Уже засыпая, Анна Кирилловна слышала, как дочь на цыпочках проходила из своей комнаты в кухню. По квартире разнесся запах кофе. Из-за стены доносилась еле слышная музыка: у Тани работал проигрыватель.
Все эти звуки и запахи Анна Кирилловна уже знала, они ей не мешали. Знала она, что сейчас в Таниной комнате погаснет свет и будут зажжены около постели две свечи.
«Бедная девочка», — подумала Анна Кирилловна. Она намеревалась думать дальше, но тотчас заснула.
Утром, поднявшись на работу раньше Тани, Анна Кирилловна увидела на кухонном столе две грязные тарелки с остатками еды — со скорлупой от крутых яиц и шкурками колбасы, две рюмки и пустую бутылку. Бутылку Анна Кирилловна поставила в шкафчик — там их стояло с десяток, все не было времени сдать в магазин, — а тарелки перемыла, покуда вскипал чай.
Поднялась и Таня. Проходя в ванную, сказала:
— Доброе утро, мамуля.
В ванной она была долго, Анна Кирилловна успела позавтракать без нее. Дочь вышла, когда мать надевала пальто.
— Забыла тебе вчера сообщить, — улыбаясь, сказала Таня. — Сегодня к нам переедет Алеша. Только, пожалуйста, не задавай мне никаких вопросов.
— Ты счастлива? — спросила мать.
— Ну конечно, мамуля.
Они поцеловались. От Тани пахло табаком.
В трамвае Анна Кирилловна подумала, что надо заказать третью пару ключей от квартиры для этого Алеши, хотя лучше бы немного погодить. Был как-то года два назад случай, когда ключи они вручили сразу, и зря: замужем Таня пробыла месяца три, не более. Сложные и неудачные отношения дочери с ее мужьями Анна Кирилловна пыталась постичь, но это ей не удавалось. Ее собственный опыт был невелик — единственный муж Анны Кирилловны погиб в войну почти тридцать лет назад, память уже растеряла подробности их жизни, да и прожили они вместе недолго.
Работа библиотекаря приучила ее доверять книгам, в особенности в вопросах любви, и многочисленные романы, чтением которых она увлекалась, смешали ее представления о действительности. И вместо того чтобы раздражаться на авторов книг, неверно изображающих человеческие отношения, Анна Кирилловна сердилась на мужчин, друзей ее дочери, которые вели себя совсем не так, как это было предписано литературой.
День выдался в библиотеке длинный и суетливый: сперва пришлось стоять на обмене, сотрудники института толпились у барьера, бродили у полок в обеденный перерыв, и Анна Кирилловна беспокоилась, не пропадет ли снова томик Сименона. Особенно бдительно она посматривала на преподавателя истории Студенцова. Бесстыдство, с которым он таскал из библиотеки книги, было неописуемо. Студенцов знал, что Анна Кирилловна ему не доверяет, посмеивался над ней за это и, уходя из читального зала, сам подносил ей свой толстый портфель, раскрывал его и, окая, просил:
— Обыщите.
Он стоял перед маленькой седой Анной Кирилловной крупный, нахально-обаятельный, с большими свежими зубами, лохматый.
— Обыщите, мадам, — просил он.
Это он стал проделывать после того, как однажды Анна Кирилловна, пунцовея от стыда, тихо сказала ему:
— Иван Герасимович, в прошлый раз вы случайно унесли с собой «Женщину в белом», не записанную в ваш формуляр. Верните ее, пожалуйста.
Она думала тогда, что в ответ на это он смутится, расстроится или станет возмущаться. Однако Студенцоа захохотал и спросил:
— А как же вы заметили, мадам? Я же завернул ее в газету…
Книгу он тогда вернул, но с тех пор систематически терял другие книги, чаще всего детективы, а взамен притаскивал всякую макулатуру. Сегодня он вернул все, что за ним числилось, но слишком уж долго вертелся у стеллажей.
