снятие ограничений для общественного обсуждения в средствах массовой информации новых идей и тем, формальный отказ от идеологической подоплеки в борьбе с Западом привели в движение силы, наносившие невосполнимый урон старому строю. Широко развернувшаяся первая в советской истории подлинная предвыборная кампания ежедневно предоставляла свидетельства степени и глубины перемен. Горбачев, я чувствовал, по–прежнему твердо удерживал руководство, несмотря на то, что нарастала оппозиция его политике, и его политическое будущее зависело от продолжения курса реформ.

Поскольку для успеха перестройки необходимы были добрые отношения с Западом, я был уверен, что во внешней политике Горбачев будет и дальше делать упор на сотрудничество с остальным миром. Это означало: если в Восточной Европе образуются реформаторские движения, Горбачев не станет угрожать и не применит силу для их подавления, не принеся при этом в жертву свою внутреннюю политику и, вероятно, собственное положение.

Если консервативным силам и удалось бы свергнуть Горбачева (чего, на мой взгляд, не ожидалось), то даже они не смогли бы пойти на использование силы в Восточной Европе, поскольку это привело бы к широкомасштабным и, возможно, безудержным беспорядкам в самом Советском Союзе, Доктрина Брежнева, таким образом, оказалась мертва, поскольку ее уже нельзя было пустить в ход, как бы того ни желали правящие верхи в Москве.

Мне было известно, что кое–кто в Вашингтоне предсказывал, будто Горбачев долго не протянет, а потому новой администрации не стоит тратить время и силы на переговоры с ним. Я считал такое отношение совершенно ошибочным и указывал, что Горбачев продемонстрировал способность одолевать своих критиков и скорее всего сохранит такую способность в прогнозируемом будущем. Вместо того, чтобы сдерживать его, нам следовало побудить его к попыткам реформ в направлении, отвечавшем интересам США и тех советских людей, чьи подлинные интересы не противоречили нашим. Даже если сомневающиеся окажутся правы, мы ничего не потеряем, если решим как можно больше проблем, пока Горбачев находится у власти.

Следующий аргумент, который я отвергал, состоял а том, будто перестройка это трюк, дабы убаюкивать Запад, пока Советский Союз наладит свою экономику и превзойдет нас в вооружениях. Разумеется, целью перестройки было улучшение советской экономики, однако избранные Горбачевым методы подрывали власть Коммунистической партии и военнопромышленного комплекса в управлении страной. Перестройка могла рассчитывать на удачу только тогда, когда она преобразовывала страну в открытое общество с правительством, контролируемым гражданами. А такое общество никоим образом не могло тратить четверть, а то и больше своего бюджета на вооружения.

Хотя я и был уверен, что цели Горбачева согласуются с нашими, я не был сторонником того, чтобы оказывать политическую поддержку ему лично. Мы станем обманывать самих себя, считал я, если уверимся, будто способны отбирать и подбирать советских руководителей; такое под силу только советскому политическому процессу. Демонстрация с нашей стороны фаворитизма по отношению к личностям могла лишь навредить им у них на родине. Я же предпочитал поддерживать определенные цели и политику. Если кто–либо из советских руководителей отстаивал (во имя своих собственных интересов) то же, что и мы, и тем самым выгадывал кое–что от сотрудничества с нами, — прекрасно, однако поддержка наша должна быть направлена на политику, а не наличности.

Я рекомендовал продолжить переговоры на основе программы из четырех пунктов, оправдавшей себя во время администрации Рейгана, но к ней следовало бы прибавить две категории: по–моему, процесс ускорился бы, прибавь мы к обсуждаемому экономическое сотрудничество и более тесное партнерство в решении таких транснациональных проблем, как терроризм, распространение наркотиков и нанесение ущерба окружающей среде.

