Обеспечение безопасности все больше и больше приобретает форму политической задачи, и решить ее можно только политическими средствами.

Михаил Горбачев, 1986 г.

Куда ни повернись, мы всюду сталкиваемся с тем фактом, что нам ничего не добиться без нормализации советско–американских отношений.

Эдуард Шеварднадзе, 1991 г.

«Если вы когда–нибудь воспользуетесь этими самыми «першингами» с территории Германии, я не успею даже в туалет заскочить, не то что в убежище по тревоге укрыться, Наши операторы радаров еще будут жучков у себя на приборах ловить, а ракеты уж ударят!»

Так выразился Вадим Загладин, один из руководителей Международного отдела ЦК КПСС, на нашей с ним встрече в Москве зимой 1984 года. Для тех, кто подобно ему работали в Кремле или вблизи него, холодная война вдруг сделалась заботой весьма личной.

Согласившись, что положение у моего собеседника незавидное, я, однако, указал, что наши друзья в Лондоне, Париже, Бонне, Риме и других европейских столицах с таким же ужасом взирали в небо, когда в 70–е годы Советский Союз размешал свои ракеты СС-20. Очевидным решением проблемы явилось бы полное уничтожение этих видов оружия, но Москва пока не была готова к шагу, который — по тем временам — казался совершенно неосуществимым.

На деле, в 1983–84 годах напряженность в отношениях между Востоком и Западом была высока. Решение НАТО разместить ракеты США в Европе, если Советы откажутся убрать свои СС-20, вызвало у советских властей неуемное желание помешать размещению. Всеми силами стремясь убедить западные парламенты отказаться от американского оружия, советские пропагандисты заявляли, что война неминуема. Несмотря на массовые демонстрации, Германия с другими западноевропейскими союзниками держалась твердо, и размещение ракет на их территориях началось. Советское правительство, использовав размещение как предлог, отозвало своих дипломатов со всех переговоров по контролю за вооружениями. Однако развернутая ими неудачная пропагандистская кампания имела неожиданный побочный эффект в самом Советском Союзе: советские правители неосторожно вызвали страх перед войной у себя дома,

Горбачев и его сподвижники, должно быть, понимали (даже раньше, чем пришли к власти), что внутренние реформы не осуществить, если не снять напряженность в отношениях между Востоком и Западом. Кроме того, они осознавали; ничего преобразовать не удастся без улучшения отношений с Соединенными Штатами.

Еще не став генеральным секретарем, Горбачев употребил свое влияние на то, чтобы избежать полного разрыва связей с Западом. Он все еще оставался вторым секретарем, когда Политбюро решило возобновить диалог с Соединенными Штатами на высоком уровне, направив в сентябре 1984 года Громыко в Вашингтон на встречу с президентом Рейганом. Позже, в декабре 1984 года, Горбачев воспользовался приглашением в Лондон, дабы утвердить собственный авторитет во внешнеполитических делах. Призывающее к миру выступление в британском парламенте указывало на стремление Горбачева действовать более гибко, чем его предшественники. Месяц спустя Политбюро — при поддержке Горбачева — приняло решение возобновить переговоры с США по ядерным вооружениям.

Таким образом, когда Горбачев сменил Черненко, уже имелись признаки отхода советской внешней политики от жесткой, резкой тактики отвергательства, бывшей в ходу годом раньше. На деле с тех пор, как Горбачев стал генсеком, начался диалог, приведший — не гладко, рывками — к постепенному улучшению отношений.

На протяжении всего 1984 года президент Рейган ратовал за проведение саммита, встречи на высшем уровне, однако вначале советская политика, а затем плохое здоровье Черненко (наряду, как вероятнее всего предположить, с нежеланием Политбюро дать ему встретиться лицом к лицу с Рейганом) в тот год такой встрече помешали. Рейган поэтому не стал терять времени, когда появился новый, здоровый, советский руководитель. Посылая вице–президента Буша поздравить Горбачева (а заодно и присутствовать на похоронах Черненко), он передал с ним подготовленное мною письмо, в котором приглашал Горбачева в Соединенные Штаты.

В две недели Горбачев дал ответ, согласившись на встречу в принципе, однако потребовалось еще несколько месяцев, чтобы согласовать ее время и место. Рейган предложил встретиться в Вашингтоне, Горбачев же называл Москву. К исходу июня оба они, наконец, согласились провести свою первую встречу в Женеве в ноябре.

Обоим это дало время подготовиться. Для Горбачева подготовкой стали дальнейшая консолидация власти, назначение нового министра иностранных дел, приглушение воинственной пропаганды, усмирение своих «ястребов» и непотребное заигрывание с союзниками США в Европе. Советские участники на переговорах по вооружениям оставались такими же неуступчивыми, как и всегда, но, по крайней мере, они снова вернулись за столы переговоров.

 

Новые лица

Когда Горбачев стал генеральным секретарем, Андрей Громыко являлся «дуайеном» среди министров иностранных дел в мире. На своем посту он провел почти три десятилетия, претерпев метаморфозу от сталинского лакея до старейшины Политбюро» непререкаемого авторитета, архитектора и прораба советской внешней политики. Он редко впутывался в решение спорных внутренних проблем, зато любой противник, заподозренный в посягательстве на владения его внешнеполитического ведомства, на себе испытывал всю яростную мощь местнического инстинкта Громыко. Особое отвращение он испытывал к Международному отделу партии и, по сути, лишил его доступа к дипломатам из западных стран: Международникам из партийного аппарата оставлены были лишь связи с «братскими странами» в советском блоке да с зарубежными компартиями — предметы, интересовавшие Громыко лишь постольку–поскольку, если вообще интересовавшие. Он был игрок высшей лиги и знал, кто составляет высшую лигу.

Именно он представлял Горбачева на высший пост в партии, и его, Громыко, поддержка была решающей в том, что кандидатуре Горбачева практически ничего не противопоставили ни Гришин с Романовым, ни Тихонов.

Когда Громыко расслаблял лицевые мышцы, левая сторона его нижней губы кривилась, опадая, отчего на лице появлялось выражение, похожее на безразличие, а то и презрение. Не так уж редко фотографы ловили лишь это выражение: Громыко был — для большей части публики — «мистером Нет» во плоти. Громыко на самом деле, похоже, лучше чувствовал себя в споре, в схватке, чем в разрешении проблем. В личной беседе он мог быть любезен и чуток к личным нуждам своего гостя, мог даже юмором расцветить разговор, но в вопросах официальных всегда был суров и непреклонен.

Даже когда Громыко решался — или получал указание — уступить в каком–либо вопросе, уступку он предварял защитой своей прежней позиции и атакой на логику и моральные установки партнера по переговорам. Лишь после этого провозглашал он свою готовность к компромиссу (продвигаясь, вероятно, лишь на десятую часть пути к справедливому соглашению) как свидетельство великодушия его правительства и доказательство его стремления пройти последнюю милю по пути достижения мира и спокойствия.

Такие привычки, несомненно, вырабатывались стремлением всю жизнь защищать направления советской политики, которые были явно пропагандистскими. Противников, имеющих на руках факты, можно ставить в безвыходное положение, лишь ударяясь в неистовство и обструкцию: повторы взамен доводов, «факты» подгоняются, а порой и создаются для использования их в споре. Годы становления Громыко как профессионала во внешней политике совпали с рядом самых жестоких деяний Сталина. Всякий, кто способен — буквально за одну ночь — перекинуться от борьбы за единый фронт против фашизма к защите нацистско–советского пакта, без особого труда примется отрицать размещение советских ракет на Кубе, когда у Вашингтона уже будут доказательства, отвергать запросы о советском бактериологическом оружии как зловредную провокацию или клеймить Соединенные Штаты как «агрессора», в то время как собственные ВВС сбивают корейский лайнер с 269 ни в чем не повинными пассажирами на борту.

Две вещи должен был понимать Горбачев, став генеральным секретарем.

Во–первых, как бы ни был Горбачев признателен Громыко за поддержку своей кандидатуры на высший пост, ему никогда не взять советскую внешнюю политику под свой собственный контроль, пока тот будет оставаться министром иностранных дел. Десятилетия, проведенные на этом посту позволили Громыко создать структуру, не только ставшую инструментом его действий, но во многих аспектах и сформированную по его образу и подобию. Стиль дипломатии Громыко впитал в себя весь советский дипломатический корпус. И, если Сталину приходилось рабски подчиняться, а своевольному Хрущеву уступать, то при Брежневе Громыко удалось постепенно добиться автономии для своего министерства. К 1985 году любому генсеку оставалось либо действовать по его указке, либо убрать его.

Второе соображение состояло в том, что долгая история отстаивания Громыко советской политики строилась на конфронтации, что делало министра плохо пригодным для проведения политики сотрудничества. И дело не в том, что Громыко непременно противился бы такому повороту; он был способен понять необходимость более доброжелательной внешней среды и, вероятно, приветствовал бы задачу улучшения отношений с Западом.

Тем не менее, сам он для такого дела не годился. Личная его репутация рухнула под бременем прошлого. Иностранные правительства вряд ли восприняли всерьез любую провозглашенную перемену в советской внешней политике, если бы Громыко оставался по посту. Как только Горбачев дал согласие встретиться с Рейганом, мы в Вашингтоне задались вопросом, будет ли Громыко по–прежнему министром, когда саммит состоится.

————

Вскоре мы узнали ответ. 2 июля 1985 года, за день до сообщения о ноябрьском саммите, Громыко был «вознесен» на престижную, но по сути ритуальную должность председателя Президиума Верховного Совета СССР, номинального главы государства, не имеющего никакого влияния на политику этого государства. То, что Громыко сменил Эдуард Шеварднадзе, стало неожиданностью как внутри, так и за пределами Советского Союза. Шеварднадзе, партийный босс того, что тогда являлось Советской Грузией, прежде не был заметен в международных отношениях, если не считать очередных кратких поездок в очередную соседнюю страну в качестве члена очередной делегации.

Ко времени назначения Шеварднадзе министром иностранных дел я не был с ним знаком, хотя наслышан о нем был много. На деле, он, похоже, был один из способнейших партийных руководителей союзных республик. Единственный, кто, по моим сведениям, выказывал хоть какие–то признаки независимости от Москвы.

Например, в 70–е годы, когда началась эмиграция евреев из Советского Союза, те из нас, кто следил за раскладом выездов, замечали, что по Советской Грузии выходит непропорционально большое число эмигрантов. Это давало основания предполагать, что официальные лица в Грузии более, чем где бы то ни было в стране, снисходительны к выдаче разрешений на выезд. Многие эмигранты из Грузии, прибыв в Израиль, сообщали, что это дело рук Шеварднадзе, у которого сложилась репутация сторонника свободы эмиграции и, соответственно, человека, побуждавшего официальных лиц давать людям разрешение уезжать куда им вздумается.

Имелась у Шеварднадзе и репутация миротворца. Столкнувшись с демонстрациями абхазцев, национального меньшинства внутри Грузинской республики, желавшего большей автономии и более широких культурных и образовательных возможностей, Шеварднадзе предпочел удовлетворить большую часть их требований, чем попросту вызвать войска и разогнать демонстрации. (Одно ключевое требование, с которым он не согласился, состояло в переходе Абхазии под юрисдикцию России, а не Грузии.) Когда два года спустя грузинские студенты в Тбилиси вышли на демонстрацию против указания не признавать грузинский в качестве официального языка республики и требования, чтобы все докторские диссертации писались на русском языке, Шеварднадзе убедил Москву уступить.

Не все услышанное нами было похвально. В 70–х годах диссидентов в Грузии арестовывали, как и повсюду. Одним из них был Звияд Гамсахурдиа, сын одного из известнейших грузинских писателей. Он активно участвовал в протестах в 70–е годы и подружился кое с кем из американских дипломатов в Москве. Арестовали его по приказу Шеварднадзе или по приказу Москвы? Этого мы не знали, зато мы знали, что Шеварднадзе правит республикой, где все еще существует политическое насилие, пусть, вероятно, и в меньшей степени, чем в других местах Советского Союза, и что сам он был министром внутренних дел, когда это был главный полицейский пост в республике. Такое вряд ли украсило бы послужной список радикального демократа.