После обмена, затянувшегося до трех часов, она налаживала выставку новинок. Ничего из этих новинок она еще не читала, но, бегло ознакомившись с краткими аннотациями, рекомендовала их читателям. К своей профессии Анна Кирилловна относилась без лишнего интереса. Библиотечного образования Анна Кирилловна не имела, нужда загнала ее на эту работу. Уже лет шесть, как она могла выйти на пенсию, но судьба тридцатилетней дочери все не складывалась, денег постоянно не хватало.
Несмотря на то что Анне Кирилловне было за шестьдесят, она все еще жила, как в молодости, рассчитывая на какой-то удачный неожиданный случай: на крупный выигрыш по лотерейному билету, на внезапно умершего богатого родственника где-нибудь за границей, да и бог его знает на что. Ей казалось, что судьба ошиблась, обделив их с дочерью — двух хороших женщин, — и непременно постарается как-нибудь исправить свою глупую ошибку. Это постоянное подспудное ожидание случая порой утомляло ее, и тогда Анна Кирилловна впадала в отчаяние: ей ничего не хотелось делать, она лежала после работы у себя на диване, жевала конфеты, чтобы сбить аппетит, и читала романы. В квартире становилось пыльно и грязно. Таня убирала только по вдохновению, когда на нее вдруг накатывала крутая волна аккуратности. И тогда она мыла, чистила, била посуду и стекла, вышвыривала на помойку нужные и ненужные вещи.
Они жили слаженно, любя друг друга и ничего не скрывая друг от друга, однако Анне Кирилловне приходилось больше стараться для этой слаженности, нежели Тане. Мать немного побаивалась дочери, боялась ее внезапно возникающей резкости, даже грубости, боялась она и своего одиночества, которое могло бы возникнуть, если бы эта слаженность нарушилась.
Сейчас, заканчивая выставку новинок, Анна Кирилловна думала, что сегодня вечером в их квартире появится этот Алеша, которого она видела всего два или три раза, женатый мужчина, кажется врач-психиатр, молодой человек года на три моложе Тани. Понять, что он собой представляет, Анна Кирилловна еще не успела. Вчера он принес большую коробку конфет, — вероятно, Таня сказала ему, что мать любит сладкое, а может, и сам сообразил.
На улице стемнело, висел в воздухе тонкий холодный дождь, когда Анна Кирилловна вышла из института. В магазинах толпилось много людей, раздраженных непогодой, усталых после работы. Потолкавшись среди них, она вдруг почувствовала, что нет у нее сил выстаивать длинные хвосты в кассу, к прилавкам и нет у нее желания возвращаться сейчас домой. Купив билет в ближайший кинотеатр, Анна Кирилловна даже не поинтересовалась, какой фильм идет.
А к Тане вечером пришел Алексей. Он пришел с небольшим чемоданом и с собакой.
— Вот все мое имущество, — сказал Алексей.
Из чемодана он вынул подстилку для пса, положил ее на пол в коридоре и скомандовал:
— Лежать, Буран! Место!
Большая черная собака легла, загородив полкоридора.
— Понимаешь, — сказал Алексей, обняв Таню, — я вышел из дому в чем был. Ну его к богу в рай, барахлишко!..
Они сели ужинать. Алексей никуда не торопился, он не посматривал украдкой на часы, он был весь тут, около Тани. И она была счастлива сейчас тем привычным неустойчивым счастьем, отрывочным и подозрительным, которое уже начинала считать подлинным, хотя знала — и ненавидела это свое знание, — что ничего подлинного в нем нет. Это было ясно ей и по тому маленькому пустому чемодану, с которым пришел Алексей, по его суетным глазам, по неумолкающей, быстрой его речи, перескакивающей без всякой связи с одного на другое, и даже по черной собаке, тоскливо глядящей на входную дверь. Пес особенно мешал Тане — он принадлежал другой женщине и лежал сейчас в коридоре как ее представитель и союзник.
Когда Алексей обнял Таню, она увидела через его плечо этого чужого пса — он растянул свою пасть и нервно зевнул.
— Закрой дверь, — попросила Таня.
Не выпуская ее из рук, Алексей прикрыл дверь ногой. Он не испытывал сейчас никакой неловкости. Ему было свободно и легко. В глубине души он даже гордился собой, восхищался тем, что ушел навсегда из дома, не прихватив никаких своих вещей, не взяв ничего, кроме Бурана. И ему казалось, что Таня тоже должна гордиться его благородством.
