Краеугольным камнем предвыборной платформы является постепенный переход от суверенной союзной республики Советского Союза к государству, не зависящему от Советского Союза, союзнику; последующая цель состоит в том. чтобы стать независимым государством в демилитаризованной, нейтральной Балто—Скандинавии.

Эстонский национальный фронт, предвыборная платформа, октябрь 1989 г.

Если националистам удастся добиться своих целей, последствия могут оказаться гибельными для этих народов. Самое жизнеспособность прибалтийских наций может оказаться под угрозой.

Центральный Комитет КПСС, заявление, 27 августа 1989 г.

Сессия нового Верховного Совета СССР еще продолжалась, когда ко мне с просьбой о встрече обратилась группа депутатов из Литвы, представлявших «Саюдис», политическое движение, одержавшее верх на мартовских выборах в республике. В качестве посла в Советском Союзе я всегда отказывался от встреч с прибалтийскими официальными лицами, поскольку такие встречи могли создать впечатление, будто Соединенные Штаты признают насильственное присоединение прибалтийских государств Советским Союзом.

Это не означало, разумеется, что я отказывался отличных встреч с людьми из прибалтийских стран. Наделе, мы с готовностью шли на них, стремясь показать свою заинтересованность в их судьбе и быть в курсе происходящих там событий. Встречи с частными гражданами не противоречили нашей политике непризнания, поскольку не были официальными встречами с лицами, занимавшими посты в той структуре, которую Советский Союз именовал своей союзной республикой.

«Саюдис» откровенно просил об официальной встрече, и, прежде чем согласиться, я взвесил все последствия. Несмотря на то, что члены группы были депутатами Верховного Совета СССР, они не просили о встрече с ними в данном качестве. Они собирались представлять «Саюдис», а я знал, что эта организация по–настоящему популярна в Литве, Еще существеннее было то, что мои будущие гости победили в ходе свободных выборов. Решение, стало быть, оказалось простым. Встретившись с ними официально, я вы–ражу поддержку демократическому процессу — и наше уважение к ним как к законным представителям оккупированного государства.

Я пригласил группу в свою резиденцию, Спасо—Хауз, а не в посольский кабинет, ибо хотел, чтобы советские власти видели: мы встречаемся открыто. Ничто не должно было дать повода для подозрений в подрывной или тайной деятельности: это могло быть использовано против моих посетителей, стоило только ситуации измениться.

«Саюдис» не объявлял себя политической партией (все политические партии, кроме Коммунистической партии, все еще были запрещены), считаясь движением в поддержку перестройки, куда входили коммунисты и не- коммунисты. Со времени его организации прошло менее года, и оно добилось убедительной победы на мартовских выборах, завоевав тридцать три из тридцати шести мест, и все, в основном, подавляющим большинством голосов. Мне не терпелось увидеться с некоторыми из победителей и услышать, о чем они собирались поведать.

Шесть депутатов прибыли все вместе и были приглашены в гостиную Спасо—Хауз, которую мы называли «музыкальной комнатой». Выражения лиц у гостей, когда они представлялись, были серьезны, даже чуточку суровы. Профессор Вайдотас Антанайтис, узнаваемый по коротко стриженной бороде, был научным сотрудником, занимавшимся экологией лесов, и одним из основателей движения «зеленых» в Литве. Казимир Антанавичтос, немногим старше пятидесяти лет, но выглядевший моложе, имел докторскую степень по экономике и работал старшим научным сотрудником в Вильнюсском институте экономики. Профессор Бронисловас Гензялис, лысину которого окружали реденькие седые пряди, хотя ему не было и шестидесяти, преподавал философию в Литовском государственном университете. Казимир Мотека был единственным в группе юристом. Выпускник Литовского государственного университета, он вел адвокатскую практику в Вильнюсе, Ромуальдас Озолас, вице–президент «Саюдиса», выделялся шапкой темных волос и густыми черными усами. До своего избрания он работал редактором в вильнюсском издательстве. Виргилиус Чепайтис, генеральный секретарь «Саюдиса», замыкал группу.

Вперед выступил Озолас, объяснив, что президент «Саюдиса» Витаутас Ландсбергис обратился с просьбой о встрече, чтобы официально уведомить правительство США о планах организации. Однако ему пришлось отлучиться из города, и он попросил эту группу высказаться от его имени и от движения в целом.

После такого вступления прибывшие по очереди стали освещать разные аспекты текущей стратегии их организации, которая больше не ограничивалась обеспечением экономической автономии и защитой литовской культуры от русификации, но имела целью достижение полной независимости к середине 90–х годов.

У движения имелся поэтапный план, предполагавший одновременное продвижение в правовых, экономических и политических проблемах. Они намерены устранить правовую основу своего включения в Советский Союз, объявив секретные протоколы к нацистско–советскому пакту 1939 года утратившими законную силу и отменив Акт о присоединении как насильственно навязанный под дулами пушек охвостью литовского парламента в 1940 году. Они намерены взять под свой контроль экономику, подчинив с 1 января 1990 года предприятия на территории Литвы правительству в Вильнюсе или местным властям. Они намерены также настаивать на выборах нового Литовского Верховного Совета по возможности до конца 1989 и в любом случае в начале 1990 года. Если «Саюдис» завоюет большинство — в чем, похоже, сомневаться не приходилось, — Верховный Совет предложит новую конституцию по образцу основного закона независимой Литвы и объявит о референдуме для ее утверждения не позднее июня 1990 года, после чего будет избран совершенно новый парламент — Сейм (такое название использовалось в двадцатые и тридцатые годы). Никакие выборы, проводившиеся под опекой Москвы, в независимом государстве не будут иметь силы.

————

Слушая этот смелый план, я подумал, насколько же быстро все переменилось. Я и представить себе не мог, что всего через год Литва станет свободной. Два, даже три года — и то были бы чудом.

Но дело заключалось не в том, реалистичны ли сроки, намеченные моими посетителями, а в том, что передо мной — серьезные, опытные люди, которые безо всяких традиций, безо всякого обучения провели успешную политическую кампанию, когда — впервые в их жизни — для этого представился случай. Они вполне настрадались под Советами, чтобы не питать никаких иллюзий в отношении строя, на который они замахнулись. И все же они явно рассчитывали победить.

Но не это навело меня на мысль о значительности перемен. Я давно знал, что большинство прибалтов хотят независимости. В этом никакой перемены не было. Новым было бесстрашие» с каким они говорили о своих намерениях. Еще три–четыре года назад тюремный лагерь или сумасшедший дом были бы уготованы всякому, кто призывал к отделению. Сорок лет назад за это полагалась пуля в затылок.