В июле 1985 года официальные лица США ставили против имени Эдуарда Шеварднадзе вопросительный знак.

————

Для министров иностранных дел США и СССР стало традицией встречаться всякий раз, когда они оказывались в одном городе на какой–нибудь международной конференции. Спустя всего четыре недели после того, как Шеварднадзе сменил Громыко, министры иностранных дел Европы и Северной Америки собрались в Хельсинки отметить десятую годовщину соглашения, подписанного участниками Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). Когда конференция замышлялась, мы предполагали, что участвовать в ней будет Громыко. Вышло же так, что она стала дебютом Шеварднадзе на мировой политической арене.

Та первая встреча между государственным секретарем Джорджем Шульцем и новым советским министром иностранных дел, на которой я присутствовал как представитель Совета национальной безопасности, осталась в памяти. Большинство из нас, занимавших американскую половину стола (обычай предписывал министрам сидеть друг против друга в центре своей половины длинного стола, а их делегациям располагаться вправо–влево от своего патрона), провели, казалось, бесконечные часы в переговорах с Громыко (одно марафонское заседание в Женеве длилось шесть часов без перерыва), и это привыкли считать едва ли не нормой на американо–советских переговорах.

Нас ждал приятный сюрприз. Седовласый, оживленный человек с не сходящей с лица располагающей улыбкой вошел в комнату, пожал руки американцам и начал встречу с обращения к своим помощникам на русском языке с грузинским акцентом: «Я в этом новичок. Обязательно поправьте, если я дурака сваляю». Кашлянув» он перешел к делу.

Ни одна из важных проблем не была решена на той встрече, однако впервые оказалась обсуждена вся целиком повестка дня, предложенная обеими делегациями. Шеварднадзе сжато излагал советскую позицию и, если Шульц не соглашался (что, как правило, и случалось), то просто говорил: «Хорошо, подумайте об этом. Мы считаем это хорошей идеей. Может быть, вы сумеете предложить что–то получше». Затем он переходил к следующему вопросу и, когда Шульц делал предложение, казавшееся Шеварднадзе неприемлемым, отвечал примерно так: «У нас на это другая точка зрения, но проблему решить нужно. Подумайте над тем, что я сказал, а мы изучим сказанное вами. Может быть, в следующий раз сумеем сблизиться».

Не было никакой выспренности, никаких долгих поучений, никаких взаимных обвинений. Существо советской политики еще не изменилось, но способ ее выражения стал совершенно другим. Вместо того, чтобы ораторствовать, будто обращаясь к многотысячной аудитории, как то делал Громыко, Шеварднадзе говорил голосом настолько тихим, что приходилось напрягаться, дабы не пропустить слово или фразу. Когда встреча закончилась, Шеварднадзе повернулся к своим сотрудникам и спросил: «Ну, ребята, как у меня получилось? Сколько блох насчитали?» И прежде чем они успели произнести слова похвал, министр рассмеялся и сказал: «Постойте, скажете мне, когда из комнаты выйдем». Пожал руки всем вокруг и удалился.

«Только не говорите мне, что это советский министр иностранных дел! — воскликнул один из американских участников после того, как Шеварднадзе удалился. — Вся игра теперь пойдет по–новому!» Так оно для нас и оказалось.

————

Еще одно новое лицо во внешнеполитической команде Горбачева появилось на сцене с меньшей помпой, чем Шеварднадзе, однако он внес решающий вклад в то, чтобы Шеварднадзе получил внешнюю политику, которая сработала бы. В то время как Шеварднадзе отвечал за руководство дипломатией страны, Александр Яковлев разрабатывал теоретическое обоснование для утверждения советской внешней политики на новой основе, Рожденный в деревне близ Ярославля, в сердце исторической России, Яковлев был тяжело ранен во время войны. Домой он вернулся на костылях и — к огорчению своей матери–крестьянки, сомневавшейся в ценности ученья и образованности, — отправился в Ярославль завершать свое педагогическое образование. Много лет, делая карьеру, он переходил от учительства к журналистике, от работы в аппарате Коммунистической партии к нечастым периодам занятия наукой. Один из таких периодов пришелся на аспирантскую стажировку в Соединенных Штатах.

Самый продолжительный опыт работы за границей Яковлев приобрел в Оттаве, пробыв десять лет советским послом в Канаде. Был он там и в 1983 году, когда секретарь Центрального Комитета партии, отвечавший за сельское хозяйство, Михаил Горбачев, совершил основательную поездку по Канаде, Познакомились они за много лет до этого, еще когда Яковлев работал в Центральном Комитете и выступал в защиту некоторых предложений Горбачева, вносивших новое в управление фермами, однако на сей раз появилась возможность обсудить все обстоятельно. Для посла сопровождать высокопоставленного гостя везде и всюду это непременная дипломатическая обязанность.

Как вспоминал позже Яковлев, Горбачев поразил его «искренностью и ясностью позиций». Оба они пришли к согласию: «Так дальше жить нельзя». Не прошло и нескольких месяцев, как Яковлев был вызван в Москву и назначен руководить престижным Институтом мировой экономики и международных отношений, обычно известным по русской аббревиатуре ИМЭМО.

В декабре 1984 года Яковлев входил в состав небольшой группы, сопровождавшей в Лондон не–совсем–еще–руководителя СССР Горбачева в его первом наскоке на дипломатию высшего ранга. Если признание Маргарет Тэтчер («Человек, с которым мы сможем дела делать») стало результатом советов Яковлева, то он недаром ел свой хлеб.

Хотя, несмотря на длительное пребывание Яковлева в Северной Америке, наши официальные лица хорошо с ним знакомы не были, все же они знали о нем больше, чем о Шеварднадзе. И то, что они знали в 1985 году, хорошего не предвещало. Яковлеву вполне доверяли в руководстве Коммунистической партии, чтобы направить его на Запад в качестве одного из пионеров освоения советскими студентами и аспирантами этого враждебного пространства. За десятилетие дипломатической службы в Канаде он открыто не выказал никакой склонности поставить под сомнение традиционную советскую политику. Его опубликованные работы были злобно антизападными.

В книге, выпущенной в 1984 году после длительного пребывания Яковлева в Канаде и накануне его поездки в Лондон с Горбачевым, он описывал американскую внешнюю политику такими вот словами:

«Монополистические хозяева Америки уверены, что их господство в мире явится наилучшим решением всех проблем международной политики. Они считают войну несравненным ускорителем достижения этой цели. Во имя самой губительной из всех порожденных жизнью идей, идеи мирового господства, фабриканты оружия и медные каски заключили союз со смертью. Они готовы похоронить сотни миллионов людей под развалинами городов, только бы поставить мир ка колени.

Послевоенные американские лидеры, по существу, всегда вели себя как бойцовые петухи с ядерными шпорами, изо всех сил стремясь одолеть коммунизм и Советский Союз, подтвердив тем самым свою «надежность», мощь своих «мускулов» и свою «смелость»».

Таким образом, нам было простительно не сразу оценить вклад, который внесет Александр Яковлевв преобразование коммунистической идеологии, на которой основывались и внешняя, и внутренняя политика. После того, как Яковлев был введен в Секретариат партии и — на какое–то время — в Политбюро, он стал поборником ограничения власти коммунистической системы, защиты прав человека и утверждения внешней политики на сотрудничестве, а не на классовой борьбе. Более того, он и Эдуард Шеварднадзе были единственными членами Горбачевской команды, понимавшими необходимость изменения советской политики в отношении нерусских наций и народностей.

 

Американский фактор

Чреватые бедой национальные вопросы, однако, в 1985 и 1986 годах не были в центре внимания советских руководителей. Решивши, что «так дальше жить нельзя», Горбачев вынужден был создавать более благоприятную международную среду для успеха любой программы внутренних реформ, какой бы скромной она ни была.

Соединенные Штаты не единственная внешнеполитическая проблема, с которой столкнулся Горбачев, Действительно, кое–кто из непочтительных наблюдателей, бывало, шутил в узком кругу, что СССР заслуживает особого сочувствия, поскольку это единственное государство в мире, «окруженное враждебными коммунистическими странами». Тем не менее, ключом к ослаблению напряженности, питавшей гонку вооружений, были Соединенные Штаты. Стань отношения с Соединенными Штатами менее напряженными — и облегчилось бы бремя многих других проблем; оставайся две эти державы в состоянии конфронтации — и разрешить проблемы было бы трудно где угодно.

Администрация Рейгана настроилась действовать именно в таких реальных условиях. Быстрый рост оборонного бюджета США (который начался при администрации Картера) понадобился частично для того, чтобы продемонстрировать советскому руководству: Соединенные Штаты не станут молчаливо взирать на попытки Советов достичь военного превосходства. В то же время, особенное начала 1984 года, Соединенные Штаты выдвинули далеко идущую программу улаживания наших разногласий. Совместно с Ричардом Бартом, в то время помощником госсекретаря по европейским делам, и его заместителем Марком Палмером я составил проекты выступлений президента Рейгана по этому вопросу и его посланий советскому руководству.

С того времени, как в 1983 году я стал работать в аппарате Совета национальной безопасности, основная моя обязанность состояла в выработке стратегии переговоров для ведения дел с Советским Союзом. Президент дал ясно понять своему ближайшему окружению, что целью наращивания военной мощи США он ставит обеспечение Соединенным Штатам позиции для ведения успешных переговоров с Советским Союзом. Многие в администрации Рейгана, особенно в министерстве обороны и Центральном разведывательном управлении, сомневались в желании советских руководителей вести переговоры в духе доброй воли, однако Рейган был оптимистом. При всем своем отвращении к советскому строю, он тем не менее верил, что его можно изменить, если использовать для воздействия достаточный нажим и его, Рейгана, личное мастерство вести переговоры. Государственный секретарь Шульц, убежденный в важности переговоров, готов был взяться за разрешение этой задачи, однако чувствовал, как его загоняют в угол упрямцы из Совета национальной безопасности и противник переговоров министр обороны Уайнбергер.

В июне 1983 года, когда я перебрался в кабинет в роскошно убранной Старой Резиденции, примыкающей к Белому Дому, отношения с Советским Союзом были, пожалуй, настолько напряженными, что хуже возможны лишь при прямом конфликте. Война в Афганистане была в разгаре, и советские войска на деле наращивали уровень ее жестокости. Поддерживаемые СССР повстанческие движения и тоталитарные режимы вели локальные войны на Африканском Роге, в Анголе, Никарагуа и Камбодже. Советские прихвостни на Ближнем Востоке, такие как Ирак и Сирия, не только беспрерывно оказывали военное давление на Израиль, но и подозревались в поддержке террористических группировок. Число еврейских и армянских эмигрантов из Советского Союза, превышавшее в 70–е годы 50.000 человек в год, резко сократилось. Немногим советским гражданам разрешалось выезжать за пределы коммунистического блока, и в большинстве это были правительственные чиновники, направляемые за границу по служебным надобностям. Политических диссидентов продолжали держать в исправительных лагерях или сумасшедших домах либо ссылали, а пресса по–прежнему держалась в жесткой узде. Глушение не позволяло принимать большинство зарубежных радиопередач в городской местности.

Советские и американские позиции на переговорах по контролю за вооружением настолько далеко расходились, что наши представители в Женеве, похоже, лишь отбывали время. Одна попытка Пола Нитце и Юлия Квицинского по собственной инициативе навести мосты над разногласиями в отношении ракет средней дальности в Европе была отвергнута в обеих столицах, и Советы угрожали прекратить всякие переговоры по контролю за вооружением, если ракеты США будут размешены в Европе в противовес их СС-20.

