Что нужно делать, чтобы доставить удовольствие президенту в наши дни ?.. Учите других врать — и вы станете во главе Центрального телевидения.

Разоряйте экономику — и он сделает вас премьер–министром.

Юрий Черниченко, 20января 1991 г.

Режим, испытывая предсмертные муки, вышел на последний рубеж: хозяйственная реформа заблокирована, цензура в печати восстановлена, вновь ожила беззастенчивая демагогия, а республикам объявлена открытая война.

Николай Петраков, объясняя свой уход с должности советника Горбачева, январь 1991 г.

Рональд Рейган был прав. Это империя зла.

Валентин Оскоцкий на демонстрации в Москве в поддержку Литвы, 20 января 1991 г.

В течение недели, начавшейся 7 января 1991 года, Горбачев снова стал зажимать Литву в тиски, и на сей раз действия его выглядели более угрожающими, чем прошлой весной. Министерство обороны объявило, что направляет в Литву подразделение десантников, явно для отлова литовцев, уклонившихся от воинского призыва. В Вильнюсе Интерфронт, который поддерживался Москвой, организовал демонстрации протеста против намерений литовского правительства повысить розничные цены. Когда председатель парламента Ландсбергис объявил, что повышение цен откладывается, премьер–министр Прунскене подала в отставку и литовский Верховный Совет принял ее. Тогда Горбачев воспользовался политической сварой в Вильнюсе и направил литовцам ультиматум. Возложив на них всю вину за нагнетание напряженности и обвинив их в нарушении Конституции, попрании прав человека и попытке возродить «буржуазный» строй, Горбачев в своем указе от 10 января предписал литовскому Верховному Совету «незамедлительно восстановить Конституции СССР и Литовской ССР во всей их полноте и отменить все ранее принятые неконституционные акты».

Как ни был я осведомлен об ужесточающейся позиции Горбачева, все же указ меня потряс. В тот день я записал в дневнике:

Этот указ ничего не даст, только взвинтит и без того напряженную обстановку. Если Горбачев поступает осознанно, то он готовит почву для трагедии — той, что поглотит и его самого. Зачем он это делает? Неужели и в самом деле не понимает? Или уже оказался заложником тех сил, о которых говорил Шеварднадзе?

Не было ни малейшей возможности, чтобы любое литовское правительство приняло грубое и огульное требование, которое выдвинул Горбачев и единственная цель которого, похоже, состояла только в том, чтобы получить повод для использования силы. И на деле, не дожидаясь ответа, 11 января, на следующий день после выхода указа, советские войска стали занимать здания в Вильнюсе. Эти здания использовались для размещения служащих литовской службы безопасности и пресс–центра, прежде же они, принадлежали Коммунистической партии и подконтрольной партии ДОСААФ.

Еще до занятия зданий Ландсбергис обратился с к западным правительствам с полным острой боли призывом предпринять «решительное действие» для предотвращения советской военной агрессии против Литвы. В частности, Ландсбергис призывал к формальному дипломатическому признанию и заявлению, что советская Конституция неприменима к Литве. Особенно его тревожило то, что международное сообщество, занятое Ираком, не уделит внимания советскому подавлению Литвы.

Вашингтон, впрочем, сумел разглядеть ситуацию, выходившую за рамки кризиса в Заливе. Еще до того, как обращение Ландсбергиса попало в руки официальных лиц, пресс–секретарь Белого Дома Марлин Фитцуотер, осудив угрозу пустить в ход десантников как «провокационную и непродуктивную», призвала советское правительство «прекратить попытки запугивания и вернуться к переговорам». Исполнявший обязанности госсекретаря Лоуренс Иглбергер вызвал советского посла, а я получил указание вручить еще более недвусмысленные и резкие послания высшим советским официальным лицам в Москве. В пятницу президент Буш связался по телефону с Горбачевым, чтобы уведомить его лично о нашей озабоченности.

 

Кровопролитие в Вильнюсе

Напряженность нарастала, и тут из аппарата Ельцина мне сообщили, что он хотел бы встретиться со мной в субботу утром, 12 января. Мне не терпелось выяснить, что конкретно собирается предпринять российское правительство, чтобы отвести растущую угрозу от прибалтов, и, возможно, я и сам бы попросил о встрече, не пригласи меня Ельцин первым. Я не знал, что в Вашингтоне аппаратчики Белого Дома собирались дать мне поручение встретиться с Ельциным, но, обеспокоенные, как бы это не обидело Горбачева, решили воздержаться. По счастью, они не удосужились уведомить меня о своем решении.

Обычно Ельцин пунктуален на встречах, но в то субботнее утро он продержал меня в ожидании десять минут. И, появившись в приемной, где сидел я, объяснил, что работал со своим президиумом над открытым заявлением по Литве. Назвав его «сильным заявлением», Ельцин сообщил, что в нем осуждается использование войск в Литве и содержится требование, чтобы призванные в армию из РСФСР не направлялись в горячие точки там или в других республиках.

Я спросил, зачем он это делает, хотя был уверен, что знаю ответ. Ельцин посмотрел на меня так, будто я спросил, не холодно ли в Москве зимой, но терпеливо разъяснил: «Если применят силу против избранного органа в Литве, то же самое могут сделать и против российского парламента. На самом деле, если с прибалтами получится, то мы окажемся следующими на очереди!»

В тот день Ельцин должен был присутствовать на заседании Совета Федерации, и он выразил уверенность, что еще ряд руководителей других республик займут ту же позицию, что и он. Он также заявил, что угроза силы в Прибалтике сводит на нет все Горбачевские стремления достичь согласия по новому союзному договору Ельцин видел мало надежд на то, что тот будет завершен в близком будущем.

Вернувшись от Ельцина, я узнал, что государственный секретарь Бейкер прислал письмо Шеварднадзе. Шеварднадзе по–прежнему исполнял обязанности министра иностранных дел, ожидая назначения преемника, но, как мне было сказано, в тот день отсутствовал, и я вручил письмо заместителю министра Алексею Обухову, в чьем ведении находились отношения с Соединенными Штатами. Письмо госсекретаря содержало выраженный в сильных тонах призыв к трезвомыслию в Литве и не оставляло сомнений в том, что, если будет применена сила, наши отношения понесут серьезный ущерб. Я попросил Обухова вручить письмо министру запечатанным (но с переводчиком, поскольку написано оно по–английски) как можно скорее и уведомить министра, что в течение всех выходных я буду в его распоряжении, если он сочтет нужным передать что–либо госсекретарю Бейкеру. Обухов заверил меня, что Шеварднадзе получит письмо без задержки, однако, хотя преемник его еще не был назначен, я все же сомневался, занимается ли на самом деле Шеварднадзе делами министерства иностранных дел. Обстановка в Прибалтике настолько напряжена, что он рискует оказаться среди членов правительства, у которых «руки в крови», даже если продержится в должности лишь до конца выходных.

На деле в те дни Шеварднадзе перестал исполнять обязанности министра иностранных дел, хотя о замене его объявили лишь во вторник на следующей неделе.

Во время моего посещения Обухов спросил, когда прибудет передовая группа для подготовки визита президента Буша в Москву, который был намечен на февраль. Обычно такая группа приезжает за пять–шесть недель до встречи в верхах для подготовки программы встреч и мероприятий, однако на сей раз Белый Дом хранил необычное молчание по этому поводу. Сказав Обухову, что выясню, я позволил себе выразить сомнение, что приезд состоится в атмосфере такой напряженности в Прибалтике.

Обухов возмутился, изобразив наигранное удивление, что мы позволяем «внутреннему делу» вмешиваться в событие такой важности как встреча на высшем уровне. Обухову хорошо известно, ответил я, что мы не считаем статус прибалтийских государств «внутренним делом» и, более того, если в результате действий Москвы там прольется кровь, то немыслимо было бы полагать, будто в подобной атмосфере саммит состоится. Я напомнил ему о реакции США на советское вторжение в Афганистан и попросил его сделать все, чтобы Горбачев и другие руководители всецело осознавали силу наших чувств в этом вопросе.

В тот вечер я с особым вниманием смотрел телевизионные новости, поскольку хотел услышать, что именно заявили российские законодатели в открытом обращении, с которым меня ознакомил Ельцин, О российском заявлении не было сказано ни слова. Новый председатель государственного комитета по телевидению явно распорядился не обращать на него внимания, Прошло уже несколько лет с тех пор, как замалчивание важных новостей было на советском телевидении делом обыденным, и возврат к старой привычке убедил меня, что замена Горбачевым Ненашева на Кравченко уже приносит плоды.

То, как недавние события освещали в теленовостях, было чудовищно. Диктор зачитывал сообщения, из которых следовало, что порядок в Литве нарушается потому, что литовский Верховный Совет неспособен действенно управлять республикой.

————

Хотя день тот был долгим, вечеру предстояло растянуть еще дольше. Меня пригласили отпраздновать Старый Новый год в ознаменование шестидесятой годовщины ведущего крестовый поход еженедельника «Московские новости». Приглашался я к 23:00, и программе предстояло длиться далеко за полночь.

Мне не по нраву поздние ночные празднества, а политическая атмосфера была такой, что я понимал: торжества, связанные с годовщиной, больше будут похожи на поминки, чем на веселье, но пришлось пойти. Ожидалось крупное нашествие лидеров Демократической России, участие в празднестве дало бы мне возможность наслушаться последних политических сплетен и — что еще существеннее — символизировало бы американскую поддержку реформ и демонстративную солидарность с теми, кто поддерживал независимость Прибалтики.

Ельцин, сопровождаемый единственным телохранителем, прибыл чуть позже большинства других гостей (он радовался, что устроил пышное появление) и, сопровождаемый фотографами и операторами, был препровожден к тому ряду в зале, где сидел я. Шумно поприветствовав меня, Ельцин настоял, чтобы я сел с ним рядом и мы могли поговорить. Его телохранитель, Александр Коржаков, поменялся со мной местами. Свет нескольких телевизионных камер был направлен на нас, пока мы обменивались малозначимыми фразами.

Ельцин использовал меня для политической демонстрации, и это вызвало бы во мне раздражение, если бы как раз в тот вечер я не использовал его точно также, как он использовал меня. Он демонстрировал общественности, что ведет дела с представителем другой сверхдержавы, я же — что мы поддерживаем призыв оставить Литву в покое, с каким он выступил днем.

Как раз в тот вечер я услышал, что Валентин Павлов, расхлябанный министр финансов, будет назначен премьер–министром вместо Рыжкова. Назначение странное: у Павлова не было ни достоинств, ни способности, чтобы стать деятельным главой правительства, тем более в столь бурные времена. Я спросил Ельцина, советовались ли с ним. Он ответил, что слышал о Павлове как об одном из кандидатов и два дня назад сказал Горбачеву что считает эту кандидатуру неподходящей для такого поста. Впрочем, насколько он понял, Горбачев все равно собирался назначить Павлова, и, если назначит, то он, Ельцин, драться из–за этого назначения не станет. Есть у него дела поважнее, да и, кроме того, без более ясных указаний от Горбачева никакой премьер–министр СССР не сможет осуществлять необходимые реформы.

Я спросил, заметил ли Ельцин, что в теленовостях обошли вниманием его заявление по Литве. Он, усмехаясь, ворчливо ответил: «Не знают, что с ним делать!»

Как я и ожидал, ночное представление продолжалось, когда часы давно уже отмеряли два часа утра. Скетч следовал за скетчем, и содержание их часто было забавным, только вот у исполнителей не было настроения смешить. Смех раздавался часто, но был он хрупким и натужным. Всеми владело беспокойство, и это давало о себе знать.

Слова ведущего об окончании программы были восприняты с облегчением. Я вернулся в Спасо—Хауз вскоре после трех. Когда голова моя коснулась подушки, элитное подразделение КГБ «Альфа» пошло в атаку на телебашню в Вильнюсе. Это было то самое подразделение, которое 24 декабря 1979 года штурмом взяло президентский дворец в Кабуле и убило президента Хафизуллу Амина, отказавшегося обратиться к СССР с просьбой о «братской помощи».

 

Кто отдал приказ?

Когда сон мой прервала телефонная трель, за окном еще стояла кромешная темень. Полусонный, я взял трубку. Звонил мой заместитель Джеймс Коллинз, сообщивший, что ночью в Вильнюсе был захвачен телевизионный комплекс, имеется много погибших. Хотя сообщения пока отрывочны, ясно, что убито много гражданских лиц, сотни ранены. Более того, судя по всему, в ближайшее время начнется нападение на здание парламента, Большинство литовских депутатов забаррикадировались внутри, а снаружи собираются тысячи людей, образуя живой щит. Если на здание нападут, там будет кровавая каша.

Сообщения продолжали просачиваться все утро. Помимо рассказов иностранных журналистов, сведения мы черпали от наших собственных очевидцев — находившихся в Вильнюсе сотрудников ленинградского генконсульства (запрет для иностранных дипломатов был снят через несколько недель после того, как был установлен в марте 1990 года).

Днем я набросал для себя следующие вопросы:

Почему так? Горбачев не смог бы получить твердой поддержки Совета Федерации на такую акцию. Начало такой военной акции до прибытия комиссии этого органа [96] отдает либо жутким двуличием, либо (допустимо ли такое?) тем, что решение принимал не Горбачев и события вышли из–под его контроля, Или большая часть этого была спланирована заранее? Мог ли Шеварднадзе знать об этих планах, когда уходил в отставку? Но если так, зачем он продолжал работать, когда это происходило? Когда я это пишу, то не знаю, штурмуют ли в Вильнюсе здание Верховного Совета. Мне будет легче уяснить что к чему, когда я буду точно знать, что произойдет дальше и как реагируют различные силы в России и в других республиках. Не могу себе представить, что все будут сидеть и молчать, но сомневаюсь, что последуют согласованные действия.