Ныне же лидеры организованной политической группы, не зависимой от Коммунистической партии, не только осмеливались говорить и писать о выходе из СССР, но во имя достижения этой цели рисковали своей карьерой, а может быть, и жизнью. Больше всего меня поражало то, что они пришли на беседу с послом Соединенных Штатов, подвергаясь риску быть обвиненными в государственной измене за разглашение иностранной державе того, что было у них на уме.

То были поступки психологически свободных людей, и с того самого дня 1989 года я никогда не сомневался в том, что они одержат победу — не в каком–то очередном поколении следующего века, а еще до окончания века нынешнего.

Победу они одержат, но какой ценой? Не спровоцируют ли они неандертальцев из среды Коммунистической партии, КГБ и военщины расправиться с ними силой? Всего несколькими неделями раньше китайцы продемонстрировали, как эффективно, по крайней мере, на какое–то время действует кровавое побоище. Но, если будут предприняты попытки сокрушить Литву и другие прибалтийские государства, это скорее всего развяжет гражданскую войну и приведет к возобновлению холодной войны на международной арене. Это повышало риск для всех нас,

————

— Какой, по–вашему, будет реакция советских властей? — поинтересовался я.

— О, они все сделают, чтобы зажать нас. Но мы верим: если мы не поддадимся на провокацию, мы добьемся успеха. Им пришлось бы убить тысячи, возможно, десятки тысяч, чтобы остановить нас. Если же они это сделают, то конец перестройке, конец Горбачеву. Думаем, им это известно.

— Что вы имеете в виду, говоря «поддаться на провокацию»?

— Ответить силой на силу. Они попытаются подтолкнуть нас к насилию, а затем использовать нашу реакцию как предлог для ввода в действие войск. Тяжелейшая для нас задача — убедить наших людей, в особенности некоторых наших молодых людей, что победить мы сумеем только сохраняя мир и порядок. Претерпеть лишения, оскорбления и даже насилие потребует больше мужества, чем схватиться за оружие и пальнуть в ближайшего солдата.

— Значит, вы действительно думаете, что это получится?

— Да. При каждом шаге на этом пути Горбачев будет сталкиваться с выбором: либо позволить нам еще чуть–чуть продвинуться навстречу нашей цели, либо покончить со всей своей политикой, а вместе с нею, возможно, и с собственной властью. На сей раз инициатива у нас, и мы не намерены ее терять.

Гости спросили меня, как поведут себя Соединенные Штаты, когда Литва объявит о своей независимости, и можно ли рассчитывать на помощь США, если СССР предпримет экономическую блокаду.

Я объяснил, что официального ответа на их вопросы дать не могу и сомневаюсь, чтобы Вашингтон пожелал бы отвечать на них в отвлеченном плане. Правительства не любят гипотетических вопросов. Я мог бы высказать лишь свое личное мнение.

По первому вопросу Правительство Соединенных Штатов и, по сути, все американцы отнесутся к Литве с симпатией, если та объявит о независимости. Тем не менее, немедленного признания скорее всего не последует, поскольку для признания необходимо удостовериться, что правительство на самом деле контролирует территорию, на которую притязает. Если Литва останется под действенным советским контролем, американское правительство вряд ли признает ее правительство независимым, с какой бы симпатией к нему не относилось.

Немедленное признание со стороны Соединенных Штатов, сказал я им также, способно побудить советских твердолобых применить силу. Для них это окажется прямым вызовом, а Москве известно, что Соединенные Штаты, какие бы чувства ими ни владели, не пойдут на риск ядерной войны, пытаясь обеспечить военную защиту Литвы. Раннее признание, помимо прочего, лишит советских умеренных руководители возможности вести переговоры относительно независимости, поскольку их станут обвинять в капитуляции перед «врагом» в холодной войне.

Относительно же экономической помощи я мог сказать лишь то, что из–за границы — ни американцам, ни немцам, ни шведам, ни кому бы то ни было еще — оказалось бы невозможно направлять экономическую помощь в том случае, если СССР прибегнет к блокаде. Советские вооруженные силы держат под контролем границы того, что считается Советским Союзом, и, если они не позволят, чтобы поставки пересекли эти границы, понадобятся военные действия, чтобы эту помощь доставить. Литовцам ни в коем случае не следует рассчитывать на то, что Соединенные Штаты или любая другая иностранная держава будут в состоянии оказать им прямую помощь, если действия Литвы вызовут военные или экономические санкции со стороны Москвы.

Один из гостей (я запамятовал, кто именно) посмотрел мне прямо в глаза и заключил:

— Значит, мы сами за себя. Вы за демократию и самоопределение, но мы сами за себя.

Слова задели за живое.

— Духовно и политически вы не совсем сами за себя, — сказал я, представляя дело в перспективе. — Мы не признаем, что вы на законном основании являетесь частью Советского Союза, и никогда не признаем, если только это не окажется свободным волеизлиянием народа Литвы. Если последуют попытки применить против вас силу или объявить экономический бойкот, наша реакция будет резкой, хотя и ненасильственной.

Не могу сказать заранее, в чем она выразится, поскольку все будет зависеть от обстоятельств, но ясно, что придет конец советско–американскому сотрудничеству, едва–едва начавшемуся. Добрые отношения с Соединенными Штатами и с Западом в целом жизненно необходимы для перестройки, и все это полетит в тартарары, если на Литву — или любое из прибалтийских государств — обрушатся репрессии. Вот почему я не говорю, что мы ничего не станем делать, дабы поддержать вас. Если вам удастся успешно осуществить ваши планы, то в отнюдь не малой степени и потому, что Москва знает: в случае применения силы ее ждет очень неприятная реакция Запада.

Однако, если все и в самом деле пойдет не так и Советское правительство применит силу, мы никак не сможем защитить вас. Вы будете так же уязвимы, как и китайские студенты на площади Тянаньмынь. В этом смысле вы и действительно сами по себе. Сожалею, что это так, а не иначе, но, утверждая что–либо другое, я не говорил бы правду.

Молчание. Десять секунд. Может, двадцать. Казалось, что дольше. Затем голос:

— Когда вы так ставите вопрос, нам, полагаю, следует согласиться. Да мы и не считали никогда, что другие станут делать нашу работу за нас.

Мы обратились к более легким темам. Нужно было получше узнать друг друга, ведь моим коллегам и мне предстояло в ближайшие месяцы находиться в постоянном контакте с этими и другими лидерами «Саюдиса».

 

Националисты на подъеме

Несмотря на то, что Горбачев прихлопнул эстонцев, когда те попытались в 1987 году утвердить свой суверенитет, они упорствовали, и их соседи в Литве и Латвии стали делать то же самое.

