Закон о президентстве следовало бы вносить только в том случае и тогда, когда он включается в цельный, сбитый, органичный текст новой демократической конституции. За пределами такого цельного конституционного контекста президентская власть опасно непредсказуема.

Юрий Афанасьев Съезду народных депутатов, 12 марта 1990 г.

Президентские властные полномочия будут использованы мною для подлинно решительного продвижения всех процессов перестройки на демократической основе.

Михаил Горбачев по вступлении в должность президента, 15 марта 1990 г.

С того момента, как Центральный Комитет дал принципиальное согласие, стало ясно, что Горбачев добьется конституционных поправок для учреждения президентской власти, при том условии, что станет действовать достаточно быстро, дабы предупредить попытки организованного противодействия этому принципу. Значительный разрыв при голосовании на Верховном Совете в пользу президентской системы свидетельствует о контроле Горбачева над этим органом — во всяком случае до той поры, пока тот имел на руках формальное согласие Центрального Комитета с его подходом. Не менее существенной победой в задуманной Горбачевым игре стало решение Верховного Совета созвать чрезвычайную сессию Съезда народных депутатов, в чьей исключительной власти было изменять Конституцию.

Третий Съезд собрался в Кремлевском дворце съездов 12 марта 1990 года, примерно через две недели после решения Верховного Совета и на следующий день после провозглашения Литвой независимости, Я присутствовал на нем в качестве наблюдателя, поскольку сессия обещала стать исторической вехой, пусть результат ее и был предсказуем. На деле, мне довелось полюбоваться на большее, чем я ожидал, число словесных фейерверков.

 

Реформаторы в оппозиции

Выступая от имени Межрегиональной группы депутатов, историк Юрий Афанасьев назвал «поспешную попытку» ввести президентство «крупной и очень серьезной политической ошибкой» и потребовал, чтобы вопрос о президентской системе правления был отложен до подписания нового союзного договора, выборов нового законодательного органа и установления многопартийной системы. К тому же он настаивал, чтобы первый советский президент избирался всенародным голосованием и чтобы ему не разрешалось одновременно занимать высокое положение в какой–либо политической партии. Афанасьев отверг утверждение Горбачева о том, что трудности в стране возникли из–за слабости исполнительной власти и вместо этого отнес их на счет «ошибочного и опасного» руководства Горбачева, исчерпавшего кредит общественного доверия. Когда же он пошел еще дальше, призвав к отказу от «отжившей коммунистической идеи» и заговорив о сталинских преступлениях и брежневской коррупции, давая понять, что президентская система приведет к их повторению, его известили, что время выступления истекло. Афанасьев попросил дополнительно еще минуту, но Горбачев, который председательствовал, ответил отказом, и оратору пришлось сойти с трибуны.

Я ожидал, что Афанасьев и другие члены Межрегиональной группы, прежде чем согласиться на президентскую систему, призовут к дальнейшим обсуждениям, и пять их условий не были неожиданностью, поскольку давно обсуждались во всеуслышание. Но невоздержанные личные выпады Афанасьева против Горбачева меня и вправду удивили: я понял, что Горбачевская критика демократических реформаторов ad hominem и его открытая враждебность по отношению к демонстрации 25 февраля породили меру вражды, которую трудно будет свести на нет. Еще за несколько недель до Съезда лидеры Межрегиональной группы (за исключением, пожалуй, Ельцина) по–прежнему готовы были признать доброту намерений Горбачева, теперь же они, похоже, отстранились не меньше Ландсбергиса, подозревая Горбачева в намерении обрести дополнительную власть только для того, чтобы получить возможность выступить против них.

Я сожалел об этом расколе. Афанасьев и его сподвижники «демократы», считал я, в принципе были правы, но избрали неверную тактику. В конечном счете, если Советскому Союзу суждено было когда–либо стать демократией, пять выдвинутых ими условий оказались бы выполненными, а вот требовать, чтобы они были выполнены, прежде чем Горбачеву удастся утвердить свою власть независимо от Коммунистической партии, с моей точки зрения, означало обрекать себя на поражение. Для того, чтобы прийти к демократической системе, необходимо было избавить политический процесс от мертвой хватки партии. Для осуществления этого не имелось иного практического способа, кроме учреждения президентства или чего–то похожего под другим названием.

План Горбачева включал в себя изменение статьи VI Конституции для ликвидации ссылки на «руководящую роль» Коммунистической партии и допущения многопартийной политической системы. С моей точки зрения, это было необходимой предпосылкой президентской власти, так что успех Горбачева, добившегося от Центрального Комитета согласия на президентство, следовало считать важным достижением. Между тем, Афанасьеве демократическими реформистами, похоже, не желали отдать Горбачеву должное за достижение того, что лишь несколько недель назад полагали своей основной целью.

Прими Горбачев их совет и согласись на все пять пунктов, скорее всего он не сумел бы заложить позицию для политического руководства вне Коммунистической партии, в особенности, если бы отказался управлять партией, пока она все еще была способна заблокировать политические перемены. Прежде чем избавляться от руководства партией, Горбачев должен был создать систему властного правления вне партии. Президентская система давала прикрытие для осуществления этого, и, как казалось мне, Горбачев намеревался использовать предстоявший партийный съезд и так перестроить партию, чтобы она не смогла в будущем напрямую править страной, подминая под себя официальные органы власти.

Обсуждая все эти вопросы в частных беседах со сторонниками Горбачева, как и с его критиками, я порой спрашивал себя, не слишком ли я доверчив и наивен. Горбачев — человек огромного личного обаяния (во всяком случае, в отношениях с иностранцами) и знает, к каким доводам прибегать, добиваясь расположения посетителя. У нас складывались личные отношения все возрастающего доверия, и это, конечно же, накладывало отпечаток на мое суждение. Вспоминаю, как один из самых выдающихся моих предшественников на посту посла в Советском Союзе, Леуэллин Томпсон, настолько попал под влияние личных отношений с Хрущевым, что не обращал внимания на признаки ослабления его позиций и не видел, что тот мог быть отстранен своими коллегами.

Будучи в 1963 году рядовым сотрудником посольства в Москве, я на себе ощутил силу недовольства Томпсона, когда подготовил сообщение, что некая фракция, скорее всего руководимая Брежневым, готовится сместить Хрущева, Томпсон, занимая в государственном департаменте положение главного советника по делам СССР, направил в Москву сотрудника советского отдела с указанием, чтобы мы прекратили заниматься «гадательной кремленологией», могущей подорвать уверенность Вашингтона в политическом долголетии Хрущева. В октябре 1964 года то, о чем мы сообщали как о возможности, стало реальностью: группировка, возглавляемая Леонидом Брежневым, отстранила Никиту Хрущева от власти.

Собственный опыт начала 60–х годов напоминал мне, как опасно позволять личным симпатиям и антипатиям влиять на оценки и выводы. Для пользы дела время от времени следовало напоминать о прошлом опыте своим сотрудникам и просить их возвращать меня на путь истинный, если, по их мнению, подобная склонность появится в моем поведении.

Анализируя положение, я приходил к убеждению, что верю в намерения Горбачева больше, чем кое–кто из его окружения, более того, из людей, которые были хорошо осведомлены и чье мнение я уважал. Я счел это предупреждением для себя: надо переосмыслить обоснованность своих выводов. Это я проделал, но как бы часто ни оценивал я недавние события, всякий раз разумом приходил к одному–единственному выводу: Горбачеву президентство нужно для провозглашения: ускорения перестройки, а еще для того, о чем он заявить не мог: оттеснения Коммунистической партии на обочину, чтобы в конечном счете порвать с ней.

Этот вывод я строил, исходя не из его высказываний, как публичных, так и частных: знал, что Горбачев способен лицемерить, когда это ему на руку. Вывод свой я основывал на его действиях и анализе открывавшихся перед ним альтернатив. И его поведение, в каких–то отношениях ошибочное и непоследовательное, и логика его положения убеждали, что к реформам он относится серьезно.

Несомненно, Горбачев любил власть. Несомненно, он содрогался при мысли потерять ее. Несомненно, он был слишком раним, недальновидно считая даже благожелательную критику предательством. Тем не менее, в его поступках не было бы никакого логического смысла, если бы цель состояла в простом усилении его собственной личной власти. С какой стати было ему стремиться к президентству для подавления литовцев или похода против реформаторов? Будь это главными его целями, он вполне достиг бы их куда легче и куда надежнее, используя имевшийся механизм партии, полиции и военщины. Будь его единственной и главной целью власть, он пользовался бы ею намного эффективнее, не меняя унаследованной им системы. Пытаясь реформировать страну, Горбачев шел на риск, и единственным рациональным оправданием этого риска, с моей точки зрения, служила поставленная им цель: государство, основанное на правлении закона.

Более того, я не понимал, что было терять реформаторам, которые стремились лишить Горбачева — хотя бы на время — привилегии колебания и сомнения. Пусть первоначальное законодательство по президентской системе не содержало всех сдержек и противовесов, необходимых в полностью утвердившейся демократии, зато оно налагало некоторые ограничения на властные полномочия — явное преимущество перед существовавшим строем, где никаких ограничений не было вовсе.

Более всего, по моему суждению, реформаторам следовало бы осознать, сколь жизненно важен временной фактор, чтобы Горбачев не оказался лишен надежды сломать власть партийного аппарата. Сама по себе президентская система этого не сделала бы, однако никакой другой курс не предвещал ни малейшей надежды на успех.

Короче говоря, реформаторы, по моему мнению, поступили бы мудрее, поддержав быстрое установление президентской системы в качестве ближайшего шага, заявив при этом, что для согласия с ней в более отдаленной перспективе, в новой конституции должны быть учтены определенные дальнейшие условия, Что до намерений Горбачева, о них лучше всего было бы судить после предстоявшего съезда партии. Не воспользуется Горбачев съездом для подрыва консервативного партийного аппарата, значит, заслужит более ожесточенного противодействия, зато преждевременное противодействие лишь свяжет ему руки в борьбе с теми, кто намеревался поставить заслон подлинным переменам.