Такая напряженность побуждала обе стороны наращивать накал публичной риторики. Всего за несколько недель до того, как я пришел в аппарат Белого Дома, президент Рейган, выступая в Орландо (штат Флорида) заявил, что Советский Союз стал «средоточием всего, что есть злого в современном мире». В течение многих месяцев советские политические деятели и пропагандисты поносили Рейгана как поджигателя войны. Теперь они обвиняли его в том, что он стремится к переговорам не для того, чтобы достичь соглашения, а для того, чтобы ввести в заблуждение общественность.

Несмотря на столь явные трения и стойкие представления общественности в обеих странах, будто наши отношения крепко застряли на дне и чреваты большой угрозой, я приступил к работе в оптимистическом настроении. Нельзя, мне казалось, ошибиться в направленности главных тенденций развития в пользу Запада. Советская экономика, неповоротливая и непроизводительная в тисках бюрократии и подрываемая немыслимыми военными расходами, давала сбои. Обязательства Советского Союза за рубежом превышали его возможности, и повстанцы, поддерживаемые им, встречали все более мощный отпор в наземных стычках. Среди советского населения росла обеспокоенность, вызванная войной в Афганистане и угрозой ядерной войны. Коммунистическая идеология перестала быть движущей силой для приверженцев КПСС: в частных беседах лишь немногие скрывали свое презрение к ней, Даже те, кто правил политическим строем, начинали сомневаться, удастся ли ему выжить в существующем виде.

Мне казалось, что худшее в американо–советских отношениях, вероятно, позади. В следующем году можно было ожидать еще ряда откатов и провалов, но, раз уж отношения достигли самого дна, основы их основ будут благоприятствовать периоду улучшения, при том условии что Соединенные Штаты поставят разумные цели и будут готовы мастерски вести переговоры. Положение СССР было не стол ь плачевно, чтобы его руководители согласились на явное в глазах народа поражение, США добились бы наилучших результатов, если бы принимали во внимание законные советские опасения в той же мере, в какой учитывали интересы Запада.

 

Выработка направлений

Несмотря на нажим со стороны Шульца, аппарат Белого Дома до лета 1983 года мало утруждал себя размышлениями о том, как могла бы выглядеть программа переговоров с Советским Союзом. Однако уже весной Рейган стал чаще задумываться, как ему лучше использовать переговорные козыри, набранные в ходе наращивания оборонной мощи, и позволил Шульцу очертить нацеленную на будущее политику во время слушаний в Конгрессе. В пространной речи Шульц представил нашу политику основанной на «реализме, силе и диалоге». «Реализм» означал, что мы не станем закрывать глаза на советскую действительность, представляя ее такой, какова она есть. «Сила» означала, что мы будем выделять необходимые средства для защиты наших интересов и достижения приемлемых соглашений. «Диалог» означал, что мы сохраним связи и не станем рвать контакты, как то проделали в прошлом ряд американских администраций во время политических кризисов.

Шульцевские слушания явились важным сигналом серьезности наших намерений вести переговоры с Советским Союзом, Однако названные им три принципа скорее очерчивали подход, чем выработанную политику. На деле, администрация все еще не изложила свою последовательную политику в отношении Советского Союза. Она все еще руководствовалась наспех составленным набором частных политических решений (за большинством которых тянулась долгая история) по сокращению вооружений, по правам человека, по торговым бойкотам, по неприемлемости раздела Европы и военного вмешательства СССР вне пределов его собственных границ и по многим другим вопросам. Интуитивно все понимали, что взаимоотношения существуют — если не в политике, то определенно на практике. Когда Советский Союз вторгся в Афганистан, Сенат отказался ратифицировать договор по ОСВ-2, подписанный Джимми Картером и Брежневым; еще раньше, в 1974 году, Конгресс ввел ограничения в торговле с Советеским Союзом из–за его отказа позволить свободную эмиграцию. Тем не менее, всевозможные политические нити не были сплетены в единое целое.

В прошлом, стоило американо–советским отношениям улучшиться, политика США становилась чрезмерно оптимистической, а временами и впадала в эйфорию; зато после каждого отката мы какое–то время вообще отказывались вести дела. Наша политика продвигалась рывками, судорожно и прерывисто, в то время как для достижения результатов нам нужна была последовательность.

Когда мы пытались улучшить отношения в одних областях, игнорируя нерешенные вопросы в других, мы терпели неудачи. Попытка Ричарда Никсона расширить торговлю провалилась, когда советские власти ограничили эмиграцию евреев и позволили себе нарушать права человека. Решение администрации Картера о приоритете контроля над вооружением перед сдерживанием советских военных авантюр в третьих странах привело к поражению договора по ОСВ-2 в Сенате, когда СССР вторгся в Афганистан.

Конечно, необходимость избежать ядерной войны была настоятельной, но я сомневаюсь, что этого удалось бы достичь одним лишь контролем за вооружением. Американский народ рассматривал наши отношения с Советским Союзом как единое целое. Он воспротивился бы соглашениям по контролю за вооружением, вторгнись Советы еще в какую–нибудь страну, ибо подспудно сознавал, что такое поведение несет в себе куда большую угрозу, чем уровень вооружений, и что правительства, повинные в агрессиях, рискованно ненадежны, когда доходит до выполнения заключенных ими соглашений. Это означало, что американская администрация совершит ошибку, если попытается договариваться по одному вопросу, отодвинув другие в сторону Отношениям с Советским Союзом предстояло улучшаться по всем направлениям либо вообще никак — и советским руководителям следовало это понять.

————

Трудность проблемы состояла в том, что Советский Союз должен был перемениться, прежде чем американо–советские отношения основательно улучшатся. Останься Советский Союз таким, каков он был, мы могли бы надеяться лишь на то, что управимся с обоюдной враждебностью, но никак не привести политику наших стран к согласию. Несмотря на сомнения тех, кто был убежден, что Коммунистическая партия никогда не ослабит своей хватки, я полагал, что имела смысл некая стратегия США, поддерживающая внутренние перемены в СССР. Хотя я и не предвидел, что советские руководители начнут внутреннюю революцию, имелось достаточно свидетельств, что они осознают необходимость реформ. Сумей мы выработать политику отстаивающую наши интересы и в то же время помогающую советским руководителям преодолеть некоторые из их трудностей, то почему бы и не попробовать? Даже если теперешний советский руководитель и не отзовется, возможно, будущий это сделает, если сами мы станем держаться последовательного курса.

Считая изменение советского строя решающей необходимостью, я понимал, что открыто провозглашать эту цель было бы ошибкой. Советские руководители — из гордости и многого другого — отвергнут требования изменить свой строй во имя достижения соглашений с нами. Это заблокировало бы переговоры. Следовало отыскать обходной путь.

Все сильнее и решительнее побуждая советское руководство сделать страну открытой и децентрализовать управление, мы могли осуществить обходную тактику. Я был убежден: открытые границы, свободный поток информации и утверждение институтов демократии привели бы к фундаментальным переменам в советском строе, — зато любой решившийся на реформы советский руководитель, вероятно, исходил бы из того, что строй может позволить себе больше открытости ради повышения эффективности производства. Значит, нам не следовало считать, будто советское руководство и впредь станет отказываться поднять железный занавес и гарантировать кое–какие права человека. Подобные реформы способны сделаться самодостаточными, поскольку, когда они начнутся, их будет очень трудно повернуть вспять, не вызвав тяжких экономических и политических последствий. Стало быть, Советский Союз в конечном счете может перемениться, даже если перемены и не входят в намерения его правителей.

Действительность бросала нам вызов: требовалось создать политику, которая способствовала бы открытости и демократизации Советского Союза изнутри. Нужна была уверенность, что наши интересы и безопасность достаточно защищены, и в то же время мы поддерживаем перемены в Советском Союзе. Прицел следовало брать большой, но мы должны были быть готовы ждать, если поначалу советские руководители окажутся невосприимчивыми.

————

Мы все еще обсуждали стратегию переговоров, когда 1 сентября 1983 года советский истребитель сбил забредший в советское воздушное пространство корейский лайнер, принеся гибель 269 людям, в том числе члену Конгресса и многим другим американцам. Вначале советское правительство отвергло всякую причастность к катастрофе, затем возложило ответственность на Соединенные Штаты, поскольку те использовали лайнер как «шпионский самолет».

Сам по себе факт сбития самолета, хоть и был ничем не оправданной трагедией, вероятно, не привел бы к серьезному разладу американо–советских отношений, если бы советское правительство признало случившееся, принесла извинения, оплатило ущерб и приняло меры к недопущению подобного в будущем. Ему и раньше — самый последний случай произошел в 1978 году — доводилось сбивать потерявшие курс самолеты, однако жертв тогда было намного меньше. Тот факт, что никаких мер не было принято для предупреждения подобных несчастных случаев, усугублял виновность советского режима.

Советский отклик, однако, обратил несчастный случай в серьезное дипломатическое противоборство. Президент Рейган в выступлении по национальному телевидению, переписав текст, подготовленный составителями его речей и мною, назвал случившееся «преднамеренным убийством». Несколько дней спустя встреча Шульца и Громыко в Мадриде, которая, как мы надеялись, должна была создать более продуктивную основу для переговоров, вылилась в состязание кто кого перекричит, после того как Громыко взрывом ярости встретил требование Шульца свести всю встречу к обсуждению факта сбития лайнера.

Вскоре после этого Андропов сделал суровое заявление, сказав: «если когда и имелись иллюзии», что можно вести дела с администрацией Рейгана, отныне стало ясно, что это невозможно. Спустя несколько недель, когда первые «першинги» были размещены в Западной Германии в противовес советским СС-20, советское правительство выполнило свою угрозу и отозвало делегацию с женевских переговоров по сокращению стратегических вооружений и ракет средней дальности. Американо–советские отношения вернулись к состоянию, в каком они оказались после ввода войск в Афганистан.

То, как СССР отреагировал на свою ошибку в пресечении полета корейского лайнера, дает представление об одном опасном аспекте советской политики. Советские официальные лица лгали, скрывая известные факты, затем пытались переложить вину, а когда это не удалось, прибегли к неистовству и угрозам. Поступая так, они сами вложили в руки администрации Рейгана тяжелую дубину, которой и были поколочены у всех на глазах.

Уже решившийся на активные переговоры Рейган заговорил, однако, жестко, когда советские руководители отказались взять на себя ответственность за катастрофу. Ярость его была искренней, равно как и Шульца, как и любого другого сотрудника администрации. Тем не менее, американский ответ, не будучи выражением слепого гнева, предполагал донести до другой стороны два важных предупреждения; во–первых, о том, что реакция советского правительства на собственный промах неприемлема и абсолютно во вред Советскому Союзу; во–вторых, о том, что Соединенные Штаты по- прежнему заинтересованы в устранении наших разногласий. В то время как СССР грозился отозвать свои делегации с женевских переговоров по контролю за вооружением, мы свои вернули за столы переговоров.

 

Рейган предлагает программу

Несмотря на наше желание держать каналы связи открытыми, американо–советские отношения оказались замороженными на несколько месяцев. Осенью 1983 года здоровье Андропова быстро ухудшалось, и советская политика, похоже, завязла в трясине дурного настроения. Были, однако, среди советских деятелей трезвомыслящие люди, которые понимали, что их руководители допустили ряд серьезных ошибок и что страна платит тяжкую цену за порожденные ими международную изоляцию и враждебность.

В октябре 1983 года Сергей Вишневский, политический обозреватель «Правды», знакомый мне по Москве, позвонил из Нью—Йорка и попросил о встрече. В Соединенные Штаты он попал, временно замещая заболевшего собственного корреспондента «Правды». Ему, сказал Вишневский, не нужно интервью для «Правды», он просто хотел бы обсудить нынешнюю обстановку. Я считал, что он позвонил мне, дабы неофициально довести кое–что до сведения нашей администрации: прием, к которому СССР прибегал в прошлом, когда отношения были напряженными.