К февралю 1988 года все три республики сделали национальные языки «государственными языками». Прежде официальными были и русский и языки республик, но русские, жившие там, редко овладевали местным языком и общались с эстонцами, латышами и литовцами только на русском. Теперь, после переходного периода, все липа и организации республиканского подчинения обязаны были вести дела на местном языке, если того пожелают их клиенты.

Затем, в скорой последовательности, Верховные Советы всех трех республик заявили об экономической автономии и предприняли попытки ограничить иммиграцию. В мае литовский парламент принял декларацию о суверенитете почти идентичную эстонской, которая шестью месяцами раньше была решительно отвергнута Москвой. В июле то же самое сделали латыши.

Нарастало кипение страстей вокруг нацистско–советского секретного договора между Молотовым и Риббентропом. Съезд народных депутатов СССР на своей первой сессии образовал комиссию по правовой и политической оценке этого вопроса. Ответственные советские официальные лица больше не отрицали, что секретное соглашение некогда существовало, но заявляли, что оригинал не найден, а потому существование соглашения недоказуемо. Когда к годовщине пакта в августе комиссия своего доклада не опубликовала, литовский Верховный Совет обнародовал собственное заявление о том, что секретное соглашение являлось незаконным и, следовательно, не имело законной силы ad initio.

К 1989 году новые руководители прибалтийских коммунистических партий стали все более и более открыто сотрудничать с национальными фронтами — особенно в Эстонии и Литве.

Все эти преобразования, должно быть, бесили наблюдателей, не способных понять воздействие раздраженных избирателей на политиков, участвующих в подлинных выборах. Во–первых, законодатели поддержали автономию, учитывая упрямое сопротивление Москвы, и лишь в последующем они сделали резкий поворот к полной независимости. К осени 1989 года все три некогда марионеточных парламента перешли на сторону их патриотического братства,

В Эстонии Арнольд Рюйтель, председатель республиканского Верховного Совета, возглавил движение за независимость. В Латвии Анатолий Горбунов делал то же самое.

Активисты национальных фронтов заняли руководящие посты в республиканских правительствах, и многие государственные служащие стали поддерживать национальное дело, особенно после того, как мартовские выборы выявили силу национального чувства в обществе в целом, Например, Казимира Прунскене, экономист, бывшая членом совета «Саюдиса» и получившая место на Съезде народных депутатов СССР, в июле была назначена заместителем премьер–министра Литвы, Открытые призывы к выходу из СССР, редкие еще в 1988 году, стали обыденными.

 

Империя наносит ответный удар

Националистический пыл, воспламенивший сердца большинства этнических прибалтов, встревожил не только коммунистические власти в Москве, но и людей, недавно поселившихся в этих республиках, большая часть которых состояла либо из работников управляемых из Москвы государственных предприятий, либо из советских военнослужащих и их семей.

Жизненный уровень в Прибалтике, особенно в Эстонии и Латвии, был выше, чем где бы то ни было в Советском Союзе, и промышленным предприятиям легко было привлекать туда русских на работу. Военные, проходившие службу в прибалтийских государствах, зачастую, уходя на пенсию, оставались жить там, а не уезжали в Россию или другие советские республики.

Такая иммиграция, в сочетании с относительно низким уровнем рождаемости у прибалтийских народов, утративших во второй мировой войне значительную долю населения из–за большой эмиграции, а позже в ГУЛАГе, стала причиной огромных демографических сдвигов в Латвии и Эстонии. Латыши, например, некогда составлявшие 77 процентов населения независимой Латвии, к 1989 году сохранили лишь незначительное большинство — 52 процента. Продолжись такая тенденция, и они стали бы меньшинством в своей собственной стране еще до конца нынешнего века. В Эстонии картина была менее печальная, хотя и угрожающая: 38 процентов населения составляли неэстонцы, по сравнению менее чем с 20 процента–ми в 30–х годах. Более того, некоторые районы в восточной части Эстонии оказались населены в основном русскими. Литовцы по–прежнему сохраняли подавляющее большинство у себя в республике, составляя 80 процентов населения, но и они были обеспокоены растущим притоком чужаков.

Многие, хотя отнюдь не все, неприбалты, жившие в этом районе, были встревожены разрастанием националистических чувств. Если прибалты и впрямь возьмут власть в своих странах и ограничат иммиграцию, разрешат ли русским остаться? Если так, то станут ли к ним относиться как к гражданам второго сорта? Станут ли их насильно обучать местному языку, на который до сей поры им удавалось не обращать внимания?

Ключевые фигуры в Москве использовали это беспокойство. Бюрократы в экономических министерствах, считавшие предприятия, построенные ими в Прибалтике, своей частной собственностью, раздували антиприбалтийские чувства при активной помощи КГБ, твердолобых аппаратчиков в Коммунистической партии и офицерства вооруженных сил. Они принялись создавать в прибалтийских государствах оппозиционные группировки, которыми могли бы манипулировать, в надежде создать из них противовес прибалтийскому стремлению к независимости.

Их основной метод заключался в создании организаций, по большей части из этнических русских, называемых «Интернациональными фронтами», или «Интерфронтами», которые предназначались для проведения демонстраций и забастовок в знак протеста против мер, предпринимаемых национальными организациями. Эти действия широко освещались в центральных средствах массовой информации с намерением убедить русских и всех остальных за пределами Прибалтики в том, что прибалтийские националисты являются опасными экстремистами и пользуются слабой поддержкой у населения в целом. Однако подобные образования попросту сеяли раздор среди местных жителей и способствовали нагнетанию трений между прибалтийскими и неприбалтийскими общинами.

Летом 1989 года у московских интеллектуалов в ходу была такая шутка. «Националист это тот, кто говорит на двух языках: на своем родном и русском». — «А кто же тогда интернационалист?» — «Ну, это тот, кто говорит только по–русски».

————

Принцип «разделяй и властвуй» настолько укоренился в советской имперской практике, что любые попытки региональной кооперации, не инициированные Москвой, считались подозрительными. Стоило трем прибалтийским странам начать настаивать на большей автономии от Москвы, как они тут же принялись совершенствовать способы кооперации друг с другом. По сути, все они находились в одинаковом положении, и большинству патриотов было ясно, что никому не удастся достичь независимости, если каждый продолжит действовать в одиночку.

В мае представители литовского «Саюдиса», эстонского и латвийского Национальных фронтов образовали Балтийский Совет, воспользовавшись значительным представительством национального фронта в трех делегациях республик на Съезде народных депутатов. Первой их публичной акцией стал уход со Съезда народных депутатов в знак протеста против предложения учредить Комитет конституционного надзора.

Самая же впечатляющая совместная акция была проведена в августе. Отмечая годовщину тайного нацистско–советского сговора, национальные фронты — при содействии руководителей компартий Литвы и Эстонии — 23 августа 1989 года организовали «Балтийский Путь». Это вылилось в крупнейшую изо всех проведенных до той поры демонстраций.