 

Отказ от прямых выборов

Таковы были причины, из–за которых я огорчался, следя за нараставшей личной неприязнью между «демократами» и Горбачевым. Если так пойдет и дальше, это ослабит обе стороны. Между тем, одно из пяти условий, выдвинутых Афанасьевым, на мой взгляд, имело смысл: идея того, что президента следует избирать на прямых выборах.

Совершенно очевидно, получи президент прямой всенародный мандат, он пользовался бы большей политической властью, чем будучи избранным Съездом народных депутатов. Было ясно, что для осуществления задуманных Горбачевым реформ ему потребуется вся власть, какую он только способен заполучить. Тем не менее, законопроект, вынесенный на Съезд, предполагал первоначальные выборы Съездом народных депутатов сроком на пять лет, с последующим избранием президента на всенародных выборах.

Популярность Горбачева была все еще велика, особенно в сравнении с популярностью других политиков, и опросы указывали, что он, вероятно, получит большинство голосов, если выборы будут проведены в ближайшее время. Я не понимал, отчего Горбачев не воспользуется таким преимуществом, вместо того чтобы избегать проверки выборами и тем самым умалять силу своего мандата.

В предшествовавшие Съезду недели я беседовал на эту тему со многими советскими политиками и журналистами. Относившиеся к Горбачеву враждебно считали» что он избегает прямых выборов просто потому, что хочет исключить возможность поражения. Поддерживавшие его указывали, что выборы потребуют много времени и внимания, уведут в сторону, а время весьма важно, если Горбачев намерен держать перестройку на ходу.

Тем не менее, преимущества всенародного мандата казались столь очевидными, что я находил последний довод неубедительным, Я стал яснее понимать, почему Горбачев ушел от выборной кампании в 1990 году, когда наконец был опубликован проект законодательства. По этому проекту президентские выборы определялись большинством голосов в большинстве республик. Это положение явно предназначалось для того, чтобы избежать преобладания русских в отборе президента. Если бы президент избирался большинством всех поданных голосов, этнические русские могли бы избрать президентом того, кто не получил поддержку большинства в любой другой республике. Нерусские республики не приняли бы конституцию, которая позволяла такое.

Требование завоевать большинство в республиках Советского Союза, должно быть, казалось тяжким Горбачеву и его политическим советникам. Из пятнадцати республик семь (три прибалтийские, три закавказские и Молдова) уже серьезно отстранились, и Горбачеву было бы неимоверно трудно победить в любой из них. Это означало, что ему непременно нужно было победить во всех остальных, и кампания породила бы искушение для каждой умножить требования автономии, в качестве платы за поддержку.

Какими бы причинами Горбачев ни руководствовался, он избрал легкий путь и предложил, чтобы первоначально президента избрал Съезд народных депутатов. Борис Ельцин, в феврале голосовавший на Верховном Совете за создание президентской системы, заявил, что он может поддержать только президента, избранного народом. Накануне Съезда он сказал в интервью итальянской газете «Коррере делла сера»; «Горбачев хочет быть избранным Съездом народных депутатов, а не народом, а это такой метод, который я не одобряю и против которого буду выступать». Затем он добавил: «Это может приблизить срок, когда президент будет избран на основе всеобщего избирательного права: может, через четыре года, а может, даже через год. Если Горбачев не изменит курс, его замена станет необходимой».

————

Споры о президентстве продолжались 12 марта до конца дня и возобновились на следующее утро. После двух часов, однако, обсуждение было прекращено и объявлено голосование. Решение учредить президентство было принято 1817 голосами «за» при 133 «против» и 61 воздержавшемся.

Следующим пунктом повестки дня шло выдвижение кандидатов в первые президенты. В дополнение к Горбачеву были названы премьер–министр Рыжков и министр внутренних дел Вадим Бакатин, Оба сняли свои кандидатуры, с тем чтобы в бюллетене у Горбачева соперников не было.

В противоположность закону, учредившему президентство, который был принят открытым голосованием, выборы президента проходили при голосовании тайном. Размах оппозиции Горбачеву, когда депутаты проголосовали тайно, был поразителен. Он победил, получив 1320 голосов «за» и 495 «против», однако 313 депутатов либо не приняли участия в голосовании, либо опустили недействительные бюллетени, это означало, что Горбачев получил голоса менее 60 процентов депутатов.

Количество голосов «против» и воздержавшихся было лишь одной из нескольких тучек на горизонте. Хотя стране еще предстояли ненастья, все это терялось в свете того факта, что всего за несколько недель, протекших со дня, когда Горбачев впервые публично заявил о подобной возможности, конституционная структура советской империи оказалась измененной до основания. У Коммунистической партии больше не было законного мандата на исключительную власть, структура государства и органов управления предусматривалась такой, какая не имела никаких формальных связей с прежде всевластными партийными органами. Перемена несла в себе семена революционности, однако ее осуществление по–прежнему оставалось делом будущего.

 

Литовский вызов

Провозглашение Литвой независимости не привело к перевороту, которого опасался Шеварднадзе, но оно определенно накалило обстановку на Третьем Съезде народных депутатов, который Горбачев явно рассчитывал обратить в подобие коронации.

С утра второго дня депутаты стали требовать обсуждения положения в Литве. Вайдотас Антанайтис прибыл из Вильнюса для оглашения послания Съезду от литовского парламента. Он отметил, что литовские депутаты присутствуют на Съезде как наблюдатели, а не как участники, объявил о решении литовского Верховного Совета восстановить независимость Литвы и призвал Съезд способствовать переговорам между литовскими и советскими властями.

Хотя эстонцы формально еще не провозгласили независимость, их представители на Съезде вручили Горбачеву официальную просьбу о переговорах по поводу эстонской независимости и заявили, что они не примут участия в голосовании за президента, поскольку это может повлиять на статус их республики.

Отвечая на призывы к переговорам, Горбачев твердо заявил делегатам, что «не может быть вопроса о каких бы то ни было переговорах с Литвой, или с Эстонией, или Латвией». До своего окончания Третий Съезд одобрил резолюцию, которая признавала не имеющим силы акт литовского Верховного Совета по восстановлению независимости и поручала президенту СССР, Верховному Суду и Совету Министров обеспечить законные права всех советских граждан в Литве, а также союзные имущественные права там.

Ландсбергис, стоя на своем, направил Горбачеву письмо, отвергающее резолюцию Съезда. В нехарактерной попытке смягчить удар он публично заявил: «Мы не ожидаем, что Советский Союз завтра же признает позицию Литвы, и пусть здесь не ожидают, что мы изменим свою позицию». Однако тут же добавил горькое замечание: «Третий Съезд… провозгласил право агрессора править своими жертвами».

В те выходные в Вильнюсе и других литовских городах прошли противоборствующие друг другу митинги. Русское население мобилизовали на демонстрации против провозглашения независимости, в то время как литовцы праздновали это событие. Демонстрации отличались исключительным порядком, однако по передачам Центрального телевидения у советской общественности складывалось иное впечатление.

Я тогда находился в поездке по Средней Азии и с особым вниманием смотрел телевизионные новости из Москвы. Прежде освещение прибалтийских событий, хотя и предубежденное против балтийских националистов, время от времени все же содержало объективные сообщения о том, что они делают и чего требуют. Внимательный зритель получал достаточно информации, чтобы отрешиться от предвзятостей и составить разумно достоверную картину происходившего. Теперь все изменилось. Из Москвы явно были отданы распоряжения при освещении событий придерживаться только точки зрения Москвы.

Искажения меня поразили, равно как и поношение избранных прибалтийских лидеров. Подробно освещались только демонстрации против независимости, и камера преувеличивала их численность. Зрителей пичкали речами недавно приехавших русских, обвинявших литовские власти в нарушении их элементарнейших человеческих прав, причем они не предоставляли никаких убедительных свидетельств, что подобное творилось. (Впоследствии мы узнали, что многих демонстрантов доставляли на автобусах из–за пределов Литвы!) Затем «говорящие головы», сидевшие в студиях, убеждали аудиторию, будто провозгласившие независимость «экстремисты» представляют лишь незначительное меньшинство литовского народа и по сути являются духовными потомками фашистов, сотрудничавших с Гитлером. Пораженный этим всплеском старомодной советской клеветы, я понял, что достижениям гласности быстренько придали обратный ход в электронной прессе, которая по–прежнему находилась под более жестким контролем, чем печать.

На следующей неделе и Рыжков и Горбачев издали указы, предписывавшие литовцам сдать все огнестрельное оружие, а правоохранительным органам «обеспечить права и законные интересы советских граждан в Литве», пограничникам «усилить защиту» литовской границы, а органам безопасности «пресечь нарушения, совершаемые иностранными гражданами». Даже если принять все за чистую монету, то и тогда некоторые из указов вызывали недоумение: не было никаких актов насилия со стороны литовцев, ни свидетельств, что владение огнестрельным оружием широко распространено (в противоположность положению, сложившемуся в Закавказье), ничто не свидетельствовало и о том, что советские власти лишились контроля над границей или что иностранцы пересекали ее без виз. Намерения указов были явно провокационными: создать повод для правоохранительных органов проводить в домах обыски, брать под контроль собственность или высылать иностранцев. Литовское правительство тут же объявило указы недействительными. Все было готово для дуэли на законах, которая переросла бы в физические столкновения, стоило лишь каждой из сторон попытаться силой подкрепить свои притязания.