Я рекомендовал, исходя из соображений необходимости для нас сдвига в сторону экономики, нацеленной на потребление, срочно провести комплексное исследование и выявить меры, благодаря которым Советский Союз мог бы войти составной частью в мировую экономику. Такое исследование, надеялся я, можно было бы использовать для консультаций с нашими европейскими и азиатскими союзниками, с тем чтобы согласовать с ними подходы к тому, что вырастало в крупную международную проблему. Проведи мы всю эту подготовительную работу быстро, то уже к осени вовлекли бы советских руководителей в обсуждение совместных мер, какие могли бы быть предприняты и нами, и ими. Если они оказались бы готовы уменьшить потенциальную военную угрозу нам и нашим союзникам, готовы избрать реалистический путь для присоединения к остальному миру, мы могли бы облегчить этот процесс, оказав поддержку в узловых вопросах.

Еще я рекомендовал проводить ежегодные встречи на высшем уровне, Они позволили бы нашим лидерам быть в курсе размышлений друг друга и благотворно сказывались бы на переговорном процессе.

Третья рекомендация вытекала из растущего сепаратизма во многих регионах Советского Союза. Глядя из нашего посольства в Москве и генконсульства в Ленинграде, мы пытались не отставать от происходящего в стране, население которой составляли люди более ста национальностей, которая протянулась через девять часовых поясов и выказывала все больше и больше признаков этнического и регионального сепаратизма. Располагая средним по величине посольством и намного меньшим консульством, никоим образом нельзя было уделить этой громадной территории того внимания, которого она заслуживала. Вот почему я предложил открыть несколько небольших учреждений, со штатом из четырех–пяти американцев в каждом, в административных центрах регионов. От них требовалось: следить за развитием событий и обозначать присутствие США, что не предполагало ни секретной документации, ни защищенных комнат для бесед, ни шифропереписки. Если нашим представителям потребуется послать конфиденциальное сообщение, они смогут приехать в Москву и отправить его из посольства.

————

Наши коллеги в советском отделе государственного департамента сообщили, что послания мои были хорошо восприняты и принесли пользу: в них новой администрации был впервые представлен всесторонний взгляд на ключевые вопросы наших отношений с Советским Союзом. Вместе с тем, если не считать предложения добавить к уже обсуждаемым транснациональные вопросы, рекомендации, похоже, мало повлияли на политику, которая в ближайшие месяцы постепенно явила себя миру. Особенно сильное сопротивление, в частности, вызвали советы использовать экономическое давление для того, чтобы быстрее подтолкнуть Горбачева к разоружению и рыночным реформам.

 

Восточная Европа

Во время работы над рекомендациями для новой администрации я узнал от коллег из государственного департамента, что госсекретарь Бейкер всерьез вознамерился предложить Москве переговоры о будущем Восточной Европы. Идея эта принадлежала бывшему государственному секретарю Генри Киссинджеру, который, сообщили мне, полагал, будто в Восточной Европе вскоре вспыхнут восстания и они, если не будет американо–советского понимания, приведут к хаосу либо к советскому вмешательству.

Киссинджер побывал тогда в Москве и встречался с Горбачевым. Со мной он свою идею не обсуждал, хотя, по–моему, поделился ею с Горбачевым. Если так, то скорее всего идея была встречена сочувственно. Сумей Горбачев втянуть Соединенные Штаты в обсуждение будущего Восточной Европы, переговоры оказали бы сдерживающее воздействие на восточноевропейских «националистов», какую бы позицию США ни заняли.

Вот почему я был потрясен, узнав об этом предложении. Положим, я был уверен, что в намерения Киссинджера вовсе не входило придать законность советскому захвату Восточной Европы, и все же предлагавшиеся им переговоры, похоже, именно это и делали. В лучшем случае они будут выглядеть как стремление сверхдержав ограничить свободу восточноевропейцев, а в худшем — как попытка нового раздела Европы.