Днем того же дня я получил приглашение от министерства иностранных дел СССР присутствовать на встрече с первым заместителем министра Анатолием Ковалевым. Приглашены были также мои британский, французский, немецкий и финский коллеги, наряду с некоторыми другими. Созыв нас всех вместе, да еще в воскресенье днем, указывал на то, что вопрос предстоит и важный и неотложный.

Мы собрались в средних размере в помещении для заседаний, где Шеварднадзе часто принимал делегации сенаторов или конгрессменов. Один из немногих руководящих сотрудников, оставшихся от эры Громыко, долговязый, мягкий в обращении Ковалев был известен как специалист по Западной Европе и серьезный поэт. Теперь он, получалось, исполнял обязанности министра иностранных дел, поскольку никак не упомянул, что пригласил нас по поручению Шеварднадзе. Уж не отказался ли Шеварднадзе, подумал я, проводить встречу, потому как пришлось бы извиняться за Горбачева.

Ковалев сообщил, что он только что прибыл от президента и хотел бы передать послание от него главам наших государств и правительств. Руки у него тряслись, когда он читал по своим записям, а в голосе слышалась не свойственная ему дрожь, Президент, продолжал Ковалев, хочет заверить своих зарубежных коллег, что он не несет ответственности за нападение на телебашню. Он сам не знает, кто отдал приказ. Положение по всей стране чрезвычайно напряженное, и он делает все от него зависящее, чтобы предотвратить распространение гражданской смуты. Президент хотел бы заверить своих друзей за рубежом, что он по–прежнему намерен следовать курсом реформ, проложенным им, и избегать кровопролития.

Я был потрясен, но только не отрицанием ответственности Горбачевым: этого следовало ожидать. Внимание мое было поглощено заявлением: Горбачев не знал, кто отдал приказ. Если это правда» то значит, советские силовые органы уже не полностью находятся под его властью.

Хотя у меня не было никаких инструкций, кроме телефонного звонка, извещавшего, что президент Буш выступит с решительным осуждением насилия в Вильнюсе (в Вашингтоне все еще было раннее утро воскресенья), я счел, что было бы безответственно оставить сообщение Ковалева без замечаний. А потому я заявил, очевидно, что американский президент и общественность США шокированы насилием в Вильнюсе и что президент скорее всего выступит вскоре с заявлением. Однако, говоря от своего имени, я бы заметил, что с облегчением услышал о непричастности президента Горбачева к этому насилию. А кол ь скоро дело обстоит так, то, полагаю, что президент Горбачев незамедлительно выступит с заявлением, осуждающим нападение, и проследит, чтобы виновные в нем были наказаны в соответствии с законом.

Ковалев заверил, что передаст мои слова президенту Горбачеву. Еще один посол спросил, верно ли он понял, что президент не знает, кто повинен в преступном насилии. Ковалев сверился со своими записями и повторил — слово в слово — сделанное им раньше сообщение.

Когда мы покидали здание, один из коллег спросил, верю ли я в отрицание причастности Горбачева. Не знаю, ответил я ему, чему верить: крайне трудно принять то, что он не знал о происходящем, но в то же время не могу понять, зачем ему понадобилось бы доводить до нашего сведения свое послание, если бы это не было правдой. Вряд ли он решился бы возбудить подозрение, будто больше не контролирует собственное правительство,

«Тогда что же хуже, — допытывался мой коллега, — вероятность, что Горбачев все это спланировал, или то, что он утратил контроль за вооруженными силами?»

«Уверенности нет, — сказал я ему. — Мне не по душе ни то, ни другое».

————

В тот день ни Горбачев, ни кто другой из советских руководителей с открытым заявлением по поводу трагедии не выступил. Впрочем, в ходе интервью Московскому радио глава пресс–службы министерства обороны во всем обвинил литовцев. Судя по его сообщению, Комитет национального спасения неоднократно просил литовские власти перестать делать подстрекательные заявления, используя подконтрольную им радиотелевизионную станцию. Когда эти просьбы не возымели действия, утверждал генерал Кашубин, было решено, что добровольцы из числа милиционеров возьмут станцию под свой контроль. Однако, когда те приблизились к зданию, литовские нерегулярные войска открыли по ним огонь и тогда милиционеры обратились за помощью к военному гарнизону Вильнюса.

То было одно из глупейших объяснений со времен, когда в 1983 году отрицалось, что советскими военно–воздушными силами сбит корейский авиалайнер. Все очевидцы в один голос утверждали, что нападавшие (а они были не из вильнюсского гарнизона, а из КГБ) первыми открыли огонь по толпе и по людям в студиях и аппаратных радиовещательного комплекса. Но вопрос, кто первым открыл огонь, был не самым важным, важнее был другой: кто пытался использовать хорошо вооруженные войска для захвата объекта, принадлежавшего литовскому правительству.

————

Пока Горбачев молчал, Ельцин действовал вовсю. Он тут же вылетел в Таллин, столицу Эстонии, и подписал заявление совместно с руководителями трех прибалтийских республик. В нем каждая республика «признавала государственный суверенитет других» и запрещала своим гражданам участвовать в «вооруженном действии, посягающем на суверенитет друг друга». Более того, они объявили, что будут развивать отношения «на основе международного права», то есть как независимые страны, а не как составляющие части Советского Союза. Дабы подчеркнуть последний момент, они объявили, что заявление будет направлено в ООН, другие международные организации, а также парламентам и правительствам всего мира.

Ельцин пошел еще дальше. Он издал прямое обращение к военнослужащим из РСФСР не подчиняться приказам нападать на гражданских лиц в прибалтийских государствах. Повторяя в более красноречивых выражениях сказанное мне днем раньше, он призывал россиян в вооруженных силах «помнить о вашем собственном доме, настоящем и будущем вашей собственной республики и вашем собственном народе. Насильственные меры против законных институтов и народа Прибалтики вызовут кризис в самой России и навредят русским, живущим в других республиках».

Ельцин уже бросал Горбачеву вызов в вопросах экономической политики и налогов; теперь же он оспаривал его право управлять вооруженными силами вопреки воле правительств союзных республик. Поскольку военное командование ненавидело Ельцина за его острую критику и за его программу урезания военных бюджетов, офицеры, разумеется, не откликнутся на его призыв, Но своими заявлениями от 12 и 13 января 1991 года он начал формировать мнение, что высшая преданность военнослужащих из России это преданность ему как лидеру России, а не Горбачеву, президенту Советского Союза.

Одновременно все больше граждан выходили на улицы с протестами. Толпы вокруг здания парламента в Вильнюсе росли, люди приходили и наращивали живой щит вокруг избранных ими лидеров. Они не обращали внимания на экипажи танков, окруживших этот район, которые, пользуясь мегафонами, приказывали им разойтись до 17:00 под страхом нападения. В большинстве других литовских городов шли митинги, также как в Латвии и Эстонии. В Риге было почти так же напряженно, как и в Вильнюсе, и демонстранты принялись возводить там баррикады вокруг здания парламента. Демонстрации в поддержку Литвы охватили также Москву, Ленинград, Кишинев, Львов и многие другие города по всей империи.

————

Горбачев не делал никаких публичных заявлений по поводу вильнюсской трагедии до своего выступления наследующий день, 14 января, в Верховном Совете СССР. К моему огорчению, в его словах, похоже, прозвучало оправдание нападавших. Министр внутренних дел Борис Пуго и министр обороны Дмитрий Язов также доложили Верховному Совету о последних событиях в Литве. Для них обоих единственная проблема состояла в том, что заупрямившееся литовское руководство склонилось к беззаконным действиям. Винить воинские части в том, как они ответили на провокации, нельзя, заявили оба министра.

Я с отвращением просмотрел их выступления по телевидению и сделал для себя такие записи:

«Объяснения, предложенные вчера Пуго, Язовым и даже Горбачевым, ни в коей мере не убеждают. Приказ атаковать вильнюсскую телебашню отдал, получается, местный командующий в ответ на просьбу о помощи со стороны так называемого Комитета национального спасения. Горбачев, по его словам, впервые услышал об этом, когда его разбудили в три часа утра. Допустим. Но: кто создал условия, при которых такое стало возможным? Кто выдал по сути дела карт–бланш местному военному командующему? И почему ничего не делается, дабы призвать его к ответу?

В конце концов, у Комитета национального спасения несовершенно никакого законного статуса. О том, из кого он состоит, не сообщалось, и Горбачев вчера проговорился, что он сам не знает, кто в него входит. Если все это правда, то откуда такое снисхождение к действиям военного командующего, который, «откликнувшись на просьбу» неведомого, незаконного органа, напал на гражданский объект? Да, и не просто снисхождение: судя по словам выступивших сегодня, действия являются понятными и оправданными.

Сравним это с тем, что случилось в Азербайджане, когда азербайджанский Национальный фронт овладел положением. Армия низвергла его на том основании, что осуществлен незаконный захват власти. Зато попытки этой теневой группировки перехватить власть у избранного правительства, похоже, получили оправдание у высших союзных властей! Единственный вопрос: кто кому отдает приказы…

Горбачев попросту не может избежать ответственности за нынешнюю ситуацию. Либо он ее спланировал, либо безответственно подготовил почву для нее, либо оказался втянут в нее не по своей воле. Какой бы из вариантов ни оказался самым точным, выводы для нашей политики едины: продолжать давать очень ясное представление о серьезных последствиях, которые затронут советские интересы, в случае дальнейшего развития там конфликта».

Нападение на литовский парламент, которое, как опасались многие, последует за взятием телевизионного комплекса, не произошло ни в воскресную ночь, ни ночью в понедельник. Кто–то, судя по всему, отдал приказ утихомирить положение и не провоцировать дальнейшее насилие — по крайней мере, на время. Между тем, телевизионный комплекс литовскому правительству не вернули, усилилось политическое давление на Латвию. Представитель только что созданного латвийского Комитета национального спасения (возглавлявшегося руководителем Коммунистической партии Альфредсом Рубиксом) потребовал, чтобы избранный законодательный орган был распущен и власть передана КНС. Другие требовали, чтобы во всех трех прибалтийских государствах было введено прямое президентское правление. Мне вспомнились слова Крючкова, сказанные мне всего десять дней назад. Весь сценарий, похоже, нужен был для подготовки «приостановки» полномочий избранных органов власти на том основании, что они утратили контроль за положением дел. Чего я не знал, так это, стоит ли за этим планом Горбачев или то был заговор, чтобы заставить его действовать.

Во вторник он произнес еще одну речь о положении в Литве, но не проявил никакого желания подвергнуть критике те силы, которые осуществляли насильственные действия в Вильнюсе. Напротив, он по–прежнему винил во всем литовцев. По–прежнему до него доносились призывы Коммунистической партии и военных в Прибалтике ввести там прямое правление.

Не я один был огорчен тем, что Горбачев не осудил преступные действия, имевшие место в Вильнюсе в воскресное утро. Первым из приближенных Горбачева без обиняков высказался по этому поводу в интервью «Комсомольской правде» Вадим Бакатин, шестью неделями ранее снятый с поста министра внутренних дел. Мужество Бакатина вызывало во мне уважение. Зато боль вызывало сознание, что Горбачев при всей его хваленой приверженности созданию государства, основанного на власти закона, либо не желал, либо был неспособен признать очевидное.

Журналисты принялись делать более широкие выводы. Во вторник, 15 января, в недавно созданной «Независимой газете» Виталий Портников заявил, что сумятица вокруг того, кто отдал приказ применить силу в Вильнюсе, свидетельствует, что «паралич власти в Советском Союзе достиг конечной стадии — власти паралича», а затем сравнил советский строй с умирающим осьминогом, все еще извивающимся в грозных конвульсиях, но не осознающим, что щупальца у него отрублены, одно за другим.

Портников дал яркий образ, но я не был уверен, что так уж много щупальцев были действительно отрублены. Некоторые, возможно, лишь поцарапаны и способны вновь захлестнуть давящей петлей.

Тем не менее, сомнений, что авторитет Горбачева быстро тает, не было. То он принимался браниться и угрожать, то вдруг останавливался в полушаге от исполнения своих угроз. Обычно ему доставало мудрости не исполнять их, но в таком случае с самого начала не стоило бы прибегать к угрозам.

Характерна в этом смысле его реакция на рост насилия в Южной Осетии, автономном округе Грузии. Когда кто–либо из осетинских политических лидеров заговаривал об отделении от Грузии и союзе с их этническими родичами в Северной Осетии, бывшей частью Российской Федерации, Звияд Гамсахурдиа, недавно избранный лидер Грузии, арестовывал их и держал в тюрьме без суда. Вооруженные банды с обеих сторон затевали перестрелки в Южной Осетии, но, стоило осетинам начать теснить этнических грузин из своих районов, Гамсахурдиа выслал регулярные грузинские части. Те блокировали осетинскую столицу Цхинвали посреди зимы, принеся городу немало бед. В глазах грузин осетинские политические руководители являлись орудием Москвы, которая силой пыталась удержать Грузию в Советском Союзе, грозя ей расчленением.

Вместо того, чтобы попытаться ослабить кризис, подталкивая обе стороны к соглашению, Горбачев предпочел издавать указы, обеспечить выполнение которых он не мог. 7 января он потребовал от грузинского правительства вывести войска из Южной Осетии, но грузинский парламент подавляющим большинством проголосовал против, и Гамсахурдиа заявил, что всякая попытка исполнить указ приведет к состоянию войны между Грузией и Советским Союзом.

Я не собираюсь покрывать чудовищное обращение грузин с осетинами. Противясь попыткам Советов обращаться с Грузией как с колонией, сами они требовали от национальных меньшинств у себя в стране либо покоряться подчиненному положению, либо уходить. Тем не менее, Горбачевская угроза вооруженного вмешательства лишь ухудшила положение: не сумеет исполнить — упадет доверие к нему а попытается выполнить — получит кровавую баню и, вероятно, гражданскую войну по всей Грузии.

