Училище готовилось к большому вечеру: первый класс закончил экзамены, а в это время, по традиции, устраивалась встреча бывших учеников двадцать восьмого училища с нынешними первоклассниками.

Уже месяца полтора директор и замполит писали множество писем по самым разным, далеким и близким адресам. В ответ приходили телеграммы, письма, открытки, раздавались междугородные звонки по телефону, да и просто так, вдруг появлялись в училище какие-то посторонние взрослые люди, которые говорили гардеробщице:

— Здравствуйте, тетя Паша.

И при этом у каждого было такое лицо, как будто тетя Паша действительно их родная тетя.

Комитет комсомола созвал комсоргов групп первого и второго года обучения. Им предложено было на групповых комсомольских собраниях избрать по одному, по два ученика для подготовительной работы к вечеру. Создан был штаб встречи…

Мите Власову и Сереже Бойкову поручили пригласить директора одного из московских заводов. Василий Яковлевич вручил им красиво отпечатанные пригласительные билеты и сказал:

— Чтоб был у нас на вечере во что бы то ни стало. — Он неожиданно шутливо подмигнул ученикам. — В крайнем случае скажете, что, если не придет, я ему выговор в приказе объявлю и зачитаю на линейке перед строем. Но это только в крайнем случае, сразу его не пугайте… Пропуска на завод я вам закажу.

Косте Назарову поручили художественно оформить огромную доску, на которую заносили имена бывших выпускников двадцать восьмого училища, успевших прославиться за эти годы.

Таня Созина и второклассник Вася Андронов заведовали приглашением родственников; городских они ходили приглашать по домам, иногородним отправляли письма.

Митя хотел поменяться с Андроновым, чтобы работать с Таней, но это никак не получалось. Диктовки, к сожалению, кончились, и теперь с Таней можно было только здороваться в коридоре.

Ходили один раз всем училищем в Большой театр на «Бориса Годунова», и вот тогда-то Мите удалось при помощи тройного обмена добиться того, что он сидел в одном ряду с Таней.

Перед началом спектакля ребята осматривали театр.

В фойе Митя вдруг наткнулся на огромное, во всю стену, зеркало. Он смутился, увидев себя совсем не таким, каким представлял. В зеркале он был маленьким и складка на выутюженных под матрацем брюках лежала вовсе не так ровно, как ему казалось дома. Вообще перед этим зеркалом долго задерживаться неловко.

Лепные украшения и картины на потолках были прекрасны; Мите они казались явлениями природы: действительное небо, и по нему летают младенцы с крыльями, настоящие фрукты и настоящие облака.

Он хотел найти Таню и показать ей всё это, но она куда-то исчезла. Только в зрительном зале он увидел ее через несколько стульев от себя. Они сидели на балконе. От люстры нельзя было оторвать глаз; и она тоже была как явление природы, не мертвая вещь, прикрепленная к потолку, а сказочное растение, выращенное волшебником. «Всё это, конечно, чепуха», — попробовал одернуть себя Митя, но представить себе, что люстру можно сделать обыкновенными руками, он всё-таки не смог.

Он посмотрел на Таню и хотел указать ей пальцем на люстру, но Таня в это время смотрела на занавес, а когда Митя тоже посмотрел на занавес, она уже любовалась люстрой. Потом свет угасал в люстре медленно-медленно.

Заиграл оркестр.

В таком театре Митя был впервые в жизни. Его как будто взяли на руки и понесли далеко и высоко в такое место, где каждая следующая секунда сулит неожиданности. Здесь ничего нельзя предвидеть заранее, что с тобой произойдет.

Сначала было страшно, что артисты поют, а не разговаривают; хотя он много раз слушал по радио отрывки из опер, но тут люди ходили по сцене на его глазах и пели друг другу. В некоторых местах он терял нить действия и ему становилось скучновато, но кругом — и на сцене и в зале — было столько вещей, на которые так интересно смотреть, что скука не ощущалась, просто внимание переключалось на другое.

