Каждый день по две собаки дежурили круглосуточно в Управлении городской милиции. Их привозили на машине с Крестовского острова, из питомника, и уводили на задний двор Управления, где в каменном здании стояли две большие клетки. В ожидании происшествий псы скучали здесь, зевали, спали. Они не умели играть в «козла», как делали это их проводники в комнате отдыха, покуда не требовался выезд с собакой к месту происшествия.

График дежурств сложился у Мухтара так, что ему чаще всего приходилось дежурить вместе с Доном. Взаимная ненависть их со временем не ослабла. А может, они и чувствовали, что их проводники тоже недолюбливают друг друга.

Дуговец был постарше Глазычева. Ему оставалось несколько лет до выхода в отставку, и эти последние годы он остерегался на чем-нибудь оступиться. За тридцать лет службы Дуговец достиг звания старшего лейтенанта, скрывал свою досаду на это, сочиняя сложные теории, как его постоянно обносили чинами и наградами и как ему наплевать на все это, ибо самое важное – честно исполнять свой долг.

Легкомыслие Глазычева раздражало его. Дуговец не доверял людям, которые любят слишком много шутить. Глазычеву же нравилось донимать его и «заводить» пустыми разговорами.

– Слушай, Степан Палыч, почему ты никогда не поешь? – спрашивал его Глазычев.

– То есть как не пою?

– Ну, я никогда не слышал, чтобы ты чего-нибудь напевал.

– Что ж, я псих, что ли, один буду петь?.. На демонстрации или в клубе – другое дело.

– А почему ж все люди сами для себя напевают?

– Кто это, интересно, все?

– Ну я, например…

– Дуракам закон не писан, – сердился Дуговец. – Ты много чего делаешь как не положено.

В первые месяцы работы с новой собакой Глазычеву не везло. Во время его дежурств ничего особенного не случалось, а если что-нибудь и происходило, то отправляли к месту происшествия Дуговца с Доном.

Как бы ни складывались у Дуговца обстоятельства, возвращаясь, он в подробностях рассказывал, что именно было предпринято им для раскрытия преступления. Операция лежала перед слушателями как на ладони: Дуговец чертил на листке план местности, помечал крестиками, где стоял вор, в какую сторону пошел, откуда Дон взял его след, и если при всем этом задержать преступника все-таки не удавалось, то невольно выходило, что преступник совершил какую-то непоправимую ошибку, из-за которой Дон не смог его найти.

Однажды, приехав с Мухтаром утром в Управление, Глазычев посадил его в клетку на заднем дворе и зашел к дежурному доложиться. В этот день дежурил тот самый капитан, который когда-то послал Глазычева на Финляндский вокзал за взбунтовавшейся собакой.

Перед столом дежурного сидела аккуратная маленькая старушка, с головой, повязанной двумя косынками – белой снизу и темной поверху. Она внимательно слушала капитана, поправляя все время свои косынки глянцевыми подагрическими пальцами и кивая головой.

Капитан объяснял, вероятно, уже долго и рассчитывал, что старушка сейчас подымется и уйдет. Но она не уходила.

Глазычев тотчас же понял, что дежурному до смерти не хочется принимать от старухи заявление и он старается во что бы то ни стало убедить ее не возбуждать дела.

Наклонившись через стол, он ласково спрашивал:

– Ведь сарай-то ваш был не закрыт? Так? Замка на дверях не было, так?

Старушка кивала.

– Вот видите! Как же можно, бабушка? И клетка с кроликами тоже была не на запоре, так?.. Сколько, говорите, у вас там штук сидело?

– Двое. Самец и самочка.

– Ну вот. А может, они взяли да ушли… Почем кролики-то?

– По пятнадцать брала, – ответила старуха.

– Значит, итого тридцать целковых. И вы хотите, чтобы мы расследовали такое малозначительное дело, посылали к вам проводника с собакой, когда и сам факт кражи не установлен.

– Давеча приносила им корм, – сказала старуха, – они сидели, а нынче утром нету.

– Так я же вам объясняю. Они, может, сами ушли. – Капитан через силу улыбнулся. – Погода хорошая, надоело им сидеть в клетке, видят, замка нет, взяли да пошли… Вот как, бабушка, – попробовал заключить он. – Никакого заявления подавать вам не надо, горе ваше небольшое, другой раз будете замыкать сарай.