С середины ноября у Горбачева выработался устойчивый стереотип отдачи пустых, обреченных на самопоражение приказов. Вот что я записал за два дня до нападения на вильнюсский телекомплекс по поводу Горбачевской угрозы направить войска в Южную Осетию:

«В отличие от прибалтов, которые все сделают, дабы избежать ловушки оказания сопротивления советским войскам, грузины скорее всего от своих угроз не откажутся. Положим, я с пониманием отношусь к настроениям безысходности в Москве из–за центробежных тенденций и не считаю, что грузины правильно вели себя по отношению к осетинам, и все же не могу понять, зачем Горбачеву ломиться таким путем… Нынешний курс идиотский: такое впечатление, будто Горбачев слишком глуп и не понимает, что те, кто убеждают его «воспользоваться своей властью», тем самым в действительности хотят его убрать! Поскольку же Горбачев определенно не глуп, значит, он сам, должно быть, тешит себя иллюзиями, будто сила — или угроза ее — способна привести к цели. Грустно, грустно, грустно, коли так».

Делая эти записи на персональном компьютере у себя в Спасо—Хауз, я надеялся, что КГБ с помощью своих прослушек сумеет их прочесть и Горбачев получит копию моих заметок. Впрочем, я далеко не был уверен, что он их получит, поскольку мои записи были из тех, какие ему по мнению председателя КГБ, видеть бы не следовало.

————

За неделю, начавшуюся 15 января, напряженность дошла до уровня лихорадочной горячки в Литве и Латвии и лишь немногим ниже в Эстонии. Делегации, направляемые Верховным Советом СССР, сновали из одной прибалтийской столицы в другую, исполняя поручение по «сбору фактов», но никаких особых настоящих переговоров заметно не было, В Вильнюсе члены Верховного Совета продолжали ожидать вооруженного нападения когда угодно. Когда Ричард Майлз, наш генконсул в Ленин граде, среди недели посетил здание парламента, то обнаружил, что депутаты решительно настроены оставаться в здании, что бы ни случилось, и, если потребуется, погибнуть в нем.

Ландсбергис был одним из таких решительных, однако он покинул здание, чтобы принять участие в похоронах погибших в воскресенье. Желающих проводить их в последний путь было столько, что служба проходила на футбольном стадионе, Митрополит Русской Православной Церкви произнес замечательную речь, в которой заявил, что испытывает стыд как русский, оттого что убийство совершено русскими, сказал, что центральные средства массовой информации искажают эти события, и в заключение воскликнул: «Литва будет свободной!» Не все русские в Литве маршировали по указке Комитета национального спасения.

Вечером в воскресенье, 20 января, в Риге произошел серьезный несчастный случай, который поначалу наталкивал на мысль о решении применить силу и здесь. Подразделение войск, специально предназначенных для подавления беспорядков (известных как ОМОН), напало на здание латвийского министерства внутренних дел, убив при этом пять или шесть человек. Захватив здание, они покинули его через пару часов после полуночи. Латвийский премьер–министр Ивар Годманис, как только началась стрельба, немедленно связался по телефону с Борисом Пуго, советским министром внутренних дел (в чьем ведении находились «черные береты» ОМОН), и Пуго заявил, что ему об этом ничего не известно. И предложил направить своего заместителя в Ригу для расследования.

Как выяснилось, на деле, это нападение было результатом ошибочных действий некоего офицера ОМОНа и никакого одобрения со стороны вышестоящих начальников не получало. Тем не менее, оно обострило напряженность, ощущаемую всеми.

Хотя Горбачев, похоже, распорядился избе гать дальнейших нападений на здания прибалтийских органов власти, ему потребовалось целых девять дней, чтобы охарактеризовать — хотя и косвенно — нападение на вильнюсский телекомплекс как незаконное. Впрочем, в конечном счете вечером 22 января Горбачев выступил с заявлением, в котором вновь подверг критике прибалтийские власти и настаивал на отмене ими «неконституционных законов», однако затем добавил, что те или иные группировки могут приходить к власти, используя только конституционные средства, а не силу, и что любая попытка обращаться к вооруженным силам в политической борьбе непозволительна.

Довольно мягкий выговор, учитывая тяжесть имевших место нарушений, но — хоть что–то.

 

Еще одно нелепое назначение

В разгар споров на Четвертом Съезде народных депутатов у премьер- министра Рыжкова случился сердечный приступ, и 25 декабря он попал в больницу. Весь год он подвергался непрестанным нападкам, а требования его отставки звучали все громче и визгливей. Новость меня опечалила. Николай Иванович мне нравился, я ценил его мужество и цельность. При всем при том я знал, что он не смог понять наиболее насущные потребности страны, вследствие чего сам стал препятствием на пути необходимых структурных перемен. Если Советскому Союзу стоило сохранить наряду с президентом и премьер–министра, то на эту роль требовался человек, способный увидеть главную задачу в перераспределении экономической власти от Центра к предприятиям, местностям и республикам. Рыжков показал, что он таким человеком не был.

Болезнь Рыжкова развязала Горбачеву руки. Хотя трения между ними учащались, Горбачев гнал от себя мысль об отставке Рыжкова и окончательном разрыве еще с одним из членов своей первоначальной команды. Теперь же он мог назначать премьер–министра по своему выбору. Многие ожидали, что, воспользовавшись случаем, он реорганизует Совет Министров, превратив его в некое подобие американского Президентского кабинета, куда входил и бы десятка два министров вместо шестидесяти с лишним, Передача функций хозяйственных министерств в республики отвечала бы основному требованию республиканских руководителей и тем способствовала бы соглашению по Союзному Договору.

Три недели потратил Горбачев, подбирая преемника Рыжкову, и когда 14 января, наследующий день после кровопролития в Вильнюсе, он объявил, что остановил свой выбор на Валентине Павлове, это сообщение было едва замечено в обстановке возбуждения, вызванного допущенным насилием. Наделе Павлов казался невероятной кандидатурой на пост премьера. Сведения о намерении Горбачева назначить его просочились на несколько дней раньше, но многие отказывались верить им. Даже ближайшие сотрудники Горбачева испытывали затруднения при объяснении того, какие заслуги делали Павлова пригодным для этой работы.

Я познакомился с ним годом раньше, когда посетил его по поводу организации его визита в Соединенные Штаты. Тогда он поразил меня как человек беспорядочный и не совсем серьезный. Более того, в его поведении ощущалась некоторая доля высокомерия. Мы пытались установить дату его прибытия в Соединенные Штаты вместе с Виктором Геращенко, председателем Государственного Банка СССР. Я уже обсудил даты с Геращенко, который сказал, что в один из предложенных дней отправиться не сможет. Когда я упомянул об этом Павлову, он снял телефонную трубку, позвонил Геращенко и в моем присутствии приказал ему изменить свое расписание и отправиться в тот день, который тот попытался отклонить. Единственной причиной такого поступка явилось, похоже, желание Павлова продемонстрировать мне свою власть над председателем Госбанка.

Порой его замечания были настолько странными, что я сомневался: уж не шутит ли он, однако последующие события подтверждали, что говорил он серьезно. К примеру, 11 января, всего через три дня после назначения премьер–министром, обедая в Спасо—Хауз, Павлов насмехался над представлением, будто «избыточная рублевая масса» представляет собой проблему, и определял ее в «какие–нибудь» 25 миллиардов рублей. Большинство знакомых мне экономистов указывали на цифру в 100 миллиардов и больше. Поскольку чрезмерное использование печатного станка пришлось на время, когда министром финансов был он, объяснить его оправдательный подход было можно, зато его попытка отрицать наличие проблемы, опираясь на ложную цифру, не смогла бы убедить хоть мало–мальски информированных людей. Она лишь выставляла Павлова в глупом свете.

Когда кто–то упомянул про курс обмена рубля на черном рынке, Павлов обратился ко мне и сказал: «Может, вас это и удивит, но эту цену я установил». Это заявление настолько поразило меня, что я, не поверив своим ушам, попросил его повторить сказанное. Он с готовностью повторил свои слова и объяснил вдобавок, что продажа долларов на черном рынке это хороший способ откачать рубли у спекулянтов, поскольку можно получить рублей 40 за доллар. Официальный курс в то время составлял 5,6 рубля за доллар.

При всеобщем неверии в способность Павлова толково справиться с нарастающим кризисом никакого организованного противодействия его назначению не было. Верховный Совет одобрил его назначение подавляющим большинством голосов.

Большинство наблюдателей (включая меня) были также удивлены, когда через несколько недель было объявлено о новом «Президентском кабинете». Мы ожидали, что теперь, уже получив на то власть и не имея больше нужды щадить чувства Рыжкова, Горбачев урежет в размерах центральную бюрократию, сократив число хозяйственных министерств. Казалось, настало удобное время для перевода механизма принятия хозяйственных решений в республики.

Этого, однако, не произошло. Когда список министерств и государственных комитетов в новом Кабинете был опубликован, сложилось впечатление, будто число министерств возросло, а не сократилось. Это могло лишь вызвать ярость у республиканских руководителей, которые громко требовали большей хозяйственной автономии, не раз обещанной им Горбачевым,

В марте Горбачев наконец объявил состав Совета Безопасности, который пришел на смену ныне бездействовавшему Президентскому Совету. Некоторые становились членами СБ практически ex officio: вице–президент, премьер- министр, министры обороны, внутренних дел и иностранных дел, председатель КГБ. К этим очевидным кандидатурам Горбачев добавил три имени для ровного счета: Евгения Примакова, Вадима Бакатина и Валерия Болдина, руководителя своего аппарата.

При голосовании за этот список Верховный Совет одобрил всех, кроме Болдина и Примакова, Горбачев настоял на повторном голосовании, и Примаков проскользнул. Между тем для получения большинства голосов в пользу Болдина потребовалась третья попытка. Я спросил нескольких депутатов Верховного Совета, почему законодатели дважды отвергли Болдина, по слухам, очень близкого к Горбачеву человека. Все сошлись на том, что Болдину не доверяли, потому что считалось, что он снабжает Горбачева отобранной информацией. Как выразился один депутат: «Он смутьян, всегда подсовывает Горбачеву всякую чепуху, вызывая в том подозрения. Понять не можем, почему Горбачев за него держится».

 

Оппозиция заостряет критику

С упадком веры в приверженность Горбачева реформам реформаторы переходили на все более заметную анти Горбачевскую позицию. Расчеты, имевшиеся в августе и в сентябре, что Горбачев воспользуется своей новой властью для проведения экономических реформ, канули в небытие, когда он связал себя с силами подавления. Многим казалось, что «диктатура», о которой говорил Шеварднадзе, возможно, есть диктатура самого Горбачева.

В те январские выходные, когда вокруг вильнюсского телекомплекса лилась кровь, в Москве заседал под председательством Юрия Афанасьева и Гавриила Попова Совет представителей Демократической России. То был второй этап заседания, проводившегося 8–9 декабря, и он наглядно свидетельствовал о растущем разочаровании в Горбачеве и о быстром укреплении организованной оппозиции.

Поданным Демократической России, в организации насчитывалось 300–400 тысяч активных членов. Ее отделения на местах, как утверждалось, в сорока городах издавали около пятисот газет общим тиражом в полмиллиона экземпляров. (Если эти данные верны, то многие из этих газет должны были иметь совсем крошечный тираж, поскольку в среднем на издание выходило по тысяче экземпляров.) Впрочем, неофициальной общенациональной газете организации Демократической России приписывался тираж в полтора миллиона.

В ходе заседания Попов заявил, что надежды на создание «коалиции центр–левые» с Горбачевым ныне похоронены и, стало быть, от демократов требуется стать в оппозицию нынешнему правительству и наладить массовую партийную организацию. Еще в октябре Попов оптимистически смотрел на то, что сам называл коалицией «центр–левые», имея в виду союз между Горбачевым и Ельциным.

На заседании был принят ряд резолюций, призывавших к передаче власти от центрального правительства, контролировавшегося Горбачевым, правительству РСФСР и другим союзным республикам. Внутри РСФСР одобрялась скорая и радикальная реформа, в том числе передача земли частным владельцам, распределение государственной собственности между гражданами и новая конституция РСФСР, предусматривающая избираемого президента. Участники одобрили также ведение переговоров о заключении договоров между республиками и призвали создать структуру для политического сотрудничества с демократическими группами в других союзных республиках.

В дополнение Совет представителей осудил применение силы в прибалтийских государствах и предупредил о надвигающейся диктатуре самых реакционных сил, к каковым отнесли номенклатуру Коммунистической партии, элиту армии и КГБ и заправил военно–промышленного комплекса, под руководством «инициатора перестройки, действующего как диктатор».

Ссылка на Горбачева была наиболее радикальным его осуждением со стороны этой группировки, всего шесть месяцев назад считавшей его союзником.

На следующей неделе два самых видных экономиста в бывшем Горбачевском Президентском Совете открыто объявили, что расстаются с ним. Станислав Шаталин заявил, что отныне не считает себя членом Горбачевской команды. Николай Петраков, второй экономист и член Совета, безжалостно исхлестал Горбачева в открытом письме.

Такими заявлениями большинство из делавших их извещали о переходе в команду Ельцина.

19 января я записал в дневнике:

«Все эти наличные заявления, появившиеся вслед за интервью Бакатина «Комсомольской правде» в среду, доводят до крещендо острую критику Горбачева многими бывшими ближайшими его сподвижниками. Станет ли он принимать это близко к сердцу или (что скорее) попросту сочтет их доказательством личной измены и упрямо продолжит следовать курсом, какой, похоже, взял? Если только последнее окажется верным, то я должен быстро пересмотреть свои прежние выводы о том, что он удержится у власти».