Мне были известны аргументы в пользу обсуждения будущего Восточной Европы с Москвой. Положение в странах Варшавского Договора, особенно его «северной связки» из Венгрии, Чехословакии, Восточной Германии и Польши, под внешним покровом продолжающегося коммунистического правления становилось взрывоопасным. Случись в одной или нескольких из этих стран беспорядки, которые привели бы к такому же советскому вторжению, какие мы видели в Восточном Берлине в 1953 году, в Венгрии в 1956 году и в Чехословакии в 1968 году, либо к поддерживаемому Советами введению коммунистическими властями чрезвычайного положения, как случилось в Польше в 1981 году, весь ход перестройки и ослабления напряженности в отношениях между Востоком и Западом оказался бы нарушен. Множество людей могло погибнуть, а международная напряженность поднялась бы до опасного уровня. Этого следовало избежать всеми мыслимыми способами.

Тем не менее, я отвергал переговоры с Москвой по двум причинам. Во- первых, совершенно очевидно, полагал я, что повторение каких–либо подстроенных Советами репрессий, виденных нами в прошлом, невозможно. Несмотря на то, что Советский Союз по–прежнему располагал чудовищной военной силой, у него больше нет политической воли использовать ее в Восточной Европе. Если учитывать общественное мнение, то афганский опыт обошелся чересчур дорого, и Горбачеву только–только удалось вытащить страну из провалившейся авантюры. Он не мог позволить себе пойти на военное столкновение в сердце Европы, не отказываясь при этом от всей программы реформ и, вероятно, не утрачивая вдобавок своего поста.

Во–вторых, я ясно представлял, что Горбачев станет подталкивать коммунистических руководителей Восточной Европы к реформам в том же духе, в каком сам старался осуществить их в Советском Союзе. Если он это сделает, то высвобожденные силы, вероятно, сметут власть коммунистических режимов, но к тому времени, когда советские руководители поймут это, им не останется ничего другого как признать свершившееся фактом. Поступить иначе значило бы для них подорвать собственную власть у себя дома.

В этих условиях американское предложение провести переговоры о будущем статусе Восточной Европы неизбежно привело бы к обвинениям в адрес США ограничить свободу восточноевропейцев. Подобная попытка заранее обрекалась на провал, поскольку восточноевропейцы, уже взяв судьбы своих стран в собственные руки, не потерпели бы ограничений свободы действовать по–своему. Еще важнее то, считал я, что у нас нет моральных прав поступать таким образом и что (принимая во внимание позицию, которую мы занимали на протяжении почти всей холодной войны), решившись на такое, мы предали бы демократические силы в Восточной Европе.

Это не означало, что в обсуждениях с советскими руководителями нам следовало вовсе избегать упоминания Восточной Европы. Необходимо было дать ясно понять, что у нас нет никаких притязаний на эту территорию и что не будет никаких попыток продвинуть НАТО на восток, если страны Варшаве кого Договора пожелают обрести независимость. Необходимо было также, чтобы Горбачев твердо усвоил: все положительные сдвиги в отношениях между Востоком и Западом исчезнут в одночасье, если он попытается использовать советские вооруженные силы для недопущения демократии в этом регионе. Однако для этого не было необходимости предлагать особые переговоры о будущем Восточной Европы: все эти вопросы можно было выяснить в ходе наших обычных контактов.

Исходя из этого, я присоединился к тем коллегам в восточноевропейском и советском отделах госдепартамента, которые оспаривали целесообразность так называемой «инициативы Киссинджера». Вернувшись в конце апреля в Москву, я с облегчением узнал, что государственный секретарь Бейкер решил отказаться от переговоров с Советским Союзом по Восточной Европе.

 

Преобразованная советская внешняя политика

Пока администрация Буша занималась всесторонним анализом политики, Горбачев запустил поразительно успешную кампанию, дабы заменить силу и угрозы, на основе которых Советский Союз традиционно строил отношения с другими государствами, на сотрудничество и добрососедство.

