Наступает диктатура — заявляю об этом со всей ответственностью.

Эдуард Шеварднадзе, 20 декабря 1990 г.

Лаже тогда, когда он [Горбачев] говорит правые речи, страна все равно идет влево.

Андрей Сахаров, декабрь 1989 г.

Несмотря на то, что экономика ветшала, этническая напряженность росла, а разгул преступности вырастал в проблему, в конца лета 1990 года многие советские интеллектуалы сохраняли редкое и необычно оптимистическое настроение. Горбачев, было похоже, отразил нападки ретроградов–партийцев и завершил расчистку площадки для великого торга с союзными республиками, в том числе и с Ельцинской Россией.

Впрочем, время прекраснодушных ожиданий оказалось кратким. Встряску дали распоряжения Горбачева слить воедино Шаталинский и Рыжковский планы. Те немногие из наблюдателей, кто не оставлял надежды, что «увязывание» обоих планов не обратится в шараду, где неназванными останутся ключевые характеристики Шаталинского подхода, утратили все иллюзии, когда в октябре программа появилась в редакции Горбачева—Аганбегяна. Никто не верил в ее осуществимость, и падение престижа, авторитета и подлинной власти Горбачева ускорилось.

Одновременно и, возможно, вне связи с этим стали множиться слухи, будто предстоит заговор с переворотом и Горбачева уберут. Всегда неопределенные насчет того, кто собирается сместить президента, сплетни утверждали, что заговорщики из консервативных деятелей Коммунистической партии, а также военных и офицеров милиции скорее всего воспользуются политическим разбродом в стране и растущей в народе неприязнью к Горбачеву Кое–кто из циников подозревал самого Горбачева в потакании этим слухам с целью оправдать дополнительные властные полномочия для президента.

 

Горбачев в осаде

Вначале Горбачев попробовал расширить свою власть, получив от Верховного Совета особые полномочия издавать указы по экономическим вопросам и создавать структуры для «ускорения формирования всесоюзного рынка». Предложение вызвало ожесточенные споры в Верховном Совете, но тем не менее было одобрено. Некоторые реформаторы, такие, как московский мэр Гавриил Попов, поддержали предложение на том основании, что для навязывания реформы силой противящемуся чиновничеству и аппаратной верхушке Коммунистической партии потребуется наделенная большими полномочиями исполнительная власть. Однако, несмотря на формальное увеличение своей власти, Горбачев, похоже, все менее оказывался способен действовать решительно.

Осенью, похоже, не получалось ничего. Даже парад на Красной площади в День Революции 7 ноября, традиционно служивший поводом выставить напоказ советскую военную мощь, был омрачен попыткой покушения на Горбачева, стоявшего на трибуне. Стражи порядка из службы безопасности сбили на землю какого–то мужчину из Ленинграда в тот момент, когда тот целился из обреза в президента. Два выстрела, предназначавшиеся Горбачеву, грохнули бесцельно, и пули, не причинив никакого вреда, ушли в белый свет. Хотя никто не пострадал и парад как ни в чем ни бывало продолжался, происшествие до крайности перепугало весь город. Оно, похоже, подтвердило опасения жителей, что насилие выбивается из–под стражи, и это, возможно, побудило Горбачева предпринять ряд мер, о которых он вслед за тем объявил.

Через несколько дней после происшествия на Красной площади Горбачев собрал на встречу более тысячи военных офицеров, ставших депутатами различных выборных органов. Встреча для Горбачева оказалась ужасной. Офицеры не скрывали своего возмущения болезненными явлениями в стране, ответственность за которые они возлагали на Горбачева, и открыто заявляли о своем разочаровании в его руководстве. Эта встреча, несомненно, усилила Горбачевские страхи, что военные поддержат заговор с целью его смещения.

А всего три дня спустя, еще не оправившись от перепалки с офицерами, Горбачев выступил с пространным докладом на Съезде народных депутатов и был встречен с изрядной долей скептицизма и враждебности. Это стало кульминацией в череде разочарований, убедившей его, наконец, избрать более жесткую линию. Вернувшись в кабинет, Горбачев немедленно созвал Политбюро и прочих советников, в основном, от партии. Вместе с ними он решил ввести в действие планы, разработанные на тот случай, если потребуется укрепить власть президента и подчинить правительство непосредственно ему.

На следующий день, вернувшись в парламентскую палату, Горбачев предложил тщательно продуманную реорганизацию своего президентства. Депутаты отнеслись к его предложению с большим интересом, чем к прочувствованному посланию «о положении в Союзе», выслушанному днем раньше. Хотя перемены больше отдавали перечерчиванием организационных схем, чем новой радикальной политикой, Горбачев все же признал необходимость хоть что–то предпринять. Законодателей мучили сомнения, но, обсудив предложение, они осознали, что его туманные формулировки позволят Горбачеву окончательно утвердить новые структуры, не спрашивая их, депутатов, совета.

Но даже в этом случае большинство реформаторов с готовностью поддержали бы предложение наделить президента большими полномочиями, если бы тот пустил их в ход для рывка к одобряемым ими переменам. Группа видных «демократов» подписала открытое письмо, в котором призвала Горбачева принять ряд трудных решений или уйти в отставку. Они потребовали предоставить республикам подлинный суверенитет, раздать землю фермерам, освободить армию и местные органы власти от прямой опеки Коммунистической партии, создать новый, реформистски настроенный кабинет и наладить деловое сотрудничество с Ельциным.

Вместо того, чтобы поддержать эти, многим из нас казавшиеся здравыми, идеи, Горбачев воспринял обращение как акт предательства и еще больше настроился против реформаторов–интеллектуалов, которых сам некогда пестовал. Наделе ему с громадным трудом пришлось бы добиваться от Верховного Совета одобрения такого рода политики, но депутатам–политикам до того хотелось, чтобы все видели, как они что–то предпринимают, что крепкий толчок Горбачева мог бы подействовать на них убеждающе.

На самом деле Верховный Совет поначалу отверг предложение Горбачева как чересчур неясное и смягчился только после согласия президента обсуждать его по пунктам. Получив такое уверение, палата приняла план «за основу» с тем, чтобы через две недели Горбачев представил более подробный документ. Премьер–министр Рыжков открыто против предложений не выступал, но довел до сведения, что с ним предварительно никто не советовался и что он неприятно поражен намерением преобразовать Совет Министров в Президентский кабинет.

Наконец, в декабре Горбачев добился от законодателей почти всего, чего хотел: были приняты конституционные поправки, позволявшие создать пост вице–президента и другие органы, предлагавшиеся Горбачевым.

Впрочем, все эти законодательные маневры прошли мимо внимания общественности — не то что год назад. Большинство населения, тех, кто ежедневно тратил все больше и больше часов своего рабочего времени настояние в очередях, главным образом занимала нехватка продуктов и промтоваров в магазинах. Люди уловили и то, что московские власти начали говорить суровым языком. Закон и порядок — вот что стало новым паролем времени. Начиная с ноября, едва ли день проходил без того, чтобы не принимался новый суровый указ, не прозвучала грозная речь или очередной крупный начальник не был заменен на политика, бывшего сторонником строгих мер.

В середине ноября Горбачев заменил Михаила Ненашева, привнесшего некоторую независимость на радио и телевидение и собиравшегося создать четыре независимых канала, на пропагандистского наемника Леонида Кравченко — шаг, явно нацеленный на ужесточение контроля за электронными средствами массовой информации.

Множились угрозы в адрес Литвы и других прибалтийских государств, Поскольку три прибалтийских правительства продолжали отстаивать свою суверенность, принимать и претворять в жизнь законы, наращивать свой управленческий аппарат, Горбачев усилил косвенные угрозы прибегнуть к силе. После издания указа о «защите имущества общественных и коллективных организаций» он распорядился ввести дополнительные войска в Литву, Латвию и Эстонию.