На следующий день, 20 января, Москва стала свидетельницей крупнейших за все время демонстраций. Их организовала Демократическая Россия для протеста против насилия в Литве и Латвии, а также против союза Горбачева с реакционерами; участие в них приняли более 300,000 человек. Кое–какие антиГорбачевекие лозунги, положим, появлялись и на предыдущих демонстрациях, но все же эта была первой крупной в Москве демонстрацией целиком антиГорбачевской. Резолюция, зачитанная толпе под громкие крики одобрения, требовала:

   • Отставки Горбачева и Язова

   • Вывода советских войск из Литвы

   • Роспуска Верховного Совета СССР и Съезда народных депутатов

   • Суда над виновными в применении силы в Литве

   • Иностранную помощь только республикам, а не союзному правительству

Ельцин в демонстрации не участвовал, но многими считался героем дня и, как кто–то сказал, «последней великой надеждой России». Толпа скандировала его имя всякий раз, когда оно упоминалось. Геннадий Бурбулис зачитал Ельцинское послание, где говорилось, что диктатура, о которой Шеварднадзе и другие предупреждали, подступила вплотную. Горбачев мешает демократическим реформам и сделал опасный шаг, защищая применение силы ради самочинного Комитета национального спасения и против законно избранных представителей народа. Оппозиция, однако, должна пользоваться только мирными, парламентскими средствами. «Мы не дадим центральному правительству никакого повода обратить силу против нас», — заявил Ельцин.

 

Горбачев «петляет»

Пока шли волнения в прибалтийских государствах и Грузии, пока ожесточался спор между Горбачевым и реформаторами–интеллектуалами, военные действия коалиции во главе с США в Персидском заливе начались с воздушных ударов по иракским позициям. Горбачев настойчиво пытался избежать войны в этом регионе, но непримиримость Саддама Хуссейна свела на нет все советские мирные усилия. После начала боевых действий Горбачев продолжал неохотно сотрудничать с Соединенными Штатами в Совете Безопасности, несмотря на то, что у себя дома сталкивался с растущим протестом против его поворота кругом в ближневосточной политике. Согласие с Соединенными Штатами стало чекой, предохранявшей от взрыва его власть дома.

Многие наблюдатели все еще подозревают, что между Бушем и Горбачевым имелось соглашение (возможно, негласное): пока Горбачев поддерживает политику Буша в Заливе, Буш будет предоставлять Горбачеву свободу рук дома, в частности, в Литве. Основания для этих подозрений нет. Буш по–прежнему пристально следил за событиями в Литве, даже в самый пик кризиса в Заливе, Он незамедлительно осудил захват вильнюсского телекомплекса. После 13 января в течение нескольких недель вряд ли день проходил без послания, предупреждения, открытого заявления президента Буша, государственного секретаря Бейкера или их пресс–секретарей.

Когда Горбачев не сумел воспротивиться силам, развязавшим насилие, президент Буш направил ему письмо, где подробно обозначались шаги, которые придется предпринять президенту США, если сила по–прежнему будет в ходу в прибалтийских государствах. Текст письма посольство получило в виде телеграммы перед самой полночью 23 января. На следующее утро первым делом я обратился с просьбой о встрече с Горбачевым для вручения письма, и чуть позже утром Анатолий Черняев по телефону уведомил, что Горбачев примет меня в час дня.

————

Когда в 12:45 я вышел к машине, чтобы отправиться в Кремль, то обнаружил, что перед посольством собралась большая толпа иракцев и палестинцев, утроивших демонстрацию протеста против той роли, какую играли США в освобождении Кувейта. Ворота, ведущие в посольство, были закрыты, но я приказал морским пехотинцам открыть их, чтобы машина смогла проехать, и, когда мы выезжали, советские охранники оттеснили демонстрантов, освобождая машине дорогу. Вероятно, пробираться в машине сквозь густую толпу враждебно настроенных демонстрантов можно счесть проявлением безрассудной храбрости, но у меня не было выбора: послы на аудиенцию к президентам не опаздывают. То был единственный раз за все мое пребывание в Москве, когда я ощутил удобство бронированного «кадиллака», которым снабдил меня госдепартамент.

Горбачев, на вид утомленный, но спокойный и улыбающийся, принял меня в том здании Кремля, где находился Совет Министров и где теперь были устроены служебные помещения президента, Я приехал один, поскольку содержание письма было деликатным и я счел, что в отсутствие коллеги, делающего по ходу записи, разговор получится более откровенным. Мы сели друг против друга за стол заседаний, а Черняев устроился слева от Горбачева в конце стола.

После того, как мы обменялись приветствиями, я объяснил, что мне поручено вручить письмо от президента Буша. Вручив Горбачеву экземпляр на английском, я построчно перевел текст на русский язык. Буш указывал, что он действовал с великой сдержанностью после волнений в Литве и других прибалтийских государствах, однако на него оказывается все больший нажим с тем, чтобы он что–то предпринял. В 1990 году он принял заверения Горбачева, что сила не будет пущена в ход, и на этой основе одобрил ряд программ в поддержку экономической реформы в Советском Союзе. Однако невозможно будет продолжать эти программы перед лицом запугивания, нажима и применения вооруженной силы в государствах Прибалтики. Если только положение там не изменится, президенту не останется ничего другого, как приостановить шаги, начало которым им уже положено. Он прибегнет к этому не как к наказанию, а потому, что реформа в таком случае лишилась бы основы. Буш призывал Горбачева остановить растущую волну насилия и вернуться к прежней политике примирения.

Когда я закончил читать текст, Горбачев спросил: «Он сказал, что уже предпринял эти шаги или еще предпримет?»

«Он сказал, что предпримет, если…», — ответил я.

Горбачев некоторое время помолчал, потом, ничего не говоря о письме, спросил: «Джек, скажите мне. Какой видится вам ситуация здесь?»

Вопрос застал меня врасплох. Была у меня надежда найти способ и поделиться кое–какими из своих сомнений по поводу его последних решений, только я не ожидал, что Горбачев сам предложит это сделать. Заготовленной речи у меня не было, как не было и указаний, не считая самого письма, но я часто размышлял о различных вещах, которые, похоже, шли не так. Возможность высказаться о них прямо была слишком искусительной, чтобы спасовать.

Говоря, я не делал никаких пометок, но сразу по возвращении со встречи бегло записал основные моменты, и теперь, когда пишу, эти записи приводят в движение мою память. Во–первых, сказал я, я испытываю огромные затруднения, пытаясь выявить разумное обоснование политических мер, принятых им за последние несколько месяцев. Я с давних пор был убежден, что он искренне стремится к фундаментальной реформе у себя в стране, о чем я постоянно уведомлял свое правительство. Между тем, в последнее время я нахожу, что у меня концы с концами не сходятся. Знаю, что он по–прежнему настаивает на продвижении перестройки вперед, и знаю, что это в его интересах и в интересах страны, но то, что происходит у меня на глазах, не отвечает этим представлениям. Факты, похоже, показывают, что его политика изменилась, но я никак не могу сообразить, что могло бы побудить его менять политику, а потому с неохотой допускаю, что это произошло. Однако я никак не могу свести его бесконечные словесные выпады против демократов и против Ельцина с провозглашенной целью перестройки.

Обратившись к Литве и ее соседям, я заметил, что военный нажим поляризовал положение, подорвал переговорную основу и создал потенциал насилия. События там тяжким бременем легли на президента Буша: на него давят Конгресс, пресса и общественность в целом. Я, положим, не верю, что он приказал войскам открыть огонь по телебашне в Вильнюсе, и все же я не понимаю многого из сделанного им или позволенного сделать другим: посылку военных сил, захват зданий, объявление бескомпромиссных ультиматумов. Ничто из этого, казалось, не имело смысла, если целью его был мир. Хорошо понимаю, добавил я, как давили на него, чтобы сила была пущена в ход, только кажется мне, что те, кто давил, не были друзьями ни ему, ни реформе, а потому я не в силах постичь, отчего он поддался, тем более что шагами, им предпринятыми, могли воспользоваться те, кто склонен к насилию.

Он часто подчеркивал, заметил я, что решения следует искать в рамках Конституции, Разумеется, в общем, абстрактном виде с этим спорить никто не станет, но ему следовало бы постараться понять точку зрения людей, считающих, что, коль скоро в Союз их загнали силой, значит они его Конституцией не связаны, Даже в этом случае интересы обеих сторон удовлетворил бы закон о референдуме как событии, решающем, быть отделению или нет. Нынешний закон на самом деле отрицает право на отделение, а не осуществляет его.

Наконец, я обратил внимание, что сторонним наблюдателям вроде меня избранные в прибалтийских государствах лидеры не кажутся грозящими насилием. Они, похоже, понимают, что достичь своих целей способны лишь ненасильственными средствами, и демонстрируют замечательную выдержку. Насилие, свидетелями которого были мы, развязали советские силы, находящиеся под командой Москвы — и всецело в его власти. Я, положим, не сомневаюсь в его приверженности мирному, переговорному решению этих проблем, и все же никак не могу объяснить своему правительству, как последние действия согласуются с его целями.

————

Проговорив так минут пятнадцать, я облегчил душу. Горбачев, который внимательно выслушал весь мой монолог, поблагодарил меня за откровенность без какого бы то ни было признака иронии.

Что же касается моего затруднения с пониманием последних событий в Советском Союзе, то Горбачев призвал меня принять во внимание «полную серьезность» того, что происходит. «Постарайтесь помочь вашему президенту понять, — продолжил он, — что мы на грани гражданской войны.

Моя главная задача как президента предотвратить ее», Временами ему придется делать такое, что могло бы показаться необъяснимым. Следует ожидать периода, когда нужно будет «петлять то туда, то сюда».

Мы живем в обстановке высокой напряженности и обостренных чувств, заметил Горбачев. Многие проблемы взрывоопасны, а силы с большим трудом поддаются контролю. Мы страдаем из–за низкой политической культуры, нет традиции решать вопросы с помощью компромиссов. И все же он вынужден настаивать на том, чтобы политический процесс шел конституционным путем. Сам же он не является ничьим заложником.

Горбачев заявил, что готов вступить в диалоге прибалтийскими лидерами, и кое–какое продвижение с латышам и уже есть. Совместное Горбуновым, председателем Верховного Совета, он подготовил соглашение, и руководитель Коммунистической партии Рубике с ним согласился. С Литвой, впрочем, дела обстоят иначе. Горбачев сомневался, что соглашение достижимо, пока там заправляет Ландсбергис. Прунскене вела дела разумно, и им удалось достичь некоторого прогресса, однако попытка правительства поднять цены позволила Ландсбергису снять ее. Что до Ельцина, то иметь с ним дело трудно. То он вступает в соглашение, то потом от своих слов отказывается, и часто обещает больше, чем способен предоставить. Но он, Горбачев, будет по–прежнему стараться.

В заключение он попросил передать «моему другу Джорджу», что, каким бы бременем ни лежали на нем Персидский залив, германский вопрос и ратификация соглашений по обычным видам вооружений, он будет продолжать действовать так, как обещал. Главное его желание устроить дома все так, чтобы коренные перемены не сопровождались актами насилия, и он никогда не отойдет от поставленных себе целей.

————

Обдумывая позже этот разговор, я поражался контрасту в поведении Горбачева на людях и наедине. Многие политические лидеры, вспыльчивые и раздражительные в личном общении, предстают перед общественностью совсем в ином обличии: спокойные, умудренные, сопереживающие. Горбачев, похоже, демонстрировал обратную склонность. На людях он в последнее время становился чересчур раздражителен, а его высказывания звучали все менее убедительно. Зато, оказываясь с ним наедине, я видел политика собранного, даже благоразумного. Сомневаюсь, чтобы он так себя вел с любым и каждым, но вынужден признать: на послание президента Буша он отреагировал с великим умением.

Вместо того, чтобы возмущаться нашим вмешательством и подрывом перестройки угрозами прекратить экономическое сотрудничество, он воспринял сообщение спокойно, предоставил нам изложить наше понимание дела и сделал два много говорящих замечания. Передавая уверения, что он останется верен своим обещаниям в отношении Персидского залива, Германии и соглашений о сокращении вооруженных сил в Европе, Горбачев напоминал Бушу о важности сотрудничества с ним, избегая каких бы то ни было угроз переменить такую политику, если Соединенные Штаты откажутся сотрудничать в ответ на силовые приемы в Литве. Наделе Горбачев заверял, что будет следовать такой политике несмотря ни на что. Если перед лицом подобного заверения Буш решится прибегнуть к санкциям, то действия его будут выглядеть грубыми и злокозненными. Во–вторых, Горбачев представил свои последние действия как тактику, чтобы избежать дворцового переворота, а не как основательную смену политики.

Меня второй аргумент не устраивал, хотя у меня не было причины сомневаться, что Горбачев точно также объяснял свой «поворот вправо» и себе самому. Я пришел к выводу, что он отнюдь не слеп к опасностям, какие несут в себе поддержка твердолобых и сотрудничество с ними. Они открыто жали на него, заставляя ввести «президентское правление», которое позволило бы им взять верх в качестве осуществляющих это правление. Введи его Горбачев или по–прежнему противься введению, его все равно оттеснили бы в сторону.

Тем не менее, на мой взгляд, не было причин бить его санкциями, если только и пока не станет ясно, что он систематически применяет силу для подавления движений независимости в Прибалтике. Вашингтон согласился, и, поскольку вооруженная сила широко в Прибалтике не использовалась, санкции, какими пригрозил Буш, никогда не вводились.