Нравился Мите самозванец. Когда он удирал через окно корчмы, Митя был с ним, торопил его, чтоб его не догнали.

В антракте, после знаменитой сцены у фонтана, Митя подошел к Тане и сказал:

— Давай погуляем.

Если б не самозванец, Митя никогда не решился бы сказать эту фразу. Они гуляли по фойе, и Митя старательно обходил ту стенку, где было зеркало.

— Нравится тебе люстра? — спросил он.

— Почему именно люстра? — пожала плечами Таня. — Я, кажется, пришла смотреть «Бориса Годунова».

— Конечно, — смутился Митя. — Но, между прочим, люстра тоже замечательная.

— Нэлепп хорошо играет, — сказала Таня.

— Ты что, его знаешь? — спросил Митя.

— Ни капельки.

— Да, мне тоже понравилось, как он играет, — сказал Митя. — Самозванца, между прочим, потом поймали и казнили.

— Известно без тебя, — ответила Таня. — Я проходила историю.

— Сколько осталось до нашего вечера? — спросил Митя, чтобы переменить тему.

— Восемь дней.

— Я завтра к директору завода иду.

— С письмом?

— Почему с письмом? Лично надо побеседовать. Ты на каникулы домой едешь?

— Еще не решила. У меня ж там родных нет.

— С тобой Фунтиков не говорил?

— Нет. А что?

— Да он ребят подговаривает ехать к нему в Отрадное.

— Чего я там не видала?

— Вот с тобой никогда нельзя по-человечески поговорить, — громко сказал Митя, потому что как раз в это время его оттерли от Тани и раздался третий звонок.

В следующем антракте поговорить уже не удалось. Ребята потащили Митю пить газированную воду с сиропом, а потом рассматривали фотографии загримированных артистов.

После конца спектакля Митя оказался рядом с Таней Они спускались по лестнице. Мите хотелось, чтобы лестница была подлиннее. Ему надо было рассказать Тане, как ему понравился театр, спектакль, Нэлепп; надо было объяснить, что Фунтиков приглашает не в гости, а просит ребят помочь колхозу достроить электростанцию.

Таня спускалась по лестнице слишком быстро, и хотя было шумно, Митя отчетливо слышал, как ее каблуки стучат по ступенькам.

Он спросил:

— Ты коврик закончила?

— Нет еще, — ответила Таня. — Неохота.

Впереди оставалось всего два марша лестницы, уже видны были ребята, стоящие вокруг воспитательницы.

— Зря, — сказал Митя. — Красивый коврик.

— Правда? — удивилась Таня.

И они уже были внизу.

Восемь дней, оставшиеся до вечера, заполнились хлопотами. Занятия, работа в мастерской и тысяча мелких дел, связанных с вечером встречи.

Ходили Митя и Сережа приглашать директора завода. На улице была теплынь, но они выпросили у воспитательницы парадные шинели. Заранее условились, кто что будет говорить, но, конечно, всё получилось иначе, чем они предполагали.

Митя хорошо помнил свою фразу: «От имени дирекции, партийной и комсомольской организации приглашаем вас, Степан Игнатьевич, на вечер встречи с учениками двадцать восьмого ремесленного училища». Сережа Бойков должен был подхватить: «Как бывшего ученика нашего училища просим прийти вас, Степан Игнатьевич, непременно. Начало в девятнадцать часов». Дальше Митя протягивает красиво отпечатанный билет, оба хором говорят: «С приветом» — и уходят.

В приемной секретарша попросила их снять шинели и подождать. Митя вел себя солидно и с достоинством, он сел на стул у стены, а Сережа растерялся оттого, что так быстро сбылась его мечта: на дверях кабинета бы то написано «Директор завода С. И. Вавилин», и этот С. И. Вавилин кончил то же ремесленное, в котором сейчас учится Сережа Бойков.

Минут через десять раздался звонок из кабинета, секретарша заглянула туда и, выйдя, сказала:

— Заходите, товарищи.

Митя и Сережа переступили порог кабинета.