Я пригласил Вишневского пообедать в ресторане через дорогу от Старой Резиденции. Говорил, в основном, он. Охарактеризовал советское руководство как стареющее и заскорузлое, выразил беспокойство по поводу состояния экономики и понимание, что руководству необходимо разрядить международную напряженность, чтобы заняться реформами, только оно растеряно и не знает, как к этому приступиться. Они неосмотрительно загнали самих себя в политический тупик, напортив все с переговорами по ядерному оружию средней дальности и сбитым корейским лайнером. Теперь они понимают, что президент Рейган не только получит согласие на наращивание военного бюджета, но и сможет разместить ракеты в Западной Европе, несмотря на возражения СССР, и скорее всего добьется переизбрания в 1984 году, Вишневский предсказал, что советским руководителям придется прервать переговоры, дабы исполнить свои угрозы, и что за этим последуют несколько месяцев тупиковой паузы, сопровождаемой воинственной пропагандой. Однако он посоветовал нам не считать, что мы не сможем иметь никаких дел в 1984 году. К осени того года советское руководство станет предпринимать попытки постепенно вернуться к переговорному процессу.

Все это Вишневский выдавал за собственные рассуждения, но я сомневаюсь, чтобы он по своей инициативе приехал в Вашингтон только для того, чтобы поделиться со мной своими личными воззрениями. Скорее всего то было послание, которое кто–то в советском руководстве хотел довести до нашего сведения. На деле, я уже сам пришел во многом к таким же выводам.

С приближением зимы я почувствовал, что Соединенным Штатам пора начать составлять повестку дня переговоров. Принимая во внимание свирепый настрой СССР и болезнь Андропова, мы не могли рассчитывать на немедленный отклик, однако нам нужно было начать сооружение каркаса переговоров на будущее. Необходимо было также уверить американскую общественность и наших союзников, что мы серьезно настроены на конструктивные переговоры. Советскому престижу в мировом общественном мнении сильно вредили продолжение войны в Афганистане, прекращение переговоров по контролю за вооружением, неуклюжие оправдания после сбития корейского лайнера и продолжавшиеся нарушения прав человека. Тем не менее, значительная часть общественности на Западе выражала беспокойство тем, что администрация Рейгана своим нежеланием достичь компромисса шла на риск ядерной войны. Было бы полезно, таким образом» убедить нашу общественность, равно как и советское руководство, что мы хотим переговоров на справедливой основе.

Я предложил, чтобы президент изложил в речи свои соображения по улучшению отношений с Советским Союзом, Роберт Макфарлейн, кого все мы называли «Бадом» и кто сменил Уильяма Кларка на посту помощника президента по национальной безопасности, с этим согласился и попросил меня подготовить текст. Пришло время во всеуслышание выразить те мысли, что витали у меня в голове еще с весны, придав им законченную и последовательную форму.

Я посоветовался с Риком Бартом и Марком Палмером из госдепартамента. Наши мнения во многом совпали, и мы договорились: я составлю первоначальный вариант, скелет, так сказать, а они его разовьют и оснастят подробностями. Не сумев в течение рабочего дня полностью уделить время составлению текста, я отменил все приглашения на ужин и проработал всю ночь напролет. К трем часам утра, когда мной уже овладела усталость, процентов на 80 текст, содержавший суть всех основных предложений, был готов. Я отнес черновик в Ситуационную комнату Белого Дома, чтобы его с курьером переслали Палмеру в госдепартамент для ознакомления и завершения, и отправился домой, благодаря небо за возможность три часа соснуть до начала рабочего дня и первых запланированных на него встреч.

В проект речи были включены идеи «реализма, силы, диалога», провозглашенные госсекретарем Шульцем. Обозначались в нем и рамки переговоров, которые сосредоточивались на трех аспектах: (1) сокращение — и в конечном итоге прекращение — «угрозы силой и применения силы в решении спорных международных вопросов»; (2) сокращение «огромных завалов накопленных вооружений» и (3) «установление более благоприятных рабочих отношений» путем уважения прав человека, соблюдения соглашений, расширения контактов и осуществления свободного взаимообмена информацией и идеями. В последующем третий пункт был разделен на два: права человека утверждались самостоятельным аспектом переговоров, — и все это вместе получило название «программы из четырех пунктов».

Прежде эти аспекты вместе мы не группировали, как и не разъясняли прежде, что данные вопросы взаимосвязаны: прогресс в решении одних способствует прогрессу в других. Хотя данные вопросы и не увязывались воедино и не требовали какой–либо последовательности в принятии решений, мы ясно давали понять, что неудача в выработке решений по любому из аспектов затруднит согласие по другим: продвижение вперед, считали мы, должно либо идти по всему фронту, либо не идти вовсе. Таким образом увязывались — без саморазрушительной жесткости — контроль за вооружениями и применение оружия, поведение на международной арене и «внутренние» вопросы, такие как права человека и свободный поток информации.

Советские пропагандисты обвиняли Рейгана в том, что тот им приписывает все злодейства мира. Дабы ясно показать, что это неверно, Рейган в речи заявил, что мы обвиняем Советский Союз не в создании условий, приводящих к локальным конфликтам, а скорее в стремлении извлечь для себя пользу из этих разногласий либо предоставлением оружия одной из сторон, либо путем военного вмешательства. Символизируя наше намерение улучшать отношения после периода напряженности, Рейган процитировал речь Джона Кеннеди, которую тот произнес в Американском университете в 1962 году и в которой, разряжая последовавшую за кубинским ракетным кризисом напряженность, выдвинул идею ограниченного запрета на ядерные испытания.

Я и не надеялся, что советские руководители помнят о речи Кеннеди, зато знал, что они получат разбор сказанного Рейганом и что их специалисты по Америке укажут на эту намеренную параллель. Более того, цитируя демократа, Рейган продемонстрировал бы нашей собственной аудитории свое желание найти двухпартийное согласие.

Рейгану, кроме того, следовало дать ясно понять, что бранные обвинения, начавшие преобладать в американо–советском диалоге, не должны мешать конструктивным переговорам. Вот почему я написал для него следующее объяснение:

«Я был откровенен, разъясняя свой взгляд на советский строй и советскую политику. Это вовсе не должно было удивлять советских руководителей, которые никогда не ведали сдержанности, выражая свое мнение о нас. Однако это не означает, что мы неспособны вести дела друг с другом… На самом деле, в наш ядерный век, сам факт, что между нами есть различия, делает куда более необходимым, чтоб мы стали говорить друг с другом».

Мы надеялись, что Рейган произнесет эту речь до Рождества, и — после множества переделок и обсуждений — текст был готов к середине декабря, однако составители расписания в Белом Доме несколько раз откладывали ее без каких–либо четких объяснений. Гораздо позже я узнал, что виновником этих задержек был калифорнийский астролог Нэнси Рейган, В конце концов, речь была произнесена 16 января 1984 года.

Задержка вреда не сделала. Речью предусматривалась закладка основы долгосрочной политики, и мы не ждали немедленного ответа из Москвы. Советники президента с самого начала предпочитали декабрь, желая свести к минимуму склонность прессы видеть в документе элемент кампании. Речи, произнесенные в 1984–ом, году выборов, полагали они, скорее сочтут вызванными политическими соображениями, чем те, что прозвучат в 1983–ом.

Многие американские обозреватели и в самом деле отвергли речь как предвыборную риторику, однако, подозреваю, точно так же они отнеслись бы к ней, прозвучи речь в декабре 1983 года. В те времена Нэнси Рейган настойчиво убеждала мужа вести переговоры с Советским Союзом, с тем чтобы Рональд Рейган вошел в историю в качестве «мирного президента». И — кто знает? — возможно, ее астролог был прав. В конечном счете политике, зародышевые основы которой были заложены этой речью, предстояло сработать так, как нам и не грезилось в самых безумных мечтаниях.

 

Подготовка к Женеве

Все это происходило более чем за год до избрания Горбачева, но начиная с 16 января 1984 года мы располагали озвученными предложениями, не утратившими своего значения вплоть до той поры, когда Советский Союз рухнул. Тем не менее, внутри администрации Рейгана было много споров об особенностях политики, прежде всего тех, что имели отношение к сокращению вооружений и обузданию советской военной активности в третьих странах. Имелось куда более широкое согласие в том, что касалось прав человека и необходимости добиваться от СССР более открытого общества, однако многие сомневались, что Советы поддадутся нажиму в этом плане, были и такие, кто не понимал, какое отношение эти вопросы имеют к проблемам сокращения вооружений и агрессивного поведения Советов.

В течение 1984 года СССР отказывался вести переговоры о сокращении вооружений, и мы выискивали такой предмет для обсуждений, который помог бы сломать лед. Возобновление соглашения о культурном и образовательном обмене, которое администрация Картера позволила себе отбросить сразу после вторжения в Афганистан, казалось предпочтительнее всего, и мы проталкивали новое соглашение, которое предполагало бы еще большее число индивидуальных поездок и более оживленный туристический обмен, чем прежде. В июне Рейган обозначил наши предложения в речи на конференции американцев, заинтересованных в развитии американо-советских обменов, устроителями которой были нью–йоркская «Карнеги корпорэйшн» и вашингтонский Центр Вудро Вильсона. Заключительные слова президента в ней рождали ноту оптимизма тогда, когда исторические перспективы американо–советских отношений, казалось, подернуло мраком:

«Может показаться невероятным мечтанием мысль о том, что когда–нибудь американские и советские граждане всех профессий и любого образа жизни станут свободно путешествовать туда и обратно, гостить друг у друга в домах, отыскивать себе друзей и коллег по работе, совместно работать над всевозможными проблемами и, коли того захочется, сидеть ночи напролет, толкуя о смысле жизни и различных способах видеть окружающий нас мир.

… Я не верю, будто это невероятное мечтание, и не думаю, чтоб вы тоже считали его таким».

Когда Горбачев дал согласие встретиться с Рейганом в Женеве, я сообразил, что нам следует более определенно заняться прекращением вмешательства СССР и США в локальные войны. Мы разработали конкретные предложения по сокращению вооружений, расширяющимся контактам и гарантиям прав человека, однако мы никогда точно не указывали, как представляем себе уменьшение военной конкуренции между нами в третьих странах. В частности, мы не давали четких заверений в том, что лишим военной поддержки стороны, участвующие в конфликтах третьего мира, если Советский Союз сделает то же самое.

Внимание общественности, казалось, по–прежнему было приковано к переговорам о контроле за вооружением и различным горячим войнам, в какие был прямо либо косвенно вовлечен СССР Предложение Рейгана о создании в космосе стратегического оборонного щита, названное администрацией СОИ (Стратегической Оборонной Инициативой), а критиками прозванное «Звездными Войнами», кое–кому показалось не только скоропалительным и плохо подготовленным, но чуть ли не препятствием для соглашений по контролю за вооружением. Те же, кто по понятным причинам испытывали беспокойство из–за всякого рода повстанцев, поддерживаемых СССР, обычно мыслили лишь в категориях противоборства им на суше: вроде поставок оружия контрас в Никарагуа или Жонасу Савимби в Анголе. Большинство издевательски высмеяли бы мысль, что для большей уверенности, что проделки Советов не принесут им военных успехов, нам следует создать такие условия, когда СССР отказался бы от военных посягательств, не чувствуя себя и не будучи униженным.

Хотя официально мы постоянно подчеркивали в разного рода заявлениях, что считаем контроль за вооружением не основным вопросом в наших отношениях, а скорее одной из ряда равной важности проблем, многие официальные лица в администрации вели себя на деле так, будто он был именно главным. Ничто, за исключением разве что секса и шпионажа, не возбуждает страсти до такой степени, до какой способны сделать это системы оружия. Большинство споров внутри самой администрации велось о том, каким должен быть подход участников переговоров с нашей стороны к той или иной системе оружия. У каждого специалиста была своя, любимая, и всякую попытку ограничить именно эту систему он приравнивал к намерению вовсе сложить оружие. Те самые люди, кто противился любым ограничениям наших систем, требовали, чтобы наши дипломаты, ведшие переговоры, убеждали СССР начисто отрешиться от всех своих преимуществ. Ждать, что СССР, даже с учетом его все усугубляющейся слабости, согласится со столь явно односторонними условиями, было делом безнадежным. Советские руководители рассматривали вопрос о разоружении как основной и, прежде чем обратиться к иным важным проблемам, всякий раз настаивали на достижении какого–либо значительного соглашения по разоружению. Почему им этого хотелось, ясно: они надеялись унять гонку вооружений и тем самым снять бремя со своей экономики без того, чтобы вынужденно пойти на фундаментальные преобразования.