Ко времени доставки президентского письма я уже с очевидностью понимал: подготовить московский саммит в феврале невозможно. Пока не станет ясно, что никакого нового крупного кровопролития в прибалтийских государствах не произойдет, приезд Буша в Москву будет сопряжен с политическими трудностями. Более того, только что началась война в Заливе, и, пока она продолжалась, президенту не стоило бы покидать Соединенные Штаты. При обсуждении письма Буша Горбачев заметил, что, случись отсрочка с намеченным саммитом, он надеется, что президент Буш заранее согласует с ним объявление об этом. Очевидно, он не хотел, чтобы отсрочка связывалась с положением в Литве,

Впоследствии, когда об отсрочке было объявлено официально, мы объяснили, что президенту необходимо находиться в Вашингтоне и все свое внимание уделять Персидскому заливу.

 

Павловский туман

Став премьер–министром, Валентин Павлов не замедлил объявить о самой непопулярной и непродуманной акции со времен антиалкогольной кампании 1985 года: правительство объявило недействительными все 50 — и 100–рублевые банкноты — две самых крупных по номиналу из имевших хождение в то время. В течение нескольких дней населению пришлось обменивать все такие банкноты, был установлен предел на сумму, которую мог обменять каждый гражданин. Это походило на стратегию по сокращению «избытки рублевой массы» — хотя Павлов уверял меня, что это его не беспокоит. Но объяснение было дано не такое. Павлов заявил, что замена банкнот направлена против «спекулянтов и мошенников», которые наживают неправедные доходы на незаконной торговле. На деле, тяжелее всего обмен ударил по обыкновенным людям, в особенности тем, кто держал свои сбережения «в матрасах» — обычная практика, поскольку официальные сберегательные банки давали всего 2,5 процента годовых, и им: не очень верили, так как при снятии крупных сумм зачастую возникали сложности.

Людям пришлось часами простаивать в очередях немногочисленных отделений Сбербанка, и раздражение их росло. Никто не верил официальному объяснению, поскольку люди знали: «спекулянтам и мошенникам» никакого труда не составит обменять свои банкноты. Госслужащих, проводивших обмен, подкупить было легко.

Явно сознавая, что общественное мнение оборачивается против него, Павлов выдвинул еще одно объяснение, неправдоподобное, но рассчитанное, очевидно, на то, что советское население, приученное верить в теории заговоров и не доверять иностранцам, примет его с большей охотой. В интервью газете «Труд» он заявил, что акция была предпринята, чтобы сорвать заговор «иностранных банков», которые держали у себя 8 миллиардов рублей и намеревались пустить их в ход, чтобы свалить советское правительство, внезапно наводнив страну деньгами.

Общественность, как в Советском Союзе, так и за рубежом, почти все свое внимание сосредоточила на этом глупом утверждении, меня же в равной степени тревожили замечания Павлова по поводу будущей экономической политики. Он отвергал частную собственность на землю, утверждая, что ее туг же раскупят преступные элементы и дельцы черного рынка. Он представлял дело таким образом, будто закон РСФСР позволит подобное, упуская тот факт, что этот закон разрешал передачу земли только тем, кто станет ее возделывать или застраивать, а обратная продажа возможна только местным властям, а не каким–либо третьим участникам. Павлов призывал перенести ориентире потребительских товаров на более капиталоемкие товары, что возможно было только при сохранении командной экономики. В то же время он описывал советскую экономику как быстро движущуюся к грани краха. На деле, он предсказывал: если ничего не предпринять, то через шесть месяцев хозяйственная разруха уподобится той, что была во время гражданской войны в 1918–20 гг.

Ознакомившись с его интервью, я записал в дневнике:

«Самый тревожный аспект этого винегрета из суждений заключен в крепко проросшей ксенофобии, не только в абсурдных обвинениях по адресу иностранных банков, но и в других пассажах. Второй тревожащий аспект состоит в его привычке искажать факты в угоду собственным аргументам. Сказанное про закон РСФСР о земле, к примеру, вводит в полное заблуждение. Наконец, когда он списывает практически все трудности на преступные элементы, жадных иностранцев и упрямых радикальных националистов, остается только гадать, зачем правительство позволило этим силам ослабить предположительно здоровую экономику до такой степени, что она того и гляди полностью разрушится в считанные месяцы. Другими словами, если все дело только в осуществлении закона, тогда зачем вообще понадобилась перестройка? И еще. В этой мешанине противоречивых суждений подозрительно отсутствует всякое упоминание о необходимости стать частью мировой экономики. Наделе, если следовать логике Павлова, надо держаться подальше от мировой экономики, как от чумы, потому как «ихние» хитрюги–обдиралы только и думают, как бы Матушку Россию снасильничать.

Подводя черту: либо этот малый представления не имеет, как работает рыночная система, либо он слишком петляет, чтобы можно было надеяться на продвижение к ней. Сочетание невежества и неприятия оттолкнет серьезных инвесторов и оставит его один на один с теми, кого он на словах презирает: с плутами и закоренелыми жуликами. Такое мы услышали не в последний раз, и, если Горбачев не найдет другого премьер–министра tout de suite [99] , деловой интерес к чему–либо, кроме быстрых товарных сделок, наверняка скорее всего пойдет на убыль».

Утверждение Павлова, будто западные банки плетут заговор, чтобы отстранить Горбачева, вызвало всего лишь насмешки как в советской, так и в зарубежной прессе, а в возмущенном заявлении государственного департамента указывалось, что, будучи министром финансов, Павлов напечатал куда больше денег, чем их хранилось в западных банках.

Горбачев попытался исправить положение, поручив своему пресс–секретарю, Виталию Игнатенко заявить: «Наши деньги не способны переменить политический строй», — а Виктору Грушко, главному из заместителей Крючкова, объявить, что КГБ о подобном заговоре абсолютно ничего не известно. «Нью—Йорк тайме» в редакционной статье выразила типичную для иностранцев реакцию:

«Политика премьер–министра Павлова оказалась решительной — решительной и неверной. Он отрекся от подталкивания советской экономики к рынкам. Зато его вновь привлекли замысловатая мешанина склеротичной бюрократии, социалистические лозунги и вызванные ксенофобией выпады, отвергающие единственный внешний источник помощи.

В конечном счете, Советский Союз вынужден будет постучаться в двери Запада, прося капиталовложений, навыков и помощи. Когда по поводу ни единой из них ответа не последует, Советам следует припомнить эту неделю и Павловский туман».

То был не последний раз, когда новый премьер–министр Горбачева ставил его в неловкое положение.

 

Бумеранг референдума

Когда в декабре Горбачев убедил Съезд народных депутатов СССР согласиться на референдум о сохранен и и Союза, он, похоже, считал, что разыгрывает туза. Используя Коммунистическую партию для сбора голосов, он мог рассчитывать на широкую поддержку Союзу и тем самым оказать давление на Ельцина, Кравчука и других непокорных республиканских руководителей, заставив их согласиться на союзный договор.

Горбачев предложил провести референдум в своем докладе съезду 17 декабря, но республиканские руководители отнеслись к этому скептически, причем не только те, у кого отношения с Горбачевым обострялись день ото дня. Нурсултан Назарбаев из Казахстана был одним из самых решительных сторонников сохранения Союза, но, изучив Горбачевское предложение, высказался против референдума, если только республика не желает отделиться или ее парламент отказывается соблюдать союзный договор. Требование провести референдум во всех республиках одновременно, предупреждал Назарбаев, попросту приведет лишь к дальнейшей конфронтации с республиками.

Горбачев, впрочем, не внял совету Назарбаева. Он пожаловался съезду, что его предложение замалчивается, настаивал на раздельном голосовании. Депутаты, как обычно, когда Горбачев давил, в большинстве высказались «за». Вот так Горбачев получил свой референдум, но он не принес ему ожидаемого результата.

Смущал сам по себе текст, выносившийся на референдум, поскольку Верховный Совет СССР разукрасил его так, чтобы в нем содержался не один, а сразу несколько вопросов. В окончательном виде он гласил:

Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?

Кампания в поддержку референдума представляла его как простое голосование в пользу сохранения добровольной федерации, и в то же время «за» можно было бы считать голосом в пользу социализма, в пользу нынешнего названия страны, в пользу по–новому согласованной федерации и в пользу прав личности. Между тем, условия «обновленной федерации» выработаны не были, равно как не был создан и механизм защиты прав личности. Это делало невозможным вынесение на референдум любой из особенностей предложенного текста, поскольку споры велись именно вокруг сути «обновленной федерации» и вокруг того, означают ли различные формулировки действительное уважение «суверенитета» республик.

Более того» хотя предполагалось, что референдум будет проводиться по всему Советскому Союзу, правительства многих республик отказывались проводить его, а некоторые перефразировали текст или добавляли свой собственный. То, что задумывалось как демонстрация единства, оборачивалось примером разброда еще до начала события.

Три прибалтийские государства отказались проводить всесоюзный референдум и, немного посовещавшись, решили провести собственные референдумы до 17 марта. Грузия, Армения и Молдавия также отказались проводить Горбачевский референдум, а первые две позже назначили голосование по вопросу о независимости.

Нурсултан Назарбаев, высказывавшийся против идеи референдума, когда Горбачев выдвинул ее в декабре, настоял, чтобы Казахстану был задан иной вопрос. Предложен был такой:

Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как союза равноправных суверенных государств?

Тут никакой «обновленной федерации»» никаких прав личности, зато «союз равноправных суверенных государств» вместо «суверенных республик». Назарбаевская формулировка подразумевала союз, созданный юридически независимыми государствами, в то время как Горбачевская — перестройку существующего СССР.

На Украине тоже задавался дополнительный вопрос: должна ли Украина быть членом «союза суверенных государств» (никакого упоминания о СССР) в соответствии с украинской Декларацией о государственном суверенитете, В западных районах была дана возможность проголосовать «за» или «против» украинской независимости.

Самую большую политическую выгоду из референдума» впрочем, извлек Ельцин. В декабре он высказывался против его проведения вообще, затем согласился при условии, что одновременно будет проходить собственный референдум в РСФСР Граждан России предлагалось спросить, согласны ли они на учреждение поста президента, избираемого прямым голосованием.

До тех пор законодательные органы РСФСР отказывались изменять Конституцию и вводить президентство. Преимущественное голосование в пользу президентства, однако, придало бы сил устремлениям Ельцина. Поскольку он по–прежнему намного превосходил популярностью любого другого политика в России, можно было ожидать ощутимого преимущества в голосах в пользу президентства.

Тем не менее, Горбачев жал на все кнопки, стремясь получить подавляющее большинство на своем референдуме, мобилизуя все силы аппарата Коммунистической партии на достижение положительною результата. Избранная им тактика сбивала меня с толку, поскольку я никак не мог сообразить, что он выигрывал, даже получив всеобщее одобрение своего предложения. Слишком уж оно аморфно, чтобы служить ясно выраженным мандатом. Вопрос о российском президентстве, с другой стороны, был из тех, где что–то реально так или иначе решалось. Если он приведет к конституционным поправкам и выборам российского президента, Борис Ельцин получал этот пост, не пошевелив и пальцем. Власть его возросла бы крайне значительно, особенно в сравнении с Михаилом Горбачевым, неизбранным президентом барахлящей государственной машины. Если в дополнение Украина проголосует против союза (или даже выкажет отношение, что называется, «нежарко–нехолодно»), Горбачеву оказалось бы куда труднее прийти к согласию с Кравчуком и Украинской Радой по союзному договору.

Своим слабо проработанным предложением о референдуме Горбачев довольно нелепо загнал в ловушку самого себя, Ельцин установил в ней капкан, когда 7 февраля его Верховный Совет одобрил проведение референдума в РСФСР в один день с всесоюзным.

 

Прямой вызов Ельцина

Призывы к отставке Горбачева прозвучали на демонстрациях в Москве и Ленинграде после насилия в Литве, но Ельцин выжидал месяц, прежде чем сам открыто потребовал того же. В частности, он заручился одобрением Верховного Совета РСФСР вынести на референдум вопрос о российском президентстве. Он также образовал новый Консультативный совет, набрав в него многих реформаторов, которые за год до этого были в команде Горбачева.

Одержав одновременно законодательную победу и победу в умах общества, в то время как Горбачева ругали за то, что он позволил развязать насилие в Прибалтике, за неспособность подобрать надежных помощников и принять приличный план реформ, за бездействие, когда нужно остановить стремительный упадок в экономике, Ельцин 19 февраля выступил на всю страну по телевидению. Полчаса он отвечал на вопросы, а затем вынул заготовленное заявление и прочел его.

Как заявил Ельцин, он прилагал искренние усилия сотрудничать с Горбачевым, но, оказалось, это было ошибкой. Горбачев, утверждал Ельцин, ведет страну к диктатуре. Пока до этого не дошло, он должен уйти в отставку с поста президента и передать власть Совету Федерации. «Я сделал мой выбор, и я от него не отступлюсь», — заключил он.

————

Прежде Ельцин говорил, что Горбачев должен заняться реформой или уйти в отставку и позволить заняться ею кому–то другому, а вот теперь он бросил перчатку. В зрелых демократиях оппозиция время от времени требует отставки главы правительства, нотам подобные шаги делаются идущими в ногу со всем политическим процессом. Советский же Союз еще не стал демократией, не говоря уж о зрелой, а президенту, считается, отведен определенный срок и он не зависит от вотума доверия в законодательном органе. В этих обстоятельствах Ельцинское требование было истолковано (как, несомненно, на то и рассчитывалось) как объявление политической войны. В тот вечеря записал: если и оставалась еще хрупкая надежда, что Горбачеве Ельциным смогут сотрудничать, то она исчезла окончательно. Борьба, в которой допускались любые приемы, казалась неизбежной.

————

Показательный поединок не заставил себя ждать. Сразу после Ельцинского требования отставки Горбачева коммунисты в российском парламенте развернули шумную кампанию по импичменту и замене Ельцина. Отработанным маневром, руководил которым лично Горбачев, верные бойцы Коммунистической партии один за другим поднимались на трибуну в российском законодательном органе и требовали убрать Ельцина. Использовалась та же тактика, что и в 1987 году, когда Ельцина исключали из Политбюро: создавалась череда ораторов, осуждающих его поведение и требующих сместить его.