Более двух миллионов людей откликнулись на призыв образовать живую непрерывную цепочку из взявшихся за руки людей, протянувшуюся через три столицы — Таллинн, Ригу и Вильнюс. Общее число эстонцев, латышей и литовцев, живших в трех прибалтийских государствах, чуть превышало пять миллионов человек, так что участниками «Балтийского пути» стали 40 процентов всех этнических прибалтов, населявших этот регион.

Горбачеву и властям в Москве, однако, летние события — и особенно людская цепочка — показались наглостью. Реакция из штаб–квартиры Коммунистической партии на «Балтийский Путь» последовала незамедлительно. 26 августа от имени Центрального Комитета из Москвы прозвучало строгое предупреждение.

Я прочитал в газетах заявление Центрального Комитета, находясь далеко от Москвы, путешествуя по острову Сахалину. Оно поразило меня своей эмоциональностью на грани бессвязности. В заявлении речь шла о «националистических, экстремистских группах», воспользовавшихся преимуществами «демократии и гласности» для того, чтобы ввести общественность в заблуждение. Национальные фронты обвинялись в создании организаций, подобных существовавшим «во времена фашистской оккупации», клеймились за то, что они прибегали к «запугиванию, голому обману и дезинформации». Отмечалось также, что «националистические лидеры» «злоупотребляют свободой международных отношений, устанавливая контакты с зарубежными организациями и центрами» (вроде американского посольства?) и «используя их в качестве консультантов и советников».

Что касается демонстрации 23 августа, то ее организаторы обвинялись в разжигании «националистической истерии», в навязывании людям лозунгов, полных ненависти к советскому строю, русскому народу, КПСС и Советской Армии. И решающий довод: «Судьба прибалтийских народов в опасности… Последствия могу быть ужасными… если националистам удастся добиться своего. Самое жизнеспособность прибалтийских народов может быть поставлена под вопрос».

Другими словами: станете продолжать, вас сомнут.

 

Тем временем в Грузии, Средней Азии и на западных рубежах

Политические выступления в Прибалтике были мирными, но 1989 год ознаменовался и вспышками насилия в южных приграничных районах советской империи. Противоборство между армянами и азербайджанцами из- за Нагорного Карабаха продолжалось на протяжении всего года, хотя схватки со смертельным исходом были редки и вовлекали немного людей. А вот в Грузии, Узбекистане и Казахстане много людей погибло при разнообразных обстоятельствах.

Вначале это случилось в Тбилиси, столице Грузии, 9 апреля, когда воинские подразделения грубо разогнали мирную демонстрацию, убив или смертельно ранив по крайней мере девятнадцать человек.

С апреля 1989 года в Грузии сменился политический настрой: желание усилить автономию республики внутри советской системы уступило место стремлению к полномасштабной независимости. Некоторые трения между грузинами и русскими имелись всегда, однако отношения были более гармоничными, чем между многими другими этническими группами. Ухудшились эти отношения быстро. К осени Грузия, похоже, устремилась в том же направлении, что и прибалтийские государства, хотя грузинские оппозиционные силы не были объединены в национальный фронт, а рассредоточились по десяткам соперничавших политических группировок.

Взрывы насилия в Узбекистане и Казахстане были еще кровопролитнее, но имели иные корни, В июне в Ферганской долине Узбекистана погибло более ста человек в ходе погрома, устроенного узбеками туркам–месхитинцам, Спустя несколько дней похожие беспорядки вспыхнули на северо–восточном побережье Каспийского моря в спешно возведенном нефтяном городе Новый Узень, где казахи напали на чеченцев и других северокавказцев.

Контраст между Тбилиси и Ферганой был разителен: в грузинской столице власти пролили кровь, разгоняя мирных демонстрантов; во втором же случае они не сумели или не захотели предотвратить кровопролитие, учиненное распоясавшимися хулиганами.

Волнения в Новом Узене были менее серьезными, но и они показали, какой взрывчатой смесью становится советская политика в отношении национальностей и экономического развития. Промышленные предприятия строились в спешке, почти без учета их воздействия на окружающую среду или заботы о создании удобств для нормальной жизни. Высокий рост рождаемости в Средней Азии и на Кавказе вынуждал все большее и большее число молодежи в поисках средств к существованию отрываться от земли и перебираться в города. Там они поселялись в переполненных трущобах с малыми надеждами на лучшую жизнь. Там же, где за жалкие крохи бились люди множества разных национальностей, мелкие стычки внезапно перерастали в настоящие побоища.

————

Три республики на юго–западе, Белоруссия, Украина и Молдавия, стали походить на Прибалтику годичной давности.

На Украине «Рух», тезка и структурное подобие литовского «Саюдиса», в начале сентября смог–таки провести учредительный съезд в Киеве и избрал своим председателем поэта Ивана Драча, главу украинского Союза писателей.

Хотя «Рух» утвердился в Киеве, наибольшей поддержкой он пользовался в западных областях Украины, особенно во Львове и его окрестностях. Оттуда Вячеслав Черновил и Михаил Горынь, оба в прошлом политические узники, руководили крепнущим движением за украинскую автономию,

В конце сентября Щербицкий, наконец–то, вынужден был уйти в отставку как глава украинской партийной организации. На смену ему пришел Владимир Ивашко, украинец родом из Харькова, где украинское национальное чувство проявлялось слабее, чем на западе, Ивашко, чьи взгляды, похоже, были близки Горбачевским, проводил более свободную политику, чем Щербицкий, но решительно стоял за увязку политики Киева с политикой Москвы.

Росло национальное самосознание. Еще год не кончился, а украинский Верховный Совет объявил, что с 1 января 1990 года украинский язык становится государственным. На весну 1990 года были назначены новые парламентские выборы, и «Рух» со своими союзниками вели активную избирательную кампанию. Перед самым визитом Горбачева в Рим в конце ноября был снят запрет на Украинскую католическую церковь, и конгрегации униатов стали занимать церкви, отобранные у них в 1946 году и переданные Русской православной церкви.

Два фактора особенно подорвали авторитет украинских коммунистов. Через три года после Чернобыльской аварии пресса наконец–то сообщила, что выпавших в результате нее радиоактивных осадков было намного больше, чем признавалось, и что придется эвакуировать людей еще из ряда районов. Ясно, что коммунистические руководители республики участвовали в сокрытии правды, что помешало должным образом отреагировать на последствия ядерной аварии.