На деле советские вооруженные силы в Литве стали поигрывать мускулами, увеличивая количество боевых вылетов и наземных учений. Премьер–министр Прунскене 21 марта направила послание Рыжкову, выразив недовольство такого рода активностью и указав, что статус советских сил в Литве еще не определен.

К 22 марта исходящие из Москвы угрозы показались в Вильнюсе столь серьезными, что литовский парламент издал «Обращение к народам мира». Отмечая, что «с каждым днем становится все более очевидно, что другое государство готовится применить вооруженную силу против Литовской Республики», законодатели призвали другие народы «своими протестами прекратить сползание к возможному использованию агрессии против Литвы».

23 марта мы получили из советского МИДа уведомление, что все дипломаты должны покинуть Литву в течение 12 часов. Постоянного представительства у нас там не было, однако вот уже несколько недель мы держали в Вильнюсе по крайней мере двух дипломатов на временной основе для наблюдения за событиями. Одновременно журналисты «извещались», что временно поездки в Литву дозволены не будут. (Передвижения как дипломатов, так и журналистов все еще контролировались, хотя обычно поездки в прибалтийские столицы разрешались в рабочем порядке.) Распоряжение о высылке дипломатов было столь скоропалительным, что издавшие его не удосужились уточнить, окажется ли в наличии транспорт: наши представители из генерального консульства в Ленинграде не смогли приобрести билеты ни на самолет, ни на поезд, и выехать в предписанный срок им удалось, только отправившись на нанятой машине.

Попытку удалить из Литвы иностранных дипломатов, журналистов и граждан многие восприняли как самый зловещий шаг, предпринятый до той поры Москвой. Он свидетельствовал, что Москва считает насилие наиболее вероятным, потому что намеревается либо сама пустить в ход силу, либо спровоцировать это. По логике Москвы, похоже, высылка иностранцев из Литвы преследовала двойную цель: избавиться как от «чужеземных агитаторов», так и от свидетелей разгрома.

Мы — и многие другие страны — немедленно выразили протест в связи с распоряжением о высылке. Тем не менее, у дипломатов не было иного выхода, как подчиниться. Позже выяснилось, однако, что Москве не удалось выставить всех журналистов и иностранных частных граждан, некоторые из которых оставались в Литве под защитой литовских властей.

В воскресенье, 24 марта, я возвратился в Москву из поездки по Средней Азии и сразу же встретился с руководящим составом посольства, чтобы обсудить последние события. Я пришел к выводу, что Горбачев пытается запугать литовцев, но, вероятно, по–прежнему надеется избежать применения силы.

Вашингтон беспокоило, как бы любая вспышка серьезных беспорядков в Литве не остановила общего улучшения американо–советских отношений, не сказалась негативно на наших переговорах о сокращении вооружений и не осложнила решение оставшихся вопросов в Восточной и Центральной Европе, Кое–кто из циников, должно быть, подозревал, что Соединенные Штаты способны «пожертвовать» Литвой и другими прибалтийскими государствами во имя достижения этих «более важных» целей, но никакая администрация США не стала бы поддерживать тесные отношения с таким советским правительством, которое применило бы силу, дабы править в прибалтийских государствах. Конгресс связал бы руки любому президенту США, который после советского нашествия в Прибалтику попытался бы вести дела как ни в чем не бывало.

Хотя я предполагал, что советские руководители осознают, что реакция США на силовое решение в Литве окажется резко отрицательной, все же не было уверенности, что они постигли, сколь, очевидно, яростной станет наша реакция.

Было важно, чтобы Горбачев не строил никаких иллюзий, будто тесные связи с Соединенными Штатами выдержат карательную акцию в прибалтийских государствах. Пришло время, полагал я, четко предупредить его.

В данном случае в Вашингтоне мыслили в одном направлении со мной. Не успел я набросать предложение направить предупредительное послание, составленное на высоком уровне, как был уведомлен, что отправлено письмо госсекретаря Бейкера для Шеварднадзе. Прибыло оно в воскресенье утром, и мы сразу же передали его по назначению, поскольку события развивались с такой быстротой, что я не хотел рисковать, дожидаясь встречи с Шеварднадзе днем позже.

В тот же день в Москву прибыл сенатор от штата Массачусетс Эдвард Кеннеди. Его приезды были нечастыми, но всегда полезными. Сенатор оставлял дома все разногласия, возникавшие у него с администрацией, полностью держал нас в курсе своих действий и всегда следил за тем, чтобы сделанное им отвечало нашим двухпартийным целям в отношении Советского Союза. Особенно успешно он действовал в решении дел, связанных с правами человека.

Встретив сенатора Кеннеди в аэропорту, я заметил, что он глубоко озабочен. Он попросил меня коротко посвятить его в положение дел в Литве до его встречи с собравшимися журналистами. Серьезных инцидентов, уведомил я его, пока нет, но напряженность нарастает до опасного уровня. Тогда он выступил вперед и — перед объективами — подчеркнул необходимость мирного исхода в Литве и указал, какую опасность несет американосоветским отношениям насилие или подавление.

Это было важно и помогало нам. С учетом уже сделанных частных представлений было полезно, чтобы ведущий член Демократической партии выступил с теми же предупреждениями, тем более, что он мог высказать их во всеуслышание, не создавая впечатления, будто прибегает к угрозам.

В конце недели я стал замечать в московской прессе некоторые признаки смягчения до того неослабно антилитовского настроя. Телевизионные новости в пятницу вечером вслед за недоброжелательным освещением событий в Вильнюсе известили о заявлении президента Буша о необходимости диалога и показали интервью с профессором Гэйл Лапидус, ведущим американским специалистом по национальному вопросу в СССР. Она уведомила советских телезрителей, что решить проблемы национальностей они смогут, лишь предоставляя максимум свободы, и что Литва, в частности, не успокоится, пока не станет свободной. То были мудрые слова, но не те, какими говорили Горбачев и другие советские руководители. Кто–то на Центральном телевидении, похоже, пытался дать более объективное освещение событий в Прибалтике, чем то, к какому в последнее время стали привыкать мы.

Давление на Литву меж тем не уменьшалось, и высказывания советских официальных лиц, услышанные мною на следующей неделе, уверенности не внушали. Евгений Примаков, председатель одной из палат Верховного Совета, 26 марта дал в честь сенатора Кеннеди обед, во время которого, естественно, в центре внимания оказалась Литва. Когда мы с Кеннеди взялись убеждать Примакова в необходимости начать переговоры с Литвой, он ответил, что тактика, избранная литовскими лидерами, делает это невозможным. Если они сменят тактику, обсуждения могут и начаться, сказал Примаков, но переговоры — никогда. Я спросил, не запутываются ли власти в семантике: к чему такое резкое различие между «обсуждениями» и «переговорами»? Станет ли президент США вести переговоры с группировками внутри страны, задал вопрос Примаков, и я ответил, что, конечно же, станет: его переговоры с Конгрессом, с государственным департаментом, со всевозможными заинтересованными группами проходят постоянно.

— Но ведь не станет же он вести переговоры с губернатором штата, провозгласившего независимость, — заметил Примаков.

— Возможно, не станет, — ответил я, — только наша Конституция не предоставляет штатам право на отделение.

— В нашей право на отделение есть, но только в соответствии с законом, — заметил Примаков.

Стоявшие рядом переменили тему разговора прежде, чем я успел спросить, как можно делать «право» предметом утверждения другими, прежде чем им можно воспользоваться. Примакову хорошо было известно, что проект закона об отделении, обсуждавшийся тогда в Верховном Совете, ставил выход в зависимость от одобрения Съездом народных депутатов СССР.

Несмотря на то, что Примаков был непреклонен, отказываясь рассмотреть возможность «переговоров», он все же уверил нас, что намерений применять силу не было. Другие, впрочем, на сей счет были не столь благодушны. Когда в Москву приехал только что вышедший в отставку председатель Комитета начальников штабов США адмирал Уильям Кроу, была устроена его совместная с маршалом Сергеем Ахромеевым пресс–конференция, на которой маршал, отвечая на вопрос о Литве, заявил, что стабильность границ Советского Союза является предпосылкой перестройки и что, хотя главная задача армии защищать страну от внешней угрозы, она использовалась и будет использоваться для решения внутренних вопросов, «когда это необходимо». Его слова, похоже, подтверждали опасения Шеварднадзе.

По отношению к трем прибалтийским странам советские военные испытывали, разумеется, сильные чувства. Там у них были базы, имевшие некоторое значение, особенно для противовоздушной обороны, но наши военные атташе в посольстве — чьим профессиональным мнением я поинтересовался — полагали, что советская оборонная мощь не понесет серьезного ущерба, если государства Прибалтики станут независимыми, до тех пор пока они не окажутся под контролем силы, враждебной СССР Более того,, пожелай Москва в 1990 году согласовать на переговорах условия независимости Прибалтики, ей, вероятно, удалось бы сохранить там важнейшие из военных баз.

Притягательность Прибалтики для военных имела, вероятно, больше эмоциональную подоплеку, чем военную необходимость. Советская армия готовилась не щадя жизни защищать всю советскую территорию, и для нее прибалтийские государства были частью советской территории,

 

В поисках выхода

Открытое заявление президента Буша и последовавшее за ним послание госсекретаря Бейкера Шеварднадзе были своевременны, но стороны, похоже, не приблизились к диалогу, способному разрядить обстановку, Горбачев явно испытывал громадное давление со стороны требовавших «сделать что–нибудь» и пока воздерживался от прямого применения силы, однако, тем не менее, усиление психологического нажима все время удерживало на высоком уровне риск, что любая незначительная стычка выльется в неуправляемую ситуацию.