К 15 февраля он, как и обещал, завершил окончательный вывод советских войск из Афганистана, затем усилил заигрывания с Западной Европой. Ведшаяся во имя «общеевропейского дома» кампания привела Горбачева в апреле в Лондон, в июне в Бонн, в июле в Париж и Страсбург, в октябре в Хельсинки, а в ноябре в Рим. Одновременно Горбачев делал все для ускорения переговоров между НАТО и Варшавским Договором о крупном сокращении обычных вооружений в Европе. На деле, он действовал с такой быстротой, удовлетворяя требования Запада на этих переговорах, что вызвал этим некоторые проблемы с координацией между участниками западноевропейского альянса. Ряд западных предложений делались в расчете на то, что Москва никогда их не примет. Когда же та приняла, то кое–кто из союзников засомневался, смогут ли они сами ужиться с собственными предложениями.

Поместив в центр внимания вопросы европейской политики и отношения между Востоком и Западом, Горбачев нашел время и для других чреватых осложнениями регионов мира. Состоявшийся в мае визит в Китай положил конец последним остаткам длившейся почти два десятка лет советско–китайской полемики. В течение года Горбачев провел визиты на Кубу и в Восточную Германию, а также принял нескончаемый поток зарубежных гостей в Советском Союзе.

Заметное ослабление напряженности в отношениях с Западной Европой и Соединенными Штатами явилось плодом более ранних перемен в политике. Тем не менее, покуда Европу разделял железный занавес, разговоры про «общечеловеческие ценности» не слишком убеждали. В предыдущем году Горбачев заявил в ООН, что свобода выбора не допускает никаких исключений. В 1989 году Восточная Европа подвергла это утверждение испытанию.

 

Восточная Европа на пороге свободы

Весной во время встреч с коммунистическими руководителями из Венгрии, Чехословакии, Польши и Восточной Германии Горбачев ясно дал понять, что ожидает от них опережения реформ, проходивших в Советском Союзе. В то время многие сомневались, отдает ли он себе отчет в последствиях того, что делает.

Я и тогда полагал, и сейчас полагаю, что Горбачев недооценил хрупкость советских позиций в Восточной Европе. Он знал, разумеется, что коммунистические режимы там столь же ущербны, как и в Москве, Он сожалел, что в 1968 году советское вторжение в Чехословакию положило конец попытке этой страны установить «социализм с человеческим лицом» и на два десятилетия преградило дорогу любым значимым реформам в Советском Союзе. И все же его не оставляло убеждение, что коммунизм можно реформировать и что результатом станет нечто похожее на версию Александра Дубчека времен Пражской Весны 1968 года. Ее Горбачев готов был не только терпеть, но и приветствовать.

Не понимал он того, что коммунистические режимы по всей Восточной Европе потеряли всякую надежду завоевать поддержку большинства не только оттого, что они коммунистические, но и оттого, что они являлись орудиями советского империализма. На деле, в «северной связке» от Венгрии до Балтийского моря, им удавалось удерживаться у власти лишь при поддержке советских танков: стоило убрать или лишить подвижности эти танки — и режимы бы эти пали.

Горбачев и остальные советские руководители не поняли своей уязвимости в Восточной Европе не только в силу психологической неготовности признать враждебное отношение к коммунизму как объективный факт, но и потому, что они не имели объективной информации о реальном положении в этих странах.

В распоряжении разведывательных организаций редко оказываются средства формирования общественного мнения, сходные с теми, какими располагали советские аналитики в государствах Варшавского Договора. У каждого коммунистического режима имелась своя точная копия КГБ, обученная советскими офицерами и послушно откликавшаяся на просьбы коллег из Москвы. Сети платных и неоплачиваемых осведомителей опутывали каждую страну. И все же система не предоставляла точную информацию политическому руководству — ни в самих странах, ни их советским хозяевам.

Почему? Да потому, что руководители задавали неверные вопросы и готовы были наказать всякого, кто сказал бы им правду. Они исходили из того, что всякий, ставивший под сомнение их политику, не заслуживал доверия (и, как правило, были в том правы), но они предполагали также, что число оппозиционеров ничтожно — и в этом крупно ошибались.