Затем — Донецкий бассейн, крупный район угледобычи, где шахтеры устроили продолжительную забастовку. Они вышвырнули местных партработников и руководимых партией профсоюзников и создали собственные «рабочие комитеты», которые управляли территорией лучше, чем то удавалось местным властям. Миф о том, что Коммунистическая партия представляет рабочий класс, был поколеблен. Горбачеву наряду с экономическими уступками пришлось пообещать провести вскоре местные выборы.

Однако националисты на западе еще не образовали действенного союза с решительно настроенными рабочими на востоке. Западникам нужна была политическая реформа и украинизация; жившие же на востоке нуждались в улучшении условий работы и повышении жизненного уровня, а постепенная русификация территории их не очень–то беспокоила.

Несмотря на то, что белорусские активисты испытывали едва ли не самые суровые притеснения на протяжении почти всего года, откровения о Чернобыле оказали куда более сильное воздействие на республику, расположенную по ветру от АЭС и принявшую больше радиоактивных осадков, чем Украина. В пропорциональном отношении радиоактивное заражение Белоруссии оказалось куда более серьезным, чем Украины.

В Минске интеллектуалы продолжали разоблачать зверства сталинистов, возрождать белорусский язык и культуру и бороться с политикой, которая губила окружающую среду, однако коммунистические власти теснили их постоянно, Членам партии было запрещено участвовать в «Адрадженне», белорусском аналоге «Саюдиса» и «Руха»; лидерам «Адрааженне» было отказано в предоставлении помещения для проведения учредительного съезда в Минске. Они вынуждены были провести его в Вильнюсе, в соседней Литве. Сочувствующим редакторам газет грозили увольнением, если они станут уделять внимание неформальным группировкам.

Враждебное отношение со стороны властей пошло на пользу «Адрадженне». К концу 1989 года в организации было сто тысяч членов, 60 процентов которых вступили в нее после того, как организации пришлось проводить свой съезд в Литве.

————

Молдаванам повезло больше, чем украинцам и белорусам, поскольку они обеспечили себе поддержку республиканской Коммунистической партии в восстановлении своего культурного наследства, но они столкнулись с другой проблемой: их усилиям все сильнее противились этнические меньшинства.

В течение года поддержка молдавского Национального фронта росла быстро, как до, так и после учредительного съезда, проведенного в мае. В конце лета Национальный фронт собирал до трехсот тысяч человек на демонстрации в поддержку признания молдавского официальным языком и возврата к латинскому алфавиту, используемому в Румынии. Под таким нажимом Верховный Совет объявил молдавский государственным языком, а русский признал «языком межнационального общения». В парламенте депутаты могли пользоваться либо молдавским, либо русским языком, для тех, кто не был силен в обоих языках, был организован радиофицированный синхронный перевод.

Укрепление молдавского Национального фронта вызвало к жизни контрорганизацию, возглавляемую этническими русскими и названную «Единство», напоминавшую прибалтийские Интерфронты. Малочисленные меньшинства гагаузов (турок–христиан) и болгар также создали организации, основанные на национальной принадлежности.

Несколько месяцев власти затягивали с формальной «регистрацией» этих организаций, но в конце концов в ноябре пошли на это, В том же месяце Петр Лучинский был избран первым секретарем партийной организации республики, заменив консерватора Семена Гроссу, который незаметно покинул страну, чтобы занять на удивление низкий дипломатический пост сельскохозяйственного атташе советского посольства в Мехико,

Когда в 1990 году оппозиционные движения как на Украине, так и в Молдавии резко усилили свои требования, Горбачев перевел и Лучинского, и Ивашко, его коллегу с Украины, к себе в Москву, чтобы залатать ими дыры в Политбюро КПСС.

 

Демократия или независимость?

Едва начав объединяться, только–только оперившиеся оппозиционные группировки в Советском Союзе выявили две противоположные тенденции. Каждая группировка выступала за то, чтобы было больше демократии, больше открытости, чтобы пришел конец однопартийному правлению, однако оппозиция в России делала акцент на индивидуальные свободы, национальные же фронты, напротив, напирали на автономию или независимость для своих наций.

Это расхождение стало очевидным летом 1989 года, когда Ельцин, Попов, Афанасьев и другие основатели Межрегиональной группы попытались вовлечь в свою организацию националистически настроенных прибалтийских депутатов. Одни — например, профессор Виктор Палм из Эстонии — стали членами с самого начала, однако большинство прибалтов колебалось. Они поддерживали цели Межрегиональной группы и при голосовании в Верховном Совете та могла на них рассчитывать, и все же депутаты из Прибалтики полагали, что их собственная программа является более значимой, чем демократия во всем Советском Союзе. Они хотели как можно скорее отделиться от советских структур и тяготились излишней вовлеченностью в них, даже в качестве сторонников оппозиции.

Большинство российских реформаторов поддерживали самоопределение по принципиальным соображениям и, как правило, голосовали вместе с прибалтийскими национальными лидерами по вопросам, имеющим отношение к Прибалтике, однако, по их мнению, лишь демократическая эволюция Советского Союза открывала двери прибалтийской независимости; утверждение же национализма превыше демократии в конечном счете способно создать в отрывающихся республиках точные копии советского правления. Более того, «демократам», бывшим меньшинством на Съезде и в Верховном Совете, требовалась любая помощь, откуда бы она ни исходила, прибалты же все чаще и чаше выказывали намерение держаться в стороне.

Национальные фронты в других республиках, хотя и были на более ранних стадиях развития, выказывали ту же тенденцию. После апреля депутатами из Грузии овладело стремление еще больше отдалить свою республику от Москвы. У депутатов из Армении и Азербайджана уже вошло в привычку ставить во главу угла Нагорный Карабах. Молдаване, столкнувшиеся с сильным сопротивлением со стороны славянских меньшинств своим попыткам вновь обрести румынские культурные корни, также больше внимания уделяли происходившему дома.

Это породило дилемму для Горбачева, который искренне намеревался добиться либерализации строя — даже вопреки усиливавшейся оппозиции в недрах партийного аппарата и силовых органов. А эти самые «эгоистичные, помешавшиеся на власти националисты» — как он их потом называл — ставили палки в колеса желаемых им реформ.

Именно таким духом было пропитано зловещее предупреждение Центрального Комитета прибалтам, опубликованное в августе.

Был и еще один фактор, понуждавший Горбачева отвергнуть курс, предлагавшийся Межрегиональной группой, и не идти на компромиссы с прибалтийскими национальными фронтами, фактор личного свойства: растущая возможность у Бориса Ельцина заложить основу для соперничества с ним, Горбачевым.