Я стал спрашивать себя, а потом и других: могут ли Соединенные Штаты или, коли на то пошло, кто–то другой извне помочь чем–то обеим сторонам снизить напряженность и начать диалог. Проект закона об отделении, пусть официально еще не одобренный, предоставлял возможность найти выход. Правда, он содержал ряд неприемлемых положений, зато допускал, что выход при определенных условиях становится законным, и гласил, что начало процессу кладет референдум в республике, результаты которого обретают силу, если будут подкреплены двумя третями голосов. Как казалось мне, само по себе требование референдума было не лишено основания. А что, если убедить Литву провести референдум, заручившись обещанием Москвы вступить вслед за этим в переговоры? Литовцы, несомненно, получат большинство в две трети голосов в пользу независимости, и это позволит Москве принять решение, не теряя достоинства.

Когда я обсуждал эту идею с литовцами и другими прибалтами, они поначалу сомневались. Во–первых, они отвергали подход о якобы выходе из Советского Союза, поскольку считали (как и мы), что на законном основании никогда не были частью Советского Союза, а являлись скорее оккупированной страной. Во–вторых, если получится, будто они следуют — даже частично — советскому закону, не даст ли это повод утверждать, что они признают советскую юрисдикцию? В-третьих, пусть литовцы уверены в том, что получат поддержку более двух третей своего народа, но не станут л и они предателями своих соседей по Прибалтике, если создадут, согласившись на референдум, прецедент? Латыши, скажем, составляют менее двух третей населения своей республики.

Я обратил внимание собеседников на то, что в их положении важны не столько юридические тонкости, сколько политическая реальность. Они могут выдвинуть абсолютно непробиваемый, безупречный довод — и не обрести независимость. Кроме того, они вполне могут провести референдум, не принимая в расчет юридических толкований Москвы. Референдум можно устроить как их собственное волеизъявление, дабы продемонстрировать миру лживость московских обвинений, будто большинство литовцев не хотят независимости.

Несколько бесед с представителями Прибалтики в таком духе убедили меня, что, несмотря на первоначальный скептицизм литовцев, их, пожалуй, можно будет склонить к проведению референдума, при том что Горбачев с чистым сердцем согласится начать переговоры, если большинство в две трети выскажется в пользу независимости.

В конце недели мне предстояло отбыть в Соединенные Штаты, чтобы принять участие во встречах с Шеварднадзе в Вашингтоне и чтобы побывать на свадьбах двух наших сыновей. Я рассчитывал добиться согласия на внесение такого предложения.

Движения мыслей в Вашингтоне и у нас, в Москве, продолжали идти параллельным курсом и с одинаковой скоростью. Вечером 29 марта я вылетел в Германию, во Франкфурт, рассчитывая на следующий день отправиться в Соединенные Штаты. Однако ночью меня разбудил телефонный звонок из Вашингтона: я получил уведомление, что должен буду утром возвратиться в Москву и передать важное послание.

Майк Джойс, мой заместитель, который не только с великим мастерством управлялся с посольством, где забот да хлопот было выше всякой меры, но и готов был в мое отсутствие взять на себя и мои обязанности, встретил меня в Москве в аэропорту. После посадки самолета нам едва хватило времени добраться до кабинета Александра Яковлева, с которым было условлено о встрече, а пока мы ехали, Майк прямо в машине посвятил меня в суть дела. Президент Буш направил Горбачеву личное послание, которое Майк утром вручил Шеварднадзе. В послании Буш ясно дал понять, что, испытывая нарастающее давление, он вынужден предпринять что–то более существенное в связи с Литвой, и предложил для выхода из создавшегося тупика рассмотреть возможность проведения референдума, если обе стороны заранее обещают считаться с его результатами. Днем должно было состояться заседание Совета Федерации, и Буш хотел, чтобы Горбачев получил его письмо до начала заседания, так как Совет мог принять какие-либо решения в отношении Литвы. Мне поручалось обсудить послание с Яковлевым и более детально подкрепить предложения президента.

Все указания мне легко было бы уместить в двух предложениях: «Укажите Яковлеву на опасности репрессий в Литве и выясните, как он относится к идее президента преодолеть нынешний тупик с помощью референдума. Объясните, что, если репрессии по любой причине произойдут, плодотворное сотрудничество, развившееся в последнее время, станет в дальнейшем невозможным». Любой дипломат, даже минимально компетентный, знает, каким образом представить эти соображения в наиболее убедительной для собеседника форме.

Я же, между тем, обнаружил (и это меня скорее позабавило, чем опечалило), что мне присланы инструкции, занимавшие две страницы убористого текста: хорошая идея фактически растворялась в потоке банального словоблудия. У меня на руках оказался типичный бюрократический продукт усердия чиновников, стремившихся доказать коллегам и начальству, как много они знают. Каким бы самоочевидным ни было то или иное положение, каждое безжалостно вымучивалось до мельчайших подробностей. Хотя содержание документа давало основание предполагать некомпетентность его получателя, я слишком хорошо знал «систему», чтобы придти к подобным выводам. Все официальные лица, в том числе и президенты, становятся жертвами подобных услуг «межведомственных комитетов», полных решимости ничего не оставлять на волю случая.

У длинного документа было одно преимущество: мне оставалось лишь прочесть его Яковлеву по–русски, а после оставить ему копию на английском, Это подтвердило бы, что я явился в качестве официальном, а не занимался самодеятельностью. После чего мы могли бы приступить к настоящему разговору.

Яковлев признал, что референдум мог бы положить начало процессу выхода, если бы литовцы в свое время пошли на это. А сейчас, чтобы это получилось, литовцам пришлось бы восстановить то положение, какое имелось до декларации независимости. Яковлев обвинил их в игнорировании всего многообразия связей, развившихся с остальной частью Советского Союза, и в искажении истории. Пусть секретный протокол к нацистско–советскому пакту незаконен, решение литовцев войти в Советский Союз в 1940 году имеет законную силу, и нынешнее литовское руководство не в силах отбросить это прочь простой декларацией.

Литовская акция, добавил он, дав волю чувствам, это «подарок консервативным силам», способный пустить под откос перестройку Требования пустить в ход силу растут, сообщил Яковлев, как и требования, чтобы литовцы расплачивались твердой валютой за все направляемые им товары. Тем не менее, уверил он меня, торговля будет продолжаться в рублях, поскольку от расчетов в конвертируемой валюте пострадало бы население в целом.

Я сказал ему, что не вижу никакого смысла спорить о юридическом статусе Литвы, поскольку каждому из нас известна позиция другого. Однако, как представляется, снижение напряженности в Литве отвечает интересам как Советского Союза, так и Литвы, Ясно, что никакой диалог не получится, если одна из сторон станет заранее требовать, чтобы другая сдалась. Но именно к тому и клонят советские руководители. Мудро или нет поступили литовцы, провозгласив независимость тогда, когда им захотелось, в данном случае не главное: ясно, что они не могут пересмотреть это решение только для того, чтобы переговоры начались.

Яковлев просто повторил, что референдум был бы приемлем только в том случае, если литовцы восстановят status quo ante и «прекратят свои беззаконные действия».

Поскольку в качестве аргумента против независимости Яковлев упомянул тесные экономические связи, я обратил внимание, что независимость не обязательно ведет к разрыву имеющихся связей. Пусть он вспомнит время, проведенное в Канаде: вот, пожалуйста, страна, которая, обретя независимость, сохранила самые тесные экономические и человеческие связи с Великобританией, частью которой некогда являлась,

На это Яковлев ничего не ответил, лишь пробурчал, что попытки «запугать друг друга» никуда не годятся. Когда Советский Союз подвергал критике недавние действия США в Панаме и на Филиппинах, он никогда не давал понять, что это отразится на советско–американских отношениях. «Угрозы» США в связи с Литвой были бы «контрпродуктивны».

Говоря, что репрессии в Литве сделают невозможным продолжение развития наших отношений, ответил я, мы не используем это как угрозу. Просто разъясняем политический факт жизни. Мы сочли бы себя нерадивыми, не сумей сделать этого и оставив нашу позицию неверно истолкованной.

В беседе мы прошли полный круг, и было ясно, что Яковлеву поручено не выказывать никаких «уступок». Я завершил встречу, заметив на прощание, что нынешняя тактика Москвы не решит проблему Когда это поймет Горбачев, возможно, он осознает, что референдум позволил бы ему политически обосновать переговоры об условиях независимости.

————

Литовский призрак витал над встречами, которые на следующей неделе Шеварднадзе провел в Вашингтоне, однако в обсуждениях этого вопроса никакого прогресса достигнуто не было. Его визит, вместе с тем, достиг основной цели: была согласована дата следующей встречи на высшем уровне. На этот раз Горбачеву предстояло приехать в Соединенные Штаты в конце мая — начале июня. Меня это соглашение радовало. Оно не только отвечало моему убеждению, что ежегодные саммиты являются полезной практикой, но и, помимо этого, стимулировало Горбачева делать все возможное, дабы избежать весной насилия в Литве и других прибалтийских государствах. У него не могло быть никаких сомнений, что кровопролитие там неизбежно приведет к отмене его запланированной встречи с президентом Бушем.

————

Вскоре после нашего возвращения в Москву 9 апреля, мы подготовили визит делегации семи американских сенаторов во главе с Джорджем Митчеллом, лидером демократического большинства в Сенате. Встреча делегации с Горбачевым дала еще одну возможность прояснить его отношение к данному вопросу.

Горбачев начал встречу долгими рассуждениями о важности перестройки и о трудностях, с которыми она сталкивается. Прямо о Литве он ничего не сказал, но, завершая свою вступительную речь, заметил, что был «удивлен реакцией Конгресса США на некоторые события у нас». Он определенно имел в виду принятые Конгрессом резолюции в поддержку Литвы.

