Пролог

Пастушок

Монтальто, маленькая деревушка близ Лорето в провинции Марка-Оккона, принадлежит к плодороднейшим местностям Италии. Многие города этого округа в старину были свидетелями великих событий, но постепенно, падая все ниже и ниже, превратились в руины, наводящие на грустные мысли о непрочности мирского величия. История стала заниматься Монтальто, этим скромным провинциальным уголком, с тех пор как папа Сикст V учредил там епископство. В 1545 году Италия была крайне ослаблена франко-испанской войной и внутренними раздорами. Солдаты неприятельские и свои истощали ее производительные силы. В Риме правил папа Павел III (Фарнезе); его наследники и дети, к числу которых принадлежит знаменитый негодяй Петр Людовик, варварски транжирили все церковные доходы. В ту эпоху учение Лютера, как пламя пожара, охватило всю Европу. Германия, Англия, Голландия и Швейцария отпали уже от святого престола. Ересь стала проникать во Францию, возбудив в ней гражданскую войну. Италия тоже не была защищена от Реформации, последователи Лютера являлись туда из Германии и Швейцарии и совращали народ. В это злосчастное время на всем полуострове царил страшный произвол; под прикрытием знамени якобы интересов святой католической церкви совершались великие злодейства. Микеланджело в своих «Заметках» рисовал страшную картину несчастного положения Италии. Папа Климент VII, желая возвести на престол своего незаконного сына Александра, продал Флорентийскую республику Карлу V. Таким образом, папство соединилось с императорством и создало страшный бич, угнетавший Европу несколько столетий, — инквизицию. В Италии лишь в некоторых городах остались слабые проблески науки и искусства. В Ферраре жил Ариосто. В Риме, хотя слабо, но еще бился пульс Юлия II и Карлоса I. Но все эти проблески вскоре были затушены. Насытить алчность папских племянников уже не хватало доходов государства и сокровищ церкви, бессовестно расхищаемых ими. Но если в городах порой блестели слабые лучи цивилизации, то в провинциях царил полнейший мрак невежества. Феодалы в своих неприступных замках жили вне закона: формировали банды из преступников, грабили по большим дорогам путешественников, насиловали женщин, поджигали целые селения и вообще безнаказанно совершали страшные злодеяния.

Вот в каком положении находилась несчастная Италия, когда юный пастушок Феличе Перетти сидел под развесистым дубом монтальтского леса и вырезал ножом буквы на своем посохе. Лицо молодого пастушка было красиво, черты правильны, полны выражения энергии, в особенности были замечательны большие черные глаза, они блестели, точно два раскаленных угля. Копна черных волос на голове и бронзовый цвет лица служили доказательством южного происхождения юноши. Он был замечательно хорош собой. Стадо, состоящее из двух десятков свиней, расположилось тут же, близ дуба, желая скрыться от полуденных лучей солнца. Это был час, когда, по мнению крестьян, прилетает il demonio meridionale и усыпляет людей. Перетти также находился в полудремоте, вдруг слух его уловил стук копыт скачущих лошадей, он быстро вскочил и начал прислушиваться. Вскоре из-за деревьев показались трое всадников; на седле одного из них лежала, по-видимому, без сознания молодая красивая крестьянка в изорванном платье. Первым порывом Феличе было спасти девушку; он кинулся вперед, но тотчас же остановился, горькая улыбка появилась на губах юноши: что он мог сделать со своей пастушеской дубинкой против вооруженных разбойников? К тому же они быстро проскакали на своих лошадях, и догнать их не представлялось никакой возможности. Почти вслед за похитителями бежал какой-то старик, оглашая лес отчаянными криками.

— Что с тобой, добрый человек, кого ты ищешь? — спросил, подходя к нему, пастушок.

— Мою дочь похитили разбойники синьора Сан-Фиоренцо, — отвечал старик, рыдая… — Мою милую Анну-Марию!.. О я несчастный!.. Они убьют ее, непременно убьют!

— Успокойся, старичок, уверяю тебя, что дочь твоя не будет убита, напротив, ее богато разоденут, ты это увидишь в самом скором времени. Ты крестьянин синьора Сан-Фиоренцо?

— Нет, я из Монтальто. О моя дорогая Анна-Мария!..

— Когда увозили твою дочь, разве из жителей никого не было?

— Как не быть, все были налицо, на их глазах мою дочь украли, и никто, ни один человек не сделал шага, чтобы помешать злодеям, да это и понятно: кому же весело болтаться между небом и землей, Ты, верно, и сам знаешь, кто такой синьор Сан-Фиоренцо.

— Знаю, — угрюмо отвечал юноша. — К несчастью, страх сковывает руки простому народу; знатные пользуются этим и угнетают его. Горсть синьоров совершенно безнаказанно совершает самые неслыханные злодейства над простолюдинами. Это грустно, очень грустно, — прибавил он, опуская свою красивую голову на грудь.

После краткого молчания юноша продолжал:

— К несчастью, тот, кто бы должен защищать бедный народ от насилия разбойников, сам объединился с ними. О, если бы у нас был честный и энергичный папа, вникающий в нужды народа, синьоры не посмели бы обижать нас! К сожалению, пока это только мечта, наши правители слепы к народным бедствиям. Кому какое дело, что твоя несчастная дочь сегодня послужит игрушкой знатному развратнику? Разве магистрат Анконы и благочестивейшие кардиналы станут заниматься такими пустяками?

Старик ничего не возразил, безнадежно махнув рукой, он тихо побрел обратно в Монтальто.

Между тем полуденное солнце стало сильно припекать. Выбрав самый развесистый дуб, юноша лег под него и продолжал думать об угнетении простого народа знатными синьорами. Но трагические происшествия этого дня еще не окончились. Размышления пастушка были прерваны другой сценой, в те варварские времена самой обыкновенной. На дороге показался экипаж, запряженный шестью мулами. Внутри экипажа сидели красивая, богато одетая женщина и почтенного вида старый синьор с окладистой седой бородой. Перетти был поражен необыкновенной красотой молодой дамы; время от времени она обращалась к сидевшему рядом с ней старику, и тот, склонив голову, очень почтительно отвечал ей. Феличе наблюдал эту сцену, любуясь красивой путешественницей; экипаж медленно двигался вперед и наконец поравнялся с дубом, под которым расположила пастушок. Вдруг, точно из земли, выросли два бандита, с головы до ног вооруженные. Один из них схватил под уздцы мулов и остановил их, а другой приставил пистолет к груди старого синьора. Феличе видел, как сверкнули глаза молодой красавицы, в них не было заметно страха, глаза точно пылали негодованием. Старый синьор, напротив, очень испугался и побледнел, как полотно. Юноша, видя эту сцену, задыхался от волнения, ему во что бы то ни стало хотелось спасти прелестную синьору, сохранившую присутствие духа в минуту опасности. Но разве он, почти ребенок, мог вступить в борьбу с этими людьми, за поясами которых были громадные кинжалы, а в руках заряженные пистолеты.

«Тем не менее я должен спасти храбрую красавицу, хотя бы мне самому и пришлось погибнуть», — прошептал пастушок.

Он посмотрел на груду камней, лежавших у его ног. Феличе вспомнил бой Давида с Голиафом. Выбрав самый крупный камень, он стал прицеливаться. «Промахнусь — меня ожидает смерть, попаду — она будет спасена». — Мысленно прочтя молитву, он швырнул камень в бандита, стоявшего с поднятым пистолетом около старого синьора. Феличе Перетти был молод и очень силен, а главное, отличался необыкновенной ловкостью; камень, брошенный им, попал прямо в лоб разбойника и свалил его с ног. Пользуясь моментом, пастушок с ловкостью кошки прыгнул на другого бандита и изо всей силы ударил его по голове дубинкой; этот также повалился на землю. Увидав, что красавица синьора избавлена от опасности, пастушок вперил в нее свои глаза с каким-то благоговением. Самая приветливая улыбка синьоры была ответом на этот взгляд. Между тем из-за деревьев показался отряд солдат, то были телохранители красивой синьоры и старика. Начальник отряда, увидав юношу с дубинкой в руках, стоявшего около экипажа, выхватил шпагу и бросился на него. Но молодая синьора, сделав повелительный жест, вскричала:

— Остановитесь, синьор Оливерто, вложите вашу шпагу в ножны и поблагодарите этого молодого человека, он спас нам жизнь, без его помощи бандиты убили бы меня и синьора Бальтасара почти на глазах ваших солдат, неизвестно почему так далеко отставших.

Начальник отряда побледнел.

— Клянусь вашему высочеству… — лепетал он.

— Напрасно оправдываетесь, синьор Оливерто, — строго возразила дама. — Факт налицо, вам не следовало так далеко отставать. Подойди ближе, храбрый юноша, — обратилась она к пастушку, — скажи мне, как тебя зовут.

Из-за своей застенчивости Феличе уже готов был убежать в кусты, но красавица синьора до такой степени его очаровала, что он невольно исполнил ее желание, приблизился к экипажу и сказал:

— Меня зовут Феличе Перетти, синьора.

— Ты спас нам жизнь, милый юноша, — продолжала красавица, — и в награду можешь просить все, что ты пожелаешь.

— Разве можно просить награду за то, что я, как христианин, подал руку помощи ближнему? Это мой долг, — с достоинством отвечал Перетти.

— Все это прекрасно, великодушный молодой человек, — заметил старый синьор, уже оправившийся от испуга, — но герцогиня Пармская, дочь властителя Франции, не может оставаться в долгу ни у короля, ни у простолюдина, а потому я и прошу тебя сказать, какую награду ты хочешь получить?

Юноша, как было видно, не слушал старого синьора, он не мог оторвать глаз от герцогини. Его вовсе не поразил громкий титул молодой дамы, он ей любовался как женщиной. Глаза юноши горели страстным огнем, точно ему явилось какое-то божественное видение. С прозорливостью, свойственной каждой хорошенькой женщине, герцогиня поняла, что ее волнующая красота поразила этого дикого пастушка, и она приятно улыбнулась. Между тем старый синьор Бальтасар продолжал допытываться: какую награду юный герой желает получить?

— У нас нет времени долго стоять здесь, — сказал он, — до вечера мы должны поспеть в Лорето, а теперь пока прошу тебя принять вот эту безделицу, — продолжал он, протягивая Феличе кошелек, туго набитый золотом. — Эти деньги могут обеспечить всю твою жизнь.

— Синьора, — сказал юноша, обращаясь к герцогине и отстраняя рукой протянутый ему кошелек, — если вы уж так милостивы ко мне, то не откажите объяснить: может ли человек простого звания, не дворянин, быть священником?

— Вне всякого сомнения, — ответила герцогиня, крайне удивленная таким странным вопросом, — святая церковь призывает под свое лоно всех своих верных сынов, и простой крестьянин, если будет достоин, может достигнуть высоких рангов, даже быть избранным святейшим папой, но для этого прежде всего необходимо много и долго учиться.

— Синьора, — сказал живо пастушок, — я сам выучился грамоте без помощи учителя и мне бы очень хотелось образовать себя.

Герцогиня с удивлением смотрела на честного юношу, черты лица которого были выразительны и энергичны.

— Ты, значит, хочешь стать священником?

— Это мое самое пламенное желание!

— Хорошо. Отправляйся завтра к настоятелю монастыря святого Франциска в Лорето; он получит от меня приказание на этот счет. Но, пожалуйста, не забудь, если тебе понадобится что-нибудь в жизни, обращайся прямо лично к герцогине Пармской Юлии и верь, дитя мое, твоя просьба будет исполнена. Граф, прикажите трогать, — прибавила она, обращаясь к старому синьору Бальтасару, и, любезно кивнув головой пастушку, скрылась внутри экипажа.

Когда кортеж исчез из глаз, и бубенцы замолкли, Феличе Перетти опомнился и тихо прошептал: «Итак, я благодаря этой прелестной синьоре вступаю на новое поприще. Что же меня ожидает впереди, скромная сутана простого монаха или пурпурная мантия кардинала? Про то ведает один Господь Бог».

На другой день Феличе Перетти отправился в Лорето. Одет он был в самое лучшее платье, которое нашлось в его гардеробе. В кармане коротеньких брюк лежала серебряная монета — его единственное богатство. Небо было сумрачно, в воздухе парило, все предвещало грозу. Взглянув на небо, покрытое тучами, юноша подумал, что было бы гораздо удобнее оставаться в своей хижине. Эта мысль вызвала улыбку на его губах, и он прошептал: «Я оставляю мое скромное ремесло, для того чтобы броситься в водоворот страстей, управляющих миром. Быть может, и мне суждено быть уничтоженным в нем. Но лучше пасть от небесной стрелы, чем сгнить подобно павшему с дерева листу!»

Между тем гроза приближалась, уже слышались раскаты грома. Феличе с беспокойством смотрел кругом; на расстоянии нескольких миль не было видно никакого жилья. Среди поля стоял лишь один старый ветвистый дуб; пастушок, видя приближение тучи, направил шаги к дубу. В прежнее время также, как и теперь, в деревнях не знали, что высокие деревья служат проводником скопившегося электричества. Подойдя к дубу, юноша увидел странную фигуру, это была старуха, сидевшая, прислонившись к стволу дерева. То была известная Беттина, считавшаяся всеми колдуньей. Перетти узнал ее и невольно попятился назад. Он хоть был и очень умный мальчик, не верящий в сверхъестественное, но в те мрачные времена, когда святая коллегия и сам папа верили в колдовство, было весьма обычным для простого деревенского необразованного мальчика разделять общее мнение на этот предмет. Юноша со страхом смотрел на старуху.

— Ты, Феличе, также боишься колдуньи! — вскричала Беттина. — А ведь ты один из самых разумных юношей округи. Жаль, очень жаль, что гордый сокол превратился в трусливого голубя. Неужели рассудок тебе не говорит, что вся эта вера в дьявольщину, есть прямое доказательство невежества? Подойди ко мне ближе, добрый мальчик, и сядь тут.

Феличе стало совестно, он подошел к старухе и сел под дерево по ее указанию.

— Вот так-то лучше, — продолжала Беттина, — здесь ты сидишь, хотя и рядом с ведьмой, но тебя по крайней мере не мочит дождь; а эта христианская купель не всегда бывает приятна. Не правда ли? — спросила она, разразившись сатанинским хохотом.

В это время блеснула молния, загремел гром и застучали крупные капли дождя. Старуха и юноша, защищенные развесистыми ветвями дуба, сидели, точно под крышей, дождь их почти не касался. Колдунья пристально смотрела на Феличе. Наконец это ему надоело, и он воскликнул:

— Что ты на меня так уставилась, затеваешь какую-нибудь дьявольщину? Смотри, старуха, я уложу тебя этой дубинкой, прежде чем явится к тебе на выручку черт!

Старуха не обратила внимания на эту угрозу и прошептала:

— Шестьдесят лет я занимаюсь изучением физиономий людей, и в жизни моей никогда не видала таких ясных указаний будущей судьбы человека, — и, обращаясь к Перетти, громко сказала: — Ты знаешь, что я умею предсказывать будущее? Недаром ты меня тоже принимаешь за колдунью.

— В таком случае скажи, что меня ожидает?

— Дай мне твою руку и не забудь, Феличе, что бедная нищая не имеет другого хлеба, кроме милостыни.

Пастушок вынул из кармана свою единственную монету и подал ее старухе.

— Великодушен, как король! — прошептала старуха. — И странно, что такая великая душа облечена в тело пастуха. Дай мне твою руку.

Рассматривая его ладонь, ворожея говорила:

— Вот линия долгой жизни, а вот другая, которая прямо указывает, что ты, Феличе Перетти, достигнешь высоких рангов.

— Вот видишь, старуха, какую ты чушь несешь, — вскричал сконфуженный юноша. — Ну как я могу достигнуть высоких рангов — я, простой пастух?

— Я тебе говорю, — отвечала ворожея, — что ты будешь могущественнейший из всех могущественных, и никто — ни люди, ни даже ты сам — не в состоянии изменить судьбы, предначертанной тебе небом.

— Но доказательства! — нетерпеливо вскричал юноша.

— А, доказательства? Ты многого хочешь. Небо не…

Она не договорила, страшный удар грома раздался близ дуба.

— Боже, помилуй нас грешных! — прошептал с ужасом юноша.

— Ты требуешь доказательства, — торжественно продолжала старуха, — и вот тебе само небо шлет это доказательство в огненном письме. Говорю тебе, Феличе Перетти, ты достигнешь высоких рангов, ты будешь папой, и короли будут целовать твою туфлю!

— Молчи, несчастная, — вскричал Перетти, — ты меня с ума сводишь! — И, не дождавшись окончания дождя, он вскочил и торопливо зашагал по дороге в Лорето.

 

I

Старый знакомый

Монастырь францисканского ордена в Риме является одним из замечательных памятников, воздвигнутых католическими монахами в средние века. Ни один орден не имел такого влияния на католический мир, как орден, основанный святым Франциском. Аббат Джоакимо предсказал возникновение орденов доминиканского и францисканского. Существует легенда, будто папе, оплакивавшему упадок католической церкви, явилась пресвятая дева Мария и объявила, что для спасения католицизма вскоре Господь Бог пошлет две благодати. Эти две благодати действительно явились. Одну из них основал испанец Доминик, другую — Франциск Ассизский. В этих двух орденах, начавших борьбу с еретиками, сосредоточился характер католической церкви. Гордый и высокомерный испанец Доминик не был христианином, но только католиком. Вопреки учению Христа Спасителя, он отличался крайней нетерпимостью и фанатизмом. Он основал инквизицию, повсюду проповедовал ужас и зажигал костры. Взятый в плен альбигойцами, на вопрос, какой смертью он желает умереть, безумный фанатик отвечал: «Самой мучительной, для того чтобы ваше преступление было еще ужаснее и чтобы вы претерпели вечные муки в аду кромешном». Безумцы испугались страшных слов монаха и отпустили его на волю. Таким образом, фанатик Доминик продолжал проповедовать пользу святой инквизиции, тиранившей несчастное человечество в продолжение шести веков. Франциск Ассизский избрал себе более невинное занятие. Он старался подражать Христу, собирая вокруг себя детей. Кроме того, он выкупал пленных и пускал на волю птиц из клеток. Доминик проповедовал смерть на кострах, разрушение, нетерпимость. Франциск подражал Христу. В эпоху, о которой идет речь, орден францисканцев имел шесть тысяч братий, распространенных в четырех странах света, и был подчинен: генералу, викарию и комиссару римской курии; кроме того, множеству разных мелких начальников, наблюдавших над ним под председательством кардинала. Францисканцы в это время уже не были добродетельны, как прежде. Разврат проник в их среду и шел, постепенно возрастая. Папой был основан орден меньших братий, который пользовался большой популярностью в народе. Вскоре иезуитский орден сделался господствующим над всеми орденами и забрал себе в руки не только королей Европы, но и самого папу. Но до появления последователей Лойолы, доминиканцы и францисканцы управляли всеми делами католической церкви. Кроме того, были еще бенедиктинцы, благородные монахи востока; богатые и все почти из знатных фамилий, они вели себя, как аристократы, не вступая в церковные интриги. Бенедиктинцы имели немалое значение в конклаве при избрании папы. Но, кроме всех этих орденов, имелось еще много так называемых местных конгрегаций; они не имели никакого значения в церковной иерархии и нередко впадали в ересь. Следовательно, францисканский орден был один из могущественнейших, и его генерал пользовался большим значением во всем католическом мире, а потому мы, проникнув в монастырь святого Франциска в Риме, с особенным почтением должны преклониться перед персоной, занимающей высокий пост в духовной иерархии; тем более что эта особа нам несколько знакома.

Читатель, безусловно, помнит пастушка Перетти, спасшего лет тридцать с лишком назад жизнь красивой и молодой герцогини Пармской. Ворожея, предсказавшая тогда великую будущность Феличе Перетти, была совершенно права; он достиг высших рангов в духовном звании: сделался генералом францисканцев.

Долгие, усидчивые занятия и постоянная глубокая дума положили свою печать на выразительном лице Феличе Перетти, оно было морщинисто и бледно; стан его согнулся, голова опустилась на грудь. Постоянные болезни и сухой кашель, порой вылетавший из старческой груди, убеждали всех, что знатный пост францисканского генерала скоро должен быть вакантным. Благочестивый отец Перетти в данный момент сидел один в своей келье и занимался чтением запрещенной книги «Libro del principe» Никколо Макиавелли. Как было видно, книга эта глубоко интересовала старика. Перечитав несколько раз некоторые строки, он встал, выпрямил свой сгорбленный стан, глаза его загорелись, и он прошептал: «Да и Христос говорил: „Засохшая ветвь должна быть отрублена и брошена в огонь“. А сколько в Риме сухих, негодных ветвей, которые давным-давно должны бы были сгореть в огне. В течение почти сорока лет на моих глазах римская знать угнетает бедный народ, постоянно насилуя его и вырывая у бедняка из глотки последний кусок хлеба. Боже, когда же настанут мир и справедливость на берегах Тибра!»

Мало-помалу его мысли приняли другое направление, он погрузился в воспоминание прошлого, когда был молод, любил прелестную женщину и пользовался ее взаимностью. Эти мечты разгладили морщины сурового лица и вызвали на устах счастливую улыбку. Но улыбка снова исчезла, когда Перетти вспомнил свое путешествие пешком по Европе в качестве проповедника и эпоху его инквизиторства в Венеции, откуда он был изгнан за неимоверную жестокость; потом, строгий и неумолимый судья еретиков в Испании, Перетти вынужден был подчиниться всей мелочности кардинала Боккампаньи, впоследствии папы Григория XIII. И только в правление его личного друга Пия V Перетти отдохнул душой. Но с возведением на престол Григория XIII снова началась его отшельническая жизнь. Перетти был окончательно отстранен от всяких дел, и все его обязанности ограничивались лишь стенами францисканского монастыря, но и там он был окружен папскими шпионами. Эти мысли Перетти были прерваны приходом монаха, который после обычного приветствия объявил, что явилась кающаяся и просит позволения пасть к ногам благочестивого отца.

— Пусть войдет, — сухо отвечал Перетти.

Вошла кающаяся. Это была дама высокого роста, богато одетая, с капюшоном, скрывавшим ее лицо. Перетти встал и подошел к кающейся грешнице.

— Садитесь, герцогиня, — сказал он ей.

Герцогиня Пармская села.

Прошло более тридцати лет с той поры, как мы видели эту красавицу в монтальтском лесу. Но время ее мало изменило. Несмотря на ее сорокасемилетний возраст, она была дивно хороша. Еще черные густые волосы окаймляли ее белый лоб, те же блестящие глаза, тот же величественный рост. Опустившись в кресло и грациозно сбросив капюшон, герцогиня глубоко вздохнула и прошептала:

— О мой Феличе, в продолжение скольких лет мы были друзьями, до сих пор только вам одному я могу раскрыть мою душу.

Перетти, будто не замечая пламенных взглядов герцогини, когда-то воспламенявших его кровь, почтительно склонил голову и сказал:

— Герцогиня! Моя преданность вам всегда неизменна. Разве я могу забыть то, что вы для меня сделали?

— Благодарность… обязанность… но знаете ли, дорогой мой Феличе, и то, и другое не всегда может удовлетворить сердце женщины. Когда-то вы мне говорили о любви, из ваших уст вылетали слова не такие холодные, полные бездушного формализма, как теперь…

— Герцогиня, вы мне напоминаете, когда я, очарованный вами, нарушил священный обет, данный мной. Великий грех, хотя он и происходит от слабости нашей натуры. Но с тех пор прошло много лет, я надеюсь, что Господь Бог обратил свои взоры на мое искреннее раскаяние и простил мою слабость.

— Тем более, что я уже старуха, — с горечью заметила герцогиня, — а потому и сознание греха молодости должно быть так мучительно.

— О синьора! Вы сами не верите тому, что говорите, — вскричал с улыбкой Перетти. — На нас, мужчинах, время оставляет свои разрушительные следы, но вас, герцогиня, оно не трогает, не задевает своим разрушительным крылом. Вы так же прелестны, как и прежде, на вашем красивом лице нет ни одной складки, ваши густые волосы так же черны, как и прежде, и до сих пор еще Рим гордится вами, как первой красавицей.

Герцогиня улыбнулась.

— В вас я не вижу старика, — сказала она, — вы тот же милый Феличе, говорящий мне комплименты, как в былое счастливое время.

— Боже сохрани, говорить комплименты! Это сущая правда, и я ее позволил себе высказать единственно потому, что для меня уже нет ни надежды, ни желаний. Забудем прошлые восторги и прошлые грехи. То, что было, прошло и не возвратится, для меня оно — сладкая и греховная мечта. Для вас же, герцогиня, существуют все прелести жизни, и вы ими можете наслаждаться; а я, старый грешник, уже стою одной ногой в могиле.

— Греховные мечты, говорите вы, Феличе, — живо возразила герцогиня, — ну а бедный юноша Альберто, который теперь в рядах императорского войска сражается с турками и протестантами, забытый отцом и матерью, тоже греховная мечта?

— Вы ошибаетесь, синьора, — отвечал смущенный Перетти, — я не забыл его, но что я могу для него сделать?

Я бедный монах, не пользующийся расположением святейшего папы.

— Сегодня вы ничего не можете сделать, я с этим согласна, но завтра, когда вы будете одним из могущественнейших владык католического мира?

Францисканский монах улыбнулся.

— Герцогиня! — сказал он, материнская любовь затемняет ваш рассудок. Дорога к почестям и славе для меня уже закрыта.

Выражение лица Перетти противоречило его словам. Герцогиня это заметила и сказала:

— От вас самого зависит: скажите слово, и вы окажетесь наверху могущества…

— Тише, тише, синьора, ради Бога, тише, — со страхом прервал ее монах. — Не забывайте, что стены этого монастыря имеют уши.

Улыбка торжества мелькнула на губах герцогини. Перетти требует сохранять секрет, следовательно, в душе он питает надежду.

— Вот в чем дело, — продолжала она, понижая голос, — я имею самые надежные данные, что вы на этих днях избавитесь от своего злейшего врага.

Это известие было приятно Перетти, но он не изменил себе; лицо его оставалось бесстрастным.

— «Злейший враг» — говорите вы, синьора, — продолжал он, — но чем же я, бедный монах, прозябающий в этой келье, мог возбудить ненависть. Не ошибаетесь ли вы?

— Перестаньте со мной лицемерить, Феличе, — возразила герцогиня, — это, право, лишнее. Поговорим откровенно. Папа Григорий при смерти; я это знаю от моего дяди, кардинала Фарнезе.

Ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Перетти.

— Смерть папы была бы большим несчастьем для всего христианского мира, — сказал он. — Его святейшество не может быть моим врагом потому, что вражда бывает только между равными; хотя он и не признал глубокую преданность, которую я к нему питаю, но во всяком случае ввиду текущих событий, крайне неблагоприятных для святой католической церкви, смерть папы может повести к весьма грустным осложнениям, ибо теперь именно необходимо, чтобы главой католицизма сделался человек умный и энергичный.

— Я с вами совершенно согласна, — отвечала герцогиня. — Святая коллегия в данную минуту и занята этим важным вопросом: выбором нового папы и, как мне кажется, он уже найден.

— А как его имя, синьора? — медленно спросил настоятель.

— Александр Фарнезе, мой дядя, — почти шепотом отвечала герцогиня.

Кардинал Александр Фарнезе пользовался чрезвычайной популярностью в Риме, его звали великий кардинал. Умный, образованный, справедливый, Фарнезе снискал всеобщую любовь. Получивший кардинальскую шапку в четырнадцать лет от своего дяди Павла III, он никогда не ронял своего кардинальского достоинства. Обладая колоссальным богатством в сто двадцать пять тысяч червонцев ежегодного дохода, Фарнезе делал много добра, что также весьма способствовало его популярности. Ко всему этому он был еще не стар. Лучшего преемника папе Григорию XIII, нежели кардинал Фарнезе, нельзя было и пожелать. Генерал францисканцев все это мгновенно сообразил, и в груди его шевельнулось чувство зависти. Перетти давно мечтал о папской тиаре, но как человек умный хорошо понимал, что мечты его несбыточны. Помолчав немного, он сказал:

— Простите, герцогиня, но я не понимаю, чем может касаться меня, скромного монаха, выбор вашего дяди в папы?

— Очень многим, мой милый Феличе, — отвечала герцогиня, — я уполномочена от моего дяди сделать вам формальное предложение. Вы стоите во главе кардиналов папы Пия V, следовательно, ваша партия располагает восемью голосами. Мой дядя распоряжается григорианцами, составляющими почти половину святой коллегии, кроме того, на стороне дяди есть много французских кардиналов. Объединившись с вашими, они составят большинство. В награду дядя обещает сделать вас первым министром, и вы станете раздавать кардинальские шапки, всем, кому захотите. Принимаете ли вы мое предложение?

— К сожалению, прекрасная герцогиня, ваш план неосуществим, — отвечал Перетти. — Кардиналы папы Пия V будут руководствоваться своей совестью, и, конечно, не послушают бедного францисканского монаха.

— Но Феличе…

— Что же касается до меня, — продолжал Перетти, — то я не добиваюсь земных почестей и довольствуюсь этой скромной сутаной и бедной кельей; другого ничего не желаю.

— Следовательно, вы отказываетесь?

— Да, отказываюсь.

— Понимаю, — отвечала, сверкнув глазами, герцогиня, — вы уже обещали ваши голоса какому-нибудь другому конкуренту. Если это так, то скажите прямо, какие вам сделаны обещания и мы, быть может, предложим вам что-нибудь лучшее, да не на словах, а на деле.

— Вы можете оскорблять меня, синьора, — почтительно отвечал Перетти, — но, повторяю вам, что скромный монах, как я, слишком далек от мысли о житейской суете. Тем не менее смею уверить вас, что под этой грубой сутаной бьется преданнейшее вам сердце монтальтского пастуха.

— Но, извините меня, Феличе, — отвечала герцогиня, — вы ведь должны понять мою горячность, дело идет о чести фамилии Фарнезе и о том, чтобы дать святой церкви достойного папу, который возвратил бы ей ее прежнюю славу и могущество.

— Успокойтесь, герцогиня, Святой Дух снизойдет на кардиналов и внушит им их обязанности, они изберут достойного наместника Христа, — сказав эту ничего не значащую фразу, генерал францисканцев встал, давая этим знать, что аудиенция окончена.

Герцогиня ушла разгневанная. Перетти опять принялся читать Макиавелли.

 

II

Выборы папы

Всякий раз, когда приходится поднимать завесу прошлого, скрывающего от нас все ужасы римской курии, и цитировать авторитетных современников, описавших нравы и обычаи католического духовенства того времени, — невольно появляется боязнь, что читатель заподозрит автора в преувеличении, до такой степени невероятна вся эта мрачная история. Между тем трудно подозревать в пристрастии посланников венецианского сената, состоявших в ту эпоху при святом престоле. Наконец лучшим доказательством того, до каких колоссальных размеров дошло растление нравов римского духовенства — есть Реформация. Ни один еретик не смел подумать о том, что делали католические священники, монахи, епископы и папы. Достаточно припомнить Лукрецию Борджиа, дочь папы Александра VI и в одно и то же время его любовницу, чтобы иметь понятие, какой пример собой давали подчиненным, именовавшие себя наместниками Христа Спасителя. На Трентском соборе занимались исключительно вопросом изыскания способов к исправлению нравов духовенства и, видя полнейшую невозможность достигнуть цели, решили дать духовенству любимое иезуитское правило: «Если ты не можешь отрешиться от порока, то по крайней мере скрывай это». Но и подобное решение пришлось не по вкусу духовным иерархам, они не хотели расстаться с прелестью свободно отправляться в дом к светским гражданам и открыто посягать на нравственность их жен и дочерей. Монахи восставали против Реформации главным образом потому, что она лишала их женских монастырей, этих гаремов, существовавших исключительно для монахов. Фанатик и инквизитор по призванию Пий V хотел огнем и железом исправить нравы духовенства, но не преуспел в этом. Времена Александра VI и Сикста IV были слишком близки. Последний, как передает Платина, открыто дарил придворным Ватикана молодых девушек. Папа Боккампаньи тоже был далек от мысли исправить нравы духовенства. После правления папы Сикста V, с особенной строгостью преследовавшего порок, достаточно было нескольких дней правления папы Иннокентия XI, чтобы вернулись все прелести правления Сикста IV и Александра VI. Эти краткие сведения, извлеченные нами из истории, были необходимы, чтобы дать понятие читателю, при каких условиях состоялось избрание Перетти на папский престол.

Незадолго до конклава, во дворце Урбино на площади Венеция у испанского посланника графа Оливареса, или правильнее у кардинала Медруччио, вечером собралась компания князей церкви с четырьмя куртизанками для оргии и обсуждения текущих событий. Здесь председательствовал кардинал Медруччио, один из могущественнейших сановников святой коллегии, правая рука католического короля Испании на конклаве; многие богатые синьоры из римской аристократии, писатели, известные под названием umanisti, по заказу смеявшиеся и над Богом, и над дьяволом, несколько куртизанок, без которых не обходилась ни одна оргия, и между последними знаменитая красавица Диомира. О ее похождениях рассказывали целые истории. Говорили, будто в ранней юности Диомиру похитил герцог, от которого она убежала в Рим, где пленила всех князей церкви и вошла в моду. В числе обожателей Диомиры называли племянника папы Григория XIII, Джиакомо Боккампаньи, генерала папских войск. Все эти господа, для которых сундуки святой церкви были открыты, осыпали горстями золота красавицу-куртизанку.

На вечере, о котором идет речь, рядом с Диомирой сидел молодой человек лет тридцати со светлыми волосами и рыжей бородой — тип германца; он весело улыбался. Это был племянник австрийского императора Рудольфа II, Андреа, кардинал святой апостольской церкви. Около него сидел испанский посланник граф Оливарес, мужчина средних лет, с черствым выражением лица. Кардинал Медруччио, исполнявший обязанность хозяина, маленький, вертлявый, нервный, тоже средних лет, старался занимать гостей. И, наконец, кардинал Деза, знаменитый злодей в истории католической церкви. Прежде чем получить пурпуровую мантию, Деза занимал пост главного инквизитора в Испании и своей страшной жестокостью перещеголял даже легендарного Торквемаду. Кардинал имел лет пятьдесят пять от роду, совершенно лысый, с крючковатым носом, он походил на хищную птицу. Фанатик и деспот вместе, Деза был глубоко развращен, хотя и никогда не прощал ни малейшей ошибки ближнему. Желая приобрести популярность, он всегда был одет в простую сутану доминиканца. Таковы были собутыльники этой оргии.

Гостеприимный хозяин не ленился подливать вино в кубки, отчего головы кружились и развязывались языки; всем было очень весело. В особенности австрийскому кардиналу Андреа, который время от времени прикладывался губами к красивому плечу Диомиры. Один из его поцелуев был настолько громок, что возбудил общий хохот.

— Его высочество ведет дела быстро! — вскричал кардинал Медруччио. — Можно надеяться, что мы в скором времени будем иметь архигерцогиню… конечно, временную.

Андреа расхохотался и сказал:

— Вещь весьма вероятная, потому что я еще не вполне посвящен и могу жениться.

— Ну на это я не могу согласиться! — вскричала Диомира. — Несколько дней провести с таким прекрасным мужчиной — пожалуй, но постоянно его видеть около себя — слуга покорная, я не вынесу этого!

— Как, Диомира, — с иронией сказала одна из второстепенных куртизанок, — если бы его высочество удостоил сделать тебе предложение, ты бы отказала?

— Представь себе: да, отказала бы. Я вовсе не хочу подвергаться участи куртизанки Империи, отравившейся от страшной скуки, сочетавшись законным браком с синьором Адом.

— Браво! — вскричал австрийский кардинал, снова целуя Диомиру в плечо. — Да вы не только прелестнейшая из женщин, но и самая умная. Если бы я был императором, я бы взял вас, конечно, не в супруги, но…

— Но в качестве друга, — добавил кардинал Медруччио.

— Нет, в качестве первого министра. Я бы хотел иметь около себя дипломата вроде его превосходительства графа Оливареса.

Посланник поклонился, не поняв насмешки племянника австрийского императора. Всякий на месте Оливареса мог бы обидеться на принца, но в пустой и маленькой голове тщеславного испанца не укладывалась мысль, что кто-нибудь смеет его оскорбить. Что же касается куртизанки, то она была очень довольна комплиментом. Положив руку на шею своего любезного соседа, она улыбнулась.

Банкет продолжался без всяких инцидентов. Все очень аппетитно кушали, время от времени похваливая искусного повара. Было бы долго описывать подробно ужин. По тогдашнему обыкновению все блюда были замечательны сюрпризами. Дикий кабан являлся на стол в натуральном виде, и вдруг из его внутренности посыпались разные вкусные солямэ; павлины, изжаренные с перьями, с распущенными хвостами, предлагали гостям конфеты всех возможных цветов и размеров и т. д. и т. д. Вообще повар кардинала показал себя истинным артистом. Недаром он заявил раз своему хозяину, что признает только одного соперника — Микеланджело Буонарроти! Знаменитый художник от души смеялся, когда ему передали эти слова повара.

Вообще все способствовало удовольствию приглашенных. Молодые красавицы, самые тонкие вина и вкусные яства. Но вот кардинал Медруччио поднялся со своего места и сделал знак, что хочет говорить. В один миг все умолкли.

— Господа, — начал он, — вы, быть может, забыли цель, для которой мы все здесь собрались. Позвольте мне в двух словах напомнить вам ее. Его святейшество папа Григорий XIII в данную минуту находится при смерти; через какой-нибудь час колокол Капитолия может возвестить нам о его кончине. Следует подумать о его преемнике. Кого бы вы желали избрать на папский престол?

— Человека, который бы возобновил все строгости покойного Пия V, — сказал суровый Деза, бывший инквизитор.

— Самого верного слугу его величества испанского короля католика, — сказал Оливарес, бросая выразительный взгляд на кардинала Медруччио.

— А я, господа, — вскричал принц-кардинал Андреа, — предлагаю избрать в папы достойнейшего из достойных — Александра Фарнезе!

— Он слаб и любит наслаждения, — заметил Деза, только что осушивший свой стакан за здоровье сидевшей около него куртизанки. — Искусства и удовольствия будут ему мешать с достаточной строгостью преследовать еретиков.

— Для испанской короны выбор Фарнезе не представляет интереса, — сказал Оливарес, — так как фамилия Фарнезе уже не пользуется таким могуществом, которым она пользовалась в былые времена.

— Что касается испанской короны, — заявил кардинал Медруччио, — то его величество католический король, уполномочив меня охранять его интересы, приказал не противиться избранию кардинала Фарнезе в папы, если на то последует желание конклава, внушенное ему Святым Духом.

— Пожалуйста, оставим в покое Святого Духа, — нетерпеливо вскричал Андреа, — и посмотрим на дело, как оно есть. Кто совмещает в себе все человеческие достоинства, как не Фарнезе? Кто более его пользуется популярностью в Италии? Кто более его предан религии? В то время когда мы здесь беседуем, племянник Фарнезе герцог Пармский в союзе с моим дядей императором австрийским ведет католическое войско для защиты испанских границ. С выбором достойнейшего Фарнезе на папский престол, — горячо продолжал Андреа, — появится возможность возвратить католической церкви ее прежний блеск. Делайте, что вам угодно, благородные синьоры, но что касается меня и австрийских кардиналов, то мы подаем наши голоса за избрание Фарнезе.

— Во всяком случае, прежде чем решиться на что-либо, следует серьезно обсудить это важное обстоятельство, — заметил Деза.

— Что мы будем обсуждать, кто же из кардиналов может быть достойнее Фарнезе? Ничтожный Чези, удаленный от французского двора? Или Савелли, неспособный думать ни о чем, кроме своего знатного происхождения. Быть может, Стирлетти, святой человек, если хотите, но абсолютно не способный быть государем. Если бы мы избрали в папы Стирлетти, то рисковали бы попасть в руки ненавистного кардинала Комо. Кто же, я вас спрашиваю, достойнее Фарнезе?

— Так как ваше высочество знает лучше нас всех достоинства и недостатки кардиналов, — сказал Медруччио, — то нам остается только соглашаться и хранить молчание.

Андреа покраснел.

В это самое время вдруг раздался голос Диомиры.

— Все вы сумасшедшие! — вскричала куртизанка. — Что вы удивляетесь? Я вам сейчас это докажу. В лице Фарнезе вы создаете себе какого-то идола, преклоняетесь перед ним и говорите: вот папа, он найден! Но вы забываете, что этот самый Фарнезе, сделавшись папой, может измениться и далеко не оправдать ваши надежды.

Все с удивлением смотрели на Диомиру, она продолжала:

— Предположите, что ваш Фарнезе, выбранный папой, открыто станет врагом Испании, что более чем вероятно. Вам, Медруччио, это понравится?

— Она права, — прошептал последний.

— Что же касается вас, Андреа, — прибавила Диомира, понижая голос, — вы также достойны быть избранным папой, хотя впоследствии, когда будете старше, какие же шансы могут быть для вас, если на папский престол сядет человек нестарый, полный силы, способный процарствовать десятки лет, ну разве вы не заслуживаете названия сумасшедшего?!

— Эта женщина просто демон! — сказал Андреа.

— Ну-с, а заключение из всего этого? — спросил Деза.

— Заключение вот какого рода, — отвечала Диомира. — Если вы выберете в папы одного из могущественных кардиналов, как, например, Фарнезе или Медичи, вы ничем не гарантированы, чтобы новый папа исполнял ваши желания. Между тем, если выбор ваш падет на человека слабого, не имеющего ни семьи, ни родных, вы можете надеяться, что он станет орудием в руках ваших.

— Черт возьми! — вскричал Андреа. — Она тысячу раз права!

— Но я знаю только одного человека без семьи и родных, вышедшего из темной среды, — сказал Деза.

— А именно?

— Кардинал Монтальто, францисканец.

Вся компания разразилась хохотом. Идея выбрать в папы больного старика, присутствовавшим показалась более чем странной.

— Кажется, кардинал Монтальто не имеет никакого отношения к Испании, — сказал Медруччио.

— А также и к Франции, — прибавил Андреа.

— Но весь свет будет смеяться, какого папу мы выбрали!

— Не думаю, — заметила Диомира, — хуже Григория XIII трудно себе представить, однако был же он папой.

— Я не думаю, чтобы Феличе Перетти мог быть орудием в руках наших, — сказал Деза. — Я наблюдал за ним, его блестящие глаза не обещают ничего хорошего.

— Его эминенция все еще думает, что он заседает в святом трибунале, — засмеялся Андреа, — но, милый кардинал, молодого, здорового папу гораздо труднее лишить престола, чем сжечь еретика. Перетти дряхлый, больной старик, дни которого уже сочтены.

— Ваше высочество может говорить все, что угодно, — отвечал бывший инквизитор, — но я стою на своем. Хорошо знакомый с человеческой натурой, я вижу в кардинале Монтальто то, чего не видит ни святая коллегия, ни народ — внутреннюю силу, скрытую под наружной слабостью.

— И это результат ваших наблюдений?

— Да, результат моих наблюдений. Не старость сгорбила его, а честолюбие. Если он сделается папой, верьте, мы все станем его рабами.

— Рабами?!

Во все время, когда говорил Деза, Диомира пристально смотрела на него. Лишь только он кончил, она спросила:

— Но вы, кардинал, также можете и ошибиться?

— Нет, я не ошибаюсь, — отвечал уверенно бывший инквизитор. — Мои наблюдения верны.

— Уж не подвергли ли вы кардинала Монтальто пытке столь излюбленной в Испании, что говорите с такой уверенностью? — спросил, улыбаясь, Андреа.

Деза на это ничего не ответил, а Медруччио не мог удержаться от улыбки.

— Но, господа, к какому же мы пришли заключению? — спросил Оливарес.

— Итак, прелестная Диомира, — обратился к куртизанке Медруччио, — кого, по вашему мнению, мы должны избрать в папы?

— Папа Григорий XIII еще не умер, да и после его смерти закон дает вам десять дней до открытия конклава, подумайте, узнайте всех конкурентов, и за три дня до открытия конклава опять соберитесь здесь для окончательного решения.

— Браво, красавица! — вскричал Андреа. — Сама Соломонова премудрость говорит вашими прелестными устами. Решено: за три дня до открытия конклава опять здесь соберемся все. Теперь, покончив с делами, будем веселиться, я желаю предложить тост за здоровье прелестнейшей из женщин.

— Мы с удовольствием принимаем этот тост потому, что догадываемся, кто эта прелестнейшая женщина, — сказал Медруччио, подымая свой кубок.

— За здоровье красавицы Диомиры!

Все князья церкви подняли свои бокалы, чокнулись с куртизанкой и выпили вино.

 

III

Исповедь

Церковь святого Франциска, стоит в самом бедном квартале Рима, вполне соответствуя задачам ордена влиять на низший класс народа. Во все времена и века католические монахи руководили совестью граждан таким образом: доминиканцы и бенедиктинцы имели своими прихожанами аристократию; иезуиты богатую буржуазию и государственных людей, совестью которых свободно распоряжались сообразно своим целям. Низший класс народа, вообще все плебеи, обожали францисканцев и подавали им хотя скудную милостыню, но по ее громадному количеству она нисколько не уступала приношениям других орденов. В Риме и его окрестностях буквально не было ни одного бедняка, который бы не уделял милостыни из своих скудных средств в пользу нищенствующих благочестивых братьев святого Франциска, что, в общем, и составляло громадные суммы. Вот почему в римских церквах публика была чрезвычайно разнообразна. Женщины из неимущего класса всегда были фанатичны. История церкви нам дает множество примеров, до каких чудовищных размеров иногда доходил фанатизм женщины, исповедовавшейся у францисканского монаха.

В церкви святого Франциска, о которой идет речь, было восемь исповедален. Перед каждой из них выстроилась очередь кающихся. Старый, сгорбленный монах высокого роста показался около сакристии, луч солнца, упавший из окна, осветил его суровое лицо, истощенное долгим постом и молитвой. То был кардинал Монтальто. Вообще не было в обыкновении, чтобы генерал ордена сам исповедовал кающихся; эту обязанность исполняли другие монахи, но Феличе Перетти являлся исключением. Он сам выслушивал грешников и утешал их. Исповедуя бедняков, он знакомился с их горем, узнавал о преступлениях богатых вельмож, что позже стало для него руководящей нитью в преследовании с неумолимой строгостью всех нарушающих закон. К кардиналу-монаху подошла молодая женщина, бедно одетая, и сказала:

— Святой отец, я хочу исповедаться у вашей эминенции.

— Поздно, дочь моя, — мягко отвечал кардинал Монтальто. — Исповедуйся у кого-нибудь другого, я больше не имею времени.

— Святой отец, я непременно желаю исповедаться у вас, — настаивала женщина.

— Почему же непременно у меня? Здесь есть много священников достойнее, чем я, они могут примирить тебя с Богом и дать мир твоей душе.

— Я знаю ваше преподобие, но пришла сюда, для того чтобы видеть и говорить с кардиналом Монтальто, — настаивала женщина.

— Понимаю, дочь моя, — сказал Перетти, — ты желаешь получить от меня материальную помощь, но не забудь, что я известен в целом Риме под именем бедного кардинала; тем не менее все, что я могу, сделаю, и ты получишь маленькую часть из той скудной милостыни, которую получает монастырь, но только прошу тебя доставить мне свидетельство о твоей бедности от приходского священника.

Кающаяся улыбнулась.

— Уверяю вашу эминенцию, — отвечала она, — что я не нуждаюсь в помощи, я сама готова предложить лепту в пользу монастыря.

— Что же ты хочешь, дочь моя?

— Я хочу говорить с папой.

— В таком случае и обратись к его святейшеству.

— Я обращаюсь к его преемнику — это лучше.

Феличе Перетти невольно вздрогнул и сказал:

— Вижу, что моя миссия исповедника сегодня еще не кончилась, подойди к крайней исповедальне. Я тотчас буду к твоим услугам.

Отворив дверцу, кардинал вошел в исповедальню и приказал кающейся прочесть известные молитвы. Женщина, став на колени, сказала:

— Прежде всего, святой отец, позвольте мне сообщить вам, кто я такая. Меня зовут Диомира, я — римская куртизанка.

— А, ты знаменитая Диомира, — проговорил кардинал, — которую боятся все жены Рима и проклинают матери, ты неотразимая сирена, приводящая в сумасшествие всю молодежь столицы. И вот, терзаемая угрызениями совести, ты пришла покаяться в грехах.

— Да… — отвечала куртизанка. — Но прежде всего мне хотелось бы рассказать вам мою историю и узнать, могу ли я надеяться на отпущение грехов?

— О да, можешь надеяться, дочь моя, — отвечал исповедник. — Господь Бог милосерд и всегда слышит молитвы кающихся. Говори, я тебя слушаю.

— Моя мать была крестьянка из Монтальто, — начала свой рассказ Диомира. — Когда я родилась, она уже перенесла все несчастья, которые только может перенести женщина. Причиной всех бедствий была ее необыкновенная красота. Говорили, что она могла служить моделью для Мадонны великому Рафаэлю. Семейство моей матери было бедно, но счастливо, и ничего лучшего не желало. Один раз она сидела около своей хижины, как вдруг прискакали трое вооруженных людей, схватили ее, положили на седло и помчались к их господину Сан-Фиоренцо.

Невольное восклицание вырвалось из уст Перетти.

— Что с вами, святой отец? — спросила Диомира.

— Ничего… Продолжай, дочь моя, твой рассказ меня интересует, — отвечал монах, припоминая этот трагический эпизод, свидетелем которого он был в молодости, и клятву, данную им тогда: беспощадно преследовать благородных злодеев, вырывающих дочерей из объятий их родителей, если когда-нибудь власть попадет к нему в руки.

Диомира продолжала:

— Когда я родилась, синьор Сан-Фиоренцо уже охладел к моей матери и начал обращаться с нею чрезвычайно грубо. Недовольный тем, что родилась дочь, а не сын, синьор прогнал нас обеих, меня и мать, на кухню. В это время моя мать была еще очень молода и красива. Слуги синьора Сан-Фиоренцо, видя, что их синьор окончательно разочаровался в своей любовнице, начали позволять с ней разные грубости, полные возмутительного цинизма. Когда мне было семь лет от роду, двое слуг поспорили, кому обладать матерью, ни один из них не хотел уступить ее другому, хотя мать моя, конечно, не согласилась бы на их гнусные предложения и скорее предпочла бы смерть такому позору, тем не менее претенденты горячились и спорили. Злоба одного из негодяев дошла до крайних пределов. Он выхватил нож и вскричал: «В таком случае пусть же она никому не достанется», — погружая нож по самую рукоятку в грудь моей матери. Несчастная тут же упала мертвая, и ее кровь брызнула мне в лицо.

— Как у вас хватает силы рассказывать такие ужасы? — прошептал Перетти.

— Да, святой отец, хватает, — с горькой иронией отвечала куртизанка. — Пролитая кровь моей матери памятна мне, я ее вижу постоянно перед собой, и в особенности в те минуты, когда ползают у ног моих знатные синьоры…

— Продолжай, дочь моя, я слушаю.

— Синьор Сан-Фиоренцо кончил скверно. Среди соседей он имел много врагов. В одну темную ночь мы увидели пламя, охватившее стены замка, и услышали свирепые вопли бандитов, в миг все было уничтожено и разграблено. Меня увезли, и я попала к синьору Атилло Браччи, владетелю большего укрепленного замка, мне тогда было всего одиннадцать лет от роду, все находили, что я была необыкновенно хороша собой и развита не по летам. Синьор Атилло Браччи воспользовался своим правом надо мной…

Рассказ этот произвел глубокое впечатление на Перетти. Кардинал верил в святую справедливость, но находил, что есть средство еще более действенное — виселица, и страшно сожалел, что власть не находится в его руках.

— Хотя я была совершенным ребенком, — рассказывала Диомира, — но стыд, сознание моего невольного падения грызли мое юное сердце. Я поклялась, что Браччи не будет радоваться моему появлению в их доме. Из Рима приехал старик Браччи, отец Атилло. Это был отъявленный разбойник, которого все боялись, не исключая и его родного сына.

Я начала завлекать в свои сети страшного старика и вполне в этом успела благодаря моей необыкновенной красоте. Старик Браччи совсем растаял, и сделался соперником своего сына. Один раз ночью я устроила так, что молодой Браччи застал у меня в комнате старика. Не рассмотрев в темноте, что это был его отец, он заколол его кинжалом. Пользуясь общим замешательством, я убежала из этого проклятого дома в Рим.

Монтальто вытер капли холодного пота, струившегося со лба, и глухо прошептал.

— Послушай! То, что ты мне рассказываешь — не есть ли плод твоей фантазии, адский вымысел? Разве могут быть терпимы небом подобные ужасы, и огонь свыше не сразит злодеев?

— Нет, святой отец, что я рассказываю совсем не вымысел, а сущая правда. Я вооружила руку сына против отца. И борьба, происходившая между ними во мраке, удары кинжалом, предсмертное хрипение старика услаждали мой слух, как самая приятная музыка.

— Несчастная, все-таки ты великая грешница, и должна раскаяться, — сказал Перетти.

— Да, я раскаюсь, но прежде отомщу. Пока еще злодей отцеубийца Атилло Браччи благополучно здравствует, наслаждается всеми житейскими благами и пользуется уважением общества. Надо, чтобы это прекратилось. Тогда я принесу покаяние.

Кардинал ничего не сказал. Диомира продолжала, воодушевляясь все более и более.

— Я хочу, чтобы проклятое гнездо было напрочь разорено, чтобы от замка не осталось камня на камне; для меня недостаточно гибели старого злодея, я хочу собственными руками вырвать сердце из груди Атилло Браччи и с величайшей радостью буду смотреть, как затрепещет в моих руках это подлое сердце, это мне доставит такое же высокое наслаждение, как предсмертный хрип зарезанного старика Браччи. Не правда ли, я навожу на вас ужас, святой отец? — прибавила Диомира.

— Нет, дочь моя, не ты наводишь ужас, — отвечал кардинал, — я тебя искренне жалею, ведь ты не более чем жертва злодейства этой гнусной касты вельмож, угнетающих бедный народ. Боже великий! — вскричал после некоторого молчания Перетти. — Дай мне возможность вырвать с корнем все эти ядовитые растения и бросить их в огонь.

— Значит, святой отец, если вы будете папой… — начала Диомира.

— Ты, дочь моя, сумасшедшая, — прервал ее Перетти, — могу ли я, ничтожный монах, стать папой, когда есть двадцать кардиналов, добивающихся папской тиары?

— Если вы будете папой, — продолжала Диомира, не обращая внимания на замечание Перетти, — не правда ли, вы положите конец злодействам синьоров?

— О да, если бы эта несбыточная мечта осуществилась, — отвечал с воодушевлением кардинал, — и Господь призвал бы меня к власти, клянусь душой, моей первой обязанностью было бы дать почувствовать огонь и железо всем синьорам, угнетающим простой народ.

— Благодарю вас, святой отец, — сказала, вставая Диомира, — теперь я совершенно спокойна. Позвольте же мне, недостойной грешнице, присоединить мою молитву к молитве народа, дабы Господь Бог даровал вам власть, которой вы вполне достойны.

Проговорив это, она вышла из церкви, никем не замеченная.

— Странная женщина! — прошептал Перетти. — Но она жертва, а не виновная, виновны именно те, кто толкнул ее на этот путь.

«Он будет папой, — рассуждала сама с собой Диомира, выйдя из церкви, — он вполне достоин быть им. Как его великая душа возмущалась при моем рассказе! О Атилло Браччи, трепещи в своем замке, скоро придет и твой черед».

Придя домой, Диомира послала любезное письмо австрийскому принцу Андреа, приглашая его к себе на вечер.