За лето 1989 года был создан и упрочен союз между Ельциным и реформаторскими силами. Ельцин не стал единоличным лидером Межрегиональной группы (ряд известных ее членов, таких как Сахаров, все еще подозревали в нем притаившегося аппаратчика), но он являлся сопредседателем и самой популярной фигурой в группе. Если Горбачев изо всех сил препятствовал восхвалению Ельцина в 1986 году, когда его собственное положение было неколебимо, а Ельцин был верным союзником, то насколько же более бурной должна быть его реакция ныне, когда он чувствовал себя в осаде и уже успел убедиться в мощной поддержке Ельцина избирателями?

Тем не менее, летом 1989 года никто не мог с абсолютной уверенностью сказать, как поведет себя Горбачев. Он обнаружил замечательные способности маневрирования и, возможно, мог снова пустить их в ход. Поскольку теперь Горбачеву было ясно, что взять верх над Ельциным не удалось, ему могло достать мудрости вновь соединиться с ним, сохраняя за собой положение старшего партнера.

 

Ельцин, Горбачев и КГБ

На конечное примирение с Горбачевым возлагали надежду организаторы Межрегиональной группы. Они считали, что оказывают насущную помощь его устремлениям. Большинство из них понимали, что Горбачев, опасаясь повторения судьбы Хрущева, едва ли станет открыто поддерживать их группу. Однако они надеялись на то, что он косвенным образом защитит их, пока межрегионалы не обретут силу и не сумеют, таким образом, поддержать Горбачева, когда настанет время раскрыть карты перед партийными консерваторами.

В том, что касалось Ельцина, эти надежды вскоре пришлось оставить: Горбачев близко его не подпускал, а к осени стал и заметны несомненные признаки возобновившейся кампании по дискредитации Ельцина. Первое доказательство тому последовало за первой поездкой Ельцина в Соединенные Штаты.

————

В июне в разговоре со мной Ельцин упомянул, что хотел бы побывать в Соединенных Штатах. Я еще раньше обдумывал, каким образом можно было бы организовать его поездку. За границу он выезжал крайне редко, а в США не бывал никогда, и, если бы он узнал нас получше, то, полагал я, это было бы в интересах обеих стран.

Однако, пока Ельцин был заместителем председателя Госкомитета по строительству, для визита в США имелись препятствия протокольного характера. Его избрание в Верховный Совет изменило ситуацию. Теперь Ельцин являлся в нем председателем комиссии по строительству и жилищным вопросам, что решало протокольную проблему Я направил просьбу в госдепартамент побудить соответствующую комиссию Конгресса направить ему приглашение, полетом из этого ничего не получилось. Когда же ко Дню труда я вернулся из продолжительной поездки по Сибири и советскому Дальнему Востоку, то узнал, что Ельцин сам уже организовал поездку при содействии Джеймса Гаррисона из Эсаленского фонда в Калифорнии и 9 сентября отправится в поездку по Соединенным Штатам для чтения лекций.

К этому времени я успел хорошо узнать Ельцина, и новость вызвала у меня беспокойство. Он, несомненно, рассчитывал на большое внимание со стороны официальных властей, а я не был уверен, что организаторы его поездки способны устроить встречи, которых он, безусловно, хотел. Быстрая проверка в госдепартаменте подтвердила, что никаких встреч запланировано не было. Я тут же отправился на встречу с Ельциным, дабы выяснить, что происходит.

Мы встретились в номере гостиницы «Москва», который предоставлялся членам Верховного Совета для встречи с посетителями, На следующий день Ельцину предстоял полет в Нью—Йорк, и он ознакомил меня с предварительной программой, составленной для него американским спонсором. Я глянул на нее — и побледнел. Планировалось, что Ельцин будет выступать по два, три — порой даже четыре — раза в день, зачастую в разных городах. В один день, если память мне не изменяет, он должен был днем выступить с речью в Майами, а затем, после ужина, — в Миннеаполисе.

— Борис Николаевич, — сказал я, возвращая лист бумаги, — у вас великолепная выносливость. Но эта программа вас доконает. Не могу представить человека, который, справившись с нею, остался бы в живых. Вам надо потребовать от спонсоров, чтобы они облегчили ее.

Ельцин заметил, что он сам об этом думал, и добавил, что его беспокоят газетные сообщения, будто бы он едет в Соединенные Штаты зарабатывать деньги на лекциях. Такой цели у него вовсе нет, с жаром заявил он.

— Деньги от лекций пойдут на организацию борьбы со СПИДом, — сказал Ельцин. — Я намереваюсь закупить одноразовые шприцы для наших больниц, (В советских больницах по–прежнему в ходу были иглы, которые многократно применялись для инъекций, и недавно в одной из больниц на юге России несколько младенцев были заражены этой смертельной болезнью.) Так ведь главная–то моя цель не в этом. Главная моя цель политическая: посоветоваться с вашими лидерами, ну, еще и страну посмотреть.

Я уверил его, что сделаю все возможное для организации встреч в Вашингтоне, но предупредил, что с некоторыми из ключевых фигур встречи могут не получиться, поскольку слишком мал запас времени. Тогда Ельцин спросил меня, кто будет встречать его в аэропорту Кеннеди, когда он прибудет в Нью—Йорк. Не знаю, ответил я, возможно, об этом позаботится его спонсор.

— Но госсекретарь Бейкер–то будет, так?» Поначалу я решил, что Ельцин шутит, потом понял, что вопрос задан серьезный, и объяснил, что не в обычае высокопоставленных официальных лиц США встречать приезжих, даже самых знаменитых, когда те прибывают в аэропорты, и, более того, Бейкер будет в Вашингтоне, а не в Нью—Йорке.

— Ну, тогда, я уверен, туда приедет губернатор Куомо, — продолжал Ельцин. Пришлось мне избавить его и от этого ожидания напоминанием, что столица штата находится в Олбани, а в Нью—Йорк прилетает так много знаменитых зарубежных гостей, что у губернатора ни на что другое не осталось бы времени, вздумай он встречать хотя бы часть из них в аэропорту.

— Ну, не может быть, чтоб от Олбани было больше часа или около того на вертолете, — проворчал Ельцин.

Как оказалось, все это было подступами к основной его просьбе: по прибытии в Вашингтон он рассчитывал, как минимум, на встречу с президентом Бушем.

Я это предчувствовал. Мы уже обсудили этот вопрос с чиновниками в госдепартаменте, которые уведомили меня, что шансов на встречу с президентом у Ельцина никаких, а вот госсекретарь Бейкер и генерал Брент Скоукрофт, помощник президента по национальной безопасности, возможно, его примут.

Я крайне осторожно попытался образумить Ельцина, говоря, что его, несомненно, примут в Белом Доме и — на высоком уровне — в государственном департаменте, однако ему не следует ожидать формальной встречи с президентом, Ельцин упорствовал, говоря, что не ждал бы встречи с президентом, если бы отправлялся в Соединенные Штаты до недавних выборов. Теперь же все обстоит по–иному, Разве не встречался президент с лидерами оппозиции из демократических стран?