Хуже всего, что не было ни одной секунды на то, чтоб осмотреться.

Сделав два маленьких шажка, Митя обратился к седому полному человеку с недовольным лицом, сидевшему в кресле у стола.

— От имени дирекции, партийной и комсомольской организации приглашаем вас, Степан Игнатьевич…

— Это ко мне, ребята, — сказал голос слева, и Митя, обернувшись, увидел молодого мужчину; расхаживающего по кабинету.

Повторять сейчас всё с начала Митя от смущения не стал, а только протянул сразу билет, и Сережа, сбившись, подхватил:

— Начало в девятнадцать часов.

Затем они хором сказали:

— С приветом.

Вавилин весело рассмеялся.

— Запутались?

— Немножко, — сказал Митя.

— Токари?

— Мы слесари-инструментальщики.

— Ну, садитесь, слесари-инструментальщики. Как там у вас Виктор Петрович живет?

— Хорошо.

— А Василий Яковлевич?

— Тоже. Он сказал, чтоб вы непременно приходили на вечер.

— Непременно приду. У меня к нему дело есть. Не слыхали, ребята, как там у вас выпускники в этом году — хорошие? Какая группа лучше всех работает?

— Степан Игнатьевич, — сказал пожилой человек с недовольным лицом (это был сменный мастер), — что вы их про выпускников спрашиваете? Выпускников давно расхватали. Нам как дали тринадцать человек, так больше и не получим. Это загодя надо беспокоиться. А лучшую группу второго года я вам и без них скажу. Семнадцатая.

— Правильно, — подтвердил Митя.

— Там у фрезеровщиков золотые руки. Этот, как его… Васька Андронов, он у них по семьсот оборотов в училище дает. А разве у них настоящие станки?

— Конечно, настоящие, — обиделся Сережа за фрезеровщиков.

— Не видал ты, сват, настоящих станков, — сказал сменный мастер. — Степан Игнатьевич, можно, я их немножко поспрошаю для пользы дела?

— Так они ж первогодки, в будущем году только кончают, — улыбнулся директор.

— А неважно. Пригодятся. Пошли, ребята.

Сменный мастер молча, сохраняя всё то же недовольное выражение лица, повел их по цехам. У мастера всюду оказывались дела и знакомые.

Он оставлял учеников на «одну минутку», возвращался то действительно скоро, то через полчаса, и вел их дальше.

Мальчики нисколько не были огорчены этими задержками.

В кузнечном цехе огромный пневматический молот поднимался и падал на раскаленную болванку. Он так весело и, казалось, легко поколачивал ее, что было странно видеть, как она изменяла под его ударами свою форму. Кузнец, в очках и переднике до полу, длинными клещами ловко подкладывал болванку под молот, и в те короткие секунды, когда молот уходил наверх, кузнец поворачивал клещами раскаленный металл, подставляя его разными сторонами.

Он делал это с такой точностью и даже изяществом, что, как всякая работа, выполняемая без видимых усилий, она представлялась Мите совсем нетрудной.

Бац! Подложил болванку вдоль. Бац! Подложил поперек.

Если б не совестно было, Митя попросил бы у него на секунду клещи и попробовал бы сделать то же самое.

Гигантский кран, опять-таки без видимых усилий крановщика, проносил над головой какую-то ферму, и снова эта работа не представлялась тяжелой.

Митя не знал еще, что когда работаешь совершенно точно, то правильные движения становятся привычными, привычные — легкими, а ощущение легкости и есть то прекрасное, что поражает нас в подлинном умении.

В фрезерном цехе ребята застыли у порога. Где-то высоко в поднебесье был выгнутый потолок, стянутый толстенными рельсами на гигантских болтах. Ряды станков, сверкающих темным металлом, дышащих, двигающихся, уходили в бесконечную даль цеха.