27 ноября по телевидению выступил министр обороны Язов и предупредил, что для предотвращения действий, чинящих препятствия работе воинских учреждений и личного состава, будет применена сила. На следующий день прозвучало необычное сообщение: Политбюро потребовало от Горбачева «борьбы с нарушениями прав человека в отношении советских граждан» в Литве. 1 декабря Горбачев издал указ, объявивший не имеющими силы все законодательные акты союзных республик об обороне. Прибалтийские правительства приступили к созданию собственных оборонных структур, а этот декрет давал возможность пресечь их намерения, пустив в ход силу. В тот же день Горбачев поразил общественность, назначив Бориса Пуго, сторонника жестких мер, министром внутренних дел вместо Вадима Бакатина.

Со времени своего назначения в 1988 году главой МВД СССР Бакатин приобрел репутацию первого в советской (и, возможно, российской) истории шефа полиции, хоть несколько понимавшего, что значит власть и верховенство закона. В 1989–1990 годах ему часто приходилось вступать в схватки с председателем КГБ Крючковым по поводу политики в отношении уличных демонстраций: Бакатин стоял на том, что их, пока они носят мирный характер, следовало разрешать, Крючков же настаивал, что большинство демонстраций следовало запрещать. Бакатин противился призывам ввести прямое президентское правление в республиках, где активно действовали националистические движения. Он, невзирая на сопротивление Крючкова, подготовил соглашения с прибалтийскими правительствами, позволявшие местным властям осуществлять больший контроль за полицейскими силами. Вызвал Бакатин неудовольствие и своего босса, премьер–министра Рыжкова, тем, что во время официального заседания Президентского Совета упрекал его в неприятии Шатали некой программы. К осени образовалась широкая коалиции «консерваторов», потребовавших от Горбачева отставки Бакатина: премьер–министр, глава КГБ, остатки компартий в Прибалтике, руководители партийных организаций Украины и Белоруссии, а также громогласная часть Верховного Совета СССР, стоявшая за сохранение Союза любыми средствами.

Хотя Бакатин останется членом Президентского Совета и впоследствии будет введен в состав нового Совета Безопасности СССР, его удаление из МВД застопорило все практические усилия по установлению власти закона в правоохранительных органах. Он был единственным среди высшего руководства, имевшим в своем распоряжении один из трех «институтов принуждения» (двумя другими являлись КГБ и армия), кто всей душой поддерживал становление гражданского общества и уважение к власти закона. Замена его человеком, которому, как было известно, гораздо привычнее и удобнее было действовать по старинке, воспринималась как зловещий знак.

Борис Пуго, со своей стороны, зря времени не терял и оправдал опасения общественности по поводу занимаемой им позиции. 5 декабря он выступил с жесткой речью и предупредил, что уполномочен Горбачевым «обеспечить полное применение Конституции СССР» по всей стране. На следующий день Горбачев, выступая на совещании промышленных руководителей, предупредил, что наготове имеются «строгие» непопулярные меры». 11 декабря выступил Крючков, он предупредил, что стране угрожает распад, и уверял, что «иностранные разведывательные организации» работают на «дестабилизацию» Советского Союза.

На 17 декабря была назначена следующая сессия Съезда народных депутатов для рассмотрения конституционных поправок, которые формально укрепляли власть Горбачева. Только теперь уже вовсе не казалось, что Горбачев воспользуется этой властью для осуществления реформ, как к тому призывали его авторы открытого письма от 18 ноября. Все свидетельствовало как раз об обратном.

 

Переосмысление союза

Предыдущей весной Горбачев призвал сепаратистов в государствах Прибалтики и повсюду испробовать «подлинную федерацию», прежде чем выходить из Советского Союза. Новый договор, предлагал он, можно составить в течение нескольких месяцев и закрепить в нем совершенно новую и добровольную основу для союза. Переговоры велись урывками на протяжении 1990 года, но лишь 24 ноября проект союзного договора появился в печати. Не было ясности, сколько именно республик готовы его поддержать, но я внимательно прочел проект, чтобы определить, насколько велики перемены, которые Горбачев готов допустить.

Близкие к Горбачеву сановники утверждали, что большинство из пятнадцати союзных республик вскоре заключат соглашение. Скажем, заместитель генерального секретаря КПСС Владимир Ивашко за день до того, как был опубликован текст, сказал мне, что, по его мнению, согласие дадут двенадцать республик. Стоило мне прочитать текст, как стало ясно, что подобные предвидения лишены реальных оснований.

Трудно представить себе союз любого вида без России и Украины, а ведь руководители обеих республик выразили сдержанность в отношении ряда положений документа, и оба были вовлечены в параллельный процесс выработки совместно с другими республиками соглашений, какие в конечном счете могли бы послужить основой для союзного договора, составленного без Горбачева.

За несколько дней до публикации проекта договора, когда я был в Киеве, председатель украинского парламента Леонид Кравчук сказал мне, что, хотя он и участвовал во встречах по подготовке проекта союзного договора, Украина не станет связывать себя никаким новым договором, пока не примет новую конституцию и не проведет в соответствии с этой конституцией референдум. Когда я спросил, скоро ли будет принята новая конституция, он ответил: «Не раньше второй половины будущего года». В тот же самый день и Ельцин приехал, чтобы подписать двустороннее соглашение между Россией и Украиной.

Будучи в Киеве, я встретился не только с Кравчуком, тогда председателем Верховного Совета, и Станиславом Гуренко, руководителем Коммунистической партии, но и демонстративно пригласил на ужин нескольких лидеров «Руха», Коммунистические чиновники усилили нажим, чтобы воспрепятствовать действиям «Руха», и я счел нужным уделить его лидерам внимание на официальном уровне. Не отвергая предлагаемый союзный договор вообще с учетом того, что будут приняты упомянутые Кравчуком условия, они исходили из того, что любой союзный договор будет действителен только на переходный период к полной независимости.

Отвечая на мой вопрос, представляется ли им выбор такой цели, как достижение украинской независимости, делом практически осуществимым, Лариса Скорик, член украинского Верховного Совета от промышленного района Киева, сказала: «Не сразу, но через несколько лет — точно. Мы рассчитываем обрести полную независимость в рамках периода в три–пять лет». «Рух» был весьма далек от большинства в парламенте Украины, и все же я не отнесся к высказыванию Скорик как к простому мечтанию. Если Москва продолжит попытки утверждать имперский контроль, не случится ли так, что многие коммунисты примут сторону «Руха»?

Что касается России, Ельцина и российских демократов, то они обрушились на проект договора, как только он был опубликован. На заседаниях 8 и 9 декабря Демократическая Россия (превратившаяся в оппозиционную коалицию) заявила, что проект «неприемлем», потому что он «посягает на суверенитет РСФСР и других республик». Более того, «демороссы» потребовали, чтобы договор заключался только после принятия новой конституции РСФСР и в результате прямых переговоров между республиками. Их позиция совпадала с украинским подходом, о котором в ноябре говорил со мной Кравчук.

Изучив отношение различных республик к проекту союзного договора, я пришел к выводу, что лишь среднеазиатские республики и Белоруссия поддержат нечто похожее на опубликованный проект, да и то станут настаивать на поправках, дающих им больше прав в управлении внешней политикой, внешнеэкономическими связями и природными ресурсами. Россия, Украина и Азербайджан выступали за свободную федерацию, и первые две вступят в нее только после принятия новых конституций. Тот строй рассуждений, который я услышал летом от Руслана Хасбулатова, похоже, распространялся очень быстро. Армения с Грузией стремились уже к полной независимости, после чего могли бы пойти на установление кое–каких свободных федеральных связей, к тому же склонялась и Молдавия, хотя ей приходилось учитывать растущую внутреннюю оппозицию. Три прибалтийских государства не желали даже делать вид, будто участвуют в обсуждении нового союзного договора.