На это потребовалось объяснение, что, хотя время от времени такие встречи проходят, они вовсе не входят в заведенный порядок или обязанности президента. Я сдержался и не добавил, что Межрегиональная группа в формальном смысле не является группой оппозиции, что Советский Союз еще не демократическое государство, а Ельцин не единственный председатель, а лишь один из нескольких сопредседателей группы. Без сомнения, он отнес бы все это к несущественным формальностям и скорее всего заявил бы что–нибудь вроде: «Хотите, чтоб мы был и демократией, тогда почему не помогаете, и не обращаетесь с нами как с демократией?»

Со встречи я уехал еще более обеспокоенный, чем прежде. Ожидания Ельцина были, похоже, столь высоки, что ему трудно было не разочароваться. К тому же, если он решится справиться с такой напряженной программой, как та, что он мне показал, то к концу он совершенно выбьется из сил, последствия чего непредсказуемы.

Остаток дня я провел на телефоне, дозваниваясь до разных людей в Соединенных Штатах и выясняя, нельзя ли как–нибудь выправить положение, Ельцин упомянул, что со спонсорами его поездки связан Фредерик Карр, президент Оберлин–колледжа и один из самых проницательных американских наблюдателей за событиями на советской сцене, и он надеется, что Карр будет сопровождать его, по крайней мере, в части поездки. Если Ельцин не ошибся, я мог вздохнуть свободнее. Я знал Карра и знал, что ему нет равных в умении общаться с русскими.

В Оберлине Фреда не оказалось, но мой секретарь отыскал его в Новом Орлеане и соединил со мной. Я объяснил положение и к своему ужасу узнал, что, хотя несколько месяцев назад организаторы связывались с Карром и он согласился помочь с поездкой Ельцина, но с тех пор никто ему ничего не сообщал и в его нынешние планы эта поездка не входит.

Нашим следующим шагом была попытка убедить коллег в госдепартаменте добиться кое–каких встреч на высоком уровне в Вашингтоне. Я предложил им вернуться к вопросу о встрече с президентом; не для того, чтобы доставить личное удовольствие Ельцину (мы спокойно пережили бы любое разочарование с его стороны), а для оказания поддержки демократическому процессу в Советском Союзе, в этом случае будет ясно, что президент уделяет ему внимание.

Встреча с Ельциным подтвердила мои подозрения, что тот собирается использовать поездку в США для повышения политического престижа у себя дома, с тем чтобы его считали настоящим лидером оппозиции Горбачеву.

Я понимал, что нерешительность Белого Дома проистекает именно из этого: из огромного нежелания сделать нечто, способное обидеть Горбачева. Тем не менее, считал я, отношение Белого Дома основано на неверной посылке. Если Советскому Союзу предстояло развиваться в демократическом направлении, то придется позволить развиваться и оппозиции, а его руководителям придется уяснить, что для зарубежных правительств вполне допустимо поддерживать контакты с лидерами оппозиции. Я находил опасной политику, которая основывалась на личностях. Нам следовало поддерживать принципы, а не отдельных лиц.

Разумеется, отстаивай Ельцин политику, не совместимую с интересами США, следовало бы осмотрительно избегать действий, создававших видимость поддержки такой политики. Но в данном случае этого не было: Ельцин выступал за более быстрые сокращения в советском военном бюджете, чем Горбачев, и поощрял самоопределение Прибалтики. Его политика была ближе к нашей, чем Горбачевская. Вовсе не повредит, полагал я, слегка подтолкнуть Горбачева к сотрудничеству с Ельциным и его демократическими союзниками. В длительной перспективе это могло бы оказаться даже в интересах Горбачева.

Еще до того, как Ельцин прибыл в Вашингтон, мы достигли компромисса: никакой формальной встречи с президентом Бушем не будет, но президент с вице–президентом Дэном Куэйлом на некоторое время присоединяться к встрече Ельцина со Скоукрофтом. Такой подход казался разумным, и я был удивлен, когда получил указание направить через МИД объяснение Горбачеву. Поступил я в соответствии с указанием, хотя и понимал всю ненужность и снисходительность такого поступка. Мы не считали необходимым объяснять премьер–министру Маргарет Тэтчер, почему президент встречается с лидером лейбористов Нейлом Кинноком; отчего бы и не поймать на слове Горбачева, утверждающего, что он намерен создать демократическую систему управления государством? Если что–то в наших действиях вызовет у него вопросы, пусть задаст их — тогда и придет время объяснять.

По мере того, как проходила поездка Ельцина по Соединенным Штатам, я перестал волноваться. Реакция прессы, похоже, была позитивной. «Ю-Эс-Эй тудэй» в номере от 16 сентября одной из своих статей дала заголовок: «Борис Ельцин: рождение звезды состоялось» — и отметила: «Свободный от любого политического партийного клейма советский законодатель «зовите–меня–просто-Борис» Ельцин пленил США с налету — пожатиями рук, похлопываниями по спинам, позированием вместе с нищими, политиками и водопроводчиками».

К сожалению, Ельцин заметно устал ко времени, когда он добрался до Вашингтона» и в Белом Доме оставил о себе плохое впечатление. Как позже рассказывал мне Роберт Блэкуилл, ведавший в аппарате Белого Дома европейскими делами, когда Ельцин, направляясь на встречу со Скоукрофтом, вошел в Западное Крыло, он встал, раскинув руки, и заявил, что дальше ни шагу не ступит, если не получит обещания свести его с президентом. Не знаю, почему его не уведомили, что президент намерен присоединиться к их встрече, только такое его поведение симпатий вызвать не могло. Сама встреча, как утверждают, прошла гладко, хотя у сотрудников Белого Дома осталось впечатление, что Ельцин не сумел представить связную программу, а Скоукрофт, пока гость говорил, по сути, все время продремал. Присутствовавшие на встрече склонялись к низкой оценке Ельцина, характеризуя его как напыщенного политического легковеса, который вскоре сойдет со сцены.