Протянув ей листок с ее заявлением, он взялся за телефонную трубку.

Старуха держала свою бумагу на весу. Капитан уже разговаривал по телефону, а она все не уходила. Когда он положил наконец трубку на место, старуха спокойно сказала ему:

– Жаловаться на тебя буду.

Глазычев шепотом обратился к дежурному:

– Может, мне съездить к ней, товарищ капитан? С утра пораньше время тихое, я вам не понадоблюсь…

Дежурный раздраженно посмотрел на него.

– Вас, между прочим, Глазычев, не спрашивают. И не имейте привычки встревать в разговор.

Однако, взглянув боком на старуху и заметив, что она достала из-за пазухи свернутый конвертом носовой платок, развернула его и вынула оттуда чистый лист бумаги и авторучку, дежурный сказал ей:

– Нехорошо, бабушка, делаете, несознательно… Сейчас поедете с нашим работником и со служебно-розыскной собакой.

Бабушка снова согласно кивала головой.

В машине она без всякого страха, с любопытством рассматривала огромного Мухтара и даже хотела погладить его, очевидно задабривая собаку, чтобы она добросовестней искала украденных кроликов.

Дом, в котором старуха жила, находился на Охте. Это был старый кирпичный трехэтажный домина, стоявший в глубине двора; посреди же двора, вероятно, когда-то помещался каретный сарай, поделенный сейчас дощатыми перегородками на клетушки-дровяники.

В одной из таких клетушек и жили бабкины кролики.

Двор был сперва пуст, но, как только появился здесь Глазычев с собакой, тотчас же набежали дети, вышел рослый дворник, из окон стали выглядывать женщины.

– Начальству привет! – сказал Глазычеву дворник. – Держись, ребята! подмигнул он мальчишкам. – Вертайте назад зайцов, а не то собака вам задницы пообкусывает!

Проводник попросил дворника придержать в сторонке детей, чтобы они не болтались под ногами; Мухтара он завел в каретник, посветил карманным фонарем в дровянике; здесь у кроличьей клетки, под распахнутой дверкой, валялась охапка вялой травы, она была сырой. По сырости след сохраняется крепче и дольше, поэтому Глазычев указал Мухтару пальцем на траву. Ткнув в нее нос, Мухтар сразу развернулся и пошел прочь из каретника. Он пробежал не далеко, всего шагов пятнадцать – до того места, где столпились ребята, и, спружинив к земле лапы, часто залаял на дворника.

– Правильно! – восторженно крикнул дворник. – Я уже с утра весь двор заметал, дрова жильцам из сарая носил!.. Мои сапоги любой дух перешибут…

– Обозналась собака, – разочарованно сказала бабка. – Дали мне завалящего пса, лишь бы отвязаться от старухи.

Окоротив поводок, Глазычев взял лающего Мухтара за ошейник.

– Вы где живете? – дружелюбно спросил он дворника.

– А вон мои окна, от панели первые снизу… Не обижайся на собачку, бабуля, ей зарплата не идет… В каком, интересно, она у вас чине? спросил он Глазычева.

– Рядовая, – ответил Глазычев. – Водички у вас, товарищ дворник, можно попить?

– Чего доброго, – сказал дворник.

Зайдя в дворницкую, Глазычев стал медленно пить из ковшика и – как бы случайно – спустил с руки поводок. Мухтар тотчас же натянул его, забравшись под кровать. Он вынес оттуда в зубах две кроличьи шкурки, отдал их проводнику, затем деловито направился к плите, поставил на нее свои лапы и облаял закрытую кастрюлю.

– Суп? – спросил Глазычев, приподымая крышку.

В кастрюле торчали кроличьи ноги.

– Ну и ну! – сказал дворник. – Нашла все-таки, паскуда!

Старуха смотрела на него, отвалив нижнюю челюсть, подбородок ее вздрагивал.

– Я же тебя ростила, Федя, – сказала она.

– Внук? – спросил Глазычев.