Для многих республик решающее значение имел диалог Горбачева с Ельциным. Пока он не был завершен, большинство республик станут тянуть время и избегать окончательных решений. Трения между двумя руководителями нашли выход в подходе к существу переговоров. Горбачевская сторона силилась оказать ощутимое воздействие на Ельцина, предлагая автономным республикам, большинство из которых находились в России, статус «субъектов» в новом союзе, где им во многих отношениях будут предоставлены те же права, как России и другим союзным республикам. Между тем, эта идея была совершенно неприемлема для союзных республик, и выдвижение ее оказалось недальновидным. Горбачев уже проигрывал гонку со временем для заключения федерального союза на добровольной основе. Его попытка применить к России тактику «разделяй и властвуй» привела к потере времени, чего он не мог себе позволить.

 

Шеварднадзе бьет в набат

На 20 декабря 1990 года был назначен доклад министра иностранных дел СССР Четвертому Съезду народных депутатов. И вдруг, поднявшись на трибуну, Шеварднадзе торжественно возвестил, что произнесет, «вероятно, самую короткую и самую трудную из речей» в своей жизни. Он бегло коснулся затронутых — и, по его оценке, оскорбительных и провокационных — вопросов, касавшихся советской политики в отношении Ирака и якобы имевшихся «планов» отправки советских войск к Персидскому заливу. Далее Шеварднадзе пожаловался на отсутствие поддержки в верхах, дав понять, что председатель парламента Лукьянов особенно старается подорвать его позиции. И после этого он бросил свою бомбу:

«Демократы, скажу без околичностей. Товарищи демократы… вы удрали. Реформаторы разбежались по кустам. Идет диктатура — заявляю об этом с полной ответственностью. Никто не знает, что это будет за диктатура, и кто придет, или что это будет за режим.

Хочу сделать следующее заявление; я ухожу в отставку… Пусть это будет мой вклад, если хотите, мой протест против начала диктатуры».

——

В то утро я находился в «городе науки» Дубне, примерно в двух часах езды от Москвы, и, когда вернулся в Спасо—Хауз, чтобы принять гостей к обеду, в дверях меня встретил этой новостью мой новый заместитель, Джеймс Коллинз.

Несмотря на мартовский намек Шеварднадзе, я был поражен. «Он сказал, что ушел в отставку ил и что уйдет?» — спросил я.

«Прозвучало как дело решенное. «Я ухожу в отставку» — точные его слова». Один из заместителей Шеварднадзе, Александр Белоногов, прибыл на обед, и мы забросали его вопросами. Он заявил, что не имел ни малейшего понятия об отставке до тех пор, пока сам не услышал речь. Я спросил, не считает ли он, что Шеварднадзе могут уговорить передумать. «Нет, если я знаю этого человека, — ответил он. — Он не захочет, чтобы это выглядело эффектной выходкой. Его честь поставлена на кон».

Разумеется. Для всякого, кто действительно знал Шеварднадзе, это был глупый вопрос.

Многие, впрочем, не очень хорошо знали Шеварднадзе. Когда днем съезд вновь собрался, я был там и слушал, как высокочтимые ораторы, в том числе историк Дмитрий Лихачев и редактор Сергей Залыгин, предлагали не принимать отставки и требовали, чтобы Шеварднадзе продолжал исполнять обязанности министра. Другие подвергли его нападкам. Виктор Алкснис, один из самых открытых противников Шеварднадзе (это он несколько дней назад сказал, что теперь, когда с Бакатиным разделались, пора приниматься за Шеварднадзе), с пеной у рта бормотал что–то неразборчивое, на грани бессвязности. Рой Медведев, который в 60–е и 70–е годы выдавал себя за диссидента, а ныне тяготел к консервативному крылу в Коммунистической партии, снисходительно говорил о сверхчувствительном грузине, неспособном вынести критику. Собравшиеся, однако, ждали, что скажет Горбачев. Во время утренней сессии на лице его ясно виделось удивление и, похоже, гнев. Понадобилось несколько часов, прежде чем ему удалось собраться и высказаться.

Поднимаясь на трибуну, Горбачев выглядел человеком, только–только оправившимся от удара в солнечное сплетение. Больнее всего то, начал Горбачев, что о своем намерении уйти в отставку Шеварднадзе не уведомил его заранее. И хотя он дважды говорил с Шеварднадзе по телефону после его выступления, так до конца и не понял, чем вызвана отставка. Однако, по его мнению, Шеварднадзе полагал, что протестует против попыток «использовать трудности и посеять сомнения в политике перестройки». И все же ему не следовало сдаваться. Следовало бы знать, что продвижение будет сложным и упорным. Горбачеву оставалось лишь осудить решение Шеварднадзе и то, как оно было преподнесено.

Далее Горбачев пустился осмеивать мысль о грядущей диктатуре. Сам он не домогался диктаторской власти, а только тех полномочий, какие необходимы, чтобы вести общество через преобразования. Что же касается других.

«Я как президент сегодня не располагаю никакой информацией, — а информация у меня довольно обширная, — которая подтвердила бы, что кто–то где–то приготовил нам хунту или какую–нибудь другую диктатуру… Нет, подобной информации у меня нет».

——

Уныние, прерываемое и подчеркиваемое нарочитым ликованием мелких группок сверхпатриотов, повисло над вестибюлями Дворца Съездов, когда депутаты расходились с заседания, Я поравнялся с Александром Яковлевым, шедшим, прихрамывая, к гардеробу. И спросил, каким представляется ему будущее.

«Ничего хорошего из этой охоты за ведьмами не выйдет, — ответил тот.

— Помните маккартизм в вашей стране? Он только навредил. Так и у нас здесь сегодня то же самое».

————

В тот вечер оба выступления были полностью переданы по телевидению. Я смотрел их затаив дыхание. Где тот Шекспир, кому по силам оказалось бы постичь загнанную вглубь эмоциональную силу такого поединка двух государственных мужей! Пять с половиной лет назад они вместе взялись за трудное дело. Шеварднадзе добился великолепного успеха в решении внешнеполитических задач перестройки, а Горбачев ныне явно перешел к отступлению на внутреннем фронте. Мне казалось, что я довольно хорошо знаю Шеварднадзе, чтобы понимать: он не трус, не отступник. Да, он явно чувствителен к критике, но, будь надежда на победу, он продолжал бы сражаться. Шеварднадзе, должно быть, почувствовал, что Горбачев готов принести его в жертву ретроградам, копившим силу для наступательного удара.

Любопытно, что Горбачев, высказываясь по поводу отставки Шеварднадзе, подтвердил это. Он признался в намерении выдвинуть Шеварднадзе в вице–президенты. Но ведь то был новый пост с неясными обязанностями. То был бы пинок вверх — при том условии, что съезд одобрил бы его выдвижение, а ведь даже это могло бы не обойтись без неприятной схватки.

Больше года шли пересуды, будто Шеварднадзе могут перевести на другую работу. Он идеально подошел бы на должность премьер–министра, где его чувствительность к настроениям нерусских национальностей в какой–то мере компенсировала бы слепоту Горбачева. Но раз Горбачев отдал предпочтение правительству правого толка, невозможно было представить себе, чтобы на Шеварднадзе пал выбор стать главой такого правительства.

Меня интересовало, не было ли каких других причин. Шеварднадзе явно надеялся, что его призыв к «демократам» вновь взяться за дело, пока не станет слишком поздно, сплотит их. Но была ли у него информация о планах путча? Или о планах со стороны Горбачева принять на себя диктаторские полномочия? Этого знать мне было не дано.