Светлана Горячева, представлявшая округ Владивостока и бывшая заместителем председателя Верховного Совета, первой пошла в атаку, зачитав заявление, подписанное ею и пятью другими заместителями председателя. В нем Ельцин обвинялся в том, что избегает необходимых, но непопулярных мер по улучшению экономики, в подрыве союзного договора посредством прямых переговоров с другими республиками, в действиях без полномочий при подписании соглашения с прибалтийскими правительствами, в подмене законодательного органа опорой на узкий круг личных советников, в ослаблении единства СССР и самой России и в призыве к Горбачевской отставке, что не отражало мнения Верховного Совета.

Российский парламент, впрочем, не был Центральным Комитетом партии 1987 года. Начать с того, что кампания по смещению Ельцина протекала прямо перед телевизионными камерами, и оппоненты Ельцина представали злобными коммунистическими аппаратчиками, тянувшими к ненавистным привычкам прошлого. Вместо того чтобы повернуться к Ельцину спиной, большинство граждан осуждали Горбачева за попытку еще раз снять их героя и тем самым пренебречь общественным мнением.

Противники Ельцина предложили созвать российский съезд народных депутатов (который обладал властью сместить Ельцина) 4 марта, то есть до проведения референдума 17 марта. Соратники Ельцина нанесли ответный удар, и после второго дня бурных дебатов законодатели согласились созвать съезд 28 марта — намного позже голосования на референдуме.

Посмотрев телетрансляцию этих дебатов, я сделал такую запись:

«Ни одна из сторон не ведет очень успешную политическую игру, но, случись мне сделать ставку, я поставил бы на Ельцина. Для Горбачева самой успешной была бы тактика «убить его добротой и кротостью», держа дверь открытой для переговоров и следя, чтобы партийные псы на него не бросались. Впрочем, гордость этого ему не позволит, а его попытки осуществить мщение лишь наведут глянец на жертвенном образе Ельцина. Если Ельцин сумеет попасть в российский бюллетень в качестве кандидата в президенты, он перевернет все на свете».

Эти дебаты в российском Верховном Совете совпали с последними приготовлениями к сухопутному наступлению, имевшему целью выбить иракские войска из Кувейта. Горбачев, хотя и постоянно (иногда после долгого убеждения) голосовал в ООН по вопросам Залива вместе с нами, всячески стремился избежать сухопутных действий и все время выступал со все более и более неистовыми мирными предложениями, вплоть до самого начала наступления. Продолжая раз за разом уверять президента Буша, что не станет колебаться в осуждении иракской агрессии, Горбачев все же надеялся, что сумеет убедить Саддама Хуссейна вывести войска без боя. Победа возглавляемой США коалиции над страной, вооруженной в основном советским оружием, неизбежно оказывалась ударом по советскому престижу и воинской гордости. Критика поддержки Горбачевым Соединенных Штатов стала особенно острой на пленуме Центрального Комитета партии в конце января.

Поведение Саддама Хуссейна доказывало то, в чем мы убеждали Горбачева с тех самых пор, как он пришел к власти: это ошибка оставлять в руках таких безответственных лидеров, как Хуссейн и Муаммар Каддафи, рычаг воздействия на советскую политику. Благодаря значительной помощи со стороны Шеварднадзе Горбачев пришел к пониманию этого, и все же политически трудно было благословить военную кампанию, проводящуюся бывшими противниками против страны, которая многие годы считалась находящейся под советским покровительством.

Еще до начала наступления на суше, советские официальные лица стали выражать сомнения, не избыточны ли воздушные удары. К примеру, 2 февраля, когда я нанес визит заместителю министра иностранных дел Александру Белоногову с целью убедить СССР поддержать голосование в Совете Безопасности ООН, тот принялся жаловаться, что воздушные удары США приводят к многочисленным жертвам среди гражданского населения. Когда я заверил его, что наше военное командование примет все мыслимые меры предосторожности, дабы свести гражданские жертвы к минимуму, Белоногов в ответ заметил, что должна быть проведена черта между освобождением Кувейта и разрушением Ирака. Пока Соединенные Штаты эту черту не пересекали; если же они это сделают, СССР вынужден будет поднять этот вопрос на Совете Безопасности.

Высказывания такого рода нельзя было оставлять без сокрушительного ответа, иначе они делались бы все чаше и чаще и, возможно, привели бы к попыткам обсуждать тактические военные решения на Совете Безопасности. Поэтому мой ответ был резок. Я заявил Белоногову, что не могу понять его высказывания. Соединенные Штаты взяли на себя главные тяготы по выполнению резолюций Совета Безопасности, хотя по–настоящему ответственность за это несет все мировое сообщество. Поступая так, мы подвергаем опасности жизни наших молодых людей, и нами не движет абсолютно ничто, кроме уважения к международному праву и резолюциям Совета Безопасности. Наша общественность никогда не поймет придирок со стороны неучаствующих, в которых содержался бы намек, будто мы ведем себя неправильно, стараясь свести к минимуму свои собственные потери. Положим, я считаю, что подходы США и СССР в отношении агрессии Ирака в основном совпадают, и все же большинство американцев сочли бы высказанную Белоноговым угрозу непростительной.

Белоногов сразу пошел на попятную, уверяя меня, что и не думал говорить, будто нам не следует стараться уменьшать наши потери и что он не делал никаких обвинений по поводу неправомерных действий со стороны США. Я сказал, что рад слышать его разъяснение и в свете этого полагаю, что впредь нам придется реже выслушивать от советских официальных лиц слова озабоченности, как бы мы ненароком не превысили мандат Совета Безопасности.

В целом, Министерство иностранных дел в самом деле воздерживалось от подрыва наших позиций в ООН. Однако представители военных и некоторые журналисты продолжали задаваться вопросами о мере примененной силы, намекая на то, что Соединенные Штаты заняты утверждением навсегда своего стратегического положения в этом регионе, а вовсе не освобождением Кувейта. Вот почему, когда меня пригласили принять участие в телевизионном «круглом столе» по Персидскому заливу, я принял приглашение, сознавая, что это будет действенный способ донести нашу точку зрения до широкой общественности.

Дискуссия по большей части протекала мирно, пока один из советских участников не выразил мнение, что Соединенные Штаты используют чрезмерную силу против Ирака. Это было как раз то, чего я ждал, и я тут же дал отпор, подготовленный специально для советской аудитории. «Я не понимаю этой нежности к агрессору, — ответствовал я. — Когда на вашу страну напали, вы не беспокоились об ущербе, наносимом Германии. На деле у вас даже был очень популярный лозунг: «Истребим фашистского зверя в его собственном логове!» Мы пока что не пытались «истреблять агрессора», но мы и не считаем нужным ограничивать сражение только кувейтской землей. Готовы ли вы утверждать, что нам не следовало во время второй мировой войны бомбить Германию и что войскам союзников следовало остановиться на германских границах?»

Сразу же поднялся хор протестов, что вовсе не это имелось в виду. Когда я покидал студию, Валентин Зорин, наш ведущий, заметил, что больше никто не станет безрассудно затрагивать при мне этот вопрос. «В нашей стране нет ни одного человека, — сказал он, — который не понял бы вашу мысль».

На деле советскую общественность в целом мало трогали события на Ближнем Востоке, Горбачев, положим, несомненно, получил свою порцию критики от более консервативной части советского офицерства и партийных консерваторов, которые все еще видели в Соединенных Штатах соперника, если не противника, и которые вовсе не рады были бы увидеть, как Союз, в который столько было вложено, попросту исчез в одну ночь, и все же большую часть страны волновали более близкие домашние заботы: нехватки в магазинах, растущая преступность, социальная неустроенность и политическая неопределенность.

Как только началась война на суше, она завершилась в считанные часы. А вместе с ней ушел почти целиком и Горбачевский потенциал воздействия на Буша. Нам все еще была нужна советская поддержка в Организации Объединенных Наций, но, стоило сражениям в заливе закончиться, и она перестала быть предметом первостепенной важности.

————

Трещина между Горбачевым и советскими интеллигентами, этими любимцами на первом этапе перестройки, к январю 1991 года пролегла почти окончательно. Всего год назад большинство из них, как и прежде, связывали с Горбачевым свои лучшие надежды на реформу, видя в Ельцине избыток ненадежного, слишком великое усердие потакать толпе для того, чтобы проложить разумный курс. Союз, установленный ими в то время с Ельциным, был скорее тактический, нежели стратегический. Однако в 1991 году, разочаровавшись в Горбачеве, обратившемся к насилию, и задетые за живое призывом Шеварднадзе вылезти из кустов, они пачками стали уходить от Горбачева и присоединяться к команде Ельцина.

Горбачев, похоже, не в силах был понять причин этого, хотя для большинства они были вполне очевидны. Вместо этого он вскармливал в себе ощущение измены и давал волю вспышкам гнева. Как–то, когда я 11 февраля встречался с Черняевым для передачи письма от президента Буша в отношении некоторых проблем, возникших в связи с выполнением соглашения о сокращении вооружений обычного типа в Европе, мне досталась сильная, хотя и косвенная, доза Горбачевской желчи.

В ответ на мое замечание, что позиция Советского Союза в отношении некоторых сокращений не отвечает букве соглашения, Черняев с улыбкой уточнил: «Позиция не Советского Союза, а некоторых из его генералов», — и заверил, что этому вопросу будет уделено внимание, поскольку для его рассмотрения Горбачев уже назначил комиссию, куда вошли и гражданские эксперты, такие как сам Черняев,

Когда же я перешел к обсуждению внутреннего положения, его добродушный юмор испарился. Горбачев, сказал Черняев, глубоко обижен критикой из–за рубежа (по видимости, силовых действий в Литве и «ухода вправо», хотя он не уточнял). Горбачеву казалось, продолжал он, что он заложил основу доверия с западными лидерами, но складывается впечатление, что внезапно она исчезла. Поскольку он, Горбачев, своей политики не менял, то и не заслуживает враждебного отношения со стороны Запада.

«Похоже, он терпит советских генералов, нарушающих официальные соглашения, которые он подписал, зато впадает в обиду, когда на это указывают партнеры по переговорам», — подумал я, но смолчал, Вместо того, чтобы толочь воду в ступе по поводу очевидного, я сказал Черняеву, что тот преувеличивает. По–прежнему во многих областях имеется хорошее взаимопонимание и сотрудничество, в том числе и в Заливе. Хотя, действительно, нас беспокоит кое- что, в особенности, если взять советские действия в прибалтийских государствах. Нас уверяли, что сила применяться не будет, но советские войска убили людей в Вильнюсе, а осуждение этого из Москвы не было ни скорым, ни категоричным- Прошло около месяца после кровавого и беззаконного захвата телекомплекса, а все еше никто не арестован и здание не возвращено под литовский контроль. Разве не понимает Горбачев, какое впечатление это оставляет за границей? Вопрос мой был риторическим.

Обращение с Литвой, впрочем, это лишь часть курса, указывающего на отход от политики реформ, прежде защищавшейся Горбачевым, продолжил я. Нами замечено, что у него, похоже, уже другая команда.

«Что вы имеете в виду — «другая»? Помимо Шеварднадзе — кто? Большинство, в том числе и Черняев, по–прежнему с ним», — возразил Черняев, говоря о себе в третьем лице.

Я признал, что его продолжающееся присутствие вселяет веру, но указал, что среди ушедших, в дополнение к Шеварднадзе, Вадим Бакатин, Александр Яковлев, Николай Петраков, Станислав Шаталин и многие другие. На деле, мало кто из интеллектуалов, сопровождавших Горбачева в поездках по Соединенным Штатам в 1987 и 1988 годах, все еще, похоже, работают с ним.

Бакатин с Яковлевым из команды не ушли, ответил Черняев: они регулярно поддерживают связь с Горбачевым и получат ответственные посты. Что же касается других, названных мною, то их, по сути, и к потерям–то не отнесешь. Петраков выказал себя беспринципным ренегатом, Шаталин психически неуравновешен, а Арбатов (кого я не упоминал) попросту честолюбивый хитрец, перебежавший к Ельцину, не получив высокого назначения, которого домогался. «Как может Горбаче в основывать свою администрацию на людях, которые его предали?» — воскликнул Черняев, добавив, что Горбачев не понимает, с чего это президент Буш вознамерился наказать его.

Обычно Черняев не разражался такими тирадами, из чего я заключил, что он скорее выражает чувства Горбачева, нежели свои собственные. Я поверить не мог, что он не в состоянии понять, почему Горбачева критикуют за границей — и реформаторы дома. Смысла спорить с ним не было, если не считать того, что, на мой взгляд, важно было сразу же внести ясность в подход, свойственный президенту Бушу.

По этой причине я заметил, что он неверно трактует политику президента. Президент Буш вовсе не желает наказать Советский Союз. Однако и ему тоже приходится действовать в некоей политической среде, а потому он знает, что не сможет оказывать содействие Советскому Союзу, если будет продолжаться насилие в Прибалтике или если внутри Советского Союза начнется движение в сторону репрессий, а не реформ. Указывая на эти сдерживающие моменты, Буш просто старается быть откровенным с Горбачевым, чьи достижения он ценит и кого по–прежнему считает другом и партнером.