Советская пресса поначалу уделила скудное внимание тому, что проделал Ельцин в Соединенных Штатах. «Правда» поместила краткое сообщение ТАСС о его встрече со Скоукрофтом и президентом, где говорилось со ссылкой на заявление Белого Дома, что президент Буш в ходе встречи высоко отозвался о своих весьма позитивных отношениях с Горбачевым и поддержал перестройку. Далее в сообщении упоминалась статья в«Вашингтон пост», где цитировались неназванные «официальные круги», заявившие, что предложения Ельцина были очень общи и непрактичны,

«Правда» проявила больше интереса к визиту Ельцина, когда в итальянской газете «Ла Репубблика» появилась пространная статья, выставившая Ельцина в карикатурном виде. Вашингтонский корреспондент газеты Витторио Зуккони изобразил Ельцина пьяным шутом, которого бросало от одной выходки к другой и который неизменно вызывал чувство неловкости у своих хозяев. Созданный им портрет не был похож на человека, которого я знал, хотя мне было известно и о том, что порой Ельцин способен на не принятые в обществе поступки, особенно когда он утомлен, болен или раздражен, Заметил я и некоторые неувязки, свидетельствовавшие о том, что Зуккони не во всем щепетильно точен.

Для советских газет, и особенно для «Правды», было в высшей степени необычно перепечатывать целые статьи из зарубежной прессы, но в данном случае причина была очевидна: стало известно о намерении сделать все возможное, дабы уменьшить популярность Ельцина. Цитируя некоммунистическую газету, редакторы «Правды» рассчитывали вызвать у советского читателя больше доверия ко всей этой истории.

Статья Зуккони вполне могла появиться в «Правде» безо всякого содействия со стороны КГБ: скажем, просто передана в «Правду» отделением ТАСС в Риме. Последующие события, между тем, стали явно делом КГБ. Неделю спустя после поездки Ельцина в Соединенные Штаты депутаты Верховного Совета СССР стали получать по почте некое послание, являвшееся якобы копией конфиденциального письма Джеймса Гаррисона, американца, организовавшего поездку Ельцина, своему совету директоров. В нем менее цветистым стилем, чем у Зуккони, перечислялись многие, будто бы имевшие место случаи дурного поведения, которые упоминались в статье итальянского журналиста.

Некоторые советские политики в разговорах со мной упомянули, что в их почте загадочно появился русский перевод этого «письма». Один депутат с Урала прислал мне копию и спрашивал, является ли она аутентичной. Мне представлялось, что послание сработано профессионально, возможно, с помощью компьютера, в отточенном русском переводе, и направлено по почте из Швейцарии, из Цюриха, с ничего не говорящим обратным адресом.

Я ответил депутату, приславшему его мне, что не располагаю средством определить аутентичность того, что выдавалось за перевод частного письма, но он сам может задаться вопросом, кому по силам и кому выгодно добывать частную переписку, переводить ее, печатать профессиональным способом и отправлять по почте из–за границы.

Начиная с осени 1989 года произошла целая серия странных событий, связанных с Ельциным. Ему стали угрожать, то анонимные доброхоты, то якобы по поручению КГБ. На это он не обращал внимания, поскольку сомневался, чтобы даже у КГБ хватило дурости сделать из него в мученика: цель их состояла в том, чтобы подорвать доверие к нему и запугать его лично.

В 1992 году Ельцин, уже получивший доступ к документам КГБ, сказал мне, что находился под строгим наблюдением со времени исключения из Политбюро в 1987 году. Он все еще оставался членом Центрального Комитета партии и, таким образом, считался недоступным для подобного обращения, однако даже у него на кухне был и установлены подслушивающие устройства. Если все записи, полученные с их помощью, сложить стопкой, то, по утверждению Ельцина, та вырастет в вышину метров на шесть–девять.

Трудно поверить, что Горбачев не знал об этой деятельности КГБ.

 

Экономические невзгоды

Пока формировалась оппозиция Горбачевской партийной машине, новости из области экономики оставались однообразно безрадостными. Усиливалась нехватка всего, начало падать производство, росла преступность. Считалось, что перестройка приведет к лучшей жизни, но люди жили хуже и мало надеялись на то, что провозглашаемые перемены улучшат их жизнь.

На деле при всех разговорах о новой политике и новых подходах бюрократы сопротивлялись всякой значимой перемене именно тогда, когда недостатки стало невозможно скрывать. Получив более точную информацию о жизни за рубежом, люди перестали бояться говорить, и, чем больше язв вскрывала пресса, тем большее недовольство выражала общественность.

В Москве проблемы экономики обсуждались бесконечно, и, вслушиваясь только в официальные речи, можно было прийти к выводу, что в управлении промышленностью совершается революция. Однако поездка в провинцию и несколько бесед с директорами обнаружили, что меняется не так уж много.

В Сибири и на советском Дальнем Востоке я расспрашивал нескольких директоров о государственных заказах и о том, как они пользуются свободой выходить на рынок с частью своей продукции. В каждом случае на долю госзаказов приходилось 90 процентов продукции, если не больше.

Директор крупного рыболовного предприятия на Сахалине заявил, что, будь его воля, он перевел бы на госзаказ все производство. Его право продавать 10 процентов продукции на рынке не имело для него смысла, потому что не существовало открытого рынка на товары, которые ему было необходимо закупать. Получить горючее и запчасти для своего рыболовецкого флота он мог только заполучив госзаказы. А потому ему пришлось сократить производство на 10 процентов,

Директор шерстяной фабрики в Улан—Уде с гордостью говорила мне, что у ее предприятия 100–процентный госзаказ и она будет все делать чтобы так и оставалось, поскольку иначе, без госплановского распределения, ей не найти ни шерсти, ни горючего, ни запчастей.

Ясно, что смена названия; планового пуска продукции на госзаказ — ничего не изменила по сути. Директора промышленных предприятий, хоть и избавились до некоторой степени от мелочной опеки местных партийных чиновников, все же как были, так и оставались зависимыми от Госплана и своих министерств. Однако система» подвергавшаяся нападкам и нуждавшаяся в постоянном латании дыр, работала еще хуже, чем прежде.

С 1987 года Горбачев стал приравнивать перестройку к революции, и в области политической предложенные им перемены имели заряд революционности. А вот его намерения в экономике были путанными: он настойчиво призывал к радикальным реформам, но никак не наполнял свои призывы реальным содержанием.

Премьер–министр Рыжков, убежденный сторонник постепенности, нес основную ответственность за осуществление экономической реформы. Он признавал нужность перемен и особенно необходимость перехода производства от военного к гражданскому, но считал, что сделать это можно постепенно и директивами сверху, дабы не задушить старую систему прежде, чем будет создана новая, и не понимал, что не будет никакой новой системы, пока старая остается в неприкосновенности и мешает ей.

На протяжении всего 1989 года отношения между Горбачевым и Рыжковым были натянутыми, но оба старались скрывать свои разногласия от глаз общественности. Рыжков, хотя и не разделял идеологического неистовства Лигачева, тем не менее все чаще блокировался с ним по экономическим вопросам, в то время как Горбачев настаивал на более скорых переменах, Никто из них, впрочем, не предложил программу, способную развернуть экономику, на что настойчиво указывали реформаторы из Межрегиональной депутатской группы.