Хотя Шеварднадзе согласился остаться в министерстве иностранных дел «на несколько дней», пока не будет назначен его преемник, встретиться с ним сразу не удалось. В поисках дальнейших объяснений поступка Шеварднадзе я посетил Сергея Тарасенко, одного из ближайших его помощников. Тарасенко сообщил мне, что в течение года Шеварднадзе не раз всерьез подумывал об отставке. Его решению предшествовала целая серия событий, убедивших его, что советское правительство идет к расширению применения силы, в чем лично он участвовать не желал. Особенно его огорчило, что Горбачев мало чем помог ему, когда военные дали обратный ход некоторым соглашениям о контроле над вооружениями, которые он готовил, а сам Горбачев одобрял. Лукьянов интриговал в Верховном Совете с целью выставить Шеварднадзе в дурном свете, придерживая направленные на ратификацию договоры, а затем представляя их в последнюю минуту депутатам с лживыми обвинениями, будто МИД не сумел внести их вовремя. Он же назначал слушания на такое время, когда Шеварднадзе не было в стране и он не мог ответить на возникавшие вопросы. Тарасенко не верил, что Лукьянов повел бы себя так, если бы Горбачев всецело поддерживал Шеварднадзе.

Тарасенко подтвердил, что Шеварднадзе заранее ни с кем не советовался, за исключением своей жены, детей и своих помощников — Теймураза Степанова и самого Тарасенко. Все они единодушно согласились с тем, что ему следует уйти.

Я спросил Тарасенко, располагал ли Шеварднадзе особой информацией о грозящем путче. О каком–либо конкретном заговоре он не знал, услышал я в ответ, но чувствовал, что есть группировки, намеревавшиеся силой удержать страну в целости и что Горбачев нынешней своей политикой играет им на руку. Горбачев, возможно, считал, что выигрывает время, но в конечном счете его оттеснили бы в сторону те, на кого он опирался. Учитывая эти обстоятельства, Шеварднадзе не мог оставаться в правительстве. Он счел, что лучше послужит стране, сплачивая демократические силы извне.

————

Со всех сторон нас уверяли, что советская политика в отношении Соединенных Штатов останется неизменной. На Рождество Горбачев направил президенту Бушу личное послание, заверяя его, что политика, которой следовал Шеварднадзе, не изменится. Сам Шеварднадзе заявил нам, что не ушел бы в отставку, не будь он уверен, что позитивный курс в отношениях между США и СССР прочно закреплен. Три недели спустя, когда Горбачев назвал преемника Шеварднадзе, он остановил свой выбор на карьерном дипломате Александре Бессмертных, как утверждал и, не только из уважения к способностям Бессмертных, но еще и потому, что нужно было успокоить Соединенные Штаты.

Нам Бессмертных был хорошо известен, и мы в высшей степени ценили его. Он долгое время работал на различных должностях в Вашингтоне, затем в Москве возглавлял в МИДе управление по делам США. Шеварднадзе, став министром иностранных дел, быстро продвинул Бессмертных до первого заместителя министра, а в начале 1990 года направил его в Вашингтон послом.

Знания Бессмертных тонкостей американской обстановки, соединенное с высоким умом, прямотой и стремлением к конструктивности, сделали его очень деятельным представителем советских интересов и принесли уважение коллег. Я знал его по работе с начала 70–х годов, когда был заведующим отделом по делам Советского Союза в государственном департаменте, а Бессмертных — политическим советником в советском посольстве. Даже в те времена холодной войны было очевидно, что Саша, как мы его называли, отнюдь не штампованный советский дипломат. Никогда не проявлял он какой бы то ни было нелояльности к советской политике, но всегда сохранял способность обсуждать вопросы разумно и без злобы. У нас сложилось впечатление, что, даже когда он не мог согласиться с нами, он понимал, о чем мы говорили, и точно сообщал об этом.

Однажды я вышел из себя, когда Громыко прислал личное письмо государственному секретарю Уильяму Роджерсу, требуя, чтобы тот запретил демонстрировать в кинотеатрах Соединенных Штатов снятый в Европе фильм о Ленине, который Москва посчитала неуважительным. В тот вечер, оказавшись на приеме в советском посольстве, я отвел Бессмертных в сторонку и принялся выговаривать ему за то, что он не объяснил людям в Москве, в какое смешное положение это письмо ставит их всех. Саша и не пытался оправдывать письмо, но заметил, что этот вопрос с особым чувством воспринимается в Кремле. После чего обронил, что пройдет, наверное, лет десять, а то и больше, прежде чем к Ленину станут относиться бесстрастно.

Такое заявление высокопоставленного советского дипломата обращало на себя внимание во времена, когда брежневский режим ринулся в контрнаступление на свободу мысли. В нем был виден человек, способный мыслить самостоятельно и старающийся быть честным, насколько это позволяла его работа.

О том, что Горбачев выбрал Бессмертных преемником Шеварднадзе, я узнал в середине января. В те несколько недель, что прошли между отставкой Шеварднадзе и назначением Бессмертных, натянутость в наших отношениях усилилась, но по причинам, не имевшим отношения ни к тому, ни к другому советскому министру иностранных дел.

 

Новый вице–президент

Четвертый Съезд народных депутатов после шока, вызванного отставкой Шеварднадзе, ковылял к завершению работы. Съезд одобрил большинство предложенных Горбачевым конституционных поправок и неохотно утвердил Геннадия Янаева, выдвинутого им на пост вице–президента, в этом качестве.

Янаев, не так давно разменявший шестой десяток, делал карьеру в качестве комсомольского вожака, а затем главы официального профсоюза. В 70–е годы мы с ним встречались несколько раз, когда делегации, направлявшиеся Американским советом молодых политических деятелей, приезжали в Москву на встречи с молодыми советскими «политиками», он же был одним из официальных советских учредителей Юрмальской встречи 1986 года в Латвии. В последнее время мыс ним не виделись, поскольку мы не поддерживали связей с подневольными советскими трудовыми союзами. В былые времена Янаев не производил на меня особо сильного впечатления, и все же вскоре после его вступления на пост вице–президента я попросил его о встрече.

Принял он меня в кабинете в здании ЦК партии. Ему предстояло перебраться в Кремль, но тамошний кабинет вице–президента еще не был готов. Мы вели приятную, непринужденную беседу, и Янаев уверял меня, что Горбачев решительно настроен придерживаться курса реформ и понимает, что ему необходимы тесные отношения с Соединенными Штатами. Тем не менее, впечатления сильного руководителя Янаев на меня не произвел. У него, казалось, ни на что не было определенных, своих собственных мнений, и я уловил какую–то исходившую от него нервозность. Во время нашего разговора Янаев курил одну сигарету за другой, и порой, когда он прикуривал, у него дрожала рука. Я представить себе не мог, с чего бы это вице–президенту Советского Союза нервничать, принимая иностранного посла, и решил, что Янаев, должно быть, попросту неловко чувствует себя с незнакомыми людьми, хотя подобное качество представлялось в высшей степени необычным у политика, даже если он из коммунистической страны.

Поначалу мне трудно было понять, почему Горбачев на роль вице–президента отобрал Янаева, но затем я припомнил, что его разрыве Ельциным объяснялся ревностью Горбачева к Ельцинской популярности. Он явно не выносил высших сановников, способных соперничать с ним в общественном обожании. Геннадию Янаеву, несомненно, никогда не оттянуть от Горбачева на себя общественную опору. Тем не менее, Горбачеву нужен был человек, укреплявший престиж президентской власти, и я никак не мог взять в толк: зачем ему было так беспокоиться об изменении Конституции, если вице–президентом суждено было стать никчемной личности.

 

Экономический кризис углубляется

По мере того как подходил к концу 1990 год, экономический упадок, похоже, убыстрялся. Год был трудный, но, несмотря на все разговоры о планах реформ и «антикризисных» программах, положение продолжало ухудшаться.

Когда Горбачев отверг Шаталинскую программу, Ельцин объявил, что РСФСР осуществит ее в одиночку, что, как выяснилось, было делом невозможным, поскольку контроль за большинством хозяйственных предприятий оставался в руках центральных министерств. Тем не менее, между СССР и РСФСР развязалась война законов, приводившая к все нараставшей путанице и смятению. Российский парламент принял закон, в соответствии с которым при наличии конфликтной ситуации российские законы провозглашались имеющими приоритет над законами союзными, а новые союзные законы вступали в силу только после их ратификации российским парламентом. Горбачев ответил указом, по которому законы СССР имели верховенство до вступления в силу союзного договора, которым определялось, каким образом разделялись властные полномочия.