Не отвечая, она развязала две свои косынки; тоненькие сухие седые волосы рассыпались на ее голове.

– Как же ты, Федя, без спросу? А? – Голос у нее был тоскливый, жалобный.

– Да ну вас, бабуля! – отмахнулся дворник. – Люди больше воруют, а тут из-за двух крысят шуму подняли, минимум вас зарезали… Мне-то ничего, я деньги верну, отбодаюсь, а вам совестно: родного внука травите собаками!

– Ну и подлец же ты, – сказал ему Глазычев. – Снимай фартук, поедем в Управление.

Так на счету у Мухтара появились первые деньги – горестные старушечьи тридцать рублей.

В питомнике над этой суммой посмеялись. И только начальник, майор Билибин, поздравил проводника:

– С почином вас, товарищ Глазычев.

Глазычева Билибин приметил с первых же дней работы. Среди проводников попадались люди случайные. Служба эта неутомительная, неудачи ее всегда можно свалить на собаку, успехи же приписать себе.

Билибин работал в питомнике с незапамятных времен; с грустью наблюдал он, как постепенно отмирает это дело: городские мостовые и тротуары становились все более и более затоптанными, вонючими, собак применяли всё реже, они умели брать только последний след, а в условиях большого города сохранить место преступления и окрестность вокруг него свежими удавалось не часто.

В городском Управлении завелось много новых людей, к служебно-розыскной работе собак они относились снисходительно, полагая ее устаревшей, примерно как в армии конницу. Из-за этой снисходительности оформлялись порой в питомнике люди без особого подбора: либо проштрафившиеся на другой работе в милиции, либо бездарные сотрудники, которых пристраивали в питомнике, не сумев подыскать подходящей формулировки для их увольнения.

Одним из таких проводников был лейтенант Ларионов. Тридцати пяти лет от роду, он успел за короткий срок службы в милиции перебрать множество должностей: был постовым, участковым, начальником паспортного стола, служил в угрозыске. Он ценил на всех этих должностях только одно: власть. Как известно, плохие шахматисты не умеют думать дальше своего второго хода, да и то при этом всегда полагают, что против них играет человек более глупый, нежели они. В затруднительных случаях лейтенант Ларионов делал то, что ему подсказывала его власть. Он не задумывался над тем, к чему это приведет и что за этим последует. Власть давала ему возможность сделать один-два хода. Он их делал. А если потом ему и влетало от начальства, то это опять-таки не нарушало стройности его теории: начальство поступало правильно, ибо у начальства была еще большая власть, нежели у него, у лейтенанта Ларионова.

Суждения Ларионова о людях тоже были просты. Они укладывались в два понятия: «Ему повезло» или «Ему не повезло». Например, майору Билибину повезло, писателю Шолохову повезло, авиаконструктору Туполеву повезло, улыбнись же судьба ему, Ларионову, и он достиг бы точно таких же результатов, как и все эти счастливчики.

Однако судьба не улыбнулась лейтенанту, ему сильно не повезло – его перевели в питомник на должность проводника. Пройдя годичный курс обучения в специальной школе, он получил под свое начальство кобеля Бурана, которого не любил и побаивался, ибо Буран трижды покусал его за время обучения.

Дела Ларионова на проводницкой службе шли ни шатко ни валко, пожалуй даже лучше, нежели в других должностях: здесь он был все еще новичком, его полагалось воспитывать, вытягивать, выращивать.

К нему прикрепили Дуговца, который как старший, опытный товарищ опекал его, учил, советовал ему.

Дуговец настойчиво повторял:

– Нажимай на теорию, Ларионов. Ликвидируй свою слабинку в части трудов академика Павлова. Литературу я тебе подберу.

И он принес ему несколько брошюр. Ларионов старательно прочитал их, сделал выписки в специальной толстой тетради, четко ответил на наводящие вопросы Дуговца, после чего на еженедельных занятиях в питомнике Буран покусал своего проводника в четвертый раз.

Перевязывая ему руку, ветеринарный врач Зырянов покачал своей длинной лысой головой:

– Что ж это с вами получается, товарищ Ларионов? Этак он вам когда-нибудь в горло вцепится. Буран – зверь серьезный.

