У Сергея Петровича умерла жена. После ее смерти остались у старика два больших страусовых пера, тонкие, длинные, до локтей, перчатки, три пары старинных бальных остроносых туфель и несколько платьев такого удивительного покроя, что соседка по квартире — постовой милиционер Маня, — выпросив как-то у Сергея Петровича примерить их, вернула платья, вся залившись здоровым деревенским румянцем.
Много лет назад жена работала в Театре музыкальной комедии. В те далекие времена актрисы докупали к казенному театральному гардеробу украшения, фальшивые драгоценности, нарядную одежду — все, что им было особенно к лицу. Принеся от портнихи новое платье, жена надевала его сперва дома, чтобы показать Сергею Петровичу и самой досыта насмотреться в зеркало. Он помогал ей застегивать на спине бесчисленные крохотные кнопки и крючки, а затем отходил в сторону и любовался издали. Жена совершала перед зеркалом поклоны, изысканные повороты, подбирала рукой шлейф, загадочно улыбалась, гневно хмурилась, обмахиваясь разноцветными пушистыми веерами, делала оскорбленное лицо, гордо откидывала назад голову — и все это быстро, одно за другим.
Потом, на спектакле, когда Леночка в новом наряде выходила к рампе кланяться, Сергей Петрович считал, сколько раз давали занавес. К сожалению только, у рампы рядом с женой толкалось довольно много актеров.
Оставшись одиноким, Сергей Петрович переменил комнату на меньшую, продал лишнюю мебель, но вещей жены не трогал: платья висели в шкафу на деревянных плечиках, а мелочи лежали в чемодане.
В новой квартире соседи жили дружно и не обижали старика. Жил он на свою пенсию, не капризничал; любил крепкий краснодарский чай, ванильные сухари и грибной суп. Как у всякого старика, у него были окостеневшие привычки, которые теперь уже никого не могли раздражать. Постовой милиционер в свободное время стирала ему белье, штопала носки, она жалела его за одиночество и непрактичность. Раз в месяц Сергей Петрович ходил в коммунальный банк платить по общим квартирным счетам за газ, за электричество, затем делал раскладку по комнатам; на ночь закрывал газовые краны в кухне и гасил повсюду свет.
Память его постепенно ослабевала и становилась причудливой: все отчетливей вспоминались давнишние события и куда-то просеивалось то, что случилось на днях. И отбирала эта память все самое лучшее из далекого прошлого, так, что жизнь получалась удивительно содержательной и трогательной. Перчатки, перья, платья жены были существенной частью этой прожитой жизни, и Сергею Петровичу захотелось, чтобы они не тлели зря в шкафу и чемодане.
Маня посоветовала ему обратиться в какой-нибудь театр.
— Можно выручить хорошие деньги, — сказала она. — Да где вам!.. Если бы фасон подходящий, я б сама взяла.
Сергей Петрович объяснял ей, что получать деньги за вещи жены он вообще не собирается: это было бы оскорбительно для ее памяти.
На другой день, чисто выбрившись и надев стираную рубаху с запонками, он собрался в путь; сперва надумал было взять с собой чемодан, даже выдвинул его из-под кровати и обтер пыль, но ворочать его было тяжело, а таскать и совсем невозможно.
Здание городского театра расположилось на шумной площади. Дверей в нем было много, они все стояли на запоре, кроме одной, маленькой, сбоку которой висела табличка: «Дирекция».
Сразу же за дверью, под огнетушителем, сидел худенький вахтер. Он спросил у Сергея Петровича пропуск.
— Пропуска у меня нету.
— А вы от какой организации?
— Я от себя. Моя фамилия Голубенцев.
У вахтера совсем недавно были крупные неприятности: он не впустил без пропуска какого-то сановитого представителя, тот распалился, вахтер тоже вошел в характер, и ему потом изрядно влетело; даже в месткоме его обругали чиновником. В войну вахтер был контужен и, вероятно, вследствие этого не умел быстро переходить от бдительности к борьбе с бюрократизмом.