Спор по поводу сбора налогов и распределения оказался наиболее изматывающим. РСФСР отстаивала право удерживать все налоги, собранные на ее территории и предложила перечислять в союзный бюджет менее одной пятой обычной суммы. В последний день работы Четвертого Съезда народных депутатов, 27 декабря, министр финансов Валентин Павлов заявил собравшимся, что переговоры по бюджету между Союзом и Россией сорваны.

Горбачев тогда принял участие в обсуждениях и объяснил, что российский Верховный Совет утвердил для перечисления в бюджет СССР 1991 года всего 23,4 миллиарда рублей, на 119 миллиардов меньше, чем внесла РСФСР в 1990 году! В том случае, если не будет одобрено нормальное распределение доходов, предостерег он, СССР неминуемо распадется. Большинство сходилось вомнении, что Ельцин пытается наглядно показать Горбачеву: тому ничего другого не остается, как поладить с ним, и что он уступит, не доводя до насильственного финансового краха Союза, однако особой уверенности тут не было. Вместо того, чтобы остаться в Москве и обсудить этот вопрос, пока съезд продолжал работу, Ельцин улетел в Якутск.

Перед самым концом года Горбачев попытался внести некоторый порядок в сложившееся положение и, используя свои новые полномочия, издал решительные указы. Одним указом всем предприятиям и министерствам предписывалось продолжить соблюдение всех договоров 1990 года в 1991 году. Тем самым предполагалось остановить в республиках и на предприятиях нараставшую тенденцию изменять установки, разработанные плановиками из центра. Направленность указа была прямо противоположна задаче рыночной экономики, поскольку он сохранял большую часть признаков централизованной плановой системы.

Другими указами вводились новые крупные налоги: 5–процентный налог с оборота и новые налоги на предприятия для создания «стабилизационного фонда». Налог с оборота вводился с 1 января, и в народе, не привыкшем к прибавлению суммы налога в момент продажи, тут же был прозван «новогодним подарком Горбачева». Хотя введенные налоги были высоки, они извлекались из системы таким способом, который позволял держать население в неведении, сколько именно оно платило. Горбачевский налог с оборота нарушал традиционную потайную практику и обострял недовольство общества таким руководством.

Только на второй неделе января удалось достичь с Россией соглашения по бюджету, и фондовый кризис, грозивший в декабре, утратил остроту.

————

Разочарование, охватившее большинство наблюдателей, нашло свое выражение в статье Григория Явлинского и двух его сотрудников — Михаила Задорнова и Алексея Михайлова, помещенной в номере «Известий» от 2 января, где отношение правительства к экономическому кризису подвергалось разносной критике. Авторы высмеивали идею, выдвинутую Крючковым и другими, будто корень зла в действиях внешних «разрушительных сил», и возлагали вину на самое систему и то неумение, с каким она управлялась. Они предсказывали, что попытка правительства исцелить экономику посредством повышения налогов и замораживания экономических отношений потерпит неудачу и приведет к дальнейшему падению производства, галопирующей инфляции, еще большему бюджетному дефициту и куда более серьезной структурной неустойчивости.

Явлинский и его сотрудники призывали правительство использовать набор политических мер, сходных с ранее предлагавшимися ими в «Плане 500 дней»: начать денационализацию и приватизацию промышленности и сельского хозяйства, создать товарные биржи, разрушить производительные монополии, поставить под контроль бюджетный дефицит, постепенно отпустить цены и развивать службы по трудоустройству и программы социальной помощи. Важнее же всего, указывали они, «перераспределить» экономическую власть от Центра к республикам.

 

С протянутой рукой

Традиционно, еще со сталинских времен, Советский Союз отказывался принимать экономическую помощь, видя в ней потенциальный источник иностранного влияния. Даже после Чернобыльской трагедии в 1986 году Горбачев отверг предложения о помощи от иностранных правительств. Свое отношение он переменил, когда в декабре 1988 года на Армению обрушилось землетрясение. Впервые за многие годы советское правительство с благодарностью принимало многочисленные предложения помощи извне и всемерно содействовало доставке оборудования, припасов и специалистов в Армению.

С ухудшением экономического положения страны продолжала меняться и официальная позиция, и к осени 1990 года Горбачев уже прямо просил не только об иностранных кредитах и кредитных поручительствах, но так, же и о дарах в виде продовольственных и медицинских поставок.

Наши посольские экономисты не были столь безрадостны, как советское правительство. Они считали, что в стране достаточно продовольствия, чтобы избежать голода, хотя в некоторых районах рацион, возможно, окажется ограничен. Беда была не столько в обшей нехватке продовольствия, сколько в расточительной и беспорядочной системе доставки. Приватизация переработки пищевых продуктов и их доставки могла б избавить от большинства трудностей, считали наши экономисты, но этого просто–напросто не происходило.

Нехватка медицинских припасов была более серьезной. Система советского здравоохранения всегда финансировалась недостаточно, а фармацевтическая промышленность не только пребывала в первобытном состоянии, но и была одной из самых вопиющих отравительниц природы в стране. Более того, в рамках СЭВ, организации экономической взаимопомощи стран советского блока, Восточная Германия специализировалась на производстве медикаментов, и большая доля тех, что использовались в Советском Союзе, импортировалась из ГДР. С объединением Германии такой импорт стал стоить настоящих денег, и его пришлось резко сократить. В то же время многие советские химические предприятия были закрыты, дабы ограничить загрязнение окружающей среды. В результате советская система здравоохранения оказалась перед лицом кризиса: во многих местах даже аспирина невозможно было достать, а современные препараты были доступны только элите да тем, чьи родственники и друзья за границей могли помочь с приобретением назначенных лекарств.

Мы из посольства докладывали в Вашингтон, что не предвидим условий, чреватых голодом, хотя продовольственная помощь некоторым местностям и таким уязвимым группам населения, как сироты и старики, была бы полезна и желанна. Впрочем, чтобы помощь была действенной, ее следовало доставлять непосредственно нуждавшимся в ней» а не просто передавать в советскую систему централизован ной доставки. Последняя была настолько неэффективна и продажна, что большинство припасов либо уходило на черный рынок, либо портилось.

Того же принципа следовало придерживаться и в поставках медикаментов, за исключением того, что в этом случае можно было осуществлять доставку в больших количествах по воздуху. Поскольку Европейское Сообщество приступило к крупной программе продовольственной помощи и имело возможность осуществлять ее, используя автомобильный транспорт, мы предложили сосредоточить усилия США на помощи медикаментами.

В конечном счете Вашингтон разработал президентскую инициативу по поставке медикаментов и медицинского оборудования. Несмотря на свой высокий титул инициатива использовала весьма небольшие правительственные средства: изначально было выделено 5 миллионов долларов на оплату доставки того, что жертвовали частные фирмы. Некоммерческая организация «Проект Надежда» взяла на себя заботы по поискам пожертвований и организации транспортировки по воздуху в ряд крупных городов, где нужда в помощи казалась наиболее острой. Приверженность делу и распорядительность сотрудников этой организации произвели на меня глубокое впечатление, и в ряде советских клиник они обернулись пользой для пациентов. Тем не менее, медикаментами на несколько десятков миллионов долларов нельзя было залатать бреши в стране, где так остро не хватало всего.

————

В панике перед тем, что могло бы случиться в приближающуюся зиму, советские официальные лица были необычайно предупредительны во всем, что касалось зарубежной помощи. Горбачев назначил первого заместителя премьер–министра Виталия Догужиева ответственным за координацию зарубежных усилий по доставке помощи на гуманной основе. Последовали переговоры, бывшие, наверное, самыми легкими за всю мою карьеру, и мы быстро договорились об основных правилах оказания помощи на гуманной основе, по которым советское правительство предоставляло жертвователям право доставлять помощь непосредственно нуждающимся, даже в районы, которые до того были закрыты для иностранцев. Официальная предупредительность была не только мерилом отчаяния перед ухудшающимся положением, но еще и знаком более глубокой перемены в отношениях. Прежде советские служащие (а до них российские имперские чиновники) зачастую предпочитали, пусть бы народ терпел лишения, лишь бы иностранцы до него не добрались.