Что до нашего восприятия происходящего, заметил я, то мы попросту не в силах пройти мимо вывода, что являемся свидетелями изменения в политике по сравнению с прошлой осенью. Мы видим все большую опору на средства подавления и все больше уступок тем, кто этими средствами распоряжается. Мы видим откат в переговорах по контролю за вооружениями, даже тогда, когда соглашения уже формально подписаны. Мы видим более суровое обращение с критиками внутри страны, а шаблон правительственных назначений дает основание предполагать более жесткую и консервативную линию. Ряд обещанных улучшений в наших двусторонних отношениях не состоялся. К примеру, нас заверяли, что законодательство, гарантирующее свободу эмиграции, будет принято в 1989 году, но оно все еще застряло в Верховном Совете, и Горбачева это, похоже, не беспокоит. Президент Буш в июне прошлого года дал ясно понять в Вашингтоне, что подписанное ими торговое соглашение не будет выполняться, пока не вступит в силу закон об эмиграции, мы не понимаем, почему Горбачев не проявил большей активности, дабы убедить Верховный Совет принять его.

Черняев, оставив без ответа большую часть из мной перечисленного, ухватился за последний момент и раздраженно заметил, что нам следовало бы знать, отчего до сих пор не действует эмиграционное законодательство:

Соединенные Штаты явно не справляются с количеством людей, которые уже получили разрешение на выезд.

Действительно, в то время у нашего посольства имелся список очередников (более чем 300.000), подавших заявление на въезд, а наши возможности по подготовке и выдаче документов едва превышали 50.000 в год. Но дело, разумеется, было не в этом, а в том, что у советских граждан должно быть право покидать страну, если они того пожелают.

Перед уходом я попросил Черняева уверить президента Горбачева, что его усилия по установлению доверия не были напрасными. Пусть он не думает, будто критика, какую он слышит, умаляет его достижения. Но ее следует воспринимать в плане дружеского предупреждения. Остается фактом, что нас на Западе и вправду тревожит направленность, какую, похоже, приобретает его политика, и мы надеемся, что вскоре он вернется на курс, установленный им ранее. Сделает он это — и критика, раздражающая его, несомненно, прекратится.

Реакция Черняева была куда более эмоциональной, чем реакция самого Горбачева, когда менее трех недель назад я вручал ему письмо президента Буша. Тем не менее, я полагал, что Черняев понимает выдвигаемые нами вопросы и, вероятно, симпатизирует им. Ощущение расстройства от необходимости — во имя лояльности — отстаивать мнение, которое, как он знал, было ложным, по–видимому резко обострило его душевное состояние. Впоследствии в воспоминаниях он косвенно подтвердил это. После нападения на телебашню он серьезно подумывал об отставке и написал Горбачеву письмо, в котором содержались куда более едкие обвинения, чем любые замечания президента Буша, госсекретаря Бейкера или мои собственные. Однако он решил не отправлять письмо и остаться в «команде». Мои замечания о переменах в команде, в то время как им самим владело искушение уйти, должно быть, резали по живому.

————

Недели через две Горбачев отправился в давно откладывавшуюся поездку в Белоруссию. Хотя Минск всего в часе лета от Москвы, Горбачев не был в этой республике со времени Чернобыльской катастрофы. Белорусская общественность подметила его явное безразличие (Горбачев, похоже, никогда не испытывал затруднений со временем, коль скоро речь заходила о поездках за границу), но ждала, что он выскажется по поводу ликвидации последствий аварии и объявит о финансовой помощи, выделяемой на эти цели. Белоруссия, в конце концов, пострадала от аварии больше, чем любая другая республика, хотя атомная электростанция и находилась на Украине. Союзное правительство, в чьем ведении была эксплуатация АЭС, несло как правовую, так и моральную ответственность за финансирование мер по ликвидации последствий.

Горбачев, меж тем, занятый мыслями о борьбе с Ельциным и о разладе с реформаторами–интеллектуалами, похоже, забыл, где он находится. Мельком упомянув о Чернобыле, он зато весь свой запал обрушил на реформаторов-интеллектуалов, обвинив их не только в попытках подорвать социализм и восстановить капитализм, но и в прислуживании в качестве пятой колонны враждебным зарубежным силам. Повторяя бездоказательные обвинения, выдвинутые Крючковым в декабре, он заявил, что реформаторы используют фальшивые лозунги «для прикрытия далеко идущих происков, которые в ряде случаев родились в зарубежных «мыслительных танках» и в чужих головах». Затем он подверг нападкам персонально Гавриила Попова за призыв к разделу Советского Союза на сорок–пятьдесят то ли штатов, то ли государств. (В действительности, Попов только указал на это как на один из возможных исходов националистической лихорадки, охватившей тогда Советский Союз; он вовсе не относил это к желаемому исходу.)

Но даже этого было мало, Чем больше Горбачев распалялся на эту тему, тем более бранной делалась его речь. «Демократы» были обвинены в «необольшевистской» тактике: использовании демонстраций и забастовок — для дестабилизации органов управления страной и подготовки насильственного захвата власти. (Ничто так не нервирует коммунистов, как мысль, что другие могут применить их собственную тактику против них же.)

Горбачев только что не обвинил демократов в заговоре с целью переворота, однако смысл его высказываний сомнений не вызывал:

«Встает вопрос: кто готовит государственный переворот, кто призывает к неконституционным, внепарламентским формам политической борьбы? Мы категорически отклоняем любые попытки повторить насильственный захват власти, за которым почта неизбежно последовала бы гражданская война. Это я заявляю решительно, надеюсь, вы понимаете, о чем речь. У нас есть уроки и собственные, и других народов, чтобы сделать такой вывод».

Такой язык легко подходил к действиям так называемых Комитетов общественного спасения в Прибалтике и ушедших в тень политических клик из аппаратчиков, военных и офицеров милиции в других местах, но не эти группировки предпочел осудить Горбачев. Похоже, он оказался не в состоянии отличить законные формы политической борьбы от беззаконных. Единственным критерием ему, похоже, служило то, критикует ли группировка его открыто или нет. Слова его заставляли усомниться: не дошел ли он до отказа от присущего ему неприятия применения силы против политических противников.

Начиная с декабря я все более регулярно слышал, как в частных разговорах выражалась sotto voce (обычно реформаторами, но и беспристрастными наблюдателями тоже) озабоченность, не утратил ли Горбачев чувство реальности. Читая текст его минской речи, я с трудом верил своим глазам. Его неверная трактовка событий походила либо на намеренное искажение, либо была следствием трагической дезинформации.

Речь нанесла урон не только связям Горбачева с реформистами–интеллектуалами. Белорусы, занятые прежде всего громадными проблемами восстановления здоровья людей и природы после Чернобыля, сочли его использование их трибуны для сведения политических счетов крайне оскорбительным. Визит Горбачева ускорил отстранение некогда одной из самых преданных республик в Советском Союзе, отстранение, достигшее высшей точки в декабре в охотничьем домике на ее территории, где состоялась встреча, на которую Горбачев приглашен не был.

————

Когда в середине марта государственный секретарь Бейкер прибыл в Москву, мы постарались найти возможность для его встречи с Ельциным, без того чтобы обидеть Горбачева и для осознания растущего значения союзных республик. Учитывая чувствительность Горбачева к контактам с Ельциным, аппарат Белого Дома в Вашингтоне (не исключено, что и сам президент Буш) счел, что Бейкеру не стоит встречаться с Ельциным в его кабинете. Для решения этой деликатной проблемы и организации встречи мы решили пригласить руководителей всех двенадцати республик, за исключением прибалтийских, на ужин в Спасо—Хауз (прибалтийские лидеры были приглашены на отдельную встречу). Дополнительно мы пригласили кое–кого из реформаторов–интеллектуалов и нескольких официальных лиц, которые были близки Горбачеву, таких как министр иностранных дел Бессмертных, Иван Лаптев, Вадим Бакатин и Евгений Примаков. Мы понимали, что многие руководители республик не смогут прибыть в Москву на ужин, но рассчитывали, что некоторые явятся. Понимали мы и то, что Ельцин может отказаться прийти, если не получит заверений в личной встрече с госсекретарем Бейкером. Бейкер готов был встретиться с ним после ужина, и мы надеялись, что это его устроит.

Поначалу мы получили согласие из аппарата Ельцина, затем возникли трудности. Его министр иностранных дел Андрей Козырев, профессиональный дипломат, покинувший средней значимости пост в МИД СССР, чтобы стать министром иностранных дел РСФСР, обратился к нам с требованием, чтобы Бейкер до ужина нанес визит Ельцину. Мы объяснили, что расписание Бейкера не позволяет это сделать. Тогда Козырев спросил, не встретится ли Бейкер с Ельциным накоротке в «гостевом доме» МИД РСФСР на Ленинских Горах. Этого расписание Бейкера тоже не позволяло, и в результате Ельцин отказался прийти на ужин и послал вместо себя Владимира Лукина, председателя Комитета Верховного Совета РСФСР по международным отношениям.

Меня все эти маневры раздражали, поскольку я полагал, что встреча с Бейкером представляет очевидный интерес для Ельцина, а его потуги урвать почести, наравне с полагающимися главе государства, были мелки и ему же самому наносили ущерб. Тем не менее, Ельцинская тактика меня не удивила. В борьбе за высвобождение себя из политической ссылки, назначенной Горбачевым в 1987 году, он привык пускать в ход любой из имевшихся в его распоряжении рычагов, дабы обрести и укрепить статус, и не было никаких оснований полагать, что он станет воздерживаться от использования контактов с нами для тех же целей.

Впрочем, в данном случае Ельцин оказался не единственным политиком, впавшим в грех ребячества. Когда в конце концов гости прибыли на ужин, оказалось, что пришли представители немногих союзных республик: Грузии, Армении и Киргизстана, помимо России, — но казахский руководитель Назарбаев, принимавший днем иностранного посетителя в Алма—Ате, договорился встретиться с Бейкером после ужина. Реформисты–интеллектуалы, включая экономиста Шаталина, редактора «Литературной газеты» Федора Бурлацкого, Гавриила Попова и Анатолия Собчака, тоже пришли, как и представитель Русской Православной Церкви митрополит Кирилл, Меж тем, к моему изумлению, не пришел ни один из членов Горбачевской команды. Некоторые заранее уведомили об этом, другие же просто не явились. Явно, они получили указание Горбачева бойкотировать мероприятие.

Несмотря на отсутствие различных лиц, ужин прошел успешно. Звияд Гамсахурдиа, уведомивший, что не придет, и все же появившийся на пару со своим премьер–министром, сообщил, что Грузия выйдет из Союза и не станет участвовать в Горбачевском референдуме. Армянский премьер–министр Вазген Манукян также поведал о планах Армении отделиться, начало чему будет положено на референдуме в сентябре, Шаталин высмеивал Союзный Договор, саркастически заметив, что Совет Федерации не может даже договориться о названии страны, и предсказывал, что политика правительства Павлова приведет страну к катастрофе. Другие гости по–разному относились к необходимости сохранения союза в каком–либо виде. Настроение было настолько критическим по отношению к нынешнему советскому руководству, что Бейкер встал на защиту Горбачева: он напомнил гостям, что не было бы этого ужина без реформ, начатых по инициативе Горбачева.

Я не понимал, почему Горбачев считает, что он хоть что–то выигрывает, запрещая своим сотрудникам посещать неофициальные мероприятия, на каких присутствует Ельцин. Частным порядком он нередко жаловался на «низкую политическую культуру» в Советском Союзе, однако собственные его действия подтверждали, что данное состояние присуще как высшим верхам власти, так и населению в целом. И Горбачев, и Ельцин показали себя отнюдь не в выигрышном свете в середине марта 1991 года.

————

Один ключик к пониманию Горбачевской чувствительности появился, когда Бейкер встретился с ним в ходе все того же визита в Москву После их личной встречи Бейкер уведомил меня, что Горбачев упомянул о получении сообщения от одного из сотрудников Ельцина, что Ельцин интересовался у меня, как отреагируют США, если он придет к власти неконституционным путем, Бейкер тогда предложил, чтобы я присоединился к ним и объяснился, но Горбачев ответил, что в этом нет необходимости: он полностью верит в мою честность и не хотел бы выставлять дело таким образом, будто я вел себя неподобающе.

Я объяснил Бейкеру, что это пресловутое сообщение — «утка». Ельцин никогда и никоим образом не давал понять, будто намеревается принять неконституционные или незаконные меры, чтобы прийти к власти. Поступи он так, я немедленно прервал бы с ним всякие контакты. К тому же, вся эта идея абсурдна сама по себе: как мог бы Ельцин затеять заговор, если армия, КГБ и партийный аппарат против него? Бейкер предложил мне самому найти способ одернуть Горбачева.

Прежде всего, я встретился с Черняевым, чтобы объясниться. Черняев сказал: да, в самом деле, Горбачев получил сообщение, о котором упомянул Бейкеру. Когда я объяснил, что это фальшивка, Черняев заявил, что мое заявление очень важно. И пообещал доложить Горбачеву, что сообщение это фальшивка, но предложил, чтобы я сам сказал об этом Горбачеву, как только представится случай.

Мне повезло: через два дня я получил письмо от президента Буша для передачи Горбачеву. В нем содержались некие предложения по урегулированию остававшихся недоразумений по выполнению договора сокращении вооружений обычного типа в Европе. В рядовом случае я передал бы письмо через министра иностранных дел Бессмертных, поскольку считал, что он старается решить упомянутые в письме проблемы, и было бы полезно, если бы письмо попало к Горбачеву с его замечаниями. На сей раз, впрочем, показалось более важным воспользоваться случаем и поговорить прямо с Горбачевым, чтобы опровергнуть ложное сообщение о Ельцине.

Черняев быстро подготовил встречу, и Горбачев принял меня в своем кабинете в здании ЦК партии, а не в Кремле, объяснив, что ему предстоит встретиться с гостем из Японии, который приехал не как правительственный служащий, а как руководитель политической партии. Я дал обзор предложений, сделанных президентом Бушем в письме, и Горбачев обещал ответить без задержки. Затем я обратился к сообщению, о котором он упомянул Бейкеру, и сказал, что оно ложно: Ельцин никогда даже не намекал на возможность взятия власти неконституционными средствами. Горбачев заметил, что сообщение пришло от одного из людей Ельцина. Не знаю, ответил я, зачем кому–то понадобилось такое сообщение, зато знаю, что ничего подобного не было. Так что его источник либо ошибся, либо лжет.