 

IV

Бандит и принц

В конце царствования папы Григория XIII между Тосканой и папскими владениями среди гор находилась местность, не принадлежавшая ни флорентийскому герцогу, ни святейшему отцу папе. Пользуясь слабостью герцога Тосканского Франциска, известный кондотьер Малатеста занял эту местность со своей бандой и сделал свой лагерь неприступным как со стороны Флоренции, так и со стороны Рима. Он происходил от Малатеста из Риминни, могущественных князей средних веков, нередко спасавших святой престол или превращавших папские владения в руины. Их потомок, о котором идет речь, Ламберто Малатеста, не поднял знамя претендента, опираясь на свое знатное происхождение и древние документы, он признавал только один документ — шпагу. Это был просто бандит, господствовавший в Умбрии и Кампании, и даже угрожавший стенам Рима. Окрестные феодалы после длительной борьбы с Малатестой наконец были вынуждены признать его превосходство и даже некоторые из владельцев неприступных замков на Апеннинах вступили с ним в союз. Малатеста со своей грозной бандой защищал своих союзников от римских баронов. Человек необыкновенной храбрости, он еще к тому же был и замечательный дипломат. Союзы Малатесты распространялись до самой Болоньи. Фамилия Пеполли, одна из могущественнейших в Болонье, была очень предана Малатесте. Но не в одном этом заключалась его сила. Сцена, при которой мы попросим присутствовать читателя и которая могла бы показаться невероятной, если бы не была подтверждена множеством исторических документов и писем папы Сикста V, — послужит доказательством, до чего простиралось влияние князя-бандита. В этот момент лагерь Малатесты мы застаем в Тибрской долине, против Борго Сан-Сеполькро. Вся долина усеяна палатками, кругом расставлены часовые, без пароля нельзя сделать ни шага. Словом, лагерь бандитов имел характер прекрасно дисциплинированного регулярного войска. Малатеста с явным нетерпением прохаживался около своей палатки. Время от времени он подымал голову и смотрел на молодую луну, так как это была ночь, — и думал: «Вот уже четвертые сутки, а он все не идет. Значит, дело не удалось! О, если это так, клянусь предать пламени сам Ватикан. Но нет, они не осмелятся, не рискнут».

В это время точно из земли вырос человек и проговорил:

— А вот и я!

— Ты, Пьеро! — вскричал радостно Малатеста. — Значит, дело удалось, если ты вернулся здрав и невредим?

— Все хорошо, но войдите-ка в палатку, надо поговорить о многом.

Палатка главаря банды отличалась своей простотой. Кроме складной кровати, стола и стула в ней ничего не было.

Малатеста предложил Пьеро стул, а сам сел на кровать и проговорил:

— Ну, рассказывай все по порядку.

— Когда вы уехали из Рима, — начал Пьеро, — многие из наших бандитов были арестованы, а Карло и некоторые укрылись во дворце Орсини. Но дворец был осажден, трех или четырех синьоров убили, Карло схватили и препроводили к римскому губернатору, который приказал подвергнуть его пытке и потом, конечно, отдать в распоряжение палача.

— Надеюсь, вы отомстили убийцам Карло?

— Конечно. Первым поплатился лейтенант Викентий Вителли, который обещал доставить всех скованными в Рим. Он убит тремя ударами прямо в горло.

— Быть не может! Кто его прикончил?

— Людовик Орсини.

— Ты в этом уверен?

— Капитан, когда же я говорил вам неправду?

— Да, если не похоронен живой.

— Далее?

— Далее, проходя по плацу святого Ангела, я видел, как ставили виселицы.

— Черт возьми, это меня возмущает до глубины души! — вскричал Малатеста.

— Затем, на другой день после казни Карло, — продолжал Пьеро, — я отправился к благочестивейшему кардиналу Комо, государственному секретарю святого престола, и велел доложить о себе, как о лейтенанте и посланнике всемогущественнейшего князя Малатесты, предводителя всех бандитов Италии…

— Браво! Великолепно! — вскричал, смеясь, Ламберто. — Что же тебе сказал кардинал?

— Я заявил его эминенции, что мой господин, всемогущественный князь Малатеста, очень опечален казнью несчастного Карло и оскорблен насильственным вторжением в палаццо Орсини; в первом случае князь Малатеста лишился храброго солдата, а во втором получил личное оскорбление как принц крови и дворянин, так как нарушили самые священные права его собрата, ввиду всего этого он, мой всемогущественнейший господин князь Малатеста, потребует удовлетворения.

— И тебя кардинал не вышвырнул за окно?

— Нет, не вышвырнул. Но Джиакомо Боккампаньи, герцог Сора, присутствовавший тут же, спрашивал у меня о ваших намерениях и о военной силе, которой вы располагаете. Я объявил, что вы в скором времени думаете поднять всех плебеев Рима и, если будет нужно, пожертвуете самим папой.

— Великолепно! Ай да молодец, Пьеро! Я не знал, что у меня есть такое сокровище!

Пьеро с достоинством, скромно поклонился.

— Государственный секретарь святого престола, — продолжал рассказчик, — при моем заявлении побледнел, а синьор Джио Комо стал расспрашивать меня, правда ли, что вы жестоко мстите врагам и оказываете помощь друзьям. Я сказал, что правда, и, что, если вы пожелаете, то под ваши знамена соберутся плебеи со всего света.

— Ну а результат всего этого?

— Результат тот, что товарищ казненного Карло, уже приговоренный к виселице, выпущен на свободу, и благополучно пришел вместе со мной в лагерь.

Кончив свой рассказ, Пьеро ожидал похвал, но Малатеста уже думал о другом.

— Да, — шептал он, — совершается то, что я предвидел — старое здание треснуло, шатается, скоро совсем рухнет, и от папства останется только одно страшное воспоминание!..

— Теперь позвольте мне уйти? — спросил Пьеро.

— Ах, прости, мой друг! — живо вскричал Малатеста. — Я весь внезапно погрузился в раздумья под влиянием твоих рассказов. Ступай, отдохни, завтра ты узнаешь, как Малатеста ценит услуги, — и, пожав руку верному слуге, он отпустил его.

Пьеро вышел вполне довольный.

Многочисленной бандой командовал Малатеста, и простой народ обожал его. Малатеста всегда был первым в атаке и последним при отступлении. За самого последнего из своих подчиненных он готов был двадцать раз рисковать головой. В те времена произвола и полного беззакония, Малатеста является защитником всех бедных и угнетенных. Синьоры его панически боялись. Все приговоры Малатесты всегда приводились в исполнение.

Таким образом, в XVI столетии повторилось то же, что было за два столетия перед тем, когда кондотьеры держали в своих руках судьбы Италии. Кровавые злодейства Франциско Сфорца, Цезаря Борджиа и им подобных сделались вполне обыденным явлением, и не встречали препятствия со стороны папского правительства, которое докатилось до последней степени разложения. Когда-то богатая и свободная Тоскана управлялась неспособным герцогом Франциском, не имевшим детей, после смерти которого должна была сделаться яблоком раздора между кардиналом Фердинандом Медичи и многими другими претендентами. В остальной Европе также царила страшная неурядица. Германский император страшился испанцев; король Испании был занят Фландрией и французским троном; Франция вся была охвачена начавшейся междоусобной религиозной войной. Следовательно, Италии и со стороны Европы нельзя было ожидать помощи. Все эти мысли роились в голове Малатесты, когда ему доложили о приезде синьора Франциска.

— О просить, сейчас же просить! — вскричал радостно Малатеста.

Вскоре в палатку вошел человек лет сорока, среднего роста, тщательно закутанный в плащ.

 

V

Посланец французского короля

— Прошу вас пожаловать, монсеньор, — сказал по-французски кондотьер, — ваше присутствие здесь, в палатке, для меня, право же, незаслуженная честь.

— Монсеньор, вы говорите? — усмехнулся гость. — У нас во Франции этот титул принадлежит особам высокопоставленным, но не мне, простому дворянину.

Ламберто улыбнулся и сказал:

— Я вас узнал бы, монсеньор, даже и в том случае, если бы меня не предупредили, что его величество король Франции желает вести со мной переговоры. Я долго путешествовал по Франции, и все генералы кальвинисты мне хорошо известны. Угодно, чтобы я назвал вас по имени?

— Это лишнее, — отвечал француз, бросая на стул свой черный плащ, — если я принял некоторые предосторожности, то не для вас, милый Малатеста, а для синьоров Рима, которые охотно бросили бы на костер такого упрямого еретика, как Ледигиер.

— Но так как вы, монсеньор, мой гость, — сказал, гордо подымая голову, Ламберто, — то я надеюсь, что все силы римской курии и Тосканы, взятые вместе, не осмелятся прикоснуться даже к вашему волосу!

Хозяин и гость несколько минут с любопытством рассматривали друг друга. Убеждения их были одинаковы, но внешность совершенно противоположна. Малатеста был молод, красив собой, высок ростом, прекрасно сложен; а Франциску Бона, герцогу Ледигиеру, минуло уже сорок два года, был он среднего роста, сутуловат, с узкими плечами и впалой грудью. Единственное, что было одинаково в этих двух людях, так это выражение глаз. У французского герцога они светились такой же энергией, как и у итальянского кондотьера. Семейство герцога одно из первых приняло кальвинизм, и впоследствии, когда во Франции образовалась католическая лига против гугенотов, герцог Ледигиер стал во главе последних. После Варфоломеевской ночи, которую он каким-то чудом пережил, Ледигиер еще более, чем прежде, сделался гугенотом и стал во главе партии. Открыто презирая короля Генриха III и его министров, этот пламенный гугенот старался обратить в свою веру даже дофина. В момент нашей встречи с герцогом Ледигиером он еще не достиг той популярности, как впоследствии, когда он переходил неоднократно Альпы и на голову разбивал испанцев, савоярдов и папских швейцарцев, когда Людовик XIII, назначая его великим коннетаблем Франции, сказал:

— Ледигиер непобедим, он никогда не проиграл ни одного сражения.

Но пока еще герцог Ледигиер только посланец французского короля. Посмотрим, в чем заключаются данные ему инструкции.

— Хотите посмотреть мои бумаги? — спросил француз.

— Это совершенно лишнее, я только одного боюсь, чтобы эти бумаги не попали в руки ваших врагов, — отвечал Малатеста.

— Вы догадываетесь, с каким поручением я к вам послан?

— Немного, и мне кажется, что вам дано ко мне не одно поручение, а два.

Герцог улыбнулся и сказал:

— Вы правы. Начнем с главного. Король Генрих III, получив ваши предложения, серьезно обдумал их и обсудил со своими советниками.

— Черт возьми! — проговорил Ламберто. — Лучше было бы отдать их на решение парламента!

— Король решил, что ему невозможно восставать против святейшего отца папы.

— Но этот святейший отец, — вскричал нетерпеливо Малатеста, — работает против интересов короля Генриха III, желая водворить во Франции династию Гизов.

— Король ничего об этом не знает, — продолжал герцог, — главная его забота в настоящее время заключается в том, чтобы Святой Дух внушил кардиналам избрать на папский престол особу, расположенную к Франции.

— И для этого его величество король Франции посылает к бандиту одного из своих вельмож. Понимаю! — вскричал Малатеста.

Герцог несколько поморщился и продолжал:

— Его величество французский король руководствуется только чувством глубокого уважения к святому престолу, верьте мне, милый Малатеста!

— О я не сомневаюсь! Но в чем же именно заключаются желания его величества, и какие средства я должен употребить, чтобы ему угодить?

— Необходимо, чтобы были избраны на папский престол кардиналы Десте или Савелли, оба они весьма расположены к Франции. Что касается средств, то можно подействовать на кардиналов волей народа.

— Понимаю, сделать то же, что было сделано при избрании Льва X. Окружить апостольский дворец и требовать избрания Савелли.

— Это было бы не лишнее, и его величество король Франции всякому, кто устроит такую манифестацию, назначил бы три тысячи скудо в месяц и подарил бы лучший феодальный замок во Франции.

Таким образом, посланец короля раскрыл карты. Он уполномочен был склонить Малатесту явиться со своей бандой в Рим, поднять плебеев и, окружив дворец, требовать, чтобы был избран на папский престол кардинал Савелли.

— Ваши предложения очень лестны для меня, — сказал, несколько подумав, Малатеста, — но я…

— Но вы?

— Хотел бы знать, в чем же состоит другое ваше поручение?

— Вы очень тонкий дипломат, мессир Ламберто, и я спешу удовлетворить ваше желание. Скажите, вы знаете, хотя бы по имени, Генриха Бурбона, короля Наваррского?

— Знаю, не только по имени, но и персонально. Из трех французских Генрихов, по моему мнению, король Наваррский — самый достойный.

— Тем не менее он гугенот, изгнанный, преследуемый. Католическая лига не жалеет ни людей, ни денег, чтобы его окончательно уничтожить.

— И несмотря на все это великую будущность судьба готовит королю Наваррскому, — сказал Малатеста.

— Вы находите? Прекрасно. Король Наваррский через мое посредство также делает вам предложение. Вы с вашей бандой должны немедленно отправиться в Наварру; оттуда при помощи венецианцев вас перевезут на французский берег, вся местность будет подготовлена к восстанию, и мы уничтожим католическую лигу.

— План недурен, — сказал Малатеста, — но, к сожалению, я не могу способствовать его исполнению.

— Почему?

— Прежде всего потому, что вы, французы, питаете глубокую ненависть ко всему итальянскому.

Герцог сделал нетерпеливое движение.

— Не оспаривайте меня, это будет с вашей стороны лишнее. Вы уважаете наших воинов, любите наших артистов, дипломатов, но вы не считаете нас способными ни к чему хорошему. Например, вы, дворяне южной Франции, вы признали учение Кальвина и с оружием в руках защищаете вашу новую веру; но если бы в Италии произошло восстание в пользу учения Кальвина, ни один из вас не присоединился бы к итальянцам.

— Мы не сомневаемся в вашей храбрости, — возразил герцог, — но во Франции и, как мне кажется, во всей Европе итальянцев бояться, считают их скептиками, не верящими ни в папу, ни в Кальвина.

— В ваших словах, монсеньор, есть доля правды. Нас попы так хорошо воспитали, что идея религиозная окончательно улетучилась из наших голов. Но, кроме догматов католической религии, к которым мы действительно несколько равнодушно относимся, у нас есть другая религия, и в ней мы очень сильны. Неужели вы думаете, что знаменитый луккский герой Барламакки погиб на эшафоте ради кальвинизма или лютеранизма? Если вы так думаете, то вы ошибаетесь, монсеньор. Барламакки был великий философ, он хорошо знал, что для Господа Бога все одинаковы: и католики, и лютеране, и кальвинисты. Но Барламакки хотел освободить Италию от ига синьоров, попов и иностранцев. И так как самые главные враги Италии — папский Рим и католическая Испания, то Барламакки и поднял протестантское знамя. Но протестанты Европы, по своей подлости и невежеству, бросили его одного, и луккский инквизитор поспешил избавить святейшего отца папу от опасного врага.

Ледигиер с удивлением слушал бандита, а тот продолжал:

— Я командую несколькими тысячами, и все они, как один — жертвы римского правительства. В городах и провинциях существует между народом страшная злоба против папского правительства; в школах горячо, логически опровергают догматы католической церкви и доказывают гнусность так называемой святой инквизиции. Чтобы спасти католическую религию от окончательной гибели, необходим благородный, энергичный папа, который бы очистил святую коллегию от сорной травы, вырвал бы ее с корнем; а пока этого нет — мы накануне революции религиозной, но в сущности — политической.

— Со всем этим я не могу не согласиться, — сказал герцог, — но, извините, мне все-таки хотелось бы знать ваше мнение по поводу моего предложения.

— Мое мнение? Я вам его выскажу в нескольких словах. Я готов принять от короля Франции помощь деньгами и людьми и буду служить ему с тем, чтобы свергнут был папа и его правительство и были бы провозглашены свобода и протестантство.

— Но это невозможно, — вскричал герцог, — тот, кто возьмет на себя такую смелость, будет разорван римскими гражданами на куски.

— Напрасно вы так думаете, — возразил Малатеста, — римляне уже не раз показывали попам двери. Народ ненавидит попов, он их сносит только по необходимости.

— А остальные владетельные князья итальянские?

— Народ их также ненавидит, как и попов.

— Наконец, иностранные короли, — продолжал французский вельможа, — неужели же вы думаете, что, например, Испания осталась бы равнодушной к подобному факту?

— О монсеньор, верьте мне, не так черт страшен, как его малюют; для итальянского народа не страшно нашествие иноземцев, он с ними справится также, как всегда справлялся.

Герцог с восторгом любовался этим молодым, полным энергии авантюристом-патриотом и думал о другом авантюристе, не менее отважном, — о короле Генрихе Наваррском. Он также объявил войну самому святейшему отцу папе, всем тупым фанатикам и всемогущей католической лиге.

— Хорошо, — сказал, несколько подумав, Ледигиер, — я передам ваши слова государю, и если он пожелает вступить с вами в союз, вы будете своевременно извещены. Но прежде мне бы хотелось знать, где ваши силы?

— Повсюду!

— Среди феодалов?

— Феодалы разделились на две части. Одна из них вступила со мной в союз, помогает мне людьми, деньгами и оружием. Она заключается более чем из пятидесяти замках, где слово Ламберто Малатесты имеет такое же значение, как здесь, в лагере, — другая, самая незначительная, держит нейтралитет.

— А народ?

— О, народ меня обожает, я его защитник и вместе с тем мститель.

— Но вы не забывайте, что римский первосвященник и его попы имеют поддержку, и не в одной Италии, но в целом свете. Положим я, — продолжал герцог, — найду поддержку везде, пытки и костры уже давно надоели всем, но для успеха дела нам необходимо иметь энергичного и разумного союзника в самом Ватикане, в святой коллегии. В Германии реформа уже пустила глубокие корни. Теперь остается только, чтобы князь Бранденбургский, эта высокопоставленная, всеми уважаемая личность, поддержал нас, и Реформация в Германии будет обеспечена окончательно.

В это время снаружи послышался шум. Малатеста приятно улыбнулся и сказал:

— Так вы находите монсеньор, что для успеха нашего дела необходимо заручиться союзом одного из чинов святой коллегии?

— Да, я в этом глубоко убежден, — отвечал герцог.

— Прекрасно, соблаговолите удалиться вот за эту драпировку, — сказал Ламберто, — и вы сейчас услышите много любопытного.

— О мне бы этого не хотелось делать? — вскричал с невольным отвращением французский вельможа.

— Простите, монсеньор; но для дела это необходимо: вы сейчас узнаете самые сокровенные тайны флорентийского и римского дворов, — сказал Малатеста.

— Увы, вынужден покориться ради дела, — отвечал герцог, уходя за драпировку.

В это время Малатеста поднял выходную занавесь палатки и сказал:

— Покорно прошу пожаловать, господин кардинал; я вас ожидаю.

 

VI

Медичи

Новый посетитель был мужчина высокого роста, полный, тщательно завернутый в плащ. Войдя в комнату, он внимательно осмотрелся кругом. То был кардинал Фердинанд Медичи, который должен был наследовать флорентийский престол после смерти своего брата Франциска. Вот что мы читаем о нем в истории.

«Фердинанд Медичи, 36 лет, очень преданный своей фамилии, внешне показывал расположение к своему брату Франциску, но в душе не любил его. В Риме он пользовался славой знатока и покровителя искусств и имел большое влияние на всех членов святой коллегии. Единственным соперником его был кардинал Фарнезе; хотя внешне Медичи старался быть любезным со своим врагом. Черты лица кардинала Фердинанда были правильны, кроме чересчур высокого лба. Холодный, сдержанный, он всегда вел себя с большим тактом».

— Знаете новость? — сказал он, входя в комнату.

— А именно?

— Папа Григорий XIII умер.

— Быть не может! — вскричал Малатеста. — Представьте себе, я его недавно видел и мне казалось, что он поправился.

— Да, умер, Провидению было так угодно, — холодно отвечал кардинал.

— Покоримся воле Провидения, — сказал Ламберто, — я слушаю приказания вашей эминенции.

— Мы, кажется, друзья, Малатеста, не правда ли? — спросил кардинал.

Кондотьер молча поклонился и сказал:

— Друзья, если возможна дружба между отверженным бандитом и именитым кардиналом. Я скорее считаю себя покорнейшим слугой вашей эминенции.

— Не будем играть словами, — возразил нетерпеливо кардинал, — в настоящее время я нуждаюсь в вас, Малатеста.

Малатеста снова поклонился.

— Через десять дней откроется конклав, — продолжал кардинал, — и мне хотелось, чтобы он окончился сообразно моим целям.

— Вашей эминенции по всей вероятности угодно быть избранным в папы? — спросить бандит.

— Совсем нет! — вскричал кардинал. — Ты знаешь, у меня другие виды. Но дело в том, слухи есть, будто хотят выбрать Фарнезе, а это будет, естественно, вредно Тоскане; подумай сам, тогда Модена, Парма, Ломбардия составят одно целое под управлением племянника кардинала Фарнезе; Тоскана неизбежно должна будет пасть. Ты знаешь, милый Ламберто, как богат и силен Александр Фарнезе. С падением Тосканы окончится и владычество дома Медичи. Ты один можешь спасти нас.

— Каким образом?

— Фарнезе сумел добиться популярности в Риме, необходимо и нам в свою очередь иметь народ на своей стороне. Четыре-пять тысяч граждан, которые бы окружили дворец и протестовали, могли бы оказать большое влияние на конклав.

— Это без всякого сомнения!

— Скажи, Малатеста, — спросил вдруг кардинал, — ты аккуратно получаешь субсидию от моего брата?

— Аккуратно.

— Ты, кажется, всегда имел верный кров в Тоскане?

— Понятно.

— В чем же дело? Следовательно, в твоих же собственных интересах помочь нам.

— Я готов, ваша эминенция, но меня одно удерживает. Конклав иногда бывает оригинален, и идет прямо вопреки желанию черни. Что если тем способом, который вы рекомендуете, мы не поможем, а, напротив, повредим делу?

— Я должен сказать, что избрание кого угодно, кроме Фарнезе, для нас было бы желательно, — сказал кардинал.

Ламберто задумался.

— Значит, вопрос лишь в том, чтобы помешать избранию Фарнезе? — спросил он.

— Только это, и ничего более.

— А если вновь избранный папа не потерпит господства свободной банды близ Рима и в моем лагере устроит пытку и виселицу?

— Об этом не беспокойся, Ламберто, владения флорентийского герцога слишком обширны, в царствование моего брата Франциска папа не достанет тебя, а если Богу будет угодно призвать брата к себе, и я наследую флорентийский престол, то даю тебе честное слово не духовного лица, нет, ты духовному лицу не поверишь, — а дворянина, что твоя свобода будет гарантирована полностью.

— Благодарю вас, господин кардинал, — отвечал, кланяясь, Малатеста, — вы сами знаете причины, побудившие меня стать отщепенцем общества; я не вор и не разбойник, я служу правому делу, защищаю невинных от произвола беззаконников.

— Знаю, Малатеста, — отвечал кардинал. — И еще раз подтверждаю тебе мое обещание.

— А я еще раз благодарю вас и заверяю словом Мала-тесты, что Александр Фарнезе не будет избран в папы.

— Значит, я могу на тебя надеяться? — спросил повеселевший кардинал.

— Вполне. Ни Фарнезе, ни Сирлетти, который был бы также не удобен для нас, не станут папами, — отвечал Малатеста.

— Я не спрашиваю тебя, какие ты употребишь для этого меры, но повторяю: Тоскану ты можешь считать своим верным убежищем. Фердинанд Медичи никогда не забудет твоей услуги.

— Буду рассчитывать на покровительство вашей эминенции, — сказал Малатеста, провожая кардинала.

Около палатки дожидались два вооруженных бандита, которые должны были проводить почетного гостя, и оседланная лошадь. Фердинанд вспрыгнул в седло с легкостью юноши и поскакал по дороге к Риму.

Возвратившись в палатку, Малатеста сказал вышедшему из-за драпировки Ледигиеру:

— Изволите ли видеть, монсеньор, я правду вам сказал, что у меня есть некоторые связи со святой коллегией.

— Вижу, вы человек сильный и ловкий, — отвечал герцог, — и если мой государь послушается меня, то вы в скором времени будете иметь важные известия.

— Кто, король Франции?

— Нет, не король Франции, он являет собой полное ничтожество, а король Наварры, глава моей религии. Если он захочет вступить с вами в союз, то мы в голландских и английских кораблях перевезем в Рим сильное войско и одним ударом уничтожим гнездо фанатиков. Прекратятся пытки и потухнут костры!

— Спешите, монсеньор, пользуйтесь моментом, если вы его пропустите, все будет потеряно. Через десять дней соберется конклав, изберут нового папу, и тогда наш план рухнет, — сказал Малатеста.

— Знаю и не говорю вам прощайте, а до свидания в Ватикане, — отвечал, уходя, герцог Ледигиер.

Таким образом, избранию главы католической церкви предшествовали: оргия благочестивых синьоров с куртизанками и совещание с бандитом.

 

VII

Принц Андреа

По приглашению Диомиры, влюбленный австрийский принц явился к ней вечером в назначенный час. Андреа был типичный немец. Высокий блондин, с правильными чертами лица. Несмотря на то, что он еще не был окончательно рукоположен в чин кардинала, он был одет в пурпурную мантию, последнее он делал по приказанию отца. Андреа был плод любви эрцгерцога Фердинанда Австрийского и красавицы Филиппины Вельсер, которая впоследствии сделалась морганатической супругой Фердинанда. Этот курьезный закон в Австрии давал полную возможность князьям и эрцгерцогам удовлетворять их страсти, не нарушая интересов династии. Таким образом, Андреа по рождению не имел никаких прав, но, любимый отцом, он получил титул принца и кардинальскую мантию. От природы очень добрый и общительный, Андреа пользовался любовью кардиналов и всех, кто его знал. В данный момент австрийский принц-кардинал сидел у ног красавицы Диомиры и не спускал с нее влюбленных глаз. Всякий, видевший эту влюбленную парочку, сказал бы, что молодой кардинал и Диомира ни о чем не могут говорить, кроме любви, между тем разговор их касался животрепещущего вопроса предстоящего выбора папы.

— Итак, ваше высочество… — говорила куртизанка.

— Мое высочество, — отвечал Андреа, — находится в самом затруднительном положении. Рассуди сама, моя прелестная Диомира. Я прислан сюда моим дядей, императором Рудольфом, исполнять инструкции, данные мне в конклаве при выборе папы. В Риме я встретил кардиналов Медруччио, Десте, Альтана и других, все они прожужжали мне уши о предстоящем конклаве. Ужаснее всего то, что все это вырывает из моих объятий Диомиру, для которой я живу на этом скверном свете, и к довершению моих несчастий, она сама, Диомира, своими коралловыми губками лепечет мне о конклаве, о выборе папы по ее желанию. Вся эта истории кончится тем, что я брошусь в Тибр, — прибавил с комической важностью принц-кардинал.

— Бросаться в Тибр совершенно лишнее, — возразила, улыбаясь, Диомира, — а надо меня выслушать. Итак, австрийский принц Андреа, — сказала куртизанка, разглаживая своей белой рукой волосы кардинала, — приказываю вам быть внимательным.

Принц сделал гримасу.

— А если я уйду? — спросил он.

— Вы можете делать, что вам угодно, — серьезно отвечала Диомира, — но я предупреждаю вас, что после этого вы уже не переступите никогда порога моего дома.

Принц, было уже вставший, снова опустился, как покорный ребенок.

— Я вас слушаю, Диомира, — сказал он.

— Мой бедный лев заперт в клетку! — вскричала, смеясь, Диомира. — Но я успокою вас. Наш деловой разговор не будет продолжаться долго. Но вы обещаете следовать моим советам?

— Вы меня забавляете, Диомира, — отвечал, улыбаясь, Андреа. — Святой Дух ищет нового папу, я-то — что тут могу сделать?

— Оставим шутки, мой милый ребенок, — сказала Диомира, — теперь они некстати. Мне немножко знакомы члены святой коллегии. Все эти будущие папы лежали у моих ног, я могу вам сказать, чего они стоят.

— Ничего не стоят!

— Из них только двое заслуживают внимания: Александр Фарнезе и кардинал Медичи. Если бы они вместе соединились, они бы могли сделать многое. Но дело в том, что они ненавидят друг друга и ведут между собой самую ожесточенную войну. Фарнезе непременно хочет быть папой, а Медичи, хотя и не добивается папской тиары, надеясь быть преемником герцога Флорентийского, но противится всеми силами избранию Фарнезе.

— Медичи не прав, — заметил Андреа. — Более достойного быть избранным папой, нежели кардинал Александр Фарнезе, трудно себе представить. Умный, благородный, энергичный, Фарнезе-папа придал бы истинное величие церкви. Я думаю подать голос за Фарнезе.

— Напрасно, — холодно сказала Диомира. — Подумайте хорошенько и вы со мной согласитесь. Скажите мне, Андреа, — продолжала куртизанка, — австрийский император Рудольф, ваш дядя, по всемогуществу и богатству играет первую роль в католическом мире? Не правда ли?

— Еще бы!

— Ну а когда папой будет Александр Фарнезе, обстоятельства несколько переменятся. Прежде всего его родственники займут все престолы в Италии. Затем, весьма естественно, Фарнезе будет в союзе явном и тайном со своим другом испанским королем Филиппом II, и влияние Австрии отойдет на второй план. Не забудьте, что авторитет Испании уже упрочен во Фландрии; теперь, если при помощи папы Фарнезе Ломбардия, Парма, Романья также подчинятся влиянию Испании, что будет с Австрией?

— А знаете, Диомира, вы, пожалуй, правы, — сказал после некоторого размышления Андреа.

— Конечно, права. Вы должны выбрать папу, у которого нет царствующего князя и герцога; папу, который заботился бы только о величии церкви и признавал единственный авторитет в Европе — авторитет Императора, но ни герцога, ни князя, ни короля.

— Клянусь Богом, первый раз в жизни слышу женщину, так разумно рассуждающую о политике! — вскричал Андреа. — Вы замечательный дипломат Диомира!

Горькая улыбка появилась на красивых губах куртизанки.

— И вы знаете такого человека? — спросил Андреа.

— Знаю.

— Назовите мне его.

— Кардинал Монтальто.

— Старик францисканец, который уже на ладан дышит и не сегодня-завтра должен испустить дух.

— Он самый.

— Выбор недурен, вполне достойный и нас, и святой коллегии, — сказал, улыбаясь, Андреа, — но я предупреждаю вас, Диомира, если узнают о нем кардиналы, они расхохочутся.

— Ошибаетесь, Андреа, — горячо возразила куртизанка, — многие кардиналы придерживаются совершенно противоположного мнения, чем вы полагаете.

— Что же они думают о кардинале Монтальто?

— Некоторые, действительно, считают его неспособным, но далеко не все. Первый ваш кардинал Десте вполне ценит достоинство францисканца и убежден, что этот с виду немощный старик способен на великие дела. Обратите внимание на все поведение кардинала Монтальто во время правления папы Григория XIII. Сколько такта, ума и выдержки проявил старик. А его поведение, когда убили мужа Виктории Аккарамбони, его племянника? Уверяю вас, Андреа, если Перетти Монтальто будет избран папой, настанут самые блестящие времена для святого престола.

— Вы, быть может, и правы, прелестная Диомира, — сказал, улыбаясь, Андреа, — но не забывайте, что кардиналов, которые будут выбирать папу, сорок два, и едва ли им всем известны качества кардинала Перетти Монтальто.

— Но, я полагаю, из этих сорока двух кардиналов, хотя бы один может подать голос в пользу Перетти, — холодно возразила куртизанка.

— Кто же этот один?

— Вы.

— Я, но, Диомира, вы слишком злоупотребляете могуществом ваших прелестных глаз. Подумайте же: я самый молодой из кардиналов, без влияния, без друзей, без связей…

— Я не совсем с вами согласна, — отвечала Диомира, — вы располагаете голосами кардиналов: Медруччио, Десте и Альтана.

— Прекрасно, но с моим, это составит только четыре голоса, а их сорок два?

— Пожалуйста, не беспокойтесь, этих четырех голосов будет более чем достаточно. Не забывайте, что между кардиналами Фарнезе и Медичи завяжется непримиримое соперничество, каждый будет подавать голос за кардинала, который не имеет партии, а такой среди чистой святой коллегии только один — Перетти, ваши четыре голоса явятся, как нельзя кстати, и Перетти Монтальто будет избран наверняка.

Доказывая это, куртизанка была прелестна: глаза ее горели, как две свечки, и щеки покрылись густым румянцем. Андреа любовался ею.

— Я сделаю для вас все, мой несравненный друг, — сказал он, — но с условием.

— Говорите, с каким именно, я заранее соглашаюсь, — отвечала Диомира.

— Объясните мне, почему именно вы желаете, чтобы Перетти был избран папой?

— Я уже вам объясняла.

— Да, интересы церкви, политика и прочее, но всего этого для меня мало. Я прошу сказать мне, почему вы персонально интересуетесь Перетти. Я должен это знать, потому что я ревную.

Диомира сначала несколько колебалась, но, подумав немного, она решила, что такому благородному человеку, как Андреа, надо сказать все откровенно.

— Есть человек, который зарезал мою мать, а меня сделал куртизанкой — только один папа может наказать его.

— И вы думаете, что кардинал Монтальто может быть праведным судьей, мстителем, посланным Богом?

— Да, я уверена! Перетти мне в этом поклялся.

— А, в таком случае, моя прелестная Диомира, — сказал взволнованным голосом молодой кардинал, — конечно, не принц Андреа остановит эту карающую руку мстителя, посланного господом Богом, и я даю вам честное слово употребить все зависящее от меня, чтобы монтальтский кардинал Перетти был избран папой.

— А я за это тебя, мой милый лев, задушу в своих объятиях, — говорила, краснея, Диомира, целуя принца-кардинала.

 

VIII

Папские сбиры

[91]

Австрийский кардинал Андреа, возвращаясь от Диомиры в сопровождении пажа Теодора, мальчика лет семнадцати, мысленно рассуждал о том, что он услышал от куртизанки. Он думал, до какой степени пала католическая церковь; из всех кардиналов, именующих себя князьями церкви, не нашлось ни одного, способного служить интересам религии, каждый преследовал свои корыстные цели, и лишь падшая женщина затронула этот в высшей степени важный вопрос, предложив выбрать в папы человека вполне достойного. Кардинал вспомнил пропаганду реформаторов, которые громко утверждали, что в Риме все продажно, и совесть, и тело. Андреа всегда находил, что подобные речи есть ничто иное как клевета, но теперь, к великому своему ужасу, убеждался, что реформаторы правы. Он сам увидал римский двор во всей неприглядной наготе, как блудницу, о которой говорится в Апокалипсисе. Диомира также блудница, торгующая своим телом, презираемая всеми, и что же? Эта великая грешница защищает интересы святой католической церкви и стоит на голову выше всех благочестивых князей церкви! Ужасно! Честный принц Андреа невольно содрогался. Перейдя улицу Юлии, что именуется теперь Корсо, Андреа вдруг услышал крики, раздававшиеся из переулка.

— Мама! Мама! — кричал какой-то ребенок.

— Помогите! Помогите! — слышался голос женщины.

Кардинал, обнажая шпагу, бросился на крики, паж последовал за ним. Картина, представшая его глазам, не поддается описанию. Из переулка, пересекающего улицу Юлии, восемь или десять человек тащили молодую женщину. Несчастная сопротивлялась, издавая душераздирающие крики, ребенок, запертый в доме, видя, что насилуют его мать, тоже кричал. Принц Андреа был не из терпеливых. Кинуться на разбойников и освободить женщину было для него делом одной минуты.

Почувствовав себя на свободе, женщина в один миг скрылась за дверью своего домика и изнутри заперлась на замок.

— Разбойники! Негодяи! — вне себя кричал принц Андреа. — Расходитесь немедля, иначе я велю взять вас первому патрулю, и через два часа вы будете повешены.

Общий хохот был ответом на эту угрозу.

Один из разбойников подошел к принцу, распахнул свой плащ и показал ключи святого престола, вышитые на груди, что служило доказательством принадлежности его к папским сбирам.

— Я бы советовал тебе, молодой человек, потихонечку убраться, иначе я буду вынужден употребить против тебя самые крутые меры, и тебя подвергнут серьезному наказанию за нападение с оружием на сбиров его святейшества при исполнении ими служебных обязанностей.

— Еще раз клянусь, — отвечал принц, бледный от гнева, — если останетесь здесь хоть еще минуту, то прежде чем быть повешенными, будете подвергнуты трехчасовой пытке!

— Ну, сам виноват, если не послушался моего совета, — сказал спокойно начальник сбиров, делая знак головой.

Двое негодяев, стоявших близ Андреа, бросились на него с поднятыми кинжалами. Момент был самый критический, еще один знак начальника банды, и принц был бы убит. Паж Теодор Аманден все это видел, не теряя ни секунды, выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его по самую рукоятку между плеч одного из разбойников, который, как сноп, повалился на землю, едва успев проговорить: «Боже, я умираю!» Принц в свою очередь ударом шпаги свалил на землю другого бандита.

— Стреляйте в него! Стреляйте! — кричал начальник сбиров.

В это самое время раздался голос: «Дорогу его эминенции кардиналу Медруччио» — и из-за угла показались носилки, сопровождаемые отрядом телохранителей.

Увидав кардинала, Андреа вскричал: «Медруччио, помоги!»

При виде принца с обнаженной шпагой в руках, кардинал был крайне изумлен, но мигом смекнул в чем дело.

— Ах, негодяи, мерзавцы! Перебить их всех! — обратился он к своей страже. Последняя не заставила повторять приказание. Несмотря на то, что сбиры побросали оружие, молили на коленях о прощении, их всех до одного перебили.

Медруччио непременно хотел, чтобы принц сел в его носилки и под охраной телохранителей отправился во дворец.

— Ваше высочество дешево отделались, — сказал кардинал, — скажу откровенно, я предпочитаю встретиться в лесу с разбойниками, чем на улицах Рима с папскими сбирами. Эти негодяи ужасны!

— Это невероятно! — шептал Андреа. — Люди, которые от правительства поставлены, чтобы защищать граждан, насилуют и грабят их.

Медруччио расхохотался.

— Правительство, — сказал кардинал, — да сами сбиры и представляют правительство.

— Но Боже мой, — вскричал принц, — кто же управляет этой несчастной страной?

— Все и никто. У кого есть острый кинжал за поясом, тот и командир. Кто имеет в своем распоряжении банду головорезов, может распоряжаться всем. Здесь нет закона, нет справедливости, здесь есть только одно право, право сильного. Я вам говорю, принц, что Рим город чрезвычайно оригинальный.

— Неужели до сих пор не могут выбрать папу, способного очистить столицу католицизма от всех этих мерзостей? — вскричал с негодованием принц.

— Да, и у нас иногда бывали честные и энергичные папы, — отвечал Медруччио, — которые не были слепым орудием своих министров и племянников. Например, папа Юлий II держал в руках всех, и при нем злодеи притихли; но что же вы прикажете делать, во-первых, папы у нас избираются в преклонном возрасте, а во-вторых, и это самое главное: что сделает один папа, то его преемник непременно уничтожит.

После некоторого молчания Андреа сказал:

— Сегодня вечером, кардинал, мне необходимо поговорить с вами.

— Смею спросить ваше высочество, в чем будет заключаться наша беседа?

— Мы обсудим выбор нового папы.

— Я очень доволен, ваше высочество, что вы не желаете оставаться индифферентным в этом вопросе, — сказал Медруччио.

— Да, милый кардинал, пора подумать и дать святой католической церкви достойного первосвященника, а не марионетку, которой управляют придворные по своему произволу. Итак, до вечера, не так ли?

— Сочту за особенную честь, ваше высочество, — отвечал, кланяясь, Медруччио.

Весь день кардинал Медруччио ломал себе голову, трудился над разрешением вопроса: кто мог повлиять на молодого беспечного принца? Если бы Медруччио знал, что рука, управлявшая всей этой интригой, была рукой женщины, да еще и куртизанки Диомиры!

 

IX

Конклав

Приближался решительный момент. Партии кардиналов разделились. Фарнезе рассчитывал, что выберут в папы его или же его креатуру — кардинала Савелли; для этой цели он привлекал на свою сторону испанских и французских кардиналов и был уверен, что его партия восторжествует. Его противник Медичи употреблял все от него зависящие меры, чтобы помешать этому. Медичи искал кардинала, который стоял бы на нейтральной почве и не находился бы под влиянием иностранных государей и своих родных, а главное, чтобы интересы его не были связаны с интересами дома Фарнезе. Таких кардиналов было два: Альбани и Монтальто. Названный кардиналом-монахом, Альбани как богатый и щедрый вельможа был популярен, впрочем, не так, как Фарнезе. Кардинала Монтальто все уважали, но популярностью он не пользовался, и никто не рассчитывал на его избрание. Монтальто знали как хорошего проповедника и строжайшего испанского инквизитора. С этой стороны он не пользовался ничьим расположением. Народ с ужасом вспоминал время папы Пия V, этого коронованного инквизитора, протежировавшего Феличе Перетти.

Самая влиятельная фракция святой коллегии состояла из кардиналов короткого правления папы Григория XIII, прозванных григорианцами. По старинному правилу, все кардиналы, пожалованные папой, в благодарность ему повиновались его племяннику, который становился во главе партии. Племянником покойного папы Григория XIII был, стоявший во главе партии, кардинал Сан-Систо; другой племянник, кардинал Гуастовиллани, не вмешивался в политику и держал нейтралитет. Монтальто мог рассчитывать только на один голос своего друга кардинала Рустикуччи. Всем было хорошо известно, что покойный папа Григорий не любил Монтальто, а потому и весьма естественно, если последний, сделавшись папой, будет мстить григорианцам. Феличе Перетти был сын своего века, а в это время, в особенности между духовными отцами, не было в обыкновении прощать врагам.

Ввиду этого Монтальто никак не мог рассчитывать на партию григорианцев. С другой стороны, друзья Медичи боялись мести Монтальто за убийство его племянника Франциско Перетти. Дело происходило так. Виктория Аккорамбони, известная красавица того времени, была замужем за племянником кардинала Монтальто Франциско Перетти; она понравилась Паоло Джиордано Орсини, герцогу Браччиано, по приказанию которого была похищена, а ее муж убит. Словом, случилась история самая обыкновенная в те времена; Орсини остался ненаказанным и открыто сочетался браком с вдовой Перетти. Ко всему этому следует добавить, что герцог Браччиано являлся племянником кардинала Медичи.

Кардиналы-избиратели, прежде чем приступить к делу, подвергались влиянию посланников. Маркиз Пизани, французский посланник, употреблял все усилия, чтобы был избран кардинал, ненавидящий Испанию; Оливарес как представитель испанского короля Филиппа II интриговал в пользу своего повелителя, к нему присоединялась католическая лига, ненавидевшая короля Генриха III, во главе с кардиналом Дисексом, известным фанатиком, впоследствии умершим от разрыва сердца при известии о торжественном въезде в Париж короля гугенота Генриха IV.

Но с закрытием дверей конклава кончались все интриги. Кардиналы могли выбирать, кого им было угодно, но постороннего влияния на них уже не существовало, по крайней мере так могло казаться с внешней стороны. В сущности это было иначе: кардиналы-избиратели, запертые по своим кельям, получали кушанья из дома. Вот тут-то и действовали интриганы, оставшиеся за стенами конклава. После долгого, безрезультатного сидения в запертой келье, так как все записки кардиналов были сожжены, ибо недоставало законного количества голосов, кардинал Андреа в один прекрасный полдень получил очень вкусный пирог, разломив который, увидел записку только с одним написанным словом «Adorazione», что означало единогласный выбор папы. Молодой кардинал, прочтя записку, улыбнулся, тотчас узнав Диомиру, и подумал: «Эта девочка самый тонкий дипломат». Не будем утомлять читателя подробным описанием интриг кардиналов до конклава и во время его, укажем лишь на главные факты.

Избранию кардинала Монтальто способствовали следующие обстоятельства. Прежде всего вражда двух главных партий: Медичи и Фарнезе, потом его старость, физические недуги и, наконец, влияние куртизанки Диомиры на могущественного принца-кардинала австрийского Андреа. Надо знать, что в святой коллегии существовал закон, которым дозволялось кардиналам-избирателям после нескольких дней неудачных выборов собраться в церкви и молить Господа внушить им мысль об избрании достойного наместника Христа Спасителя. После получения лаконичной записки от Диомиры комедия разыгралась просто. Когда собрались в капелле кардиналы, принц Андреа, Медруччио, Рустикуччи и их сторонники стали на колени перед Перетти и начали кричать: «Монтальто! Монтальто! Выбираем Монтальто!» Их крику последовали кардиналы сторонники Медичи, бесхарактерный Сан-Систо и Фарнезе не успели опомниться, как Монтальто был избран папой почти единогласно. «Вот что значит помолиться и получить внушение свыше», — заметил старый кардинал Рустикуччи. Австрийский принц Андреа саркастически улыбнулся, вспомнив, что в этом внушении принимала некоторое участие и куртизанка Диомира. Между тем Фарнезе как секретарь святого престола подошел к Перетти и торжественно провозгласил:

— Ваша эминенция избраны святой коллегией папой. Согласны ли вы на это избрание и, если согласны, то как вам будет угодно именоваться?

— Согласен! — отвечал звучным голосом Перетти. — И буду именоваться Сикстом V!

Все окружающие были поражены быстрым превращением вновь избранного папы: из дряхлого, немощного старика Перетти вдруг превратился в крепкого, энергичного человека. Стан его выпрямился, глаза загорелись, поступь сделалась уверенной, голос — могучим. Кардиналы пришли в ужас. Человек, умевший столько лет притворяться дряхлым, получив власть в руки, должен быть очень опасен. Все присутствовавшие хранили молчание, лишь один кардинал Медичи тихо сказал:

— Его святейшество ступает сегодня более уверенными шагами, чем вчера.

— Ничего нет удивительного, — отвечали ему, — вчера кардинал Монтальто искал на земле ключи святого Петра, сегодня он их нашел и поднял.

— Да здравствует Сикст V! — закричал кто-то.

Папа обернулся и сказал:

— Кардинал Рустикуччи! Поздравляю вас с должностью государственного секретаря.

Затем к его святейшеству подошел секретарь конклава и, преклонив колени, подал ему папскую мантию. Сикст V ее принял и надел на голову секретаря кардинальскую шапочку.

Церемония посвящения совершилась торжественно. Сикст V с особенным удовольствием видел, что в церемонии принимал самое деятельное участие кардинал Фарнезе. Несмотря на то, что несколько часов тому назад последний был сильным соперником кардинала Монтальто, Сикст V всегда считал Фарнезе достойным человеком и теперь старался оказывать ему глубокое уважение.

Весть об избрании кардинала Монтальто в папы быстро распространилась по городу. Граждане Рима знали кардинала-монаха только благодаря его репутации строгого инквизитора. Так как правление слабого папы Григория XIII стало причиной безудержной распущенности в городе, то народ возлагал большую надежду на нового папу, авось он положит конец всем этим беззакониям. Город, в котором папа был вынужден повесить служащего за то, что он арестовал разбойника — само собой разумеется, крайне нуждался в строгом и энергичном государе, именно таким и явился папа Сикст V. С первых же дней его восшествия на престол он навел ужас на всех. Так называемые консерваторы, заседающие в Капитолии, по обыкновению явились к его святейшеству поздравить с восшествием на престол и вместе с тем просили от имени всего римского народа стать защитником закона, мира и справедливости, которые за последнее время, добавляли консерваторы, были сильно нарушены. «Обещаю вам, господа, исполнить справедливое желание римского народа, — отвечал Сикст V, — но так как исполнение закона в ваших руках, то и рекомендую вам самим относиться к своим обязанностям добросовестно, имея в виду мою глубокую признательность за все, что вы сделаете законно; но вместе с тем я должен заявить вам, что первое неисполнение закона которыми-нибудь из вас неизбежно повлечет за собой смертный приговор». Легко понять, как эти слова нового папы подействовали на консерваторов. Между тем простой народ надеялся на лучшие дни, когда можно будет находить слабому защиту в законе.

Ожидания народа вполне оправдались. В первые же дни восшествия на престол Сикст V издал декрет, по которому воспрещалось под страхом смертной казни носить оружие частным лицам (единственно возможная мера хоть мало-мальски сдержать злодейство бандитов). Спустя несколько дней после этого декрета, четыре бандита синьора Сфорца, лейтенанта герцога Сора, возвращались домой с четырьмя ружьями; бандиты тотчас же были арестованы, преданы суду и приговорены к смертной казни.

Все синьоры Рима пришли в неописуемое негодование: как суд осмелился произнести такой строгий приговор над служащими всемогущего вельможи герцога Сора! Тем не менее Сикст V утвердил приговор, и четверо бандитов были повешены, несмотря на заступничество четырех кардиналов.

— Сикст V, — сказал папа кардиналам, — взошел на престол не для того чтобы следовать системе своих предшественников. Что значит смерть четырех бандитов в сравнении с тысячами невинных жертв, убитых бандитами. Если я помилую приговоренных, то вся пролитая кровь этих невинных падет на мою голову.

К великому ужасу римской аристократии, трупы четырех бандитов болтались на виселице крепости святого Ангела, и это было несколько дней спустя по избрании Перетти на папский престол. Всем стало ясно, что бывший монах шутить не любит. Римские бароны приуныли.

1 мая в церкви святого Петра происходила торжественная церемония интронизации нового папы; кардинал Медичи надел тиару на папу. При церемонии присутствовали все иностранные посланники, кроме испанского. Иезуиты явились из Японии на коронацию; один из них подал новому папе святую воду. Во время церемонии одна бедно одетая женщина с закрытым вуалью лицом, когда процессия шла мимо, молитвенно сложила руки и воскликнула:

— Господи, помоги ему восстановить суд и правду!

Папа услыхал эти слова и узнал, кем они были произнесены. Обратившись к французскому посланнику маркизу Пизани, Сикст сказал:

— Во все время моего царствования клянусь исполнять закон, быть строго справедливым и вырвать с корнем дурные плевелы, предать их геенне огненной!..

— Аминь! — отвечала Диомира.

Эта встреча с куртизанкой в день коронации имела глубокое значение в глазах религиозного Сикста, как бы само Провидение хотело напомнить ему данную кающейся грешнице клятву. И Сикст V еще более утвердился в намерении следовать евангельскому учению и быть достойным великого поста Наместника Христа Спасителя.

 

X

Виктория Аккорамбони

Если Сикст поклялся защищать законные права угнетенного народа, то он тем более не мог забыть обид, нанесенных ему, когда он был кардиналом-монахом. Ему, как самому последнему из граждан, было отказано в правосудии. В один прекрасный день он бросился к ногам Григория XIII и умолял его святейшество наказать разбойников, зарезавших единственного сына у несчастной матери. Эта несчастная и неутешная мать была любимая сестра кардинала Монтальто, а ее зарезанный сын, его племянник. Папа ответил уклончиво. Между тем продажные судьи за известную плату нашли негодяя, который скрылся и прислал заявление, что убийство совершено им. Таким образом, настоящие преступники Паоло Джиордано Орсини и Марчелло Аккорамбони остались ненаказанными.

Но расскажем по порядку, как все происходило.

Виктория Аккорамбони в те годы была римской львицей как по своей необыкновенной красоте, так и по многим талантам, которыми обладала. Поэты, историки, хроникеры с восторгом описывали ум, красоту, грацию и таланты Виктории; они говорили о ее восхитительной наружности, о ее мелодичном голосе, о ее грациозных и вместе с тем простых манерах и о многом другом. Словом, сохранились чуть ли не целые тома восторженных описаний современниками неотразимых прелестей Виктории Аккорамбони.

Знаменитая красавица была родом из Губбио и происходила из разорившейся древней аристократической фамилии, впрочем, ничем особенным не замечательной, кроме напыщенной гордости. Когда она была уже взрослой девушкой, ее отец женился на римской патрицианке, также из разорившейся фамилии, Тарквинии Палуцци Альбертани. Надменная Тарквиния тотчас же обратила внимание на необыкновенную красоту своей падчерицы Виктории и при помощи красоты последней решила разбогатеть и породниться со знатью. Претендентов на руку красавицы Виктории, само собой разумеется, было множество. Впрочем, не все они имели так называемые благородные намерения.

Известный вельможа и богач того времени Паоло Джиордано Орсини, герцог Браччиано, хотел взять в любовницы Викторию, что крайне не нравилось честному старику отцу последней — Аккорамбони. Но интриганка Тарквиния не обращала внимания на это и всеми зависящими от нее мерами старалась сблизить свою падчерицу с всемогущим вельможей. Его колоссальные богатства, сношения с испанским двором ослепляли Тарквинию, и она стала самой горячей помощницей осуществления грязной цели всемогущего герцога. В ту эпоху в Италии для синьоров, подобных Орсини, не существовало закона, они делали, что хотели, и самые возмутительные их преступления оставались безнаказанными. Родственники Паоло Джиордано, такие же развратные злодеи, как он сам, Латино, Реймонд и Людовик помогали ему во всех его беззаконных действиях. Из рассказа приближенного Малатесты, явившегося из Рима, мы уже знаем об убийстве Реймонда Орсини в схватке с папскими сбирами, за что был повешен ни в чем не повинный начальник отряда; нам известно также, что Людовик Орсини, не удовлетворенный этой казнью, убил Викентия Вителли, лейтенанта герцога ди Сора, за попытку освободить папского исполнителя закона.

Все эти страшные факты показывали абсолютную необходимость железной рукой пресечь злодеяния вельмож. Этой рукой явился папа Сикст V. Но будем продолжать наш рассказ.

Паоло Орсини был женат на сестре кардинала Медичи Изабелле. Эта несчастная женщина была задушена своим мужем. Паоло Орсини приревновал жену к своему двоюродному брату и задушил собственными руками. За это гнусное преступление злодей не был наказан папским правительством, и братья убитой Изабеллы, великий герцог Тосканский Франциск и кардинал Фердинанд Медичи, внешне высказывали ему полнейшее уважение — до такой степени был всемогущ Паоло Орсини. Волей-неволей оба брата вынуждены были пожимать руку, обагренную кровью сестры. Тем не менее кардинал Медичи в душе ненавидел убийцу и искал случая отомстить ему. Когда перед конклавом Паоло Орсини умолял всех кардиналов не выбирать в папы кардинала Перетти, его заклятого врага, то Фердинанд Медичи, как мы знаем, напротив, стал делать все зависящее от него, чтобы кардинал Перетти стал папой.

Паоло Орсини овдовел пятидесяти двух лет, он был необъятной толщины и страдал скверной болезнью. Вообще герцог не имел ни одного достоинства ни физического, ни нравственного, которое бы могло понравиться женщине; более отвратительного субъекта, чем Орсини, трудно было и представить. Однако, несмотря на все это, благодаря своему колоссальному богатству и всемогуществу Паоло Орсини в глазах красавицы Виктории был весьма интересен. Последнему, само собой разумеется, немало способствовала мачеха Виктории Тарквиния. Герцогская корона и богатство мирили Викторию со всеми недостатками Паоло Орсини. Ей очень хотелось сделаться владетельницей трех дворцов в Риме, дворца Монте Джиордано (ныне Габриели), дворца «Campo dei Fiori» и дворца «Pasquino» (ныне Braschi), и бесчисленного количества дворцов в провинции. Такое будущее льстило тщеславию Виктории, дочери бедного дворянина из Губбио. Но отец Виктории смотрел на дело совсем иначе. Для него было ясно, что посещение Паоло Орсини и его ухаживание вовсе не имели благородных целей, старый развратник просто хотел сделать своей любовницей хорошенькую Викторию. Именно против этого-то и возмущалась честная душа Аккорамбони. Но как помочь горю? Как пойти против всемогущего, которого боится сам святейший отец папа? Долго ломал себе голову оскорбленный отец, наконец решился на одно отчаянное средство.

Между поклонниками Виктории был один скромный и честный молодой человек, некто Франциско Перетти, племянник кардинала Монтальто. Франциско всегда оставался в тени и своими вздохами не надоедал Виктории, в душе сознавая, что ее недостоин. На него-то и обратил внимание старик Аккорамбони. Несмотря на сопротивление жены и дочери, Аккорамбони настоял, чтобы последняя сочеталась законным браком с Франциско Перетти. При таких условиях состоялось бракосочетание красавицы Виктории с племянником кардинала Монтальто в церкви Santa Maria della Corte. Молодая переехала в дом кардинала Монтальто, который принял ее, как родную дочь. Употребляя все возможные усилия, дабы Виктория забыла свои честолюбивые планы относительно герцога Орсини, кардинал Монтальто мало-помалу сумел привязать к себе Викторию; молодая женщина, освободившись из-под вредного влияния мачехи, начала было уже привыкать к своему новому положению, как вдруг разразилась беда, которую она и не предвидела. Злым гением и на этот раз явилась Тарквиния.