Советские представители в Восточной Европе редко вносили коррективы в пристрастные и корыстные оценки марионеточных правителей, потому что они сами являлись частью той же системы. Штаты советских посольств в государствах Варшавского Договора заполнялись не профессиональными дипломатами, а функционерами Коммунистической партии — аналог политических назначенцев в дипломатии США. Только они покупали себе посты не денежными взносами в избирательные кампании, а политической службой. Некоторые были отправлены в уютную ссылку, когда Политбюро сочло их пребывание дома неудобным. Хотя многие являлись способными специалистами в своей области, они не были подготовлены к пониманию иных общественных укладов. У них имелся доступ на самый верх — и им этого было достаточно.

Александр Бессмертных, великолепный, целиком отдающийся работе профессиональный дипломат, ставший вслед за Шеварднадзе советским министром иностранных дел, однажды сказал мне, какой шок вызвали в Москве события в Восточной Европе в 1989 году из–за неспособности советских посольств представить точную картину происходивших там событий. Когда МИД, получив сведения об общественном недовольстве, объяснял Бессмертных, запрашивал посольство, всякий раз советский посол отвечал примерно следующее: «Я только вчера виделся с Хонеккером [или с Гусаком, или с Ярузельским], и он говорит, что все прекрасно. Мы не должны поддаваться западной пропаганде».

————

Потребовалось несколько месяцев, прежде чем народы Восточной Европы, напуганные советскими вторжениями 1956 и 1968 годов, а также угрозами, заставившими Польшу объявить о введении чрезвычайного положения в 1981 году, осознали, что отныне они могут взять собственное будущее в свои руки. Но когда Горбачев принялся подталкивать их коммунистических руководителей к реформам, как это он сделал весной 1989 года во время своих поездок, люди в этом регионе узрели благоприятные для себя возможности.

Первое в Варшавском Договоре некоммунистическое правительство было сформировано в Польше в августе 1989 гола, Советская пресса отнеслась к этому с поразительной объективностью, а кое–кто из комментаторов по сути приветствовал подобное развитие событий. Шеварднадзе вскоре побывал в Варшаве, и Тадеуш Мазовецкий, новый премьер–министр, получил приглашение в Москву с уверениями, что Кремль больше не настаивает, чтобы одни только коммунистические правительства считались приемлемыми в так называемом советском блоке. Доктрина Брежнева, накладывавшая на СССР обязанность оберегать «социализм» в других странах, негласно ушла в историю.

 

Встречи на высшем уровне дают сбой

В январе–феврале, готовя свои рекомендации, я думал, что идея проведения ежегодных саммитов будет принята без вопросов. Президент Буш знал, какие трудности мы испытывали, устраивая встречи на высшем уровне, и, когда президентом был Рейган, сам высказывался в пользу частых саммитов, Встреча в конце весны или начале лета позволила бы ему осуществить пересмотр политики и вместе с тем убедить Горбачева в искренности своего намерения не терять темпа в улучшении отношений, достигнутого Рейганом и Горбачевым в 1987–1988 годах.

В марте, когда я прибыл в Вашингтон для консультаций, я был принят президентом и доложил ему о выборах в Советском Союзе, заметив, что было бы полезно назначить дату саммита и добиваться соглашения о ежегодных встречах. К моему удивлению, президент отреагировал так, словно подобная идея никогда не приходила ему в голову. Не воспользуются ли Советы встречей на высшем уровне, задал он вопрос, чтобы оказать на нас нажим, добиваясь уступок в переговорах по контролю за вооружениями? Я ответил, что не вижу, как это им удастся: когда они проделывали такое в прошлом, мы противились нажиму и, полагаю, готовы на это и впредь.

Брент Скоукрофт, новый помощник по национальной безопасности, полагал, что осложнить дело могут ожидания американской общественности. Если встреча не принесет крупного соглашения, средства массовой информации назовут ее провалом. Следует, ответил я, разъяснить, что целью встречи является обсуждение вопросов, а не заключение соглашений. Если мы добьемся ежегодных саммитов, общественность воспримет их как нормальную дипломатию и не станет всякий раз ожидать значительного соглашения. Еще я добавил: если мы станем откладывать встречу на слишком долгий срок, то ожидания могут возрасти и в то же самое время мы упустим возможность влиять на советскую политику в такое время, когда она на подъеме.