Однако личность Сергея Петровича внушала ему доверие. Вздохнув, вахтер сказал:
— Пройдите к главному администратору.
Когда Голубенцев вошел в кабинет, главный администратор заканчивал разговор с толстяком военным. Они уже стояли по разные стороны стола и трясли друг другу руки.
— Значит, договорились? — спросил администратор; на узенький лоб у него свисала вьющаяся седая прядь. — В пятницу, шестого, кобыла будет у нас. И чтоб подобрал смирную, смотри!..
— Ясно, — ответил военный. — Зорьку дам, она бракованная.
Не выпуская его руки, администратор посмотрел на Сергея Петровича.
— Моя фамилия Голубенцев, — начал Сергей Петрович. — Я хотел предложить вам гардероб моей покойной супруги…
Администратор жестом остановил его и снова обратился к военному:
— И прикажи ее выгулять.
— Ясно, — повторил военный. — С полным кишечником она вам даст жизни.
Они наконец распрощались. Военный натянул галоши, стоявшие в углу, и ушел. Администратор откинул седую прядь со лба и взбил ее женским движением пальцев.
— Я слушаю вас.
Сергей Петрович повторил все с начала.
— Минутку, — поморщился администратор. — О каком гардеробе идет речь?
Сергей Петрович начал было перечислять вещи жены, но его остановили:
— Простите. К сожалению, театр никаких закупок у частных лиц не производит.
— Так я и не хочу их продавать, — сияя, прижал руки к груди Голубенцев. — Я их дарю…
— То есть как это дарите? — подозрительно прищурился администратор, но простодушно-взволнованное лицо Сергея Петровича чем-то тронуло его, и, хотя сущность дела оставалась для него не совсем ясной, он крикнул в соседнюю комнату своему помощнику:
— Николай Семеныч! Поди-ка сюда.
В кабинет вошел рыжий красавец. Откинутая назад голова, от которой остро разило одеколоном, зеркально выбритые, тугие щеки, продолговатая ямка, раскалывающая крупный, спелый подбородок, — все это делало его красоту слегка неприличной.
— Насчет кобылы для «Дон-Кихота» я договорился. А ты тут разберись с товарищем. Надо ему помочь…
С этими словами главный ушел. Его помощник плотно уселся в кресло, как в гнездо, и веселыми, наглыми глазами пробежал по Сергею Петровичу. Одобрительно слушая его, красавец кивал, посматривая на себя в толстое стекло, покрывающее стол.
— А вы хотите преподнести это в дар именно нам, нашему театру? — участливо спросил он.
Голубенцев кивнул.
— Кляузная штука, — вздохнул помощник. — Описи у вас нет?
— Какой описи?
— Ну вещей, о которых вы ходатайствуете.
— Нет… Но я могу их просто принести…
— Вот что мы с вами сделаем, — прикрывая глаза ладонью, перебил его помощник. — Вы составьте списочек, а я попытаюсь побеседовать с нашим главным бухгалтером, чтобы он поставил вас на баланс.
Выпростав свой широкий таз из кресла, рыжий красавец поднялся, улыбнулся, бросил прощальный взгляд своему изображению в толстом стекле и протянул Голубен- цеву руку.
— Ну, вот видите, как все ладненько получается!.. Когда Сергей Петрович был уже у двери, администратор окликнул его:
— Да, чуть не забыл. Списочек попрошу заверить в домохозяйстве и на имя директора черкнуть пару строк. Тогда все будет у нас железно.
Хотя Сергей Петрович и не очень хорошо понимал, для чего нужны все эти формальности, однако неожиданно появившееся дело, от которого он по старости отвык, развлекло его. Он купил хорошей бумаги, свежих чернил и вечером уселся за стол. Вещи жены были разложены на постели, на стульях. Сперва он перечислил их начерно, с помарками, а затем переписал набело. Утомившись с непривычки, Сергей Петрович снял пиджак и, сидя в подтяжках, тут же среди бумаг попил чаю.