— Вообще-то, Танюха, — сказал он, — есть неписаный закон: мужик должен уходить с пустыми руками. Причиняя женщине душевную муку, он не имеет морального права обездоливать ее еще и материально. Верно, Танька?
— Я не задумывалась над этим.
— У меня в клинике, — сказал Алексей, — лежит один геолог. Здоровенный парнище, он трижды пытался покончить с собой: от него ушла жена. И он впал в такую глубокую депрессию…
— Чем ты его лечишь? — спросила Таня.
— Аминазин, андаксин, элениум… Ты не представляешь себе, чего только не изобрела современная фармакопея, чтобы заставить человека смотреть на жизнь легче, чем она того заслуживает. Я сам пробовал: проглотишь две таблетки, и на все начихать.
— А я пробовала, и у меня не получается.
— Надо запивать теплой сладкой водой, — сказал Алексей. — Беда в том, Танюха, что психопатология — наука довольно грустная. При строгом подходе — все мы чуточку тронутые. — Он хлебнул водки, не чокаясь. — Но если бы мне пришлось подбирать психическое заболевание для себя, знаешь, на чем бы я остановился? На паранойе. Для нее характерна великолепная черта: параноик утрачивает начисто чувство самокритики, он никогда не спорит с самим собой — все, что он решил, кажется ему непреложным…
— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросила Таня.
— Ну просто для общего развития…
— Неправда. Ты дал мне понять, что у тебя сомнения.
— Да чего ты, Танька? Я же сделал все, как ты хотела.
— А что я хотела?
Он сказал:
— Давай лучше выпьем.
— Если ты сделал это только потому, что я захотела…
— Танечка, не будь занудой, я тебя умоляю. Я же ушел из дома именно из-за этого занудства.
— И тебе было все равно, куда уйти?
Он выпил стопку в один прием, обтер свои толстые добродушные губы и ноюще произнес:
— Но я же пришел к тебе!
— По-твоему, я должна быть очень благодарна за это. Имея столько возможностей, ты избрал именно меня. Спасибо, Алеша.
Он поднялся с дивана и зашагал по комнате. Услышав его шаги, Буран встал в коридоре на все свои четыре лапы и коротко взлаял.
— Лежать! Место! — крикнул Алексей.
— Чего ты хочешь? — спросил он, остановившись подле Тани. — Что я должен сделать еще, кроме того, что я уже сделал?
— Ничего, — сказала Таня.
— Ты сама говорила, что тебе надоели наши краденые встречи, мой постоянный страх, отсчитанное, как по счетчику, время. Теперь всего этого нет. Я здесь. В чем дело?
— Ни в чем, — сказала Таня. — Все в порядке, Алеша. У меня скверный характер. Я запущу проигрыватель, и все пройдет.
Она поставила пластинку, не выбирая. Впрочем, их было не так уж много, и она ставила их бессчетное количество раз.
Алексей сказал:
— Дежуришь сутки в клинике, устаешь как бес — ты не думай, я не жалуюсь на свою работу, я ее люблю, — но потом приходишь домой, и хочется, чтоб был праздник. Знаешь, как важно, с какими глазами тебе открывают дверь?.. Вот с тобой не так. Ты молодчага, Танька.
— Со мной — праздник? — спросила Таня.
— Праздник. В особенности когда ты без комплекса.
Он развязал галстук, стянул с себя рубаху и, поставив ногу на стул, принялся расшнуровывать туфли. Таня спросила:
— А какой у меня комплекс?
— Не надо, Танюха. Опять заведемся. Давай так — нам дико повезло, на огромной планете мы все-таки с тобой встретились…
Стоя уже в носках на полу, он обнял ее, повернул к себе, длинно поцеловал.