Сенатор Митчелл поинтересовался перспективами соглашения по СНВ и спросил его об отношении к Литве. Горбачев коротко коснулся СНВ, заметив, что скоро предстоит визит государственного секретаря Бейкера, в ходе которого, выразил он надежду, оставшиеся вопросы будут сняты, хотя Соединенные Штаты все же, похоже, выискивают кое–какие односторонние преимущества. Затем он перешел к Литве и, невзирая на им самим сделанную в начале оговорку, что об этом в последнее время столько сказано, что трудно понять, что еще можно добавить, чуть ли не час потратил на изложение своих взглядов.

Мы терпеливы, уверял Горбачев. Раз они независимы, нам бы взять их да отсечь, начав относиться к Литве как к чужой стране. Вот тогда бы там испытали истинные тяготы в управлении. Однако по–настоящему проблемой является сам Ландсбергис, а вовсе не литовский народ, а мы не хотим, чтобы народ страдал.

Как и Яковлев, Горбачев настойчиво твердил, что любые переговоры о литовской независимости могут начаться только после того, как литовцы «восстановят положение, существовавшее до 10 марта», то есть до провозглашения независимости. Даже если такое произойдет, заметил Горбачев, переговоры скорее всего будут продолжительными и трудными, поскольку в Литве живут более 800,000 нелитовцев и многие уедут. Затем он добавил: если бы люди понимали, чем обернутся эти переговоры, они не поддержали бы «отделенцев».

Что касается самого Горбачева, то на него оказывают громаднейшее давление, призывая решить эту проблему. Люди обвиняют его в нерешительности и слабости, но он убежден, что сложившееся положение требует сдержанности и терпения. Тем не менее, он не может исключить жесткие меры и введение президентского правления, если ситуация того потребует.

Последняя фраза привлекла наше внимание. В ней, похоже, утверждалось обратное тому, что говорили Шеварднадзе и другие о неизменной решимости не прибегать к силе. Впрочем, Горбачев настойчиво продолжал свой монолог, не давая времени для вопросов или замечаний. Его особенно задели действия Конгресса США, так что он не собирался упускать возможность поделиться советом с группой видных сенаторов.

Конгрессу США, сказал Горбачев, не следует создавать впечатление, будто он вмешивается в эти вопросы, или брать на себя роль учителя, что может лишь нанести обиду. Кроме того, и другие страны, не только Советский Союз, беспокоит прецедент, каким станет выход Литвы из Советского Союза: такие федерации, как Бразилия, Индия, Канада и Югославия, все они, заявил Горбачев, могут оказаться затронуты.

Самого Горбачева, похоже, заносило все дальше и дальше от действительности, и я заволновался, уж не запутывается ли он окончательно. Похоже, он приготовился закругляться, но напоследок не удержался от еще нескольких колкостей.

— Не все зависит от нас, — заметил он, опять имея в виду, что исправляться придется литовцам. — Я им говорил, когда был в Литве, если они считают, что дело только в том, чтоб руки поднять и проголосовать, то они заблуждаются, Дело обстоит куда серьезнее. Впрочем, многие ищут способ заменить нынешнее руководство, так что, возможно, надежда есть. Между прочим, они наведывались к послу Мэтлоку перед тем как провозгласить свою независимость и, может, снова это сделают. Им, кажется, нужен его совет, вот только не знаю я, что он им говорит.

Тут я прервал монолог, не дожидаясь, пока переводчик переведет эти слова. И обратился к Горбачеву по–русски:

— Они не просили совета и не получили его.

Горбачев кашлянул, словно показывая, что в его замечании не было укоризны, и заметил:

— Ну так, они в последний месяц законы как блины пекли. Придется, — повторил он, — им вернуться к положению на 10 марта, если хотят, чтобы процедура развода началась.

Наконец, Горбачев умолк. Сенатор Митчелл попробовал было тактично привязать его к политике неприменения силы, сказав, что хотел бы выразить похвалу Горбачеву за его приверженность ненасильственным методам в решении проблемы. Горбачев тут же поправил его:

— Я сказал, что ненасильственные методы желательны.

У Митчелла не было охоты читать лекцию, однако он напомнил Горбачеву о давнишней американской политике непризнания. Это означало, что для нас ситуация не считалась всецело подпадающей под внутреннюю советскую юрисдикцию. Все же американцы надеются, что диалог проложит дорогу мирному решению. Горбачев поворчал еще какое–то время по поводу ряда недавних действий литовского правительства, затем завершил встречу Длилась она почти два часа, и почти все это время говорил один только он.

Когда мы выходили из кабинета, я задержался, чтобы объяснить Горбачеву безосновательность его замечания о моей готовности давать советы. Представители Прибалтики время от времени разъясняют нам свою политику, и я предупреждал, чтобы они не ожидали ни автоматического признания, ни экономической помощи. Таким образом, мы, всегда и четко заявляя о своей политике непризнания, не предпринимали ничего для подталкивания прибалтов к каким–либо определенным шагам. Горбачев схватил меня за руку, улыбнулся и произнес:

— Не беспокойтесь. Я знаю. Мне докладывали.

— В том, что вам докладывали, я уверен, — ответил я. — Я только хочу быть уверен, что доклады были точными.

 

Тиски сжимаются плотнее

Горбачевский монолог меня больше насторожил, чем успокоил. Хотя ничего нового сказано не было, все же рассуждения Горбачева показывали, что, съездив в январе в Литву, он ничему не научился. Как я уже отмечал, он меньше, чем Шеварднадзе, был склонен давать категорические уверения, что станет избегать применения силы, а встреча с сенаторами прояснила: Горбачев держит такую возможность в резерве, «если потребуется сохранить жизни». Когда в январе силу обрушили на Азербайджан, пользовались тем же объяснением.

Горбачев, похоже, по–прежнему находился во власти иллюзии, будто Ландсбергис не располагает поддержкой большинства. Личная антипатия, которую испытывали друг к другу эти два человека, какое–то время была очевидна, однако широчайшая поддержка, полученная Ландсбергисом в ходе и после недавних выборов, должна была бы убедить Горбачева, что тот представляет собой, выражаясь одной из любимых Горбачевских фраз, «политическую реальность», которую нельзя избежать. Вместо того Горбачев, похоже, уверовал, будто от Ландсбергиса старается избавиться его собственный народ. Так принимать желаемое за действительное можно, разве что основываясь на фальшивых докладах КГБ, призванных отвратить его от серьезных переговоров с избранным литовским руководством.

Довод, будто на другие страны подействует «прецедент», созданный Литвой, выглядел совершенно надуманным. Иногда я слышал от сотрудников министерства иностранных дел слова о том, что «другие страны беспокоит прецедент, который мы можем создать», однако мне никогда не удавалось обнаружить никаких свидетельств выражения подобной обеспокоенности, за исключением, возможно, югославов. Послы из других федераций уверяли меня, что их странами никогда не делалось никаких представлений, которые выражали бы или давали основания предполагать, что они против предоставления независимости прибалтийским государствам из–за влияния, которое оно могло бы оказать на их собственные внутренние проблемы. Западные страны по большей части не признавали советской аннексии прибалтийских государств, и для них было бы нелогично рассматривать восстановление прибалтийской независимости в качестве прецедента, опасного разрушением их собственных добровольных федераций. Статус Литвы просто–напросто никоим образом не соответствовал статусу Квебека или Пенджаба.

Горбачев, понял я, хватается за соломинки, подкрепляя свою позицию, которой он — как одухотворенный защитник — намерен следовать. Впрочем, у меня были сомнения, что он на самом деле верит в этот довод.

Его очевидная убежденность, будто все нелитовцы, проживающие в Литве, против независимости, также, по–видимому, отражала непонимание действительного положения дел. На недавних выборах около половины нелитовцев голосовали за «Саюдис», а Русская православная церковь в Литве активно проповедовала независимость. Об этой действительности Горбачев, похоже, тоже был в неведении.

Несмотря на то, что Горбачев все время подчеркивал важность конституционного процесса, он не обращал внимания на внутреннее противоречие между «правом», гарантированным Конституцией, и законом, который призван осуществить это право, но на деле ограничивает и потенциально отрицает его. По логике, конституционное право обладает преимуществом, Не обращал он внимания и на довод прибалтийских государств, что им нет нужды требовать выхода из Советского Союза, поскольку они были включены в него незаконно и насильно. Поскольку Горбачев сам получил юридическое образование, эти детали вряд ли прошли мимо его внимания, но, конечно же, действовал он не как юрист, а как политик, готовый игнорировать юридические тонкости, когда те не сообразуются с политическими целями.

Замечание Горбачева о том, что на него сильно давят и что у него «мало места для маневра», дают ключ к объяснению его одностороннего подхода. Частью он был дезинформирован, частью намеренно закрывал глаза на факторы, какие следовало бы признавать очевидными, но в очень большой степени он просто отвечал на требования сторонников жесткой линии положить конец порыву Прибалтики к независимости любыми способами, какие понадобятся.

————

Целый месяц реакция Москвы на литовскую декларацию независимости ограничивалась скорее психологическим нажимом, нежели какими–то особыми мерами принуждения. Однако 15 апреля Горбачев решил поддать пару.

Тот день я целиком провел на пресс–брифингах и встречах вместе с приехавшими сенаторами. Вечером же сенаторов Митчелла, Билла Брэдли и еще нескольких гостей пригласил к себе на дачу Евгений Примаков. То был знак как изменившихся американо–советских отношений, так и меры открытости, с какой высокие советские политические руководители входили во внешний мир. Традиционно иностранцев принимали только в ресторанах либо в особых «домах приемов», содержавшихся для этой цели. Никогда их не приглашали в дома советских руководителей.