Не желая окончательно расстаться с радужными мечтами свести падчерицу с всемогущим Орсини, она поддерживала с ним сношения, постоянно уверяла его, что еще не потеряна надежда и что он, Орсини, если и не сможет сделать Викторию своей женой, то приобрести ее себе в любовницы всегда в его власти. Внезапное замужество Виктории еще более раздражило страсть развратного старика как препятствие к обладанию красавицей. Затем влияние хитрой интриганки довершило остальное. Всемогущий герцог Орсини стал уже мечтать не о любовной связи с Викторией, но решил на ней жениться. Для этого необходимо было устранить ее мужа, и перед этим Орсини, конечно, не остановился.

Однажды вечером Марчелло Аккорамбони, молодой человек, вполне преданный мачехе и герцогу Орсини, постучав в окно, позвал Франциско, объявив, что намерен сообщить что-то очень важное. Мать Перетти, Камила, бывшая тут же в комнате, предчувствуя недоброе, умоляла сына не ходить; но Франциско, далекий от мысли, чтобы брат его жены был против него в заговоре, не послушался матери и вышел из дома. Едва они сделали несколько шагов, как Марчелло Аккорамбони громко свистнул, из-за угла выскочили четыре бандита и бросились на Перетти. Но тот несмотря на свою застенчивость и скромность был замечательно храбрый юноша и весьма не дурно владел шпагой. Прислонившись спиной к стене, он искусно парировал удары разбойников и некоторым из них нанес раны.

Вдруг из-за угла раздался голос:

— Чего вы с ним церемонитесь, убейте его!

— А, герцог Браччиано! — вскричал Перетти. — Пусть небо вознаградит тебя за твое злодеяние!

Проговоря это, Перетти проткнул глаз одному из бандитов, и тот с воплем отступил. Остальные невольно умерили свой пыл.

Положение становилось опасным. Каждую минуту могла явиться помощь; папские сбиры, ненавидевшее герцога Орсини и его бандитов, могли без сожаления переколотить их, как собак.

— Бросить шпаги, стреляй из пистолетов! — командовал герцог из-за угла.

Раздались почти одновременно четыре выстрела, и несчастный Перетти упал, обливаясь кровью. Чтобы быть окончательно уверенными в его смерти, разбойники бросились на умирающего и нанесли ему кинжалами еще двадцать ран, после чего скрылись.

На другой день утром у входа в сады Сфорца был найден труп молодого Перетти. Никто ни минуты не сомневался, что муж красавицы Виктории был убит по показанию Паоло Орсини. По всему городу пошли самые разноречивые толки. Одни утверждали, что кардинал Монтальто не оставит не отмщенной смерть любимого племянника и будет просить казни преступника; другие выставляли на вид папы всемогущество Орсини, который не позволит арестовать себя, как обыкновенного бандита, и проявит силу или скроется в один из своих укрепленных замков. Много было разных толков, но все они кончились ничем: слабовольный папа Григорий XIII побоялся тронуть Паоло Орсини.

Кардинал Монтальто иногда приезжал отдыхать в свою скромную виллу близ Эквилино. Эта вилла имеет историческое значение, она построена архитектором комским Доминико Фонтана, который впоследствии пользовался мировой славой как первый архитектор святого престола. Виллу начали строить при Пие V. Она еще не была окончена, когда умер папа Пий V. Новый папа Григорий XIII явный недоброжелатель, даже враг кардинала Монтальто лишил его пансиона, назначенного его предшественником; Монтальто не имел средств продолжать постройку; тогда архитектор Фонтана на свои собственные деньги принялся за дело, и вилла была отстроена окончательно. Великодушный архитектор впоследствии был щедро вознагражден Сикстом V. Именно в этой вилле кардинал Монтальто узнал об убийстве любимого племянника. Мать покойного бросилась к ногам брата и молила искать правосудия, дабы смерть ее единственного сына была отмщена, и убийцы получили должное возмездие. Кардинал бледный, как смерть, но с блистающими глазами, задыхаясь, побежал прямо в консисторию, где происходило заседание. Все кардиналы, присутствовавшие там, с нетерпением ждали заявления кардинала Монтальто. Преступление было до такой степени дерзко, возбудило так много толков, что и сам папа, несмотря на свою слабость, сознавал необходимость строгого следствия и суда над преступниками. Но в те времена суд над преступниками означал борьбу с оружием в руках. Командир папских войск, племянник Григория XIII, герцог ди Сора вовсе не располагал такими силами, чтобы вступить в открытую борьбу с всемогущим Орсини. Конечно, герцог ди Сора мог прибегнуть к помощи граждан, они с восторгом разорвали бы на части не только Паоло Джиордано Орсини, но и всех римских аристократов, но папа не хотел употребить это крайнее средство, боясь дать волю народной власти.

При появлении Монтальто в консистории, все кардиналы окружили его и каждый поспешил выразить ему свое сочувствие по поводу прискорбного события. Бывший инквизитор, поблагодарив кардиналов за участие, отправился на свое место, поскорее желая знать мнение самого папы. Григорий XIII, кроме своей бесхарактерности, отличался еще и трусостью. При появлении кардинала Монтальто он сконфузился, тем не менее, сознавая необходимость обсудить ужасное происшествие прошедшей ночи, его святейшество старался оправиться и, обращаясь к кардиналам, сказал:

— Достопочтеннейшие братья! В эту ночь совершено страшное преступление, убит наш добрый верноподданный Франциско Перетти. Мы решились преследовать убийц со всей строгостью закона, кто бы ни были преступники, хотя бы наши близкие родственники.

Папа на некоторое время остановился, желая знать, какой эффект произведет его речь на Монтальто и остальных кардиналов. Все взоры обратились на бывшего инквизитора, но он сидел молча, опустив голову на грудь. Папа продолжал:

— Следствие поручено монсеньору Портино и нашему уважаемому генералу, герцогу Джиакомо ди Сора. Мы имеем полное основание надеяться, что преступники будут разысканы и примерно наказаны.

При последних словах папы, кардинал Монтальто поднял голову, посмотрел на его святейшество своими жгучими глазами и снова опустил голову, не сказав ни одного слова.

— Это преступление тем более ужасно, — сказал в заключение папа, — что оно касается нашего достойного и уважаемого собрата кардинала Монтальто: убитый молодой человек был его родным племянником. Но мы торжественно объявляем, что меры, предписанные нами следователям, будут вполне одобрены его эминенцией кардиналом Монтальто.

Сказав это, папа бросил почти умоляющий взгляд на Монтальто. Последний холодно отвечал:

— Я не смею одобрять или порицать распоряжения моего повелителя, мое дело лишь повиноваться ему.

Этими словами, вызвавшими беспокойство всех кардиналов, а в особенности самого папы, окончилось заседание консистории. Но едва папа вышел в свои апартаменты, как ему доложили о приходе кардинала Монтальто. Григорий XIII хотел уже отдать приказание отказать кардиналу, как увидал его, следовавшего почти по пятам за докладчиком. Папа был вынужден его принять.

— А, это вы, кардинал Монтальто! — вскричал папа, с трудом скрывая свое неудовольствие. — Надеюсь, что вы пришли не по делу вашего племянника?

— То, что вы изволите называть делом моего племянника, есть ничто иное как гнусное убийство разбойниками, рассчитывающими на безнаказанность. Именно это последнее обстоятельство и побудило меня броситься к ногам вашего святейшества и молить о правосудии.

— Но, кардинал, мне кажется, что мы уже достаточно обсудили в консистории…

— В консистории, ваше святейшество, обещали наказать примерно злодеев. Ввиду этого я и осмелился явиться перед вашими светлыми очами, дабы сообщить вашему святейшеству имя главного преступника и молить вас исполнить данное вами обещание, наказать злодея так, чтобы весь христианский мир знал, как Викарий Христа Спасителя карает преступления.

Григорий XIII побледнел, он отлично понял, на кого намекает Монтальто, и воскликнул:

— Я не хочу знать имени преступников! Вы, кардинал, в данную минуту находитесь не в нормальном состоянии под влиянием вашего несчастья и можете оговорить невинного; лучше предоставить это следователям.

— Именно следователей-то я и желаю повести на прямую дорогу, указав им имя преступника.

— Кто же, по-вашему, этот преступник? — спросил папа.

— Паоло Джиордано Орсини, герцог Браччиано.

Папа хотя и ожидал слышать от кардинала имя герцога, но сделал вид, будто крайне удивлен.

— Герцог Орсини! — вскричал он, — Быть не может! Это ничто иное как самая гнусная клевета; такой знатный вельможа не может совершить подобное преступление. Какие же вы имеете доказательства, обвиняя герцога Орсини?

Лицемерие папы возмущало до глубины души Монтальто, он смерил его презрительным взглядом и сказал:

— Мне кажется, ваше святейшество, не может не согласиться, что человек, хладнокровно задушивший свою жену Изабеллу, сестру своего друга герцога Тосканского, не задумается убить юношу, ставшего ему на пути в его бесчестных целях, юношу, ничем более не отличавшегося, как только родством с кардиналом Монтальто, который не имеет счастья пользоваться расположением святейшего отца папы?!

— Кардинал!

— Ваше святейшество хорошо знает, — продолжал Монтальто, не обратив внимания на восклицание папы, — что герцог Браччиано настойчиво интересовался Викторией Аккорамбони, женой убитого, и во что бы то ни стало хотел обладать ею; муж Виктории был существенной помехой для достижения этой цели, его следовало устранить, и герцог Браччиано его устранил.

— Но где же доказательства? — спросил папа.

— Если ваше святейшество прикажете арестовать виновного, то эти доказательства без всякого сомнения появятся.

Папа некоторое время хранил молчание. Монтальто сначала показалось, что его слова произвели впечатление, между тем в сущности это было далеко не так. Григорий XIII просто решал, как выпутаться из неловкого положения.

— Но подумали ли вы о том, — сказал папа, после некоторого молчания, — что арест такого важного лица, как Орсини, может вызвать беспорядки в государстве?

— Строгое исполнение закона не может вызвать беспорядков, — возразил холодно кардинал. — Угнетенный народ сумеет оценить распоряжение вашего святейшества.

— Но здесь речь не о народе, а о государстве, — возразил нетерпеливо папа, — поймите, что государство будет в опасности.

— Прошу ваше святейшество припомнить строки, написанные в святой книге: Fiat justitia, pereat mundus!

— Довольно, кардинал Монтальто! — вскричал святой отец. — Вы уже начинаете указывать нам наши обязанности, вы забываете, что управление церковью и государством мы получили наитием Святого Духа. Прошу не забывать также, что первая обязанность верноподданного — повиновение, а первое достоинство духовного лица — смирение.

Монтальто первый раз в жизни вышел из себя. Приблизившись к папе, он смерил его своими жгучими глазами и, стиснув зубы, прошептал:

— А вы, святейший отец, не забывайте, что Провидение жестоко наказывает недостойных властителей, жертвующих его святым законом ради своих земных расчетов.

Сказав это, Монтальто повернулся и величественной поступью направился к выходу.

 

XI

Средневековое правосудие

В мрачной и низкой зале исторического дворца «Cancelleria», стоящего около «Campodei fiori» происходила страшная сцена. День уже клонился к вечеру, в громадный зал сквозь железные решетки низеньких окон еле проникал луч вечерней зари. В углублении этого смрадного склепа виднелось красное пламя от жаровни, наполненной пылающими угольями. Кругом по стенам были развешаны орудия пытки: блок, клещи, щипцы, железные обручи, колодки и стояло длинное ложе с ремнями, на которое клали жертву.

В зале присутствовали пять синьоров. С ними нам не мешает познакомиться поближе. Главный из них, по-видимому, начальствующий, был известный Джиакомо Боккампаньи, герцог ди Сора, сын папы Григория XIII, который выдавал его за племянника — ложь, возбуждавшая улыбку каждого. Дон Джиакомо был фаворитом папы и причиной величайших беспокойств его святейшества. Красивый, молодой, элегантный, смелый, расточительный, Джиакомо имел все качества Алкивиада. Папа хотел сделать его священником и наградить кардинальской мантией, но это оказалось невозможным. Молодой человек предпочитал военное поприще, ввиду чего папа произвел его в генералы войск святой церкви. Командир папской гвардии любил жуировать, в особенности он был падок до женского пола. Часто, чтобы приобрести расположение какой-нибудь красавицы, он не задумывался делать громадные долги, которые к великому своему огорчению должен был платить его августейший родитель папа Григорий XIII. Иногда последний, не шутя, гневался на сына, прогонял его и не велел показываться ему на глаза. Но эти комедии только возбуждали смех герцога ди Сора, он великолепно знал, что августейший родитель не может жить без него. И, действительно, спустя несколько дней после грозной сцены, Джиакомо снова призывался в апостольский дворец, и дело шло по-прежнему. Слабость его святейшества к сыну, названному им племянником, очень дорого стоила римским гражданам: молодой красавец-генерал совершенно безнаказанно чинил всякие злодейства и беззакония.

Герцог ди Сора был одет в бархатный плащ бирюзового цвета и круглую шляпу с пером, он был высокого роста, прекрасно сложен, с правильными чертами лица, выражавшего холодный цинизм, и большими черными глазами навыкате. Рядом с ним стоял лейтенант, мужчина лет пятидесяти, со свирепой, отталкивающей наружностью, серыми волосами, торчащими, как щетина, и мутными глазами самого холодного и бесчувственного злодея. Его мускулистое тело было обтянуто черной бархатной туникой, за поясом торчали два пистолета. Звали его дон Марио Сфорца. В его обязанности было охранять провинции от бандитов, между тем все окрестные жители боялись его, хуже бандитов, ибо Марио Сфорца сам был первоклассным разбойником и убивал, грабил, насиловал мирных провинциалов во имя закона. От любого бандита жители провинции могли надеяться хоть на какое-нибудь снисхождение, но от этого страшного злодея никому не было пощады. С Марио Сфорца мог сравниться по грабежу и разбою только Просперо Колонна. Народ иначе не звал их обоих, как убийцы (Ammazzatori).

Третий субъект был тот самый предатель, который постучал в окно, когда был вызван несчастный муж красавицы Виктории, и потом принимавший непосредственное участие в убийстве молодого человека. Остальные два исполняли обязанности палачей. Имя обвиняемого было Греко, папские сбиры арестовали его в ночь убийства. Греко, конечно, нисколько не беспокоился, надеясь на заступничество всемогущего герцога Браччиано, но злодей, как увидим ниже, ошибся. Введенный двумя палачами в зал пытки, увидав все эти страшные орудия, Греко невольно облился холодным потом, он сделал шаг назад и задрожал всем телом.

Однако, вспомнив, что за все мучения его щедро наградит герцог Браччиано, он несколько оправился. Марио Сфорца, кончив совещание с герцогом, дал знак палачам подвести ближе обвиняемого.

— Тебя зовут Греко? — спросил он.

— Точно так, — отвечал тот.

— Ты слуга синьора Франциско Перетти?

Греко и на этот вопрос отвечал утвердительно.

— Ты обвиняешься в содействии убийству твоего господина.

— Я невинен. Чтобы я принимал участие в убийстве моего господина? Да Бог меня сохрани, я бы сам сто раз позволил себя убить, защищая его моей грудью.

Марио Сфорца посмотрел на Джиакомо и улыбнулся.

— Говорят, — продолжал лейтенант, — что ты знаешь убийц и можешь назвать их по именам.

— Великий Боже! Да как я бы мог это сделать? Ночь была темная, в двух шагах ничего нельзя было рассмотреть, затем страх…

— Впрочем, мы даром теряем время, — нетерпеливо сказал Марио. — Гей, помощники, заставьте петь этого зяблика!

Двое палачей подхватили Греко, скрутили ему руки назад, привязали к блоку и мигом вздернули к потолку. Эта пытка была одна из самых мучительных, все мускулы вытягивались и нестерпимо болели. Несчастный кричал душераздирающим голосом и клялся отвечать на все вопросы. Лейтенант дал знак, пытаемого опустили на землю.

— Пусть придет канцелярист и записывает мои показания, скажу всю правду.

— Не надо записывать, мы и так будем помнить, — холодно улыбаясь, сказал Марио.

Греко не понял зловещей иронии этих слов.

— Я должен сказать вам, — показывал обвиняемый, — что я узнал убийцу. За несколько дней до несчастья, мой покойный господин на улице Юлия встретил кавалера Пеллетьери. Между ними завязалась ссора, и мой господин стал грозить смертью кавалеру Пеллетьери…

— Перетти грозил смертью такому храброму, как Пеллетьери! Греко, пытка, очевидно, тебе не развязала язык.

— Я, господин, показываю сущую правду, — отвечал обвиняемый, — в ночь преступления я видел господина Перетти, окруженного синьорами, между которыми я отлично рассмотрел высокую фигуру кавалера Пеллетьери…

— Как же ты мог рассмотреть синьора Пеллетьери… если, как ты сам говоришь, ночь была страшно темна?

— Иногда сверкала молния.

— Ах молния!

Проговорив эти слова, Марио отошел в сторону и начал шептаться с герцогом ди Сора. Потом опять приблизился к Греко и бросил на него взгляд, от которого у несчастного душа ушла в пятки.

— Итак, — обратился он снова к обвиняемому, — ты уверен, что убил Перетти кавалер Пеллетьери?

— Вполне уверен, ваше превосходительство, я видел его моими собственными глазами.

— Странно, как это так могло случиться, — сказал лейтенант. — Пеллетьери, вероятно, предвидя твой оговор, давным-давно уехал из Рима, и до сих пор никто не знает, где он находится, а ты, выходит, знаешь, даже видел его собственными глазами. Странно!

Эти слова произвели эффект чрезвычайный. Греко сконфузился и не знал, что сказать. Марио продолжал:

— Но о герцоге Браччиано ты ничего не имеешь сказать? Не принимал он прямого или косвенного участия в убийстве Франциско Перетти?

— Герцог Браччиано! — пробормотал обвиняемый. — Я не понимаю, что тут может быть общего? Ваше превосходительство изволит шутить?

— Ничуть. Я очень серьезно еще раз повторяю мой вопрос и прошу отвечать на него без всяких уверток: принимал ли участие герцог Браччиано в убийстве Франциско Перетти?

— Пресвятая Дева! Да какое же я мог иметь отношение к герцогу Браччиано? Я находился на службе у синьора Франциско Перетти.

— Подумай-ка хорошенько, а быть может, ты что-нибудь знаешь?

— Ничего я не знаю.

— Решительно ничего?

— Решительно ничего.

— Ну делать нечего, надо прибегнуть к более серьезным мерам, иначе мы не добьемся правды от этого упрямого осла! — сказал Марио. — Гей, помощники! Огонь и масло!

Палачи взяли Греко, повалили его на скамейку, прикрутили к ней веревками и сняли обувь.

— Начинай! — скомандовал лейтенант.

Один из палачей намазал маслом ступни Греко и приложил к ним докрасна раскаленные щипцы. Несчастный закричал не своим голосом. По комнате пошел смрад жженого мяса.

— Желаешь ли сказать правду? — спрашивал лейтенант.

— Ой я сказал все, что знал, ой я не могу, мне больно! — вопил Греко.

— Намажь больше, — опять скомандовал Марио.

Палач гуще вымазал маслом ступни и опять приложил к ним раскаленное докрасна железо. Сначала послышалось шипение, потом оно мигом точно смолкло; огонь уничтожил мускулы и дошел до кости. Раздирающие душу вопли вылетали из груди мученика.

— Ну а теперь ты будешь говорить правду? — спрашивал Марио.

— Ой буду! Буду! Освободите, нет моей мочи! — кричал Греко.

Лейтенант сделал знак палачу. Тот взял тряпку, намочил ее какой-то жидкостью и приложил к черным, обуглившимся костям; от ступней уже не было и следа, они сгорели. Обвиняемого развязали и посадили на скамейку.

— Ну говори да короче, кто был руководителем убийства Франциско Перетти?

— Марчелло Аккорамбони, брат синьоры Виктории, жены убитого.

— Но кто был главным руководителем всего дела?

— А если я скажу, вы меня спасете?

— Мерзавец! Еще вздумал предлагать условия, — вскричал Марио. — Опять пытать его!

— Нет, нет скажу, все скажу! — молил Греко.

— Ну говори, кто же был главным зачинщиком?

— Герцог Браччиано, — пролепетал обвиняемый, со страхом оглядываясь кругом, точно боялся, что потолок обрушится на его голову при произнесении имени всемогущего герцога.

— Значит, синьор Паоло Джиордано имел какой-нибудь интерес в том, чтобы убить Перетти?

— Господин герцог любовник Виктории и хочет на ней жениться.

Лейтенант поменялся многозначительным взглядом с генералом.

— Как я и предполагал, — проговорил герцог Сора.

— Ну а ты, какое принимал участие в преступлении? Говори правду, а то сам теперь знаешь, что тебя ожидает!

— Герцог Паоло Джиордано обещал мне свое покровительство, — пролепетал обвиняемый.

— За что?

— Я постучал в окно, вызвал синьора Франциско и провожал его до садов Сфорца, где дожидались люди Аккорамбони.

— Ну а потом?

— Потом я немножко придержал его, когда в него стреляли, — отвечал Греко.

Несмотря на развращенность генерала папских войск и его достойного лейтенанта, подобная гнусная измена негодяя их поразила.

— Ты все, что показывал, готов удостоверить своей подписью? — спросил лейтенант.

— Синьор герцог Браччиано обещал мне свое покровительство, и я…

— Отвечай, согласен ли ты подписать свои показания?

— Согласен, — едва слышно проговорил Греко.

Лейтенант с герцогом удалились в конец комнаты и начали о чем-то совещаться. Видно было, что Сфорца хочет в чем-то убедить племянника папы.

— Но подумайте, Марио, — говорил герцог, — дядя за это рассердится.

— Напротив, ваш дядя будет доволен, что вы избавляете его от самого большого беспокойства, которое когда-либо существовало в продолжение всего его царствования. Если Греко, выйдя отсюда, будет рассказывать в городе то, что он здесь показал, то правительство будет вынуждено начать преследование против Орсини, тем более что кардинал Монтальто, верьте мне, ни одной минуты не даст покоя его святейшеству.

— Ну что же из того, — гордо возразил герцог, — если дядюшка пожелает, я имею достаточно силы, для того чтобы положить конец произволу этого Браччиано, который воображает, что он рожден с правом убивать безнаказанно, кого ему вздумается.

Марио сделал нетерпеливый жест.

— Попробуйте тронуть Орсини, — возразил он, — и вы увидите, что против ваших пяти тысяч солдат явятся десять или двенадцать тысяч бандитов, которыми располагает герцог Браччиано.

— Прекрасно. Но я могу соединиться с Аквапенденте, с Просперо, — возразил герцог, — у одного Колонна есть шесть тысяч лучших солдат в Европе.

— Просперо и Колонна принадлежат к числу недовольных и они давно бы предали огню и мечу весь мой лагерь, если бы мне не удалось заручиться союзом с кардиналом Медичи.

Герцог после непродолжительной паузы сказал:

— Наконец я могу прибегнуть к помощи римских граждан, обращусь к ним с воззванием, и у меня мигом образуется сильнейшее войско.

— Совершенно верно, — отвечал, горько улыбаясь, лейтенант, — но если вы обратитесь с воззванием к народу и вооружите его, то, уничтожив римских баронов, народ примется за вас и за вашего дядю. Этого прошу не упускать из вида.

Генерал серьезно задумался. Марио продолжал, все более к более воодушевляясь:

— Нас маленькая горсточка львов среди целой стаи волков. Мы управляем ими только потому, что волки не объединились вместе и нет между ними согласия, единства цели. Если возникнет между ними солидарность, и они попробуют крови благородных, они уничтожат существующие порядки, в один момент их явится по крайней мере сто тысяч. Что же вы будете в состоянии сделать с вашей горстью солдат против такой силы?

Эта беспощадная логика лейтенанта вполне убедила герцога ди Сора, он сказал:

— Ну делайте, как знаете. Конечно, мой кузен Орсини будет не особенно мне благодарен, но я по крайней мере избавлю от величайшего беспокойства моего святейшего дядюшку.

Выслушав это приказание, Марио подозвал к себе палачей и что-то им пошептал. Те подхватили Греко и поволокли его к пасти ужасного колодца, видневшегося в конце пытальни.

— Куда вы меня тащите? — вопил несчастный. — Я вынес пытку и показал всю правду, вы должны отпустить меня на свободу.

— Ну попробуй уйти, — сказал с наглым цинизмом один из палачей, глядя на обугленные кости Греко, оставшиеся вместо ступней.

На улице слышались нетерпеливые крики и шум приближающейся толпы.

— Бросай его проворней! — командовал Марио.

— Никак не поднимешь кверху, такой тяжелый дьявол! — острил один из палачей.

Греко наконец понял, куда его тащат. Страх смерти еще более исказил его лицо.

— Боже! В колодец! Смерть!.. — закричал он с отчаянием, которое тронуло бы камни, но не палачей.

Между тем шум на улице увеличился так, что можно было слышать голоса многих людей.

— Сюда! Ко мне! — кричал герцог Браччиано. — Они заперлись в подземелье, но я разнесу все, и камня на камне не оставлю!

Греко уже подняли вверх, чтобы бросить в колодец, но он, услыхав голос герцога Браччиано, сделал сверхъестественное усилие и освободился от палачей, но стать на свои сожженные ступни не мог, и упал. Палачи его снова подхватили, и в то время, когда разбитая дверь упала, и герцог Браччиано вломится со своими людьми в подземелье, несчастный Греко уже летел на дно глубокого колодца.

Генерал папских войск и его достойный лейтенант совершенно спокойно стояли среди комнаты, будто ничего особенного и не произошло.

— Как это вы, мой уважаемый кузен, — совершенно хладнокровно сказал герцог Сора, — с вооруженной силой вламываетесь во дворец юстиции, ломаете двери? Вот уж никак не ожидал!

Затрагивать папского племянника совсем не входило в намерения Орсини, он хорошо знал, что Григорий XIII несмотря на свою бесхарактерность готов на самые крайние меры, хотя бы для этого пришлось поднять весь Рим на ноги, если осмелится кто-либо тронуть его любимца.

— Я искал моего верного слугу, — отвечал, несколько смутившись Браччиано, — мне сказали, что он здесь, между тем я его здесь не вижу.

— Позвольте, кузен, попросить вас отпустить ваших людей, — сказал герцог Сора, — мне необходимо переговорить с вами.

Браччиано невольно вздрогнул, именно в то время, когда он слушал генерала, взор его упал на орудия пытки, но вскоре он оправился и пробормотал:

— Не осмелятся!.. — И жестом руки приказал своим людям выйти.

— Ну-с теперь, дорогой кузен, я прошу меня выслушать, — сказал спокойным голосом герцог Сора. — Вы ищете здесь Греко, которому обещали свое покровительство за участие его в убийстве в прошедшую ночь…

Герцог Браччиано хотел протестовать.

— Греко был здесь только что, — продолжал генерал, — и показал многое, впрочем, он перенес довольно стойко пытку и сначала не хотел признаться ни в чем, но увидав, что вы его покинули на произвол судьбы, он показал всю истину. И мы имели случай узнать весьма прискорбные обстоятельства о вас и синьоре Виктории…

— Пожалуйста, прошу вас не вмешивать синьору Викторию в это сомнительное дело, — вскричал, побледнев, герцог Орсини.

— Мне и самому кажется так, — прибавил генерал, — и вследствие этого я приказал, чтобы не в меру длинный язык Греко урезали, заставя его замолчать окончательно.

— Каким образом?

— Очень просто. Я велел бросить опасного свидетеля в колодец, и в настоящее время он наглотался так много воды, что уже не будет в состоянии болтать в продолжение целой вечности.

Герцог Браччиано был озадачен и не знал, радоваться ему или печалиться.

— Греко был верный слуга! — пробормотал он.

— Даже чересчур верный. При первом прикосновении железа к его ногам он показал на ваш счет много ужасных вещей, которым я, конечно, не поверил.

Герцог Браччиано значительно взглянул на племянника папы.

— Значит, вы мне друг? — прошептал он.

— Да, в этом случае я поступил как истинный ваш друг, — отвечал начальник папской гвардии и повторил все то, что он только что слышал от своего достойного лейтенанта Марио. — Мы, аристократы, до тех пор сильны, пока держимся друг друга, но если между нами возникнет распря, и плебеи воспользуются ею — мы погибли.

Орсини понял и, крепко пожав руку генерала, сказал:

— Я с вами совершенно согласен и благодарю; с этих пор, герцог, я ваш; услуга, оказанная Орсини, не может пропасть!

Марио Сфорца, бывший немым свидетелем этой сцены, самодовольно улыбнутся, ему было приятно, что столкновение таких важных персон, как герцог Орсини и папский племянник — устранено.

Таким образом, убийство несчастного Перетти, племянника кардинала-монаха, осталось безнаказанным. Оба герцога никак не могли предвидеть, что этот неизвестный бедный старик Монтальто вступит на папский престол под именем Сикста V, и будет избран Провидением карающей десницей.

 

XII

Раскаты грома

Залы Ватикана были полны народа. Посланники иностранных держав, кардиналы, епископы, синьоры наполняли эти залы, еще так недавно при папе Григории XIII пустые. В царствование покойного власть была разделена между кардиналами Сан-Систо, Гуастовиллани и герцогом Сора. Эти три персоны в свою очередь делились с министром кардиналом Комо. Затем и римские аристократы, между которыми, как мы знаем, одну из видных ролей играл герцог Орсини, распоряжались каждый по своему произволу, так что папе Боккампаньи ничего не оставалось; а потому иностранцы и итальянские князья, имевшие надобность в политических делах в римской курии, обращались не к папе Григорию XIII, а к тем лицам, в руках которых была сосредоточена власть.

С вступлением на папский престол Сикста V обстоятельства резко изменились. Он взял в свои железные руки все, что касалось внутренней и внешней политики государства. Окружающие были поражены тактом и энергией, которые проявил Сикст V на первых же порах его вступления на престол, теперь он вовсе не походил на того скромного монаха-отшельника, каким он казался в течение многих лет. Новый папа предстал глазам изумленной публики во всем величии государя и первосвященника; будто он в течение своей долгой жизни, постоянно занимал высокий пост политического деятеля. Прежде всего он пожелал установить равенство перед законом всех подданных — от знатного синьора, до простолюдина. С непреклонной энергией и жестокостью он преследовал и того, и другого, если нарушался закон. Из донесений исповедников ему было известно, как тяжко бедный народ был угнетен богатыми синьорами. Донесения эти вполне подтверждали правдивость истории, рассказанной куртизанкой Диомирой кардиналу-монаху. Изучая общественную жизнь, Сикст V пришел к убеждению, что современное общество совершенно безнаказанно страдает от трех ненавистных бичей: аристократов, бандитов и папских сбиров, прозванных убийцами, от которых народ ищет защиты даже у бандитов. Сикст V в душе поклялся уничтожить, вырвать с корнем это закоренелое зло.

На четвертый день по вступлении на престол новый папа, как мы знаем, показал, что его главная цель будет заключаться в правосудии, приказав, несмотря на просьбы всех кардиналов, повесить четырех бандитов. Распоряжение это напугало знать, и дало надежду бедному народу. Первые притихли, а вторые подняли головы и уже не позволяли себя безнаказанно грабить и насиловать; зная, что им будет оказана законная помощь, они перестали склоняться перед произволом синьоров и их клевретов и без церемонии крутили им руки назад и представляли в суд. Произошло что-то необычайное, для вельмож и кардиналов настал суд праведный, неумолимый, даже жестокий. К этому они не были приучены до сих пор. Племянник именитого кардинала Альтана, князь святой Германской империи, за нарушение закона был послан в крепость святого Ангела и приговорен к смертной казни. Сикст V утвердил приговор. Только вмешательство германского правительства спасло осужденного, и он был освобожден. Сикст V, хотя и был окружен друзьями, занимавшими важные посты при святом престоле, но ни один из них не смел помыслить превысить свою власть, перейти назначенную границу; папа управлял государством вполне самостоятельно, отнюдь не поддаваясь постороннему влиянию.

В утро, о котором идет речь, главный зал Ватикана был переполнен иностранными посланниками и вельможами. Каждый непременно преследовал свою цель. Испанцы интриговали против французского короля Генриха III; сторонники последнего указывали Сиксту V на чрезмерное тщеславие герцога Гиза, стремящегося сделаться сильнее самого папы; великий герцог Тосканский и другие итальянские князья употребляли всевозможные усилия, дабы заручиться расположением папы. Словом, главный зал Ватикана напоминал минувшие времена, когда папа Григорий VII провозгласил с кафедры святого Петра свой страшный катехизис, известный под названием «Dictatus рарае», послуживший всемогуществу римской теократии, когда короли и императоры Европы оспаривали друг у друга честь вести за узду белого мула, на котором ехал римский первосвященник. Царствование Сикста V напомнило это минувшее время всемогущества папского престола. Пока посланники терпеливо ждали очереди заявить его святейшеству свои полномочия, Сикст V очень любезно толковал с великим герцогом Тосканским.

— Итак, — говорил папа, — наше избрание доставило удовольствие вашему высочеству? Будьте уверены, что до тех пор, пока царствует Сикст V, Тоскана может рассчитывать на покровительство святого престола.

Одной из замечательных черт характера бывшего кардинала Монтальто была благодарность. Сикст V не забыл услуги, оказанной ему при выборах кардиналом Медичи. Окружающие с завистью видели, как его святейшество любезно разговаривал с герцогом Тосканским, родным братом кардинала Медичи.

Прошли те времена, когда внимание папы не ставилось ни во что.

Между тем в приемной произошло волнение. Церемониймейстер вбежал в зал, запыхавшийся и сконфуженный.

— Что случилось? — спрашивал его государственный секретарь святого престола кардинал Рустикуччи.

— О ваша эминенция, случилось то, чему и верить трудно, — отвечал церемониймейстер.

— А именно?

— Герцог Паоло Орсини желает представиться его святейшеству.

Действительно, все с удивлением увидали входившего герцога Браччиано. Убийца папского племянника Перетти сначала, когда кардинал Монтальто был избран, решил было бежать из Рима, но передумал, уверенный, что новый папа не посмеет тронуть его, и, как будто не имевший никакого отношения к убийству Перетти, совершенно невинный, отправился в Ватикан, желая представиться папе и лично поздравить его с восшествием на престол. Наглость, на которую способен был только такой закоренелый мерзавец, как Паоло Орсини.

Кардиналы и посланники, окружавшие папу, раздвинулись и дали дорогу герцогу.

— Никто из приближенных вашего святейшества, — сказал Орсини, — не осмелился доложить вам о моем приходе, я сам решился преклонить колена пред моим государем и поздравить его…

Все взоры невольно обратились на папу: самые смелые трепетали, предвидя неминуемую бурю. Между тем Сикст V, смерив презрительным взглядом Орсини, не удостоил его ни одним словом и продолжал разговор с герцогом Тосканы.

Орсини вспыхнул от стыда, и вновь обратился к папе:

— Ваше святейшество, быть может, не расслышали слов первого римского герцога.

Сикст V повернул голову и снова презрительно смерил взглядом с головы до ног убийцу своего племянника и опять не сказал ни одного слова. Вероятно, взгляд папы был достаточно красноречив: Орсини не выдержал и невольно, будто под влиянием какой-то сверхъестественной силы, упал на колени. Герцог ди Сора, утвержденный новым папой в его звании командира гвардии, сделал шаг вперед, впрочем, вовсе не с целью защищать герцога Орсини, а для того чтобы по первому знаку его святейшества броситься на дерзкого злодея. Обстоятельства переменились теперь, герцог ди Сора был на службе у Сикста V, и союз, заключенный им в подземелье, был предан забвению.

В числе присутствовавших находилось немало друзей Орсини, но все они со страхом отвернулись от него, лишь один венецианский посланник, помня услуги, оказанные республике покойным отцом Орсини, бросил умоляющий взгляд на Сикста V, как бы прося его пощадить Орсини. Папа любил Венецианскую республику и не хотел отказать в просьбе ее представителю. Он улыбнулся посланнику, сделал общий поклон всем присутствовавшим и, опираясь на руку кардинала Рустикуччи, вышел из зала. Герцог Браччиано наконец пришел в себя и, поняв, что долее оставаться в Ватикане значило бы рисковать своей головой, поспешил убраться. Его никто не задержал, так как приказа о его аресте не было дано папой. Приехав домой, Орсини, запасшись деньгами, бежал из Рима.

Когда папа узнал о побеге Орсини, он, улыбаясь, сказал кардиналу Рустикуччи:

— Видите, друг мой, меня зовут волком, однако достаточно одного моего взгляда для того, чтобы убежал самый кровожадный лев.

— В Писании сказано: «Ты вырвешь зубы у дракона», — отвечал Рустикуччи, — Ваше святейшество предназначено самим Провидением исполнить великие слова пророчества.

— Да, — продолжал задумчиво Сикст V. — Провидение мне вверило стадо, которое я должен охранять от зверей. Но, быть может, народ недоволен, что я его защищаю; его пугают строгие меры.

— Не думаю, ваше святейшество. Достаточно одного имени Сикста V, чтобы успокоить правого и устрашить виновного. Народ понимает это и ценит.

— Во всяком случае я уже не сверну с моего пути и, что бы ни случилось, буду идти по нему прямо. Позови ко мне римского губернатора, — прибавил Сикст V.

Государственный секретарь ушел, и вскоре явился римский губернатор.

 

ХIII

Полбутылки

Площадь «Navona» во времена папы Сикста V походила на узкое поле, посреди которого красовался дворец Орсини, и где теперь расположен дворец Браски. Это место было самое любимое для низшего класса народа, здесь был рынок, тут толпились разные продавцы, в особенности продавцы вареных бараньих голов, столь любимых римлянами; крики продавцов, по преимуществу съедобного товара, сливались в общий нестройный гул. Остерии, окружавшие площадь, прекрасно торговали, в особенности в базарные дни. Продавцы и покупатели, напрыгавшись вдоволь на площади, чувствовали потребность промочить горло вином.

Самой любимой являлась остерия Григорио Форконе, старого бандита дома Орсини, не раз исправно исполнявшего темные поручения всемогущего синьора, отправляя на тот свет каждого, кто имел несчастье не понравиться синьору Орсини или кому-нибудь из его приближенных. Говорили, и не без основания, что Григорио был одним из убийц Викентия Вителли, лейтенанта герцога ди Сора, изменнически заколотого по приказанию Орсини. Форконе получил от Орсини в награду за службу небольшой домик, где устроил остерию и торговал на славу.

Хотя бывший разбойник и занялся мирным ремеслом, но народу он продолжал внушать страх. Всем было известно, что Форконе продолжает поддерживать отношения со всемогущим герцогом Браччиано. Супруга знаменитого трактирщика, Гертруда, была как раз под стать ему, высокая толстая брюнетка, обладавшая недюжинной физической силой. Единственный человек, которого боялась трактирщица, был ее муж Григорио. В базарные дни остерия с самого утра была полна народа. Монахи, сбиры, солдаты, студенты, иностранцы со всех концов Европы наполняли остерию и, казалось бы, могли вполне удовлетворить жадность любого трактирщика. Но Форконе не был доволен. Два обстоятельства были причиной дурного расположения духа экс-бандита; одно из них было чисто политического свойства, другое коммерческого, и касалось самой остерии. К первому относилось падение всемогущего дома Орсини, не знавшего границ своему произволу при всех папах, и уничтоженное окончательно Сикстом V. Недавно папские сбиры проникли во дворец Орсини и арестовали бандита. В прежнее время такая дерзость им всем стоила бы жизни, а теперь, напротив, сам Виргинио Орсини и все домочадцы помогали аресту. Глава банды Людовик Орсини, который никогда никого не боялся и делал все, что хотел, принужден был бежать в Венецию. Наконец, сам герцог Браччиано, Паоло Джиордано Орсини, союзник и равный испанскому королю — принужден был также бежать из Рима. Укрываясь в своем укрепленном замке Браччиано, окруженный многочисленным отрядом, герцог тем не менее дрожит и ждет с минуты на минуту, что его потребуют в Рим, в суд, по приказанию папы Сикста V. Григорио Форконе чувствовал себя в полной безопасности под защитой всемогущего Орсини, а теперь все это уничтожил новый папа. Дом Орсини не существует. Другая причина, как замечено выше, чисто коммерческого свойства, также немало беспокоила Григорио. По приказанию римского губернатора, все трактирщики были обязаны продавать бедному народу самую небольшую меру вина, как, например, полбутылки. При папе Григории XIII был тот же закон относительно продажи вина, но на него никто не обращал внимания. Тот же Форконе публично кричал, что если кто-нибудь предъявит ему подобную нелепость, то он, Форконе, убьет его без разговоров. Но Григорий XIII умер; новый римский губернатор подтвердил старый закон, и никто не смел ему противиться. Лишь Форконе, экс-бандит всемогущего Орсини, ворчал, как зверь, и всеми средствами избегал исполнения приказания губернатора.

В то утро, о котором идет речь, остерия была полна народа. Вино лилось рекой, посетители требовали не полбутылки, а целые кувшины. В это самое время в зал вошли новые личности: солдат и монах.

— Ты точно на иголках, — говорил старый монах своему товарищу воину, — кто бы мог подумать, видя тебя в настоящую минуту, что ты один из храбрейших капитанов Европы.

— Я боюсь, не за себя, вы это хорошо знаете, — отвечал воин, — что будет, если нас узнают?

— Ровно ничего. Я убежден, что народ, напротив, станет меня приветствовать, я сделал для него все, что было можно.

— Да, но не забывайте, что здесь мы окружены сторонниками Орсини.

Монах только хотел отвечать, как его внимание было привлечено сильным шумом, раздававшимся в противоположном конце остерии. Произошла самая обыкновенная история. Двое сбиров или бандитов играли в кости и поссорились. Сначала началась брань, потом драка, наконец пошли в ход ножи. Жена Григорио, увидев, что дело может кончиться плохо, выбежала из-за стойки и стала разнимать драчунов.

— Остановитесь, несчастные! — кричала толстая Гертруда. — Если вы и не сделаете вреда друг другу ножами и тогда вы не спасетесь от виселицы. Помните, что на папском престоле Сикст V!

Эти слова были самые страшные в ту эпоху. Бандиты опустили ножи и мигом присмирели. При виде столь быстрой перемены, монах приятно улыбнулся и сказал:

— Ну что, Александр, ты все еще думаешь, что мы были бы в опасности, если бы нас узнали?

— Я думаю только то, что народ вас с триумфом вынес бы отсюда на своих плечах, — отвечать тот, которого монах называл Александром, — но, клянусь короной испанского короля, я бы расхохотался в лицо тому, кто бы сказал мне в прошедшем году, что в Риме я увижу что-либо подобное!

— Да, потому что никто не склонялся перед законом, его попирали; а закон, как ты сам знаешь, есть фундамент власти, ибо он составляет благосостояние народа. Лишь только угнетенные узнали, что закон не только мертвая буква, а строго охраняется властью, они подняли головы; а угнетатели, наоборот, склонили их.

Между тем трактирщик, давно наблюдавший за солдатом и монахом, занявшими лучшее место, наконец не выдержал, подошел к ним и спросил, что им угодно.

— Принеси нам полбутылки вина, — сказал монах.

Форконе с недовольной гримасой сделал вид, будто плохо расслышал. Полбутылки вина для двоих посетителей, занявших лучшее место!

Он повторил свой вопрос.

— Полбутылки вина, я уже говорил вам, — отвечал совершенно спокойно монах.

— Чтобы вы подохли с вашей полбутылкой! — заорал во всю глотку трактирщик. — Здесь не подают полбутылки! Убирайтесь ко всем чертям!

Солдат невольно положил руку на пистолет, монах его удержал и спокойно продолжал:

— Однако, синьор Григорио, римский губернатор приказал всем трактирщикам продавать по полбутылки вина для того, чтобы бедный народ мог также…

— Тысячу чертей и тому, кто отдал такой дурацкий приказ, и тем, кто его исполняет! — вскричал рассвирепевший бандит. — Повторяю, здесь не подают по полбутылки, убирайтесь вон!

— Напрасно вы все это говорите, господин трактирщик, — отвечал монах, вставая, — вы можете горько раскаяться в ваших словах. — Пойдем, брат, — обратился он к товарищу, — здесь нам не место.

Бывший бандит послал вслед уходившим страшное ругательство.

Монах и солдат почти во всех трактирах встречали то же самое. В одном месте на площади они натолкнулись на такую сцену.

Бандит с нашивкой на плече из букв, означавших, что он принадлежит к знаменитому дому всемогущего синьора Колонна, подошел к продавщице яиц и спросил, что стоят лежавшие на тарелке яйца. Получив ответ, он взял яйца, завернул их в платок и сказал с иронией:

— Ладно. Ты получишь за них деньги, если потрудишься прийти во дворец синьора Колонна, где я живу.

— Я на это не согласна, — отвечала продавщица, — или плати деньги, или положи яйца туда, откуда ты их взял.

— Уж не ты ли меня заставишь возвратить яйца? — нагло вскричал бандит.

— Конечно, я и все эти окружающие нас люди, — отвечала женщина. — Слава Богу, прошло то время, когда вы безнаказанно обижали бедный народ. Теперь царствует Сикст.

Монах выразительно посмотрел на товарища, тот улыбнулся и опустил глаза, как бы в знак согласия.

Между тем бандит вовсе не желал возвращать яйца и намеревался уйти.

Тогда торговка стала кричать:

— Помогите, добрые люди, меня грабят!

Толпа мигом окружила продавщицу яиц. Один из простолюдинов, высокий, здоровый малый, с открытой физиономией, смело подошел к бандиту и сказал:

— Вот что, любезный, если ты бережешь свою шкуру, советую положить яйца на место и убираться подобру-поздорову.

Бандит побледнел от злобы и вскричал:

— Помните, что вы делаете, я принадлежу к дому синьора Колонны, вам это даром не пройдет!

— А я принадлежу к дому Сикста, — отвечал со смехом малый, — Сикста, который может велеть повесить твоего Колонна и всех римских баронов!

Взрыв аплодисментов и общий хохот были ответом на эти слова.

— Да, да, господа бандиты, кончилось ваше золотое времечко! — кричал народ.

— Или отдай яйца, или мы тебе кишки выпустим твоей же шпагой!

— Смерть бандиту! Смерть разбойнику!

Один из юношей вскочил на стол и громко крикнул:

— Да здравствует наш святой отец! Да здравствует Сикст!

Вся толпа, как один человек, подхватила это приветствие. Крики: «Да здравствует папа Сикст!» потрясали воздух.

Бандит понял, что тут шутки плохи, возвратил яйца и ретировался, сопровождаемый хохотом и свистом толпы. Народ его не тронул, он сознавал свою силу и не хотел задавить эту гадину.

В тот же день в Ватикане Сикст V вел дружескую беседу с герцогом Пармским Александром Фарнезе, племянником кардинала Фарнезе. Герцог Александр пользовался всеобщим уважением как справедливый, честный человек и как знаменитый в Европе воин. Про Александра Фарнезе говорили, как и про Ледигиера, что победить его нельзя. Он пользовался большой популярностью, достаточно было его одного появления в Бельгии, чтобы народ остался верен католицизму и остался совершенно спокойным, тогда как во Фландрии вспыхнуло всеобще восстание. Все были убеждены, что если бы герцог Александр управлял восставшими провинциями, то порядок не был бы нарушен. Сикст V любил и уважал герцога Пармского. Его дядю, кардинала Фарнезе, новый папа тоже очень уважал. И несмотря на то, что кардинал Фарнезе был серьезным соперником Сикста в конклаве, он был возведен на самую высшую ступень духовной иерархии.

— Ну что, мой милый Александр, — говорил папа, — не показался ли тебе Рим несколько изменившимся?

— Признаюсь вам, святейший отец, — ответил герцог, — я до сих пор не могу опомниться, после того, что видел. Когда лет пять назад я был в Риме, все управляли им, кроме папы: аристократы, бандиты, кардиналы, иностранные посланники. Теперь все изменилось и каким-то чудом отошло в область преданий. Управляет только папа, и никто больше. Право суда прежде было пустым звуком, как ничего не значащее слово; народ покорно склонял голову перед своими тиранами, между тем как теперь…

— Да, теперь дела идут несколько иначе, — перервал его папа, — теперь честные торжествуют, а негодяи трепещут. Мои сбиры проникают во дворцы всемогущих синьоров, арестовывают их наемных бандитов, и ни Орсини, ни Савелли, ни Колонна не смеют противиться правосудию. Виселица работает и видит, как умирают разбойники, еще так недавно безнаказанно грабившие. Теперь в Риме повелевает только Сикст, и никто более. Достаточно его имени, чтобы укротить самых закоренелых злодеев. Как тебе нравится эта перемена?

— Она превосходна, ваше святейшество, и одобряется всеми честными людьми. Не далее как вчера мой дядя кардинал Фарнезе говорил с восторгом обо всех ваших распоряжениях.

— А, твой дядя кардинал одобряет мои действия! — воскликнул, приятно улыбаясь, папа. — Я в восторге, что заслужил похвалу от человека, которого глубоко уважаю.

— Но я не скрою от вашего святейшества, что мой дядя, одобряя ваши распоряжения, опасается лишь одного…

— А именно?

— Что всемогущих синьоров будут преследовать, а простой народ окончательно распустится.

— Совершенно необоснованные опасения, мой милый Александр, — перебил Сикст V герцога, — у меня перед законом все равны — от знатного герцога до простого плебея.

— Простите, ваше святейшество, мою солдатскую откровенность, — продолжал герцог, — но я не далее как сегодня утром видел нарушение закона плебеем…

— Понимаю. Ты говоришь о трактирщике, можешь успокоиться: Сикст V не позволяет нарушать закона ни князю, ни простому трактирщику. Завтра он будет наказан.

И, действительно, на другой день около восьми утра Форконе, выйдя на крыльцо, увидел рабочих, которые строили какие-то подмостки и врывали столбы прямо против его трактира.

— Какого черта вы тут строите? — спросил с неудовольствием Форконе. — Вы заслоняете мое заведение от света.

Один из плотников взглянул, улыбаясь, на трактирщика и сказал:

— Не беспокойтесь, синьор Григорио. Эта постройка только на сегодня, завтра мы ее разберем.

— Это все равно, но по чьему приказанию вы это делаете?

— По приказанию начальства.

— А!.. Но какого же черта начальство приказало построить перед дверьми моей остерии?

— Виселицу.

Этот ответ вполне удовлетворил Форконе и даже развеселил его. Войдя в трактир, он сказал жене, приятно улыбаясь:

— Знаешь, сегодня мы будем торговать превосходно.

— Почему ты думаешь? — спросила жена.

— Ставят виселицу напротив нашей остерии.

В девять часов к виселице пришел отряд солдат, и стала собираться толпа. Всем было странно, что казнь происходит именно здесь, против трактира. Около десяти часов явился еще отряд сбиров и прямо отправился внутрь трактира. Начальник отряда обратится к хозяину с официальным вопросом:

— Вы Григорио Форконе?

— Я! Что вам угодно?

— Следуйте за мной, и позаботьтесь о спасении вашей души, исповедуйте ваши грехи вот этому благочестивому отцу, — сказал начальник, указывая на капуцина, стоявшего близ виселицы.

— Как позаботиться о душе? Зачем? — вскричал Форконе, ничего не понимая.

— Вы должны умереть.

— Как, я?! За что?

В эту минуту сбиры бросились на Форконе и скрутили ему руки назад.

— Боже великий, мой муж! — заголосила супруга трактирщика. — За что вы его связали?

— За то, что не исполнил закон, утвержденный папой, не отпустил бедным людям полбутылки вина, — отвечал равнодушно начальник сбиров.

— О я несчастная… Долго вы его продержите в тюрьме?

— Ни одного дня, даже часа, — отвечал начальник, — можете быть уверены.

Несчастная женщина, хотя и не совсем поняла лаконизм слов начальника сбиров, тем не менее смутно стала догадываться, что готовится что-то ужасное.

— О синьоры, умоляю вас, — говорила она, — скажите мне, что вы хотите сделать с моим бедным Григорио. Вы ему не причините никакого зла, не правда ли?

— Конечно, нет, — отвечал один из сбиров, — мы только вздернем его на виселице, которая поставлена против вашей остерии.

Несчастная женщина вскрикнула и упала в обморок. Все это произошло скорее, чем мы рассказали. Форконе до такой степени испугался, что на него нашел столбняк, казалось, он ничего не понимал, что вокруг него делается.

В это время к нему подошел капуцин и стал шептать, чтобы раскаялся в грехах и приготовился к смерти.

Эти слова вывели приговоренного из оцепенения.

— Мне раскаяться? Да в чем, спрашиваю я вас? — вскричал трактирщик не своим голосом, делая усилия, чтобы порвать веревки, которыми был связан. — Раскаяться в том, что я сказал одно неосторожное слово? Будьте же все вы прокляты, с вашим папой и его правосудием!

— Припомни хорошенько все твои дела, — говорил тихим торжественным голосом капуцин, — и ты осознаешь все грехи твои, ты сам увидишь, что приговорен к смерти не за неосторожное слово. Припомни, как ты в замке Браччиано зарезал беззащитного, по приказанию Людовика Орсини…

Экс-бандит затрясся всем телом.

— А Джулио Савелли, — продолжал капуцин, — убитый тобой при выходе из дома своей возлюбленной… А Викентий Вителли, которого твои сообщники смертельно ранили, и ты его добил? Припомни все это и ты убедишься, что тебя отправляют на виселицу не за одно неосторожное слово.

— Боже! Этот голос и эти блестящие глаза! — вскричал Григорио. — Я их узнаю! Ты тот самый монах, который был у меня вчера в остерии и спрашивал полбутылки вина!..

— Но, кроме вчерашнего дня, мы с тобой Форконе встречались и прежде, — говорил капуцин, — припомни того монаха, который на коленях молил тебя помочь ему отыскать убийц Франциско Перетти, его племянника…

Приговоренный отшатнулся назад, вся его фигура изобразила страшный ужас, бледными губами он прошептал:

— Кардинал Монтальто! Сикст V!

— Да, Сикст V, которого Провидение предназначило карать злодеев. Умри же, Форконе; если ты жил, как кровожадный зверь, то сумей хотя бы умереть по-христиански, принеси раскаяние в грехах перед лицом Господа Бога!

Бандит упал на колени и стал молить о пощаде.

— Помилуй меня, святейший отец, ради всего святого, помилуй, — говорил он, — не дай мне умереть, сошли меня на самую ужасную каторгу, но оставь мне жизнь.

— А ты помиловал Джулио Савелли, Викентия Вителли, Франциско Перетти.

— О я раскаиваюсь, я раскаиваюсь, я был злодеем, но простите меня, святейший отец, я умоляю вас, простите. Вы можете это сделать, вы всемогущи, самая страшная каторга пусть станет моим уделом, но оставьте мне жизнь!

— Нет, нет и нет! — возразил Сикст V. — Потому, если ты будешь жить, умрет правосудие, кровь невинно зарезанных тобой вопиет о мщении. Раскайся же в своих грехах, Форконе, и умри. Помни, что в царствование Сикста V, всякий, кто посягнет на жизнь близкого, должен кончить так же, как ты.

Бандит поднял голову, посмотрел на папу, и в его глазах прочел свой приговор.

Между тем приготовления к казни были окончены; толпа, окружавшая виселицу, с нетерпением ждала конца этой страшной драмы. Капуцин, тщательно закрывший лицо, стоял в нескольких шагах от виселицы. Только один приговоренный знал, кто был капуцин. Когда палач надел петлю на шею Григорио, он повернул голову в ту сторону, где был капуцин и вскричал:

— Отпусти же мне грехи по крайней мере, я хочу умереть прощенный!

Капуцин поднял глаза к небу и медленными шагами отошел. Петля перехватила шею бандита, скамья была выбита из-под ног, и он повис.

— Это только еще один, доберемся и до других! — прошептал, удаляясь, капуцин.