Я с душевной радостью смотрел, как множество правительственных и частных организаций на Западе принялись за поставку гуманной помощи нуждающимся в Советском Союзе. Это доказывало, что образ врага померк по обе стороны того, что служило железным занавесом, — да попросту исчез, на самом–то деле. Это вселяло в советских людей чувство того, что они не забыты и не отвержены остальным миром. Все это было ценно, важно и вдохновляюще.

Тем не менее, я осознавал, что опасности подстерегают даже в хорошо расписанной программе помощи на гуманной основе. Во–первых, она никак не помогала решить системную задачу, стоявшую перед страной и требовавшую внутренних реформ. Во–вторых, действительность редко согласуется с высокопарными речами. Большинство из осуществимых программ помощи выглядели маленькими, когда соотносились с потребностями страны, столь обширной, разнообразной и измученной, какой был Советский Союз. Неизбежно, многие люди не увидят никакой помощи, вокруг которой поднято столько шуму, и почувствуют себя преданными. В-третьих, подобные программы зачастую оставляют по себе неверное впечатление в странах–жертвователях. У многих там сложилось впечатление, что объем помощи больше, чем он был на деле, и когда это не приводило к переменам в другой стране, основа для любого вида помощи истощалась.

Такие опасности, считал я, не являлись доводами против гуманной помощи, скорее они предостерегали от преувеличенных ожиданий. Правительствам, равно как и общественности, необходимо было понять, что любая программа гуманной помощи не может заменить собой хорошо организованного, хорошо спланированного совместного усилия по оказанию содействия стране, которой потребно фундаментальное изменение ее политико–экономического строя. За трудности, которые испытывал Советский Союз, остальной мир не нес моральной ответственности: не он их породил, — и в то же время остальной мир был глубоко заинтересован в том, чтобы трудности эти были успешно преодолены. Если Советский Союз и составляющие его республики не сумеют создать открытые, демократические политические системы и не войдут полноправными участниками в более широкую систему мирового хозяйства, они снова представят проблему для безопасности своих соседей и Соединенных Штатов.

Мне это было кристально ясно. Однако в Вашингтоне никогда не проводилось серьезного изучения вариантов переходного развития в приложении к Советскому Союзу, а все помыслы президента были заняты поддержанием коалиции для изгнания Ирака из Кувейта. Наши западноевропейские союзники по–разному относились ко многим вопросам, их отвлекали проблемы, имевшиеся дома. Японское правительство сделало свою политику в отношении СССР заложницей возвращения южных Курильских островов, расположенных к северу от Хоккайдо, — требование справедливое, но не из тех, какие достигаются прямым нажимом.

Даже когда Горбачев просил совета у своих западных партнеров, они то ли не понимали, то ли не желали четко разъяснить, что помощь Запада будет иметь значение лишь тогда, когда Горбачев решится на слом механизма централизованного управления хозяйством и внедрение на его место рыночных механизмов. Они же вместо этого ударились в прочувствованные заверения по поводу поддержки вообще лично Горбачева.

Разумеется, у них были все причины быть признательными Горбачеву за изменения, внесенные им в советскую внешнюю политику, и им не следовало впадать в порицающий или назидательный тон, когда доходило до обсуждения его внутренних проблем. Однако заверять его в ничем не оговоренной поддержке, да еще и его лично, как раз тогда, когда обозначился его разрыв с политическим соперником, чья внутренняя программа превосходила Горбачевскую и без сотрудничества, с которым он неизбежно терпел неудачу, было не просто поспешно и обманчиво, но и до крайности безответственно. Эго побуждало Горбачева считать, что поддержка Запада обеспечена ему, что бы он ни натворил, и мешало ему понять, что никакая внешняя поддержка не спасет его, если его собственная политика повернет не в ту сторону.

Западные лидеры выказали бы куда больше действенного дружелюбия, если бы, выразив Горбачеву признательность за его внешнюю политику, все же выявили озабоченность той направленностью, какую обретает его внутренняя политика. И заверения о помощи им следовало бы адресовать не ему лично (хотя, несомненно, сам Горбачев как раз этого и хотел), а политике, которая продвигала бы страну к демократии и рынку. Подспудно должно бы прозвучать: «Мы намерены помогать, но, если вы и дальше будете следовать путем, куда, похоже, направились, мы ничем не сможем помочь». И уж, коль скоро лидеры Запада вообще собирались вести речь о помощи, им следовало бы иметь в виду помощь значительную и значимую.

Возможно ли, чтобы западные лидеры плохо представляли себе, что за политико–экономический кризис развивается в Советском Союзе, или каковы последствия отказа Горбачева от Шатали некой программы? Нет, такое совершенно исключалось. Посольства всех западных стран во всех подробностях докладывали о событиях, о каких я рассказал, и мы, находившиеся на месте, вырабатывали общий подход к сути происходившего. Не было никаких «провалов разведки». На деле, чтобы понимать ситуацию, вовсе не нужно было прибегать к услугам тайных агентов или перехвату сообщений по линиям связи. Вся информация, необходимая для обоснованных политических суждений, находилась под рукой: опытным дипломатам и журналистам оставалось ее только собрать.

Если и был где провал в понимании сути происходящего, так только в умах и душах западных лидеров. Озабоченные другими делами и ослепленные любовью к своему новому другу, советскому руководителю, они и слышать не хотели, будто положение Горбачева становится все более отчаянным, и инстинктивно гнали от себя мысль о том, что сам он, по крайней мере частично, повинен в собственной беде. Ни дать, ни взять как у юношей в тайном клубе: его враги были их врагами, а преданность определялась личной притягательностью друг к другу.

В то время, когда Горбачеву для проведения политически жизнеспособной реформаторской политики больше всего требовался здравый совет и фундамент международной поддержки, Запад ушел на обед. И к концу 1990 года корабль Горбачева, ободряемого наивными уверениями своих зарубежных друзей, что они всегда помогут ему, стал давать опасный крен.

 

Уловка с «внешним подстрекателем»

Часто, когда обществу приходится одолевать фундаментальные трудности, демагоги прибегают к ухищрениям, заявляя, будто трудностей этих в действительности нет, а домыслы о них состряпаны злобными чужаками. Следуя этому шаблону, Чебриков время от времени публично выражал недовольство тем, что Соединенные Штаты ведут тайную подрывную деятельность против Советского Союза. Между тем, после того как на смену ему пришел Владимир Крючков, подобные публичные обвинения стали редки. В конце концов, в интересах Горбачева было убедить страну, что его внешняя политика преуспевает в ликвидации трений с Соединенными Штатами.

В 1990 году кое–кто из шумливых ура–патриотов на Съезде народных депутатов, в особенности полковники Виктор Алкснис и Николай Петрушенко, принялись уверять, будто ЦРУ истратило «миллиарды» на расшатывание Восточной Европы и ее отторжение от советской орбиты, Алкснис еще и заявлял, будто располагает доказательствами тайного плана ЦРУ развалить Советский Союз. Немногие обращали на это внимание, понимая, что подобные обвинения не имеют смысла, хотя мелкие группировки сталинистов и крайних шовинистов взялись повторять их и даже утверждать, будто Горбачеву, Яковлеву и Шеварднадзе платит ЦРУ.

С Горбачевским «уходом вправо» КГБ вновь обратился к широковещательным обвинениям западных секретных служб в попытках расчленить Советский Союз. В декабре Крючков выступил с двумя речами, в которых затронул тему подрывной деятельности США. Эти обвинения были возмутительно неуместны: они не только оказались лживыми, но к тому же никак не вязались с советской внешней политикой. Подобные заявления могли лишь подорвать веру в способность Горбачева придерживаться соглашений, им достигнутых.