Запахи машинного масла, теплой стали, железа, чугуна — всё это соединялось для Мити в единый, острый и заманчивый запах работы, труда и его новой профессии. И хотя этот огромный цех был неизмеримо больше училищной мастерской, хотя Митя был слесарем, а не фрезеровщиком, но сейчас ему казалось, что он попал в то место, где ему хотелось бы находиться очень долго, где он чувствовал себя не мальчишкой, а взрослым и нужным человеком.

Поблизости, за густой проволочной сеткой, работал станок, разбрызгивая искры во все стороны; он словно злился, что его поместили за сеткой.

Сначала Митя и Сережа даже не заметили фрезеровщика. Они только услышали, как мастер, перекрывая шум, спросил кого-то:

— Сколько, Александр Петрович?

И тоненький голос в ответ:

— Пока тысяча пятьсот.

Поглядев в направлении этого голоса, Митя увидел Александра Петровича — подростка настолько маленького роста, что он стоял на ящике, чтобы дотянуться до шпинделя. Мастер называл его по имени-отчеству без шуток, это было видно по лицам обоих.

— Шатуны я расточил, — сказал маленький фрезеровщик и неожиданно сварливо добавил: — Что ж но, Егор Иванович, получается? Разметчики запаздывают: сказали, к двенадцати часам тридцать заготовок будет, а сейчас половина первого, — они мне только шестнадцать прислали.

— Так у тебя ж еще хватает, — сказал мастер, указывая на небольшую горку поковок.

— Что значит «хватает»? — обиделся фрезеровщик. — Я вам официально заявляю, Егор Иванович, они миг график срывают. Вы посмотрите на оправку, — я по шесть штук за один раз обрабатываю…

— А не много надел? — спросил мастер, присматриваясь к оправке, на которой было закреплено шесть заготовок.

— Для меня как раз, — ответил фрезеровщик. — Вы им скажите, что я на комитете вопрос поставлю. Будут валять дурака — снимут их с обработки деталей для крупных ГЭС. Вот они тогда попляшут!

По началу Митя и Сережа, заметив маленького фрезеровщика, не сговариваясь, попытались принять самый независимый вид, чтобы этот Александр Петрович понял, что он для них просто самый обыкновенный Санька, но, увидев, как он «распекает» мастера, ребята невольно подтянулись.

Фрезеровщик, повидимому, уже отошел, успокоился; он выслушал строгие указания мастера; шум заглушал их разговор, но вдруг Митя услышал, как фрезеровщик спросил:

— Это что, пацаны к нам?

Спросил он вполне дружелюбно, по-деловому, как взрослый взрослого, и мастер так же по-деловому ответил:

— Слесари. Присматриваюсь… на тот год.

Александр Петрович поманил ребят пальцем, и они мгновенно оказались у его станка.

— Первогодки?

Митя кивнул.

— Какого училища?

— Двадцать восьмого. А вы какое кончали? — спросил Митя, ругая себя за то, что у него вырвалось «вы» вместо «ты».

— Седьмое, — ответил фрезеровщик. — Два года назад. Я ваше училище хорошо знаю, мы ваших ребят в сорок восьмом на соревнованиях в волейбол обыграли.

— Ну, это в сорок восьмом, а сейчас бы не вышло, — сказал Митя.

Александр Петрович осмотрел его с высоты своего ящика и вдруг по-мальчишески улыбнулся.

— Всяко бывало. Бывало, что и ваши выигрывали. Ты скажи ребятам, чтоб к нам на заводскую спортплощадку приходили. Спросите Александра Петровича Боброва. Это я.

Разговор был окончен. Фрезеровщик повернулся к станку.

«Важный какой, — подумал Митя, — вот встретимся через год, тогда поговорим».

Честно говоря, он считал, что у Боброва были несомненные преимущества перед ним. Он, Митя Власов, только читал в газетах о Куйбышевском гидроузле, а Санька Бобров (мысленно Митя именно так упрямо называл фрезеровщика) уже давно работал для этого гидроузла. Как-то уж так неудачно складывается жизнь, что повсюду он опаздывает и про всё ему только приходится читать в книжках: гражданская война, Великая Отечественная война, строительство Московского университета…

Очевидно, и Сережа был расстроен по тем же самым причинам, потому что он наклонился к Мите и крикнул сквозь шум:

— Вот это работа! А мы ножовку делаем.