Ему взгрустнулось. Он открыл форточку и покрошил хлеба голубям; потом снова сел за стол.
Никак ему не давалось заявление на имя директора.
«В связи со смертью моей жены, — выводил он, повторяя шепотом написанные слова, — с которой я прожил в согласии сорок семь лет, а также учитывая мой преклонный возраст…»
Нахмурившись, Сергей Петрович остановился. Жалобный тон раздражал его. Он начал сызнова.
«Моя покойная супруга, будучи при жизни актрисой, — снова скользил он пером по глянцевой бумаге, — ипокупая на свои личные средства…»
— Еще подумают, что я денег прошу, — поморщился Сергей Петрович. — И вообще Леночку сюда не надо…
«Я хочу подарить Вашему театру», — в который раз мучительно сочинял он, и этот последний вариант наконец-то понравился ему.
Назавтра в конторе домохозяйства список вещей заверить не удалось. Управхоза на месте не было: он писал контрольную по арифметике в вечерней школе. А паспортистка сказала:
— Я могу заверить только подпись вашей руки. Распишитесь при мне, чтоб я видела образец.
Хлопоты отняли у СергеяПетровича два дня. На третийон пошел в театр.
Подогнетушителем сидел другой вахтер. Позвонив главному администратору, вахтер долго объяснял, что к нему просится гражданин Голубенцев. Главный никак не мог понять, по какому вопросу — вахтер простуженно сипел и дул в трубку, — а когда понял, велел передать Голубенцеву, что его просьба направлена в бухгалтерию, куда ему и надлежит обратиться.
В бухгалтерии, за множеством столов, между которыми вились узенькие тропки, завтракало человек десять женщин разного возраста. Рядом с арифмометром кипел на электрической плитке большой артельный чайник.
Вежливый Сергей Петрович подождал в коридоре, опершись о косяк окна и глядя во двор; из каменного сарая выносили огромные декорации. Когда их положили лицом вверх, Сергей Петрович увидел осколок голубого неба с белыми простоквашными облаками и яркие паруса бригов. Перекурив, рабочие вынесли полотняное море и, сев на него, снова задымили.
В бухгалтерии затрещала счетная машина. Вошедшего Сергея Петровича направили в дощатый закуток главного бухгалтера.
Приветливый немолодой главбух, в галстуке бабочкой, в старомодном пенсне, терпеливо объяснял какому-то крупному, сытому мужчине, очевидно заслуженному певцу, что вычеты из его зарплаты сделаны правильно. При этом он несколько раз снимал пенсне и брался двумя пальцами за свою переносицу, словно ему хотелось чихнуть, а он таким способом сдерживался. Певец слушал, обиженно выпятив коротенькие толстые губы.
Когда он ушел, Сергей Петрович представился.
— Прошу садиться, — пригласил главбух. — Сейчас мы с вами вместе подумаем, каким образом вам помочь.
Голубенцев вынул из кармана свои бумажки и протянул бухгалтеру. Тот мельком проглядел их и накрыл рукой.
— Это все вздор и формалистика, — сказал он. — Надо вас прямо ставить на баланс.
Увидев непонимающие глаза Голубенцева, бухгалтер рассмеялся.
— От нашего тарабарского языка и вправду с ума можно сойти!.. Вникать вам в него совершенно ни к чему, Сегодня у нас что?.. Четверг? — Он придвинул к себе счеты и звучно щелкнул одной костяшкой вниз. — Стало быть, комиссия соберется в субботу. — Он сбросил вторую костяшку. — А заактируют они вас в понедельник… — Щелкнула третья костяшка.
Сергей Петрович как завороженный следил за пальцами главбуха, и такова была сила убежденности этого человека, что Голубенцеву казалось, будто не деревяшки скользят по проволоке, а четверг, суббота и понедельник.