В конце декабря я попросил о встречах с председателем КГБ Крючковым и с помощником Горбачева по внешнеполитическим вопросам Анатолием Черняевым для обсуждения этой проблемы. У меня не было никаких иллюзий, будто я сумею уговорить Крючкова прекратить лгать, однако я понимал: нельзя позволить советским сановникам пребывать в заблуждении, будто даже самое возмутительное обвинение, если оно не получает немедленного отпора, имеет основание. Более того, я знал, что, по крайней мере, Черняев способен понять, какой ущерб наносят такие разговоры американо–советским отношениям, и надеялся, что он посоветует Горбачеву призвать Крючкова к порядку.

Встреча с Крючковым состоялась сразу после Нового года, и 3 января около полудня я сидел напротив него за длинным столом заседаний в просторном кабинете председателя в новом здании КГБ на Кузнецком мосту, прямо через улицу от печально знаменитой Лубянки.

После первых мало значащих фраз я уведомил Крючкова, что мы обеспокоены некоторыми из его высказываний, почему я и решил встретиться с ним. Затем я взял текст одного из его выступлений, опубликованный в «Правде», и процитировал из него выдержки, на которых собирался заострить внимание.

Коснувшись обвинения в том, будто разведывательные службы США ведут тайную деятельность по подрыву СССР, я заявил, что, если его подчиненные утверждают такое, ему следовало бы их уволить, ибо никаких подлинных доказательств, что это так, быть не может. Подобная деятельность противоречила бы нашей нынешней политике, суть которой постараться помочь упорядоченному переходу к демократии и здоровой рыночной экономике.

Крючков вел также речь о сборе экономической информации, называя это опасным шпионажем. В большинстве стран мира, пояснил я, данные о валютных запасах и сводные сведения о полезных ископаемых, топливе и продовольствии имеются в открытом доступе и регулярно публикуются государственными и частными организациями. Если Советский Союз намерен войти полноправным партнером в систему мировой экономики, он должен научиться оглашать такого рода информацию, а не считать сбор ее враждебным актом.

Поскольку Крючков привел как пример операций ЦРУ деятельность радиостанции «Свобода», я указал, что она уже десятки лет не связана с ЦРУ, действует безо всякой секретности и открыто финансируется Конгрессом. Политика этой радиостанции воспрещает использование подстрекательских материалов, Если в радиопередачах допущены ошибки, администрация радиостанции «Свобода» готова пойти на их исправление при условии, что конкретные примеры нарушений этой политики будут доведены до ее сведения.

Высказывание Крючкова о том, будто Советский Союз становится жертвой нечистоплотных иностранных бизнесменов, не только неточно, сказал я ему, оно еще и затруднит Советскому Союзу осуществление вожделенной политики привлечения иностранных инвестиций. В любой стране известная доля сделок в бизнесе терпит неудачу и их исполнение не всегда совершенно, но для того и существуют коммерческие механизмы, чтобы справляться с этим. Просто нет оснований кивать на какой–либо провалившийся контракт как на свидетельство международного заговора против Советского Союза. Иностранные дельцы, вероятно, смогут отыскать по крайней мере такое же число контрактов, дурно исполняемых со стороны советских предприятий, однако никто не выдвигает абсурдных обвинений, будто это является намеренными действия ми по подрыву западных правительств.

Что же касается заявления Крючкова, будто Соединенные Штаты наладили тайные связи с организациями рабочих, то я указал, что связи, у нас имеющиеся, совершенно открыты и пристойны. Мы не поддерживаем тайных отношений и не пытаемся манипулировать этими движениями, мы стараемся лишь — на правительственном уровне — разобраться в них, а наши профсоюзы — сотрудничать с ними.

Закончил я разбор речей Крючкова общим замечанием: попытка приписать трудности Советского Союза иностранному влиянию во всевозможных проявлениях нетолько не достигнет цели (поскольку корни этих трудностей уходят в родную почву), но и осложнит их преодоление.

————

Крючков слушал меня внимательно. Когда же я умолк, он помолчал, глянул мне прямо в глаза и сказал, что его выступление на Съезде народных депутатов было составлено тщательно и, на самом–то деле, смягчено. И он располагает доказательствами всех своих утверждений. Тем не менее, он понимает, что подрыв Советского Союза не является политикой Соединенных Штатов. Такое было бы не в интересах США. Вместе с тем, когда доходит до деятельности разведывательных организаций, то послам обыкновенно всего не сообщают. «Есть вещи, которыми мы не обременяем наших послов, — сказал Крючков, — и я уверен, что ЦРУ поступает так же».

Я был осведомлен, что советские послы часто жаловались на скудость информации о деятельности КГБ в их странах, и было интересно, что Крючков охотно подтвердил это, да еще с такой откровенностью, будто речь шла о вещах всем известных. Еще знаменательнее было обнаружить, что он допускает, будто ЦРУ систематически проводит операции, не согласующиеся с политикой США, это больше говорило о КГБ, чем о ЦРУ, Что же касается информированности послов, то, хоть Крючков и имел представление об оперативных порядках США, все же я решил не оставлять без ответа его утверждение.

«Г-н Председатель, — заметил я, — ваши порядки мне не известны. Но убежден, что меня информируют о всех операциях правительства США в вашей стране. На деле, ни одна из них не направлена на подрыв Советского Союза».

Крючков оставил эту тему и — едва ли не извиняясь — заметил, что в нынешнее время Советский Союз «легко ранен», а потому в высшей степени чувствителен. Лично он приветствует улучшения в отношениях с Соединенными Штатами и готов к различным видам сотрудничества: в борьбе с распространением наркотиков и терроризмом, к примеру. Тем не менее, известно ему и то, что шпионаж будет продолжаться.

Я заявил, что говорил не о сборе информации, а о тайных политических действиях, подобных тем, какие он описал и какие имел в виду в своих речах.

————

Прежде чем я ушел, Крючков спросил, что я думаю о положении в стране. Я ответил, что, говоря откровенно, считаю его очень сложным. Многие, положим, жалуются на экономику, и картина там и в самом деле неприглядная, и все же, на мой взгляд, самые взрывоопасные вопросы это те, что связаны с этническими отношениями. Особое беспокойство вызывают потуги различных элементов прибегнуть к силе, потому что насилие породит лишь еще большее насилие и в конечном счете способно привести к взрыву, который поглотит всех. Вот почему мы, американцы, надеемся, что эти проблемы будут решаться без применения силы. Если брать длительную перспективу, то я уверен, что Советский Союз способен сохранить себя как здоровое государство только в том случае, если сумеет доказать своим основным национальностям, что судьба их связана с существованием в рамках Советского Союза. Задача в том, чтобы убедить их. Если делать это, пуская в ход силу, то они не поверят. С другой стороны, если дать им больше власти и позволять самим решать свои проблемы без давления из Центра, сами собой станут проявляться хозяйственные выгоды и преимущества нахождения в составе Советского Союза сточки зрения безопасности, и объединение может быть создано на добровольной основе.

Крючков поблагодарил меня и не стал отвечать на мои доводы. Я прямо спросил, не считает ли он необходимым введение института президентского правления в некоторых республиках. По его мнению, ответил Крючков, такая необходимость настанет, но, добавил он, введение президентского правления не означает арестов и подавления военными средствами.

————

На следующий день я посетил Анатолия Черняева. Просил я об этом неделю назад, но сказали, что он занят (как то, несомненно, и было), Тем не менее, я подозревал подлинную причину в том, что тогда он был не готов говорить об отставке Шеварднадзе, Принял меня Черняев сердечно, как обычно. Всегда спокойный и собранный, даже обсуждая вопросы спорные, Черняев выглядел поразительно свежо и держался свободно, учитывая нервозность и гонку двух минувших недель. Должно быть, успел передохнуть за выходные, решил я.