Средних размероводноэтажный домик с верандой, укрывшийся в леске, всего в нескольких милях от столицы, дача Примакова была уютной, но не роскошной. Примаков объяснил нам, что построил дачу на собственные средства, пока был директором Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), и стоила она 30.000 рублей, Большинство высокопоставленных чинов пользовались государственными дачами, предоставлявшимися вместе с должностными привилегиями, но Примакову было явно удобнее и уютнее в собственном жилище, и он с гордостью показывал нам свой дом.

Давно занимавшийся наукой в сфере международных отношений, особенно связанных с Ближним Востоком, Примаков вот–вот должен был вновь сменить вид деятельности. Он председательствовал водной из палат Верховного Совета (и таким образом представлял для наших сенаторов официально принимающую сторону), но только что был назначен в Горбачевский новый Президентский Совет. Я был знаком с Примаковым с 70–х годов. Со времени саммита в Рейкьявике в октябре 1986 года, где Примаков возглавлял с советской стороны переговоры по региональным вопросам, он все чаще и чаще выступал в качестве неофициального выразителя и толкователя внешней политики. Он был явно близок к Горбачеву и, по мнению многих, жаждал заполучить пост министра иностранных дел, занятый Шеварднадзе.

Вечер на даче был непринужденным и, по советским меркам, двухпартийным, поскольку среди немногих гостей находился и Анатолий Собчак. Как один из самых красноречивых реформаторов, который часто упрекал Горбачева в полумерах, Собчак уже считался оппозиционным лидером, хотя оппозиции еще в формальном смысле и не существовало, а он все еще являлся членом Коммунистической партии.

Хозяйкой дома был а дочь Примакова, и, рассматривая фотографии и семейные реликвии, мы вспомнили о личных горестях, обрушившихся на хозяина: вскоре после смерти жены Примакова его единственный сын, подросток, также расстался с жизнью. Семья была дружной и сплоченной, и у Примакова еще не зарубцевалась психологическая травма, порожденная тяжкими утратами. Показывая нам фото покойной жены, он заметил, что, хотя после ее кончины минуло четыре года, у него нет абсолютно никакого желания снова жениться. Ныне, судя по всему, его супружеством была работа.

Невзирая на эти печальные воспоминания, вечер проходил непринужденно, много говорилось о том, каким образом Конгресс США и Верховный Совет могли бы обмениваться информацией и работать сотрудничая. Ранее в тот же день, Примаков, между прочим, добавил сомнений в то, что Горбачев полностью привержен к мирному разрешению ситуации в прибалтийских государствах. В ответ на прямой вопрос, может ли он поручиться, что сила никогда не будет пущена в ход, Примаков ответил, что, в то время как «никто» не хочет насилия и нет никакого намерения пускать в ход силу, в конечном счете, всякая страна должна «защищать свои жизненные интересы», чтобы другие ни думали. Удержание Литвы явно относилось, в его понимании, к «жизненным интересам». Тем не менее, не было ни единого намека, что уже неминуемы дальнейшие шаги для приведения Литвы в повиновение.

В город сенаторы Митчелл и Брэдли возвращались вместе со мной. Когда мы затормозили у входа в гостиницу, я заметил телевизионные камеры собравшихся там репортеров. К чему бы это, подумал я. Внезапно, как только сенаторы вышли из машины, вспыхнули софиты, репортеры бросились вперед и один из них выкрикнул: «Что вы думаете об экономическом бойкоте Литвы?»

Пока сенаторы ужинали на даче, Московское радио передало сообщение. Горбачев, говорилось в нем, направил послание Ландсбергису, угрожая «прекратить поставку» продукции, обычно продаваемой за рубеж за иностранную валюту, если литовский парламент не аннулирует ряд последних решений, включая процедуру определения гражданства, отмену в Литве советского воинского призыва и попытки посягнуть на собственность, которую Москва объявляла своею. Литовцам было дано сорок восемь часов на исполнение.

Сразу трудно было понять, какую «продукцию» сочтут «обычно продаваемой за рубеж за иностранную валюту», но нефть явно имелась в виду. Практически весь свой природный газ и всю нефть Литва получала от других советских республик, а эти товары являлись к тому же самым большим источником экспортных доходов СССР. Как и предчувствовали заранее литовские лидеры, главной их экономической уязвимостью стала зависимость от Москвы в получении нефти, и неудивительно, что Горбачев теперь пользовался этой слабостью.

В субботу утром, по пути в аэропорт мы обсуждали с сенаторами Митчеллом и Брэдли, что могли бы предпринять Соединенные Штаты. Я сказал им, что не берусь предсказывать реакцию администрации: ясно, что президент пожелает сделать все возможное, дабы не допустить подобного нажима на Литву, но в то же время пожелает и избежать конфронтации, которая усилила бы позиции советских ретроградов. Тем не менее, по моим соображениям, было бы неплохо приостановить на время переговоры с советским правительством о новом торговом соглашении, пока в отношении Литвы будут действовать экономические санкции.

Горбачев явно рассчитывал подписать торговое соглашение, приехав в мае в Вашингтон. Нам следует, полагал я, отказаться от подписания, если он по–прежнему будет оказывать экономический нажим на Литву. С нашей стороны было бы неуместным стремиться к расширению торговли с Советским Союзом, в то время как он использует торговлю в качестве оружия против литовцев. Я с давних пор содействовал расширению экономических связей в подходящих условиях, но одной из целей этого являлось создание потенциального рычага воздействия в ситуациях вроде той, в какой мы оказались. Наложи Горбачев на Литву нефтяное эмбарго, было бы самое время воспользоваться таким рычагом. Сенаторы согласились: это было бы подобающим ответом. В любом случае, считали они, Сенат отказался бы ратифицировать любое торговое соглашение, пока Москва применяла экономические санкции против Литвы.

Хотя я и считал, что нам следует ответить на карательные экономические действия Москвы против Литвы, я также считал, что важно избежать чрезмерности в наших ответных мерах. Могло ведь произойти еще и худшее, скажем, массовые аресты или более жестокие акции, и нам нужно было сохранить возможность предотвращать эти серьезные меры подавления.

————

В понедельник литовский Верховный Совет приступил к обсуждению ответа на ультиматум, полученный от Горбачева с Рыжковым. Обсуждения длились три дня, и вереду, наконец, была принята резолюция, против которой не голосовал никто. В ней отвергалось требование пересмотреть ранее принятое законодательство, зато назначалась делегация для начала переговоров с Москвой и предлагалось не принимать до 1 мая никаких политически направленных законодательных актов, в случае если переговоры начнутся.

Москва это предложение игнорировала и на следующий день, 19 апреля, начала ограничивать поставки нефти и природного газа в Литву, Подача сырой нефти по трубопроводу к нефтеперерабатывающему заводу в Литве прекратилась на следующее утро, и поставки газа были урезаны на 85 процентов. Хотя меры эти и породили панику: по всей Литве на заправочных станциях лихорадочно скупался бензин, — они в то же время обратили внимание на трудность, испытываемую Москвой при попытках наказать Литву экономическими санкциями. Нефтеперерабатывающий завод в Литве обслуживал и другие республики, а фактически все поставки в российскую Калининградскую область (часть бывшей Восточной Пруссии, отобранная у Германии после второй мировой войны) шли через литовскую территорию. Атомная электростанция в Литве снабжала электроэнергией районы Латвии, Белоруссии и самой России. Никак нельзя было лишить Литву энергии, не заставив страдать при этом другие территории.

Тем не менее, частичный экономический бойкот продолжался не одну неделю и вызвал значительные неудобства и еще большую нервозность в Литве. Добавила напряженности и Советская Армия, усилив воинскую деятельность, увеличив число «учений» и прохождений войск через крупные города. Литовский парламент покончил с призывом на военную службу, но то был один из законов, которые Москва сочла недействительными, и министерство обороны разъяснило, что намерено провести весенний призыв по всей стране. Оно уже объявило о строгих мерах по задержанию литовских «дезертиров» из Советской Армии, солдат, покинувших части и вернувшихся домой после того, как Литва провозгласила независимость.

Кроме того, Москва стала отдавать распоряжения о захвате зданий: подобная практика в конечном счете привела бы к кровопролитию. Незадолго до того, как прозвучала угроза экономической блокады, войска ОМОН захватили здание, где хранились архивы Коммунистической партии Литвы, очевидно, для того, чтобы они не попали в руки отколовшейся литовской партии.

 

Эстония и Латвия выбирают независимость

Попытки запугать литовцев преследовали также цель отвратить остальных прибалтов от движения к независимости, однако они возымели обратный эффект — что предвидел бы любой, кому знаком прибалтийский склад натуры. Хотя эстонские и латвийские лидеры повременили с провозглашением немедленной независимости, они продвигались к этой цели с несомненной решимостью.

Нажим со стороны Москвы стимулировал развитие сотрудничества в прибалтийском регионе. Незадолго до применения к Литве экономических санкций три прибалтийских правительства подписали соглашение об экономическом сотрудничестве, нацеленное на создание объединенного прибалтийского рынка. В Риге будет учрежден Совет прибалтийского сотрудничества для координации работы по региональному инвестиционному банку, маркетинговой ассоциации и другим учреждениям. Между тем, подлинное сотрудничество не могло наладиться до тех пор, пока республиканские лидеры не вырвут у Москвы контроль за экономикой своих стран, В 1989 году Верховный Совет СССР принял закон, предоставивший с 1 января 1990 года прибалтийским республикам «экономическую автономию», но весной стало ясно, что на деле ничего не изменилось. Московские министерства по–прежнему считали промышленные предприятия в республиках своей собственностью и препятствовали любым попыткам местных властей взять их под свой контроль. Подобное положение лишь усилило нежелание прибалтов верить на слово обещаниям Горбачева.