С учетом таких настроений наши собственные позиции в контроле за вооружением соответственно в 1984 и 1985 годах выглядели непримиримыми, даже после того, как в 1985 году СССР вернулся за стол переговоров. Считай я контроль за вооружением основным вопросом в наших отношениях, так в отчаяние впал бы. Но я так не считал. Количество оружия, пусть даже опасного и дорогостоящего, по моему суждению, являлось скорее симптомом, нежели причиной враждебности между нашими странами. Сумей мы уменьшить враждебность, количество оружия сократится независимо от того, заключены соглашения или нет. А не сумеем — соглашения по сокращению вооружений принесут мало пользы. Наделе, если не предпринять каких–то шагов для снятия подозрительности и враждебности, соглашения по контролю за вооружением способны породить лишь новые спорные вопросы, поскольку каждая из сторон примется обвинять другую в уловках или нарушениях.

Вот почему было важно не дать проблеме контроля за вооружением сделаться доминирующей во время саммита в Женеве, Конечно, обсуждать все связанное с оружием следовало — и серьезно, — однако мы должны быть уверены, что, хочет того Горбачев или нет, иные важные вопросы займут свое место в повестке дня. Как указывал президент в посланиях Горбачеву, все вопросы взаимосвязаны и взаимозависимы.

————

В начале сентября я подготовил записку Баду Макфарлейну, где содержалась рекомендация президенту быть готовым к обсуждению в Женеве конкретных способов прекращения конфликтов в районах третьего мира и расширения межличностных контактов, особенно между школьниками старших классов и студентами вузов. Я указал также, как важно обсудить новые идеи с советскими представителями в частном порядке до женевской встречи. Любое предложение, сразу же выдвинутое громогласно и широковещательно, Горбачев скорее всего отвергнет как пропаганду Предоставив же ему время обдумать новые идеи и высказаться по ним до того, как они станут достоянием общественности, мы заложим основы доверия. Запланированный на конец месяца визит Шеварднадзе в Вашингтон давал нам возможность опробовать эти идеи до встречи в верхах.

Я понимал, если мы запустим новые идеи в обычную межведомственную обкатку, ко времени визита Шеварднадзе они в готовом виде из нее не выйдут: бюрократы обкорнают их до банальностей, а утечки в прессу не позволят ознакомить Горбачева с ними до того, как они сделаются предметом всеобщих пересудов. И потому предложил подработать новые идеи в небольших группах из четырех–пяти экспертов из аппарата СНБ и госдепартамента. Мы уведомили о своих намерениях министра обороны Каспара Уайнбергера и директора Центральной разведки Уильяма Кейси, и те сообщили, что не возражают. Для Уайнбергера бальзамом на душу были любые предложения, отвлекавшие сознание общественности от вопросов контроля за вооружением, а Кейси, хотя и сомневался, что Горбачев примет наши предложения, вовсе не возражал, чтобы они были сделаны.

За несколько дней наши небольшие рабочие группы подготовили обстоятельные предложения по обеим темам. Имея в виду конкретные военные действия в Никарагуа, Анголе, Афганистане, на Африканском Роге и в Камбодже, предложение по локальным конфликтам предусматривало трехэтапный процесс ликвидации и советского, и американского военного вмешательства, а также содействия урегулированию между участниками конфликта:

   1. Обе державы поощряют стороны, вовлеченные в локальные конфликты, на начало переговоров по мирному урегулированию.

   2. Как только переговоры начнутся, представители США и СССР определяют, каким образом остановить поток вооружений, поступающих к конфликтующим сторонам извне.

   3. С утверждением мира в данном районе Соединенные Штаты и Советский Союз совместно способствуют восстановлению там экономики.

Впервые Соединенные Штаты предлагали Советскому Союзу путь выхода из локальных конфликтов без признания военного поражения. При этом на Советский Союз не возлагалась вина за развязывание конфликтов и ясно указывалось, что ответственность за разрешение их лежит прежде всего на местных силах, вовлеченных в конфликт. При этом США давали обещание прекратить военное вмешательство в подобные войны, если Советский Союз выйдет из них и поддержит идею достижения мира путем переговоров. При этом Соединенные Штаты давали обязательство содействовать мирному присутствию СССР в данном районе, если конфликт удастся погасить. (До той поры американская политика обычно была направлена против любой формы советского участия в делах третьего мира.) Ставя во главу угла переход к переговорам между воюющими группировками, предложение тем самым пыталось свести к минимуму подозрения, будто сверхдержавы стакнулись для того, чтобы навязать другим урегулирование. Цель состояла в том, чтобы ликвидировать военное соперничество между США и СССР, способствовавшее раздуванию конфликтов.

Предложения, нацеленные на образование прорех в железном занавесе, содержали конкретные соображения по большому увеличению обменов между гражданами, особенно молодежи, доступу к информационным средствам друг друга, наращиванию культурных, спортивных и профессиональных контактов.

Президент и госсекретарь Шульц ознакомили со всем этим Шеварднадзе во время его визита в Вашингтон 26–27 сентября, а дальнейшие детали уточнялись в переписке и на более поздних встречах Шульца с Шеварднадзе. И только после этого Рейган довел наши идеи до широкой общественности. Предложение, касающееся локальных конфликтов, было выдвинуто им 24 октября 1985 года в обращении к Генеральной ассамблее ООН, а кое–какие детали его предложений по расширению контактов — в радиообращении президента к стране перед отъездом в Женеву.

В то время как мы работали над программой женевской встречи и — как мы надеялись — политики США на ближайшие годы, а может, и десятилетия, американская пресса куда больше внимания уделяла критике администрацией действий СССР и доходившим в виде утечек сведениям о внутренних разногласиях из–за политики в сфере контроля над вооружением, чем той программе, обмен мнениями по которой уже по сути начался, В этом одна из причин, по которой последовавшее вскоре окончание холодной войны для большей части общественности оказалось неожиданным и необъяснимым.

————

По мере приближения женевской встречи и Горбачев тоже взялся переналаживать советскую политику правда, медленнее и не оглашая основополагающие цели, как Рейган. Весной и летом 1985 года каждые несколько недель они с Рейганом обменивались посланиями. Тон их был неизменно сердечным, однако оба участника переписки высказывались по ключевым вопросам с незавуалированной прямотой и искренностью. В разгар лета Горбачев выступил с неожиданным предложением о моратории на ядерные испытания, которое американские официальные лица сочли пропагандистской уловкой, поскольку оно было обнародовано одновременно с уведомлением по официальным каналам — типичная для СССР тактика, когда никаких соглашений не предполагалось.

Тем не менее, мы уже стали замечать новую фразеологию в Горбачевских высказываниях о советской политике в области безопасности. В начале октября во время поездки во Францию (многие воспринимали ее как разминку перед встречей с Рейганом в ноябре) Горбачев заговорил о «разумной достаточности» как о приемлемой основе для определения численности вооруженных сил и отказался рассматривать идеологические различия как существенный фактор в международной политике. Подобные заявления вызывали живой интерес, однако звучали для нас чересчур таинственно, чтобы распознать, что в точности они означают на практике.

Заявление Горбачева о том, что Советский Союз готов заключить соглашение о сокращении ракет средней дальности, не требуя одновременно подписать соглашения по стратегическим вооружениям и космическим системам обороны, привлекло больше внимания. Соединенные Штаты со своими союзниками давно чувствовали, что эти сложные переговоры по комплексу проблем вряд ли приведут к успеху, если Советский Союз будет продолжать настаивать на принципе: все или ничего. Заявление Горбачева в Париже вселило в нас надежду, что советская позиция меняется к лучшему.

 

К общему языку

И у Рейгана и у Горбачева были основания ощущать удовлетворение саммитом в Женеве. Хотя до общих позиций еще было весьма далеко, оба лидера начали находить общий язык, основанный на понимании того, что разумной альтернативы миру нет и что мира достичь можно только обратившись к решению проблем. На первый взгляд, это самоочевидно и не требует доказательств. На деле, это было не так — принимая во внимание историю наших отношений и тот идеологический обоз1 который тащился по истории вслед за ними.

До женевской встречи советские участники переговоров настаивали, чтобы во всяком совместном заявлении приверженность миру выражалась как приверженность «мирному сосуществованию». Многие, так сказать, со стороны не находили тут никаких возражений. Кто мог противиться «мирному сосуществованию»?

На деле, в этом термине крылась идеологическая ловушка, ибо в советских словарях «мирное сосуществование» трактовалось как «классовая борьба в международном плане с использованием всех средств за исключением войны». Другими словами, мирное сосуществование означало холодную войну, а не мир. Западу, выходило, следовало безропотно принимать холодную войну, развязанную с Востока, не отвечая на нее ничем подобным.

Это была не единственная сложность. Советские официальные лица обычно добавляли: «государств с различным общественным строем». Иными словами, «мирное сосуществование» не затрагивало отношения между странами с одинаковым общественным строем. «Доктрина Брежнева» строилась на том, что у «социалистических» стран имелись право и долг вмешиваться в дела других «социалистических» стран при возникновении угрозы «социализму», как в Венгрии в 1956–ом, в Чехословакии в 1968–ом, в Афганистане в 1979–ом.

В начале 70–ых, в самый пик периода саммитов, Никсон и Киссинджер согласились с такой терминологией в совместных документах, несмотря на возражения со стороны специалистов по Советскому Союзу, подобных мне. И Никсон и Киссинджер, похоже, верили, что эти слова не содержат никакого смысла и, поскольку население Америки выказывало равнодушие, их как дешевую кость можно кинуть тупице вроде Брежнева, которого, если обойтись с ним ласково, можно уговорить облегчить нам выход из Вьетнама. К сожалению, данная терминология имела смысл для советского руководства и наше приятие ее стало одним из факторов (наряду с рядом других, более важных), убедивших Брежнева и его закадычных друзей, что они могут использовать военную силу, безнаказанно вмешиваясь в конфликты третьего мира.

Рейган относился к идеологии серьезнее, чем Никсон, и решительно избегал слов, которые для разных людей могли означать разное. Советские пропагандисты обвиняли его в «разжигании войны», и он стремился засвидетельствовать свою приверженность миру. Ему все же хотелось в недвусмысленном, лишенном идеологических отзвуков заявлении выразить мысль, уже использованную в ряде выступлений: «В ядерной войне невозможно победить, и она ни в коем случае не должна вестись».

Я сомневался, что в Женеве СССР согласится на какую–либо простую формулировку. Отвергни они ее — и мы были готовы вообще не делать никаких заявлений. Однако, нажав поначалу в сторону привычного «мирного сосуществования», советские участники переговоров проконсультировались с Горбачевым и затем дословно приняли прямое заявление Рейгана о тем, что в ядерной войне невозможно победить и что она ни в коем случае не должна вестись. Это был существенный сдвиг в советской политике.

Поскольку Советский Союз имел возможность напасть на Западную Европу, используя обычные вооруженные силы, мы, американцы, настаивали еще и на том, чтобы в любом совместном заявлении исключалась обычная война. Традиционно советские представители настаивали, чтобы обе державы обязались не применять ядерное оружие первыми, однако это не позволило бы Соединенным Штатам прибегнуть к ядерному оружию для защиты Западной Европы от советского нападения с использованием обычных сил. Мы были приятно удивлены, когда в Женеве советские участники переговоров отказались от своей прежней позиции и согласились с заявлением, согласно которому необходимо предотвратить «любую войну между ними [США и СССР], как ядерную, так и обычную». Так, после десятилетий споров, мы выработали доктрину, приемлемую для обеих сторон.