Президент завершил дискуссию, сказав: «Что ж, посмотрим», — однако, по голосу судя, не был убежден в необходимости скорого саммита.

В июне я снова оказался в Вашингтоне. Коллеги из советского отдела сообщили мне, что не заметили со стороны Белого Дома никаких признаков интереса к идее скорейшего саммита. Вот почему при встрече с госсекретарем Бейкером я повторил просьбу, высказанную в марте, сказав, что, на мой взгляд, Горбачев с Шеварднадзе все еще недоумевают, чем вызвана столь исключительно долгая пауза в разработке политики администрации. Бейкер и президент продолжали давать общие заверения, что мы желаем перестройке успеха и что усилия по улучшению отношений будут продолжены, однако Москва не видела особых сдвигов в том, что касалось конкретных предложений. Мне казалось, что имелась возможность достичь ряда выгодных для Америки целей и одновременно придать силы переменам в Советском Союзе, что позволило бы нам избавиться от холодной войны и наращивать все более широкое взаимодействие. Однако это потребует личного руководства президента и его личных встреч с Горбачевым. Чем дальше откладывается встреча, тем больше вероятность упустить такую возможность.

Бейкер с очевидным интересом прислушивался к моим доводам, но, выйдя из госдепа и направившись к Белому Дому, где мне предстоял доклад президенту, он попросил меня оставить при себе мои соображения о ситуации в Советском Союзе. Впрочем, во время короткой прогулки он передумал и, когда мы подошли к подвальному входу в Западное Крыло, сказал мне: «С другой стороны, Джек, почему бы вам и не рассказать президенту то, что вы рассказали мне про саммит».

Я так и сделал, и на сей раз мои соображения, похоже, пробудили подлинный интерес. Президент распорядился, чтобы его сотрудники тщательно взвесили все за и против и представили свои соображения.

Реакция на мое предложение расширить экономические отношения как в Белом Доме, так и в государственном департаменте, оказалась менее обещающей. Бейкер, похоже, подозревал, что Горбачев в основном намерен проторить себе дорогу в международные организации, вроде Генерального соглашения по тарифам и торговле (ГАТТ), и играть в них роль «третьего лишнего», Беспокоило и то, что любой разговор о расширении торговли оживлял оппозицию справа и давал основания обвинить администрацию Буша в слабости перед лицом коммунизма. Кое–кто в Белом Доме опасался, что такой разговор ослабит поддержку в Конгрессе оборонного бюджета администрации.

Специалисты советского отдела в госдепартаменте понимали, что отныне мы способны влиять на ход событий в Советском Союзе и что, отказываясь использовать нашу экономическую мощь, мы упускаем возможность защитить интересы США, но их доводы попросту не были услышаны людьми, делающими политику. У каждого творца политики, похоже, имелась любимая отговорка по поводу привычного со времен холодной войны пристрастия к ограничениям в торговле, капиталовложениях и продаже техники. Никто, похоже, не пытался рискнуть хотя бы изучить, каким образом мы могли бы помочь преобразовать советское народное хозяйство из системы, управляемой государством и ориентированной на военное производство, в систему, действующую на принципах рынка и сосредоточенную на производстве для потребителей.

Между тем в Москве Горбачева все больше и больше беспокоило, с его точки зрения, бездействие США в вопросах, представлявших обоюдный интерес, и нечувствительность к проблемам, с какими он сталкивался дома. В декабре в ООН он объявил о крупных односторонних шагах по сокращению оружия и утверждению оборонительной позиции, однако, вместо того чтобы пройти свою половину пути навстречу, новая администрация США, казалось, прикарманивала любую уступку с его стороны да только и делала что ужесточала свои требования. Шедшие из Вашингтона сигналы были путанными: с одной стороны, Буш и Бейкер обычно говорили о своем желании улучшать отношения с Советским Союзом, и оба утверждали, что желают успеха перестройке, с другой стороны, Скоукрофт, его заместитель Роб Гэйтс, и министр обороны Ричард Чини подчеркивали, что Соединенным Штатам необходимо держаться настороже, и время от времени публично заявляли, что Горбачев, возможно, долго не протянет.