Еще больше оснований для скептицизма дал закон об отделении, принятый наконец–то Верховным Советом СССР и подписанный президентом Горбачевым 3 апреля. Теоретически позволяя союзной республике выйти из состава СССР, закон предписывал процедуру столь сложную и столь полную «уловок», что следовать ему практически было невозможно. Референдум, требовавший большинства в две трети голосов, являлся лишь началом процесса переговоров, который на разных стадиях подлежал утверждению президентом СССР, Верховным Советом и Съездом народных депутатов. Съезд народных депутатов СССР определял переходный период, который мог длиться до пяти лети завершиться только по постановлению Съезда. В течение этого периода законы СССР имели приоритет над законами республики.

Не вызывало сомнений, что обещание нового закона воспользоваться конституционным правом на отделение было таким же лицемерным, каким было положение Конституции в сталинские времена. Я понимал, отчего прибалтийские лидеры отказались следовать этому закону.

————

К маю стало казаться, что отношения между Москвой и прибалтийскими парламентами застыли в мертвой точке. Горбачев продолжал отказываться от любых переговоров о независимости, не удовлетворявших требованиям закона об отделении, а лидеры всех трех прибалтийских государств отказы вались отменить сделанные ими декларации. Давление на Литву и в слегка меньшей степени на Эстонию и Латвию нарастало, но это давление не переходило грань прямого насилия.

Даже экономические санкции были далеко не всеобъемлющими. Породив кое–какое расстройство и сильное раздражение, они оказались недостаточными, чтобы вызвать жестокие страдания. Воинственные угрозы военных и полиции звучали зловеще, но не привели к кровопролитию. Горбачев, похоже, нагнетал давление в качестве средства потрафить сторонникам жестких мер, настаивавшим, чтобы он предпринял что–нибудь для приведения прибалтов к порядку. Между тем, и ему хотелось «преподать прибалтам урок» их полной и безусловной экономической зависимости от СССР. Какова бы ни была польза от первой из этих причин (а не исключено, что суровый тон и решительные указы на деле предотвращали попытки сместить Горбачева), вторая из них была обречена на провал. Экономического нажима было недостаточно, чтобы поставить прибалтов на колени, зато он был достаточно болезненным, чтобы укрепить их решимость стать независимыми. Исходное положение, избранное Горбачевым и его советниками, решившими, что давление принудит прибалтов к повиновению, дало отклонение от намеченного курса на 180 градусов.

 

Организация президентства

Отгораживаясь от требований прибалтов о независимости, Горбачев в то же время взялся за организацию президентской власти. Конституционная поправка, проведенная им через Совет народных депутатов, позволяла создать два консультативных органа: Совет Федерации, состоящий из руководителей парламентов союзных республик, и назначаемый Президентский Совет. Обязанности и властные полномочия этих органов были далеко не ясны. Выходило так, будто президент оказывался волен принимать или игнорировать их рекомендации по собственному усмотрению. Между тем, оба органа предусматривались для придания видимости коллегиальности процессу принятия решений.

Я подозревал, что Горбачев пошел на создание Совета Федерации, дабы создать у парламентов союзных республик ощущение, что их голос и вес имеют значение в центральных структурах власти, Станет ли Совет служить этой цели зависело от того, сможет ли он влиять на решения, имевшие значение для республик. Что касается Президентского Совета, то, по моему разумению, Горбачев будет стремиться использовать его как суррогат Политбюро. Если ему удастся переместить обсуждение политико–экономических вопросов из Коммунистической партии в канцелярию президента, под свой прямой личный контроль, ему окажется по силам дистанцироваться от партийной машины и в конечном счете обойти ее.

Через две недели после учреждения президентства Горбачев объявил о назначениях в Президентский Совет. В него вошли несколько ключевых правительственных фигур, такие как министр иностранных дел Шеварднадзе, председатель КГБ Крючков, министр обороны Язов, министр внутренних дел Бакатин, председатель Госплана Юрий Маслюков. Горбачев ввел в него также двух своих близких соратников, Александра Яковлева и Валерия Болдина, руководителя своего аппарата в Центральном Комитете, Три умеренных реформатора, физик Юрий Осипян, экономист Станислав Шаталин и писатель Чингиз Айтматов, были уравновешены тремя хорошо известными «консерваторами», писателем–сибиряком Валентином Распутиным, Вениамином Яриным, заводским рабочим с Урала, кого ретрограды считали потенциальным «Лехом Валенсой справа», и Альбертом Каулсом, директором сельскохозяйственного предприятия из Латвии.

Отбирая людей для Президентского Совета, Горбачев явно поступал, уделяя больше внимания политической сбалансированности, чем сущностным качествам личности или политики. Похоже, целиком обойдены оказались лишь радикальные реформаторы, поскольку академик Шаталин, позже сделавшийся радикалом, все еще причислялся к умеренным. Мне было понятно, как политически целесообразно убедить основные группировки страны в том, что они «представлены» в Президентском Совете, но я не мог понять, как эта группа собирается действовать в качестве сочлененного организма. На деле, так никогда и не было.

Тем не менее, Горбачев сделал все, что мог, для придания престижа Президентскому Совету. Свою первую встречу с ним он провел на следующий день после назначения и позаботился, чтобы встреча эта широко освещалась, К тому же он предоставил членам Совета роскошные кабинеты в Кремле, месте, отведенном для высших советских официальных лиц. К осени Президентский Совет заменил Политбюро партии как высший орган в протокольном отношении. На официальном приеме по случаю Национального праздника в ноябре члены Президентского Совета принимали зарубежных первых лиц, стоя на том месте, куда в предыдущие годы допускались только члены Политбюро.

С установлением президентства Совет Министров СССР был сохранен, так что структура скорее походила на имевшуюся во Франции, где кабинет министров отделен от президентства (и на самом деле премьером зачастую оказывался представитель иной политической партии), чем систему президентского Кабинета в Соединенных Штатах, Подозреваю, что Горбачев был не прочь поставить Совет Министров под собственный более непосредственный контроль, но решил не делать этого частично из–за массированного сопротивления правительственной бюрократии, частично во избежании публичного унижения премьер–министра Рыжкова, который поддержал создание президентства и отказался стать соперничающим кандидатом в президенты. Тем не менее, многие наблюдатели, в том числе и я, ожидали, что Горбачев сократит размер Совета Министров и передаст функции большинства министерств экономического профиля республикам, как только это окажется политически осуществимым. Поначалу же, однако, президентство не привнесло никаких существенных перемен в структуру или кадровый состав Совета Министров.

Апрельские события к тому же, похоже, шли в разрез кое с какими предположениями, сделанными мною в отношении намерения Горбачева ослабить хватку партии на шее правительства в ходе предстоявшего съезда КПСС. Радикальные реформаторы в рядах партии обнародовали — в полном соответствии с партийным уставом того времени — «Демократическую платформу» к съезду. Я не ждал, что Горбачев поддержит платформу, поскольку против нее выступило большинство партийных работников, но я ожидал, что он убедит ее составителей остаться в партии. Без них в ходе съездовских обсуждений у реформ не оказалось бы сильной и последовательной поддержки, Влиятельные сотрудники собственного аппарата Горбачева уговаривали его в январе прийти к общему соглашению с этими интеллектуалами–реформаторам и, и, несмотря на то, что он предпочел пойти в этом вопросе на компромисс и подвергнуть критике реформаторов за придирки к условиям президентства, я полагал, что Горбачев понимает, что нуждается в них, — хотя бы для того, чтобы выглядеть умеренным перед своими консервативными коллегами. Более того, реформаторы по–прежнему показывали, что способны побеждать на выборах в ключевых точках, Объединение «Демократическая Россия» в ходе выборов в марте победило в Москве, Ленинграде, Свердловске и нескольких других крупных городах.

К моему удивлению, эти победы — как и Ельцинская до того — скорее, похоже, обидели Горбачева, чем убедили в полезности для себя демократического движения. Вместо того, чтобы позволить «демократам» оказывать макси–мально возможное влияние на отбор делегатов на съезд партии, Горбачев предпринял попытку выставить их из партии до того, как соберется съезд. 11 апреля 1990 года перед самым началом выборов делегатов в партийных организациях по всей стране, «Правда» поместила открытое письмо Центрального Комитета, в котором, по сути, требовалось, чтобы создатели «Демократической платформы» ушли из партии. В письме они обвинялись в попытках «превратить партию в своего рода бесформенную ассоциацию с полной свободой для фракций и группировок». За сим следовал риторический вопрос, могут ли «такие люди оставаться в рядах КПСС», и, хотя отрицалось, что письмо призывает к чистке, наделе именно это делалось предложением партийным организациям выступить против тех, «кто создает фракционные группы».

Юрий Афанасьев, лично раскритикованный Горбачевым, рассказал мне, что, когда появилось это письмо, он перестал видеть смысл в дальнейшем сохранении своего членства в партии. 18 апреля он публично заявил о выходе из Коммунистической партии. Большинство других реформаторов, между тем, решили остаться в партии по крайней мере до партийного съезда, с тем чтобы ретрограды не победили из–за отсутствия контраргументов с их стороны.

Официальный нажим на сторонников «Демократической платформы», увы, не подвиг их на создание единого фронта по ключевым вопросам. Вскоре последовала череда открытых перепалок, зачастую основанных на личной неприязни. Николай Шмелев обвинил в «Известиях» Гавриила Попова в одобрении карточной системы распределения. Реформистски настроенная Лариса Пияшева, экономист, заявила, что ее, кандидата от «Демократической России», бросили на произвол судьбы, потому что она подвергла критике кое–какие взгляды Ильи Заславского. В общем, не успели «демократы» обнародовать платформу, как тут же последовали ссоры из–за нее.