Прежде всего я спросил, как воспринял отставку Шеварднадзе Горбачев. Черняев ответил, что Горбачев не хотел ухода Шеварднадзе, пытался убедить его остаться или взяться за другую работу, но убедился, что Шеварднадзе твердо решил оставить министерский пост (учитывая присущее ему чувство чести, иного, на деле, ждать и не приходилось), а потому Горбачев смирился с уходом Шеварднадзе. Когда же Шеварднадзе неожиданно объявил о своей отставке» Горбачев очень огорчился, что тот не посвятил его в это заранее. Позже он стал понимать, что Шеварднадзе избегает объяснений с ним, потому что в самом деле хотел уйти и опасался, как бы Горбачев его не отговорил.

В одном, подчеркнул Черняев, можно быть уверенным: никаких перемен в советской внешней политике не произойдет. Отношения с Соединенными Штатами вопрос коренной, и Горбачев это превосходно понимает.

На мой вопрос о положении в стране в целом Черняев ответил, что Горбачев воспринимает его гораздо лучше, чем даже две недели тому назад. Положение, похоже, выравнивается, а бюджетный кризис, похоже, преодолен. (Соглашение с Россией, действительно, было заключено на следующей неделе.)

Обращаясь к недавнему захвату здания государственной типографии Госиздата в Риге войсками МВД, Черняев назвал это «провокацией» и заявил, что, по его убеждению, Горбачев на нее не поддастся. Мне было непонятно, как можно было хоть как–то сомневаться в том, кто распорядился провести акцию: командовал этими войсками министр внутренних дел Пуго, который, должно быть, пристально следил за событиями в Латвии, поскольку сам был латышом, к тому же работал там партийным секретарем и шефом КГБ.

Вспомнив слова Крючкова, сказанные днем раньше, что в некоторых местах, возможно, потребуется президентское правление, я спросил, согласен ли Черняев с этим. Он ответил, что оно будет введено только особым юридическим порядком там, где возникнет угроза жизни людей. Но даже в таком случае это не будет означать подавления военными или полицейскими средствами, а больше будет походить на миссию Аркадия Вольского в Нагорном Карабахе в 1988 году. Не будет ни арестов, ни военного положения, ни разгона законодательных органов, хотя деятельность последних, возможно, будет временно приостановлена.

Это объяснение меня мало успокоило. Любая попытка «приостановить» деятельность парламентов в прибалтийских государствах, без сомнения, приведет к массовым демонстрациям, и, если они станут упорствовать, неизбежно последуют и аресты, и военное положение, и кровопролитные столкновения. Вполне хватало беспокойства, вызванного словами Крючкова о том, что он считает необходимым президентское правление «в некоторых местах», но тот хотя бы своих взглядов не скрывал. Услышав же от Черняева о его согласии с тем, что президентское правление, вероятно, понадобится, я пришел к выводу, что Горбачев, должно быть, рассматривает этот вопрос очень серьезно.

Прежде чем покинуть кабинет Черняева, я выразил надежду, что президент Горбачев ни в грош не ставит беспочвенные обвинения людей вроде Алксниса относительно происков ЦРУ (На самом деле мне было любопытно, не получает ли Горбачев подобные же сведения прямо из КГБ, но напрямую спрашивать об этом было нетактично.) Вам не о чем беспокоиться, ответил Черняев. Среди правых есть люди разумные, но Алкснис совершенно потерял голову, и Горбачев на исступленные крики не обращает внимания. Горбачеву хорошо известно, что президент Буш его поддерживает и не желает его падения. Он также предупредил меня не судить по Алкснису ни об армии, ни даже о ее полковниках. Большинство из них настроены по–другому, заявил Черняев.

Я понимал, что Алкснис это нетипичный экстремист, однако подозревал, что куда больше представителей советского офицерского корпуса разделяют его умонастроения, чем нам — или Горбачеву — хотелось бы верить.

Я сказал Черняеву, что с облегчением воспринял его уверения в неизменности внешней политики, и отметил его мнение, что положение внутри страны выравнивается. Однако при всем притом, с середины ноября тональность внутренней политики изменилась. Горбачев действительно не сменил курс?

Черняев рьяно отрицал, что имела место какая–то фундаментальная перемена. Толкующие о «поражении» наших «демократов» ошибаются, сказал он. Они не потерпели поражения, считал он, а просто становятся более практичными, набираясь опыта. Попов и Собчак, к примеру, сотрудничают гораздо продуктивнее, чем прежде.

Пока Тамара Александрова, жизнерадостная помощница Черняева, провожала меня к выходу из здания Центрального Комитета, я думал, что сказанное Черняевым о советской внешней политике выглядит точным, а вот для утверждения об улучшении положения внутри страны оснований меньше. Я не представлял, как можно отрицать, что политика Горбачева сместилась к более жесткой линии, замечания же Черняева о «демократах» выглядели не более чем благим пожеланием.

Тогда мне не было известно то, о чем я узнал только из мемуаров Черняева, опубликованных им в 1993 году: он пытался убедить Горбачева назначить Анатолия Собчака премьер–министром. Если бы Горбачев сделал это и поддержал приход Собчака к руководству, то реформаторы могли бы вновь оказаться в его команде — и заняться созидательной работой.

 

Человек Прошлого Года

С того времени как Горбачев стал президентом, его популярность пошла на убыль. Опросы, проводимые Всесоюзным центром по изучению общественного мнения Юрия Левады фиксировали постоянное падение. В декабре 1989 года 52 процента опрошенных заявили, что они полностью одобряют деятельность Горбачева. К январю 1990 года доля их упала до 44 процентов, к маю — до 39 процентов, к июлю до 28 процентов и к октябрю до 21 процента. Опрос в конце 1990 года, по результатам которого определялся «Человек Года», показал, что 32 процента поддержали Ельцина и лишь

19 процентов — Горбачева. Годом раньше 46 процентов поддержали Горбачева и всего 6 процентов — Ельцина.

Что касается Ельцина, то, как некоторые полагали, к концу года его авторитет стал падать. Не в силах справиться со своим собственным Съездом народных депутатов (который был еще не готов изменить Конституцию РСФСР и установить президентство), он к тому же бесплодно противился предложениям Горбачева.

Некоторые слои общества, по крайней мере, стали замечать, что Ельцин склонен больше обещать, чем способен предоставить, меняет под нажимом свое мнение, не во всем следует собственным обязательствам, может быть неустойчив в поведении, порой пропадая из виду на целые недели.

При всем при том он показал: стоит ему захотеть, и он способен воспрепятствовать любым ограниченным инициативам Горбачева. Ельцин стоял за такого рода перемены, которые реформаторы считали необходимыми — те самые, которые были анафемой для твердолобых коммунистов. Теперь он стал самым популярным политиком в стране и, хотя с этим можно спорить, самым влиятельным, поскольку у него сложились хорошие, пусть и поверхностные, отношения с большинством избранных руководителей республик.

Единственная надежда Горбачева на политическое выживание и сохранение хотя бы какого–то союза, похоже, зависела от его готовности и способности взяться за общее дело с Ельциным и демократами. И все же, оценивая положение на начало 1991 года, я был убежден, что Горбачев не только не увидел того, что было ясно мне, но в действительности делал прямо противоположное тому, что я предсказывал.

Кого из нас поразила слепота — его или меня? Я ли неверно оценил этого человека, он ли переменился? Или он вновь, в очередной раз, моментально сменит тактику, отделается от аппарата Коммунистической партии и составит антикоммунистическую реформаторскую коалицию? При столь высоких ожиданиях в обществе сделать это будет потруднее, чем в августе 1990 года.

Вынужден признаться: ответа я не знал. Эта мысль отдавалась болью во мне, человеке, который — всего четырьмя месяцами раньше! — был убежден, что понимает, как поступает Горбачев.