Между тем народ был вполне убежден, что причиной казни Форконе стал отказ продать бедным людям полбутылки вина. Это еще более утвердило авторитет правительства нового папы. Народ все более и более убеждался, что малейшее несоблюдение закона неизбежно ведет к строгому наказанию. Все разбойники, до сего времени совершавшие безнаказанно разные преступления, не имея возможности укрываться в княжеских замках, попали в руки полиции или принуждены были оставить Рим и укрыться. Мало-помалу граждане стали свято чтить закон, и даже родственники приговоренных к повешению не осуждали правосудие папы. В разговоре с венецианским посланником Сикст V сказал:

— Кажется, Рим очищен от разбойников, теперь пора приняться за провинцию.

 

XIV

Отшельник

Недалеко от «Porta del Popolo», где в настоящее время настроено столько прекрасных домов, во времена Сикста V простиралось пустынное поле, проезжать по которому представляло некоторую опасность ввиду множества бандитов, промышлявших в этих местах. Папа Сикст V, несмотря на всю его энергию, не мог искоренить бандитизм в провинции и в окрестностях Рима, столетиями протежируемый соседними владетельными князьями. Провинциальные бандиты имели множество союзников. Следующая сцена, как нельзя лучше, дает представление читателю о положении окрестностей Рима в ту печальную эпоху.

Было утро воскресенья. Скит монаха-отшельника Гальдино имел совершенно праздничный вид. В маленьком садике скита около капеллы собралось самое многочисленное и избранное римское общество. Отшельник Гальдино, гигантского роста, с загорелой от солнца физиономией, устроил здесь скит и капеллу, в которой было деревянное распятие Христа Спасителя, производившего небывалое чудо. За несколько сольдо каждый, усердно помолившись, мог видеть кровавую слезу, падающую из глаз Спасителя, и, подставив белый платок, унести эту слезу к себе домой. Отшельник Гальдино уверил всех, что чудотворный крест им похищен из иерусалимского храма, где его ревниво охраняли турки. Распятие было прислонено к стене и, на первый взгляд, не представляло ничего особенного. Когда в капелле собирались молящиеся, Гальдино громко читал молитву, дабы Божественный мученик наглядно показал насколько он скорбит о грехах людей. И тогда из глаз Распятого падала кровавая слеза. Это чудо было утверждено официально, и сомневаться в нем не было никакого основания. Экстаз молящейся публики при виде падающей слезы Спасителя трудно себе представить, все с воплем валились ниц и молили об отпущении их грехов.

Чудо стало настолько популярным, что папа Григорий XIII был вынужден предписать кардиналу Комо проверить его. Министр его святейшества в свою очередь приказал священнику Santa Maria delloc Popolo произвести самое точное исследование упомянутого чуда. Лишь только священник получил министерский приказ, как к нему явился отшельник Гальдино с целым мешком цехинов. Кроме того, отшельник уверил священника, что к нему в скит однажды пришел синьор, усомнившийся в чуде, и тотчас же был убит небесным огнем. Священник тем более убедился в справедливости речей Гальдино, что последний, кроме преподнесенных ему золотых, угостил его прекрасным обедом и презентовал целый ящик старого токайского вина, полученного отшельником от одной венгерской синьоры, которая лично имела случай убедиться в чуде. Таким образом, чудо, совершавшееся в капелле скита Гальдино, ввиду донесения священника государственному секретарю святого престола, было официально утверждено.

Тем временем папа Григорий умер; ему наследовал Сикст V. Началась беспощадная ломка старых порядков; все негодяи притихли, а честные подняли головы. В первое же воскресенье по восшествии на престол нового папы отшельник Гальдино явился к Сиксту V и попросил его санкционировать чудо, совершавшееся в скиту, но его святейшество наотрез отказал Гальдино. Тем не менее последний распустил слух, что из полученного им откровения свыше он узнал о чуде, которое должно совершиться. Дня через два после этого два человека сидели в садике скита, дружески беседовали, потягивая из стаканов живительную влагу и на практике убеждаясь в справедливости Писания, что Vinum laetificat cor homini (вино веселит сердце человеческое). Один из них был знаменитый изобретатель чуда, отшельник Гальдино, а другой — бандит в одежде крестьянина.

— Так как же, Гальдино, ты надеешься на успех? — спрашивал мнимый крестьянин. — А мне кажется, этого старого воина Массими не подденешь на такую грубую штуку.

— Грубую штуку! Пойми, дурачина ты этакий, — вскричал отшельник, — что на эту, как ты ее называешь грубую штуку, попались множество прелатов и важных синьоров.

— Попались! Это другое дело, — сказал, улыбаясь, бандит.

— Ну да, поверили, не все ли это равно?

Собеседники обменялись дружескими улыбками, которые, вне всякого сомнения, привели в восторг их покровителя, дьявола.

— Значит, маркиз Массими обещал приехать в твой скит? — спросил бандит.

— Положительно утверждать не могу, потому что в дом маркиза вошла красавица синьорита, дочь повара, и уже сделалась маркизой, теперь уже не дон Плачидо командует в доме.

— Короче говоря, приедет маркиз или не приедет?

— Я полагаю, что приедет, и предвидится недурной заработок. Кроме золота, бриллиантов и драгоценных камней старый маркиз еще отвалит тебе солидную сумму за красавицу супругу, если ты сумеешь ее заполучить в свои руки. Об этом не будем говорить. В плен жену маркиза можно было бы взять при другом папе, а не при Сиксте, теперь с такими делами надо быть поосторожнее, а то живо вздернут; ну, да и шкатулка с драгоценностями тоже имеет некоторый интерес. Но только смотри, Гальдино, не надуй! — прибавил бандит.

— А разве я тебя когда-нибудь обманывал, неблагодарный? Припомни последнее дело. Кроме денег, к тебе попалась в руки еще красавица Флорентина.

— Флорентина была действительно прехорошенькая, с этим нельзя не согласиться, — отвечал, осклабившись, бандит, — одно жаль, что она ужасно сопротивлялась, так что я принужден был… Но не стоит говорить о грустном, — прибавил бандит. — А помнишь богемского прелата, который совершенно неожиданно переменил дорогу. Я его ждал под мостом Мильвио, а он тем временем…

— Без всякого сомнения, его предупредили, — поспешно воскликнул монах.

— Но кто?

— А я почем знаю?

— Уж не ты ли, Гальдино, предупредил его, предварительно сорвав с него добрую сумму денег?

— Ты сумасшедший, Скампафорне, — вскричал отшельник. — Как же я мог его предупредить? Это значило бы открыть ему мои отношения с тобой, что, конечно, не могло способствовать моей духовной карьере, как ты думаешь?

Бандит засмеялся и сказал:

— Ты, может быть, рассчитываешь сделаться епископом или кардиналом?

— Почему же нет, если простой пастух сделался папой?

— Значит, дело решено? — сказал бандит, вставая.

— Да, да, решено с тем, чтобы синьора стала моей, — вскричал отшельник.

— Ладно, красавица будет твоей, что же касается шкатулки, то по обыкновению поделимся по-братски.

— Но только смотри не надуй, я буду знать все, что положено в шкатулке, до последнего сольдо.

Бандит покраснел от злобы.

— Будь осторожен в словах, поп! — вскричал он. — бандит, но бандит честный, и если ты осмеливаешься усомниться в моей честности…

— Ну, ну, полно, я пошутил; я хорошо знаю, что ты не в состоянии обсчитать приятеля, — поспешил сказать Гальдино.

— То-то же, смотри, впредь не позволяй себе таких глупых шуток. Кстати, что я должен сделать со стариком?

— Да что хочешь, хоть в Тибр его брось, — отвечал Гальдино. — Ну а теперь пока прощай, — прибавил он, — иду приготовлять чудо.

Друзья расстались.

Отшельник поспешил в капеллу, где занялся приготовлением к чуду, и было время: богомольцы начали прибывать целыми толпами. Около десяти часов вокруг капеллы собрался народ. Так как капелла была маленькая, то Гальдино распорядился впустить сначала только избранную публику, а остальным вручил пронумерованные билеты, конечно, за известную плату. Первыми вошли римские аристократы и аристократки, богато разодетые; остальные ожидали своей очереди в саду около капеллы. Гальдино в священнической сутане занял около капеллы место на возвышении и повел такую речь:

— Братья, Господь Бог гневается за прегрешения, совершаемые в Риме. Он в своем божественном откровении поручил мне сказать вам, что если так будет продолжаться, то на ваши головы падет огонь небесный, так же, как он пал на Содом и Гоморру.

Рыдания и громкие вздохи были ответом на эти слова отшельника. Он же продолжал:

— Будьте тверды в добре, мои возлюбленные братья, сопротивляйтесь соблазну и преклонитесь перед этим чудесным распятием, молите его отпустить вам ваши тяжкие грехи.

Началось торжественное шествие в святилище. Каждый опускал монету в кружку, стоящую около дверей. По звуку падающей монеты отшельник узнавал ее достоинство и, если она была мала, он под тем или другим предлогом останавливал жертвователя.

Вслед за другими в капеллу намеревался войти и капуцин, бедно одетый; отшельник, останавливая его, сказал:

— Брат, здесь тебе не место. Разве ты не видишь, что моя капелла маленькая, едва может вместить епископов и князей, куда же ты-то лезешь в своей грязной сутане?

— В этой грязной сутане я каждый день служу обедню, — отвечал капуцин, — и прикасаюсь к телу и крови Христа Спасителя. Не кажется ли тебе, благочестивый отшельник, что тут дело вдет о более священном, чем все твои епископы и князья, взятые вместе?

— Но я тебе опять повторяю…

— Послушай, отшельник, я советую тебе подобру пропустить меня, иначе, вот видишь всю эту толпу — я подыму ее на тебя и прямо укажу, что ты пропускаешь в капеллу только богатых!

— Что же с тобой делать? Входи! — сказал недовольным голосом отшельник, и потом прибавил про себя: «Погоди, дай мне встретиться с тобой где-нибудь в пустынном месте, я покажу тебе, как вламываться туда, куда не следует». Монах смешался с толпой богато разодетых аристократов, которые не удостоили вниманием бедного служителя алтаря.

Между тем отшельник призывал:

— Молитесь братья! Иисус Христос сейчас появится, приходите грешники и неверующие! Священный огонь падет на ваши головы.

Все пали на колени, начали молиться, и спектакль начался.

Римляне во все времена и века были скептики. Открытый разврат Ватикана убил в них всякое религиозное чувство. Макиавелли правду сказал, что вера бежит из Вечного города далеко в провинции, и там распространяется, но то, что видели римляне в маленькой капелле отшельника Гальдино, заставляло трепетать каждого даже и неверующего. Представьте себе распятие из черного дерева с фигурой Христа в рост человеческий. Каждый мускул божественного страдальца, каждый фибр его лица исполнен истинно артистически. Если бы что-нибудь подобное нашлось в наше время, то за такое распятие заплатили бы баснословную сумму; а в эпоху Сикста за работу, перед которой преклонились бы Брунеллески и Донателло, отшельник Гальдино заплатил несколько сольдо какому-то неизвестному художнику.

И вот перед этим-то дивным изображением распростерлась парадная толпа римских аристократов. С рыданием кающиеся стенали: «О Боже великий, прости нам согрешения! Будь посредником между нами и твоим небесным Отцом. Если наши молитвы и наше раскаяние тронули тебя, покажи нам, о Боже, что ты внял нашим молениям!» За этим настала гробовая тишина; присутствующие боялись дышать; по прошествии минуты, которая показалась целым веком, глаза распятого начали увлажняться, и еще через минуту из них упали две кровавые слезы.

— Чудо! Чудо! — кричали все.

Эффект был чрезвычайный. Галантные прелаты, владетельные князья, великосветские грешницы все пали ниц и шептали:

— Прости нас, Иисус Сын Божий!

Один лишь монах оставался на ногах. Все с удивлением глядели на него.

Наконец он опустился на колени и стал молиться.

— Побежден, побежден! Уверовал! — послышались голоса.

Но иллюзия скоро была разрушена. Монах встал, подошел к распятию и вскричал громовым голосом:

— Вы, епископы и синьоры, которые должны бы были преследовать шарлатанство, как вы осмеливаетесь пособничать ему?

Раздался всеобщий крик негодования, казалось, вся толпа бросится на монаха и растерзает его. Но последний, не обратив ни малейшего внимания на общее возбуждение и вынув из под полы секиру, подошел к самому распятию и сказал:

— Как Христа, я тебя обожаю, но как дерево я раскалываю тебя!

С этими словами он ударил секирой по голове распятого Христа, и деревянный череп, пустой внутри, упал к его ногам.

Все общество, присутствующее в капелле, дрогнуло от ужаса; послышались крики: «Смерть дерзкому!»

Тогда монах сказал громким голосом:

— Разве вы не узнали своего повелителя?

— Сикст! — прошептали все.

— Теперь же слепые и ипокриты, — говорил папа, — смотрите: голова, которую я расколол, как видите, была пустая, в ее середине лежала губка, пропитанная красной жидкостью, к губке был привязан шнурок, посредством которого человек, спрятавшийся в стене позади распятия, сжимал губку, и жидкость падала из отверстий глаз. Надеюсь, вы убедились? — прибавил папа.

Да к трудно было не убедиться. Сикст вынул из головы напитанную жидкостью губку, сжал ее пальцами, и из нее полился целый поток слез.

Все обманутые было бросились на отшельника, имея намерение растерзать его на части, но папа вскричал:

— Остановитесь! Вы не имеете права трогать этого человека, он виновен не более, чем вы. Ваша глупость, как нельзя более способствовала его мошенничеству. Санта Кроче, — обратился папа к стоящему в дверях князю, — позовите моих гвардейцев, они здесь поблизости.

Минуту спустя, солдаты пришли, и с ними был приведен связанный бандит Скампафорне. Папа, узнав последнего, вскричал:

— А, это ты, Скампафорне! Ну друг любезный, в плохую минуту ты явился в скит. Твой приятель по моему приказанию будет сослан на каторгу, что же касается тебя, то ты будешь повешен.

— Напрасно, ваше святейшество, это будет противоречить прозвищу, которое я имею честь носить, — спокойно отвечал бандит.

 

XV

Тюрьмы и пытки

Род Савелли принадлежит к ветви древних феодалов. Дворец Савелли, укрепленный, как крепость, в эпоху папы Сикста V стоял близ Foro Romano, недалеко от Тибра. Эта часть Рима долго сопротивлялась всякого рода реконструкциям. Здесь все дворцы и дома были приспособлены более к войне, чем к мирной гражданской жизни. В горах Транстевере жило племя, отличавшееся своей независимостью. Папские сбиры и бандиты феодалов не раз были прогоняемы транстеверцами. Окружив дворец, они заставили конклав избрать в папы Льва X, и они же разбили на куски и втоптали в грязь статую Сикста IV. Вообще горцы Транстевере никогда не были вассалами феодалов. Кроме того, все они, и мужчины, и женщины, отличались физической красотой.

Именно близ гор Орсини, Савелли, Конти и другие синьоры имели свои укрепленные дворцы, полные бандитов-наемников. В этих дворцах скрывались отъявленные злодеи, разыскиваемые папским правительством. И разбойники, более других отличавшиеся своей жестокостью и кровожадностью, в особенности пользовались гостеприимством в укрытых замках. Во дворцы к синьорам папские сбиры не смели проникать, иначе они всегда кончали так, как начальник отряда папских сбиров, арестовавший в доме всемогущего Орсини одного из бандитов шайки Малатесты. Если какой-нибудь синьор совершил много преступлений в Риме и боялся, что его схватят и представят в суд, он тотчас же скрывался в один из укрепленных дворцов, где был в совершенной безопасности. Провинции Сабина, Кампания и Маритима были усеяны такими разбойничьими гнездами, куда ни один папа не осмеливался посылать своих солдат.

С восшествием на престол Сикста V обстоятельства несколько изменились, но только по отношению к Риму, а не к укрепленным дворцам, куда даже Сикст V не мог проникнуть. В самом ближайшем к Риму дворце Савелли были подземные тюрьмы, куда сажали каждого по указанию синьора. В этих тюрьмах пытали или прямо бросали со связанными руками в Тибр. И все это безнаказанно сходило с рук всемогущему синьору Савелли.

Однажды утром около полудня семейство крестьян, состоявшее из пожилого мужчины, молодой женщины и ребенка, шло по направлению дворца Савелли. Женщина несла в руках какую-то корзинку, тщательно закрытую. Недалеко от границы дворцовой земли прохожие встретили нищего старика, высокого ростом, худого, с лицом очень симпатичным.

— Вот беззащитные овечки, которые добровольно идут на бойню, — пробормотал он, — в это страшное место, где безнаказанно совершается столько ужасов. Впрочем, не всегда это будет так.

Проговорив эти слова, нищий спросил женщину:

— Не можешь ли мне сказать, куда ты идешь с ребенком и корзиной? Эти места кишат бандитами, и мирным гражданам здесь находиться небезопасно.

Крестьянка невольно вздрогнула, но, увидав честное лицо старика, успокоилась и отвечала, вздыхая:

— Идем к своему господину, мы крестьяне Савелли.

— Говорят, будто Лукко Савелли, хоть и сумасшедший, но добрый человек, — продолжал нищий, — и не обижает бедных. Не знаю, правда ли это?

Крестьянка хотела что-то ответить, но муж ее прервал.

— Молчи, Мария! — сказал он строго — Ты разве не знаешь, что о господах нельзя говорить ни дурного, ни хорошего? У них всегда найдется дерево, чтобы повесить нашего брата. Вспомни своего брата, бедного Пьетро!

Крестьянка молча опустила глаза.

— Вы не правы, мой милый, — мягко возразил старый нищий, — вы можете бояться синьоров, ого так понятно, но мы, бедные, должны помогать друг другу. И если вы мне откровенно расскажете, зачем идете во дворец, я смогу быть вам полезным. Я не всегда был нищим, каким вы меня теперь видите. Я кое-кого знаю во дворце Савелли.

— Что ты на это скажешь? — спросила крестьянка, подымая свои прекрасные, хотя и утомленные глаза на мужа.

Крестьянин пожал плечами, как бы говоря: делай, как знаешь.

— Ну, хорошо, добрый человек, я тебе все расскажу, — начала Мария. — Мы только раз видели синьора Савелли, когда он приезжал в замок к девочке, которая ему понравилась, и тогда велел раздать крестьянам вино. От него мы не имеем обиды, но нас очень донимают его лейтенант и приближенные.

— Разве лейтенант имеет безграничную власть?

— Во дворце Савелли он командует всем. Его окружает банда из шести разбойников, вооруженных до кончиков зубов. Эти господа рыскают по окрестностям и вымогают подарки; если им их не дают, они тотчас же пускают в ход ножи и палки; режут и бьют без всякого милосердия.

— Но теперь-то зачем же вы идете в римский дворец Савелли? — спросил нищий.

— У нас землю отняли и выгнали вон, мы обречены на голодную смерть.

— За что же с вами так поступили?

— Да вот видишь, добрый человек, — продолжала крестьянка, — к мужу пришел его родной брат монах и умер у нас. Кто-то сказал управляющему, что покойный монах оставил мужу в наследство много денег. Управляющий призвал мужа и прямо потребовал, чтобы муж отдал ему половину наследства. А какое наследство… монах не оставил нам ни единого сольдо, откуда мужу было взять деньги? Управляющий ничего не хотел слушать, стал нам чинить всякие притеснения и наконец выгнал нас вон. Мы теперь идем к самому синьору, бросимся ему в ноги и будем просить, чтобы он смилостивился, не дал нам умереть с голода.

— Войдем вместе во дворец, — сказал нищий, — я предупреждаю вас, что видеть синьора и говорить с ним очень трудно; сам Савелли человек добрый, но его окружающие далеко не отличаются душевными качествами.

Двор плаццо был полон бандитами, по обыкновению скрывающимися от правосудия за многие преступления. Разница в порядках, бывших при папе Григории и Сиксте, заключалась в том, что при покойном папе разбойники, находившиеся на службе у синьоров, днем открыто разгуливали по римским улицам и совершенно безнаказанно творили всякие бесчинства, а при новом папе они решались выходить из плаццо только ночью, и если их узнавали и ловили, то на другой же день всех вешали.

Старый нищий, рассматривавший служащих, разгуливавших по двору, подошел к одному из них, одетому в ливрею лакея, и просил доложить синьору Лукко Савелли, что крестьяне из его поместья желают с ним говорить по делу весьма важному.

— Доложить синьору Савелли, что крестьяне с ним хотят говорить! — вскричал лакей. — Да разве это возможное дело? С тех пор как я на службе, я и не слыхал ничего подобного.

— Но, милый мой, это дело очень важнее, — сказал нищий.

— Какое бы оно важное ни было, а докладывать не пойду, — отвечал лакей, — я вовсе не намерен рисковать своей шкурой.

Крестьянка и ребенок горько заплакали. Лакей посмотрел на них и сказал:

— Но сердце у меня не из камня, попробую одно средство, доложу господину, слово которого имеет такое же значение, как и слова самого синьора Лукко. Подождите меня здесь, — добавил он и поспешно ушел.

Просители остались, с трепетом ожидая решения своей участи. Лакей вскоре возвратился и пригласил их следовать за ним. Все, в том числе и нищий, пошли за лакеем по длинным узким коридорам, устроенным в подземном этаже. Почти в самом конце лакей отворил дверь в длинный зал со сводами и маленькими окнами, выходящими внутрь двора. — «Войдите», — сказал он и скрылся. Просители вошли и с ужасом отступили назад. Перед ними стоял их страшный мучитель управляющий.

— А, мои ангелочки! — вскричал он, злобно улыбаясь. — Как мне приятно видеть вас здесь. Вы пришли жаловаться на меня синьору Савелли, не подозревая, что и в римском его палаццо я имею некоторое значение. Очевидно, вы несколько ошиблись в расчете, ну да это ничего, мне очень приятно здесь вас видеть.

Нищий с любопытством наблюдал всю эту сцену. Он видел, какой ненавистью загорелись глаза крестьянина, как побледнела его жена и заплакал ребенок. Тем не менее крестьянин, почтительно склонив голову, стал просить своего мучителя о помиловании.

— Господин управляющий! — говорил он. — Мы не с жалобой на вас пришли сюда, мы хотели просить синьора оказать нам какую-нибудь помощь в нашем безвыходном положении.

Нищий подумал про себя: «Эти несчастные пришли целовать руку, ограбившую их!»

Управляющий злобно расхохотался и сказал крестьянину:

— Значит, ты обдумал мое предложение и готов мне повиноваться? Прекрасно. Тебе известны мои условия. Половину капиталов, оставленных твоим покойным братом, ты должен предоставить в мое распоряжение.

— Капиталы! — вскричал крестьянин, от страха побледнев. — Но великий Боже, откуда же я их возьму? Еще раз клянусь моим ребенком, я сказал вам сущую правду, синьор. Покойный брат мне гроша медного не оставил.

— О негодный лжец! И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Ты, при твоей бедности и хитрости, мог дать какому-то бродяге-монаху кров и пищу, не рассчитывая получить от него наследства? Рассказывай эти сказки кому-нибудь другому, а не мне. Я тебе советую отдать мне половину полученного капитала, и тогда я оставлю тебя в покое. Ну, так скажи-ка мне, где спрятан твой капитал?

— Но, Боже милосердный, как же я вам могу отдать то, чего не имею? — спросил сквозь слезы крестьянин. — Я умираю с голода, у меня нет и сольдо, чтобы купить кусок хлеба, а вы говорите о каком-то богатом наследстве. Наша бедность ужасна; моя жена и ребенок умирают с голода. Сжальтесь над нами, синьор управляющий.

При этих словах женщина и ребенок стали на колени и кланялись управляющему. Но тот был не из чувствительных. Не обращая внимания на просьбы и слезы женщины и ребенка, он ударил в металлическую доску и заявил:

— Здесь мы имеем кое-какие средства заставить тебя говорить иначе. Позови ко мне Гуерччио, — обратился он к вошедшему слуге, — скажи ему, что тут для него есть работа.

Крестьяне с ужасом видели, что тиран готовит им пытку. Едва дыша, они стояли молча, не смея выговорить ни слова.

Явился Гуерччио с физиономией висельника. Его сопровождали четверо сбиров, которые вошли на двор дворца вместе с крестьянами и нищим.

— Гуерччио, — приказал управляющий, — свяжи мне этого молодца и бей его, пока я тебе не скажу остановиться. Но помни, если ты будешь стегать его не в полную силу, я с тобой разделаюсь по свойски, а это дело поручу другому.

— Не беспокойтесь, синьор, я исполню мою обязанность добросовестно, как всегда.

Гуерччио указал сбирам на крестьянина. Прежде чем связать его, они посмотрели на нищего, но, не получив от него никакого знака, связали крестьянина, и Гуерччио начал его стегать. Зал огласился криками, раздирающими душу. Но управляющего нисколько не трогало это. За стенами палаццо крики не могли быть слышны, а внутри к ним все уже привыкли. Между тем управляющий, рассматривая четырех сбиров, сказал:

— Я вижу новые лица, откуда они взялись?

— Они пришли во дворец только сегодня утром. Это бандиты, которые не хотели познакомиться с виселицей, — отвечал палач, грубо расхохотавшись.

Управляющий вполне удовлетворился этим ответом.

— Если ты не перестанешь кричать, — сказал он, обращаясь к ребенку, — я тебя велю бросить вон в тот колодец, видишь там в углу?

Ребенок со страхом прижался к юбке матери и замолчал.

— Управляющий! — вдруг произнес нищий. — Ты, кажется, не думаешь о том, что делаешь? Ты, кажется, забыл, что правит Сикст, он может найти не совсем законными твои поступки, и тебе может быть неловко!

— Это кто такой?! — заорал во весь голос управляющий. — Как он сюда прошел? С кем, отвечайте!

Крестьянка подошла к рассвирепевшему тирану, склонила голову и тихо проговорила:

— Простите, добрый синьор, мы его встретили возле ворот палаццо, он сжалился над нами и проводил нас сюда.

— И я над ним сжалюсь! Погодите, имейте терпение! — кричал рассвирепевший управляющий. — Как только кончишь с этим мужиком, принимайся за его защитника; скрутите-ка его, как следует.

Четверо сбиров переглянулись между собой. Между тем Гуерччио, подойдя к управляющему, сказал вполголоса:

— Однако смотрите, и эта расправа может так же не понравиться синьору Лукко, как расправа с жидом, умершим под пыткой…

— Ты, верно, не понимаешь, кто тут распоряжается? — отвечал со злобой деспот, не ожидая с этой стороны сопротивления. — Синьор Лукко, римский губернатор, папа могут командовать, где хотят, но здесь распоряжаюсь я. Довольно шутить, Гуерччио, начинай-ка с нищего, отлупцуй его хорошенько, пускай идет, расскажет Сиксту.

— Сикст здесь! — вдруг раздался грозный голос.

В одно мгновение нищий сбросил бороду, парик и рубища, скрывавшие его одежду, и перед изумленными зрителями явилась величественная фигура папы Сикста V. Четыре сбира, мнимые бандиты, тотчас же вынули мечи и подошли к папе, готовые защитить его. Но в этом не было нужды; Гуерччио и управляющий пали ниц перед его святейшеством.

— Встаньте, — сказал папа, — и позовите ко мне синьора Лукко! А вы, бедные, — обратился папа к крестьянам, — успокойтесь, вашим несчастьям пришел конец. Сикст берет вас под свою протекцию, и горе всякому, кто осмелится вас тронуть!

В это время прибежал Лукко Савелли, он даже не успел переодеться. Целуя туфлю папы, он говорил:

— Святейший отец! Какая честь для моего дворца. Простите, я не знал, не приготовился достойно встретить вас.

Сикст поднял его и сказал:

— Оставь твои извинения, Лукко Савелли; я пришел сюда не как папа, чтобы быть встреченным с почетом, но как судья. Савелли, в твоем палаццо происходят страшные вещи, и ты их терпишь. Ты, верно, забыл, что царствует Сикст V.

Римский князь задрожал всем телом.

— Ваше святейшество, я вам клянусь… — бормотал он.

— Не клянись, несчастный! А лучше постарайся исправить зло, которое ты допустил. Видишь этих крестьян; они пришли к тебе просить защиты от злодейства твоего управляющего. И вместо защиты претерпели истязание здесь теми же, на кого пришли жаловаться. А когда я, переодетый нищим, возвысил голос в защиту их, управляющий хотел расправиться и со мной.

— Разбойник! Ты умрешь от моей руки! — вскричал Савелли. бросаюсь на управляющего с обнаженным кинжалом.

Сикст остановил ею.

— Он действительно большой негодяй, — сказал пала, — но его дурные дела касаются и тебя, Савелли. Ты должен был прекратить их, ты не мог не слышать вопли жертв этого злодея, и не унял его. Я бы должен наказать тебя за это, но ты, Савелли, молод, я знаю, что сердце у тебя не дурное. Я готов удовлетвориться тем, что ты сам примешь необходимые меры, дабы я мог забыть все эти беззакония.

— Ваше святейшество, с этих пор я всю мою жизнь посвящу, чтобы сделать вам угодное, — отвечал тронутый Савелли.

— Помни же о своем слове, — сказал папа, — ну а теперь вот моя сентенция, — прибавил он. — Управляющий будет повешен; строгость приговора вполне оправдается его преступлениями. Все его состояние ты, Савелли, должен отдать этим несчастным крестьянам, которых твой негодный управляющий заставил так много страдать. Гуерччио присоединяется к команде, которая, по моему приказанию, ждет здесь, около палаццо. А ты, Савелли, не забудь данное обещание, иначе горе тебе!

Затем, обратившись к крестьянам, папа продолжал кротким голосом:

— Дети мои, вы теперь богаты, старайтесь употребить на добрые дела ваш достаток и, когда увидите бедняка, не забывайте, что и вы еще недавно были такими же.

Сказав это, папа направился к выходу.

Управляющий, находившийся до этого времени в каком-то оцепенении, точно на него столбняк напал, вдруг пришел в себя и бросился в ноги папе.

— Ваше святейшество, помилосердствуйте, — молил он, — оставьте мне жизнь, позвольте искупить раскаянием все мои грехи.

— Помилосердствуйте! — вскричал, останавливаясь, папа. — А ты проявил милосердие к несчастным, которые попали в твои руки? Ты услышал их мольбы, утер их горючие слезы? Ты был глух ко всему. Обратись к твоим жертвам, если они тебя простят, и я наказывать не буду.

Услыхав эти слова папы, крестьянка взяла за руку ребенка, бросилась к ногам его святейшества и вскричала:

— Святой отец, простите этого несчастного, оставьте ему жизнь; он раскается.

Папа был тронут.

— Ты просишь за этого человека, — сказал он взволнованным голосом, — который только что хотел замучить до смерти твоего мужа?

— Но и муж мой ему прощает, — говорила крестьянка, — окажите нам еще и эту милость, святой отец, — простите его.

— Однако, если бы я не подошел, твой муж был бы замучен, а ты и твой ребенок умерли бы с голоду.

— Теперь мы уже не будем нуждаться в куске хлеба. Провидению было угодно послать вас, святой отец, спасти нас, и, если бы управляющий не поступил с нами так жестоко, мы бы не имели того счастья, которым вы нас наградили. Простите его, святой отец, умоляю вас, довершите ваши благодеяния!

Папа с теплым чувством смотрел на женщину, молившую его за своего тирана, как Божественный Страдалец просил Небесного Отца простить его мучителей. Ему вдруг вспомнились его юные годы, бедность, которую он перенес, угнетение важными синьорами простого народа, и его клятва защитить этот простой народ, если Бог приведет его к власти. Сикст V невольно обратил внимание на ребенка, стоявшего около него, погладил его по голове и спросил:

— И ты, дитя, хочешь, чтобы я простил управляющего?

— Мне его жалко, он, должно быть, испугался, — пролепетал ребенок.

— Пусть будет по-вашему! — сказал Сикст. — Я освобождаю управляющего, но с условием. Если до заката солнца он не оставит Рим, то клянусь Богом Всемогущим, что он познакомится с виселицей. Что же касается тебя, Савелли, то помни, у тебя во дворце я застал пытку, беглых бандитов и разные беззакония. Даю тебе три дня сроку для приведения всего в законный порядок.

Савелли молча преклонил голову. Сикст V, окруженный своими телохранителями, величественно вышел из дворца.

 

XVI

Политика

Между тем как Сикст V, осознав все величие своей миссии, старался всеми средствами уничтожить злоупотребления и заставить уважать закон, переодетый, посещал дворцы римских князей, остерии, трущобы и прочие места и повсюду оставлял следы своей страшной руки, а римское население низших классов, находя защиту в законном правительстве, начало открыто сопротивляться произволу синьоров — что делала аристократическая партия, разочарованная неожиданными действиями папы?

Все эти кардиналы, подавшие голос в пользу дряхлого и больного монаха Монтальто в надежде на его скорую кончину, все эти князья церкви, монсеньоры, последовавшие за фамилией Медичи, дабы восторжествовал темный монах над знаменитым и всемогущим кардиналом Фарнезе, сотни римских синьоров времен папы Григория, привыкшие сосредоточивать свою власть в руках первосвященника, — были крайне недовольны существующим порядком вещей и, весьма естественно, придумывали разные средства, чтобы избавиться от ненавистного папы Сикста V. Но в его царствование делать заговоры было крайне опасно.

Лишь в некоторых аристократических домах собирались владетельные синьоры и вполголоса выражали свое недовольство деятельностью папы. Пример сына кардинала Альтана доказал, что Сикст V решился преследовать любого, нарушившего закон, несмотря ни на какие привилегии.

Дворец кардинала Фарнезе папа оставлял без наблюдения. Сикст V хотел показать своему знаменитому сопернику, что он вполне уважает его достоинство, несмотря на то, что в конклаве Фарнезе был одним из самых видных претендентов на папский престол. Этот важный сановник католической церкви пользовался относительной свободой.

Как-то вечером в 1585 году многие синьоры, недовольные Сикстом V, собрались во дворце кардинала Фарнезе и стали обсуждать меры, которые, по их мнению, следовало принять против ненавистного тирана — папы. Во главе заговора стояла знаменитая по красоте интриганка — сестра кардинала Юлия Фарнезе. Несмотря на то, что в то время Юлии было уже более сорока лет, она еще обладала необыкновенной красотой и побеждала сердца синьоров так же легко, как в молодости. В описываемый вечер герцогиня Фарнезе сидела в раззолоченном кресле, окруженная князьями церкви, монсеньорами, известными литераторами и знатными дворянами. Одета Юлия была в темное бархатное платье, расшитое золотом. Баснословной цены бриллиантовое ожерелье украшало ее белую открытую шею; на левой руке красовался массивный браслет с рубином; строчный стан стягивал золотой пояс, усыпанный драгоценными камнями. Каждый из присутствующих ловил благосклонный взор красавицы и ее приветливое слово.

Разговор шел о гугенотах, которых разбил Александр Фарнезе, что возродило прежнюю силу католической партии.

— Да, эта победа немного отвлекла нас от внутренних распрей, — с горечью сказал Фарнезе. — Если бы Богу было угодно избрать меня главой его церкви, — и ироническая улыбка скользнула по тонким губам кардинала, точно он не хотел признать воли Божьей в его неудаче, — я бы употребил все средства, дабы соединить все враждующие партии в Италии, создать союз моего брата герцога Ломбардии с герцогом Савойским и с герцогом Тосканским.

— То, что не случилось, может случиться, — заметила герцогиня. — Но я жду одного синьора и пока не вижу его в нашем обществе, — прибавила она.

В это время вошел мажордом и доложил о прибытии кардинала принца Австрийского и синьора кавалера Зильбера.

— Просить! — вскричала герцогиня, и двое новых гостей вошли в салон.

Австрийский принц Андреа был хорошо принят в доме Фарнезе, он очень нравился кардиналу и его сестре. Что же касается до самого принца, то у него другой цели не было, как заслужить внимание красавицы герцогини.

Его приятель, кавалер Зильбер, был молодой человек с красивой и воинственной наружностью, блестящими черными глазами. Стройный высокий кавалер Зильбер сразу понравился герцогине Фарнезе и всем присутствовавшим дамам. Юлия посмотрела на него и улыбнулась. Между тем принц Андреа, почтительно кланяясь, сказал:

— Герцогиня! Кавалер Зильбер привез вам письмо от вашего брата герцога Пармского, а я явился для того чтобы представить вам этого дворянина, в котором вы, без сомнения, найдете все качества, присущие истинным аристократам.

Юлия Фарнезе протянула руку кавалеру Зильберу, который в силу существовавшего обычая поспешил ее поцеловать.

— Кавалер, — сказала герцогиня, — поручение, данное вам моим братом, могло бы стать прекрасной рекомендацией для вас в моих глазах, если бы я не видела лучшего доказательства ваших отменных достоинств: вашей дружбы с уважаемым нами всеми принцем-кардиналом Австрийским, а потому, синьор кавалер, соблаговолите считать дом Фарнезе своим собственным и будьте уверены, что здесь вы встретите всегда самый радушный прием.

— Не нахожу слов выразить вам, герцогиня, моей признательности за ваше внимание ко мне, благодаря которому я в Риме буду, как в родном городе. — Зильбер снова почтительно поклонился. — Благодарю также и принца за его лестный отзыв обо мне. Вот письмо от вашего брата и моего генерала герцога Пармского.

Зильбер вынул из кармана письмо, встал на колени и подал его герцогине. Та посмотрела на печать и прежде чем вскрыть конверт, поцеловала его. Прочтя письмо, красавица сказала:

— Мой брат рекомендует вас, кавалер, с самой лучшей стороны. Я надеюсь, мы будем друзьями: разница наших лет, — прибавила она, улыбаясь, — дает мне право быть самой нежной вашей матерью.

— О синьора! — вскричал принц Андреа, пожиравший глазами роскошные формы красавицы. — Если и вы записываетесь в матери, где же мы найдем молодых; разве что они сойдут к нам с Олимпа?

Герцогиня ответила принцу очаровательной улыбкой и повела речь о делах.

Мало-помалу обширный зал стал пустеть. Последним уходил принц Андреа; прощаясь с Зильбером, он сказал:

— Кавалер, я не хочу лишать вас удовольствия беседовать с герцогиней о ее знаменитом брате. Но прошу вас не забывать, что мой палаццо всегда к вашим услугам.

Зильбер молча поклонился. Принц-кардинал, поцеловав руку герцогини, вышел. Приезжий кавалер и Юлия Фарнезе остались одни.

Свет канделябров начинал бледнеть. Дрова в камине потухли. В салоне распространился аромат, действующий на нервы. Кавалер Зильбер почувствовал нечто вроде головокружения.

— Вам, кажется, дурно, кавалер, — спросила его Юлия, — вероятно, вы устали с дороги и хотите успокоиться?

— О нет, синьора, — отвечал Зильбер, — мне случалось во Франции не спать по пяти суток кряду, и это не действовало на мой железный организм, а сегодня сам не знаю, что со мной делается.

— Быть может, мое общество так дурно действует на вас? — сказала, улыбаясь, герцогиня.

— О нет, синьора, — пробормотал Зильбер, — но я боюсь обеспокоить принца, если возвращусь поздно в его палаццо, а потому бы попросил позволения откланяться.

— Не тревожьтесь, кавалер, — возразила Юлия. — Принц слишком большой сибарит, чтобы обращать внимание на позднее или раннее возвращение своих гостей. Лучше скажите мне откровенно, не имеете ли вы в Риме обязанностей более серьезных, чем те, что связывают вас с кардиналом Андреа?

— Я не знаю, что вы этим хотите сказать, синьора, — отвечал молодой человек. — Кроме обязанностей к моему генералу — герцогу, вашему брату, и к вам, у меня есть признательность, которую я питаю к принцу-кардиналу Андреа за его внимание ко мне, и только. Других обязанностей у меня нет.

— Скажите, кавалер, — продолжала герцогиня, — не помните ли вы, как несколько месяцев тому назад, когда наваррский принц Генрих…

— Простите, синьора, — с наивностью возразил Зильбер, — во Франции его зовут королем Генрихом IV.

— Прекрасно. Когда король Генрих IV осадил Париж, и мой брат так кстати явился, вы должны были получить письмо?

Зильбер побледнел при этих словах.

— Синьора, это письмо… — пролепетал он.

— Это письмо, — продолжала герцогиня, — приблизительно вам сообщало следующее: вы не имеете ни семьи, ни состояния, ни надежды когда-либо восстановить ваше имя. Вы даже не знаете, кто ваша мать…

— Да, я получил такое письмо, — тихо проговорил Зильбер.

— Но, кроме этого, в письме было сказано: поезжайте в Рим, там вы найдете вашу мать, семью, богатство и все прелести жизни, в Риме все ваши мечты осуществятся, там вы получите почести, которые вам не может дать и сам император.

— Синьора, — пробормотал совершенно сконфуженный Зильбер, — вы точно читали это письмо. Я должен откровенно вам сказать, что я с ним никогда не расстаюсь, днем и ночью я ношу это письмо на моей груди, хотя и убежден, что не может совершиться ничего того, что в нем написано. Но как вы могли знать содержание этого письма?

— Ребенок! — вскричала герцогиня. — Две персоны могли знать содержание письма: та, которая писала его, и тот, кто читал.

— Но где же он, где тот, кто свел меня с ума?!

— Глупенький! — вскричала герцогиня, вставая. — Как же ты понять не можешь, что никто, кроме твоей матери, не мог написать это письмо.

— Моя мать!

— Как же иначе я могла тебя заставить приехать в Рим и быть в доме герцогини Фарнезе, неужели ты еще и до сих пор не догадываешься, что я — твоя мать?

Зильбер упал на колени перед Юлией и покрыл ее руки поцелуями. Ему сердце давно подсказывало то, что отвергал разум.

Мать с восторгом обняла голову сына и слеза счастья упала на его черные волосы. От избытка чувств долго они не могли выговорить ни слова, наконец Юлия попросила сына рассказать историю его жизни. Несколько оправившись от волнения, Зильбер поведал матери все свои приключения, все опасности, которым он подвергался на войне, и свою постоянную, заветную мечту о матери. Он рассказал, как в войне Франции и Фландрии герцог Фарнезе приблизил его к себе, как стал давать ему различные важные поручения, которые сразу выдвинули его из ничтожества и поселили в его сердце блестящие надежды. Он не старался узнать, кому обязан вниманием герцога. По своей молодости, он воображал, что всему этому он обязан достоинствам храброго и преданного солдата. Между тем он видел сотни молодых людей вполне достойных, служивших в рядах войск, и не пользовавшихся ни малейшим вниманием знаменитого полководца несмотря на их древнее дворянство; тогда как он, безвестный плебей, был отличен герцогом. Он, Зильбер, ничем не мог объяснить это лестное для него внимание. Одно обстоятельство окончательно сбило его с толку, и он потерял голову. Раз под влиянием винных паров он проиграл одному офицеру под честное слово большую сумму денег.

Проснувшись на другой день, он с ужасом вспомнил о своем проигрыше, который не был бы в состоянии заплатить даже за всю свою жизнь. Он провел страшный день, обдумывая роковой шаг. Вконец измученный нравственно и физически, вечером бросился в постель и заснул тяжелым сном приговоренного к смерти. Наутро, раскрыв глаза, он увидал на столе стопки золота на сумму, необходимую для уплаты долга чести. При деньгах не было записки. «Так я и не узнал моего таинственного благодетеля», — прибавил Зильбер.

Вскоре пришло письмо из Рима, продолжал кавалер, где Провидению было угодно, чтобы я узнал мою чудную, несравненную мать!

Герцогиня слушала рассказ сына с блестящими глазами, выражавшими гордость женщины и нежность матери. Письма от герцога Александра, которому она вверила своего ребенка, были полны самых лестных отзывов о нем с самого детского возраста и до тех пор пока он вырос, стал красивым юношей и храбрым солдатом. Теперь мать убедилась, что герцог нисколько не преувеличивал, восхваляя ее сына. Зильбер действительно обладал той мужественной красотой, которая нравится всем без исключения и мужчинам, и женщинам. Мать видела это, любовалась сыном, и гордая улыбка не сходила с ее красивых губ.

— Ну а теперь ты, конечно, опять возвратишься во Фландрию, — спросила герцогиня, — и опять вместе с моим братом поведешь жизнь, полную опасности и славы?

— Нет, дорогая мама, я не возвращусь во Фландрию, — твердо отвечал молодой человек.

— Что ты говоришь! Почему?

— Я больше не буду сражаться под началом великого полководца нашего времени герцога Пармского, которого я глубоко люблю и уважаю. Я постараюсь присоединиться к войску, назначенному для войны с мусульманами.

— Я не могу понять значения твоих слов, друг мой.

— Все очень просто, матушка. Озаренный истинным лучом света, я уже не могу обнажать меч против гугенотов Франции и Фландрии, защищая права католического идола — папы. Мое место в рядах моих единомышленников.

— Как! Ты еретик!.. Протестант! — с ужасом вскричала герцогиня.

— Да, матушка, я протестант, — серьезно отвечал Зильбер. В голосе молодого человека слышалась решимость фанатика, готового умереть за идею.

— Но разве это возможно? — возразила Юлия Фарнезе. — Потомок пап, сын Фарнезе, воспитанный моим братом…

— Да, Провидению было угодно, чтобы я вступил на путь истинный, и сатана более уже не имеет власти над моей душой, — отвечал Зильбер, и глаза его заблестели.

Герцогиня смотрела на сына со страхом и вместе с тем с удивлением. Хотя подобное открытие и привело ее в ужас, но не вследствие убеждения, что католическая вера есть самая святая; нет, великосветская дама того времени не признавала ничего святого в делах церкви, а ее страшила мысль, что это обстоятельство может стать помехой самой заветной цели Фарнезе — папскому престолу. Подумав некоторое время, она сказала:

— Расскажи мне, как это случилось. Ты ничего не должен скрывать от матери.

Зильбер, несколько удивленный быстрой переменой выражения ее лица, начал свой рассказ:

— Мы стояли во Франции близ Руана. Король Наваррский осаждал город, геройски защищаемый маршалом Виллеруа, предводителем войск католической лиги. Мы, под командой герцога Александра, имели намерение освободить осажденных, но так как отряд короля Наваррского превосходил по качеству и количеству кавалерии, то мы никак не могли перейти в открытое наступление и ограничились тем, что время от времени тревожили неприятеля. Ночь прекратила сражение. В одной из атак я был ранен и упал без чувств на поле сражения среди трупов. Когда я пришел в себя, кругом все было тихо, лишь иногда до слуха моего доходили стоны, точно из-под земли. Луна освещала поле битвы. Я силился приподняться на локоть, но не смог, видимо, потерял очень много крови; я чувствовал нестерпимую боль, голова моя горела.

«Бедное дитя!» — прошептала Юлия, утирая слезы.

— Я отчаялся, и молил Бога послать мне смерть как избавление от невыносимых страданий. В это время я увидал двух людей с фонарем, рассматривавших трупы. Я знал, что за армией всегда идут мародеры, имеющие обыкновение после битвы грабить убитых и добивать раненых. Я решил дать им знать о себе, пусть они меня прикончат, и отчаянно закричал. Они услышали мой крик и тотчас же подошли ко мне. Один из них осветил меня фонарем и сказал: «Он жив», потом вынул из кармана какую-то вещь, которая показалась мне кинжалом, и наклонился надо мной… Я со страхом закрыл глаза и ждал смерти. Представьте же мое удивление, когда я увидал почтенного старика с седой бородой, симпатичной наружности, глядевшего с чувством глубокого участия. Он поднес к моим губам флакон с какой-то жидкостью; я жадно выпил несколько глотков и будто весь ожил, по всем моим членам разлилась приятная истома, и боль в ранах прекратилась. Но едва я проговорил: «Благодарю», как лишился чувств. Не знаю, сколько времени я находился в таком положении, но когда пробудился, то с удивлением увидал, что нахожусь в большей комнате и лежу на белой постели, завешенной толстым пологом. В головах моей кровати произошел следующий разговор:

— Маэстро Амбуаз, если раненый придет в себя, что с ним делать?

— Оставить его в покое, пусть окончательно поправиться, — послышался другой голос. — Когда человек молод, то не нужны никакие лекарства, природа сама сделает свое дело. К тому же его раны не смертельны.

— Послушайте, маэстро, — продолжал голос, казавшийся молодым, — мне брат пастора рассказывал, будто этот католик перебил множество наших, и вот он теперь здесь слабый, почти умирающий; мне кажется, мы бы могли отмстить за наших павших братьев.

— Признаюсь, матушка, я с замиранием сердца ожидал, что ответит старик.

— Несчастный! — послышался строгий голос. — Ты смеешь говорить о битве, о мести, когда перед тобой больной, раненый человек? Стыдись! Знаешь ли ты, что если бы лежащий здесь раненый убил самого дорогого мне человека, то все равно обязанность медика оказать ему помощь, вылечить его, руководила бы всеми моими поступками. Если ты не понимаешь обязанности врача, тебе лучше быть солдатом и стать в ряды тех, которые с таким азартом уничтожают себе подобных.

— Простите, маэстро! Эта мысль невольно пришла мне в голову, — отвечал молодой голос, — конечно, я не должен забывать моих обязанностей врача, потому что я ученик великого Амбуаза Паре.

— Этот подслушанный разговор невольно вполне меня успокоил. Мне приятно было знать, что я нахожусь на излечении у знаменитого хирурга Паре. Хотя он и был протестантом, но никогда в жизни не изменил своим обязанностям ученого и всесторонне развитого гуманиста-мыслителя. Это сознание благодетельно подействовало на меня, и я заснул покойно.

Что еще сказать вам, любимая матушка? Ежедневные свидания со знаменитым хирургом, беседы с ним, его удивительный ум и доброта произвели на меня глубокое впечатление. Я сравнивал поведение католиков с поведением гугенотов. Первые за деньги продавали свою родину, обагрив ее кровью своих братьев; вторые бескорыстно отстаивали свою идею свободы совести. Признаюсь вам, во мне никогда не была сильна вера католика. Безжалостные убийства и беспрерывные войны, которые возбудили в Европе католики, не вязались с моим пониманием евангельского учения, полного милосердия и любви даже к своим врагам. Кроткие и разумные слова великого ученого довершили остальное. Я сделался протестантом, и по выздоровлении, когда явился к герцогу Александру, был уже тем, кого здесь называют гугенотом.

— Но, несчастное мое дитя, — вскричала герцогиня, — здесь, в Риме, при Сиксте V, ты рискуешь жизнью.

— Постараюсь скрывать свою веру, насколько это будет возможно, но убивать моих братьев из-за религиозных убеждений, как это делал до сих пор, я уже не в состоянии.

Юлия Фарнезе промолчала, она о чем-то думала.

— Объясни мне, что думают гугеноты о главе католической церкви папе?

— Что они думают о папе? — воскликнул Зильбер. — Они считают его антихристом, представителем адской Вавилонянки на земле. Папы, при помощи таких же обманщиков, как они сами, и обманутых, торгуют телом и кровью Христа, они возбуждают ненависть между христианами, тогда как их обязанность была бы сеять повсюду мир и милосердие. Матушка! — прибавил молодой гугенот. — Я не жестокий человек, но если бы я мог уничтожить папу, выразить всю глубокую ненависть, которую питаем к нему мы, протестанты, верь мне, я бы не задумался, и никакие пытки не в силах были бы меня остановить!

— Пожалуйста, не забывай, мой милый, — заметила, улыбаясь, Юлия, — что и в нашем роду были папы, и только папскому престолу ты обязан тем, что родные твои богаты.

Молодой человек на минуту задумался, потом сказал:

— Мы не отвечаем за поступки наших предков. Вообще происхождение всех богатств есть вопиющая несправедливость, тем не менее она освящена веками, и мы вынуждены с этим считаться.

Герцогиня с удивлением посмотрела на сына, софизму которого могли позавидовать сами благочестивые отцы иезуиты.

— Что было прежде, это дело не наше, — продолжал молодой человек, — и хорошее, и дурное пусть судит Бог. На нашей обязанности лежит бороться с существующим злом. Папа — бич свободы всей Европы, убийца науки и просвещения. Я с величайшим наслаждением готов всадить кинжал в горло Сикста!

Хотя последние слова были произнесены вполголоса, тем не менее герцогиня вскочила на ноги и со страхом стала осматриваться кругом. В папском Риме, также как в Риме императорском, стены имели уши. Но беспокойство Юлии Фарнезе было напрасно: громадный дворец давно уже был погружен в глубокий сон.

— Возвращайся к кардиналу, сын мой, тебе пора, — сказала, вставая, герцогиня, — и не будем говорить об этих ужасных вещах пока…

— Пока? — спросил молодой гугенот.

Но Юлия Фарнезе вместо ответа положила свою ладонь на губы сына и улыбнулась. Кавалер Зильбер поцеловал руку матери и вышел.

 

XVII

Ростовщик

Еврейский квартал в Риме обыкновенно закрывался, когда в церкви «Пианто» звонили к Ave Maria. Закон против евреев, значительно ослабленный в царствование Григория, при Сиксте V снова стал строго исполняться. Впрочем, несмотря на строгость закона, положение евреев в Риме было недурно. Если еврей заплатил подати, выполнил предписание полиции, он мог быть совершенно спокоен, пользовался одинаковой защитой от властей, как и остальные граждане, ни один аристократ не смел его тронуть. Между тем права евреев были чрезвычайно ограничены. Они не могли занимать никаких гражданских должностей. Так, например, еврей медик имел право лечить только еврея, но не христианина. Они платили громадные подати государству в пользу города и, кроме всего этого, еще и папскому престолу. Однако, несмотря на ограничение прав и громадные подати, евреи в средние века чрезвычайно быстро богатели, и богатели именно там, где права их были особенно ограничены, к примеру, в Риме, Польше и Румынии. В Англии и Франции они пользовались почти одинаковыми правами со всеми гражданами, тем не менее их богатства далеко не были так велики, как в государствах, где их преследовали. Причину этого явления надо искать в самом преследовании, которое побуждало евреев теснее сплотиться, оказывать помощь друг другу и более активно проявлять свои таланты и способности.

Соломон Леви, ливорнезец, проживал в Риме уже около пятидесяти лет. Это был старик, пользовавшийся безграничным уважением кагала и всех своих единоверцев; Соломона считали каким-то оракулом. Среди христианского населения он был известен как ростовщик — профессия до высшей степени выгодная в те времена, когда промышленность и торговля повсюду находились в застое. В средние века профессия ростовщика не внушала отвращения, как в наше время. Напротив, ростовщик пользовался даже некоторым уважением, смешанным с боязнью.

Соломон Леви был верен традиции своих собратьев по ремеслу. Жил очень скромно, и дом его был похож на крепость с толстыми стенами, решетками на окнах, железными дверями и подземными ходами. В услужении Соломона была только одна старая еврейка Барбара. Сам ростовщик был хотя и старик, но сильного сложения, и при случае мог постоять за себя, в особенности, когда вооружался громадным мушкетом, стоявшим в углу. Последнее доказывало, что еврей обладал сокровищами, но где они были скрыты, никто не знал. Во время междуцарствия, когда умер папа Григорий, а новый еще не был избран, некоторые головорезы Марио Сфорца проникли в дом еврея, выломав дверь, но денег не нашли, хозяин и его прислуга также скрылись.

Впоследствии, когда Сикст V приказал повесить главных зачинщиков нападения на дом ростовщика, то один из приговоренных бандитов, входя на эшафот, вскричал: «Черт возьми, какая досада, приходится умирать, даже и не взглянув на сокровища Соломона!» Тем не менее этот факт никого не разубедил в существовании богатства Соломона Леви. Он продолжал заниматься своим выгодным ремеслом, и делал это до такой степени осторожно, что папское правительство не имело ни малейшего основания привлечь его к ответственности за ростовщичество.

В данный момент мы застаем старого еврея сидящим за столом и при помощи его верной Барбары поверяющим различные счета. Толстые свечи, вправленные в массивный серебряный канделябр, освещали характерную фигуру старика. Он был одет в черный шелковый длиннополый кафтан, очень истертый и засаленный от времени, традиционная ермолка покрывала его голову, густая белая борода закрывала грудь, маленькие серые глаза блестели из-под седых бровей. Старая Барбара сидела напротив своего хозяина. Одета она была в платье тосканской крестьянки, ее серая голова ничем не была покрыта. Перед старухой лежал список долгов.