Как правило, я нетерпим к мелочному педантизму в декларациях и совместных заявлениях. Зачастую предмет их тривиален, постижим только специалистами и, когда документ не имеет юридической силы, не стоит переговорных усилий. Но на сей раз язык имел важное значение: не для того, что им выразить (заявление отражало то, что давно уже сделалось реальной политикой обеих держав), а для того, каким образом это будет выражено. Горбачев показал, что он готов рассматривать основной вопрос войны и мира без ссылок на лишенные прямоты и определенности формулы.

Женевская встреча дала еще ряд соглашений, обсуждавшихся заранее, в том числе и значительно расширенную программу обменов, вобравшую в себя многое из предложенного Рейганом.

В свое время администрация Картера отказалась развить прежнее соглашение по обменам из–за советского вторжения в Афганистан. Хотя советские войска все еще сражались в Афганистане, мы понимали, что эти обмены важны для долгосрочного воздействия, какое они способны оказать на Советский Союз. Отказ поддержать межличностные контакты попросту делался лишним слоем брони в железном занавесе, который нам следовало бы прорывать, а не укреплять. Я чувствовал: самый лучший способ добиться ухода Советского Союза из Афганистана это оказывать конкретную поддержку силам сопротивления там. Меня радовало, что мы наконец–то оказались способны провести грань между мерами, которые действительно заставляют почувствовать силу нажима, и мерами, которые в долгосрочной перспективе чреваты собственным поражением.

 

Тернистый путь в Рейкьявик

Несмотря на общее улучшение тона, 1986 год оказался нелегким для внешней политики Горбачева. Когда Рейган предложил две последующие встречи — одну в Вашингтоне и одну в Москве, — Горбачев охотно согласился, но когда мы попытались определить время вашингтонской встречи, он от ответа ушел, потребовав заверений, что будет подписано крупное соглашение в области разоружения. Рейган не был против подписания какого–либо соглашения, если его удастся достичь, однако он не хотел идти на риск быть обвиненным в том, будто он согласился на уступку всего лишь ради очередной встречи. И он, таким образом, отказался дать предварительные заверения или пойти в переговорах на уступки, против которых выступали его советники.

Тогда Горбачев поневоле заподозрил» будто Рейган считает переговоры самоцелью, использует их, дабы убаюкать американскую общественность и союзников США, безо всякого намерения достичь соглашения. Тем не менее, шаг за шагом Горбачев вносил коррективы в советские позиции на переговорах.

В январе 1986 года он выдвинул получившее значительный общественный отклик предложение полностью ликвидировать все ядерные вооружения к 2000 году. На Рейгана оно произвело благоприятное впечатление. В отличие от большинства своих советников Рейган верил, что от ядерного оружия можно и нужно избавиться, и вот теперь — впервые — советский руководитель делает на сей счет конкретное предложение. Тем не менее, многие детали были для него неприемлемы, да и способ, каким Горбачев сделал свое предложение (в письме, опубликованном в печати, едва оно было доставлено), вызывал подозрения, что его больше интересует пропаганда, чем соглашение.

В том же письме Горбачев развил намек, брошенный им несколькими месяцами ранее в Париже, и отказался от жесткой увязки, навязанной Громыко, трех переговоров по ядерному оружию: Советский Союз, возгласил он, больше не требует согласия на всех трех, прежде чем удастся договориться на одних. Отныне становилось возможным достичь соглашения по ракетам средней дальности и инспекции на месте, даже если переговоры по стратегическим и оборонительным вооружениям не завершатся.

В феврале Горбачев обратился ко второму крупному вопросу внешней политики, когда назвал войну в Афганистане «непреходящей болью». Это положило конец разглагольствованиям, будто советские войска в Афганистане просто выполняют свой «интернациональный долг». С тех пор советское военное присутствие в Афганистане рассматривалось как проблема, которую необходимо решить. Пусть потребовалось еще два мучительных года, прежде чем Горбачев выдвинул приемлемое предложение, и три года, прежде чем советские войска были выведены, все же конец стал виден уже начиная с 1986 года.

Шеварднадзе не знал устали, претворяя меняющийся советский подход в дипломатию. В апреле 1986 года он стал заменять многих высокопоставленных советских дипломатов, а 23 мая организовал конференцию для советских дипломатов и иностранных внешнеполитических деятелей, дабы разъяснить, что есть «новое мышление». Отныне советским дипломатам полагалось отрешиться от старой методики грозного пустословия и неуступчивости, а вместо нее культивировать искусство убеждения.

Западные дипломаты к «новому мышлению» отнеслись с интересом, но осторожно. Большинству из нас хотелось чего–то более ощутимого, чем слова. Однако вскоре мы стали замечать, что многие твердокаменные советские дипломаты оказывались не удел, становясь советниками по неясным вопросам в Москве, в то время как более молодые профессионалы, наделенные превосходными навыками в языках и общении, продвигались по служебной лестнице с необыкновенной быстротой. Шеварднадзе принялся лепить советскую дипломатическую структуру по своему собственному, а не Громыко, образу

Все эти изменения не ликвидировали в одночасье имевшийся разрыв в позициях СССР и США по контролю за вооружением, и все лето 1986–го Вашингтон с Москвой продолжали мелочную торговлю из–за даты следующего саммита. Горбачев отказывался приезжать на встречу в Вашингтон, если не будет подписано соглашение по разоружению, но переговоры в Женеве мало продвинулись вперед.

В начале осени Горбачев в секретном послании предложил провести краткую «подготовительную» встречу в третьей стране. Предлагалась она не вместо следующего полномасштабного американо–советского саммита, который, подтверждал Горбачев, должен состояться в Вашингтоне, а в качестве краткой рабочей встречи с целью уточнить, какие соглашения предстоит подписать в Вашингтоне.

В доказательство того, что он готов буквально пройти половину пути навстречу Рейгану, Горбачев предложил Рейкьявик, столицу Исландии, место в четырех–пяти часах полета для каждого. Советский лидер проигнорировал момент, который его предшественники сочли бы важным: Исландия не нейтральная страна, как Швейцария, а один из союзников США по НАТО и таким образом, в смысле политическом, Горбачеву предстояло проделать больше половины пути.

Хотя Рейган хотел полномасштабного саммита в Вашингтоне (президенту особенно не терпелось показать Горбачеву Соединенные Штаты), он согласился на более ограниченную встречу, и два политика встретились в Рейкьявике 11–12 октября 1986 года.

Вопреки широко распространенному мнению, будто встреча была импровизацией, оба лидера подготовили свои позиции тщательно, хотя спешно и в глубокой тайне. Двусторонняя переписка, дипломатические контакты каждому из них дали разумно точное понимание, чего хочет другой. Для Горбачева главным вопросом было разоружение; для Рейгана оно было важной, но всего лишь частью его более широкой программы.

Поскольку встреча в Исландии планировалась как рабочая, а не как полный саммит, не было никаких протокольных изысков, никаких публичных мероприятий. Рейган и Горбачев встречались в оба дня с перерывами, во время которых обедали каждый со своей делегацией, а две переговорные группы: одна по сокращению вооружений, другая по региональным и двусторонним вопросам — заседали всю ночь, 11 октября во время рабочего завтрака в небольшой, но уютной резиденции американского посла мы обсудили с президентом все ключевые вопросы, а затем устроили деловую игру в виде двустороннего заседания. Я играл роль Горбачева, общаясь по–русски через переводчика. Во время такой же деловой игры в преддверии женевского саммита я точно угадал аргументы Горбачева; на сей раз я старался не предсказывать его конкретные предложения, а скорее ухватить стиль обсуждения и аргументации.

В последующем я по очереди с Томасом Саймонсом из госдепартамента присутствовал в качестве секретаря–референта на личных встречах, был членом переговорной команды по региональным и двусторонним вопросам и принимал участие в совещаниях группы США, обсуждавшей вопросы контроля за вооружением.

В первый день на утренней встрече Горбачев представил детально проработанное предложение о всеобъемлющем соглашении по разоружению, которое, несмотря на наличие позитивных элементов, было по ряду аспектов непонятно или неприемлемо. Переговорные команды, возглавляемые Полом Нитце и маршалом Сергеем Ахромеевым, всю ночь проработали, проясняя смысл предложенного. Одновременно другая группа во главе с послом Розанн Риджуэй и Александром Бессмертных занималась региональными конфликтами, правами человека и двусторонними контактами.

К воскресному утру советский подход стал ясен. Постепенно советская сторона делала значительные уступки в вопросах разоружения, однако очень мало что предложила в других областях. Когда позже днем Рейган с Горбачевым встретились, росла надежда, что им удастся найти общий подход к договору о сокращении вооружений. Поначалу переговоры шли хорошо: Горбачев принял предложения США о 50–процентном сокращении тяжелых советских ракет наземного базирования, низкий количественный уровень для ракет средней дальности и основательную инспекцию на месте. К полудню достижение соглашения по ракетам средней дальности казалось делом до того решенным, что мы направили срочные указания нашим послам в Западной Европе и Японии встретиться с главами государств, в которых они были аккредитованы, и кратко сообщить им об условиях соглашения. Стоял воскресный день, и выполнить подобное указание во многих столицах было не так–то просто.

Дневная встреча казалась дерганной из–за частых перерывов на консультации в группах и составление проектов документов. Обе делегации были возбуждены подготовкой того, что обещало стать самым всеобъемлющим в истории пактом о сокращении вооружений. Казалось, что оставалось решить всего два принципиальных вопроса. Во–первых, Горбачев предлагал уничтожить все ядерные вооружения к 2000 году, в то время как Рейган соглашался на уничтожение всех баллистических ракет. Во–вторых, Горбачев настаивал, чтобы все исследования по стратегическим оборонительным системам велись исключительно в лабораториях, на что Рейган не соглашался, поскольку чувствовал, что испытания вне лабораторий окажутся крайне необходимы для этой программы.

К огорчению своих советников Рейган, согласившись на предложение Горбачева об окончательном уничтожении ядерных вооружений, отказался пойти на уступки в вопросе об испытаниях СОИ. В результате по окончании встречи оба ее главных участника пребывали в мрачном настроении. К вечеру радужные полуденные надежды сменились чувством досады. Саммит в Вашингтоне, ради подготовки которого и проводилась встреча в Рейкьявике, не был назначен, и уже одного этого было вполне достаточно, чтобы пресса окрестила встречу неудачей.

————

В самые первые часы после того, как встреча завершилась, все мы не сумели по достоинству оценить тот факт, что Рейган с Горбачевым разрешили больше спорных вопросов, чем наши лидеры на любом из предыдущих американо–советских саммитов. На первых пресс–брифингах мы дали полную волю своему разочарованию и не сумели дать ясное объяснение того, что в действительности было достигнуто, На деле, если оставить в стороне фиксацию даты приезда Горбачева в Вашингтон, договоренности шли дальше тех целей, которые мы ставили перед исландской встречей. Горбачев согласился принять равные и низкие уровни для ракет средней дальности и отнести квоты к общему количеству ракет, независимо от места их установки в глобальном плане. Согласился он и сократить тяжелые межконтинентальные ракеты, имевшиеся в советском арсенале, на 50 процентов, уступая тем самым США в первостатейном для них вопросе. Он поддержал идею инспекции на месте — после десятков лет сопротивления ей со стороны СССР.

Горбачев прибыл в Рейкьявик с мандатом принять позицию США на том условии, что соглашение воспрепятствует внезапному развертыванию Соединенными Штатами систем стратегической обороны. Поскольку для обеих держав на том этапе исследований работа в лабораториях имела куда более важное значение, чем испытания в космосе, Соединенные Штаты могли бы согласиться на некоторые ограничения, не нанося тем ущерба самой программе. Однако это было не вполне ясно Рейгану, который действовал так, будто от него потребовали швырнуть возлюбленное чадо в огнедышащий вулкан.