— А ты что хотел? — рассердился вдруг Митя. — Без году неделю у верстака стоим — и сразу турбину монтировать?

Почему-то, когда его собственные мысли высказал Сережа, они показались ему необдуманными и легковесными.

Снова откуда-то из недр цеха появился мастер и повел их дальше. Они прошли вдоль длинного ряда станков, и теперь уже цепкие взгляды ребят останавливались не на машинах, а вылавливали тех парней, на которых лежала печать ремесленного училища.

Дело было не только в возрасте того пли иного рабочего; иногда парень выглядел совсем взрослым, но Митя мгновенно находил в его внешнем виде какую-нибудь мелочь: то бляшку на ремне, то форменную пуговицу на пиджачке, которая безошибочно указывала на недавнее прошлое фрезеровщика. Таких ребят было много. Митя повеселел.

В слесарном цехе мастер подошел к одному из рабочих и взял с верстака кальку.

— Чертежи читаете?

— Читаем, — ответил Митя.

— Давайте. Сначала ты.

Митя нашел вид сверху и вид сбоку. Разобрал и назвал размеры. Сказал, какой здесь возможен допуск.

— Инструменты? — спросил мастер. — Что тебе потребуется для обработки этой детали?

— Пила драчовая. Пила шлифная. Купорос для разметки. Керн. Чертилка. Наждак.

— Точнее. Это, сват, не училище: тут самому надо из кладовой всё заказывать и по двадцать раз туда людей не гонять.

— Шлифная пила круглая… — добавил Митя.

— А отверстие пальцем будешь сверлить?

— Сверло надо… Плашки. Метчики.

Мастер взял другой чертеж, показал Сереже и опять подробно расспросил, с какой операции надо начинать работу, какие размеры, инструменты. Потом вынул из шкафчика поковку неправильной формы и велел найти центр.

Если ученики отвечали не совсем точно или слишком затягивали ответ, лицо мастера принимало мучительное выражение, словно ему сверлили зуб.

Очевидно, он под конец остался доволен ребятами, но ничего положительного не сказал им: пока они не работали на его заводе, он не считал нужным расхваливать их.

Он только как бы мимоходом спросил:

— Из общежития?

— Да.

Опять лицо его скривилось, как от зубного сверла, и он сказал Мите ноющим голосом:

— Ну что ты, сват, честное слово, неужели во всей Москве родичей нет?

— Тетка есть.

— Родная? — обрадовался мастер. — На крайний случай можешь у нее временно устроиться?

Митя ответил, что вряд ли это может получиться: тетка уехала на Дальний Восток.

— Ну, что с вами делать, ребята? — сокрушался мастер. — Ладно, через год еще корпус построим.

Он говорил так, словно вопрос о поступлении на его завод этих слесарей, которые еще и не были настоящими слесарями, уже давно решен и остаются только мелочи оформления.

— Значит, придете с четвертым разрядом. Через полгода-год сдадите на пятый, а там рукой подать до шестого. В вечернюю школу ходите?

— Нет, в этом году опоздали.

— Ну, что вы, честное слово, ребята! Вы же мне всю картину портите.

Митя сказал, что с этой осени они собираются непременно пойти в вечернюю школу. Поахав по поводу потерянного года жизни, мастер проводил их до проходной, где сказал вахтеру:

— Мои ребята. Постоянный пропуск через год оформим.

Жадность сменного мастера к молодым рабочим была ненасытна. Стоило ему увидеть, что парнишка старательно и умело справляется с делом или же толково разбирается в работе, еще не умея как следует ее производить, уж в голове Егора Ивановича начинали роиться планы, как бы закрепить этого парнишку за своим заводом.

Задолго до окончания практики (на инструментальном заводе проходили практическое обучение многие ремесленники) Егор Иванович начинал обивать пороги в кабинетах начальства.