— Скажи, Барбара, — спрашивал Соломон, — как велик долг мореходного подрядчика Исаака Ерка?

— Он должен вашему дому сто тридцать семь тысяч скудо, — отвечала Барбара, глядя в список.

— Хорошо, — сказал Соломон, — его долг тот же, что и прежде, когда мы по его поручению кредитовали короля Наваррского в Венеции. Королева Елизавета поддерживает протестантов Франции, — сказал старик, — я зарабатываю на этой операции 2600 скудо. Отметь на обоих столбцах, что деньги будут посланы.

Барбара исполнила приказание хозяина.

— Посмотрим теперь счет Моисея из Амстердама, — продолжал Соломон.

— 200 тысяч флоринов, — отвечала Барбара, — но здесь также сказано, что такая же сумма послана в Брюссель герцогу Александру Фарнезе. Вы утверждаете?

— Конечно. Далее, вероятно, в списке следует король испанский Филипп, вечно нуждающийся в деньгах и солдатах, впрочем, — продолжал ростовщик, — ему помогают голландские евреи. Деньги, посланные Фарнезе, имеют ту же цель: помощь французским католикам. Несчастные безумцы! — вскричал, улыбаясь, Соломон. — Евреи помогают христианам уничтожить друг друга. Эта золотая волна проходит через наши руки и захлестывает наших врагов. Мы мстим нашим угнетателям, способствуя пролитию их крови.

Барбара с сатанинской улыбкой слушала сентенции хозяина, она также глубоко ненавидела своих преследователей и от души радовалась их несчастьям.

— Теперь займемся нашими частными счетами, — сказал Леви.

Барбара встала, положила список в железный шкаф и взяла другой. Сев к столу, она начала читать внятным голосом:

— Барбара Питерно получает два процента годовых: с 1571 по 1579 год это составляет 4800 скудо. С 1579 по 1585 год — по три процента, что составляет 7200 скудо. Проценты со всей этой суммы 6450 скудо. Всего 18450…

— Погоди, Барбара, — прервал ее Соломон, — я слишком доволен твоей службой, а потому решил назначить тебе с нынешнего года пять процентов прибыли со всех моих коммерческих сделок. Довольна?

— Благодарю, хозяин, я не заслужила такой милости, обещаю и впредь до последней капли крови защищать твои интересы.

— Больше мне ничего и не нужно, — и, глядя пристально на Барбару, улыбаясь, продолжал. — Итак, моя милая Барбара, ты капиталистка, у тебя составился капитал почти в 25 тысяч скудо. У тебя нет никаких расходов, квартиру ты имеешь у меня, одеваешься в одно и то же платье вот уже более тридцати лет. Что же ты думаешь делать с твоими капиталами? Ты хочешь все копить? Решила умереть миллионершей?

— Хозяин! Быть может, ты раскаиваешься в своем великодушии и находишь, что я его не заслужила? Скажи мне прямо.

— Какой вздор, я, напротив, сам предложил тебе прибавку, я спрашиваю это так, скорее из любопытства.

— Хорошо, Соломон Леви, мой уважаемый хозяин, — заметила Барбара, — я удовлетворю до некоторой степени твое любопытство. Знай, что я, как и ты, имею секреты, о которых…

— И прекрасно, Барбара, — прервал ее Соломон, — мне и знать не нужно твоих секретов. Оставим этот вопрос и будем довольствоваться нашим союзом против христиан. Вот тебе моя рука!

Барбара крепко сжала руку старика.

— Верь мне, моя дорогая, — продолжал Соломон, — множество людей не стоят волоса с твоей головы.

В это время кто-то тихо постучал в дверь. Барбара пошла в кухню и посмотрела сквозь решетку, кто стучится. Возвратившись, она сказала.

— Княгиня Морани.

— А! Я ее ждал. — Одна?

— Одна; переодетая в платье простой девушки и под густой вуалью.

— Впусти ее и поговори с ней. Я знаю, зачем она пришла. Ее любовник барон Версье, молодой человек, служащий при французском посольстве, вчера проиграл две тысячи скудо, дай ей денег, но заставь ее расписаться вместе с бароном. Боязнь скандала заставит ее заплатить в срок и выполнить все условия.

— Сколько?

— До пяти тысяч, проценты, конечно, вперед. Но прежде всего заручись распиской с двумя подписями, без этого гроша не давай. Берегись, княгиня известная мошенница, она уже надула многих.

— Ну меня не надует, в этом можешь быть уверен, — отвечала Барбара.

Между тем особа, стоящая за дверью, как видно было, теряла терпение, стук в дверь участился. Барбара пошла отворять, а Соломон ушел в свою комнату.

— Княгиня, просим покорно! — говорила старуха, освещая путь вошедшей.

— Меня, простую служанку, вы называете княгиней, это забавно!

— Полно, ваше сиятельстве, мы знали, что вы должны были осчастливить посещением наш дом, — отвечала Барбара. — Поэтому скрываться вам нет резона. Лучше скажите прямо, синьора Морани, что вам угодно?

— Но я желаю сохранить инкогнито, — заметила княгиня и откинула вуаль.

Еврейка некоторое время рассматривала ее с любопытством, наконец сказала:

— Вы и в этом наряде прелестны, княгиня.

Гостья приятно улыбнулась, она была женщина, а женщины любят комплименты.

Княгиня Морани была известна грацией и необыкновенной выразительностью лица. Среднего роста, тоненькая, совершенная брюнетка, со жгучими черными глазами, живая, остроумная, она очаровывала всех, хотя черты ее лица и не совсем были правильны.

— Вы говорите, что знали о моем визите? — спросила княгиня.

— Конечно, синьора. Вы пришли занять деньги.

— Мне кажется, тут не надо быть особенно проницательной, чтобы догадаться о цели моего визита, — отвечала, улыбаясь, княгиня, — синьор Леви вовсе не так молод и красив, чтобы желать видеть его. Если я вошла в его дом, то единственно для того, чтобы занять деньги и заплатить хорошие проценты.

— Да, но мы знаем даже цифру, нам известна сумма проигрыша барона Версье — две тысячи скудо!

— Еврейка! — вся вспыхнув, вскричала Морани. — Будь осторожна!

— О уважаемая княгиня, успокойтесь, мы будем все держать в секрете, — совершенно невозмутимо отвечала Барбара. — Но вернемся к делу. Вы пожаловали сюда с целью взять четыре тысячи скудо, так как барон просит у вас три тысячи, и если вы их не доставите ему завтра утром, то он решится на самоубийство.

Княгиня сделала отрицательный жест и, помолчав немного, сказала:

— Не будем об этом говорить. Я бы хотела знать, можете вы мне ссудить четыре тысячи скудо?

— С величайшим удовольствием, если вы гарантируете заем.

— Я полагаю, вам достаточно будет моей подписи, так как у меня очень большое состояние, что вам, разумеется, хорошо известно. Если бы не крайняя необходимость иметь именно сегодня деньги, я бы свободно могла занять 30–40 тысяч скудо. Теперь скажите мне ваши условия, которые я, вперед вам объявляю, приму без отговорок.

— Почему бы вам, княгиня, не адресоваться за этими деньгами к вашему супругу?

— К князю! — вскричала, покраснев, княгиня. — Это невозможно, он страшно ревнив и способен убить меня.

— Ну так к вашему дяде кардиналу, его капитал находится у Соломона Леви, достаточно одной маленькой записочки его эминенции, и вы получите столько, сколько вам угодно, не заплатив ни одного сольдо процентов.

При этих словах Барбары на лице княгини отразились ужас и вместе с тем глубокое презрение.

— Обратиться с просьбой к кардиналу?! — вскричала она. — Да я лучше позволю себя убить князю; но, мне кажется, все эти разговоры совершенно излишни, я пришла к вам, следовательно, желаю у вас занять деньги. Прошу назвать мне ваши условия?

— Они очень просты и кратки. Через час вы получите четыре тысячи скудо в вашем дворце и дадите Соломону Леви расписочку, подписанную вами и бароном Версье.

— Но вы совсем с ума сошли!

— Нисколько. Нам необходимо обеспечение, расписка за вашими двумя подписями может нас гарантировать вполне. Вы понимаете, княгиня, что держать в секрете это дело побудит нас собственный наш интерес, следовательно, вам беспокоиться не о чем.

— Хорошо, пусть будет так, — согласилась княгиня, — через час я буду иметь подпись барона, и жду вас у себя дома с деньгами. Надеюсь, это все?

— Относительно хозяина да, но я лично от себя предложу вам некоторые условия, — сказала старая еврейка.

— Я понимаю, вы хотите подарок, можете быть уверены, вы его получите за ваши хлопоты.

Вместо ответа Барбара спросила:

— Вы знаете Карла Гербольта?

Этот странный вопрос удивил княгиню, она с любопытством посмотрела на Барбару, а та продолжала:

— Карла Гербольта, поручика швейцарской гвардии французского короля, прикомандированного к посольству.

— Конечно, я его знаю, он у нас бывает, — отвечала княгиня.

— Как он вам нравится?

Этот вопрос еврейки решительно поставил в тупик княгиню.

— Как он мне нравится? — удивилась она. — Как все, кто у нас бывает. Карл Гербольт вполне приличный молодой человек, красивой наружности и, сколько мне помнится, с недурными глазами.

— Не правда ли, княгиня, он прямо-таки красавец? — с жаром вскричала Барбара.

— Ну этого нельзя сказать; во всяком случае он обладает симпатичной наружностью. Я подозреваю, что он в меня немножко влюблен, оттого и застенчив. Впрочем, как видно, любовь его не особенно беспокоит.

— Вы ошибаетесь, княгиня, — сказала глухим голосом Барбара. — Он до безумия любит вас.

— Откуда вы это знаете? — спросила, улыбаясь, княгиня. — Разве Гербольт поверял вам свои сердечные тайны?

— Я кормилица Гербольта, он иногда посещает меня. По его глазам, по глубоким вздохам и восторженной речи о вас, княгиня, я догадалась, что мой молочный сын влюблен в вас до безумия и тысячу раз готов отдать жизнь за то, чтобы поцеловать вашу руку; обо всем этом я сама догадалась, но Гербольт мне ничего не говорил.

— Что же я для него могу сделать? — холодно спросила княгиня. — И я не могу понять, моя милая, к чему вы мне все это говорите?

— Для того чтобы он не умер, мой милый сын, вот для чего я это говорю, — вскричала Барбара, каким-то замогильным голосом, так что княгиня невольно отшатнулась. — Я благословляю небо, что оно дало мне, бедной еврейке, в руки богатую и именитую княгиню, которой я могу сказать: «Ты должна ответить на любовь моего сына, иначе ты погибла!»

Первое мгновение княгиня Морани не нашлась, что сказать, до такой степени она была поражена словами Барбары, потом, придя в себя, сказала:

— Эта женщина обезумела!

— Да, обезумела… от любви к ребенку, которого я выкормила моей грудью, обезумела при мысли, что он может погибнуть от каприза знатной дамы. О, если это случиться… клянусь Создателем…

Вслед за этим Барбара переменила угрожающий тон на мольбу:

— Но вы, княгиня, не сделаете этого, не правда ли, вы так же добры, как и прекрасны, и мой милый Карл будет утешен… Для первого раза достаточно будет вам сказать ему ласковое слово, улыбнуться. — О сколько женщин позавидовали бы вам, княгиня, если бы они знали, как сильно любит вас Карл!

— Очень может быть, — холодно отвечала княгиня. — Но вы, моя милая, забываете одно, — прибавила она.

— Именно?

— Что все эти прекрасные слова вы говорите княгине Морани.

Барбара мигом сделалась холодна, потух огонь в ее глазах, они стали бесстрастны, и она отвечала.

— Нет, я этого не забыла, но мне казалось, что моя просьба имела некоторое основание.

— В продолжение десяти минут, что я здесь, вы мне говорите только одни дерзости! — вскричала княгиня.

— Прошу извинить меня, — отвечала старая еврейка, — я не светская женщина и не умею выражаться по-аристократически.

— Прекрасно. Но, пожалуйста, окончим эту глупую комедию, — проговорила с нетерпением княгиня, — лучше скажите мне, могу ли я рассчитывать, что вы принесете в течение часа мне деньги.

— Об этом мы поговорим после, сначала ответьте мне, как вы намерены отнестись к Карлу Гербольту?

— Так, как мне понравится, — отвечала княгиня, презрительно улыбаясь, — одно могу вам сказать, что после ваших слов я по всей вероятности велю выгнать вон Гербольта, как только он покажется.

— Как, прогнать моего Карла! — вскричала еврейка. — Он умрет от такого оскорбления, и ты с ним вместе, потому что после Карла ты не проживешь и одного дня, клянусь Создателем! О с этих пор, прелестная дама, я объявляю вам смертельную войну, — прибавила Барбара, — вы не только не получите денег, но еще князю Морани будет послано письмо со всеми подробностями вашей измены.

— Гнусная негодяйка! — вскричала княгиня.

— А вы здесь рассчитывали встретить комплименты, цветы светского красноречия. — продолжала еврейка, — и ошиблись. Но позвольте вам сказать, прелестная дама, что я, хотя и простая женщина, но на этот раз стою выше вас. Я защищаю усыновленное мной дитя, а вы ночью, закутанная в плащ, бегали к закладчику, чтобы платить долги вашего любовника!

— Клянусь, я тебе отомщу, негодная женщина! — сказала княгиня, разрывая кружева своего платка.

— А может, вам это не удастся, а если и удастся, то поздно; после того как барон Версье отдаст душу дьяволу.

Княгиня сделала невольное движение.

— Пожалуйста, не думайте, что эта угроза не имеет основания, — продолжала Барбара, — барон сегодня утром адресовался к одному еврею, известному химику, с просьбой дать ему яд, действующий быстро.

— Несчастный… И химик?..

— Дал барону яд. Велика ли печаль для еврея отправить на тот свет христианина?!

Последовало молчание. Княгиня задумалась, опустив голову на грудь, а Барбара пожирала ее глазами, радуясь эффекту, произведенному ее словами. Княгиня первая нарушила молчание:

— Забудем все, что мы говорили, — сказала она, — я готова заплатить проценты, какие вы захотите.

Вместо ответа Барбара снова спросила:

— Что вы ответите Карлу Гербольту, когда он вам признается в любви?

— Что я люблю другого! — пылко вскричала молодая женщина.

— И тот, кого вы любите умрет, — глухо проговорила еврейка, — я не встретила сожаления к моему ребенку и буду безжалостна к другим!

— Но ты, несчастная, просишь невозможного!

— Не могла же я не испробовать все средства, чтобы спасти моего дорогого Карла, так же как не в моих силах оставить и его смерть неотомщенной!

— Значит, как бы велики ни были проценты, которые я бы тебе предложила…

— Никаких сокровищ мне не надо! Единственно, к чему я стремлюсь, это сделать счастливым моего молочного сына.

Барбаре показалось, что княгиня быта тронута, но вскоре та поднялась с места, опустила вуаль и сказала, приближаясь к двери:

— Прощайте! Благодарю вас, вы убедили меня, что княгиня Морани была бессильна упросить закладчицу. — С этими словами она взялась за ручку двери.

— Княгиня! — живо вскричала еврейка. — Помните: если переступите этот порог, все будет кончено, и я без малейшего колебания исполню все, что обещала! И завтра барон Версье в предсмертной агонии проклянет имя той, которая могла спасти его, какой-нибудь ничего не стоящей для нее улыбкой, поклоном головы…

— Молчи, несчастная! — вскричала княгиня, оборачиваясь к еврейке. — Разве ты не видишь, что каждое твое слово меня выводит из терпения. Быть может, я бы и исполнила твою просьбу, если бы ты не пристала ко мне с ножом к горлу.

— О княгиня, — воскликнула Барбара, падая на колени, — я не угрожаю вам, но молю вас, возьмите все, что у меня есть, но спасите моего ребенка.

Княгиня почувствовала что-то особенное в своей груди, доселе ей не известное. Приподняв рыдающую в ее ногах старуху, она прошептала:

— Встаньте! Вы добрая женщина. Гербольт будет жить.

Барбара радостно вскрикнула и покрыла руки княгини горячими поцелуями.

— Благодарю! Благодарю! — шептала она, задыхаясь от счастья.

 

XVIII

Сокровища

Пока Барбара так горячо отстаивала сердечные интересы своего любимого молочного сына, что делал Соломон Леви? Прежде всего он тщательно запер дверь и попробовал, надежна ли цепь. Снизу время от времени слышались голоса старой еврейки и княгини Морани. Ростовщик, приятно улыбаясь и потирая руки, бормотал:

— Рассуждают, стало быть, дело ладится, что следует, заплатит… Нет хуже, когда сразу соглашаются, подобные дела никогда не бывают прочны.

Рассуждая таким образом, ростовщик взял фонарь и нажал потайную пружину камина; образовалось отверстие, ведущее в длинный узкий коридор. Он вошел в него, несколько пригнувшись; сделав шагов десять, остановился около стены, здесь также при помощи потайной пружины отворил маленькую дверь и очутился в каменном четырехугольном помещении, совершенно защищенном от огня и воды. Около одной из стен стоял железный сундук, полный разных драгоценностей, кругом были расставлены мешки, наполненные золотыми монетами. При виде всего этого богатства глаза старого еврея заблестели, он засунул руку в один из мешков, начал перебирать монеты и радостно шептал:

— Все мое… эти мешки, полные золота, мои!.. Никто из смертных не обладает таким колоссальным богатством!.. Если бы я захотел, я бы мог купить целую провинцию и наслаждаться всеми благами жизни. Но я не хочу: нет, не следует трогать моего кумира.

Соломон перебирал монеты, металлический звук которых наполнял его душу неизъяснимым блаженством. Отворив железный сундук, еврей еще более воодушевился. Сундук был полон драгоценностей самых отдаленных веков, начиная от этрусских художников до Бенвенуто Челлини. Тут были и короны, усыпанные бриллиантами, и колье, и нагрудники из крупного жемчуга, и золотые цепи, и браслеты, и перстни, и чего, чего тут только не было! Казалось, сокровища многих веков собраны в сундуке. Пожирая их глазами, ростовщик задыхался от восторга.

Соломон Леви пользовался громадным доверием в Европе, достаточно было одной его подписи, чтобы получить несколько сот тысяч скудо. В ту эпоху сосредоточение богатств в одних руках, по преимуществу в руках ростовщиков-евреев, было делом самым обыкновенным, вследствие полного отсутствия правильного обращения капиталов. Свои несметные богатства Леви разделил на две части: одна из них вращалась среди коммерческих людей Европы, другая служила для личного его наслаждения. Старый ростовщик ежедневно являлся в подземелье любоваться на свои сокровища, что доставляло ему неизъяснимое наслаждение. Открыв железный сундук, он упивался блеском всех этих бриллиантов, рубинов, жемчугов, когда-то служивших украшением одежд королей, принцев и владетельных князей.

В описываемый нами вечер он стоял на коленях перед открытым сундуком, с восторгом созерцая лежащие в нем сокровища. Неожиданно лицо его побледнело, сердце замерло в груди, он увидал на стене луч света. Значит, в подземелье кто-то проник. «Но кто? Откуда? Каким образом?» — мелькнуло в голове старика. Он только собрался встать и осмотреть подземелье, как перед ним явились, точно выскочили из под земли, двое синьоров, вооруженных с ног до головы и одетых в испанские плащи. Ростовщик замер на месте, не имея сил выговорить ни слова. Между тем один из синьоров сказал:

— Здравствуйте, маэстро Соломон! Или не узнаете старых друзей?

— Ламберто Малатеста! — с ужасом прошептал еврей.

— К вашим услугам! Я также пришел полюбоваться вашими сокровищами, которым позавидовал бы константинопольский султан. Признаюсь, мне за всю мою жизнь не доводилось видеть ничего подобного! — сказал бандит, приближаясь к сундуку.

Старый еврей вдруг вышел из оцепенения. Он быстро вскочил на ноги и захлопнул сундук. Его могут убить, но зато большая часть сокровищ спасена! Двадцать человек тщетно бы старались открыть железный сундук, если бы им был неизвестен его секрет.

— Откуда вы вошли? — задыхаясь, прошептал Соломон.

— Мы путешествовали по подземелью, указанному мне вот этим синьором, — отвечал, смеясь, Малатеста. — Кстати, маэстро Соломон, прошу извинить, я вам не представил моего лучшего друга Альфонсо Пикколомини, герцога Монтемарчиано.

Последний снял маску и обнажил свое страшное лицо. Еврей с ужасом невольно отступил перед этим человеком, имя которого было грозой для всего Рима. Малатеста продолжал:

— Предки моего приятеля когда-то имели на этом месте замок, там наверху есть небольшое отверстие, через которое мы проникли. После нашего визита вы, конечно, замуруете это отверстие, хотя, говоря откровенно, это будет несколько поздновато.

— Что же вы от меня хотите? — спросил дрожащим голосом еврей.

— О, вы это сейчас увидите, любезный маэстро Соломон, — отвечал Малатеста. — В эту минуту мы изображаем собой жандармов его святейшества.

— Вам, маэстро Соломон, конечно, хорошо известно, — прервал своего приятеля Пикколомини, — что его святейшество строго воспрещает скрывать капиталы и не пускать их в обращение.

— Что касается мешков с золотом, — заметил Малатеста, — мы можем их оставить маэстро Соломону.

— Ты с ума сошел, Ламберто! — прошептал герцог Монтемарчиано. — Оставить все это золото… Да ведь тут дело идет о королевском богатстве.

— А ты, Альфонсо, потерял голову, — отвечал Малатеста. — Разве под силу нам двоим унести такую тяжесть? Затем, как же можно сделать это незаметно? Самое лучшее, что мы можем сделать — наполнить карманы драгоценностями из сундука. Их хватит для нас обоих. Ты можешь выкупить свое герцогство, а я мою синьорию.

— Ты прав, — решил Пикколомини. — Итак, маэстро Соломон, — продолжал он громко, — будет шутить. Открой сундук с драгоценностями. Живо!

Между тем еврей уже несколько оправился от страха и сказал:

— Вы можете разделить это золото, потому что оно мое, плод моих пятидесятилетних трудов, хотя и подло грабить беззащитного старика, но, что делать, я уступаю силе; что же касается сокровищ, спрятанных в сундуке, я не могу их отдать, потому что они не мои. Вы можете убить меня, но сундука я не отопру.

— Как, мы не получим сокровищ, скрытых в сундуке? — вскричал Пикколомини, подступая к еврею.

— Нет! — повторил решительно старик.

— А если перережем твою глотку, вот этим кинжалом?

— Можете не только убить меня, но подвергнуть самой жесточайшей пытке, и все-таки не получите ничего из этого сундука.

— Ну, полно, Соломон, — сказал кротко Малатеста. — Твое предложение нам вовсе не подходит. Куда мы денем твое золото? Не слоны же мы, чтобы поднять на своих спинах такую тяжесть. Да если бы и в состоянии были это сделать, то нам не совсем удобно тащить по улице мешки с золотом, ты же сам это хорошо знаешь.

— Я предлагаю вам то, что принадлежит лично мне, — отвечал еврей. — Повторяю, сокровища, скрытые в сундуке, не мои, часть из них мне отдана на хранение, а часть находится в залоге. Не могу же я вам отдать вещи, не принадлежащие мне.

— Хорошо. Но позволь мне сделать тебе еще одно предложение, — продолжал Малатеста. — Сколько золота в этих мешках?

— В каждом мешке двадцать тысяч скудо, — отвечал еврей, — и так как их семнадцать, то все вместе составит триста сорок тысяч скудо.

— Теперь выслушай меня. Мы хорошо понимаем, что ты скорее готов умереть, чем открыть сундук, и не требуем от тебя этого. Мы готовы положиться на твою совесть: выбери сам из этих сокровищ — бриллиантов на сумму двести тысяч скудо, и мы оставим тебя в покое навсегда. Видишь, какие мы честные!

Соломон своим ушам не верил. Ему казалось, что сам Саваоф послал ангелов с небес спасти его. Жертва была велика, но она представлялась ничтожной перед потерей всего богатства.

— И вы говорите правду? — спросил умоляющим голосом еврей. — Получив бриллиантов на двести тысяч скудо, вы оставите меня в покое?

— В этом ты можешь не сомневаться, — сказал Пикколомини.

— А вы, синьор Малатеста, даете мне слово благородного человека, что сдержите обещание? Вам я верю, вы никогда не изменяли своему слову.

— Даю тебе слово, — сказал Малатеста. — Отпирай же скорее, потому что у нас нет времени дожидаться.

Еврей подошел к сундуку, потом обратился к бандитам и сказал:

— Простите, синьоры, но мне хотелось бы скрыть мой секрет. Я бы попросил вас отойти в противоположный угол; через минуту я буду к вашим услугам.

Пикколомини и Малатеста отошли в противоположную сторону подземелья. Соломон смерил расстояние между собой и бандитами и сразу смекнул, что в случае нападения он всегда будет иметь возможность захлопнуть крышку сундука, наклонился и стал растворять его. Но лишь только он поднял крышку, Пикколомини, как тигр, прыгнул на него и вонзил кинжал в бок несчастного ростовщика; тот упал, обливаясь кровью, но, падая, успел захлопнуть крышку сундука.

— Проклятие! — вскричал бандит.

— Да, по милости твоей все потеряно! А я еще дал слово этому несчастному, — с горечью сказал Малатеста.

— Бросим эти сожаления и примемся за работу, — отвечал Пикколомини. — Через несколько часов будет день, а таким воинам, как мы с тобой, неудобно при свете показываться на улице; попробуем оттащить сундук от стены и унесем его.

— Пробуйте! Пробуйте!.. Подлые воры, грабители! — говорил умирающий еврей, плавая в крови. — Но вам не удастся открыть сундук… Будьте вы прокляты! — добавил старик и испустил дух.

С минуту в подземелье царила гробовая тишина. Пикколомини прервал ее.

— Мы у входа оставили лопаты, — сказал он. — Пойдем за ними.

— А если мы лопатами ничего не сделаем?

— Тогда, знаешь что? Я выстрелю из пистолета в замок, — отвечал Пикколомини. — Идем!

Полчаса спустя, бандиты вернулись с лопатами в руках и, сделав несколько шагов, вскрикнули и отступили с ужасом: сундук был открыт, но в нем ничего не было, даже самого маленького колечка; мешки с золотом также исчезли. В подземелье лежал только труп зарезанного еврея с открытыми, остекленевшими глазами, смотревшими на разбойников с какой-то злобной иронией. Злодеи, обезумев от страха, со всех ног кинулись прочь…

 

XIX

Дворянин

— Фронтино!

— Господин кавалер?

— Кажется, уже давно день! Который час?

— Уже за полдень. Синьор так хорошо спал, что я не осмелился беспокоить его.

— Ты, милый Фронтино, мне постоянно говоришь одно и тоже. Помоги мне одеться.

Лакей приступил к одеванию своего господина. В то время это дело было не из легких. Тогда мужчины носили то, что теперь носят дамы: ожерелья, браслеты, ленты, кружева и прочее. Пока будет происходить процедура одевания, познакомимся с кавалером и его жилищем. Комнаты кавалера Гербольта располагались в доме, стоящем на Frinita dei Monti, против дворца тосканского посольства. Они были убраны весьма роскошно. Владелец их принадлежал к разряду тех мужчин, которые до сорокалетнего возраста носят название прекрасных молодых людей, после сорока лет их называют красавчиками, а в старости симпатичными старичками. Черты лица Гербольта были совершенно правильны, у него был орлиный нос, бегающие черные глаза и несколько выдавшийся подбородок, что служило доказательством его еврейского происхождения. Волосы густые черные, лоб хотя и не отличался особенной красотой, но его белый цвет прекрасно оттенял падающие на него мелкие кудри. Зубы кавалера Гербольта были частые, белые, голос приятный, вообще он считался красивым молодым человеком в придворном кружке. Гербольт имел чин лейтенанта гвардии и занимал почетную должность при посольстве. Небезынтересно знать, каким образом этот, как называют французы bellatre добился почестей, которые получали только молодые люди аристократических фамилий. Причин тому было несколько. Прежде всего Гербольт был очень ловок, он не прочь был порой рискнуть и жизнью, но лишь в том случае, когда этот риск мог принести несомненную пользу.

На поле сражения он сумел обратить на себя внимание герцога Депернака и заручиться протекцией этого великодушного вельможи. Затем Гербольт хотя и имел множество доброжелателей, но никак не мог себе объяснить причины этого таинственного явления. Какие-то неизвестные друзья следили за ним и помогали ему во всем. Так, например, один из приближенных к королю дворян как-то проиграл на слово очень большую сумму и был в страшном затруднении, но вдруг в одно прекрасное утро, проснувшись, королевский любимец обнаружил у себя на столе именно столько денег, сколько проиграл, и около денег записку, гласившую «от Гербольта». Само собой разумеется, вырученный придворный горячо благодарил Гербольта за его великодушный поступок, хотя Гербольт утверждал, что он тут ни при чем, и что деньги послал кто-нибудь другой, подписавшись его именем. Это последнее обстоятельство было отнесено к деликатности молодого человека, и Гербольт был поставлен на недосягаемую высоту. Впоследствии Гербольт и сам убедился, что эти деньги были даны его добрым гением, но кто этот добрый гений, молодой человек и сам не знал. Какая-то невидимая рука вовремя помогала ему.

Когда гвардейский лейтенант Крокту был убит на дуэли, Гербольт не смел и помыслить занять его должность, тем не менее король Генрих III произвел его в лейтенанты гвардии и назначил на место убитого Крокту. Не желая подвергать молодого человека нападкам со стороны аристократов-военных, король приказал прикомандировать его к римскому посольству. Все были крайне удивлены быстрым повышением безродного юноши и никак не могли понять, откуда ему приходит такое счастье.

Старый герцог де Руде заметил по этому поводу: «Не удивляйтесь, господа, счастье — женщина!» И, действительно, это была женщина, но не в том смысле, в котором предполагал герцог. Добрым гением для Карла Гербольта была его родная мать Барбара, не желая выдать тайну сына, назвавшая себя княгине Морани кормилицей Карла.

Отец Карла, вельможа христианин, соблазнил красивую еврейку Барбару, когда ей было шестнадцать лет, и потом, разумеется, бросил. Барбара осталась на улице с ребенком на руках. Вскоре умерла ее тетка и оставила ей маленькое наследство в Лионе. Барбара отправилась в Лион. Она выдавала ребенка за сироту, сына одного благородного француза, умершего в Италии. Себя же называла кормилицей маленького Карла. В Лионе она познакомилась с Соломоном Леви, который влюбился в нее и предложил ей выйти за него замуж. Но Барбара, решив исключительно посвятить всю жизнь своему Карлу, — отказала. Тогда Соломон предложил ей войти с ним в компанию и управлять его делами. На это Барбара согласилась, и вскоре ее участие в операциях Соломона Леви принесло блестящие плоды. С последним мы несколько уже знакомы, ибо присутствовали при счетах старого ростовщика с Барбарой. Между тем Карл Гербольт был определен в одну из французских коллегий и отдан на попечение разорившегося аристократа, некого де Куртабе, который имел хорошие связи при дворе. Прекрасно воспитанному молодому Карлу удалось войти в аристократический круг и, наконец, быть представленным ко двору. Мы уже видели, как замечательно устроилась его карьера.

В это время католическая лига во Франции начала творить ужасы, в особенности стали преследовать евреев. Соломон Леви уехал в Рим, хотя и в Риме положение евреев было не лучше, чем и повсюду в Европе, исключая Турцию, которая тогда показывала христианам пример веротерпимости. Однако все же в Риме было лучше, чем во Франции, где евреям и протестантам от католической лиги буквально житья не было.

Барбара последовала в Рим за своим хозяином, но часто ездила во Францию к сыну. При помощи денег Барбаре удалось устроить его при французском посольстве в Риме. Таким образом, она могла постоянно видеть своего ненаглядного Карла и быть для него добрым гением. Здесь, кстати сказать, что эта необыкновенная женщина даже сыну не открыла, что она его родная мать; Гербольт считал ее своей кормилицей. Коммерция, или правильнее ростовщичество, приносила такие громадные доходы дому Соломона, что к моменту прибытия Карла Гербольта в Рим Барбара уже располагала весьма солидными средствами в верных билетах, которые постоянно носила при себе.

Фронтино, помогая барину одеваться, сообщал ему новости.

— Красавица Диомира, — говорил он, — бросила принца-кардинала Андреа, несмотря на все подношения, которые он ей делал.

— Вероятно, перешла к другому?

— Ни к кому.

— Да полно молоть вздор, — возразил Гербольт. — Диомира без любовника! Это все равно, что море без воды или Рим без священников.

— Между тем это так. Говорят, будто куртизанка решила отказаться от греховной жизни и посвятить себя Богу. Мне передавали верные люди, что Диомира спрашивала одно духовное лицо, может ли она основать монастырь на свой капитал, и что духовное лицо дало ей отрицательный ответ, так как деньги, нажитые греховными делами, должны принадлежать дьяволу, а не Богу, что самое лучшее, если она раздаст все свои богатства бедным и поступит сама в монастырь.

— Ну и что же, приняла она этот совет?

— Потом она посоветовалась с иезуитом, и он ей сказал, что поскольку она имеет благие намерения, то Господь благословит ее, несмотря на то, что богатство нажито ею и греховными делами. Следствием этого совета стало окончательное решение Диомиры основать монастырь кающихся девушек, в котором она будет настоятельницей.

— Этот монастырь должен быть очень интересен, — заметил, смеясь, Карл. — Как бы мне попасть туда в качестве исповедника?

— Ну для вас, синьор, это было бы несколько рискованно. В таких случаях Сикст неумолим. Вы, конечно, знали клирошанку Тор ди Спекки?

— Еще бы мне ее не знать! Она была такая хорошенькая.

— Ну вот, изволите ли видеть, папа узнал, что красавица Спекки скоро должна была подарить папское правительство верноподданным или верноподданной и что многие монахини увеличили народонаселение Рима здоровыми младенцами.

— Превосходно! — вскричал, смеясь, Гербольт. — Это натурально!

— Да, но последствия-то оказались самые печальные. Монастырь расформировали полностью: настоятельницу запрятали куда-то в отдаленный монастырь, монашенок тоже, а исповедника заперли в тюрьму, где он и почил в мире.

— Да, дела несколько изменились, — пробормотал лейтенант, — при покойном папе, упокой Бог его душу, за подобные пустяки не наказывали так строго; вообще можно было жить в свое удовольствие, не рискуя попасть на каторгу или оказаться болтающимся между небом и землей. Кстати, за это время были казни?

— Пустячные! Нескольких бандитов повесили на мосту святого Ангела.

На некоторое время разговор прекратился. Фронтино ждал вопроса от своего господина, но тот молчал, погруженный в свои мысли. Лакей, видя, что ни о чем не спрашивают, начал сам рассказывать и другие новости.

— Много толков о двух происшествиях, синьор. Герцогиня Юлия Фарнезе завела себе любовника и очень красивого…

— Принца-кардинала Австрийского, конечно, — прервал его Карл, — так как прелестная Диомира сделала вдовцом его эминенцию?

— О нет! Кардинал должен будет вдовствовать, если не сыщет себе другую красавицу, помимо Юлии Фарнезе. Новый фаворит герцогини — молодой кавалер Зильбер, личный адъютант герцога Александра Фарнезе, который послал его к своей сестре с письмом. По всей вероятности посланец сумел угодить герцогине, потому что он в настоящее время полный хозяин во дворце, все служащие беспрекословно ему повинуются. Говорят, кавалер Зильбер уходит из дворца с утренней зарей.

— Странно! Ну а великий кардинал Фарнезе смотрит на все это сквозь пальцы?

— Рассказывают, что сначала кардинал приходил в ярость, когда говорили ему об этой связи, но после свидания с племянником, совершенно успокоился, и теперь относится также благосклонно к кавалеру Зильберу, как и его сестра.

— Понимаю. Ну а другие новости из аристократического мира?

— Княгиня Морани…

— Смотри, Фронтино, — прервал его Гербольт, — если ты позволишь себе сказать хотя одно непочтительное слово о княгине Морани, я разобью тебе башку вот этим канделябром.

Фронтино сделал такую испуганную физиономию, что Карл не мог удержаться от смеха и сказал:

— Ну продолжай же, только, пожалуйста, не забудь, о чем я тебе сейчас говорил.

— Да я ничего дурного и не намерен сказать, — отвечал лакей, — какая мне надобность, что княгиня вчера вечером не хотела принять барона Версье, несмотря на то, что он три раза приходил во дворец Морани.

— Как, княгиня не приняла барона Версье! — вскричал Карл. — И ты, болван, мне не сказал этой новости прежде всего?

— Я эту новость хранил напоследок, — отвечал, плутовато улыбаясь, Фронтино.

— Рассказывай же, рассказывай! — нетерпеливо воскликнул Карл.

— Дело вот в чем. Барон, как вы знаете, совсем разорился, что нисколько не охладило его страсти к игре. Говорят, ему княгиня помогла. Правда это или нет, я не знаю.

— Ну, ну, говори дальше, без комментариев.

— Дня четыре или пять тому назад, рассказывают, будто бы барон Версье проиграл на слово две тысячи скудо. В продолжение трех дней барон избегал весь Рим, побывал у всех ростовщиков и нигде не мог достать ни сольдо, потому что уже известно каждому, что теперь у барона ровным счетом ничего нет. Княгиня Морани также пыталась достать деньги для барона, но безуспешно. Ей оставалось одно средство: адресоваться к мужу, но этого она не могла сделать, боялась, что муж ее убьет из ревности.

— Неужели же муж не знает того, что известно уже всем?

— Вы ошибаетесь, синьор, далеко не всем. Об этом деле знаем только мы, слуги, и более никто. А мы немы, как могила.

— Могу себе представить! — сказал, улыбаясь, лейтенант.

— Вы не верите потому, что я вам все рассказываю, но вы другое дело. Прежде всего секрет, вверенный вам, так тут и останется, потому что вы вполне благородный господин. Притом же все, что касается княгини Морани, вы принимаете всегда так близко к сердцу…

— Ты мне надоедаешь своей болтовней, продолжай! — вскричал нетерпеливо Гербольт.

— Рассказывают, будто княгиня уже поздно вечером отправилась к одному известному ростовщику еврею, где пробыла более двух часов.

— Боже, так она его любит! — прошептал Карл.

— Таким образом, — продолжал лакей, — благодаря княгине барон заплатил свой долг, что очень подняло его кредит. Но когда он отправился поблагодарить княгиню, его не приняли. Три раза он приходил во дворец князя Морани, и каждый раз ему отказывали.

— Это в ее духе, — прошептал молодой человек. — Спасти ближнего, подать ему руку помощи, и самой остаться в тени. Сердце этой женщины пропасть; счастлив будет смертный, разгадав ее тайны.

— Как прикажете завить вас? — спрашивал Фронтино.

— По-военному, без духов. Сегодня я должен сделать визит кардиналу Медруччио.

— Кто там? — спросил лейтенант, услыхав шум в приемной.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Барбара.

— А, это ты, кормилица? — вскричал Гербольт. — Садись ближе ко мне; Фронтино, — обратился он к слуге, — распорядись, чтобы приготовили хороший завтрак для моей дорогой кормилицы, потом возвращайся завить меня.

Лицо и вся фигура Барбары представляли совершенную противоположность тому, что мы видели в конторе Соломона Леви. На ней было надето черное платье и шляпка, шею украшало золотое ожерелье, волосы были тщательно приглажены. Барбару уже нельзя было назвать старухой, она выглядела тридцатилетней женщиной-красавицей. Ее выразительные глаза блестели, улыбка играла на тонких губах. Барбара была счастлива, она видела своего дорогого Карла.

Гербольт в свою очередь был очень привязан к кормилице. От самого раннего детства она выказывала ему самую нежную привязанность. Не подозревая в ней родную мать, он тем не менее ценил любовь Барбары как своей кормилицы. Гербольт в сущности был недурной человек, имел очень доброе сердце, хотя общество и наложило на него печать великосветского фата, но природа его осталась та же. Он искренне был привязан к кормилице и всегда с особенным удовольствием принимал ее.

— Представь себе, Карл, — говорила, усаживаясь, Барбара, — меня к тебе пускать не хотели. Лакей в приемной сказал мне, что ты занят своим туалетом. Будто бы я, вскормившая тебя, не имею права присутствовать при твоем одевании.

— Этот другой мой лакей совершенный осел, — вскричал Гербольт, — его надо прогнать. Как же ты с ним сладила?

— Очень просто, сунула ему в лапу скудо, он меня и пустил к тебе.

— Скудо! — вскричал молодой человек. — Ты, кормилица, должно быть, очень богата.

Еврейка улыбнулась.

— У меня есть более, чем мне необходимо на мои скромные расходы, — сказала она. — Когда я закрою глаза, ты получишь небольшой сюрпризец. Но поговорим о более веселом. Я получила ответ из Ливорно.

— А! — с живостью воскликнул Карл. — Это документы, о которых ты мне говорила?

— Именно. Вот свидетельство о твоем рождении, — продолжала Барбара, вынимая из кармана бумагу, — это выписка из книги церкви святого Лоренцо; эта книга сначала исчезла, думали, что она сгорела, но старый священник сохранил дубликат. Вот подписи четырех нотаблейЛиворно и их заявление, что они знали лично капитана кавалера Гербольта, находившегося на службе Франции, у которого родился сын Карл, вверенный опеке Барбары Перино после смерти капитана Гербольта.

Молодой человек весь просиял от радости, рассматривая документ.

— А вот родословное дерево, — продолжала еврейка, — и копия с духовного завещания, по которому глава дома, твой дядя барон Гербольт, делает тебя наследником своих титулов, замка и всего своего имущества; он умер два месяца тому назад.

— Богатое наследство? — спросил Карл.

— Ну этого нельзя сказать, на замке было много долгов, которые я вынуждена была заплатить, не желая лишить тебя этого родового гнезда твоих предков. Долги заплачены, конечно, от твоего имени.

— Титул! Древний феодальный замок! — вскричал вне себя от радости молодой человек. — Кормилица, ты просто мой добрый гений! Ты устраиваешь мое счастье на земле: деньги, почести, положение в обществе, ты все мне даешь!

— Не надо преувеличивать, дорогой Карл, — отвечала еврейка, целуя белый лоб молодого человека, на котором искусный Фронтино уже изобразил очень красивые кудри. — Я только практична, люблю тебя и желаю, чтобы ты был счастлив.

Гербольт с восторгом глядел на свою кормилицу.

— Знаешь, о чем я думаю? — сказал он после непродолжительного молчания.

— О чем, дитя мое?

— Я думаю, если бы я знал мою родную мать, я не мог бы ее любить более, чем я тебя люблю. Скажу более: мне думается, я ее любил бы даже менее…

Две незаметные слезы, скатившиеся из глаз счастливой матери, были ответом на эти слова сына. Она уже забыла все опасности и унижения, которые вынуждена была перенести, чтобы незаконнорожденному еврейскому мальчику доставить почетное имя древнего дворянина. Она уже не думала о том, что каждая из этих подписей на документах куплена слишком дорогой ценой; старый барон Гербольт, известный мот и развратник, иначе не соглашался признать в своем духовном завещании милого племянника Карла наследником своих титулов, как за громадное вознаграждение и, получив условленную плату, вдруг вознамерился изменить завещание, но тут помог доктор еврей, поспособствовав неожиданной кончине старого барона. Все забыла любящая мать, она была истинно счастлива, видя, как сын ценит ее заботу о нем.

Тем не менее лицо Карла вдруг совершенно неожиданно погрустнело, Барбара не могла не заметить этой перемены и спросила:

— Что с тобой?

— Ах кормилица! — прошептал молодой человек. — Есть в моем сердце горе, которое не в силах ты уничтожить никаким золотом.

— Что же заботит тебя, скажи мне, Карл.

— Хорошо, я тебе признаюсь как самому моему дорогому другу. Я люблю одну женщину, люблю страстно, до безумия, и, на мой взгляд, ни одна женщина в мире не может сравниться с ней. К моему великому несчастью, она не только не отвечает мне взаимностью, но, напротив, презирает меня. Я чувствую, что умру от горя! — прибавил молодой человек.

— Не заблуждаешься ли ты, дитя мое? — сказала, улыбаясь, кормилица. — Если я не ошибаюсь, эту женщину зовут княгиней Морани?

— Да, кормилица.

— Ну так можешь успокоиться, она будет принадлежать тебе, и так скоро, как ты и не ожидаешь.

Молодой человек с удивлением смотрел на свою кормилицу и не верил своим ушам. В это самое время дверь отворилась, вошел лакей и подал ему письмо следующего содержания.

«Княгиня Морани будет ждать кавалера Карла Гербольта у себя во дворце сегодня от двух до четырех часов».

— Ну вот видишь, что я тебе говорила?! — воскликнула еврейка.

Карл с криком радости бросился в объятия своей кормилицы.

 

XX

Сын палача и дочь ведьмы

Место, называемое Foro Romano, где совершались великие дела в древнем Риме, составлявшее гордость римлян, папское правительство отвело для скотного рынка — Campo Vaccino. В эпоху нашего рассказа эта площадь была совершенной пустыней и пользовалась самой дурной репутацией. Невежественная толпа утверждала, что здесь собираются ведьмы и устраивают свой адский шабаш. Папское правительство не уничтожало предрассудков, напротив, поддерживало их, вполне основательно сознавая свою силу в невежестве народа, слепо веровавшего в непогрешимость папы как наместника Христа. В конце Форо, граничившего с Колизеем, находились развалины древнего языческого храма, стены которого довольно хорошо сохранились. Дверей в храме, конечно, не было и следа, свет туда падал сверху. Это место в особенности вызывало страх, ибо в храме, по утверждению «очевидцев», было главное сборище ведьм. Часто в темную, безлунную ночь внутри храма виднелось пламя, что служило несомненным доказательством присутствия адской силы. Папская полиция, поддерживая в гражданах предрассудки, сама была далека от мысли приписывать всем этим явлениям сверхъестественный характер и некоторое время следила за храмом. Убедившись, что в нем не собираются политические заговорщики, а что он служит кровом для самых мирных бродяг, власти оставили храм в покое, не разуверяя граждан в их убеждении.

В одну темную и бурную ночь, два месяца спустя после приезда в Рим кавалера Зильбера, в храме находилась молодая девушка из народа, нисколько не похожая на страшную ведьму. Таинственная обитательница, напротив, была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с правильными, выразительными чертами лица, черными глазами, блестевшими точно два раскаленные угля, толстой косой до пят и коралловыми губами, сулившими муки ада и блаженство рая. В ночь, о которой идет речь, красавица стояла около котла, висевшего над огнем, мешая деревянной ложкой жидкость, варившуюся там. Была темная ночь, небо заволокло тучами, на всей пустынной площади не было живой души. Пламя, вырывавшееся иногда из-за высоких стен храма, окончательно убеждало суеверных римлян в сборище ведьм, совершавших свой шабаш. Запоздалый путник, видя огонь, выходивший из-за развалин, набожно крестился и спешил миновать это проклятое место. Занятия юной колдуньи были прерваны шумом шагов, вдруг раздавшихся у входа.

Красавица перестала мешать варево, чутко стала прислушиваться и спросила:

— Кто там, это ты, Тито?

— Кто же, кроме меня? — отвечал мужской голос, и к котлу подошел красивый юноша лет двадцати. Это был тип также малосоответствовавший народной фантазии. Высокий ростом, крепкого сложения, с красивым лицом, хотя несколько сурового выражения, Тито представлял собой идеал римского плебея, который изумлял мир своей храбростью и силой во времена древнего Рима.

Девушка повернула свою красивую головку к Тито и, улыбаясь, сказала:

— Ну ты достал, что я просила?

— Да, но с некоторыми хлопотами; мой отец до ночи был занят.

— Устал от работы?

— Да, и, к сожалению, заработал слишком мало. Повесил двух несчастливцев и получил за труд сущие пустяки: по четыре скудо с головы. Когда суд приговаривает к плахе, заработок бывает гораздо лучше. За каждого обезглавленного преступника отец получает по пятидесяти и более скудо. А сегодня были лишь осужденные к повешению. Один из них ни за что не хотел умирать, отец никак не мог с ним справиться; пришлось мне помочь. Вот кровь этого повешенного, я с большим трудом мог ее добыть, — прибавил Тито, подавая пузырек девушке.

Молодая колдунья взяла пузырек с кровью и тотчас же вылила его в кипевший котел, потом из-за своего пояса достала также пузырек с жидкостью и вылила туда же, тщательно размешивая кипяток.

— Кроме этой «медицины», я тебе еще принес кое-что, — говорил Тито, вынимая из кармана хлеб и большой кусок ветчины.

— Какой ты милый, Тито! — вскричала красавица, влюбленно глядя на молодого человека. — Ты заботишься не только о необходимой мне «медицине», но еще и о моем желудке; спасибо тебе!

— Вздор, о котором не стоит и говорить! — отвечал Тито. — Я всегда бываю истинно счастлив, когда мне удается оказать тебе маленькую услугу, потому что я люблю тебя, моя прелестная Роза, люблю всеми силами моей души. И ты меня любишь, я знаю. А нас с тобой никто не любит, толпа с ужасом отворачивается от сына палача и дочери колдуньи, сожженной на площади Campo di Fiori.

— Ты прав, мой милый, — говорила Роза, принимаясь за ветчину. — Нас никто не любит; мы с тобой существа, проклятые людьми, и если мы будем издыхать с голода среди улицы, нам никто не бросит горелой корки, каждый с ужасом отвернется от нас. Мы одни с тобой в целом свете. Для нас одна отрада: любить друг друга.

— И мстить нашим ненавистникам, — глухим голосом сказал сын палача.

— Да, мой хороший Тито, — поддержала его красавица, — мы будем мстить этому обществу, которое нуждается в казнях, выдумало их, и ненавидит тех, кто совершает казни.

— Но какая подлость, ты сама рассуди! — воскликнул Тито, сверкая глазами. — Виноват ли я, что мой дед и отец были палачами? Виноват ли я, что общество приковало меня к ремеслу, ненавидимому всеми? Я не имею права заняться ничем, кроме ремесла моего отца. От колыбели я уже обречен стать исполнителем смертных приговоров. И всего отвратительнее то, что люди не презирают судей, приговоривших преступника к смертной казни, они презирают палача, этого невинного исполнителя их воли! Я и мой отец не смеем днем показаться на улице, мальчишки бросают в нас камнями, женщины с ужасом крестятся, точно повстречали дьявола, и спешат скрыться, мужчины делают то же самое. И место, в котором мы появляемся, мигом пустеет. Купить нам ничего нельзя, на нашем золоте лежит печать проклятия, его никто не хочет брать. Виновата ли ты, что твою несчастную мать считали колдуньей и заживо сожгли на костре по приговору инквизиции? То же самое хотят сделать и с тобой, дочерью колдуньи. И ты вынуждена скрываться от инквизиторских сбиров. Великий Боже, как все это глупо, подло и лицемерно!

— Назло нашим ненавистникам, мы счастливы с тобой, мой ненаглядный Тито, — говорила Роза, лаская своего милого. — Погоди, скоро мы разбогатеем и тогда оставим этот проклятый Рим!

— Значит, тебе известен секрет твоей матери? — спросил, улыбаясь, Тито.

— Да, мне удалось отыскать пергамент, на котором был написан рецепт яда. Долго я не могла ничего разобрать, потому что на пергаменте не было ничего видно, но когда я поднесла его к огню, цифры эти обозначились.

— Да, твоя мать была страшная женщина, — говорил Тито. — Не знаю, правда ли, как утверждали ее судьи, что будто она имела сношение с нечистой силой, но что ей был известен яд, не оставлявший никаких следов, — это не подлежит сомнению. Отец мне рассказывал, что твоя мать была ученицей знаменитой отравительницы, всегда снабжавшей ядом Цезаря Борджиа. И если ты, моя красавица, заручилась рецептом твоей матери, то наука даром не пропала, ты ее наследовала.

— И мы вместе воспользуемся этим наследством, мой милый! Мы будем продавать яд, который не оставляет ни малейших следов и убивает моментально. Таким образом, мы будем иметь двойное наслаждение: обогатимся и заставим трепетать наших злодеев — синьоров, которые наказывают нас не за наши вины. О! Друзья мои! — вскричала Роза, сверкая глазами. — Трепещите, сын палача и дочь ведьмы готовят вам ужасные минуты!

Тито с восторгом глядел на красавицу Розу, он разделял ее энтузиазм. Ему было известно, что папское правительство, не желая компрометировать римскую аристократию, приговорило к сожжению на костре мать Розы не за яд, который она приготовляла и которым снабжала сильных римского двора, а за то, что она будто бы имела сношение с дьяволом. Все это было известно молодому человеку, и его душа возмущалась лицемерием благочестивых отцов католической церкви.

И эти два юные, прекрасные существа, созданные для украшения человечества, были поставлены обществом в такое положение, что все их помыслы были направлены на дурное. Роза была страшная отравительница, а Тито ее сообщник.

Кончив скромный ужин, Роза сказала:

— Теперь мы можем идти, микстура готова.

— Пойдем, — отвечал юноша.

Они отошли в угол здания. Роза отыскала кольцо, ввинченное в камень, подняла его и стала спускаться вниз в подземелье. Тито последовал за ней. Подземелье, в которое спустились молодые отщепенцы, служило им убежищем, оно не имело ни окон, ни дверей и находилось под развалинами храма; в одном углу был устроен камин, дым от которого проходил через пролом стены, в другом лежала куча сухих листьев — это была постель — и висел ночник из бараньего сала, освещая мрачные своды подземелья.

— Лукреция Борджиа, выучившая мою мать приготовлять этот яд, — говорила Роза, садясь на сухие листья, — ставила непременным условием, чтобы эта жидкость была дана в кушанье или в питье тому, кто предназначался быть отравленным, но впоследствии опытным путем установлено, что яд можно употреблять и другим способом. Достаточно положить одну каплю в мыло, духи или цветок, и, если вымыть руки этим мылом, надушить платье, понюхать цветок, человек умрет непременно. Но самая главная особенность этого яда, — продолжала, оживляясь, Роза, — заключается в том, что его действие строго обусловлено дозой. Можно убить человека сразу, как молнией, можно продлить его страдания на месяц, два, три, даже на год, смотря по надобности. О, колдунья, сожженная на Campo di Fiori, не унесла с собой свой секрет!

— Значит, моя прелестная Роза, — сказал Тито, — в этом пузырьке мы носим десятки смертей.

— Нет, не десятки и не сотни, а если понадобится, даже тысячи, мой ненаглядный, — отвечала Роза. — Вскоре Рим будет поражен ужасом, настанет целая серия смертей. Будут умирать князья, негоцианты, дворяне, воины; смерть не пощадит даже дворец Ватикана.

— Страшно подумать, — сказал Тито, обнимая талию красавицы, — ты и твоя бедная мать никогда не слыхали ни от кого ласкового слова!

— Правда, Тито! С тех пор как я себя помню, ни я, ни моя покойная мать не только не получали ни от кого ласки, но даже не видали взгляда, который бы не выражал ненависти и презрения. Между тем было время, когда моя бедная мать могла назваться совершенной красавицей. В моей памяти сохранились воспоминания раннего детства. Двух лет от роду я была невинным, беззащитным ребенком, способным обезоружить даже тигра; но моих преследователей моя невинность и беззащитность не обезоружила. Сколько раз моя несчастная мать, защищая меня своим телом, была ранена камнями, которыми в нас швырял народ, когда мы шли по улице. С тех пор в моей груди умерла жалость к этому подлому народу, и я с наслаждением думаю, что в числе отравленных моим ядом будут и те, которые швыряли камнями и грязью в мою несчастную мать пятнадцать лет назад!

— Неужели никто никогда не оказал тебе милосердия? — спросил Тито.

— Только один раз, когда я была еще совсем маленькая, — продолжала Роза, — какой-то старый капуцин сжалился надо мной. Около Форо на нас с мамой напали мальчишки, в это время проходил старый монах и защитил нас. Несмотря на его дряхлость и немощность, в его голосе было столько силы и величия, что мальчишки тотчас же разбежались. Я помню, монах взял меня на руки, стал ласкать и расспрашивал у мамы о нашей бедности.

— Ну а ты что же?