Встреча в Рейкьявике дала прорывы на ряде направлений, которые расчистили путь последующим договорам, и это несмотря на то, что окончательного соглашения в то время достичь не удалось. Подписанный в следующем году договор по средствам доставки ядерного оружия средней дальности был лучше согласованного в Рейкьявике, поскольку он вообще ликвидировал ракеты средней дальности целиком, а не оставлял каждой из сторон по сотне их. Согласие Рейгана сделать целью уничтожение всех ядерных вооружений до 2000 года породило бы существенные разногласия с Британией и Францией, которые по–прежнему твердо намеревались сохранять независимые ядерные силы и с которыми подобная уступка Рейгана не согласовывалась. Было нежелательно обозначать фундаментальный поворот в политике США, не проведя предварительно консультаций с нашими союзниками.

Согласие американцев на значительную программу сокращения вооружений при отсутствии продвижения в других вопросах повестки дня могло бы также задержать принятие Горбачевым всей программы в целом. В Рейкьявик он приехал все еще будучи уверен, что способен улучшить американо–советские отношения одним лишь заключением соглашений по разоружению. И именно после Рейкьявика он осознал, что с Соединенными Штатами нормализовать отношения можно, только рассматривая всю совокупность вопросов, в том числе права человека и снятие железного занавеса.

Рассуждать так можно в ретроспективе, тогда же это не было столь очевидно. Еще несколько месяцев над американо–советскими контактами витал дух горечи и несбывшихся надежд, Руководители подошли до боли близко к достижению согласия, и каждый винил другого за поражение. Горбачев, стыдящийся, несмотря на значительные уступки, возвращения с пустыми руками, поносил Рейгана перед своими коллегами по Политбюро. Военный историк и биограф Сталина Дмитрий Волкогонов, исследовавший архивы Коммунистической партии после советского развала, рассказывал мне, что выражения Горбачева были так резки и оскорбительны, что он только диву давался, как после этого Горбачев мог снова Рейгану в глаза смотреть. По счастью, как заметит позже Горбачев, они с Рейганом были «обречены сотрудничать».

 

Шпионы, дипломаты и заложник

Несмотря на то, что в Рейкьявике два лидера речь вели об ином, встреча их происходила тогда, когда наши страны погрязли в пучине ссор из–за шпионажа.

Началось это в августе, когда ФБР арестовало служащего Секретариата ООН, советского гражданина, некоего Геннадия Захарова, по обвинению в нарушении законов США о шпионаже, В отличие от дипломатов, работающих в посольствах, служащие Секретариата ООН не пользовались иммунитетом при совершении неофициальной деятельности и, следовательно, могли быть подвергнуты наказанию, если нарушали закон.

Арест Захарова подкреплялся солидными доказательствами, и все же КГБ намеревался вытащить своего человека. Но при этом столкнулся с проблемой: под рукой не оказалось ни одного американского гражданина, которого можно было на законном основании арестовать за шпионаж. Тогда чекисты решили обратить свой взор на невинного американца и сфабриковать против него обвинения. Жертва, Николас Данилофф, был московским корреспондентом «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт».

Эта постыдная акция обратила относительно обыденное действие по поддержанию законности в крупное политическое противостояние. Уже не в первый раз советские власти пытались заставить освободить одного из своих агентов разведки, арестовывая американца. Во времена администрации Кеннеди КГБ при подобных же обстоятельствах арестовал профессора Принстона Фредерика Баргхорна, но, когда последовал протест Кеннеди, Хрущев сдал назад и приказал арестованного отпустить.

В последующем, однако, когда захваченными оказывались менее именитые американцы, и Никсон и Картер недальновидно вели переговоры по обоюдному освобождению. В итоге американцы сталкивались с риском всякий раз, когда очередной советский гражданин без дипломатического иммунитета подвергался в Соединенных Штатах аресту по обвинению в шпионаже.

Президент Рейган был полон решимости не только добиться освобождения Данилоффа, но и положить конец возмутительной практике. Для того, чтобы осуществить это, он должен был убедиться, что Данилофф освобожден быстро и безо всяких условий, либо — если этого не происходило — потребовать, чтобы КГБ очень дорого заплатил за своеволие там, где затрагивались его собственные интересы.

В прямых обращениях к Горбачеву Рейган четко заявил, что Данилофф невиновен в предъявленных обвинениях, и настаивал, чтобы тот был освобожден. Горбачев отмалчивался более трех недель, и тогда Рейган распорядился выслать из США двадцать пять сотрудников Организации

Объединенных Наций, всех их мы считали возможными агентами советской разведки.

В то же самое время американские официальные лица направили жесткое частное послание советскому правительству: если оно будет по–прежнему удерживать Данилоффа, последуют дальнейшие действия, причем Соединенные Штаты не потерпят ответных мер против посольства США в Москве, Мы не могли позволить превратить наше посольство в объект нападок за действия, предпринятые в отношении куда более многочисленных советских учреждений в Соединенных Штатах. В Советском Союзе не было никакого аналога советской миссии при Организации Объединенных Наций, и, даже если бы таковой существовал, было бы несправедливо выдворять невинных американцев, коль скоро предъявлены хорошо обоснованные обвинения агентам советской разведки в Соединенных Штатах.

В этой связи советские представители были уведомлены; при любой попытке предпринять что–либо против нашего посольства в Москве, мы станем настаивать на равной численности персонала в наших дипломатических учреждениях. Это означало значительное сокращение с их стороны.

Менее двух недель спустя Данилоффу было позволено покинуть Советский Союз, по предварительной договоренности, достигнутой Шульцем и Шеварднадзе, Захарову, сделавшему заявление об отказе оспаривать предъявленное обвинение (принцип nolo contendere), тоже было разрешено покинуть Соединенные Штаты, однако только на том условии, что Юрий Орлов, известный политический заключенный, будет выпущен из тюрьмы и ему с женой разрешат приехать в Соединенные Штаты. К концу сентября казалось, что инцидент исчерпан.

Однако это было не так. Вскоре после встречи в Рейкьявике СССР решился на то, от чего мы его открыто предостерегли; объявили о выдворении пяти дипломатов США в ответ на имевшую ранее место высылку советских официальных лиц из Нью—Йорка. Спустя два дня в соответствии с нашим предупреждением СССР был уведомлен о необходимости отозвать еще 55 «дипломатов» (большинство, если не все они, похоже, являлись агентами разведки) из Вашингтона и Сан—Франциско, а также об установлении потолка в 225 сотрудников для советского посольства в Вашингтоне и в 26 сотрудников для советского генерального консульства в Сан—Франциско.

Оба потолка были установлены на основе предположения, что советские власти отзовут советских граждан, работавших по найму в американском посольстве в Москве и генконсульстве в Ленинграде. В то время как от СССР потолки требовали значительного сокращения своего персонала, нам они позволяли направить достаточное число американцев для работы там, где были заняты советские служащие, если те будут отозваны. Можете не сомневаться, КГБ оказался верен себе, отозвав буквально за одну ночь советских служащих из учреждений США и выслав еще пять дипломатов.

В результате американским дипломатам в Москве и Ленинграде пришлось пережить очень трудную зиму, однако они героически противостояли вызову и уже к концу следующего года, когда в Москву для исполнения необходимых услуг прибыли американцы, работа посольства пошла более гладко, чем при найме советских служащих.

Несмотря на то, что наши действия отозвались временной болью на наших дипломатах в Советском Союзе, чистый итог оказался явно на пользу интересам США: советские миссии в Соединенных Штатах были очищены от значительного большинства профессиональных агентов их разведки, были установлены потолки, не позволившие полностью заменить их другими, и была снижена угроза безопасности для наших учреждений в Советском Союзе после замены служащих из числа советских граждан прошедшими надлежащую проверку американцами.

Важнее всего было то, что мы продемонстрировали КГБ: его собственные интересы окажутся под угрозой, если КГБ вознамерится фабриковать обвинения против невинных американцев.

 

Горбачев и КГБ

Однако какое это имеет отношение к Горбачеву и раскрытию тайны развала Советского Союза?

Большее, чем может показаться на первый взгляд.

Ибо отныне стало ясно: Горбачев готов поддерживать ведомственные интересы КГБ, даже когда они противоречат интересам его страны в целом. В вышеизложенном случае КГБ в конечном итоге проиграл больше всех, но так получилось потому, что сам КГБ просчитался насчет ответных действий американской стороны, предполагая, что администрация Рейгана поведет себя, как и ее предшественницы в схожих ситуациях. Если Хрущев желал подчинить КГБ своей воле, когда Кеннеди воспротивился аресту Баргхорна, то Горбачев пытался перебороть Рейгана, продолжал использовать Данилоффа как заложника, даже получив самые торжественные личные заверения президента в том, что Данилофф не является агентом США.

Реакция Горбачева не способствовала установлению доверия между двумя лидерами. Поскольку обычно он был искусен в установлении личных отношений с иностранными государственными деятелями, то мне стало ясно, что он во многих отношениях является узником КГБ и либо склонен некритически воспринимать его дезинформацию, либо опасается вступать с ним в перепалку (поддержка КГБ необходима ему, дабы оставаться на посту советского руководителя), либо считает себя обязанным отстаивать даже ошибочную политику. При любом условии (а отношение Горбачева могло складываться из элементов всех трех) он бы не смог действовать без оглядки, опираясь на собственную волю, при решении вопросов, затрагивающих интересы КГБ.

Меня это не удивляло. В конце концов, Горбачев был близок к КГБ на протяжении всей своей карьеры, сам являлся протеже его бывшего главы, Юрия Андропова. Но готовности Горбачева верить сбивающим с толку отчетам КГБ, его слепой вере в преданность руководителя КГБ суждено было сыграть роль в развале его страны и в его собственном политическом падении.

 

Диалог становится открытым

Пока общественность и многие официальные лица заворожено следили за то приливами, то отливами в ходе переговоров по контролю за вооружением в Рейкьявике, за полными драматизма арестами и высылками, происходили иные события, каким предстояло в долгосрочной перспективе привести к куда более глубоким последствиям. Как мы видели, политические узники стали выходить на свободу. К тому же начала расти эмиграция, а советские средства массовой информации приоткрыли свои двери для иностранцев.

Традиционно иностранцам позволялось появляться в советских СМИ, только когда можно было рассчитывать на их поддержку советской позиции либо когда имели место такие формальные события, которые делали неуместными споры по насущным вопросам. Следствием было то, что советская общественность никогда не получала из собственных средств информации четкого представления о политике других стран, И в советской печати, и на радио, и на телевидении все пропускалось через тенденциозный фильтр; журналисты и редакторы не просто подвергались цензуре, им вдобавок поступали прямые «руководящие указания» из Отдела пропаганды партии по поводу того, какие вопросы следует поднимать и как их следует трактовать.

За несколько недель до саммита в Женеве советские власти согласились опубликовать пространное интервью президента Рейгана группе советских журналистов. Интервью было точно воспроизведено в советской печати, хотя и сопровождалось «комментарием», в котором содержалась попытка опровергнуть некоторые из заявлений Рейгана. Ни у одного из американских президентов советские СМИ не брали интервью со времен зятя Хрущева, Алексея Аджубея, который в 1961 году интервьюировал Джона Кеннеди для «Известий».

Но и в 1986 году появление авторов с Запада, особенно американцев, все еще оставалось редкостью для советских СМИ. Вот почему я был заинтригован, когда Джон Уоллак, предприимчивый редактор международного отдела «Херст пабликэйшнз», пригласил меня принять участие в публичных дебатах с советскими официальными лицами.

Уоллак действовал от имени нью–йоркского Образовательного центра Чаутауква и других потенциальных спонсоров, в том числе и вашингтонского Фонда Эйзенхауэра. Центр, устраивающий регулярные серии встреч, лекций и собеседований на берегах озера Чаутауква среди идиллических ландшафтов, летом 1985 года посвятил американо–советским отношениям целую неделю и пригласил принять в ней участие ряд советских официальных лиц. Ныне же последовало приглашение от советского Комитета «Дружба» на ответное мероприятие, во время которого американцы приглашались подискутировать с советскими коллегами. Советские организаторы обещали аудиторию в пять–шесть тысяч человек и полное освещение встречи в советских СМИ, включая телевидение. Как старший специалист по советским делам в Белом Доме я был приглашен выступить с основным докладом и возглавить делегацию.