Подобные заявления неизменно подмечались советской прессой и служили пищей для тех твердолобых, кто противился Горбачевским попыткам осадить советскую военщину. Беспокойство Горбачева возросло, когда Буш объявил о поездке в Венгрию и Польшу и стал говорить о необходимости вывода советских войск из Восточной Европы. Дело это и в самом деле было достойным и необходимым, но превращение его в предмет всеобщих обсуждений, когда Горбачев у себя дома подвергался давлению со стороны великого множества сил, скорее всего приносило больше вреда, чем пользы. В конце концов, в начале июля Горбачев, воспользовавшись удобным случаем, передал мне послание для президента Буша.

В 1989 году Четвертое июля пришлось на вторник, и, поскольку в день нашего национального праздника мы планировали большой прием для советских гостей и членов дипломатического корпуса, то предшествующее воскресенье, 2 июля, отвели под традиционный пикник по случаю Четвертого июля для сотрудников посольства и всех американцев в Москве. В дополнение, в то воскресенье у нас в запасе было редкостное удовольствие: Ван Клиберн после почти двадцатилетнего перерыва давал свой первый концерт на публике в Москве, После победы в Конкурсе имени Чайковского в 1958 году Клиберн сделался легендой в Советском Союзе. Известие о том, что он вновь приедет в Москву и выступит на публике после стольких лет молчания, вызвало громадный интерес и оживление среди советской общественности и в американской колонии.

Чета Горбачевых, вообще–то редко куда выезжавшая по вечерам, за исключением мероприятий, обязательных для главы государства или руководителя партии, прибыла на концерт. Публика расценила их присутствие и как знак уважения великому американскому пианисту, и как жест в поддержку более тесных советско–американских культурных связей. Во время перерыва один из помощников Горбачева передал нам с Ребеккой приглашение четы Горбачевых обменяться впечатлениями после концерта.

Соответственно, пока в зале еще гремели несмолкавшие рукоплескания, нас проводили в укромную приемную, примыкавшую к президентской ложе, где Горбачев принимал Вана, его мать и ряд сопровождавших его лиц. Подали шампанское, икру и прочие закуски, и мы поднимали тосты за потепление отношений между нашими странами. Ван поинтересовался, можно ли приобрести квартиру в Москве, и Горбачев пообещал замолвить за него словечко перед Моссоветом.

Минут тридцать прошли в непринужденной беседе, и Горбачев объявил, что они с Раисой вынуждены уехать, поскольку перед самым концертом узнали, что умер Андрей Громыко. До возвращения домой они собирались навестить семью покойного. Пока гости выходили, Горбачев взял меня под руку и отвел в угол комнаты.

«Джек, — сказал он, — хочу, чтобы вы кое–что передали президенту». Я, разумеется, согласился, а он продолжил, отметив, что переживает «очень сложный и трудный период». Горбачев настроен двинуть вперед реформы, но оппозиция растет. Он считал, что его реформы обеспечат более тесные отношения с Соединенными Штатами, и полагал, что президент Буш понимает это и с этим согласен. Между тем, ряд прозвучавших в последнее время в Вашингтоне заявлений доставили Горбачеву настоящие беспокойства, «Передайте президенту, — заключил он, — чтобы он» уж пожалуйста, был немного внимательнее. Сказанное им отзывается тут».

«Я конечно же передам ваши слова, — сказал я, — только не могли бы выразиться точнее? Могу я привести президенту какие–либо примеры?»

«Нет, просто уведомьте его, что ряд заявлений осложняют дела тут. Если он хочет помочь, ему следует быть более внимательным».