— Я тогда еще ничего не понимала, мне было всего четыре года, однако тотчас же заметила, что к поясу монаха был привешен большой серебряный крест; ты понимаешь, для нас целый капитал. У меня в кармане всегда были маленькие ножницы, меня мать учила употреблять их в случае надобности, и я часто, пользуясь своим возрастом, воровала. Потихоньку вынув из кармана ножницы, я мигом отрезала крест от пояса монаха и, хотя сделала это очень ловко, однако старик заметил и поймал меня на месте преступления.

— Могу себе представить, как разгневался благочестивый отец! — смеясь, сказал Тито.

— Напротив, на глазах его показались слезы, и я помню он прошептал: «Боже великий, с этих лет! Как велика должна быть их бедность». Потом подал крест матери моей и сказал: «Продай этот крест, потому что я не могу помочь тебе деньгами, у меня их нет, но помни: всякий грех этого ребенка падает на твою голову». Сконфуженная мама бросилась перед монахом на колени, но он не хотел слушать ее благодарности и, уходя, сказал: «Прощай, помолись Господу Богу за грешную душу Феличе». С тех пор я никогда его более не видала.

— Хороший монах! — вскричал Тито. — Как бы я был счастлив услужить ему за то, что он помог моей милой Розе!

— О это невозможно, — с грустью отвечала молодая девушка, — по всей вероятности старого монаха давно и на свете нет, он и в то время был такой дряхлый; мне нигде не удавалось его встретить.

— Значит, теперь мы одни с тобой, моя прелестная Роза, — продолжал Тито. — И нас никто не любит, и мы никого не любим.

— Нет, — живо возразила Роза, — со мной еще был один случай, который я никогда не забуду.

— Опять монах тебя спас?

— Нет, на этот раз бандит. На площади Покте напали на меня мальчишки, я отчаянно защищалась, публики прибавлялось все более и более, наконец собралась целая толпа; произошел беспорядок, явились полицейские, мне скрутили руки назад и повели в тюрьму, откуда я, конечно, могла выйти только на виселицу; с нашим братом плебеем, как тебе известно, не церемонятся. Когда меня вели в тюрьму, нам встретился всадник, вооруженный с головы до ног, с двумя телохранителями, также вооруженными, он живо растолкал народ, ударил своей длинной шпагой сбира, который меня держал, толпа, разумеется, мигом разбежалась во все стороны. «Беги, — сказал мне мой избавитель, — и благодари Бога, что ты встретила меня, иначе быть бы тебе на виселице. Вспоминай иногда Ламберто Малатесту».

Сказав это, он дал шпоры лошади и ускакал так, что я не успела его поблагодарить.

— Итак, из всех этих синьоров, величающих себя честными, над тобой, бедным, беззащитным ребенком, сжалились только двое: нищий монах и бандит, живущий вне закона. Боже великий! — говорил Тито, сжимая кулаки. — Если бы я мог отравить весь воздух, которым дышат эти мнимые христиане!

Наступило молчание. Каждый из юных собеседников погрузился в свои мысли. Тито строил планы, как бы отомстить обществу за все его несправедливости; а Роза придумывала средства пустить в ход свой смертоносный яд среди синьоров Рима. В это время наверху послышались чьи-то шаги. Тито услыхал их первым.

— Посмотри, кто там ходит, — сказал он своей возлюбленной.

Роза с ловкостью кошки вскарабкалась на стену, отвалила камень и вышла наверх. Перед ней стоял молодой человек, и хотя он был тщательно закутан в широкий плащ, но кардинал австрийский Андреа в нем тотчас же узнал бы кавалера Зильбера. Молча он подал Розе маленький пузыречек, куда она налила ему несколько капель яда. Спустившись снова в грот, Роза, подавая Тито кошелек с золотом, сказала:

— Видишь? Начинают приходить, за несколько капель моей драгоценной жидкости я получила целый кошель золота.

— Столько денег! — вскричал с удивлением юноша. — Должно быть, хотят спровадить на тот свет какую-нибудь важную персону!

— А мне какая разница, кто бы ни умер от моего яда, мне все равно. Я очень счастлива, что буду наконец в состоянии выкупить крест, данный мне стариком-монахом, — отвечала Роза.

— И ты совершенно права, моя несравненная, — сказал Тито, лаская молодую девушку. — Для нас решительно все равно, кого бы ни отравили покупатели твоего яда.

— Да, мы будем богаты, и я отомщу за мою бедную мать, — говорила Роза. — По всей вероятности и меня ожидают пытка и костер, — прибавила она, — но, черт меня возьми, пока это случится, многих синьоров и князей я отправлю в ад.

— Да, да, моя прелестная Роза, — говорил Тито, целуя девушку. — Смерть нашим мучителям, а мы будем наслаждаться нашей любовью.

 

XXI

Монастырь святой Доротеи

Женский монастырь святой Доротеи был из числа тех немногих монастырей, которые не подвергались каре папы Сикста V. Монашенки этого монастыря отличались строгой жизнью. В то время, когда почти все римские монастыри подверглись строгим взысканиям и реформам или совсем были закрыты, монастырь святой Доротеи продолжал жить своей тихой, покойной жизнью. Два обстоятельства были причиной тому, что этот монастырь стал примерным местом монашеского подвижничества — бедность и постоянный труд.

Монахини принуждены были работать, чтобы обеспечить себе насущный хлеб, так как монастырские доходы были крайне скудны. Затем Сикст V возложил на монахинь монастыря святой Доротеи великую миссию обращать на праведный путь заблудших. Все девушки, уличенные полицией в дурной жизни, отправлялись в монастырь святой Доротеи, где благочестивые сестры старались обратить их на путь истинный. До Сикста V подобные уличные бродяги женского пола ссылались на галеры, но умный и гуманный Сикст понимал, что падение бедняжек часто обусловливалось их бедностью, голодом, холодом, бесприютностью и феодальным произволом. В монастыре святой Доротеи кающиеся грешницы, хотя и не пользовались роскошью, но имели вполне обеспеченное положение: кров, пищу и одежду. Монахини были одеты в темные платья, непременно шерстяные, на головах носили черные клобуки; а кающиеся грешницы облачались в серые платья с белыми передниками.

Одна из кающихся девушек особенно пользовалась расположением настоятельницы и всех сестер монастыря. Это была девица лет семнадцати, в полном смысле слова красавица. Своей набожностью, кротостью и послушанием она снискала себе любовь всех монастырок от настоятельницы до последней сестры. Кардиналу-викарию, посетившему монастырь, настоятельница горячо рекомендовала с самой лучшей стороны юную грешницу, причем выразила убеждение, что кающаяся уже на пути к полному исправлению и без ужаса не может вспомнить о своей прежней греховной жизни. Кардинал-викарий искренне порадовался за девушку и обещал позаботиться о ее дальнейшей судьбе. Добрая и благочестивая настоятельница никак не могла подозревать, что под этой невинной оболочкой кающейся грешницы скрывается опытная отравительница Роза, уже распространившая в римском обществе свой смертоносный яд. Пойманная полицией на улице, она в числе многих падших женщин была препровождена в монастырь святой Доротеи, где, как мы знаем, своей необыкновенной набожностью и послушанием сумела приобрести любовь настоятельницы и монахинь. В монастыре она была под именем Терезы. Первое время Роза, привыкшая к свободе, сильно возмущалась, несколько раз хотела поджечь монастырь и, пользуясь всеобщей суматохой, бежать, но потом переменила намерение. Последнему отчасти способствовало следующее обстоятельство. В монастыре умер садовник, и на место его был рекомендован епископом Аквапендент старичок Захарий. Очень старый, сгорбившийся, он постоянно работал в цветнике и саду. Настоятельница была очень довольна новым садовником и от души благодарила епископа за хорошую рекомендацию. Старый Захарий всегда что-нибудь делал и в скором времени привел монастырский сад в образцовый порядок, а так как продажа фруктов и овощей составляла главную отрасль дохода бедной обители, то и было весьма естественно, что настоятельница и монахини очень ценили старого Захария.

Однажды перед Ave Maria мнимая Тереза шила в саду под развесистым деревом, а невдалеке около нее у дверей кельи сидела настоятельница и читала житие святых отцов. Старый Захарий, по обыкновению сгорбившись, пропалывал растительность у корней дерева. Вскоре толстая книга, которую читала благочестивая мать-настоятельница, упала к ней на колени, и старушка крепко заснула. Садовник, не спускавший с нее глаз, зорко осмотрелся вокруг, подполз на четвереньках к ногам молодой девушки и тихо прошептал:

— Роза!

— Тито! — отвечала, вздрогнув, девушка, узнав в старом садовнике своего возлюбленного.

— Не узнала ли ты чего-нибудь новенького? — продолжал мнимый Захарий. — Что они с тобой хотят делать?

— Я боюсь, не намереваются ли они постричь меня в монахини, — тихо отвечала Роза.

— Тебя в монахини!? Да разве такое возможно? — вскричал, едва не изменив себе, Тито. — Клянусь всеми чертями ада, в тот день, когда они это учинят, монастырь святой Доротеи превратится в кучу пепла! Но с чего ты это взяла?..

— Сама настоятельница объявила мне вчера в виде большой милости, что она хочет предложить это в первом собрании капитула. Я не посмела возражать… Однако осторожно, старуха просыпается.

Захарий быстро задвигал своим скребком, а Роза продолжала усердно шить. Но тревога оказалась ложной, настоятельница продолжала спать, вытянув руки.

— Я должен тебе сообщить одну новость, узнанную мной совершенно случайно, — сказал сын палача, снова подползая к Розе. — Завтра сюда приедет папа.

— Вот как! — протянула Роза. — Но мне-то от этого какая польза?

— Очень большая. Для нашего бегства нельзя найти более удобного случая. Когда приедет папа, весь монастырь перевернется вверх дном, в нем начнется такая суматоха! К тому же к воротам нахлынет огромная толпа любопытных зевак, нам будет очень легко вмешаться в толпу и скрыться.

— А что, если бы прежде, чем попробовать бежать, что во всяком случае очень опасно, я брошусь в ноги папе и буду просить избавить меня от пострига? — в раздумье шептала Роза. — Говорят, Сикст, хотя и строг, но очень добр, в особенности к нам, беднякам. Кто знает, может, моя смелость понравится ему, и он исполнит мою просьбу. План бегства всегда можно привести в исполнение, это от нас не уйдет.

— Что же, попробуй, — согласился Тито. — Хотя сказать тебе откровенно, лично я предпочитаю требовать, а не просить у сильных мира, ну а если ты думаешь иначе, попробуй.

— Будь осторожен! Настоятельница окончательно просыпается, — отрывисто прошептала Роза, нагибаясь над шитьем.

Тито, будто вырывая маленькие корешки, припал к земле, и его страстный поцелуй обжег маленькую ножку мнимой сестры Терезы. Щеки красавицы загорелись густым румянцем, она вся задрожала, точно электрический ток пробежал по ее нервам.

В это время послышался голос настоятельницы:

— Тереза, дочь моя, — говорила старушка, — уже поздно, довольно тебе работать, вернемся в комнаты, скоро позовут на молитву.

— Я готова, матушка, — отвечала молодая девушка и, подойдя к настоятельнице, предложила опереться на ее руку.

— Да, моя милая дочь, я опять повторяю, такое кроткое и невинное дитя, как ты, не рождена для борьбы с житейскими бурями, — говорила добрая старушка, идя под руку с Розой. — Твоя доброта и полная беззащитность нуждаются в покровительстве. Несмотря на постигшее тебя несчастье, ты в моих глазах так же невинна теперь, как и тогда, когда явилась на свет по воле Творца небесного. Ты должна вступить в нашу общину, постричься в монахини; стены нашего монастыря — самая лучшая защита от мирского соблазна. Неужели тебе не улыбается мысль уйти от всех опасностей света и посвятить себя Богу?

— Как вам будет угодно, матушка, — отвечала Роза, скромно опуская глаза.

— Да, дитя мое, ты достойна этой благодати, Господь тебя благословит! Я тебе сообщу по секрету одно очень важное дело, — продолжала настоятельница. — Я получила конфиденциальное известие, что завтра нас посетят святейший отец папа, австрийский кардинал Андреа и наша покровительница, герцогиня Юлия Фарнезе; я тебя ей представлю.

— О как вы добры! — сказала взволнованным голосом Роза. В душе ее невольно шевельнулось хорошее чувство. В эту минуту отравительница была близка к полному раскаянию. Если бы она не любила Тито, то более чем вероятно, неизменная доброта и кротость настоятельницы в конце концов очистили бы душу юной злодейки.

— Я могу стать тебе матерью, дитя мое, — говорила настоятельница. — Ты ведь будешь любить меня, не правда ли, Тереза? Дочь должна любить свою мать.

— Без сомнения, — пробормотала Роза глухим голосом.

Слово мать вмиг уничтожило все добрые семена в душе молодой девушки. Она вспомнила костер на площади Campo di Fiori, свою мать, корчившуюся в предсмертных муках, и клятву, данную ей в тот день — отомстить за смерть матери. Роза вспомнила все это, и в ней опять пробудился инстинкт отравительницы.

 

XXII

Договор

Положение молодого красивого кавалера Зильбера во дворце Фарнезе было более чем странно. Несмотря на форму материнской любви, какую приняла привязанность герцогини, и на сыновнее почтение, выказываемое ей молодым человеком, домашние герцогини иронически улыбались, глядя на юного кавалера с огненными глазами. Никто не хотел верить, что Юлия Фарнезе, известная своими романтическими похождениями, питала лишь материнские чувства к такому красавцу, как Зильбер; притом же никто не знал, что кавалер был сыном герцогини. Хотя в ту эпоху Юлии Фарнезе было за уже сорок лет, но она замечательно сохранилась. Идя под руку с Зильбером в столовую, она подходила к нему, как нельзя лучше, и все в один голос говорили: «Какая прекрасная пара!» Из многочисленных романов красавицы Фарнезе этот последний ее роман с кавалером Зильбером общество находило весьма естественным и нисколько не осуждало герцогиню. Юлии были известны все эти толки, она презрительно улыбалась, когда они доходили до ее ушей, и не брала на себя труда опровергать их.

В то время в Риме да и вообще во всей Европе женские любовные приключения, облеченные в приличную форму, были делом самым обыкновенным и не считались предосудительными, хотя измена женой мужу всегда вела за собой кровавые последствия. Однако женщины привыкли к этим вендеттам, страх наказания их нисколько не останавливал, а делал только осторожнее. Красавица Фарнезе была известна как самая утонченная кокетка, и ее романтические похождения нисколько не роняли высокого престижа, которым она пользовалась в римском великосветском обществе. Но, кроме кокетства, герцогиня Юлия была еще замечательная интриганка, она никак не желала примириться с тем, что ее дядя кардинал Фарнезе не был избран папой. Юлия решила не пренебрегать никакими средствами, дабы получить папскую тиару для дяди кардинала. Для этой цели она создала заговор, в котором самую видную роль играл ее сын, кавалер Зильбер.

Как-то вечером во дворце Фарнезе собрались заговорщики, но кардинал отсутствовал, ибо по своему благородству не сочувствовал гнусным делам племянницы, замыслившей при помощи яда сделать папский престол вакантным. Один раз в разговоре с дядей кардиналом герцогиня было намекнула на свой проект, но встретила такой энергичный протест со стороны благородного Фарнезе, что тотчас же принуждена была обратить в шутку свои слова. И хорошо сделала, ибо кардинал прямо объявил, что если бы ему стал известен заговор против Сикста V, он, Фарнезе, тотчас же предупредил бы папу. С этих пор коварная герцогиня Юлия решила действовать помимо дяди. Вот почему на совещании заговорщиков не присутствовал кардинал Фарнезе. Мы уже говорили, что во главе заговора встал сын герцогини. Кроме привязанности к матери и желания угодить ей, молодой человек как протестант, естественно, ненавидел главу католицизма. Зильбер вскоре нашел себе единомышленников в лице Ламберто Малатеста, Альфонсо Пикколомини, герцога де Монтемарчиано, недовольных папой Сикстом V. В тот вечер все заговорщики сидели в боковой комнате дворца. Герцогиня Юлия с увлечением говорила, какой тон она будет задавать в политике, когда после смерти Сикста V изберут на папский престол ее дядю. Зильбер с юношеским увлечением говорил о веротерпимости, Малатеста об амнистии, Пикколомини все время молчал. Наконец, когда спросили его мнения, он просил присутствующих обратить внимание на главную проблему.

— По моему мнению, — говорил герцог со свойственной ему резкостью, — вы щиплете птицу, не поймав ее, прежде всего необходимо решить вопрос: как осуществить то, чего мы так пламенно желаем?

— Подробно сказать вам я не могу, — отвечал кавалер Зильбер. — Потому что это тайна, но, я полагаю, для вас будет достаточно знать, что через три месяца, считая от завтрашнего дня, папский престол будет вакантным.

— Через три месяца! Не очень-то скоро!

— Этот срок необходим. Поймите, нам нужно приготовиться, предупредить наших друзей во Франции, а главное, отвести подозрение от нас и наших сторонников. Не забудьте, дорогой Пикколомини, что этот строгий и фанатичный первосвященник чрезвычайно любим народом, который видит в нем олицетворение справедливости; а потому всем, заподозренным в его смерти, конечно же, не поздоровится. Если же папа при его дряхлости будет болеть несколько месяцев, то смерть его найдут совершенно нормальным явлением.

— Что касается меня, — сказал бандит, — то я не намерен дожидаться смерти папы. Ограблю несколько дворцов богатых синьоров, выпущу из тюрьмы пятнадцать моих товарищей, и марш в горы; а там делайте, что хотите.

— Да, но мы-то останемся в Риме, и, согласитесь, что если народ растерзает нас на куски, то для нас будет не слишком большим утешением знать, что один из наших друзей находится в безопасности среди своих гор!

— Да, конечно, об этом следует серьезно подумать, — заметил Малатеста. — Но прежде всего необходимо обсудить главную цель нашего предприятия. Герцогиня желает возвести на папский престол своего дядю, а кавалер Зильбер ставит условием, дабы король Франции Генрих IV был признан королем де-факто, и чтобы дана была свобода исповедовать реформатскую религию в папских владениях, герцог Пикколомини и я добиваемся возвращения наших поместий, титулов и почестей и, конечно, забвения маленьких грешков, которые, по мнению некоторых особ, могут повести к виселице. Вот о чем теперь надо говорить.

— И я с вами совершенно согласна, — сказала герцогиня. — Вы прекрасно выразили цель каждого из нас. Несомненно, она будет достигнута, но, кроме всего этого, я обещаю вам, Малатеста, — если дядя мой будет избран на папский престол, что вы займете место его представителя при одном из северных дворов.

Малатеста низко поклонился и почтительно поцеловал руку той, которая когда-то быта предметом его страстных мечтаний.

— Благодарю вас, прелестная герцогиня, — сказал он, — но я должен признаться, что весьма малосведущ в делах конклава, и никак не могу понять, каким образом Святой Дух сходит на одну голову, а не на другую.

— О зато я это отлично знаю! — тихо отвечала герцогиня.

Малатеста еще раз поклонился и весьма многозначительной улыбкой выразил свое убеждение, что Юлии Фарнезе действительно известны все тайны конклава.

— Моя свободная, хотя и не совсем легальная профессия, — продолжал Малатеста, — оставляет мне много времени, и я, пользуясь этим, часто занимаюсь чтением. Меня очень интересует история пап. Факт избрания маленького Медичи в особенности любопытен. Тогда конклав собрался в Перуджио. Благочестивые кардиналы сидели ровно три месяца, постоянно играя вничью. Гражданам Перуджио наконец это надоело, они сняли крышу с дома, в котором заседал конклав, а один из перуджинцев, некий Альфонсо Петруччи — сторонник фамилии Медичи, привел толпу своих друзей, которые начали кричать около дома: «Да здравствуют младшие!»… Несколько минут спустя, малолетний кардинал Медичи преобразился в папу Льва X.

Из всего этого явствует, — продолжал Малатеста, — что партии стремятся обделывать свои делишки при избрании нового папы. Средства для этого бывают разные. Вот, например, если его святейшество, ныне царствующий папа Сикст V сойдет в могилу, то около здания, где соберется конклав, тысячи голосов могут кричать: «Да здравствует Александр Фарнезе!» И так как он любимый и самый популярный кардинал, то, несомненно, и будет избран в папы.

— Да, но откуда же взять эту тысячу голосов? — заметила герцогиня.

— Об этом предоставьте позаботиться мне и моему другу Пикколомини. Мы имеем честь заниматься бандитизмом, а эта профессия заставляет нас постоянно сталкиваться с разным римским отребьем: прогнанными сбирами, княжескими слугами и прочими отщепенцами. Все это народ крайне озлобленный и решительный, каждый из них охотно пожертвует своим собственным глазом для того, чтобы его святейшество навеки закрыл оба. Лишь бы мы знали точно время, когда соберется конклав.

— Да будет так угодно Господу! — вскричал молодой Зильбер, в качестве пуританина часто призывавший имя Божие даже и в таких мерзких делах, как заговор против жизни папы.

— Ну а теперь перейдем к главному, — сказала герцогиня. — Что же вы требуете, господа, в награду за ваш опасный труд, в том случае, если предприятие наше удастся?

— Я требую легального возвращения мне моего Монтемарчианского герцогства, прощения долгов, возвращения всех доходов с моего герцогства с тех пор как папское правительство конфисковало мои феодальные владения. Требую также, чтобы нам была дана полная индульгенция. Папа мне ее предлагал с тем, чтобы я предал в руки правительства всех моих людей, но я отказался, и хочу индульгенций всей моей банде.

— Все это вы получите, — отвечала, любезно улыбаясь, герцогиня. — Но, кроме высказанного вами, не желаете ли еще чего-нибудь?

— Еще бы хотелось получить должность начальника папских войск, недавно отнятую папой у Джиакомо Боккампаньи, герцога ди Сора.

Герцогиня Юлия с удивлением взглянула на Пикколомини и сказала:

— Вы знаете, дон Альфонсо, что должность начальника папских войск весьма почетна, и, хотя лично я и считаю вас вполне достойным занять ее, но будет ли это удобно ввиду вашей репутации бандита…

Альфонсо Пикколомини нахмурил брови.

— Знайте, герцогиня, — сказал он резко, — если Альфонсо Пикколомини просит чего-либо, то не иначе как будучи уверен в том, что его просьба будет исполнена. Вы можете быть уверены, герцогиня, что имя Пикколомини как по благородству происхождения, так и по многому другому звучало бы гораздо лучше, нежели имена Джиакомо Боккампаньи или Марио Сфорца.

Герцогиня поспешила исправить свою невольную бестактность и, сладко улыбаясь, сказала:

— О вашей репутации бандита я заметила между прочим, совсем не для того, чтобы вам отказать. Конечно, вы получите все, чего желаете. Ну а вы, синьор Малатеста, что хотите? — обратилась она к другому бандиту.

— О я для себя ничего не прошу, — отвечал Ламберто. — Тот, кто принимает участие в революции, сам сумеет взять себе все, что ему нужно.

— Да, но могут случиться непредвиденные обстоятельства, — проговорила герцогиня.

— Впрочем, я прошу одной милости, — продолжал Малатеста, насмешливо улыбаясь, — чтобы на то время, когда папский престол будет вакантным, мне был бы поручен надзор за инквизиционными тюрьмами, и я буду крайне благодарен синьору Зильберу, если он в качестве помощника пожелает разделить со мной эту обязанность, — добавил бандит, обращаясь к молодому кавалеру.

— С величайшим удовольствием, — отвечал Зильбер, в свою очередь многозначительно улыбаясь.

Хотя герцогиня Юлия и не поняла, к чему клонится подобная просьба, тем не менее изъявила согласие ее исполнить.

— Итак, синьоры, — продолжал Зильбер, — кажется, мы все обсудили. Взяли на себя труд позаботиться сделать вакантным папский престол мы, а синьоры Малатеста и Пикколомини устроят так, чтобы выбор святой коллегии пал на ту особу, которую все мы желаем видеть папой.

— Что же касается вознаграждения за труды, то и на это мы изъявили полное согласие сообразно желаниям синьоров Малатеста и Пикколомини.

Оба бандита почтительно поклонились.

— А как предупредить нас, — сказал Ламберто, — то вы об этом не беспокойтесь. Я всегда найду способ прислать к вам какого-нибудь из моих молодцов, и вы смело можете вручить ему ваши инструкции.

— А если вашего посланца арестуют?

— Невелика беда, пошлем другого. У меня уже трех повесили. Главное, ни в коем случае не давать письменных инструкций, а только устные. Весь вопрос в том, чтобы быть готовыми к определенному времени. Можете не сомневаться, что мы готовы хоть сейчас, — сказал, откланиваясь, Малатеста. Его товарищ сделал то же самое, и оба приятеля вышли из зала.

Свободно прогуливаться по улицам столицы таким бандитам, как Ламберто Малатеста и Пикколомини, головы которых давно были оценены, казалось бы несколько рискованным, так как лица их хорошо были известны гражданам Рима, но тут было много обстоятельств, которые способствовали безопасному появлению в столице обоих бандитов. Прежде всего они оба пользовались славой самых искусных и неустрашимых воинов, папские сбиры их боялись, притом же многие из сбиров первоначально служили в их бандах и в душе оставались верны своим прежним начальникам. Затем весь пролетариат Рима был на их стороне. Выйдя из дворца Фарнезе, оба бандита сели на лошадей и отправились по Аппиевой дороге, их сопровождал десяток самых отчаянных головорезов, внезапно появившихся из-за развалин. Выехав за город, Ламберто спросил:

— Ты к нам?

— Нет, мне необходимо поговорить с одной особой, — отвечал с некоторым замешательством Пикколомини. — Мне обещали сообщить кое-что об одном очень выгодном деле…

— Прекрасно, я очень рад, пожалуйста, меня не забудь.

— Еще бы!

— А мне также надо побывать тут недалеко в одном домике.

— Какая-нибудь любовная интрижка? — сказал, подмигивая, Пикколомини. — Узнаю, ты тот же Ламберто; счастливец, пользуешься жизнью.

— Еще будет время сделаться монахом. Я намерен до тех пор наслаждаться, пока окончательно не разрушится мой организм, — отвечал Малатеста.

— Желаю, друг мой, полного успеха!

И бандиты, пожав друг другу руки, расстались. Провожавшие их телохранители, выехав за город, оставили своих предводителей и поскакали в свою трущобу. Когда они скрылись из глаз, Малатеста сошел с лошади и спрятался в развалинах. Непривязанная лошадь, почувствовав себя свободной, во весь карьер понеслась по дороге. Прислушиваясь к ее галопу, Ламберто, улыбаясь, подумал: «Они уверены, что я поехал на свидание, тем лучше. Кажется, мой уважаемый друг Монтемарчиано готовит мне какое-то угощение собственной стряпни. Но, к счастью, пока еще служат мне мои глаза, клянусь небом, я скорее помирюсь с Сикстом V, чем позволю провести себя этой кровожадной и невежественной скотине!»

Вокруг развалин некоторое время царила гробовая тишина, на дороге также не было никого видно; бывший феодальный владетель уже стал было терять терпение, как невдалеке увидал две приближающиеся тени и различил голоса; в одном из них он узнал голос своего приятеля Пикколомини в костюме деревенского факторума; другой был пастух с овечьей шкурой на плечах.

— Сядем здесь, — сказал факторум, указывая на груду камней, находящуюся как раз возле того места, где спрятался Малатеста, — здесь нам некого опасаться, мы свободно можем говорить о наших делах.

«Вот мошенник! — невольно прошептал Малатеста, узнавший в факторуме герцога Монтемарчиано. — Он так хорошо переоделся, что если бы я не узнал его голоса, то никак бы не мог подумать, что это он… Но кто же это другой-то?»

Пастух держал голову повернутой к факторуму, и Малатеста никак не мог рассмотреть его лица. Собеседники говорили очень тихо, так что до слуха Ламберто долетали лишь отрывочные фразы. Однако и то, что он слышал, было для него весьма интересно.

— Нам нужно приготовиться ко всяким случайностям, — говорил Альфонсо, — здоровье папы так слабо, притом же у него много врагов.

Ответ другого достиг ушей Малатеста, как неясный шепот, из которого он мог расслышать только несколько слов: «Мой дядя отлично знал»…

«Какого дьявола его дядя отлично знал? — спрашивал сам себя Малатеста. — И где я слышал этот голос? Он точно отдаленное эхо отзывается в моих ушах!»

Между тем герцог Монтемарчиано продолжал:

— Союзники… Да, у меня есть очень могущественные союзники… И одним из них, право, нельзя пренебрегать, хотя на его обещания и нельзя положиться. Впрочем, у меня есть средство заставить его делать, что нужно. Это бандит Ламберто Малатеста.

Ответа нельзя было расслышать. Пикколомини продолжал:

— Если вы питаете к нему такое сильное отвращение, то не будем говорить о нем. Сказать по правде, и я сильно побаиваюсь его безграничного честолюбия и рано или поздно постараюсь избавиться от него.

«Да, если я тебе дам время на это! — прошептал Малатеста, нимало не удивленный коварством Пикколомини. — Мне бы только узнать, кто этот пастух, — размышлял Ламберто. — Пока я видел только его затылок».

Судьба как будто захотела удовлетворить любопытство бандита. Именно в это самое время пастух повернул голову, и Ламберто узнал в нем Джиакомо Боккампаньи, герцога ди Сора.

«Ну, довольно, больше мне ничего не нужно знать», — решил Малатеста и поспешил выбраться из своей засады.

Спустя некоторое время, факторум и пастух входили в Ансельские ворота, несколько поодаль от них шел монах-капуцин, тщательно закутанный в плащ с капюшоном. На него, конечно, не обратили внимания, в столице католицизма во все времена и века монахи встречались на каждом шагу. Деревенский факторум и пастух направили свои шаги к мосту святого Ангела и вошли в дом синьора Боккампаньи. Незаметно следивший за ними монах это видел. В скромном капуцине читатель, конечно, узнал Ламберто Малатесту.

 

XXIII

Старый друг

Увидав все, что было ему нужно, Малатеста повернул назад и, склонив голову на грудь, глубоко задумался, да и было отчего. Союз таких двух личностей, как герцог ди Сора и Пикколомини, мог повести к весьма серьезным последствиям. Очевидно, тут дело идет о сильной, могущественной партии. Положим, он, Малатеста, мог бы избавиться от Монтемарчиано ловким ударом кинжала, но останутся преданные ему друзья, которые будут действовать; при том же явная поддержка герцога ди Сора придавала вражде Пикколомини большой вес. Хотя Джиакомо Боккампаньи уже и не являлся главнокомандующим папских войск и не имел под своей командой вооруженной силы, тем не менее герцог все еще пользовался большим влиянием в столице; влияние это было столь велико, что сам Сикст V, заклятый враг своего предшественника, счел благоразумным не трогать его племянника, так как тот принадлежал к сильной партии, и, пока правление Сикста окончательно не окрепнет, задевать эту партию опасно. Между сторонниками герцога ди Сора как племянника покойного папы Григория были члены святой коллегии, многие из них занимали важные правительственные посты и все принадлежали к богатой римской аристократии. Покойный папа Григорий, хотя и был одним из самых неспособных и глупых пап, но был крайне предусмотрителен относительно судьбы своих племянников; он позаботился связать их узами брака с богатой римской аристократией, дабы на случай своей смерти и коренных преобразований они имели поддержку. «Следовательно, — рассуждал Малатеста, — если такой человек, как Джиакомо Боккампаньи отрешился от политики благоразумия и вступил в заговоры, осмелев настолько, что ходит по римским окрестностям переодетый в крестьянское платье, и вошел в союз с подобной личностью, как герцог Монтемарчиано, то, значит, дело задумано серьезное, и успех его более чем вероятен».

Все это, конечно, не было в духе Малатеста, тем более что Пикколомини желает от него отделаться. Необходимо было избежать опасности и, кроме того, отомстить негодяю Пикколомини, вовлекшему его в заговор и всегда отговаривавшего его, Малатесту, от всяких попыток примирения с папским правительством. Сам же Пикколомини, напротив, как видно, стремился получить амнистию, и, не подлежит ни малейшему сомнению, при первом же удобном случае выдаст папской полиции своего сподвижника.

Рассуждая таким образом, бандит был весь погружен в свои мысли, не замечая никого и ничего. В это время какой-то человек, тщательно закутанный в плащ, поспешно проходя мимо, грубо толкнул его и не извинился. Малатеста опомнился. Забыв, что на нем одежда священника, который обязан прощать обиды ближнему, он громко крикнул незнакомцу:

— Эй, милейший! Нельзя ли остановиться, мне хочется посчитаться с вами за ваше невежество!

Грозного возгласа было достаточно, для того чтобы узнать под священнической сутаной дворянина, умеющего владеть шпагой. Этот вызов был не более как невольный порыв со стороны бандита, и он тотчас же раскаялся в нем, но было уже поздно. Прохожий повернул назад и подошел к мнимому монаху. Оба противника быстро осмотрели друг друга при свете фонаря, повешенного на мосту святого Ангела по приказанию папы Сикста.

— Благочестивый отец Малатеста! — вскричал незнакомец. — Как мне приятно вас видеть, давно ли вы сделались священнослужителем?

Малатеста, видя, что его узнали, отскочил назад и схватился за кинжал, спрятанный в его рукаве.

Движение это не укрылось от незнакомца.

— Бросьте дурачиться, любезный Ламберто, — сказал он. — Оставьте ваш кинжал, мы старые приятели, к чему нам прибегать к оружию. Я очень рад, что вас встретил.

— Великий Бог! Неужели это вы, синьор Ледигиер? — вскричал бандит.

— К вашим услугам, — отвечал Ледигиер. — Но тише, мой дорогой друг, в Риме не очень гостеприимно меня могут принять, если узнают, что я приехал не для того чтобы целовать туфлю его святейшества, и могут предложить помещение в тюрьме святой инквизиции, чего я, сказать откровенно, вовсе не желаю.

— Но как вы попали в Рим?

— Я приехал к вам, а вы, неблагодарный, собираетесь встретить меня ударом кинжала. Правда, и я вас не узнал, эта сутана так вас преобразила. Впрочем, одежда священника вам идет.

— Ах синьор Ледигиер, как я рад вас видеть, — говорил бандит. — Вы приехали, как нельзя более кстати. Вы можете воспрепятствовать страшной измене и вполне обеспечить успех справедливого дела. Пойдемте! Сам Бог вас мне послал.

— Гм! Я несколько сомневаюсь, чтобы Господу Богу было угодно взять на себя подобную ответственность, — отвечал знаменитый военачальник и коннетабль Франции. — Во всяком случае я к вашим услугам, пойдемте.

И они повернули в одну из темных улиц.

 

XXIV

Воспитание

Старинный палаццо графа Просседи стоял в нескольких шагах от места, где строился мост Сикста V через Тибр. Владелец древнего замка пользовался весьма устойчивой репутацией верного католика, преданного церкви. Такое лестное мнение граф Просседи заслужил не потому, что писал книги духовного содержания в защиту католицизма, нет, граф, как истинный патриций, не знал грамоты. Крови своей в защиту догматов веры он также не проливал, даже и тогда, когда был молод и полон сил, а теперь, состарившись, тем более. Граф страдал от подагры и ревматизма и ездил только в церковь. Он был до фанатизма набожен и для всех служил примером, никогда не пропуская церковной службы, и, кроме этого, всегда принимал участие в религиозных процессиях. Монахи и священники были обычными посетителями его обширного дворца. Благочестивый служитель алтаря, патер церкви святой Марии утверждал, что ему ни разу не довелось видеть пустым кресло графа Просседи, поставленное в церкви. Граф часто заказывал обедни, жертвовал деньги на постройку храмов Божиих, на монастыри и помогал девицам, изъявлявшим желание постричься. Римские монахи с восторгом передавали один эпизод, доказывающий христианское благочестие графа.

В одном из многочисленных домов графа проживало семейство бедного мастерового, состоящее из трех членов: самого мастерового, его жены и маленького ребенка. В одну темную морозную ночь по распоряжению графа вся семья была выгнана на улицу, так как неаккуратно платила за квартиру. Отец и сынишка умерли от холода, а жена опасно заболела. Узнав об этом, благочестивый граф тотчас же приказал служить обедню за упокой душ усопших. Граф имел единственного сына Луиджи, которому дал воспитание сообразно своим убеждениям. Юношу Просседи очень любили римские дамы, в особенности настоятельницы женских монастырей, величая уменьшительным именем Джиджетто. Хроника того времени утверждает, что граф Просседи был сыном одного из пап, называясь по обыкновению племянником. К слову сказать, это общий прием многих римских первосвященников, что дало повод историкам распространиться о папском нипотизме, дорого стоившем верным католикам.

Богатство, а равно и титул графа, Просседи наследовал от своего всемогущего дядюшки.

Та же хроника говорит, что в молодости граф Просседи вовсе не был таким нравственным и религиозным, как в старости. Напротив, он отличался своим свободомыслием, доходившим до кощунства, и самым необузданным развратом. Получив большие капиталы и недвижимое имущество, граф Просседи значительно их увеличил, занявшись крайне выгодным ремеслом — ростовщичеством, ссужал деньгами владетельных особ и именитых синьоров, не стесняясь брать с них чудовищные проценты. Рассказывали, будто герцог Тосканский, занявший деньги у Просседи, получил конфиденциальный совет от его дядюшки наградить племянника за услугу титулом графа. Таким образом, просто Просседи стал графом Просседи. Донжуанство молодому ростовщику не стоило ровно ничего. В то время подобные дела устраивались очень просто. Понравилась какая-нибудь синьора или синьорина, на нее указывали молодцам, служащим в замке, и намеченная особа являлась в замок связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом. Так как подобные жертвы большей частью были из простого народа, то с ними мало церемонились: живых выбрасывали за ворота замка, а мертвых бросали в Тибр. Старая римская аристократия не чуждалась вновь испеченного графа, прежде всего потому, что он был богат, и потому что каждое аристократическое семейство получило титулы и богатства от предков, занимавшихся разбоями, грабежами и убийствами, что еще хуже ростовщичества.

Сын этого знаменитого графа-ростовщика был в большой моде. Миллионы, которые он должен был наследовать, делали его крайне интересным в глазах общества. Затем, воспитанный благочестивым отцом иезуитом в страхе Божием, юноша обещал быть оплотом католицизма.

Молодой Просседи был юноша лет восемнадцати, высокий, худой, с длинной изогнутой шеей, мутными, всегда опущенными глазами и чертами лица неправильными и несимпатичными. Бледный, истощенный вид молодого человека производил чрезвычайный эффект на всех религиозных процессиях, монахи, указывая на него, говорили: это будущий святой, он изнуряет себя постом и молитвой. Аскетизм молодого графа стал серьезно беспокоить его отца, и он было попробовал ему посоветовать не истощать себя до такой степени постом и молитвой, но получил самый энергичный отказ сына. Юноша отвечал, что в дела его совести не позволит вмешиваться даже и родному отцу.

Старик уступил, утешая себя мыслью, что в семействе Просседи будет святой, что еще более повысит их фамильный престиж и окончательно уравняет их со всеми древними аристократическими фамилиями Рима.

Молодого графа воспитывал иезуит по имени Игнатий Гуерра. Это был мужчина лет сорока, почтенного вида, с кроткими, вкрадчивыми манерами и набожными речами. Именно отец Игнатий и развил в сердце молодого графа зародыши аскетизма. Некоторые находили учителя-иезуита лицемерным, но большинство преклонялось перед его системой, основанной на строгом исполнении догматов святой католической церкви. Для отца Игнатия была отведена прекрасная комната, она же служила и классной. Главным предметом преподавания была, разумеется, теология; по крайней мере так говорил старый граф а за ним повторяли то же самое и все его знакомые, но на деле благочестивый последователь Лойолы занимался со своим учеником вовсе не теологией.

В данный момент мы застаем иезуита и его воспитанника в классной комнате, сидящими на широком кожаном диване. Они оба были погружены в рассматривание открытой книги, лежавшей на столе. Пылающее лицо молодого графа и глаза, полные огня, доказывали, что книга была далеко не божественного содержания. И действительно, в книге были воспроизведены картины Юлия Романо, бесстыдство которых превосходит все, что было писано порнографического до сего времени.

— Бессмертное творение! — вскричал юноша, глядя на картины. — Надо показать их Анжелике, пусть и она знает, какую высокую поэзию можно внести в любовные наслаждения!

— Имейте в виду, сын мой, — сказал иезуит, — что это редкая книга, я ее имею в моем распоряжении как советник святой официи для просмотра, и вынужден был приговорить ее к сожжению на костре.

— Каким же образом она очутилась в ваших руках?

— О невинность! Конечно, я бросил в костер не эту книгу, а другую. Как же вы могли подумать, что я расстанусь с таким сокровищем?

Юноша хотел что-то сказать, но в это время послышались шаги в соседней комнате. Рассматриваемая книга мгновенно исчезла в потайной ящик стола, и ее место заняла другая: «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы. В комнату вошел старый граф. Сын его, достойный ученик иезуита Гуерры, тотчас же начал ломать комедию. Он откинулся на спинку дивана, поднял руки кверху и закатил под лоб глаза. Родитель с умилением смотрел на священный экстаз сына.

— Давно он в таком положении? — тихо спросил граф учителя.

— Около получаса… О господин граф, — говорил иезуит, — я с некоторых пор начинаю бояться, что небо призовет к себе этого святого!

Старый граф горестно вздохнул.

— Нельзя ли ему посоветовать не предаваться духовным экстазам, столь изнуряющим его, — продолжал старик.

— Это немыслимо, граф, — серьезно отвечал лицемер. — Потому что его экстазы происходят по наитию свыше.

Отец смотрел на сына с каким-то благоговением. Между тем комедианту надоело сидеть в неподвижной позе, с глазами, закатившимися под лоб, он опустил руки и, робко осматриваясь кругом, вскричал:

— Боже великий, где я?

— В объятиях твоего отца, дитя мое! — сказал граф, обнимая юношу. — Что с тобой?

— О я витал далеко, далеко, там в поднебесье, я слышал хоры ангелов и голос Творца.

— Расскажи нам, дорогой мой, в чем заключалась эта благодать? — спросил Просседи.

— Мне запрещено передавать, что я вижу в моем экстазе, — отвечал иезуитский ученик. — Знайте одно, отец мой, что ваши милостыни угодны Богу.

— Мои? Скорее твои, сын мой.

— То, что вы отдаете через мои руки, записано на страницах райской книги, и послужит во спасение вашей души. Сегодня я должен подать милостыню бедным острова святого Бартоломео, так указал мне Господь Бог.

Бывший ростовщик сделал невольную гримасу, он уже знал, к чему клонятся эти речи сына.

— Но, друг мой, — сказал старик, — если я буду постоянно раздавать деньги, то ты после моей смерти будешь беден, как Иов.

— Несчастные! — вскричал благочестивый юноша. — Они заботятся о деньгах, забывая великие слова Евангелия, где сказано, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый войдет в царствие небесное.

— Но я только так заметил, — сконфуженно прошептал старый граф, — я сейчас пришлю тебе двадцать золотых, — прибавил он, вставая.

— Нет… чтобы наказать тебя за твое сомнение, ты должен прислать двойную сумму, — вскричал юноша. — Пусть бедные поусерднее помолятся за твою грешную душу.

Старый граф поспешил выйти, боясь, как бы сумма приношения бедным еще не утроилась.

Минут десять спустя, слуга подал молодому графу на подносе кошелек с сорока цехинами и, почтительно поклонившись, вышел.

— Вот они, вот они, милые денежки, — обрадовался юноша, пряча кошелек в карман. — Вечером поедем к Анжелике. Так, маэстро?

— Но ты позавчера был у нее, — заметил иезуит. — Тебе вредны эти ночные оргии, ты так слаб; подумай о своем здоровье.

— Кто, я слаб?! — расхохотался молодой граф, оскалив свои белые зубы. — Я сильнее тебя, мне необходимо разыгрывать из себя слабого, истощенного постом, иначе как же могли бы поверить в мою святость, откуда бы мы взяли деньги? Вот тебе доказательство, какой я слабый, — продолжал юноша и, схватив одно из толстых поленьев, лежащих около камина, без особых усилий разломил его пополам.

— Ты самый большой плут, каких я когда-либо знал в моей жизни, — сказал, улыбаясь, иезуит. — Хорошо, будь по-твоему, поедем вечером к Анжелике.

Юноша радостно подпрыгнул, потом, сделав серьезную физиономию, сказал:

— Однако, маэстро, эти деньги принадлежат бедным, мы очень грешим, употребляя их на свои удовольствия.

— Нимало! Если бы мы употребили эти деньги на облегчение участи, назначенной бедным свыше, мы поступили бы против воли Провидения, и это был бы грех, но мы ничего подобного не делаем, следовательно, деньги, полученные нами, можем употребить, на что хотим.

— Но все удовольствия, которые нам предстоят, разве не грех?

— Нисколько. Если бы наш визит к Анжелике имел целью насилие над кем-нибудь из Божьих созданий, это был бы грех; но мы не имеем в виду ничего подобного. Мы желаем развлечься потому, что подобные развлечения приятны для жизни, данной нам Господом Богом, и полезны для здоровья. Если на наши души падет греховное пятнышко, то достаточно будет одной капли святой воды для того, чтобы смыть его.

Руководствуясь подобной софистикой, благочестивые последователи Игнатия Лойолы допускали всевозможные преступления, не считая их греховным деянием.

Юноша смотрел на учителя с каким-то обожанием, потом вдруг стал прыгать и кружиться по комнате, напевая песенку, которая несомненно могла оскорбить слух старого графа. Переодевшись в лучшее платье и тщательно завернувшись в широкие плащи, иезуит и его ученик вышли из дворца.

 

XXV

Вино и женщины

В эпоху, когда знаменитая Диомира блистала среди римских красавиц полусвета, Анжелика занимала второе место, но с тех пор как Диомира, обращенная на путь истинный исповедью кардиналу Перетти, впоследствии папе Сиксту V, сошла со сцены, Анжелика заняла первое место. Скандальная хроника того времени утверждала что красавица пользовалась особым вниманием французского кардинала де Осса; впрочем, куртизанка и другим не отказывала в своем расположении. В ее салоне собирались все именитые князья католической церкви и богатые иностранцы. Каждый из посещавших гостиную львицы полусвета непременно должен был жертвовать известную сумму, независимо от самых тонких дорогих вин и провизии, для устройства веселых ужинов. В царствование сурового папы Сикста подобные ночные оргии, казалось бы, не должны быть допускаемы. Но Сикст V в своем преследовании порока прежде всего был государственным мужем. На некоторые вещи папа вынужден был смотреть сквозь пальцы во избежание большего зла. За несколько лет он не в силах был уничтожить порок, созданный рядом веков.

Так, например, Сикст V приказал бы разогнать собиравшихся у Анжелики, и ее бросили бы в тюрьму, все это не подлежит ни малейшему сомнению, но при дворе этого строгого первосвященника продолжались бы совершаться злодейства и самый чудовищный разврат, перед которыми оргии в доме Анжелики выглядели невинными забавами. Сикст V обладал умом великого государственного мужа и был глубоко убежден в том, что порок прежде всего должен быть уничтожен в самом Ватикане, а потому запрещение сборищ в частных домах есть паллиативная мера, но не радикальная. Преемники Сикста V, за весьма малым исключением, держались совершенно иной системы. Они восставали против зла, совершавшегося явно, и допускали зло скрытое. Такой способ управления оказывал растлевающее влияние на римских граждан; они сделались лицемерными и стремились не к уничтожению порока, а к тому, чтобы скрыть его. Результаты такого анормального положения общества мы знаем из истории.

Ум человеческий содрогается, читая страницу, где описывается, в каком состоянии была римская церковь в прошедшем столетии, когда наказывался не порок, а неумение скрыть его. Именитые синьоры, кардиналы и прелаты тайно предавались чудовищному разврату, соблюдая показное благочестие. Это, по выражению историка, «отвратительное лицемерие» принесло свои плоды. Духовные пастыри-священники путем исповеди, вместо того чтобы обращать на путь истинный заблудших, вносили разврат в семьи граждан. Иезуиты, господство которых было мировым, хотя официально и были уничтожены папой Климентом XIV, заплатившим жизнью за свой геройский подвиг, были рассеяны повсюду и по преимуществу в Ватикане. Последователи сумасшедшего испанского капитана дошли до того, что оправдывали все преступления. Эта теория проводилась устно и печатно. На кафедрах, на исповеди, в школах иезуиты неустанно доказывали, что цель оправдывает средства. Иезуит Мариано в своей знаменитой книге говорил, что каждый верный католик обязан убить своего короля, если король совратился в ересь. Невежественная толпа верила этим бессовестным софистам, и короли французские Генрих III и Генрих IV были убиты. Папа Сикст V не любил иезуитов и должен был терпеть их, как неизбежное зло. Когда ему указывали на оргии, совершавшиеся в доме Анжелики, папа говорил: «Пусть лучше молодежь открыто кутит, чем тайно похищает крестьянских девушек и безнаказанно убивает их мужей и родителей». Вот почему ко всеобщему соблазну всех лицемеров дом куртизанки Анжелики, стоявший в двух шагах от Ватикана и тюрьмы святого Ангела, время от времени служил сборищем для римской аристократии и богатых иностранцев.

Древней архитектуры, мрачный, с толстыми серыми стенами, палаццо Анжелики в этот вечер был ярко освещен. Часу в одиннадцатом ночи стали съезжаться гости. Прежде чем пройти на лестницу, каждый из вновь прибывших предъявлял привратнице письменное приглашение синьоры Анжелики. Около двух часов ночи к дверям палаццо подошли двое синьоров, один лет сорока, с черной вьющейся шевелюрой и подстриженной бородкой, другой юноша лет восемнадцати, оба были роскошно одеты, как богатые дворяне. При виде вошедших синьоров привратница приятно осклабилась и сказала:

— Добро пожаловать, благородные синьоры! Дамы давно ждут вас с нетерпением.

— Также, как и ты, старая ведьма, — рассмеялся юноша, опуская в руку старухи золотую монету.

Привратница приятно улыбнулась и подняла портьеры.

Оба дворянина вошли в узкий коридор, устланный толстым ковром. В конце коридора находилась дверь, в которую старший постучался.

— Войдите! — послышался изнутри женский голос.

Гости отворили дверь и вошли в салон Анжелики. В те годы знаменитая куртизанка имела лет двадцать от роду. Если верить современным поэтам, Анжелика была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с вьющимися золотистыми кудрями и с ангельской улыбкой на коралловых устах. Впрочем, кроме поэтов, вечно увлекающихся, все современники в один голос утверждают, что куртизанка Анжелика была истинным чудом красоты. По их описанию, ее наружность выражала полную детскую невинность, что именно и привлекало к ней всю знать того времени. Кто мало знал ее, готов быть прозакладывать свою душу, что красавица была олицетворением невинности. Знавшие Анжелику ближе придерживались иного мнения. Вновь явившиеся дворяне, по-видимому, пользовались особым расположением прелестной хозяйки. Она любезно пожала им руки и пригласила сесть недалеко от себя.

— Дорогой граф, — сказала она, обращаясь к старшему, — приглашаю вас быть судьей: ваш племянник, несмотря на то, что я имею честь его знать более двух месяцев, продолжает смущаться и ведет себя, точно он вчера был мне представлен.

— Потому что я каждый раз нахожу вас прелестнее и прелестнее, — отвечал, весь покраснев, юноша, — если бы я мог, я бы постоянно у ваших ног созерцал вашу божественную красоту.

— История кончилась бы тем, что мы оба надоели друг другу до тошноты, — сказала, смеясь, куртизанка. — Вы, граф, конечно, доставите удовольствие поужинать с нами? — прибавила она.

— Разумеется, если вы позволите, — отвечал старший. — Только мне бы хотелось знать, кто еще вами приглашен; знаете, синьора, в моем положении эмигранта необходимо быть осторожным; мой повелитель, польский король, очень богат и всемогущ.

— О, что касается этого, граф Подлевский, то можете быть совершенно покойны, — отвечала, улыбаясь, Анжелика, — лишнего у меня или вообще подозрительного никого не будет. Я пригласила немногих, вы их сейчас увидите, они в других апартаментах.

— Кто же именно, позвольте узнать?

— Синьор Маскари из Лукки, его кузен, лейтенант гвардии тосканского герцога; синьор Карл Гербольт, лейтенант французской гвардии и еще две-три дамы — только и всего.

Вскоре любезная хозяйка пригласила всех пройти в другой салон к ужину.

Мнимый граф Подлевский и его племянник были наши старые знакомые: иезуит Гуерра и его ученик граф Луиджи. Первый особенно хорошо разыгрывал свою роль.

Ужинный стол был великолепно сервирован в громадном салоне. Свет от свечей в бронзовых канделябрах играл в хрустале, серебре, золоте, освещая фрукты, цветы и кувшины с самыми дорогими греческими и испанскими винами.

По правую сторону Анжелики сидел молодой граф Просседи, известный под именем Владислава, племянника графа Подлевского. Анжелика несколько интересовалась юношей; ей нравился цинизм иезуитского воспитанника. Отец Гуерра сидел рядом с синьорой Жеронимой, особой лет сорока, приглашенной, очевидно, чтобы придать некоторую представительность собранию. Синьора Жеронима была вдовой одного важного чиновника при святом престоле; ее гордый вид и черный туалет внушали невольное уважение. Мнимый граф как нельзя более соответствовал серьезной соседке. Он говорил мало и с большим апломбом, лишь только иезуит замечал, что кто-нибудь из присутствующих увлекался, мнимый поляк тотчас же бросал на него холодно гордый взгляд, как бы напоминая о приличии.

Затем далее сидели: знаменитый кавалер Марио Сфорца, бывший гонфалоньер и генерал папских войск, монсеньор де Марти, Карл Гербольт и пять молоденьких красивых подруг Анжелики.

Сначала ужин был весьма скромен. Все держали себя чрезвычайно прилично. Лакеи, одетые в парадные ливрейные фраки, беззвучно, точно тени, переменяли блюда и наливали в бокалы вина; ничто не нарушало общего порядка; но мало-помалу глаза загорались, щеки розовели и голоса делались все громче и громче. Знаменитые в то время вина Греции и Испании начинали разогревать кровь присутствующих. Но несмотря на все это, гости не выходили из границ приличия, хотя речи их по отношению внутренней политики были весьма либеральными. Разговор, конечно, затронул и реформы Сикста.

— Что касается меня, — говорил монсеньор де Марти, — я нахожу, что некоторые распоряжения Сикста вполне основательны. Действительно, необходимо было положить предел своевольству бандитов. Представьте себе, что эти негодяи дошли до неслыханной дерзости: они ограбили моего повара, возвращавшегося с двумя жирными каплунами!

Все расхохотались, услыхав об этом несчастье монсеньора.

— Затем, — сказал Карл Гербольт, — я не понимаю причин недовольства против Сикста. Все его распоряжения вполне законны; конечно, полиция порой чересчур усердствует.

— О молодой человек, сразу видно, что вы иностранец и незнакомы с Римом, — вскричал Марио Сфорца. — Вы не знаете, какова была жизнь синьоров в Риме при покойном папе. Все мы пользовались абсолютной свободой. Понравилась ли хорошенькая крестьянка кому-нибудь из нас, двоих сбиров достаточно было, чтобы доставить ее к нам во дворец. Какой-нибудь синьор нам наскучил, вовсе не требовалось приказывать убивать его, довольно было сказать при любом из слуг: «Ах как мне надоел этот господин!» И на следующий день он был уже мертв. Если нам понадобилось украсть какую-нибудь монашенку, это было делом самым легким: наши люди врывались в монастырь, похищали ту, которая нам нравилась, ну конечно, молодцам за их подвиг предоставлялась некоторая свобода действий в монастыре… Мы же были вполне удовлетворены.

Все присутствующие дружно зааплодировали.

— Синьор Марио вполне прав, — отозвалась одна из молоденьких дам, — при покойном папе все синьоры совершенно свободно веселились, и никто им в этом не мешал. Вот, например, я четыре года тому назад была честная и бедная швея в Борго; к величайшему моему несчастью, Альфонсо Орсини, граф Питильяно, обратил на меня внимание.

— Но граф Альфонсо по всей вероятности наградил тебя, если ты ему понравилась, — перебила рассказчицу Анжелика.