Сторонники «Демократической России» не смогли поначалу и объединиться в поддержку определенных кандидатур. Когда Горбачев, став президентом, освободил пост председателя Верховного Совета, Съезд народных депутатов избрал преемника. Горбачев поддерживал Анатолия Лукьянова, бывшего его заместителем, но у того был широкий круг противников, особенно среди реформаторов, считавших, что Лукьянов больше заинтересован в сохранении коммунистической номенклатуры, чем в продвижении реформ, Тем не менее, они не сошлись на одной кандидатуре, и в результате голоса их оказались распределены между несколькими, включая профессоров права Константина Лубенченко и Анатолия Собчака, физика Евгения Велихова, Алексея Казанника, депутата из Омска, уступившего свое место в Верховном Совете Ельцину, Геннадия Фильшина, экономиста из Иркутска. Даже при расколе внутри оппозиции Лукьяновское большинство оказалось худосочным: 53,6 процента, — что дает основание предположить: будь его противники объединены, победа в тот день могла быть и на их стороне.

Приобретенный таким образом опыт побудил реформаторов объединиться вокруг Ельцина, когда спустя несколько недель собрался новый российский парламент. Тогда меня не оставлял вопрос: случилось бы такое, окажи Горбачев поддержку кому–либо из умеренных, вроде Лубенченко, а не Лукьянову? Выказывая расположение кандидату, про кого было известно, что он против скорых политических и экономических перемен, Горбачев, сам того не желая, помог Ельцину создать коалицию в новом российском Верховном Совете и увеличить вероятность того, что двум органам власти предстоит схватка. Зато Лукьянов со своим грубым лицом и унылым голосом не производил большого впечатления на телезрителей и не был способен соперничать с Горбачевым в популярности. В случае с таким красивым, жизнерадостным и красноречивым человеком, как Константин Лубенченко, подобной уверенности быть не могло,

 

Отправной пункт для экономической реформы

Нежелание или неспособность Горбачева реорганизовать Совет Министров, бюрократический аппарат центральной власти, являлись и симптомом и причиной углубления экономической немощи. Оценивая той весной положением видел в том, как велись дела, лишь мрачные перспективы для советской экономики.

Затяжки подлинной экономической перестройки отныне сделались хроническими, и, как я считал, если не удастся отыскать способ разорвать на экономике удушающую хватку московской бюрократии, общественная мораль и доверие к руководству Горбачева войдут в «штопор».

Во время поездок, за пределами Москвы я тщетно отыскивал свидетельства того, что полномочия на принятие хозяйственных решений передаются от московского Центра. Несмотря на разговоры о достоинствах рыночной экономики, шаги по ее созданию были крохотными и неэффективными. Это являло собой разительный контраст со скорыми и фундаментальными переменами в политической системе. В ней оказались высвобожденными силы, которые волей–неволей подталкивали к демократизации. Зато так и не пришли в движение силы, способные сломать оплот бюрократизма в народном хозяйстве.

Вся страна выбивалась из сил под тяжким бременем: лишь весьма немногие действительно понимали, как работает рынок. В республиках и регионах зрело недовольство управлением из Москвы, что также способствовало этническим трениям, Горбачев, похоже, все еще уповал, что планированием и осуществлением его экономических реформ займутся Госплан и министерства, а это было равносильно тому, чтобы доверить лисице отвечать за сохранность курятника.

Я опасался, как бы предпринимавшиеся частичные меры и полумеры на самом деле не ухудшили положение, поскольку они не сопровождались изменениями системного свойства, которые придали бы им действенность.

Возникающие неурядицы были столь очевидны, что описывать их не составляло труда для нашего посольства (зато я сомневался, что «система» снабжала объективными описаниями Горбачева). Другое дело — выявить, что можно предпринять, дабы с успехом вовлечь советскую экономику в мировой рынок. У каждого экономиста» похоже, есть своя излюбленная формула, но они обычно игнорируют такой важнейший элемент, как политическая осуществимость. Сравнительное исследование «исходных пунктов» при переходе от командной к рыночной экономике, которое я в 1989 году советовал провести правительству США, насколько мне известно, так и не было проведено. И в самом нашем правительстве и вне его среди специалистов не было единства в отношении того, за чем мы должны наблюдать, что отслеживать, оценивая перспективы успешной экономической реформы в Советском Союзе.

К 1990 году мне стало ясно, что нашему посольству нечего ожидать указаний из Вашингтона в виде постановки задач для сообщений о состоянии советской экономики. Если мы хотели, чтобы посольские сообщения были связными, и если для обоснования наших суждений требовались надежные критерии, нам следовало позаботиться об этом самим. Я попросил экономический и политический отделы посольства, во главе которых стояли Джон Блэйни и Рэймонд Смит, два очень способных дипломата, хорошо знавшие Советский Союз, вести систематическое изучение ключевых проблем. Мы периодически встречались для обсуждений, и зачастую наши встречи походили на университетские семинары дипломников, с той лишь разницей, что в таких случаях «профессор» оказывался, на деле, студентом.

Обсуждения с сотрудниками нашего посольства и собственные мои наблюдения за разваливающейся советской экономикой убедили меня; самого большого эффекта советское руководство добилось бы, пойдя на ликвидацию центральных хозяйственных министерств и передав большинство их функций директорам предприятий, доверив, возможно, осуществлять кое–какие обязанности гораздо меньшим по размеру министерствам союзных республик. Таков был бы первый шаг, нацеленный на прекращение централизованного, имперского контроля над экономикой, разрушение монополии производителей и создание основы для последующей приватизации. На первых порах такой радикальный шаг был бы болезненным и разрушительным, зато он высвободил бы силы, способные создать конкурентноспособное народное хозяйство. Мне казалось, что быстрая ликвидация механизма централизованного контроля: прерывание пуповин, связывавших центральные министерства с предприятиями, — с неизбежностью приведет к следующему:

   • Директорам предприятий, чтобы выжить, придется создать рынки.

   • Если республики и области получат прямые полномочия надзирать за народным хозяйством, Горбачеву удастся уклониться от ответственности за будущие ошибки.

   • Экономические стимулы добиваться независимости потеряют в силе, как и один из источников этнических трений.

   • Некоторые республики, получив такую возможность, быстро придадут легитимность частной собственности и другим институтам, необходимым для рыночной экономики и тем возбудят в остальных соревновательный дух сделать то же самое.

   • Децентрализация позволит установить надежную базу налогообложения для республик и других административно–территориальных образований, поскольку Москве, если она перестанет субсидировать непроизводительные отрасли по всей стране, потребуется гораздо меньше средств на центральные органы власти. Более того, бюрократам, которые тормозят реформы, придется пойти на работу на предприятия, в местные и региональные органы власти, и это изменит их подход и отношение к происходящему.

Столь радикальные шаги, как те, какие я считал необходимыми, без сомнения, окончились бы провалом, стань они причиной слишком многих социальных перетрясок. Положим, ни у кого не было уверенности в том, когда «много» превратится в «слишком много», и все же следовало предпринять меры для смягчения воздействия перемен на обыкновенного жителя. Мне виделся такой вот минимальный набор мер, сопровождавших основательную децентрализацию экономического управления:

   1. Укрепление рубля как мера экономическая посредством контроля за денежной массой и сокращения бюджетного дефицита, львиная доля которого вызывалась производством ненужных вооружений, субсидиями непроизводительным отраслям промышленности и содержанием громадной бюрократии. (Одним из способов уменьшить «избыточную массу рубля» могла бы стать продажа фондов, находящихся в государственной собственности, частным предпринимателям.)

   2. Разрушение монополий и принятие строгого антитрестовского законодательства.

   3. Содействие развитию — в основном, вне государственной структуры — институтов, необходимых для рыночной экономики: например, коммер–ческих и инвестиционных банков, средств внедрения коммерческих кодексов, центров обучения для привития необходимых новых навыков.

   4. Передача основных социальных служб от предприятий местным и муниципальным властям — предпосылка успешной приватизации. Службы должны содержаться за счет имущественных налогов и перераспределения фондов из центрального бюджета.

   5. Создание предохранительной системы, включая пособие по безработице, индексацию низких фиксированных доходов, таких как пенсии, до прожиточного минимума и программы вспомоществования беднейшим слоям населения, такой как продуктовые карточки. Оказание целевой помощи определенным группам населения будет куда менее дорогостоящим для бюджета, чем частичное возмещение расходов на питание и жилье для всех, как то делалось при существовавшем строе.

Такое развитие событий, конечно же, потребует времени, но, полагал я, реформа провалится, если не будет включать в себя быстрые» конкретные шаги в указанном направлении. Бюрократические институты не изменятся, пока их к тому не принудить, а бюрократы не станут предпринимателями в условиях, позволяющих им оставаться бюрократами. Зато, если окажется, что деваться некуда, многие быстро приспособятся к изменившейся действительности. Если физически здоровый человек отказывается учиться плавать, то, возможно, единственный способ научить его — бросить в воду на глубину.

Я понимал, что иностранцам, как бы хорошо они ни были осведомлены и сколь ни добры были бы их намерения, всего этого для советских людей не осуществить. Советские граждане должны сделать это сами. Я не собирался подзадоривать их или пытаться «продать» им свои любимые представления о реформе. Но к весне 1990 года у меня в сознании наконец–то сложился набор отправных пунктов, сверяясь с которыми, я мог судить о различных программах реформирования, которым в ближайшие месяцы предстояло стать предметом обсуждения.

————

Организуя свое президентство, Горбачев явно сознавал, что система политической инерции отторгнет радикальную экономическую реформу такого рода, какую я считал необходимой. А окажется ли он готов к тому, чтобы предпринять эти шаги, когда укрепит свое положение как президента и реорганизует летом партию на партийном съезде? Чтобы узнать ответ, мне ничего другого не оставалось, как ждать, по крайней мере, до осени, Важнейшим был вопрос: захочет ли Горбачев избавиться от центральных учреждений хозяйственного контроля?