Комиссия пришла в понедельник днем. Сергей Петрович загодя прибрал в комнате. Маня, сменившись с поста, стояла в кухне в стареньком фланелевом халате и грела в открытой духовке свои большие руки. Увидев, как Сергей Петрович хлопотливо и неумело выметает мусор, она забрала у него веник, намочила под краном, побила об край раковины и стала мести там, где Голубенцев уже водил им по полу.
— Удивляюсь я на вас, — сказала Маня. — Такое добро даром отдаете, да еще кланяетесь в ножки… Чего зря навязываться? Не хотят — и не надо.
— Да они хотят, — уверял ее Голубенцев. — Но только это довольно трудно оформить…
— Воровать — быстро оформляют, — сказала Маня. — Поражаюсь я на вас: семьдесят лет, а как на свете и не живши!..
В комиссию входили три человека: представитель постановочной части, оркестрант и пожилая артистка миманса — член цехкома. Артистка была в туфлях, которые не вынимались из бот, поэтому она, извинившись, вошла в комнату, не снимая пальто. Плотный скуластый работник постановочной части, очевидно, был председателем этой тройки. Сильно и цепко пожав руку Голубенцева, он обратился к своим спутникам:
— Знакомьтесь, товарищи… Голубенцев, Сергей Петрович. — И покуда члены комиссии встряхивали руку Сергея Петровича, председатель добавил: — Вот так незаметно, рядом с нами, живут благородные и бескорыстные маленькие люди.
Голубенцев зарделся, глаза его заслезились.
Председатель начал с платьев. Он подносил их к окну — погода стояла пасмурная. Оркестрант сел за стол, положил возле себя опись и принялся составлять акт.
— Костюм испанский, красный, с воланами, — диктовал от окна председатель, расправляя широкий подол Леночкиного платья, красный подол, которым она когда-то полыхала на сцене. — Вообще-то, вещи ношеные… В акте надо будет это отметить.
— Странное дело, — сказала пожилая артистка. — Ведь человек же дарит их!..
— А я не против, — миролюбиво ответил председатель. — Не пришлось бы только нам отвечать перед райфо… Вы, товарищ Голубенцев, не обижайтесь, — обернулся он к Сергею Петровичу. — Начет на свою зарплату никому получать не охота. Райфо слезам не верит!.. Пиши, Леша. Конфедератка для мазурки, голубая, с пером, мех белый…
Леша старательно записывал.
— Моли у вас! — покачал головой председатель. — Давно без супруги?
— В мае будет десять месяцев.
— А сколько вам, простите, годов?
— Шестьдесят восьмой.
— Ну, это еще жениться можно, — засмеялся председатель. — Сейчас пошла такая мода: молоденьких берут!.. У вас площадь хорошая, обстановка богатая, деньжата, наверное, водятся на сберкнижке…
— Иван Прокофьевич, это бестактно! — сказала артистка.
— А чего? Дело житейское, — успокоил ее председатель.
Покуда писался акт, произошла небольшая заминка с бальными туфлями: в одной из пар обе туфли оказались на правую ногу.
— Как же вы, товарищ Голубенцев, составляли опись и прохлопали? — укоризненно спросил скуластый председатель, вертя в руке маленькие атласные туфельки. — Так у нас ничего не получится… Вымарай, Леша, одну пару.
Наконец все было улажено. Торжественно подписали бумаги. Леша губами изобразил туш. От имени и по поручению постановочной части председатель горячо пожал руку Голубенцева и даже обнял его за плечи, а потом сказал, что для верности хорошо бы пригласить кого-нибудь понятым. Сергей Петрович пошел в кухню за Маней. Она вытерла руки о полу халата и с насупленным лицом вошла в комнату.
— Здесь, тетенька, — указал ей пальцем Леша то место, где она должна была расписаться. — И давайте нам ваш паспорт, я номер должен проставить.
Маня принесла милицейское удостоверение личности. Прочитав его, Леша присвистнул.
— Берегись, братцы! — весело сказал он. — Сейчас тетка нас всех оштрафует!.. А верно, что вы проценты от штрафов получаете? — подмигнул он Мане.