— Да, наградил. — отвечала молодая женщина, — но мне бы не хотелось пoлучaть его наград. Я помню, как однажды, возвращаясь домой, я встретила двух подозрительных личностей… В эту ночь мать долго ожидала моего возвращения…

Сказав это, молодая женщина опустила голову на грудь и задумалась под влиянием горьких воспоминаний прошлого.

— Однако, моя прелестная синьорина, — возразил монсеньор де Марти, — твое теперешнее положение вовсе не печально. Из бедной швеи ты преобразилась в синьору, жизнь которой полна удовольствий… Все за тобой ухаживают, твои поцелуи оплачиваются чертовски дорого… Теперь ты богата, живешь в роскоши, в удовольствиях и, надеюсь, вполне счастлива?

Куртизанка подняла глаза, полные невыразимой тоски, на князя церкви и сказала:

— Да… я счастлива… очень счастлива…

Проговорив эти слова, она одним духом выпила стакан испанского вина.

Иезуит беседовал с синьорой Жеронимой.

— Вы, кажется, обладаете прекрасным здоровьем, — говорил иезуит, — судя по вашей свежести, красоте и зажигательному блеску выразительных глаз.

— О господин, — отвечала вдова, скромно потупясь, — вы чересчур добры ко мне, но в моем положении я не должна поддаваться иллюзии, я уже стара; комплименты мужчин должны относиться к молоденьким.

— Но если они вполне справедливы… Неужели вы думаете, синьора Жеронима, что все имеют склонность к бабочкам? Верьте мне, человек в моем положении и в моих летах всегда предпочтет спелый осенний фрукт весенней зелени!

Жеронима скромно опустила глаза.

— Скорее я могу сомневаться в ваших чувствах, — продолжал иезуит. — Моя молодость прошла, и ничего нет удивительного, если вы не ответите мне взаимностью.

— О господин граф, — прошептала вдова, — да разве найдется хоть одна женщина на белом свете, которая могла бы вам отказать?

— О благодарю, благодарю вас, мой ангел! — томно отвечал иезуит.

Молодой граф Просседи также нашептывал сладкие речи красавице Анжелике.

— Вот уже две недели, — говорил он, — я умоляю вас позволить мне остаться после ужина, и вы мне неизменно отказываете!

— Браво! Мой милый юноша, вы меня уже начинаете упрекать, — отвечала, смеясь, куртизанка.

— О нет, Анжелика, я не упрекаю вас, — страстно шептал Луиджи, — но я страдаю. Я безгранично вас люблю!

Куртизанка с участием посмотрела на этого страждущего падшего ангела и сказала:

— Бедный мальчик! Я очень люблю тебя, но не могу согласиться на твои требования. Ты слишком беден для меня, ты не в состоянии дать мне всей той роскоши, которая меня окружает. Ты беден, мой дорогой друг, и не можешь сравниться с богатыми синьорами, бросающими свои сокровища к моим ногам.

— Значит, вопрос только в деньгах?

— Конечно! А тебе кажется это мало? Вот видишь, я бедна, но для удовлетворения моих прихотей требуется много денег; богатство других совершает это чудо, что все мои прихоти исполняются моментально. Обрати внимание, хотя бы, например, на Марио Сфорца; этот подлый и грязный злодей не мог бы заслужить внимания даже простой кухарки, а между тем этого человека носят на руках все женщины Рима! А почему? По той простой причине, что он богат, и я сама должна с ним нежничать.

— Анжелика! Вы хотите, чтобы я убил этого негодяя на ваших глазах? — прошипел юноша.

— Ну и что бы из этого вышло? — отвечала, улыбаясь, куртизанка. — От этого ты бы не сделался богаче, и твои сердечные дела не подвинулись бы вперед ни на шаг, а потому я советую не говорить вздора и успокоиться.

— Но ведь его деньги — плод целого ряда преступлений!

— Очень может быть, но мне-то, что за дело? Это вино греческого архипелага, которое ты пьешь с наслаждением, не может быть противным, потому что оно куплено на золото Марио Сфорца. Главное деньги, вот в чем секрет; все остальное пустяки!

В этот момент послышался голос монсеньора де Марти:

— Я вам говорю, Марио, папа приказал образовать специальный трибунал из священников, чтобы судить отравителей, смелость которых поистине невероятна.

— Разве еще открыто что-нибудь новое? — спросил Сфорца.

— Нет, но и старого вполне достаточно, — отвечал де Марти. — Множество фамилий Рима в трауре, так как их родные умерли от отравления.

— Может ли это быть! — вскричала Анжелика. — В Риме, при папе Сиксте V, существуют отравители! Это нечто невероятное! Наконец, какова же их цель?

— Цель очень просто объяснима, — отвечал будущий кардинал. — Предположите, например, что один из ваших страстных обожателей хотел бы поднести вам мешки с золотом, но этому желанию противятся отец, мать или дядя. Что делать в таком случае влюбленному? Понятно, надо прибегнуть к радикальным мерам, то есть к яду, для того чтобы заполучить в свои руки богатстве.

Молодой граф Просседи слушал с особенным вниманием речь будущего кардинала; глаза юноши блестели и руки дрожали до такой степени, что он пролил из кубка вино, поднося его к губам. На волнение юноши никто не обратил внимания, все были заинтересованы обсуждением затронутого вопроса.

— Однако, милый мой синьор, — возразила куртизанка, — все эти господа отравители, вероятно, забывают, что царствует Сикст, и что обычно яд оставляет следы, которые медики легко обнаруживают.

— В том то и дело, что современные отравители употребляют яд, не оставляющий никаких следов. Последний случай — князь Челяроза умер скоропостижно; его сын, обремененный массой долгов, был больше всех заинтересован в смерти отца, понятно, подозрения тотчас пали на молодого князя. По приказанию римского губернатора было назначено строгое следствие и судебно-медицинское вскрытие трупа. И что же нашли самые знаменитые медики? По их общему приговору, смерть князя произошла от болезни сердца, и в результате такого заключения медиков молодой князь был отпущен на свободу. Затем по приказанию папы были произведены самые тщательные исследования шести трупов людей скоропостижно умерших. Многих из обвиняемых подвергли пытке, и все эти меры не привели ровно ни к чему.

— Таким образом, — сказал молодой граф, — все подозреваемые в преступлении избегли наказания?

— До сих пор так, — отвечал де Марти.

— Остается суд Бога и адские муки на том свете! — заметил Карл Гербольт, находивший случай блеснуть своими религиозными убеждениями, как подобало истинному дворянину.

— Адские мучения! — усмехнулся молодой граф. — Они приходят слишком поздно! Страх адских мук никогда и никого не удерживал от преступления. Мне кажется гораздо более существенным страх перед палачом.

Монсеньор де Марти обратил внимание на выражение лица молодого графа.

— Посмотрите, — прошептал прелат на ухо Марио, — как блестят глаза этого юноши, какое дьявольское в них выражение. Уж не задумал ли и он последовать примеру князя Челярозы?

— О это невозможно, — отвечал Марио Сфорца. — Его дядя, единственный родственник, польский граф, ни в чем ему не отказывает.

— Не знаю, быть может, я и ошибаюсь, — отвечал прелат. — Но выражение глаз этого юноши какое-то особенное; нет ли у него другого родственника, которого он хочет спровадить на тот свет?

— Едва ли!

Между тем разговор принял общий характер; приводили разные примеры из истории отравлений высокопоставленных лиц. Карл Гербольт рассказывал трагические подробности отравления брата Генриха III.

— Красавица Диана де Монсоро, — передавал молодой лейтенант, — преследовала принца повсюду, кокетничала с ним и наконец, когда молодой человек, без ума в нее влюбленный, кинулся к ее ногам, — отравила его.

— Рим в этом случае имеет преимущество перед всей Европой, — заметил де Марти. — У нас практиковалась чрезвычайно разнородная система отравы: посредством надушенного платка, пожатия руки, цветка и даже святого причастия. В особенности яд был в большой моде во времена папы Александра VI, как известно, погибшего от яда, приготовленного им для других.

— Признаться, я этого не понимаю, — вскричал Марио Сфорца. — С какой стати отравлять врага и рисковать своей особой? Самое лучшее приказать кому-нибудь из своих молодцов подкараулить ненавистную личность ночью, где-нибудь в темном месте, и делу конец.

— Браво, браво! — вскричал кавалер Гербольт.

— Впрочем, не всегда подобные крайние меры имеют личный характер, — сказал де Марти, рассматривая свои выхоленные пальцы, унизанные бриллиантовыми перстнями. — Иногда эти меры необходимы для блага государства. Неужели вы думаете, что папа Александр VI питал личную ненависть к кардиналам, которых он отравлял? Ни в коем случае; необходимость того требовала. Война с Романьейпоглощала уйму средств, а государственное казначейство было пусто. Александр VI продавал за деньги вакантные места умерших кардиналов, и эти деньги употреблял на усиление своего государства.

— Значит, вы, монсеньор, — вскричала Анжелика, пораженная цинизмом прелата, — защищаете отравителей?

— Боже меня сохрани! — отвечал де Марти. — Но устранение препятствий могуществу государства не есть отравление простого частного человека, напротив, здесь преследуются не эгоистические цели, а возвеличивание государства.

— Монсеньор совершенно прав! — сказал иезуит, величавший себя польским графом. — При любом действии необходимо принимать во внимание последствия. Александр VI, приговоривший шесть кардиналов к смерти, имел в виду не свои личные цели, а благо государства; следовательно, за этот поступок он не заслуживает осуждения. Святая католическая церковь и государство нуждались в жертве, и Александр VI решился на нее!

Общие аплодисменты были наградой иезуиту за его сентенцию.

— Ну а вы, Владислав, что думаете обо всем этом? — спросил де Марти. — Были бы также способны приготовить питье вашему любезнейшему дядюшке, не для того, чтобы сделать ему дурное — Боже сохрани, — а для того, чтобы поскорее завладеть его капиталами?

— Мне нет надобности прибегать к подобным способам, — резко отвечал молодой граф. — Мой дядя ни в чем мне не отказывает.

— Но если бы это было иначе, — продолжал, иронически улыбаясь, прелат, — вы, конечно, прибегли бы к некоторым испытанным средствам? Прекрасно, мой юный друг, вы обещаете много!

Молодой человек что-то хотел сказать монсеньору, но тот уже вступил в беседу с одной сидевшей за столом куртизанкой.

— Господа! — закричал Гербольт. — Кажется, мы все с ума сошли, мы сидим за столом более двух часов и ведем речь только о мертвых и об отраве. Неужели тонкие вина Испании и Греции направили наши умы на такие грустные темы? Если это так, то пусть черт меня возьмет!

— Француз прав, — сказала Анжелика, вставая и поднимая свой бокал, — будем веселиться, к дьяволу все печальные истории. Да здравствует свободная любовь!

Все поспешили чокнуться с хорошенькой куртизанкой.

Началась оргия. Анжелика не принимала в ней участия, она сидела равнодушная, задумчивая; около нее, или правильнее, в ногах, на ковре помещался молодой граф Просседи.

— Анжелика! — шептал он, задыхаясь. — Сжалься надо мной!

— Я уже тебе сказала, что невозможно, — отвечала, невинно улыбаясь, куртизанка. — Для меня ты, мой милый, чересчур беден!

— Но если бы я был богат, — лепетал юноша.

— О тогда другое дело, я бы предпочла тебя всем.

— Я постараюсь разбогатеть, — отвечал молодой граф и вышел из комнаты, не дождавшись появления своего любезнейшего дядюшки, который в это время был занят приятными разговорами с вдовушкой Жеронимой в других апартаментах палаццо.

 

XXVI

Отцеубийца

Дворец князя Челярозы, построенный самыми богатыми синьорами Арагона в правление папы Александра VI, находился на берегу Тибра, между мостами святого Ангела и Сикста V. Благородный испанский синьор Челяроза сопровождал в Италию Родевиго, и когда последний вступил на папский престол под именем Александра VI, испанец был осыпан милостями нового папы. Король испанский вполне разделял симпатии его святейшества. Таким образом, бедный и ничтожный арагонский идальго сделался именит и богат, получив титул князя Челяроза и множество феодальных замков. Затем, желая возвысить его сына Валентина, папа женил его на одной из своих родственниц из дома Кандия. Вскоре после кончины папы Александра VI умерла медленной смертью княгиня Челяроза, оставив трехлетнего сына. Говорили, будто княгиня была отравлена, и что, умирая, она прошептала на ухо ребенку следующие страшные слова: «Сумеешь ли ты, сын мой, в будущем отомстить отцу за смерть твоей матери? Если ты отомстишь, то благословляю тебя», — прибавила княгиня и скончалась.

Впоследствии, когда князь возмужал, он убил из ружья на охоте своего родного отца. Так гласила молва. Затем, когда князь женился на одной бедной вдове, последствием этого брака было рождение ребенка. Князь не наслаждался отцовским чувством, ему все казалось, что сын впоследствии убьет его также, как он убил своего отца.

Предчувствие князя не обмануло, он был отравлен сыном.

Хотя подозрения против последнего были весьма основательны, но ввиду показаний медиков, исследовавших труп покойного и давших заключение, что старый князь умер естественной смертью, заподозренный вначале молодой человек не подвергся никакому взысканию, тем не менее отцеубийцу неотступно мучили угрызения совести, ему постоянно представлялись видения, он ночью почти не спал и постоянно менял комнаты в своем обширном дворце.

«Как страшен мрак ночи», — всегда шептал молодой человек, подойдя к окну и приветствуя утреннюю зарю.

Князю Челяроза было двадцать четыре года от роду, был он высок ростом, прекрасно сложен, с правильными чертами лица и обладал приятными манерами. Деньги, получаемые им от ныне покойного его родителя, не могли покрывать всех расходов, которые делал молодой человек, ведя чрезмерно рассеянную жизнь, что в конце концов и было причиной его преступления — отцеубийства. Мы уже говорили о душевных мучениях, испытываемых молодым князем; он употреблял все зависящие от него меры, дабы заслужить прощение от Господа Бога своего страшного греха: был очень набожен, помогал бедным, вообще старался делать добро, но все было тщетно, он жестоко мучился угрызениями совести. Раз рано утром, выйдя по обыкновению в самую светлую комнату, окна которой пропускали много света и открывали прекрасный вид на Тибр и его берега, молодой князь с тоской воскликнул:

— Боже, какая ужасная ночь! Жертва моего преступления опять являлась; этот немой укор мертвеца не дает мне покоя. К моей постели приближался также мой сын с чашей в руках и предлагал мне выпить яд. Но разве у меня есть дети? Я не женат и не думаю никогда жениться. Все эти видения терзают мою душу, так жить нельзя, нет, невозможно! — говорил князь, глядя в окно на мутные волны Тибра.

В это время тихо постучали в дверь, и в комнату вошел слуга.

— Что тебе, Сципион? — спросил князь. — Разве уже пришли мои бедные?

— Никак нет, ваше сиятельство, никто из них еще не приходил; но какой-то молодой синьор настоятельно требует свидания с вами.

— Молодой синьор! Он сказал тебе свое имя?

— Да, это граф Просседи.

— Граф Просседи! — повторил князь, делая усилие, чтобы припомнить эту фамилию. — Не тот ли это юноша, о котором все говорят, что он святой?

— Тот самый, ваше сиятельство, — сын знаменитого закладчика, — сказал слуга, хитро улыбаясь.

— Да, да, теперь припоминаю, Просседи действительно сын закладчика, но своими постоянными молитвами и постом он замолил грехи отца и по своей необыкновенной святости уже не принадлежит к нашему тленному миру. Проси его, — прибавил князь.

Вскоре молодой граф вошел в комнату.

В появившемся юноше очень трудно было узнать племянника польского маркиза, так страстно ухаживавшего за куртизанкой Анжеликой. Просседи в данный момент имел вид крайне истощенный, глаза опущенные, волосы в беспорядке растрепанные, вообще он выглядел действительно существом не от мира сего. Князь Челяроза хотя и много раз слышал об этом святом юноше, тем не менее был поражен его видом, доказывающим, что молодой человек окончательно отрешился от всего материального и готов улететь на небо. Впечатление было сильное; отравитель невольно вздохнул и сконфузился, глядя на этого праведника.

— Мы одни здесь? — спросил глухим голосом граф Просседи.

— Совершенно одни, любезный граф! Можете говорить все, что вам заблагорассудится.

— Господь меня послал, князь, сделать вам одно предложение, — начал Просседи. — Горе вам, если вы мне в нем откажете!

Такое странное вступление, конечно, для любого другого имело бы весьма печальные последствия, невежливому гостю показали бы двери. Но для святого все возможно. Князь молча поклонился.

— Исполняя внушение самого Господа Бога, — продолжал граф, — я приступаю к поручению, данному мне свыше, но снова спрашиваю вас, мы здесь одни?

— Повторяю вам, граф, мы здесь совершенно одни, нас никто не может слышать, кроме Бога, — снова отвечал князь.

Лицо молодого Просседи приняло вдохновенное выражение, и он вскричал, точно беседуя сам с собой:

— Господь Бог видит все наши деяния, все грехи, все преступления! От Него ничего нельзя скрыть.

Князь Челяроза невольно задрожал, слушая почти святого юношу.

— Да, — продолжал Просседи, — Господь Бог иногда своим избранным показывает картину темной осенней ночи, старика, лежащего на кровати, и его молодого сына с ядом в руках…

Раздирающий душу крик вырвался из груди князя, он весь задрожал и, сжимая руки, задыхающимся голосом говорил:

— Довольно! Довольно! Умоляю вас, ни слова больше!

— Значит, вы сознаетесь?

Эти слова возвратили князю рассудок.

— Сознаюсь… В чем? Мне не в чем сознаваться! — вскричал, опомнившись, князь.

Сын знаменитого закладчика стоял неподвижно, как статуя, на его бледном, истощенном лице не дрогнул ни один мускул. Просседи в эту минуту был скорее похож на громадную змею, которая готовится задушить свою жертву, но никак не на святого.

— Не отталкивайте посланника небес, брат мой! — продолжал лицемер. — Я не от юстиции или какого-нибудь трибунала пришел к вам, я послан самим Богом, и смело говорю: брат, я знаю причину твоих душевных мучений, будем плакать вместе.

Князь Челяроза закрыл лицо руками и сквозь слезы прошептал:

— Пусть будет так, если мое признание приведет меня к виселице, что же из этого? Настал момент, когда я не могу уже держать в тайне мое преступление, пусть другой человек узнает о нем, иначе я от отчаяния умру.

— Рассказывай, брат, — тихо прошептал Просседи.

Князь Челяроза начал свое грустное повествование, из которого следовало, что совершенное им преступление являлось как бы наследственной болезнью, которой он невольно покорился. Граф Просседи, конечно, не поверил тому, что говорит князь-отравитель; воспитанник иезуита был убежден, что не наследственность сыграла здесь роль, а простое желание воспользоваться богатством покойного князя, что, конечно, мнимый святой не высказал, а прямо приступил к цели своего визита.

— Чем вы отравили вашего родителя? — спросил он.

— Жидкостью, которую я нашел в его шкафу, — отвечал князь.

— Покажите мне эту жидкость, она у вас цела?

— К несчастью, я сохранил этот пузырек, каждый день я порываюсь выбросить яд в Тибр, но у меня духа не хватает.

— Покажите мне этот пузырек! — настаивал Просседи.

— Но, брат мой…

— Повторяю, я должен видеть, дайте мне его! — настаивал граф.

Князь недолго противился; шатаясь, подошел он к шкафу, достал оттуда пузырек с жидкостью, бесцветной, как вода, и подал его Просседи.

— Так вот этот знаменитый яд! — вскричал воспитанник иезуита, рассматривая на свет жидкость.

— Да, это именно тот самый яд, действие которого неотвратимо, а главное, он не оставляет ни малейших следов, — прошептал князь.

Просседи спрятал пузырек в боковой карман.

— Что вы делаете? — испугано вскричал князь.

— Что я делаю? Я вас избавляю от этой дьявольской жидкости. Сам Господь Бог внушает мне избавить дом князя Челяроза от новых преступлений.

— В таком случае, благодарю вас, мой брат, — отвечал трепещущий князь. — Хвала Богу, что он послал ко мне одного из своих ангелов…

Воспитанник иезуита поспешил выйти, придерживая драгоценный пузырек.

Князь Челяроза вздохнул полной грудью, точно с плеч его упала страшная тяжесть.

— Благодарю тебя, Создатель, что Ты послал мне ангела утешителя! — вскричал он, падая перед распятием.

Тем временем Просседи, названный ангелом, имел вовсе не ангельское выражение лица. Его глаза горели каким-то адским огнем, беспрестанно прижимая к груди драгоценный пузырек, он шептал:

— Наконец-то я заполучил это сокровище… Неоднократно испытанное, не оставляющее ни малейших следов. Впрочем, последнее для меня является как бы излишеством, разве могут подозревать в преступлении святого?!

И страшная улыбка появилась на тонких губах иезуитского ученика. Драгоценный пузырек был спрятан в шкаф, в один из секретных ящичков, до которого никто не смел касаться.

— Завтрашний день мы займемся этим интересным делом, — говорил молодой граф, приятно потирая руки. — Можно бы посоветоваться с иезуитом… Но он ведь страшный подлец, а главное, трус, пожалуй, еще выдаст меня. Когда я наследую после моего отца поместья, замки и сундуки, наполненные золотом, посмотрим, Анжелика, будешь ли ты считать меня чересчур бедным, чтобы платить за твою любовь!

 

XXVII

«Намочите веревки водок!»

В правление Сикста V был воздвигнут монумент на площади святого Петра, обессмертивший архитектора Доминико Фонтана. Монумент, по свидетельству историков, весил миллион фунтов. В продолжение нескольких веков, и даже в наше время, монумент, воздвигнутый на площади святого Петра, служил и до сих пор служит гордостью римских первосвященников. Не следует забывать, что при Сиксте V, то есть более четырехсот лет тому назад, архитектура и механика были еще в младенчестве. Громадной тяжести обелиск надо было поставить на фундамент руками рабочих. Когда обелиск был готов, Доминико Фонтана выписал большое число рабочих из Ломбардии, к ним еще понадобилось прибавить народ, нанятый в папских владениях. Мы, конечно, не будем утомлять читателя подробным описанием работ по установке обелиска на фундамент. Это было бы чересчур специально, а следовательно, скучно. Когда работы все были окончены, архитектор Фонтана отправился в Ватикан, дабы получить благословение его святейшества. Сикст V принял его очень благосклонно; старый папа был в большом волнении. При всех своих несомненных достоинствах, Сикст отличался непомерной гордостью. Мысль, что работа, затеянная им, на которую обращено внимание всего мира, не удастся — приводила его в отчаяние.

— Знайте, Фонтана, — сказал он архитектору, — все ученые единогласно находят, что наша затея неосуществима.

— Для Доминико Фонтана, которому протежирует Сикст V, ничего нет невозможного! — вскричал архитектор.

На бледных губах папы появилась приятная улыбка и он сказал:

— Мне все советовали нанять архитектора Джакомо делла Порта.

— Знаю, ваше святейшество, и не имею слов выразить вам мою признательность.

— Вы, Фонтана, должны знать мои дальнейшие распоряжения, — продолжал папа. — Вот этим декретом я вас награждаю дипломом римского патриция, а вот этим, — указал папа на лежащую перед ним другую бумагу, — произвожу в кавалеры ордена Золотой Шпоры, что даст вам пять тысяч золотых. Все это, конечно, вы получите только в том случае, если дело наше удастся.

— Я глубоко признателен вашему святейшеству, — сказал растроганный архитектор, — но осмелюсь просить вас еще об одной милости, если Господь Бог благословит мое дело.

— Какое, Фонтана?

— Когда водрузится обелиск на пьедестале, пусть внизу будет вырезана следующая надпись: «В правление папы Сикста V поставлен архитектором Доминико Фонтана из Комо».

— С величайшим удовольствием, — отвечал папа. — Ну… а если дело не удастся?

— О святой отец, я уверен, что удастся!

— Однако еще раз повторяю: если не удастся, не скрою от тебя, друг мой Фонтана, моему гневу не будет границ, — сказал папа. — Виселица, поставленная на площади для всех, кто осмелится производить беспорядки и мешать работам, будет наградой и тебе, мой бедный Фонтана.

— О святой отец! — вскричал архитектор. — Если, сохрани Бог, мое дело не удастся, стыд меня убьет скорее виселицы.

Папа ничего не отвечал, он был взволнован.

— Итак, ваше святейшество, — сказал торжественно Фонтана, — мной сделано все, что в силах человеческих, в остальном я должен положиться на Господа Бога; благословите меня!

Сказав это, Фонтана упал на колени перед папой и склонил голову.

— Да будет над тобой благословение Божие, сын мой! — сказал папа взволнованным голосом.

Фонтана встал и, поцеловав туфлю святого отца, вышел. Сикст V проводил его глазами.

— Теперь, — прошептал старик, — следует принять необходимые меры. Если я увижу собственными своими глазами неудачу, моему гневу, я знаю, не будет границ, и бедный Фонтана поплатится своей головой. Надо сделать так, чтобы этого не было.

Прошептав эти слова, папа приказал позвать Бернарда Аквапендента, офицера испытанной верности, и что-то шепнул ему на ухо.

— Слушаю, ваше святейшество, — отвечал офицер и поспешно вышел.

Между тем на площади святого Петра собралось множество народа; все с нетерпением ожидали начала работ, громадная толпа рабочих окружала обелиск, кругом опутанный цепями и канатами, привязанными к лесам; каждый рабочий имел в руках конец цепи или каната. Представители всех дворов Европы, в том числе и герцог Люксембургский, приехавший из Франции специально, чтобы присутствовать при работах, размещались кругом в ложах, обитых бархатом; на балконе Ватикана стоял папа Сикст V.

— Я вижу чудесно возрожденный Рим в царствование гениального Сикста! — воскликнул герцог Люксембургский.

Слова эти переданы были папе и, конечно, произвели на него приятное впечатление.

Недалеко от главной машины стояли два столба с перекладиной, на которой висела веревочная петля. То была виселица. Палач и его двое помощников беспечно поглядывали кругом в ожидании работы. Виселица была поставлена по приказанию Сикста V для устрашения народа. За несколько дней до церемонии папским декретом было объявлено, что каждый, кто осмелится произнести хотя бы громкое слово во время работ, будет тотчас же повешен. Но эти предостережения были совершенно лишними, толпа до такой степени сосредоточила свое внимание на главной машине, что, вероятно, никто не глядел на виселицу; всем было не до разговоров, каждый ждал результата этого грандиозного предприятия. Около десяти часов был подан сигнал начинать работы, на подмостках появился архитектор Фонтана бледный, но с выражением энергии на лице. Как главнокомандующий войском на поле сражения, он отдавал приказания громким голосом; рабочие, как видно, прекрасно дисциплинированные, умело делали свое дело. Цепи и канаты натягивались все сильнее и сильнее, обелиск сначала заколебался, потом медленно стал отделяться от земли, именно в этот самый момент цепи вытянулись и порвались, вся тяжесть обелиска пала на канаты, которые начали трещать, архитектор Фонтана побледнел, как смерть, и прошептал: «Боже великий, я погиб!» И, действительно, если бы еще несколько минут канаты были натянуты, то они порвались бы, как вдруг из толпы раздался громкий голос:

— Намочите канаты водой!

То кричал некто Реймондт Бреска, моряк. Страх смерти не заглушил в нем желания помочь архитектору, принадлежавшему, также, как и Бреска, к ордену масонов.

— Полить канаты водой! — крикнул Фонтана.

Все канаты мигом были политы водой и, конечно, произошел весьма натуральный феномен, который невежественной толпе показался чудом. Влажные веревки окрепли, вытянулись, толпа рабочих сделала усилие, обелиск зашатался, повис в воздухе и тихо опустился на пьедестал.

В это самое время с крепости святого Ангела раздались пушечные выстрелы. Восторженная толпа рабочих подхватила архитектора Фонтана и понесла его на своих плечах в Ватикан.

Папа, бледный, взволнованный, мог проговорить только слова:

— Сын мой!

Фонтана также не мог выговорить ни слова и молча, обливаясь холодным потом, упал к ногам Сикста. После нескольких минут молчания Сикст, глубоко вздохнув, сказал:

— Поздравляю тебя, друг мой Фонтана, дворянином и кавалером ордена Золотой Шпоры.

— Но, ваше святейшество, — вскричал сконфуженно архитектор, — столько милостей, я их не заслужил.

— Напротив, я еще у тебя в долгу, — сказал папа.

— О ваше святейшество! — кланялся Фонтана.

— Да, да, — продолжал папа, — я ничем не могу возблагодарить тебя за тот страх, который внушало тебе мое суровое распоряжение.

— Вы изволите говорить о виселице, святой отец?

— Именно о ней.

— Но ваше святейшество, — продолжал Фонтана, — я не думал о виселице. Если бы предприятие не удалось, все равно я бы не жил на белом свете.

— Тем не менее, друг мой, ты вышел из моего дворца с убеждением, что тебя ожидает в случае неудачи виселица. Позволь же мне тебе показать, что и в этом случае мной были приняты меры против меня самого. Бернард! — крикнул папа, подойдя к двери.

Тотчас же явился офицер, получивший несколько часов тому назад секретные инструкции папы.

— Говори, что я тебе недавно приказывал на ухо, говори все откровенно, — сказал Сикст.

— Ваше святейшество, — отвечал офицер, — изволили приказать иметь наготове три верховые лошади и сопровождать господина Фонтана до границы.

Архитектор Фонтана упал в ноги великодушному папе.

— Встань и садись, вот твое место, — велел папа, указывая архитектору на кресло.

В это время на площади раздались крики народа:

— Милосердие!.. Милосердие!.. Да здравствует Сикст V! Он справедлив, он помилует! — кричала толпа.

— Что там за шум? — спросил папа.

— Святой отец, — сказал вошедший прелат, — сбиры поймали одного нарушителя ваших приказаний, который кричал во время работы, его ведут к виселице, а народ протестует.

— Как! — воскликнул Сикст, нахмурив брови. — В Риме оказываются смельчаки, не исполняющие моих декретов?!

В это время архитектор Фонтана снова опустился на колени перед Сикстом и сказал:

— Святой отец! Этот человек заслуживает награды, а не смерти.

— Что ты говоришь, сын мой!

— Я говорю, ваше святейшество, что именно этому человеку я обязан всем великим милостям, которыми вы меня изволили удостоить. В то самое время, когда лопнули цепи, сознаюсь, святой отец, я потерял голову, видя ясно, что предприятие не удалось; канаты не могли выдержать тяжести обелиска; в это самое время я услышал голос, точно раздавшийся с небес: «Намочите канаты водой!..» И вмиг голова моя опять стала работать; результат работы вашему святейшеству известен.

Сикст V был поражен этим рассказом. Геройское самоотвержение не побоявшегося виселицы, лишь бы спасти великое дело, понравилось папе, он приказал привести к себе арестованного. Несколько минут спустя, под конвоем солдат был введен человек средних лет, с физиономией очень симпатичной. Казалось, что он вовсе и не думал о том, что его приговорили к смертной казни. На губах арестованного играла улыбка, глаза восторженно светились. Папа с удивлением смотрел на смельчака.

— Как тебя зовут?

— Бреска, моряк, хороший католик и верный слуга вашего святейшества.

— А! Ты, значит, из Лигурии? Где занимаются пиратством!

— Ваше святейшество, я из страны, в которой родился папа Юлий II, — смело отвечал моряк.

— Ну расскажи мне, — обратился к пленнику папа, благосклонно улыбаясь, — каким образом ты осмелился нарушить мой приказ?

— Безусловно, я виноват, ваше святейшество! Увлекся, не выдержал. Я видел, что великое предприятие должно погибнуть, канаты не могли выдержать тяжести обелиска, но, смоченные водой, они делаются значительно крепче и упруже, я это знаю из практики как моряк.

— Значит, успех дела надо приписать, безусловно, тебе?! — вскричал папа.

— Боже избави, ваше святейшество, — отвечал скромно моряк, — я только предугадал мысль архитектора Фонтана.

Папа Сикст V благосклонно улыбнулся и сказал:

— Пусть будет так, но ты действительно заслуживаешь награды, а не наказания. С этих пор я считаю тебя, так же, как и Фонтана, в числе моих друзей; иди с Богом, сын мой, ты скоро узнаешь, как папа Сикст V награждает заслуги.

Получив благословение его святейшества, все присутствующие разошлись. Аудиенция кончилась; папа остался один. Опустившись в кресло, он глубоко задумался. Сикст V напрягал все усилия, дабы обнаружить отравителей, которые в ту эпоху начинали беспокоить весь Рим, по преимуществу аристократию. Но сделать это было нелегко, ибо, как нам известно, самые лучшие медики столицы не могли найти в трупах умерших следов яда.

 

XXVIII

Агония

При всей гениальности и энергии папы Сикста V, обнаружить отравителей не было никакой возможности. Неизвестно, где они скрывались, как употребляли свое смертоносное орудие. Эти годы правления Сикста V можно назвать годами отравы, как в эпоху Александра VI Борджиа. Произвол синьоров, вроде Массакратии, Марио Сфорца, Джиакомо Боккампаньи и им подобным, благодаря суровым законам Сикста прекратился. Рим и его окрестности уже не оглашались воплями женщин и криками ограбленных; зло как бы переместилось с улиц внутрь дворцов богатых вельмож, там ежедневно происходили драмы, кончавшиеся смертью самых именитых синьоров. Кроме отсутствия улик при судебно-медицинском вскрытии трупов скоропостижно умерших, о чем было говорено выше, была еще другая причина. Судьи, производившие следствия по отравам, не смели проникать внутрь дворцов именитых синьоров и делать более подробные исследования уголовных преступлений, боясь мести этих важных вельмож. В правление Сикста V, конечно, не было ничего подобного; но папа был стар, дряхл, ежедневно мог умереть, а при его преемнике дела, несомненно, примут другой оборот. Опять начнутся те же беззакония, которые были при всех папах, и с которыми так энергично боролся справедливый Сикст. Тогда-то месть богатых синьоров разразится над всеми, кто осмелился их затронуть. Вот чего боялись судьи и следователи. А потому все следствия уголовных преступлений, совершавшихся среди римской аристократии, производились крайне поверхностно. Воспитанник иезуита молодой граф Просседи, запасшись ядом, конечно же, употребил его для своих преступных целей.

Его старый отец умирал. На высокой кровати, у которой день и ночь находился сын-злодей, медленно, в страшных мучениях умирал старик.

— Пить! — прошептал умирающий.

Юноша приблизился к столу, налил в чашку какую-то жидкость и подал ее больному. Иезуит, бывший тут же в спальне, побледнел, как смерть: он предчувствовал что-то недоброе. Но молодой граф Просседи, обращаясь к нему, совершенно равнодушно сказал:

— Возьмите эту чашку и помогите отцу напиться, а я немного приподниму его.

Иезуит повиновался, и больной жадно выпил всю жидкость, бывшую в чашке.

— Боже великий! Как мне жжет всю внутренность! Я умираю! — проговорил больной, опускаясь на подушки.

— Отец мой, — гнусавил отравитель, — обратись с верой к Господу Богу. Мирская жизнь ничто, жизнь вечная все.

Старик метался в агонии и шептал:

— Ты прав, дитя мое, но я грешил… Много, много грешил… Впрочем, исповедовался и построил две церкви… Духовное завещание… Там в шкафу… Там! — несчастный указывал на шкаф, стоявший в углу комнаты. — Великий Боже! Прости меня грешного… Прости!.. О!

Отравленный тяжело свалился с подушек на матрац, вытянул ноги и испустил дух.

— Граф умер! — вскричал громким голосом иезуит.

Бывшие в соседней комнате слуги окружили кровать, на которой лежал умерший. Молодой граф, закрыв лицо руками, с рыданием упал на диван.

Похороны были торжественны; весь Рим явился отдать последний долг человеку, сын которого по своей благочестивой жизни считался святым. Возвратившись с кладбища, молодой граф поспешил открыть шкаф, где хранилось завещание покойного. Развернув бумагу, на которой было написано: «Мое завещание», наследник прочел следующие строки: «Большая часть моего состояния заключается в золотых монетах и драгоценных камнях, хранящихся в мраморном сундуке, стоящем под моей кроватью. Золота и драгоценностей должно быть на восемьсот тысяч скудо».

«Восемьсот тысяч скудо! — прошептал отцеубийца, адски улыбаясь. — Теперь мы посмотрим, отринет ли меня Анжелика за бедность!»

В это самое время вошел иезуит. Вид он имел угрожающий.

— Вы, кажется, очень мало огорчены смертью вашего батюшки, — сказал он, иронически улыбаясь.

Молодой человек с удивлением посмотрел на учителя.

— Что вы здесь за чертовщину городите, мой милый наставник! — вскричал, захохотав, достойный ученик иезуита. — Вам, кажется, хорошо известно, что я вовсе не пылал сыновними чувствами к моему покойному родителю, и если, по вашему же наущению, разыгрывал святого, то единственно с целью выманить у моего отца деньги.

— А, вот уже каким языком вы со мной заговорили, — сказал иезуит. — Сразу видно, что вы мой хозяин, и я завишу от вас.

— Конечно, я ваш хозяин, — продолжал, улыбаясь, молодой граф. — Прежде вы были моим наставником, а теперь будете застольным товарищем. Пирушка у прелестной Анжелики без вашего присутствия не может быть приятной.

Иезуит невольно содрогнулся. Его сомнения перешли в уверенность: старый граф был отравлен своим сыном; иначе как же мог юноша, только что возвратившись с похорон, думать об удовольствиях?

— Кажется, вы с большим нетерпением дожидались этих богатств, — говорил, иронически улыбаясь, иезуит. — Одно жаль, что эти богатства заставляют забывать вас самые священные обязанности.

Молодой граф, презрительно улыбаясь, сказал:

— Почтенный наставник, к чему нам играть комедию, я вижу, что вам все известно!

— Мне все известно?.. Что же именно?

— Дело старика… По вашим глазам я вижу, что вы не совсем довольны результатом дела.

Иезуит хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Молодой человек продолжал:

— Относительно правосудия можете совершенно успокоиться: если бы даже и вырыли труп отца, ничего не найдут, средство, употребленное мной, не оставляет ни малейших следов. Что же касается свидетелей, то их, кроме вас, нет. Вы же на меня не донесете ради своих собственных интересов как мой сообщник.

— Как сообщник! — вскричал иезуит, вскочив, точно ужаленный, с кресла.

— Конечно, сообщник, — отвечал, презрительно улыбаясь, юноша. — Разве вы забыли? Когда я приподнимал старика, вы давали ему пить из чашки жидкость, заключавшую в себе отраву.

— Чашка? — всплеснул руками иезуит. — Разве в ней была отрава?

— Конечно, в ней был самый тончайший яд. Вы им и напотчевали моего почтенного родителя. Теперь не угодно ли вам донести на меня?

— Я пропал! — прошептал иезуит.

— Напротив, ты стал богачом, мой достойнейший наставник, потому что я имею намерение поделиться с тобой многим.

Иезуит повесил голову. Общность интересов с таким страшным злодеем, как граф Просседи, ему вовсе не нравилась.

— И для начала, — прибавил молодой человек, — ты и я наполним карманы червонцами, которых нам всегда недоставало, из-за которых я, по твоему совету, должен был разыгрывать роль святого; в последнем, как видишь, уже не предвидится надобности, повторяю, мы сами наполним наши карманы червонцами и вечером отправимся к прелестнейшей девочке Анжелике.

— Как, только что похоронив отца?

— О я совершенно другим способом буду проявлять мое горе о потере дражайшего родителя! — отвечал Луиджи, нагло улыбаясь.

— Но ведь это вызовет скандал! Что скажут люди?

— Ничего они не скажут, потому что не будут знать. Для разбогатевшего графа Просседи отворятся двери прелестной Анжелики, и уже никто не посмеет нарушить удовольствия нашего интимного кружка. Даже сам герцог… И тому будет отказано: да что там толковать, идем к этой милой малютке.

Но иезуит не отважился сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.

 

XXIX

Смерть приближается

Карл Гербольт и кавалер Зильбер сделались первыми фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство Сикста V. Если бы кто-либо из римских граждан позволил себе хоть половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно оказался бы в тюрьме святого Ангела, а пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда относилось чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорит об этой снисходительности ко всем иностранцам. Один раз в полдень друзья прогуливались по улице Корсо.

— Помнишь, — сказал Гербольт, — ужин у куртизанки Анжелики?

— Еще бы, конечно, помню.

— Между гостями Анжелики, — продолжал Гербольт, — были польский граф и его племянник… Но ты меня не слушаешь?

— Слушаю, слушаю! — отвечал сын герцогини Фарнезе.

— Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорца и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша благодаря невиннейшему выражению его лица пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.

— Неужели все это тебя интересует? — прервал своего друга молодой гугенот.

— Погоди немного, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Просседи, которого все римское общество признало чуть ли не святым?

— Да, слышал, кажется; герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой Просседи истинно святой и творит чудеса. Я помню еще по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой Просседи под маской благочестия скрывает страшные пороки.

— Австрийский кардинал был совершенно прав; мнимо святой Просседи замечательный негодяй.

— А ты как это знаешь?

— Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Просседи умер восемь дней назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.

— Неужели?

— Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского графа, преобразившегося в единственного наследника миллионера Просседи.

— Вот как!

— Да, и сегодня граф Просседи послал ей пятьдесят цехинов на банкет.

— Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.

— Еще бы! Монсеньор Демарти даже советует графу Просседи сделаться священником и уверяет его, что он, Просседи, далеко пойдет и в конце концов непременно будет избран папой.

— Боже великий, до чего дошел современный Рим, — сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. — Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона или меча Цезаря, достаточно иметь мешки золота для того, чтобы сделать карьеру.

— Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, — заметил француз.

— Сказать откровенно, — ответил Зильбер, — я мало надеюсь на благодетельные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же Сикст уже стар, и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами, он издаст свои собственные.

Гербольт ничего не отвечал. Пройдя несколько шагов, он сказал:

— К черту политику, займемся чем-нибудь веселым.

Зильбер положил руку на плечо друга и ответил, что он старше всякого старика, и о веселье думать не может.

— Это отчего же? — спросил, останавливаясь, Гербольт. — Извини, я тебя не понимаю, тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе, и вдруг задумал записать себя в старики и заниматься только печальным, что за чепуха?

— Нет, друг мой, не чепуха, — грустно отвечал Зильбер, — в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!

Лицо Карла Гербольта сделалось серьезно.

— Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? — сказал он, понизив голос.

— Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избежать опасности.

— Друг мой, в таком случае почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе!

— Спасибо, милый Карл! — воскликнул Зильбер. — Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не позволил бы себе вести его в тюрьму или на виселицу.

— Ты ошибаешься, Зильбер, — отвечал серьезно француз, — я с большим удовольствием разделю с тобой опасности, нежели развлечения. Ты мне должен сказать, что задумал, и мы вместе, рука об руку, пойдем к намеченной цели.

— А если бы я тебе в этом отказал?

— Не скрою, это мне было бы очень, очень неприятно.

— Хорошо, я обо всем расскажу и предоставлю тебе самому судить, насколько для тебя удобно принять участие в деле, которое я задумал. Прежде всего, скажи, ты любишь Сикста?

— Какого Сикста, папу? — спросил удивленный молодой человек.

— Ну конечно, папу, этого страшного льва, наследовавшего кроткой козочке.

— Я не могу любить человека, который не ставит ни во что жизнь своих подданных, и в его правление палач гораздо более работает в течение нескольких месяцев, чем работал в продолжение двадцати предшествующих лет. Такой правитель не в моем вкусе.

— Вот именно ему-то мы и объявили войну.

— Войну папе! — сказал, понижая голос, Гербольт. — Да еще такому папе, как Сикст V, любимцу римского плебса! Вы все сумасшедшие. Подумай только об одном: папа имеет войско, да, кроме того, весь римский народ за него. При первом восстании народ разорвет в клочки всякого, кто пойдет против Сикста. Извини меня, но, по-моему, это просто сумасшествие.

— Если ты находишь это сумасшествием, в таком случае не будем говорить, — холодно сказал Зильбер.

— Напротив, будем говорить, обсудим хладнокровно все! — отвечал, воодушевляясь, Карл. — Вы восстаете против человека, к ногам которого склоняются все сильные мира: короли, императоры, а потому стоит обсудить ваше предприятие.

— Зачем, если оно тебе кажется авантюрным?

— Таким языком не говорят с друзьями, — возмутился Карл. — Прежде всего ты мне должен сказать, кто у вас стоит во главе заговора?

— Женщина.

— Женщина?! — переспросил Гербольт, расхохотавшись. — Ну, это сила, против которой ничто не устоит! Для того чтобы воевать с попом, нужна женщина. Ну, скажи же мне, эта синьора молода, красива? И, если не секрет, было бы интересно знать, кто она такая?

— Нет, не секрет, — отвечал серьезно Зильбер. — Это моя мать.

— Твоя мать? Извини, я не знал… — смутился Гербольт.

— Да, моя мать, герцогиня Юлия Фарнезе. У нас план уже готов. Лишь только подадут знак к восстанию, все тюрьмы будут открыты, бандиты и гугеноты получат свободу, пристанут к нашим соучастникам, и будет провозглашена республика.

— Все это прекрасно, но вы забываете одну маленькую деталь.

— А именно?

— Черт возьми! Сикст будет защищаться и не отдастся вам в руки, повторяю, в его распоряжении войско, швейцарцы и все плебеи Рима.

— Сигнал будет подан большим колоколом Капитолия, — сказал холодно Зильбер.

— Тем самым колоколом, который извещает о смерти папы?

Зильбер кивнул в знак согласия.

— Значит, вы предполагаете, что его святейшество в назначенный день должен отправиться к праотцам?

— Да, предполагаем.

— Но помните, для этого важного предприятия необходимо иметь много сильных, а главное, преданных людей.

— Успокойся, Гербольт, мы их имеем.

— Но, кроме людей, надо еще иметь много денег.

— У моей матери они есть. Что бы ты сказал, — продолжал Зильбер, — если бы я движением ноги вызвал из-под земли весьма сильных моих помощников?

— Я бы сказал, что ты, мой друг, с ума сошел.

— В таком случае, смотри, — отвечал Зильбер, топнув несколько раз. Вскоре после этого близ Колизея из развалин показалась фигура.

— К вашим услугам, синьор кавалер, что прикажете?

Гербольт не мог прийти в себя от изумления.

— Кто этот господин, точно выросший из земли?

— Ламберто Малатеста, — отвечал Зильбер.

— Мне очень приятно вас видеть, — сказал Гербольт бандиту, — я много слышал о вас.

— Вы здесь видите одного из наших предводителей, — продолжал Зильбер, — я полагаю, имя знаменитого Ламберто Малатеста может несколько гарантировать успех дела, не правда ли?

— Вне всякого сомнения, — отвечал Карл. — Синьор Ламберто один стоит целого войска, с таким героем, как он, я готов напасть на самого испанского короля в его эскуриальском дворце.

— Вы слишком добры, синьор, — отвечал, улыбаясь, Ламберто, — но вы скоро увидите человека, перед которым мы все ничто.

— Едва ли мне придется увидать кого-либо, кто бы сравнился с отвагой знаменитого Малатеста.

Бандит снова поклонился и, повернув голову к колонне, тихо сказал:

— Пожалуйте, монсеньор!

Из-за колонны вышел кто-то закутанный в плащ.

— Монсеньор Ледигиер, — обратился к нему Ламберто, — с вами хотят познакомиться.

Услыхав имя знаменитого защитника Реформации, героя Франции, заставившего трепетать римскую курию, Карл Гербольт буквально не смог выговорить ни слова от удивления. Между тем Зильбер, сняв шляпу, почтительно склонился перед Ледигиером и поцеловал его руку.

— Черт возьми, синьор кавалер, — вскричал, улыбаясь, знаменитый гугенот, — римские попы сделали из меня дьявола, а вы произвели меня в святые.

— Вы для нас более, чем святой, герцог, — отвечал Зильбер, — вы несокрушимая власть, восставшая против современного Вавилона.

— Но что же мы стоим? — сказал Ледигиер. — Садитесь, господа, на эти камушки, поговорим.

Все уселись.

— Мне известно, что в доме герцогини состоялось совещание, — начал Ледигиер, — не правда ли?

Малатеста и Зильбер утвердительно кивнули. Ледигиер продолжал:

— Кажется, был намечен и преемник Сикста V?

— Да, — отвечал Малатеста, — но это была идея герцогини Фарнезе, а не наша.

— Что касается меня, — сказал Зильбер, — то выбор папы не представляет для меня ни малейшего интереса.

— Почему же? Вы забываете, что римский первосвященник — глава католицизма.

— Я — гугенот.

— А Ламберто Малатеста также гугенот?

— Я — итальянец и очень люблю свою родину, — сказал бандит. — Лично мне бы хотелось, чтобы папы совсем не было.

— А вы, синьор Гербольт, — обратился французский генерал к своему новому знакомому, — кажется, не участвовали в совещании?

— Нет, монсеньор, не участвовал, — отвечал Гербольт. — Должен сознаться, что я не силен в политике и религии. Меня пригласил сюда мой хороший друг, кавалер Зильбер, и когда я собственными глазами убедился, кто принимает участие в затеянном предприятии, то и я считаю за великую честь для себя присоединиться к вам, благородные синьоры.

— Браво, молодой человек! — воскликнул гугенот. — Нам очень лестно иметь своим товарищем друга Зильбера.

— Итак, господа, — продолжал Ледигиер, — между нами, кажется, все решено, — мы уничтожим современный Вавилон. Первым делом мы, конечно, отворим темницы инквизиции, затем призовем всех еретиков Италии, гонимых благочестивыми католиками. Несомненно, на наш призыв откликнутся все гонимые в Испании и Голландии; в Риме, конечно, провозгласится республика. Какими силами вы располагаете? — обратился генерал к Зильберу.

— В моем распоряжении, — отвечал Зильбер, — около четырехсот человек, уволенных папским правительством, кроме того, я, как адъютант Александра Фарнезе, получил от папы позволение сформировать отряд для борьбы с протестантами Фландрии.

Ледигиер улыбнулся.

— Ну а вы, синьор? — спросил он Ламберто.

— Прежде всего, конечно, сила моя заключается в собственной шпаге, — отвечал, беспечно улыбаясь, Малатеста. — Потом в моем распоряжении более тысячи бандитов, рассыпанных по римским деревням. При первой надобности они явятся в Рим.

— Я, — сказал Гербольт, — не имею в своем распоряжении людей, все знакомые мне синьоры чересчур легкомысленны для того, чтобы я мог сообщить им о нашем заговоре, я только могу предложить мою шпагу и мой кошелек.

Ледигиер жестом поблагодарил молодого человека.

— Я, со своей стороны, — сказал гугенот, — имею фелуку в море, недалеко от Фьюмичино; в самое непродолжительное время это судно сможет высадить некоторое количество французских гугенотов. Кроме того, моими друзьями сформирован отряд волонтеров из Арецци и Лукка, наконец я сам буду к вашим услугам.

— Но, мне кажется, — заметил Малатеста, — следовало бы подумать о самом главном.

— Вы хотите сказать, что необходимо сделать папский престол вакантным? — спросил Зильбер. — Вы совершенно правы, и я беру на себя обязанность позаботиться об этом.

— Когда же мы будем извещены о результате ваших действий? — спросил Малатеста.

— Послезавтра праздник святой Доротеи, — продолжал Зильбер. — Будьте с вашими людьми около стен монастыря, и когда услышите звон большого колокола, это будет означать, что папа Сикст V перестал существовать.

— Аминь! — воскликнули заговорщики.

 

XXX

«Не пейте!»

Монахини монастыря святой Доротеи с раннего утра в хлопотах, им предстоял прием весьма почетных гостей.

Его святейшество папа Сикст V и герцогиня Юлия Фарнезе обещали пожаловать в монастырь на праздник. Обитель была чрезвычайно бедна, почти не располагала никакими средствами. Что касается Сикста V, то его простота, известная всем, могла служить снисхождением, если бы папе предложили кусок черного хлеба и стакан воды, он бы не взыскал; Сикст V терпеть не мог роскоши, в особенности в монастырях.

Но герцогиня Фарнезе совсем иное дело. Великосветская львица, всегда утопающая в роскоши, не могла понять трудностей святой обители и снисходительно отнестись к оказанному ей скромному приему. Монахини хорошо знали все это и страшно волновались. В саду был накрыт стол, на котором расставляли фрукты и прохладительные напитки, но все это было далеко не роскошно, каждая мелочь носила на себе печать бедности. Новоявленный садовник хлопотал о приведении сада и цветника в порядок, расчищал дорожки, подвязывал кусты и срывал желтые листики с растений. Роза также была взволнована, приезд папы как-то странно на нее действовал, она сама не знала, почему ее ледяное сердце прыгало в груди. Старушка настоятельница бродила туда и сюда, указывая каждой монахине ее место и внимательно рассматривая все расставленное на столе. Часу в одиннадцатом дано было знать, что кортеж приближается к монастырю; все встали по своим местам в ожидании приезда почетных гостей; вскоре зазвонили колокола, растворились ворота монастыря, и папа Сикст V, опираясь на руку своего друга кардинала, вышел из кареты, окруженный телохранителями. Вслед за ним шла герцогиня Юлия Фарнезе со своей блестящей свитой, в которой находился и наш знакомый кавалер Зильбер. Лишь только папа появился в саду обители, как Роза, всплеснув руками, прошептала: «Боже великий! Это тот самый монах, который спас мою покойную маму от злобной толпы и подарил нам крест».

Но этот порыв не был замечен, внимание монахинь сосредоточилось на почетных гостях. Папа, благословив настоятельницу и всех присутствовавших, сел в кресло и стал расспрашивать весьма подробно о нуждах монастыря. Сикст любил эту обитель за ее бедность, простоту и строгое соблюдение устава, к величайшему смущению всех. В то время когда папа сидел в кресле около стола, старый садовник, уставив на него свои пылающие глаза, не снял шапку.

Это обстоятельство привело в ужас настоятельницу, она подбежала к нему и тихо сказала:

— Вы совсем сумасшедший, о чем вы думаете? Перед его святейшеством вы стоите в шапке!

Садовник поспешил обнажить голову. В это время папа, вытирая лицо платком, спросил настоятельницу, не может ли она ему дать напиться лимонада.

— Сию минуту, ваше святейшество, сию минуту! — заторопилась старушка.

— Зильбер, принесите стакан лимонада святому отцу! — поспешно сказала Юлия Фарнезе.

Что-то в голосе светской львицы показалось странным послушнице Розе. Она вздрогнула и стала наблюдать за всеми движениями Зильбера. Роза мгновенно поняла, что хотят отравить Сикста. Кавалер Зильбер налил из кувшина в чашу лимонад и, вынув из бокового кармана пузыречек, быстро накапал в лимонад какой-то жидкости.

Сикст и вся окружающая свита не обратили ни малейшего внимания на действия молодого кавалера. Но Роза видела все. Теперь исчезло всякое сомнение: Сикста хотят отравить ее страшным ядом. Эта мысль привела в ужас Розу. Как! На ее глазах должен погибнуть тот добрый монах, который спас ее маму и отдал все, что у него было — серебряный крест. Подобные минуты не забываются. Роза задыхалась, сердце ее замерло, глаза горели, как две свечки. Чувство беспредельной благодарности к тому, кто отнесся к ее маме и к ней по-человечески, взяло верх, закоренелая преступница в эту минуту внезапно обрела истинное величие. Когда кавалер Зильбер подал Сиксту отраву, и папа, принимая чашу стал подносить ее к губам, собираясь выпить, Роза стремительно вырвалась из ряда монахинь, подбежала к Сиксту и, ударив по чаше, крикнула:

— Ваше святейшество, не пейте!

Чаша вывалилась из рук папы. Все оцепенели от ужаса. Первой опомнилась настоятельница.

— Святейший отец, помилосердствуйте, простите! Она сумасшедшая, — молила старушка, упав к ногам папы.

Но Сикст придерживался иного мнения, поступок молоденькой монахини он совсем не отнес к сумасшествию.

Умный папа понял все, для него было ясно, что герцогиня Фарнезе и кавалер Зильбер хотели его отравить.