– Не повезло мне с собакой, Трофим Игнатьевич. Уж я, кажется, стараюсь…

Зырянов запыхтел. По природе своей человек мягкий, он всегда начинал пыхтеть перед тем, как ему надо было сказать кому-нибудь резкость.

– Стараетесь, да не так, – сказал Зырянов. – Давеча прохожу я мимо Бурановой клетки, он ест, а вы ни с того ни с сего обозвали его заразой. Конечно, ему обидно… И вот вам результат.

Он показал на перевязанную руку Ларионова.

– По-вашему, значит, выходит, собака понимает разговор? – ухмыльнулся Ларионов.

Взяв его за плечо и придвинув к себе, словно собираясь сообщить важный секрет, Зырянов громко сказал ему в самое ухо, как глухому:

– Она решительно все понимает.

Затем он отстранился и уже обыкновенным тоном спросил:

– Вы книжки про животных любите читать?

– Товарищ Дуговец меня снабжает, – ответил Ларионов.

– Ну а вот, например, Джеком Лондоном вам доводилось увлекаться?

– Не попадался мне, – ответил Ларионов.

В то же день он рассказал Дуговцу свой разговор с ветеринарным врачом.

Выслушав, Дуговец иронически улыбнулся и постучал пальцем по своему виску:

– Я давно замечаю – старик у нас чокнутый.

Но, поразмыслив над всем этим, Дуговец пришел к выводу, что дело, может, вовсе и не так просто, как кажется с первого взгляда.

Он явился к начальнику питомника майору Билибину.

– Я насчет нашего ветврача, Сергей Прокофьевич, – сказал Дуговец. По совести говорят (Дуговец произносил это выражение именно так: не «по совести говоря», а «по совести говорят»), по совести говорят, беспокоит меня Зырянов. Это же фигура, Сергей Прокофьевич! Молодежи бы надо равняться на таких специалистов…

Билибин слушал хмуро. Он знал, что если Дуговец начинает так хорошо говорить о человеке, то, значит, человек этот чем-то раздражает его.

– А разговоры мне его не нравятся, – тотчас же сказал Дуговец. Взять хотя бы со мной. Согласно последних данных, порода наших собак нынче называется «восточноевропейская овчарка». А Зырянов, в присутствии молодежи, именует их по старинке – «немецкая овчарка». Я попробовал было тактично поправить его, а он заявляет, что никаких таких восточноевропейских собак в жизни никогда не встречал… Факт, конечно, маленький, но воспитывать народ надо и на мелочах.

– Всё? – спросил Билибин.

– Не всё, – ответил Дуговец. – Третьего дня была у Зырянова беседа с Ларионовым. Ветврач рекомендует ему читать литературу не отечественную, а исключительно зарубежную. И внушал, между прочим, взгляды, в корне противоречащие теории академика Павлова.

– Например? – спросил Билибин.

Дуговец протянул ему листок бумаги.

– Я тут все изложил. Чтобы не быть голословным.

Опершись на руку и прикрыв ладонью глаза, Билибин прочитал бумажку.

– Не совестно вам, Дуговец? – устало спросил Билибин.

– А что? – встрепенулся проводник. – Заедают меня эти запятые, Сергей Прокофьевич!.. Я же окончил только пять классов. В наше время, знаете, как учили: через пень-колоду…

Билибин сказал:

– Я ведь тоже учился в ваше время. И классов у меня тоже не много, всего семь.

– Ну, вы-то фигура, Сергей Прокофьевич!

– Бросьте заниматься чепухой, Дуговец. Трофим Игнатьевич Зырянов отличный работник, дай бог каждому…

– А он за это деньги получает, – сказал Дуговец. – Я его работу не хаю. Конечно, ваше дело, товарищ майор, я человек маленький… Докладную прикажете оставить или взять с собой?

– Оставьте, – сказал Билибин.

Когда проводник вышел, он еще раз прочитал бумажонку, скрипнул зубами и, ткнув в нее горящую папиросу, прожег в середине одну дырку, вторую, третью; затем для чего-то посмотрел в эти дырки на свет, в сторону окна. Через окно было видно, как идет по двору Дуговец, размахивающий руками, и рядом с ним Ларионов.