Прежде всего он упорно и настойчиво одолевал начальника цеха. Он сначала только издали указывал на ремесленника, хлопотавшего около тисков или за фрезерным станком.

— Видали парня? — спрашивал он.

— А не увлекаетесь, Егор Иванович? — Начальник цеха уже знал, куда клонит сменный мастер.

— Кто? Я? Да что он мне — сват или брат! Я вам дело говорю, Илья Александрович. У парня абсолютно золотые руки. Я ему вчера дал фасонную деталь и нарочно не рассказал, как ее крепить. Сказал: придумай сам приспособления. Прихожу — работает. Закрепил согласно технологического процесса, базу правильно выбрал, и, знаете, на каких оборотах работает? Тысяча триста.

— Пятьсот прибавил? — улыбнулся начальник цеха.

— Честное слово, тысяча. Вот вы хоть у их мастера производственного обучения спросите. Парнишка не курит, школу посещает, аккуратный… Разве можно, Илья Александрович, такое золото из рук выпускать?

Егор Иванович «долбил» и «долбил» начальнику цеха до тех пор, пока тот не соглашался пойти к директору завода. К этому времени обычно оказывалось, что уже не один ученик — «золотые руки», а пятеро или шестеро.

Директора убеждали вдвоем, хором и вразбивку. Собственно, убеждать особенно не приходилось, был только один подводный камень, который следовало обойти: общежитие.

— Ну, хорошо, — говорил директор. — Вы меня не агитируйте. Скажите только, Егор Иванович: они у вас общежитейские или городские?

Вот тут-то мастер и начинал вертеться, словно в стуле вдруг оказывался гвоздь.

— С такими орлами я вам берусь горы своротить. Это ж через полгода верные скоростники.

— Я про общежитие спрашиваю: есть у них где жить или нет?

— Да я в точности не интересовался, — уклонялся он всеми силами от прямого ответа. — Но производят такое впечатление, что семья у них имеется.

— Где семья? Здесь, в Москве?

— Степан Игнатьевич, у нас же к лету новый корпус общежития будет готов, — вступал в разговор начальник цеха.

— Корпус еще строится, а мы его давно не только перенаселили, а даже кое-кто уже обменивается площадью.

И в этот момент, когда казалось, что всё потеряно из-за отсутствия жилья, Егор Иванович применял последнее средство.

— Я думаю так, Степан Игнатьевич: раз мы этого дела поднять не можем, давайте смотреть государственно: есть шесть хороших кадровых рабочих, надо их хотя бы не потерять из системы нашего главка. Я поговорю со своим дружком, мастером соседнего инструментального завода, напишем ребятам отличную характеристику; пусть хоть тот завод даст заявку на этих ребят. А вы, конечно со своей стороны напомните директору, он вам только спасибо скажет.

— А что, верно хорошие ребята? — с неожиданной жадностью спрашивает директор.

— Поискать таких, — говорил начальник цеха.

— Золотые руки! — восклицал сменный мастер.

И он в ярких красках рисовал радужные перспективы соседнего завода в связи с оформлением на работу шести молодых фрезеровщиков и слесарей.

Директор слушал, слушал, слушал, а потом срочно вызывал машину и ехал в управление трудовых резервов, чтобы загодя закрепить учеников за своим тавотом. По дороге он ловил себя на том, что уже боится, не опоздал ли он, не распределены ли такие ценные рабочие в другие руки.

Какой-нибудь парнишка второго года обучения еще только проходил практику на заводе он и стоял-то около станка на возвышении, иначе ему было не дотянуться до фрезы, — а уж в это время в директорских кабинетах склонялась его фамилия, уже спорили из-за него, рассчитывали на него, прикидывали, в каком цехе он будет работать, в какой комнате общежития будет жить.

И оставалось только этому парнишке одно: хорошо и старательно одолевать учение, а всё остальное лежало у его ног, как приданое у богатой невесты, всё остальное принадлежало ему задолго до того, как он это по-настоящему заслужил.