Все, что он говорил Тане, она много раз слышала не только от него. Эти слова про праздник, усталое нытье о своей тяжкой работе, желание забыться, воспользоваться тем, что есть сейчас, сию минуту, — всем этим она была сыта по горло. Давным-давно, когда она впервые услышала это, ей было лестно, что именно подле нее и из-за нее человек испытывает подобные ощущения. Она старалась, иногда даже через силу, поддерживать эти ощущения, сама распаляя их и в себе. Но шло время, совершенно разные люди говорили ей примерно одно и то же и приходили к ней за одним и тем же, и она сама предоставляла в их распоряжение одно и то же. Они почему-то не удерживались подле нее надолго.
— Погоди, — сказала Таня. — Я постелю.
— Да ладно, — сказал Алексей. — Потом. Он мешал ей стелить, но она постелила.
В дверях послышался шорох, собака злобно зарычала в коридоре. Таня сказала:
— Кажется, мама пришла.
— Тихо, Буран! — скомандовал Алексей. — Тихо, это свои.
Таня выглянула из комнаты. На пороге квартиры стояла оробевшая Анна Кирилловна.
— Его зовут Буран, — объяснила ей Таня. — Не бойся, мамуля, он не кусается… Ты извини нас, мамочка, мы уже легли.
Анна Кирилловна пробралась к себе в комнату, хотела было пойти на кухню за чайником, но, побоявшись чужой собаки, села в кресло против телевизора и включила его.
У постели горели две свечи. Прикурив от одной из них, Таня спросила:
— А все-таки, какой же у меня, по-твоему, комплекс?
— На фиг тебе это знать? — устало спросил Алексей.
— Мне любопытно.
— Пожалуйста. Комплекс у тебя такой: все мужчины — эгоисты и обманщики.
— А это неверно?
— Как всякое обобщение. Я терпеть не могу рассуждений, начинающихся со слова «все»: все интеллигенты, все рабочие, все зубные врачи…
— Значит, ты особенный? — спросила Таня.
— Особенный. И ты особенная. Кончай курить, Танюха. Это глупо — лежать в постели и заниматься философией. Есть совсем другое, прелестное занятие.
— А война? — спросила Таня. — Ты мне еще не сказал, что все равно когда-нибудь будет война.
— Будет.
Он, не дал ей больше говорить.
Глубокой ночью зазвонил телефон. Свечи, захлебнувшись в стеарине, уже давно погасли. Таня в темноте нащупала трубку и хриплым голосом откликнулась:
— Да.
Кто-то молча дышал на другом конце провода.
— Положи трубку, — шепотом попросил Алексей.
Но аппарат зазвонил еще и еще раз.
— Моя благоверная, — сказал Алексей. — Дай мне, пожалуйста, сигарету.
— А откуда она знает мой телефон?
— Она все знает. Это такой человек, Танюха…
— Мне неинтересно слушать, какой она человек, — сказала Таня.
— У нее очень ранимая психика, — сказал Алексей. — В прошлом году она перенесла тяжелую форму инфекционной желтухи.
— А корь?
— Что корь? — не понял Алексей.
— Корь у нее была?
— Была, вероятно, в детстве. Почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто так. Чтобы доставить тебе удовольствие рассказывать о ней.
Она поднялась с постели и накинула халат, лежавший на полу.
В окно, в щели вокруг задернутых штор, пробивался неопрятный осенний рассвет. От его сочащегося, больного света комната казалась холодной и грязной.
— Куда ты? — спросил Алексей.
— Сварю кофе.
Утром, как всегда, Анна Кирилловна поднялась раньше Тани. Вымытая после ужина посуда стояла в кухонном шкафчике. Надо будет попросить этого Алексея сдать бутылки в магазин, решила Анна Кирилловна. И привинтить как следует зеркало в прихожей. Картошки бы хорошо принести с рынка килограммов пять.
Таня вышла из своей комнаты уже одетая и причесанная.
— Доброе утро, мама.
Сложив руки на коленях, она села против матери за стол.
— Разве ты не будешь принимать ванну? — спросила Анна Кирилловна.
— Я уже мылась.
— Хорошо, что вы убрали из коридора этого Урагана, — сказала Анна Кирилловна. — Он ужасно страшный. Я боялась пройти мимо него ночью в уборную.
— Его зовут Буран, а не Ураган, — сказала Таня.
— А чем его кормят?
— Не знаю.