Горбачев не усомнился в моих словах, зато минут на пятнадцать пустился в плохо связуемые рассуждения о том, что нас с Ребеккой очень высоко ценят, что люди уделяют нам много внимания и это хорошо, но это означает, что нам следует весьма серьезно относиться к политической значимости наших контактов.

Хотя прямо этого он и не сказал, но суть, похоже, заключалась в том, что нам не следовало бы слишком уж якшаться с людьми из окружения Ельцина, а вместо этого проводить побольше времени с людьми, которым Горбачев доверяет, — как будто их легко отличить: сегодняшний облеченный доверием советник назавтра мог считаться предателем. Я тщательно поддерживал баланс своих неофициальных встреч и официальных бесед по всему ответственному политическому спектру и считал, что подозревать, будто мы играем на фаворитизме, несправедливо, хотя должен был признать, что мы чаше встречались с реформаторами, чем с консерваторами и очень редко имели дело с крайними реакционерами. Интеллектуалы, склонные брать сторону реформ, охотнее принимали приглашения и были более доступны, чем аппаратчики. Многие деятели Коммунистической партии все еще, похоже, избегали поддерживать частые неофициальные контакты.

Я сказал Горбачеву, что осознаю опасность видимости фаворитизма, однако мы искренне стремимся поддерживать связь с людьми самых разных профессий и политических взглядов. Я не могу отказаться от связей с влиятельными группировками или свести эти связи к минимуму, ибо в таком случае наше поведение и в самом деле приобретет нежелательные политические оттенки.

К моему некоторому удивлению, Горбачев не только не возразил, но даже поблагодарил нас с Ребеккой за успех, с каким «вы стали частью нашего общества».

Черняев вышел из кабинета Горбачева вместе со мной и, пока мы шли по коридору, говорил, что встреча была очень важной и — на самом деле — «необходимой». Слова его эхом отозвались днем в лаконичном сообщении ТАСС, в котором говорилось:

М. С. Горбачев принял 25 марта посла Соединенных Штатов Дж. Мэтлока. Он передал от Джорджа Буша письмо, в котором президент США в обычном дружественном духе продолжил рассмотрение некоторых актуальных аспектов американо–советского взаимодействия. Состоялся краткий, важный разговор.

Я решил, что слова Черняева и последнее предложение в сообщении ТАСС означают, что мое объяснение принято, но, чем больше я думал об этом деле, тем больше находил странного. Во–первых, тот факт, что Горбачев ухватился за сфабрикованное сообщение в каком–то разговоре и пришел к заключению, будто Ельцин устраивает заговор, выглядел выходящим за все разумные рамки. Ельцин никоим образом не способен был захватить власть без опоры на силы, которые его терпеть не могли. Более того, имейся в действительности заговор, КГБ несомненно добыл бы больше доказательств, чем утверждение какого–то информатора о разговоре со мной. Тем не менее, представлялось ясным, что Горбачев пришел к столь серьезным выводам всего лишь на основе этого сообщения. Если он, как бы то ни противоречило логике, был убежден, что Ельцин намеревается сместить его силой, это объяснило ядовитый сарказм его февральской речи в Минске.

Вторая странность была в том, что Горбачев, поверив первоначальному сообщению, принял мое опровержение, похоже, без сомнения. С чего бы иначе Черняеву называть нашу беседу «важной» и «необходимой», а ТАСС (несомненно, с личного одобрения Горбачева) добавлять строку о «краткой, важной беседе»?

Наконец, случившееся подтвердило то, что я уже предполагал: КГБ активно распространяет ложную информацию о Ельцине и, возможно, о других реформаторах–интеллектуалах. Если КГБ вел направленную кампанию дезинформации, то это, по крайней мере частично, объясняло, почему Горбачев временами, казалось, утрачивал понимание действительности. Если он по- прежнему верил, будто Ландсбергис представляет взгляды меньшинства в Литве, он способен был поверить чему угодно!

 

Ускользающая цель

С весны 1990 года стало ясно, что Горбачев пустился наперегонки со временем, чтобы заключить союзный договор на добровольной основе. Тем не менее, Горбачев отстаивал максимальную власть Центра, которым он теоретически управлял, и это приводило к постоянной задержке. Проект договора, который был опубликован в ноябре 1990 года, оказался неприемлемым почти для всех республиканских руководителей и, возможно, осложнял задачу Горбачева, поскольку наводил на мысль: договор, коль скоро уж таковому быть, следовало не обсуждать с Горбачевым, а навязать ему.

По мере приближения референдума 17 марта о сохранении союза нарастало давление подготовить более подходящий проект. Нелогично было требовать от людей голосовать за «обновленную федерацию», никак не объясняя, что это такое, а поскольку в предприятии, именуемом референдумом, имелось множество других нелогичностей, в любом обществе есть предел допустимой путаницы.

Неприятие ноябрьского проекта показало Горбачеву, что нельзя попросту навязать договор республикам. Вот почему он предложил правительствам республик направить в Москву представителей для выработки согласованного текста. Большинство (но только едва–едва большинство) откликнулись. Три прибалтийские государства, Молдова (как ныне предпочитала называть себя Молдавия), Грузия и Армения вообще отказались участвовать, а Азербайджан направил представителя только в качестве наблюдателя. Ельцин, Кравчук и Назарбаев, хотя и продолжали вести разговоры о договоре, обсуждаемом без Центра, своих представителей все же назначили, На встречах, таким образом, были представлены республики, которым предстояло называться «стержневыми»: Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан — и все среднеазиатские.

Пересмотренный текст появился в центральной печати ровно за неделю до назначенного референдума. Как и ожидалось, по сравнению с предыдущим проектом в этом республикам предоставлялось больше власти. Хотя федеральные законы обретали верховенство в вопросах, относившихся к федеральной юрисдикции, в данном проекте существенно урезались полномочия, делегируемые Центру. Республики, к примеру, определяли правила приема в союз и выхода из него. Они получали более широкие имущественные права и право устанавливать прямые дипломатические отношения и поддерживать иные связи с зарубежными странами.

6 марта Совет Федерации обсудил текст и, по словам Горбачева, разрешил все спорные вопросы, за исключением одного, касавшегося представительства бывших автономных республик. Другие участники, впрочем, были менее оптимистичны, а Ельцин тут же отверг проект, считая что он имеет серьезные недостатки.

————

Горбачев представил результаты референдума 17 марта как победу, но на деле референдум лишь обнажил, до какой степени исчерпала себя поддержка союзу любого вида. Это правда: в России значительное большинство сказало «да» союзу, а в Белоруссии и Средней Азии в пользу высказалось подавляющее большинство населения. Тем не менее, шесть республик вообще не приняли участия, а — еще более зловещий знак: на Украине результаты голосования оказались чрезвычайно близкими, — предлагавшийся вопрос не получил поддержки в Киеве, а также в западных областях, которые дружно голосовали за украинскую независимость. Знаменательнее же всего, впрочем, было то, что в России больше людей проголосовали за президентство, чем за союз.

 

Еще одна тщетная попытка показать силу

В ходе демократизации поборники перемен использовали общественные демонстрации как действенное оружие против ушедших в глухую оборону властей. В 1990 году, по мере того как нападки на существующий строй стали постоянными, твердолобые в партии, КГБ и армии затосковали по дням, когда позволялись только официально организованные процессии. Решительный отказ Вадима Бакатина запретить мирные шествия в декабре 1990 года стоил ему поста министра внутренних дед. Советский закон, впрочем, наделял местные и муниципальные власти правом разрешать демонстрации, в Москве, Ленинграде и многих западных республиках власть на местах находилась в руках избранных населением служащих, которые не только в принципе являлись поборниками демократических процессов, но еще и сами организовывали большинство демонстраций и сами получали от них выгоду С ростом разногласий между Горбачевым и реформаторами- интеллектуалами и с углублением его союза с репрессивными силами все оказалось готово к столкновению в этом вопросе, как и в других.

Перед самым Новым годом реформаторы были потрясены совместным заявлением министра обороны Язова и министра внутренних дел Пуго об организации с 1 февраля совместного патрулирования силами армии и милиции (т. е. полиции) для обеспечения порядка в крупных городах. Поскольку ни власти союзных республик, ни муниципальные власти о подобной помощи в охране правопорядка не просили, законного основания для этого приказа не было никакого, и, на деле, несколько республик, в том числе и Россия, выразили протест. Тем не менее, Горбачев не последовал совету своего гражданского аппарата отменить приказ и 29 января 1991 года издал указ, придавший этому приказу законность. На деле, действие указа оказалось скудным: в действительности проводилось лишь небольшое совместное патрулирование, поскольку местные власти противились ему. Впоследствии Комитет конституционного надзора подверг указ критике как юридически порочный.

Хотя данный указ ничего не изменил, он иллюстрировал разгоравшийся спор вокруг разделения власти. Могли ли центральные власти отменить распоряжения властей муниципальных и республиканских и запретить мирные демонстрации? Если так, то совместимо ли это с правом на свободу собраний, гарантированному в измененной Конституции? Подпись Горбачева под указом от 29 января ясно указывала, что он больше не является верным последователем власти закона, как убеждал раньше — и как по–прежнему утверждал на словах.

В марте эти вопросы вновь всплыли в сознании, и на сей раз Москва оказалась на грани кровопролития. В ответ на попытку коммунистов сместить Ельцина с поста председателя Верховного Совета РСФСР «Демократическая Россия» призвала к массовой демонстрации в Москве 28 марта, в день открытия сессии Съезда народных депутатов РСФСР, созванного для решения вопроса о пригодности Ельцина к этой должности.

Реакция Горбачева граничила с паникой. Когда московские городские власти отказались запретить демонстрацию, Горбачев издал указ, подчинивший полицию Москвы и окружающей области МВД СССР, а также призвал ввести в Москву воинские части для усиления полицейской зашиты центральной части столицы. Очевидно, КГБ снова сфабриковал донесения, что демонстранты намереваются «штурмовать Кремль».

Как правительство РСФСР, так и городские власти Москвы бурно протестовали: ничто не грозило спокойствию, убеждали они, и, более того, ввод войск в столицу не только создаст прецедент, несовместимый с демократическими нормами, которые перестройка якобы отстаивала, но и создаст обстановку, чреватую насилием. Тем не менее, Горбачев упорствовал.

Нарастала напряженность — увеличивалось беспокойство Вашингтона. Картины с плошали Тянаньмынь всплыли в моей памяти. Утром двадцать восьмого в посольство поступило срочное сообщение для меня: выйти на связь с самым высшим из доступных официальных лиц и предупредить, что всякое кровопролитие создаст серьезное препятствие для улучшения отношений. Хотя я считал, что необходимости в таком послании не было: у Горбачева имелись причины посерьезнее отношений с нами для того, чтобы избежать кровопролития, — я послушно связался с Черняевым и попросил его довести содержание послания до Горбачева. Тот уверил меня, что будут предприняты все меры, чтобы никоим образом не было жертв.

В данном случае наше предупреждение было излишним. Ельцин сам мог позаботиться о себе и своих сторонниках. Большинство народных депутатов РСФСР, прибывших на съезд, были возмущены попыткой Горбачева присвоить себе власть в республике и единодушно проголосовали за приостановку действия Горбачевского указа и требование вывести войска, Когда Горбачев стал настаивать, что войска останутся до следующего дня, съезд распустился и возобновил работу только после вывода войск.

Более 100.000 человек вышли на демонстрацию, невзирая на трескотню официальных предупреждений не делать этого. Но люди были мирными, а солдаты в основном вели себя пассивно. Многие беззлобно переговаривались с демонстрантами. Когда властям нужно было очистить местность, они пускали в ход милицию, а не армию.

29 марта, когда войска были выведены, в очередной раз стало ясно, что Горбачев нанес ущерб собственному положению. Он нарушил строгие рамки законности, чтобы помешать законоправному выражению мнения, прежде всего дабы убрать соперника, нежели поддержать порядок, однако действия его только затруднили достижение его же цели. Положим, оставался некий призрачный шанс, что после единодушного мандата президентству, обретенного на референдуме (который все рассматривали как голосование за Ельцина), съезд проголосует против Ельцина, но шанс этот испарился, когда съезду пришлось заседать в окружении советских войск, которые он не вызывал. И все же, еще оставались люди, которые надеялись на примирение.

В тот день, когда в Москву против демонстрантов были введены войска, Адам Михник, один из интеллектуальных отцов движения «Солидарность» в Польше, брал в Москве интервью у Эдуарда Шеварднадзе, Шеварднадзе выразил глубокую озабоченность тем, что Горбачев, похоже, идет в направлении, противоположном демократии и предсказывал беду, если он и дальше пойдет тем же путем. Но Горбачеву вовсе нет нужды следовать нынешним курсом, уверял Шеварднадзе: если он сумел договориться с Рональдом Рейганом, почему так уж невозможно, чтобы он поладил с Ельциным?

«Наше общество разрывают серьезные противоречия, которые усложняют социально–политические процессы. Между тем подлинной трагедией стало то, что исчез диалог. Без диалога будет невозможно разрешить противоречия.

… Это состояние противоборства способно привести лишь к хаосу и анархии. Если это произойдет, недолго останется ждать, когда на сцене появится диктатор.

… Еще не поздно для диалога между Ельциным и Горбачевым. Нам удалось достичь понимания с американцами. Мы начали диалог с Рейганом… Почему не могут два человека, выходцы из одной и той же страны, достичь хоть какого–то понимания?»

Таким вопросом задавался не один Шеварднадзе.