Передавая послание Горбачева, я признался, что не уверен, какой именно поступок или высказывание задело Горбачева, но высказал предположение, что в преддверии поездки президента в Венгрию и Польшу Горбачева оскорбили разговоры о выводе советских войск из этого региона. Как ни желанна такая цель, все же открытое подталкивание к ней со стороны Буша затруднит, а не облегчит Горбачеву выражение своего согласия. Вероятно, Горбачева беспокоило, как бы в ходе самого визита президента в регион таких разговоров не стало больше.

Получив это послание, президент Буш тут же ответил уверениями, что он впредь и в самом деле будет внимательнее относиться к последствиям своих публичных высказываний. Он уполномочил меня обсудить это в более конкретном выражении, если Горбачев того пожелает. Между тем, когда я обратился с просьбой, Горбачев уведомил через МИД, что необходимости в этом нет. Бессмертных, сообщивший мне ответ Горбачева, высказал предположение, что раздражение Горбачева вызвало какое–нибудь заявление, вычитанное им в оперативной сводке новостей, какую генсек получает каждый день, и он, воспользовавшись случаем, излил мне свою досаду. Теперь же, три дня спустя, Горбачев, похоже, хотел забыть о том разговоре.

Между тем, слова Горбачева дали результат, на который, я полагаю, он рассчитывал. Пока Буш находился в Восточной Европе, его суждения по поводу роли СССР были настолько осмотрительными, что Шеварднадзе счел необходимым отметить это, передав на словах, что советская сторона удовлетворена «ответственным поведением» Буша во время поездки.

Вскоре после поездки Буша в Польшу и Венгрию его наконец–то удалось убедить предложить Горбачеву встречу Президент направил Горбачеву личное послание с этим предложением, беззаботно используя в качестве курьера маршала Ахромеева, оказавшегося в Вашингтоне: Буш опасался утечки в том случае, если приглашение будет направлено через государственный департамент. Шеварднадзе уведомили не сразу и он пришел в бешенство, узнав, что его обошли.

Хотя эта промашка не оставила надолго по себе злопамятного следа, поскольку подобное больше не повторялось, она характеризует достойную сожаления склонность Буша: тот испытывал ребячий восторг, устра- ивая «сюрпризы» в прессе, а порой заходил настолько далеко в сохранении банального секрета, что его аппарат был лишен возможности все тщательно подготовить. Существеннейшие секретные сведения о вооружении США оберегались меньше, чем информация о намеченной на конец года встреча Буша с Горбачевым. Положим, с уважением относясь к желанию президента держать встречу в тайне до тех пор, пока о ней не будет объявлено, я делал все, что было в моих силах, для неразглашения этой информации, и все же с трудом понимал, какой реальный вред был бы нанесен национальным интересам Америки, если бы общественность пораньше узнала о планах президента. Получилось же так, что в Вашингтоне о встрече стало известно за день до того, как намечалось объявить о ней официально.

————

В концу лета Вашингтон, похоже, стал выходить из летаргии, в какую сам себя вогнал. Разрабатывались планы встречи на высшем уровне в конце года, и Соединенные Штаты выступили с крупным новым предложением по значительному сокращению обычных вооружений в Европе, что доказывало: руководство со стороны президента способно привести к впечатляющим результатам. По большинству же вопросов, однако, это руководство не было столь явным. Переговоры по стратегическим вооружениям зашли в тупик, потому что администрация Буша все еще не решила, чего хочет от соглашения — несмотря на то, что данный вопрос изучался на протяжении всех восьми лет президентства Рейгана и люди, назначенные Бушем, были о нем хорошо осведомлены. Ни один из высокопоставленных творцов политики не задумывался всерьез об активизации экономических отношений. Для того, чтобы сдвинуть с мертвой точки переговоры по сокращению стратегических наступательных вооружений (СНВ), потребовался визит Шеварднадзе в Соединенные Штаты в сентябре, а для включения экономики в повестку дня — декабрьский саммит на Мальте.

Вместе с тем, пока в Вашингтоне разбирались с собственной политикой, события в Советском Союзе развивались быстро.