Забрав у него удостоверение, Маня сказала:
— Хромает у вас в театре политическая подготовка, — и вышла вон из комнаты.
Предполагая, что вещи сейчас увезут, Сергей Петрович стал укладывать их в большой чемодан. Но председатель остановил его:
— Значит, гардероб остается у вас на хранении. Теперь вы — лицо материально ответственное. Я дам вам знать, когда вы должны будете доставить его в театр. Транспорт у вас есть?
— Иван Прокофьевич! — всплеснула руками пожилая артистка миманса. — Побойтесь бога!.. Что вы мелете?
Председатель покрутил головой и улыбнулся.
— Насчет транспорта это я хватил лишку. Завертишься тут, ей-богу!
Артистка сердито отмахнулась от него, вынула из петлицы своего пальто коротенький пучок фиалок и приколола к пиджаку Сергея Петровича. Он поцеловал ей руку.
Прошла неделя. Аккуратно уложенный чемодан так и стоял на стуле подле окна. Жить рядом с ним было беспокойно, как на вокзале. Сергей Петрович начал сердиться.
На восьмой день ему позвонил наконец главбух и пригласил в театр.
— С вещами? — спросил Голубенцев.
— К сожалению, без, — торопливо сказал главбух.
В своем дощатом закутке, смущаясь и трогая переносицу двумя пальцами, он объяснил Сергею. Петровичу, что поставить гардероб на баланс не удалось.
— А на преступление я идти не могу, — развел он руками.
— Какой же выход? — сухо спросил Голубенцев.
— А вы не пробовали обращаться в художественную самодеятельность? К ним ревизоры из КРУ не так вяжутся…
— Все-таки это довольно странно, — сказал Голубенцев. — Я ведь, в конце концов, ничего не прошу.
— Ох, душенька! — сокрушенно вздохнул бухгалтер, — По-человечески вас понять можно… Вот что я вам посоветую. Артистка, которая входила в состав нашей комиссии, страшно из-за вас бушевала! Валерьянку пила… — Бухгалтер погладил Голубенцева по руке. — Предложите ей взять гардероб покойной жены частным образом… И вам без хлопот, и нам.
Подумав, Сергей Петрович согласился.
Растроганная артистка долго благодарила его. Забрав чемодан, она прислала ему на другой день большую корзину цветов и билет на премьеру балетного спектакля.
В день премьеры Голубенцев приехал за полчаса до начала. Выходя из автобуса, он увидел, как в переулке, за театральным зданием, вахтер прогуливает рослую белую лошадь.
Публика в театре была празднично одета. Горели яркие гроздья люстр, бойко торговал буфет. Голубенцев походил в фойе по кругу, с удовольствием вдыхая запахи духов и прислушиваясь к радостному гулу ожидания и шарканью ног.
В третьем ярусе он нашел свое место, примерился к биноклю и, чувствуя, как предвкушение праздника постепенно переполняет и его, осмотрелся вокруг. В оркестре он заметил того самого оркестранта, что приходил к нему с комиссией. Сейчас Леша был во фраке и налаживал свою скрипку.
Когда поднялся занавес, Сергей Петрович увидел огромное голубое небо с белыми облаками и яркие паруса бригов. Здесь они были гораздо красивее, чем во дворе, на земле. Потом выехал на знакомой кобыле длинный и никому не нужный Дон-Кихот. Вокруг него танцевали и размахивали руками. Балерина вертелась на одной ноге, вытянув другую параллельно полу. В бинокль были видны ее остановившиеся глаза и полуоткрытый улыбающийся рот.
Голубенцев с возрастающим нетерпением ждал, когда же наконец появится артистка, которой он подарил Леночкины вещи. Водя биноклем вдоль всей сцены, Сергей Петрович наконец-то нашел ее. Она стояла сзади, в углу, и держала поднос с чашками.
На ней было испанское платье и высокий гребень покойной жены.