— Таких громадных собак, кажется, кормят овсянкой. Я куплю ее на обратном пути из института.
— Никто тебя не просит, — сказала Таня. — И вообще, не вмешивайся в то, что тебя не касается.
Анна Кирилловна замолчала. Она доела свой завтрак, стараясь не глядеть на дочь.
— Что ты на меня так смотришь? — раздраженно спросила Таня.
— Странно. Разве я уже не имею права взглянуть на тебя?
— Ты только и мечтаешь, чтобы я выскочила замуж за какого-нибудь кретина. Лишь бы на нем были брюки и пиджак, а остальное для тебя не имеет значенья…
— Опомнись, лапонька, — сказала Анна Кирилловна.
— Мама, отчего заболевают инфекционной желтухой? — спросила Таня.
— Кажется, от крыс.
— Господи, как мне все надоело! И сама я себе надоела… Мамуля, давай жить вдвоем. Ведь правда нам никто не нужен?
По лицу Тани текли слезы.
— Я его выгнала в семь утра. Вместе с его дурацкой собакой.
— Куда же он пошел в такую рань? — спросила Анна Кирилловна.
— Домой. У него есть дом. И у меня есть дом. У всех есть дом. Это только тебе кажется, что если в доме нету мужчины, то это уже не настоящий дом.
— Глупости, — сказала Анна Кирилловна. — Твой отец умер, когда тебе было полтора года.
— Он тебя любил?
— Вероятно. Зачем бы он стал жить со мной, если бы не любил?
— А в чем это выражалось? Почему ты была уверена, что он тебя любит?
— Не знаю, — сказала Анна Кирилловна. — Не помню. Может, я и не была уверена. Когда вспоминаешь прошлое, оно всегда представляется лучше, чем было… А сейчас-то мне, вообще, уже кажется, что я всю жизнь прожила одна…
— Ты жила не одна. Ты жила со мной. А. теперь я буду с тобой… Хочешь, я сварю сегодня суп, какой ты любишь, с цветной капустой?
— Свари. Только не реви, глупая. Не стоят они твоих слез, дураки такие.
— Все! — сказала Таня. — Плевала я на них.
Она поднялась из-за стола и вытерла кухонным полотенцем щеки.
— Боже, какая это мерзость — штопать их носки, стирать их белье, подлаживаться к их настроению!
Проводив мать до дверей и целуя ее на прощанье, Таня шепнула ей на ухо:
— Прости меня, мамочка.
В институт Анна Кирилловна приехала совершенно разбитая. Предстоял длинный утомительный день. И, как назло, именно в этот день пришли толстые пакеты с новыми учебниками — ими следовало заменить старые, вышедшие из употребления.
В библиотеке в утренний час было пусто. Бродя вдоль стеллажей и занимаясь своим делом, Анна Кирилловна вдруг услышала:
— Глупое занятие, не правда ли?
Она обернулась. За спиной у нее стоял преподаватель Студенцов. Он дотронулся носком туфли до стопки книг, уже снятых с полок.
— Вам-то что? — сказал Студенцов. — С глаз долой — из сердца вон. А вот нам, историкам… Вы чем расстроены, голубушка Анна Кирилловна?
Он смотрел на нее участливо, наклонив свое большое, гладко выбритое лицо к самому ее плечу.
И внезапно Анне Кирилловне стало нехорошо — у нее закружилась голова. Пошатнувшись и бледнея, она невольно привалилась к Студенцову, он придержал ее сильной рукой и довел до стула.
— Голубушка, что с вами?.. Чем я могу вам помочь? Подобная дурнота случалась с ней уже не однажды, она нисколько не испугалась. Студенцов же, встревоженный не на шутку, сбегал за водой, добыл где-то валидол, валерьянку и не отходил от Анны Кирилловны, покуда она окончательно не пришла в себя.
«Какой он славный! — думала о нем весь день Анна Кирилловна. — Надо бы познакомить его с моей Таней».
А Таня не пошла на службу. Она яростно убирала квартиру, варила обед, отнесла в магазин полную авоську пустых бутылок, но в магазине кончилась тара, прием был прекращен, и, не желая таскаться с бутылками обратно, она выбросила их на помойку.