Тут была возможна одна уловка. Советские устроители намеревались провести встречу в латвийском курортном местечке Юрмала, совсем рядом с Ригой, но мы не признавали советскую аннексию Латвии. Не повлечет ли за собой присутствие старших должностных лиц США в Латвии признания ее частью Советского Союза? Мне казалось — не повлечет. В конце концов, я присутствовал на конференциях по американо–советским отношениям в Британии, Франции и Германии, из чего никак не следовало, что эти страны входят в состав любой из держав, бывших предметом обсуждения.

Согласились не все, но Марк Палмер из Госдепартамента проконсультировался в латышско–американской организации и убедил ее руководство поддержать начинание. Одно условие было выдвинуто: в американскую группу должен войти кто–либо из латышских американцев. Мы довели это условие до советских хозяев встречи, и после некоторого колебания те согласились,

Все мы понимали» что конференция организована с одобрения советских властей и, возможно, даже КГБ. Их намерение, можно было предположить, состояло в том, чтобы проверить, смогут ли они контролировать процесс ограничен ной открытости перед Западом. Они явно считали, что смогут.

Пусть так, но все же я рассматривал приглашение как возможность подвергнуть проверке гласность, только–только ставшую официальной советской политикой. Если советские СМИ встречу проигнорируют, а все участники окажутся тщательно подобранными коммунистическими активистами, мы убедимся, что никаких перемен не произошло. Но если мы получим хотя бы ограниченный доступ к советской общественности и прессе» то убедимся, что начался процесс, который в конечном счете перестанет управляться советским режимом.

————

Встреча едва не сорвалась, Незадолго до того, как мы должны были отправиться в Юрмалу, арестовали Данилоффа. Его жена через телевидение Си-Би-Эс прямо призвала американскую группу бойкотировать встречу, пока муж ее в заточении. Мне было трудно понять, какое воздействие юрмальская встреча (которая сопряжена для СССР с отнюдь не незначительным риском) могла оказать на решение Горбачева в отношении Данилоффа. Однако никто из нас не желал представлять дело так, будто мы равнодушны к его судьбе, хотя на самом деле работали денно и нощно, чтобы вызволить его. Мы прекратили готовиться к встрече, пока Данилофф содержался в советской тюрьме. Когда он был освобожден под опеку посла Артура Хартмана всего за несколько часов до того, как американцы должны были вылететь из Вашингтона чартерным рейсом, эксперимент по межличностному общению граждан двух держав был возобновлен.

Советские устроители свое слово сдержали. Послушать и поспрашивать выступавших собралось несколько тысяч человек. Они были тщательно отобраны, но выступления освещались местными СМИ и — в более усеченной форме — в московской «центральной» прессе. Визы для участия во встрече были выданы почти тремстам американцам, в том числе и латышским американцам.

Американские спонсоры отобрали группу выступающих, которым предстояло познакомить советскую аудиторию с той открытой критикой, мимо которой советская пресса обычно проходила. Спонсоры не видели никакого смысла посылать ораторов, которые из ложно понимаемой вежливости обойдут стороной спорные вопросы. Многие, такие как сенатор Чарльз Робб из Вирджинии, Бен Уоттенберг, Гельмут Сонненфельдт и Марк Палмер, были известны своим в высшей степени критичным отношением к советской политике.

Хотя черновик своего выступления я заготовил заранее, у меня не было возможности придать ему завершенный вид до того самого момента, пока наш чартерный самолет не взмыл над аэропортом Даллеса. Особенно меня беспокоили начальные абзацы, переведенные на латышский на радиостанции «Голос Америки», поскольку отрепетировать их произнесение у меня времени не было.

На выручку пришли два члена делегации, говорившие по–латышски; Интс Силиньш, служащий ведомства иностранных дел, некогда работавший в нашем генконсульстве в Ленинграде, и Ойарс Калныньш, представитель Латышско–американской ассоциации, затолкав меня в самолет, принялись вдалбливать в меня непривычные сочетания звуков.

Корреспондент «Ньюсуика», освещавший конференцию, написал, что я начал свою речь на «вымученном латышском», а затем перешел на «беглый русский». Определение моему латышскому выбрано точно, но даже вымученный латышский произвел впечатление на местную аудиторию. Истинный смысл своего обращения я приберег для той части, что прозвучала по–русски. Выразив протест против задержания Данилоффа, я дал нелицеприятное описание тех советских действий, которые несли опасность миру, в особенности советского захвата Балтийских государств. Я четко заявил, что правительство США никогда не признавало незаконного захвата и будет продолжать настаивать, что только народы Латвии, Литвы и Эстонии вправе определить, хотят ли они быть независимыми или частью большего союза,

В тот вечер за ужином русские официальные лица говорили американским гостям, что я нанес обиду нашей аудитории разговорами о политике непризнания. Латыши никогда не жили лучше, доказывали они, и не собирались поворачиваться спиной к союзу, улучшившему их жизнь.

У меня сложилось иное впечатление. Когда я возвратился со встречи в Юрмале к себе в гостиницу в Риге, молодая женщина, дежурившая за стойкой, встретила меня сияющей улыбкой и спросила: «Говорят, вы начали свою речь по–латышски. Это правда?» Когда я уверил ее, что так и было, она долго и взволнованно жала мне руку: «Спасибо вам. Спасибо. Еще ни один иностранец такого не делал. Спасибо, что вы помните, кто мы такие».

Меж тем вокруг меня собралось несколько служащих гостиницы. Мое выступление еще не показывали по телевидению (хотя позже вечером это сделали), однако они уже слышали, о чем я говорил. «Правда ли, что Соединенные Штаты не считают Латвию частью Советского Союза?» — спросил один из них, И, когда я подтвердил это, произнес: «А мы об этом не знали». А другой добавил: «Значит американцы вправду понимают. Мне и во сне не снилось».

Шесть лет спустя, когда ветераны встречи в Юрмале собрались вместе в Чаутауква, к нам присоединился Дайнис Айваньш, лидер Латышского национального фронта, возглавившего движение Латвии к независимости. В 1986 году советские власти сочли Айваньша чересчур ненадежным, чтобы допустить его в зал юрмальской встречи, но он и его друзья собрались возле этого зала, чтобы узнать о происходившем и встретиться с прибывшими американцами.

«Чаутауква в Юрмале стала для нас началом, — пояснил он. — До того все казалось безнадежным. Но мы узнали, что мы не одиноки».

 

Пророк приходит в отечество

Освобождение политических заключенных также стало снимать некоторые спорные моменты в американо–советских отношениях. Звонок Горбачева Андрею Сахарову в декабре 1986 года с известием, что тот может вернуться в Москву, помог нам ободриться после таких ударов, как Рейкьявик и арест Данилоффа.

Ссылку Сахарова мы считали делом возмутительным, усугублявшимся бесчеловечным отношением КГБ к Елене Боннэр, его отважной жене, чьей единственной виной были ее несгибаемая преданность Сахарову и хлесткая ругань по адресу мучителей ее мужа. Мы настойчиво требовали освобождения на том основании, что ссылка Сахарова нарушает принципы, с которыми советские руководители согласились, подписывая Заключительный акт в Хельсинки. Я лично передал множество подобных демаршей и счел освобождение Сахарова благоприятным знамением для перестройки. Я намеренно постарался как можно скорее нанести ему визит, прибыв весной 1987 года в Москву в качестве посла.

Долговязый и нескладный в телодвижениях, Сахаров явно не блистал здоровьем, зато ум его был по–прежнему быстр и гибок. Говорил он медленно, временами замолкал, подыскивая наиболее точное выражение, чтобы донести какой–либо нюанс, но всегда выказывал владение фактами, относившимися к обсуждаемому предмету.

Во время нашей первой встречи в 1987 году он казался поразительно оптимистичным. Не проявлял никакой злобы из–за того, как с ним обошлись, зато все свои помыслы обращал к бедам других людей. Он убеждал Соединенные Штаты не ослаблять нажима на советские власти ради освобождения всех оставшихся политических заключенных, обеспечения права личности свободно выбирать себе место где жить и куда ездить, ради закрепления этих принципов в законодательстве, дабы политика в этой сфере не менялась по прихоти сановников.

Он также выражал восхищение Горбачевым, который, верил Сахаров, «изучил и учел» ошибки Хрущева. Он чувствовал, что Горбачев желает переделать общество в верном направлении, хотя для него еще и не настало политически выверенное время открыто заявить о своих планах. И потому, советовал он нам, необходимо постоянно подталкивать Горбачева к верным решениям и в то же время поддерживать его, пока он продвигается в верном направлении.

Никогда не признаваясь в том открыто, Горбачев со временем позитивно откликался на большинство обращений Сахарова по поводу конкретных людей. Однако Горбачев оставил без внимания его советы в отношении этнических конфликтов, которые все больше и больше привлекали внимание Сахарова, так же как и его предложения по созданию демократического Советского Союза,

Возможно, личная судьба Горбачева могла бы быть иной, удели он побольше внимания призывам Сахарова ускорить шаги, которые поставили бы КГБ под контроль и заменили бы правление партии властью избранных должностных лиц.

————

Но Горбачев и вправду поощрял постепенную открытость Советского Союза для остального мира. Он понимал, что иначе страна не способна оставаться современной, изобильной и творческой.

В январе 1987 годы были отключены глушилки с частот, на каких велись передачи Би-Би-Си, а через несколько месяцев — «Голоса Америки» и западногерманской радиостанции «Немецкая волна».

Когда в марте 1987 года в Москву с визитом прибыла Маргарет Тэтчер, ее взгляды (крайне критичные в отношении нарушений прав человека в СССР и продолжавшегося военного вмешательства в Афганистане) были полностью представлены в советской прессе. В апреле, вскоре после моего приезда в Москву, государственный секретарь Шульц и спикер Палаты представителей Джим Райт выступили по московскому телевидению.

Шульц был прям, говоря об Афганистане. (Райт не упомянул о нем на ошибочном основании, будто это получится «невежливо».) Когда советский журналист, ведший передачу, уведомил Шульца, что советские войска были введены по просьбе афганцев, госсекретарь ответил: «Нет. Вы им там не нужны. Они хотят, чтобы вы убрались!»

С переходом весны в лето в московских телепередачах, ток–шоу стали время от времени принимать участие гости из Западной Европы и Америки, например Фолькер Рюхе, лидер партии канцлера Коля в западногерманском бундестаге, и другие видные немецкие политики. Советские граждане получили теперь прямой доступ к западным взглядам и мнениям безо всяких хлопот, как бы обмануть глушилки. Среди прочего им стало ясно одно: у Запада есть весьма основательные причины беспокоиться по поводу советской политики.

————

К середине 1987 года Горбачев вынудил упрямившийся Центральный Комитет партии даровать формальное одобрение политической реформе. Рейкьявик и «Год Шпиона» ушли в прошлое. Москва обратила взгляд вперед, к осени и зиме политических перемен, и Вашингтон сохранял надежду на саммит, который позволит избавиться от ядерных ракет средней дальости. Впрочем, планы Горбачева в отношении внутренних реформ все еще оставались неясными. Несмотря на этнические беспорядки в Алма-Ате в декабре 1986 года, политическая элита Москвы, похоже, не замечала своенравия национальных меньшинств.

На деле, столица была поглощена спорами о том, нужно ли менять политическую систему. Многие руководящие работники Коммунистической партии уделяли перестройке внимание поверхностное, противясь в то же время попыткам внедрить конкретные новшества. Споры по поводу направленности перестройки и скорости перемен вскоре внесут раскол в команду, созданную Горбачевым двумя годами раньше.