— Позвать доктора Григорио! — крикнул он, подымая чашу, в которой еще осталось немного жидкости.

Юлия Фарнезе побледнела, как смерть, и чтобы не упасть, схватилась за стол.

Вскоре явился знаменитый медик Григорио Амендоли.

— Маэстро Григорио, — сказал папа, — возьмите чашу, тщательно исследуйте ее содержимое и скажите нам ваше мнение.

Доктор взял чашу, рассмотрел жидкость и, почтительно кланяясь, сказал:

— Ваше святейшество, в настоящую минуту я ничего не могу доложить вам, по виду здесь лимонад, он даже не потерял своего цвета, и я не вижу ни малейшего следа отстоя.

— А, понимаю, яд Борджиа! — вскричал Сикст. — То, что мы так давно ищем, ну, на этот раз я клянусь Создателем обнажить корень зла и вырвать его, если бы мне для этого пришлось подвергнуть пытке целый Рим.

— Позвольте, ваше святейшество, мне попробовать действие жидкости на собаке, — сказал доктор.

— Пожалуйста, прошу вас.

Медик сделал знак одному из своих приближенных, тот, выслушав на ухо полученное приказание, вышел за ворота. Вскоре он явился с маленькой собачкой на руках. Между тем доктор приказал подать молока и вылил в него оставшуюся часть жидкости. Эту смесь поднесли собачке, она тотчас стала лакать, но, едва сделав несколько глотков, вдруг упала в страшных конвульсиях на землю и тотчас же издохла. Не оставалось ни малейшего сомнения, что лимонад был отравлен.

— Что вы скажете, маэстро Григорио? — спросил папа.

— Я нахожу, ваше святейшество, что в этой жидкости был самый страшный и тонкий яд, не имеющий ни запаха, ни вкуса. Вашему святейшеству, конечно, известно, что природа наградила всех животных, а в особенности собак, необыкновенным обонянием, то, что принято называть чутьем. В данном случае собачка, понюхав молоко, тотчас же вылакала его — это служит ясным доказательством, что яд был в высшей степени тонкий.

— Да, я с вами согласен, — отвечал папа, указывая рукой на кавалера Зильбера, который был тотчас же арестован. Герцогиня Юлия не могла выдержать долее; опустившись на колени перед папой, она прошептала:

— Ваше святейшество, увольте меня, вся эта сцена потрясла меня до глубины души… Ради Христа!

— В самом деле, прелестная герцогиня, как вы бледны, — сказал, улыбаясь, папа, — ваши губы совсем побелели, лицо выражает испуг…

— Феличе! — прошептала несчастная женщина. — Умоляю тебя, помилуй!

Папа вздрогнул, его мраморное сердце затрепетало, когда-то в молодости этот гармоничный голос составлял счастье всей его жизни. Он глубоко вздохнул и, делая над собой усилие, прошептал:

— Вы, герцогиня, виновнее всех, но я все еще помню прошлое. Уезжайте из Рима и помните, если восход солнца застанет вас здесь, вы погибли.

Не желая больше слышать никаких оправданий герцогини Фарнезе, папа встал и, сделав знак своей свите, направился к выходу.

 

XXXI

Следствие

За заставой святого Себастьяна, в пустынной окрестности Рима, есть ход в катакомбы. Эти подземелья служат и в наше время одним из любопытных объектов осмотра для всех туристов. В древние времена рабы, гладиаторы и все угнетенные находили убежище в подземельях, разветвления которых бесчисленны, они идут под всем Римом. В царствование императора Клавдия, по свидетельству историка, считалось более полумиллиона рабов, не имевших никаких гражданских прав. Каждый господин имел полное право по своему произволу наказывать раба: бичевать его или прямо отдать в распоряжение палача для распятия на кресте. Впоследствии гонимые христиане также находили убежище в катакомбах, там они совершали религиозные обряды и поучали друг друга.

Полиции проникать в катакомбы было чрезвычайно рискованно; войти туда было легко, но выйти очень трудно. В новейшие времена находили много костей и оружия, принадлежавших по всей вероятности полицейским отрядам. После христиан в катакомбах скрывались еретики, преследуемые инквизицией, и политические заговорщики. История сохранила чрезвычайно любопытные факты о римских катакомбах. Так, например, один из преследуемых еретиков во времена папы Урбана скрылся в подземелье, был избран товарищами главой заговора и назван старшим папой; таких примеров множество. Правление Сикста V, как мы знаем, началось рядом самых суровых реформ в пользу народа, бессовестно угнетаемого синьорами. Первые годы правления этого папы можно назвать поистине блестящими. Но один человек, как бы он гениален и всемогущ ни был, не в состоянии бороться со всем обществом. Недовольство синьоров, привыкших не уважать законы, росло и, спустя некоторое время, число врагов папы Сикста V увеличилось в громадных размерах. Кроме римских синьоров, великий герцог Тосканский, доселе охранявший границы владений святого престола, окончательно отшатнулся от папы и стал смотреть сквозь пальцы на формирование банд против Рима. Таким образом, благодетельные реформы Сикста V не имели будущего; все с нетерпением ждали смерти старого папы, совершенно основательно рассчитывая, что с восшествием на престол нового первосвященника все реформы Сикста будут уничтожены, и дела пойдут по-старому.

Сикст V не мог не замечать, что вокруг него творилось; лицемерие святой коллегии не могло обмануть проницательного Сикста, сознание, что он одинок, что никто не сочувствует его великим целям, глубоко печалило честного старика, и он, хотя и шел своей дорогой, но его энергия была уже не та, как прежде. Действительно, история папского владычества нам ничего не представляет подобного, как, например, процесс племянника всемогущего кардинала Альтана, приговоренного к смерти за нарушение закона. Тщетно кардинал Альтан умолял Сикста помиловать осужденного, папа был непреклонен; мало того, святая коллегия в целом ее составе ходатайствовала за племянника кардинала Альтана, и ей было отказано. К счастью осужденного, в нем принял участие граф Гогенеш, посланник Германии, он просил помиловать племянника кардинала Альтана, и только благодаря этому ходатайству всемогущего представителя Германии осужденный был помилован. Этот процесс в особенности произвел глубокое впечатление на святую коллегию и всю римскую аристократию. Кардиналы, князья и синьоры затаили свою ненависть к суровому Сиксту и употребили все зависящие от них меры, дабы свести на нет реформы тирана, как они называли Сикста. Покушение на жизнь папы в монастыре святой Доротеи повлекло за собой весьма серьезные преследования. Кавалер Зильбер, Карл Гербольт, Роза, а также мнимый садовник Тито были немедленно арестованы. Открылось, что самое деятельное участие в заговоре принимали известный французский гугенот генерал Ледигиер и глава римских бандитов Ламберто Малатеста. Но поймать этих двух главных заговорщиков не было никакой возможности. В особенности Сиксту хотелось заполучить в свои руки Ледигиера, самого опасного агитатора из всех гугенотов; его прибытие в Рим поразило папу. При следствии Карл Гербольт был подвергнут пытке, не выдержал мучений и отрыл весь план заговора. По этим сведениям папа легко мог заключить, что все арестованные были лишь орудием широкого плана гугенота Ледигиера, и суровый Сикст поставил на ноги всю свою полицию для того, чтобы поймать французского гугенота. Из показаний обвиняемых, в особенности Карла Гербольта, выяснилось, что Ледигиер хотел провозгласить республику, и Рим, столицу католицизма, сделать главным сборным пунктом всех гугенотов. Это последнее обстоятельство до крайности возмущало главу католиков, римского первосвященника, но, как мы знаем, поделать ничего нельзя было; Ледигиер исчез неизвестно куда.

Барон Карл Гербольт хотя и был менее других виновен, не по убеждению пристал к заговору, а лишь из дружбы к Зильберу, несмотря на все это не мог рассчитывать на помилование. Сначала Гербольт надеялся, что посланник Франции за него заступится, но эта надежда оказалась тщетной. При святом престоле в то время было два посланника французских: от католической лиги и от короля Генриха; каждый из этих представителей преследовал свои цели и употреблял все зависящие меры, дабы мешать коллеге. При таких условиях заступничество одного из представителей Франции в глазах папы не имело никакого значения. Единственный человек, принимавший горячее участие в судьбе бедного Карла, была его мать, еврейка Барбара. Она ходатайствовала за сына везде, где было можно; у следователей, кардиналов и вообще у всех важных синьоров. Но что же они могли сделать, когда за ходом следствия наблюдал сам Сикст V. Освободить Карла из тюрьмы при помощи золота также было невозможно. Все караулившие арестанта, в случае его бегства, были бы повешены; жизнь дороже золота, а потому никто и не соглашался на подкуп, хотя каждый из тюремщиков был способен соблазниться золотом. Барбара в отчаянии прибегла к другим мерам. Надо знать, что эта женщина имела чрезвычайное влияние на всех евреев, проживавших в Риме. Она задумала поставить на ноги самых решительных из них. Для этой цели Барбара назначила им свидание в катакомбах, куда и мы последуем.

 

XXXII

Мстительница

На одной из площадок бесчисленных лабиринтов подземелья собралась группа замаскированных, человек двадцать. По виду это были рабочие каменщики, но при тщательном осмотре можно было заметить под их одеждой оружие. В полумраке подземелья молча стояли эти люди, очевидно, кого-то поджидая. Вскоре из-за угла площадки показалась женщина в маске, закутанная в плащ.

— Рубек! — сказала она резким голосом.

Высокий и широкоплечий рабочий с длинной черной бородой сделал шаг вперед.

— Здесь, — отрывисто отвечал он.

— Подойди!

И Рубек получил из рук замаскированной женщины кошелек с золотом.

— Иуда Макавей! Исаак! Давид! — перекликала таинственная женщина всех присутствовавших и вручала каждому кошелек золота.

Кончив эту процедуру, она воскликнула:

— Мстители Израиля! Я должна сообщить вам цель, для которой к вас сюда пригласила. Но прежде всего скажите мне, готовы ли вы исполнить клятву, данную вами на святой Библии?

— Мы те же слуги великого Израиля, какими ты нас знала. Приказывай! — отвечали замаскированные.

— Вы не должны забывать, — продолжала странная женщина, — что я всех вас вывела из пучины нищеты, я дала вам золото, и вы получили возможность существования. Что дали вам христиане? Постоянные преследования и всеобщее презрение. Вот, например, ты, Рубек, — обратилась она к первому рабочему, — к чему послужили твои храбрость и знание военного дела, что дали тебе христиане?

— Мне? — откликнулся глухим голосом Рубек. — А вот что они мне дали. Поверив, что протестанты ратуют за права человека и восстают против тирании пап, я отправился к гугеноту Ледигиеру в отряд и просил его принять меня в кавалерию Дельфинато. Начальник гугенотов мне объявил, что он не может этого сделать, потому что я еврей, и что мне необходимо переменить религию.

— Ну а твои познания в медицине, Макавей, оценены ли нашими господами христианами? Я знаю, — говорила женщина, — что, кроме твоих научных знаний, ты отдаешь последний свой грош каждому нуждающемуся, не обращая внимания на религию, к которой он принадлежит. Оценен ли ты, как ученый и как человек?

— Даже чересчур оценен, — с горькой иронией отвечал медик. — Я помню, как однажды, проходя по одной из пустынных улиц Рима, наткнулся на лежавшего среди дороги человека. Я тотчас же нагнулся, осмотрел его и увидал, что у несчастного апоплексический удар, я поспешил пустить ему кровь и тем спас ему жизнь. Вдруг откуда-то взялся хирург-цирюльник и стал кричать, что проклятый некрещеный еврей отбивает практику у христианина; собралась толпа, меня начали бить и решили бросить в Тибр; к счастью, подоспели сбиры, вырвали меня из рук разъяренной толпы и отвели в тюрьму. Суд меня приговорил к большому штрафу, и так как я его не мог заплатить, то меня и посадили вместе с ворами и разбойниками. Спасибо, друзья выручили, и мне удалось убежать из тюрьмы.

— Но ты, быть может, по своей доброте простил христианам обиды, нанесенные тебе?

— Кто, я? Я?! — вскричал Макавей, сжимая кулаки. — О нет! Если бы я мог по капле выпустить всю их кровь, я бы не задумался.

Каждый и свою очередь рассказал о своем столкновении с христианами и о несправедливости, последних.

— Значит вы все решились мстить христианам? — обратилась женщина к собранию.

— Мстить! Мстить! Смерть христианам! — вскричали все в один голос.

— Если это так, то прежде всего долой маски, здесь они лишние; мы хорошо знаем друг друга, — сказала женщина, снимая маску. И перед мнимыми рабочими предстала Барбара, наследовавшая несметные богатства зверски убитого банкира Соломона.

Все последовали ее примеру.

— Теперь, — продолжала Барбара, — я должна открыть вам цель, ради которой и просила вас собраться здесь. Этот зверь, царствующий в Риме, приказал арестовать в числе многих молодого француза барона Гербольта, обвиняемого в отравлении. Гербольт — мой молочный сын, он невиновен, и тем не менее брошен в тюрьму Ватикана. В эту минуту, быть может, палач…

Здесь бедная мать остановилась, она была не в силах докончить. Мысль, что ее Карл, может быть, замучен до смерти, приводила ее в ужас, лишала способности говорить.

— Позвольте, синьора, — сказал, выходя вперед, Рубек, — объясните нам, с какой стати христианин может интересовать нас, евреев?

— Он только по наружности христианин, но в душе еврей и происходит от колена Давида — это будущий наш глава.

Все слушали с напряженным вниманием и в один голос спросили:

— Значит, это Мессия, которого ждет народ Израиля?..

Барбара боялась обманывать. Если истина откроется, месть этих людей будет жестокой. Все это она мигом сообразила и поспешила прибавить:

— Нет, он не Мессия, его назначение командовать войском для освобождения Израиля, вот почему необходимо его вырвать из когтей христиан. Деньги, которые я вам раздавала, — продолжала Барбара, — лишь самая незначительная часть капитала, которым владеет барон.

— Значит, он очень богат?

— Да, ангел Господень указал ему место, где были скрыты несметные сокровища, предназначенные на великое дело избавления Израиля.

— О в таком случае его необходимо освободить! — раздались со всех сторон голоса.

— Теперь, когда я вам все открыла, — сказала Барбара, — могу ли я рассчитывать на вас?

— Да, да, конечно, мы все готовы пожертвовать жизнью для великого дела, — вскричали евреи.

Барбара сделала одобрительный жест, отступила в тень и незаметно исчезла. Как ни старались заговорщики отыскать скрытый проход — не могли, стена была совершенно гладкая, и все камни лежали на месте. Они вышла из подземелья и отправились в церковь святой Агапии. Там им представилось поистине кошмарное зрелище. Едва сторож отворил двери, чтобы впустить священника дона Серафима, как тот наткнулся почти на пороге на крест, на котором был распят какой-то молодой человек. Несчастный истекал кровью и был в глубоком обмороке. Священник в ужасе отступил назад и тотчас же послал за полицией. Явились сбиры и доктор; все усилия привести в чувство распятого не привели ни к чему.

— Тот, кто совершил это злодейство, — сказал доктор, — позаботился прежде всего лишить свою жертву способности говорить.

— Неужели нет надежды услышать хоть одно слово от распятого, слово, которое могло бы нам указать на преступника? — спросил священник.

— Ни малейшей надежды, святой отец, — отвечал врач. — Несчастный умрет, не произнеся ни звука.

— Если здесь между нами есть преступник, — сказал один из толпы, — его тотчас можно узнать.

— Это каким образом?

— Пусть каждый из присутствующих посмотрит в лицо умирающего, на того, кто совершил преступление, непременно брызнет кровь. Таким способом правосудию не раз доводилось открывать убийства.

Все поспешили исполнить предложенное. Каждый нагибался к лицу умирающего. В числе зрителей находился и наш знакомый еврей Рубек. По странной случайности, в то самое время, когда Рубек смотрел в лицо распятому, вдруг брызнула кровь из его рта. Толпа в один голос крикнула:

— Вот убийца, вяжите его!

Но Рубек отскочил назад, выхватил из-под плаща длинный кинжал, угрожая, что каждому, кто подступится, выпустит внутренности. К Рубеку присоединились его товарищи, и вся толпа со страхом отступила. Евреи, не спеша, удалились. Отойдя на некоторое расстояние от церкви, один из них спросил Рубека:

— Ты его распял?

— Не все ли равно, я или кто другой? — хладнокровно отвечал еврей. — Довольно того, что она так решила в пример всем, кто бы посмел изменить нашему делу. Теперь, — продолжал Рубек, — следует заняться порученным нам делом!

И толпа мнимых рабочих скрылась в узких переулках города.

 

XXXIII

Юрисконсульт святой коллегии

Загородная вилла кардинала из Болоньи Палеотто располагалась в живописной окрестности Рима, куда его эминенция приезжал для отдыха от государственных дел и эпикурейских наслаждений. Кардинал Палеотто — мужчина средних лет, высокий, с весьма симпатичной наружностью, щедрый, был известен как выдающийся оратор. Он пользовался расположением римлян, а также и Сикста V.

Несмотря на свои несметные богатства, долгов он имел множество, потому что отличался щедростью, широким гостеприимством, держал знаменитого повара и делал богатые подарки аристократкам Рима. Кардинал Палеотто справедливо назывался вельможей в широком значении этого слова. Его дворцы и виллы представляли собой редкостные коллекции произведений древнего и современного искусства. Работы великих художников из золота, серебра и мрамора, само собой разумеется, недешево обошлись щедрому кардиналу, но главный расход его заключался, как мы уже заметили, в подарках красавицам, и не одним аристократкам, но и всем вообще имевшим счастье обратить на себя внимание юрисконсульта святой коллегии. В момент нашего повествования кардинал Палеотто сидел в кресле в одной из комнат своей богатой виллы Джианиколо, держа в руках чашку шоколада, в то время напитка весьма редкого и дорогого, который иногда привозили в Европу голландцы и генуэзцы; стройная фигура кардинала была облачена в пурпурную мантию, шитую золотом, из-под широкого рукава виднелась кисть белой, выхоленной руки с бриллиантовым перстнем на указательном пальце, так как его эминенция состоял в сане архиепископа Малой Азии.

Напротив кардинала, около маленького столика сидела также с чашкой шоколада в руках знаменитая красавица французского двора Генриха III молоденькая графиня Шарлотта, муж которой принужден был покинуть Францию, так как все его владения были заняты католическими войсками, воюющими с гугенотами под предводительством Генриха Наваррского. Кроме владений во Франции, супруг Шарлотты имел поместья близ Неаполя, куда в данный момент и отправился. Скучавшую в отсутствии мужа графиню Шарлотту поспешил утешить галантный юрисконсульт святой коллегии. Графиня Шарлотта находила большое удовольствие в его обществе и часто посещала виллу Джианиколо запросто. Молодая красавица была чем-то озабочена, в ее карих глазах сквозило беспокойство. Кардинал это заметил и поспешил осведомиться, чем озабочена графиня.

— Я не могу поверить вам тайну моей души, — отвечала, плутовато улыбаясь, красавица, помешивая золотой ложечкой шоколад.

— Как, от меня у вас могут быть секреты? — воскликнул в том же тоне кардинал. — Согласитесь, что это непростительный грех.

— Конечно, скрывать что-либо от своего духовника грешно, но…

— Это, разумеется, прежде всего, но мне кажется, — прервал ее кардинал, — между нами до сих пор существовало некоторое доверие…

— Тем не менее я не должна говорить вам, что меня заботит, — грустно отвечала графиня. — В особенности после того, как мне вчера удалось услышать ваше мнение.

— А, понимаю! — прервал ее Палеотто. — Дело идет о деньгах. Вы по вашей безграничной деликатности не хотите попросить у меня некоторую сумму, в которой по всей вероятности имеете надобность, так как мои финансы расстроены. Но, верьте, прелестная графиня, если бы мне пришлось продать даже это сокровище, — продолжал кардинал, указывая на висевшее изображение Мадонны работы Рафаэля, — я бы не задумался.

Графиня очень мило улыбнулась.

— Вы полагаете, Себастьян, — сказала она, — что мне легко делать вам неприятное?

— Но, милая графиня, вы ошибаетесь, — продолжал кардинал, — служить вам, чем бы то ни было, для меня большое удовольствие.

— Друг мой, мне не надо денег, — отвечала графиня.

— Что же вы хотите?

— Только одного вашего слова.

— Именно?

— Дело идет об одном молодом человеке, привлеченном по процессу отравителей.

Кардинал поставил чашку с шоколадом на стол и встал.

— По процессу отравителей? Но, графиня, что побуждает вас принимать участие в этих несчастных?

— Уверяю вас, Себастьян, — отвечала, несколько смутившись, графиня, — что между этими несчастными много невинно привлеченных, и они вполне достойны сожаления.

— Однако, как же вам может быть это известно? — спросил, иронически улыбаясь, кардинал. — Мне кажется, вопрос о виновности привлеченных может быть разрешен судьями, но уж никак не вами.

Графиня невольно побледнела, суровый тон кардинала ее смущал.

— Но еще раз повторяю, — прошептала она, — что между ними есть такие жалкие…

— Да, но на совести каждого из этих, как вы говорите жалких, есть по крайней мере десяток отравленных, — сурово заметил прелат.

— Вы ошибаетесь, друг мой, — отвечала, несколько оправившись, графиня. — Тот, за которого я вас прошу, абсолютно невинен и попал в это несчастное дело совершенно случайно.

— Молодой человек и, вероятно, очень красивый? — спросил, иронически улыбаясь, кардинал.

— Себастьян! Мне за вас совестно! Как вы могли приписать мне такую грязь? — возразила, вся вспыхнув, молодая женщина.

— Простите графиня, но это так естественно, — в свою очередь заторопился кардинал.

— Совсем неестественно. Прежде всего я и в глаза не видела этого молодого человека. Ко мне приходила одна женщина просить за него.

— Женщина! Вероятно, его любовница?

— Опять вы ошибаетесь, Себастьян, не любовница, а его мать, — отвечала графиня, и ее прелестные глаза затуманились слезой.

После некоторого молчания кардинал спросил:

— Как зовут юношу, за которого вы просите?

— Карл Гербольт, военный атташе при французском посольстве.

— Я что-то слышал о нем, — отвечал задумчиво кардинал. — Прямых улик против него нет, но существует сильное подозрение, и судьи, кажется, решили подвергнуть его пытке.

— Пытке! — ужаснулась графиня — И вы, Себастьян, говорите так хладнокровно об этом? Ну а если Гербольт невинен? За что он пострадает? И подобное варварство вы называете правосудием Божиим?!

— Вы правы, графиня, пытка ужасная вещь. Но что же прикажете делать, она существует у нас по закону, мы ее наследовали от древнего Рима и канонических традиций первых столетий христианской церкви. Пытка считается необходимой для познания истины. Но теперь не время останавливаться на этих аргументах, пройдет много веков, пока человечество будет избавлено от этого варварства. Вы говорите, что мать Гербольта…

— Пришла просить меня. На коленях рыдала у моих ног.

— Гербольт самые древние дворяне Пуату, — сказал кардинал, — следовательно, просительница должна быть аристократкой.

— Напротив, она из народа: простая еврейка.

— Еврейка! В таком случае, ее сын незаконнорожденный?

— О тут целая история. Что Карл действительно сын барона Гербольта, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Кто была его мать, неизвестно, но та женщина, которая была у меня, любит молодого человека, как родного сына, она была его кормилицей и, как кажется, устроила его карьеру, купив на имя молодого человека замок и поместье после смерти барона Гербольта, у которого было множество долгов.

— Вот как? Да это целый роман, — воскликнул кардинал. — Конечно, ему надо постараться выйти чистым из этого дела, — прибавил прелат.

— Это будет зависеть от вас, Себастьян.

— Каким образом?

— Вы президент палаты инквизиционного трибунала, вы всемогущий; можете сделать все, что захотите!

— О как вы ошибаетесь, друг мой! Я терпим только как декорум, но власти никакой не имею.

— Кто же имеет власть в суде?

— Конечно, папа Сикст. Если ему покажется, что суд решил не по закону, он все перевертывает вверх дном.

— Однако вы, кажется, пользуетесь его расположением?

— Да, пока я им не злоупотребляю.

— Значит, вы ничего не можете сделать для несчастного барона? — грустно спросила красавица.

— Сначала объясните мне, друг мой, по какому случаю вы вмешиваетесь в эту историю? Будьте откровенны, вам обещали за ваше ходатайство деньги?

— Да, обещали, и большие деньги.

— Химера! Мечта! — вскричал кардинал. — Эти люди великие мастера на обещания, но никогда их не исполняют.

— Нет, еврейка мне на деле доказала, что не пожалеет ничего, чтобы спасти своего молочного сына.

— Признайтесь, графиня, вы действовали моим именем?

— Уверяю вас, нет. Как же я бы могла это сделать, не посоветовавшись с вами?

— Ну-с, какое еще доказательство вам дала еврейка?

— А вот какое, — отвечала графиня, вынимая из кармана перстень с громадным бриллиантом необыкновенно чистой воды.

Невольный возглас удивления вырвался из груди кардинала Палеотто. Он в жизни своей никогда не видал ничего подобного.

— Какая прелесть! Какая необыкновенная игра! — шептал он, повертывая в разные стороны перстень. — Но ради Бога, графиня, — продолжал прелат, — скажите мне, откуда простая еврейка могла достать подобное сокровище, достойное украсить королевскую корону? Этот камень должен стоить бешеных денег.

— Я ее спрашивала, но она мне ничего не сказала о его происхождении.

— Да, среди евреев есть ювелиры-художники, обладающие секретами, неизвестными нам, христианам, — говорил кардинал, любуясь бриллиантом.

— Вам нравится эта вещь, Себастьян? — спросила графиня, нежно лаская своими выразительными глазами кардинала. — Возьмите его, носите перстень на вашей белой изящной руке.

— Вы, друг мой, сами не знаете, что говорите, — сказал серьезно кардинал. — Как я могу позволить себе принять этот ценный подарок, не будучи уверенным, что отблагодарю за него достойным образом?

— Значит, вы не надеетесь?

— Какая вы странная! — нетерпеливо вскричал кардинал. — Что толку из того, что я надеюсь? Представьте себе: я все устроил для спасения молочного барона, вдруг Сикст своим приказом уничтожает мои хлопоты, и, вместо спасения, юноша гибнет! Что тогда? Я принял редкостный подарок, громадной стоимости, и ровно ничего не сделал!

— Барбара, отдавая этот перстень, не ставит непременным условием спасение ее сына, еврейка знает, что все зависит от Сикста, но, верьте мне, если несчастная мать будет уверена в вашем участии к ее сыну, она будет достаточно вознаграждена. Возьмите, милый Себастьян, прошу вас, — говорила красавица.

— Но почему же вы непременно желаете, чтобы я взял этот перстень?

— Ах он так украшает вашу прекрасную руку!

Кардинал колебался.

— Это ваше непременное желание, графиня?

— Да, Себастьян, мое непременное желание.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — сдался прелат, — но сначала выслушайте меня внимательно. Я сделаю все, что от меня зависит, но за верный успех не отвечаю.

— Это все, что нужно! — вскричала графиня.

— Прекрасно, — продолжал кардинал, — я принимаю перстень и в свою очередь прошу вас, графиня, украсить им руку более изящную, чем моя.

Сказав это, прелат надел кольцо на указательный палец красавицы.

Хитрая кокетка достигла своей цели.

Остальная часть дня прошла весьма приятно. Красавица графиня была любезна с кардиналом, как никогда. Получив в подарок ценный бриллиант, она была истинно счастлива. Влюбленный кардинал блаженствовал. После обеда графиня пожелала остаться на вилле своего друга. Палеотто отправился в Рим. Графиня с нетерпением ждала его возвращения. Спустя несколько часов, он приехал.

— Ну что, удалось вам устроить дело? — спросила она еще издали, завидев подъезжавшего кардинала.

— Хотя и не совсем, но пока отчаиваться не следует, — отвечал прелат. — Трудно было подступаться к папе с такой просьбой, но мне удалось кругом и около провести ту мысль, что на совести наместника Христа Спасителя не должно быть осуждение невинного, что очень часто бывает, несмотря на все беспристрастие судей; и что прямых улик против барона Гербольта нет, а лишь косвенные. Кажется, этот маневр удастся, и честный Сикст обещал обратить особое внимание на дело. Судьи, конечно, будут на нашей стороне.

— О милый, несравненный Себастьян, как мне благодарить вас! — воскликнула графиня, обнимая кардинала.

— В ваших силах отблагодарить меня, — отвечал кардинал.

— Скажите как? Я на все готова!

— Оставайтесь у меня ужинать.

— Конечно, останусь, об отказе не может быть и речи, — говорила графиня, открывая окно и высоко приподнимая тяжелый канделябр.

— Что вы делаете, графиня? — вскричал кардинал. — Этот канделябр так тяжел!

— Ах мне очень весело, — отвечала красавица. — Я и сама не знаю, что делаю, мне хочется прыгать, бегать, переставлять вещи с одного места на другое, кружиться!

— Ребенок, — сказал влюбленный прелат.

«Дай, Господи, ей здоровья, пусть вся ее жизнь украсится цветами счастья», — прошептала Барбара, стоявшая в глубине парка, видя, как графиня подняла кверху канделябр.

 

XXXIV

Нищета

В одной из отдаленных окрестностей Рима на берегу Тибра стоял полу развалившийся дом, в котором жило семейство тюремного сторожа Фортунато. Оно состояло из шести человек: самого Фортунато, его старухи матери, жены, двух молодых девушек и подростка, юноши лет тринадцати. Старуха страдала неизлечимым помешательством, потеряла человеческий облик и скорее походила на животное, чем на человека; жена Фортунато, особа лет под сорок, несмотря на ее худое, истощенное лицо, сохранила следы замечательной красоты; ее дочери Розетта, лет восемнадцати и Сесилия, пятнадцати лет, очень на нее походили, такие же высокие, стройные, как и мать, с густыми черными волосами и с типичными лицами чистокровных римлянок. Юноша также обещал сделаться красивым. Содержать пятерых домочадцев на скудное жалованье тюремного сторожа не было никакой возможности. Вся семья постоянно нуждалась, и если бы не помощь, оказываемая благочестивым Гауденцио, монахом соседнего монастыря, всегда после Ave Maria раздававшего хлеб и суп бедному народу, многие из семейства Фортунато давно бы умерли с голоду. Вся семья жила в одной сырой комнате, почти пустой, посредине стоял большой деревянный стол, около него три табурета, — вот и вся мебель. Около стен, покрытых плесенью, были разостланы матрацы из грубой парусины, набитой осокой, они служили ложем для семьи. Вообще вся обстановка этого убогого обиталища была крайне бедна. В данный момент семья не ела уже второй день, все с нетерпением ждали Фортунато, но он почему-то не приходил.

— Хлеба! Есть хочу! — выла безумная старуха.

— Боже мой, Боже, — стенала мать, с отчаянием ломая себе руки. — Фортунато не идет, а мы со вчерашнего дня ничего не ели!

— Мы-то еще можем терпеть, — сказала младшая, Сесилия, — вот только бы для бабушки хоть кусочек хлебца…

Мать подняла глаза, полные слез, на дочь и подумала: «Боже великий, этот ангел, созданный Тобой для утешения человечества, принужден голодать! Она не заботится о себе, ей главное, чтобы накормить больную бабушку!..»

— Я есть хочу! — снова вскричала старуха и бросилась к двери, но внучка ее удержала. В это время вошел Фортунато. Сбросив мокрый плащ, он бессильно опустился на табурет и склонил голову на грудь. Несчастному отцу семейства тяжело было видеть страдание близких.

— Мы тебя с таким нетерпением ждали, Фортунато, — нежно говорила жена. — Несчастная больная все просит есть.

— А я-то, что могу сделать? — возразил тюремный сторож. — За общим столом все пристально за мной наблюдают, чтобы я не брал с собой хлеба, и, если заметят что-либо подобное, меня прогонят, а ты сама знаешь, для нас это равносильно гибели; поневоле приходится сдерживаться, — добавил он со вздохом.

— Вот все, что я сумел добыть, — продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которой были завернуты почти обглоданные кости.

— Господи Боже мой! — с отчаянием вскричала жена. — Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!

— Уверяю тебя, дорогая Вероника, — оправдывался сторож, — я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не съела сегодня свою порцию монастырского супа?

— О дорогой Фортунато! — вскричала Вероника, закрывая лицо руками.

— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?

— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу, и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.

— Ну говори же, какие это условия?

Вероника молчала.

— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?

— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.

— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розетты, он вознамерился еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!

— Успокойся, милый папа, — сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, — зачем ты так тревожишься?

Нежный голос любимого ребенка заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолк.

— Однако, что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, — продолжал он в раздумьи. — Мы все умрем с голода!

— Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? — вдруг отозвалась старшая дочь Розетта. — Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка неизбежно должна так кончить.

— Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, — шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово, как нож, вонзается в его сердце.

— О как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! — шептала в отчаянии несчастная Вероника.

— Вы ошибаетесь, милая, средство есть, — вдруг раздался голос на пороге.

Все посмотрели на входную дверь. На пороге стояла высокая, вся одетая в черное, женщина.

— Кто вы такая, синьора? — спросил Фортунато. — И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?

— Напротив, я пришла помочь вам избавить от голода всю вашу семью и от когтей попа вашу дочь. Войди, Вениамин, — прибавила она, несколько приотворив дверь.

Вошел лакей с большой корзиной в руках, он подошел к столу и начал методически вынимать из корзины: два больших хлеба, две жареные курицы, кусок ростбифа, две бутылки вина и множество других вещей, тщательно завернутых в белую бумагу.

— Неужели все это для нас? — спросила с удивлением Вероника.

— Конечно, кушайте на доброе здоровье, а потом поговорим о деле, — мягко отвечала гостья.

— Но вы просто Мадонна! — вскричала Вероника, принимаясь за жареных кур.

— Я — Мадонна? — отвечала гостья. — Ошибаетесь, вы перед собой видите простую еврейку.

— Еврейку! — вскричала с ужасом Вероника, отскакивая от стола. — Дети, не прикасайтесь ни к чему этому, если вам дорого спасение души!

Эта просьба уже несколько запоздала, потому что каждый из членов семьи распоряжался своей порцией. Фортунато, взяв за руку свою жену, сказал:

— Полно вздор молоть, милая, ешь и благодари эту великодушную синьору.

— Но, милый мой, — возразила Вероника, — мне запретил брать что-либо у евреев мой духовник…

— Какой это духовник? Уж не благочестивый ли отец Гауденцио?

— Да, отец Гауденцио.

Фортунато злобно рассмеялся:

— Хорош духовник, нечего сказать! Пользуется нищетой бедных людей, ценой куска хлеба хочет купить невинность молодой девушки и запрещает прикасаться ко всему еврейскому! Выброси эту чушь из головы и ешь.

Во всякое другое время Вероника с ужасом отвергла бы слова мужа, с детства она привыкла безусловно повиноваться духовнику, но теперь, когда этот духовник осмелился посягнуть на честь любимой дочери, она не усомнилась в истине слов мужа и принялась за провизию, принесенную еврейкой. Фортунато, хотя и закусывал в Ватикане, тем не менее присоединился ко всем. Удовлетворив голод, он пригласил еврейку следовать за собой в конец комнаты, где было нечто вроде ниши и, усадив ее на скамье, спросил:

— В чем дело, синьора?

— Надо рискнуть своей шкурой и заработать двести золотых, — отвечала еврейка.

— Двести золотых, конечно, сумма соблазнительная для нас бедняков, — тихо произнес Фортунато, — но и шкура моя нужна семье, впрочем, посмотрим, говорите, в чем дело?

— Ты, кажется, сторож в тюрьме Ватикана?

— А, теперь я догадываюсь! — вскричал Фортунато. — Речь идет об освобождении кого-нибудь из заключенных?

— Ты угадал.

— Вещь не совсем-то легкая, — возразил Фортунато. — Каждый из нас, сторожей, хорошо знает, что с Сикстом шутить нельзя.

— Однако несколько недель тому назад ты уже способствовал бегству одного осужденного.

— Положим, это произошло, но мы все остались в стороне; следствие не открыло нашего участия в бегстве преступника.

— Ну вот видишь, все зависит от того, как поставить дело.

— Хорошо, если у судей не возникнет подозрения, а если оно возникнет? Восемью днями епитимьи не отделаешься, могут и вздернуть.

— Зато много получишь, если не ты, то твоя семья, — сказала еврейка.

— Кого же вы хотите освободить? — продолжал Фортунато, вынимая бумагу из бокового кармана. — Вот список моих арестованных.

— Читай! — сказала еврейка.

— Вот двое молодых людей из Велетри, осужденных на смерть за покушение на жизнь губернатора, соблазнившего их сестру. Против этих молодых людей собственно папа ничего не имеет, напротив, его святейшество сказал, что они поступили благородно, хотя закон и против них.

— Нет, не они мне нужны, — отвечала еврейка.

— В таком случае, я не могу служить вам, все остальные заключенные находятся под наблюдением других сторожей.

— Нет, Фортунато, есть преступники, за которыми специально смотришь ты.

— А, заключенные по приговору инквизиции! — вскричал он. — Но их освободить немыслимо.

— Ну а если бы тебе предложить вместо двухсот золотых тысячу, что бы ты сказал?

— Что бы я сказал? — отвечал, видимо, колеблясь, Фортунато. — Я бы сказал, что тысяча золотых цехинов для меня, бедного человека, такой капитал, о котором я и помыслить не смею, но к этому я бы прибавил, что Сикст велел бы на площади изломать все мои кости.

— Я надеюсь, ты избегнешь этой опасности, по крайней мере я, со своей стороны, употреблю все зависящие от меня меры, чтобы с тобой ничего подобного не случилось, — сказала еврейка. — И во всяком случае, — прибавила она, — твоя семья будет вполне обеспечена, я ей дам две тысячи цехинов.

— Две тысячи! — прошептал Фортунато, вытирая со лба холодный пот. — Капитал громадный, но он — цена моей крови.

— По крайней мере твоя прелестная Сесилия не достанется развратному попу, — тихо прибавила еврейка.

— Правда! Когда же я получу деньги?

— Сто цехинов получишь сейчас; остальная сумма тебе будет выдана в тот день, когда барон Гербольт выйдет из тюрьмы.

— А, дело идет о бароне Гербольте; что же, он симпатичный юноша, впрочем, раз я решил пожертвовать жизнью, для меня безразлично, кого бы я ни освободил.

— Напрасно ты думаешь, что я подвергну опасности твою жизнь, — говорила еврейка. — Я тебе устрою бегство в Голландию, где когти Сикста тебя не достанут.

— Хорошо, — прошептал тюремный сторож, — если мне не удастся убежать, палач не заставит меня долго страдать, он мой приятель… Решенное дело, синьора, я согласен и буду ждать ваших приказаний.

— Ну вот тебе пока, — сказала еврейка, вручая Фортунато сверток золота. — По окончании дела ты будешь награжден так, как и не ожидаешь.

Сказав это, еврейка вышла.

— Фортунато! — вскричала его жена. — Попробуй этого прекрасного вина, давай чокнемся!

Фортунато налил в стакан вина, чокнулся с женой и подумал: «Несчастная! Она не догадывается, что это вино — цена моей крови!..»

 

XXXV

Замысел Иуды

Кардинал Рустикуччи по поручению Сикста V вошел в переговоры с Альфонсо Пикколомини, герцогом Монтемарчиано, дабы поймать Малатесту, с которым Монтемарчиано был очень дружен; за что было решено его святейшеством забыть все старые грехи последнего, занимавшегося, как известно, ремеслом бандита. Пикколомини как друг и товарищ Малатеста назначил ему свидание в остерии, где укрылись заранее сообщники предателя. Остерия «Три короля» находилась около Колизея, и содержал ее некто Григорио. В назначенный час вечером первый явился Пикколомини и, проходя в отдельный кабинет, сказал хозяину:

— Григорио, я несколько раз слышал от тебя уверения в преданности.

— Я, кажется, ее вам доказывал, — отвечал хозяин.

— Да, но до сих пор та служил двоим: мне и Малатесте.

— Я потому служил Ламберто Малатесте, что он был ваш приятель.

— Ну а теперь я хочу, чтобы та служил исключительно мне.

— Я сделаю так, как вы прикажете.

— Надо тебе знать, что мы уже более не друзья с Малатестой.

— О, я теперь догадываюсь, — вскричал хозяин. — Вы, кажется, хотите сыграть какую-то злую штуку с синьором Малатестой. В этом деле, извините, я участвовать не буду.

— Значит, я не могу на тебя рассчитывать? — спросил с угрозой Пикколомини.

— Я прошу вас оставить меня в стороне, вы займете отдельный кабинет и делайте, что вам угодно; я вмешиваться не намерен.

— А, ты, кажется, сомневаешься, что тебе хорошо заплатят, — продолжал Пикколомини, — но ты ошибаешься, друг мой: со мной пятьдесят цехинов, и они твои, если дело удастся.

— Ни за сто, ни за тысячу, — решительно возразил хозяин. — Я очень люблю золото и готов сделаться убийцей во всякое время, когда мне прикажете, но Иудой не стану никогда!

— Напрасно, Григорио, — продолжал Пикколомини. — Я к тебе пришел не с одними предложениями, но и с угрозой в случае, если бы ты отказался участвовать в моем деле.

— О, мне вы грозить не можете, — отвечал, иронически улыбаясь, хозяин. — Наши с вами дела чересчур крепко связаны.

— Что было, то прошло, мой милый, — отвечал Пикколомини, — а теперь в моем кармане лежат некоторые инструкции римского губернатора.

— Как, герцог Монтемарчиано заодно с полицией? Такого быть не может!

— Не удивляйся, Григорио, — отвечал Пикколомини, — на моем месте ты сделал бы то же самое. Я попался в руки к папским сбирам, римский губернатор поставил меня перед выбором: или быть повешенным, предварительно отведав пытки, или же предать в руки полиции моего приятеля и напарника Ламберто Малатесту. Сначала я было отверг всякого рода миролюбивые соглашения, и меня отправили в тюрьму; но когда привели в зал, где пытают, и палач на моих глазах стал раскладывать свои жуткие инструменты, признаюсь откровенно, слабость человеческая взяла свое, и я послал сказать кардиналу, что согласен на все.

— Положим, вы имели некоторые основания согласиться на предложения папского правительства, — сказал Григорио. — Конечно, всякий бережет свою шкуру, но что же вы от меня хотите? Помогать вам я ни в каком случае не намерен.

— Я не прошу тебя об этом, ты должен сидеть там, у себя внизу, и что бы ни произошло здесь, в отдельном кабинете, не вмешиваться и даже не удивляться.

— Ну на это я. пожалуй, согласен, — отвечал Григорио.

— Постой, еще не все, — приказал Пикколомини, — сюда придут четыре человека и будут спрашивать меня, ты должен провести их в кабинет, который я занял.

— Хорошо.

— Потом, разумеется, ты ничего не должен говорить Малатесте, и за это вот — получай от меня маленькую безделицу, — присовокупил Пикколомини, подавая хозяину кошелек с золотом.

— Нет, денег я от вас не возьму, — сказал Григорио. — Повторяю, я никогда не был Иудой-предателем, делайте, что хотите, но меня избавьте от этого, — прибавил он и вышел.

Герцог Монтемарчиано остался один.

«А ведь действительно предательство, — рассуждал он сам с собой, — я должен отдать г руки полиции лучшего моего друга!»

Справедливости ради, нужно сказать, что в черствой душе Пикколомини зашевелилось нечто вроде угрызений совести, он даже был готов отказаться от своего плана, но было поздно, на лестнице послышались шаги папских сбиров, которых следовало спрятать в укромном месте.

 

XXXVI

Ловушка для льва

Вскоре внизу раздалась песенка беспечного Ламберто Малатеста.

— Есть кто-нибудь в отдельном кабинете? — спросил он хозяина.

— Ваш приятель Пикколомини, — отвечал Григорио.

— Давно он меня ожидает?

— Несколько минут, не более, — отвечал хозяин, расширив выразительно глаза и показывая пять пальцев.

Ламберто понял знак и сказал:

— Кстати, Григорио, если ты услышишь несколько громкий разговор, не удивляйся, ты знаешь, какой резкий голос у моего друга Пикколомини. Ну а теперь посвети мне на лестнице.

Хозяин взял со стола фонарь и, подойдя ближе к Ламберто, прошептал:

— Их пятеро, они хотят убить вас.

Малатеста невольно остановился, услыхав эту страшную новость, но гордый и безумно храбрый, он и не помышлял об отступлении.

Смело вошел он в отдельный кабинет, где его ожидал Пикколомини, и, поздоровавшись, беспечно сказал:

— Ты, Альфонсо, хотел меня видеть, я к твоим услугам.

— Очень благодарен, Ламберто, мне хотелось поговорить об известном тебе деле.

— О каком деле? Пожалуйста, объясни; я вообще не умею отгадывать загадок.

— Да разве ты забыл, что между нами было условлено способствовать бегству из инквизиционной тюрьмы всех обвиняемых в отравлениях.

Ламберто Малатеста мигом понял, что негодяй скрыл четырех свидетелей, которые в случае его признания явятся перед трибуналом. Тогда Ламберто решил искусно маневрировать.

— Об этом деле, милый Альфонсо, — сказал он, — я еще ничего не могу сообщить положительного, так как герцогиня Юлия до сих пор не вручила мне 30 тысяч скудо.

— Зачем же эти деньги?

— Но, Бог мой, разве ты не знаешь? Для того чтобы подкупить тюремных сторожей.

— Ах тюремных сторожей…

— Да, они не хотят уступить из этой суммы ни одного сольдо, что и весьма понятно, кому же охота рисковать собой из-за пустяков.

— Но ты забываешь, дорогой Ламберто, что, кроме тюремных сторожей, в Ватикане есть солдаты и сбиры.

— Все это я объясню с величайшим удовольствием, но с условием.

— Именно?

— Прикажи подать вина, — беспечно сказал Малатеста. — Я не привык вести разговоры с сухим горлом!

— Ты прав, Малатеста, прошу простить мне мою недогадливость. Эй, Григорио! — вскричал Пикколомини.

Явился хозяин.

— Принеси нам четыре бутылки самого лучшего вина, — приказал Малатеста, — да смотри, чтобы оно было отменным, иначе я отрежу тебе твой длинный нос.

— А я сделаю очки на твоем брюхе, — говорил, смеясь, Пикколомини.

Вскоре вино было принесено, бутылки откупорены и стаканы наполнены. Несколько минут друзья только чокались и пили вино.

— Право, это вино совсем не дурно, — говорил Малатеста.

— Да, оно, кажется, старое, — соглашался его собеседник.

— Однако вернемся к главной теме нашей беседы, — сказал Ламберто. — Знаешь, друг мой, я в настоящее время нахожусь в самых лучших отношениях с папской полицией.

— Ты шутишь?

— Ничуть.

— Объясни, каким образом тебе удалось примириться со злейшим врагом?

— А помнишь, когда я стоял во главе банды? Мне иногда удавалось с начальником папской полиции Фабрицио устраивать некоторые делишки. Признаюсь откровенно, я, со своей стороны, предпочитаю слабость покойного папы Григория суровой энергии Сикста.

На эту речь Пикколомини ничего не отвечал. Малатеста продолжал:

— Понимаешь, друг мой, что при помощи полиции мне удавалось устраивать выгодные делишки. Для примера расскажу об одном из них. Если не ошибаюсь, весной, за несколько месяцев до смерти папы Григория, отправлялся из Рима в Варшаву один чертовски богатый епископ. Нам, то есть мне и полиции, было хорошо известно, что поляк вез с собой несколько мешков золота и большое количество драгоценных камней. Ввиду последнего благочестивый иностранец, приезжавший издалека лобызать туфлю папы Григория, просит дать ему надежный конвой для безопасного путешествия. Начальник полиции, конечно, исполнил просьбу епископа и назначил ему в сопровождение восемь вооруженных сбиров. Казалось бы, с таким надежным эскортом можно было вполне безопасно путешествовать, но на деле вышло иначе. Среди пути сбиры отобрали у епископа мешки с золотом и драгоценные камни, и благочестивый иностранец до такой степени перепугался, что и не подумал возвратиться обратно в Рим, а бежал без оглядки до самой Польши. Вы, конечно, понимаете, мой уважаемый друг, что все якобы папские сбиры были мои переодетые бандиты.

— Это превосходно, клянусь честью, превосходно! — вскричал с истинным восторгом Пикколомини, в котором преобладал дух бандита.

— Но имей в виду, — продолжал Малатеста, — полицейский все свалил на мою шею, а сам остался чист.

— Теперь я понимаю, — вскричал Пикколомини, — почему ты так свободно разгуливаешь по Риму; синьор Фабрицио до сих пор занимает важный полицейский пост.

— Отчасти он и теперь иногда мне бывает полезен.

— Значит, вы также рассчитываете и на помощь синьора Фабрицио?

— Немножко.

— Что же думают делать освобожденные впоследствии?

— Быть может, мы приведем в исполнение наш заговор, в котором и ты, милый Альфонсо, принимаешь некоторое участие, или дадим возможность освободившимся пленникам добраться до Франции, где Ледигиер пристроит их среди своих единомышленников. Но прежде всего, конечно, надо подумать об освобождении арестантов.

— Теперь я вижу, милый Ламберто, — говорил Пикколомини, — что наше свидание было необходимо для устранения многих недоразумений. Знаешь, друг мой Малатеста, этот план диаметрально противоположен всем моим намерениям.

— Очень жаль, — отвечал Малатеста, видя, что дело приближается к развязке. — Мы всегда действовали с тобой заодно и, надо правду сказать, с большим успехом. Однако позволь спросить, почему тебе не нравится мой план?

— О, я объясню это в двух словах. Я заключил мир с правительством его святейшества.

— Поздравляю! — сказал Ламберто, усаживаясь спиной к стене, так, чтобы между ним и его другом находился стол. — Конечно, для его святейшества, — продолжал Малатеста, — должно быть очень приятно обратить на путь истины такую персону, как ты, по этому поводу есть что-то в Евангелии, но я теперь не припомню. Могу я знать, на каких условиях состоялся этот мир?

— Мне предлагают полнейшую амнистию и полную свободу ехать, куда вздумается, с теми небольшими сбережениями, которые мне удалось сделать отчасти и при твоей помощи, Ламберто, взамен чего я должен…

— Этот обмен чертовски интересен! Послушаем.

— Я должен оказать какую-нибудь важную услугу святому престолу. Теперь ты меня поймешь, любезный Ламберто: ты хочешь освободить арестованных, все знают, что я твой друг и товарищ, и меня, несомненно, заподозрят в соучастии в этом деле — тогда прощай амнистия и все папские милости. Римский губернатор может мне сделать единственное снисхождение как дворянину: вместо виселицы прикажет отрубить голову. Сказать откровенно, и эта привилегия мне не особенно нравится.

— Очень жаль, — произнес, вставая, Малатеста, — что наши планы совершенно различны, с этих пор мне приходится действовать одному.

— Успокойся, друг мой, пожалуйста, успокойся и садись, — сказал герцог Монтемарчиано, делая знак приготовиться к борьбе укрывшимся неподалеку сбирам. — Мне кажется, ты меня не совсем понял, дорогой друг.

— Напротив, я прекрасно понял. Ты заботишься о себе самом, а я думаю о наших друзьях; я просил помочь в этом святом деле, ты мне отказал. Мне ничего не остается, как удалиться, и прибегнуть к помощи других лиц.

— А ты думаешь, я тебя выпущу отсюда? — вскричал Монтемарчиано, вскакивая с места. — Ты думаешь, что я позволю собрать вашу банду и скомпрометировать меня перед папским правительством?

— Думаю, — отвечал, улыбаясь, Ламберто, — и даже силой едва ли удастся тебе меня удержать.

— Ошибаешься! — Альфонсо Пикколомини побледнел, как полотно. — Ты, верно, забыл, что я обещал святому престолу оказать ему важную услугу?

— Я нисколько этого не забыл, потому что предо мной сидит не герцог Монтемарчиано, мой друг и товарищ, а Иуда-предатель и папский шпион.

— Как, негодяй, ты смеешь меня еще оскорблять! — кричал Пикколомини. — Сюда, сбиры, взять его!

Дверь в соседнюю комнату распахнулась, и четыре сбира с обнаженными кинжалами бросились на Малатесту. Завязалась кровавая борьба не жизнь, а на смерть; длинная острая шпага Ламберто сверкала, как молния. Вскоре трое сбиров упали раненые. К счастью Малатеста, сбиры чересчур понадеялись на свое численное превосходство и не захватили с собой огнестрельного оружия. Вскоре борьба кончилась победой Малатеста. Раненые, которые были в состоянии двигаться, в том числе и Пикколомини, бежали. Малатеста сошел вниз и увидал в самом плачевном состоянии хозяина.

— Ради Бога, синьор Ламберто, — молил Григорио, — не уходите так, не ранив меня.

— Ты с ума сошел, с какой стати я тебя должен ранить? — останавливаясь среди комнаты, сказал Малатеста.

— Однако вы подумайте, что со мной будет, — молил Григорио. — Через полчаса сюда явятся папские сбиры, и меня завтра же повесят — подумают, что я был с вами заодно.

— Ну хорошо, расстегивайся, — сказал, смеясь, Малатеста и, нанеся Григорио легкую рану в боку, велел выпачкать кровью рубашку и упасть на пол; затем он вышел, напевая свою любимую песенку.

Предосторожности, которые принял хозяин остерии, были необходимы. Через четверть часа Пикколомини окружил заведение целым отрядом папских сбиров и все перерыл в доме, разыскивая Малатесту, но тот в эту минуту был уже далеко; в общей комнате стонал раненый Григорио, а наверху, в отдельном кабинете лежали два трупа сбиров. Вот все, что нашел герцог Монтемарчиано в остерии. С проклятиями он удалился, обещая отомстить ненавистному Ламберто Малатесте.

 

XXXVII

Заключенные

Подземные тюрьмы Ватикана во время Сикста V были кошмарны; их уничтожили в XVII веке. Но, по преданию, эти клоаки, без воздуха и света, приводили в трепет самых закоренелых преступников, и этому легко поверить, если взять в соображение, что эти тюрьмы нашли нужным уничтожить даже правители XVII столетия, не отличавшиеся гуманизмом. В этих клоаках томились наши старые знакомые; молодой граф Просседи, Карл Гербольт и кавалер Зильбер, обвиняемые в отравлениях и попытке ниспровергнуть существующий государственный порядок. Молодой Просседи, слывший в Риме за святого, возбудил подозрение инквизиции, шпионы которой проследили его поведение в салонах кокотки Анжелики. Он был арестован и привлечен к следствию в качестве обвиняемого в отравлении престарелого отца. По обыкновению его подвергли пытке, и тут-то произошло странное, ничем не объяснимое явление. Тщедушный и слабый Просседи вытерпел все ужасы пытки с необыкновенной выдержкой, и судьи не могли добиться от него ни одного слова признания; даже палачи были поражены стойкостью обвиняемого, им казалось, что они ломают кости и жгут тело бездыханного трупа, но не живого человека. Так как все общество в то время было склонно к предрассудкам, то и стойкость молодого человека была отнесена к его святости. Судьи были поражены поразительным терпением графа Просседи и не замедлили донести об этом Сиксту. Его святейшество, хотя и не верил в сверхъестественные явления, но ввиду разговоров в обществе о святости молодого графа Просседи, отдал приказание, чтобы его перевели из темной и вонючей клоаки в более приличное помещение, поручив заботам доктора.

Кавалер Зильбер и Карл Гербольт также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти молодые люди обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали по отдельности, но после пытки посадили вместе, в один каземат.

— Карл! — сказал однажды кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. — Слышал ты шум в эту ночь?

— Слышал, — отвечал Гербольт, — но что тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк крыс, и завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!

— Но ты меня не хочешь понять, — продолжал Зильбер, — этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно иной характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.

— Ничего не может быть проще, — отвечал Гербольт, — по всей вероятности каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.

— А мне кажется совершенно иное.

— Что же именно?

— Делают подкоп под наш каземат.

— Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?

— Нет, барон. У нас еще много друзей осталось на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер, они по всей вероятности позаботятся о нашем освобождении.

— Немножко поздно, им следовало подумать об этом ранее, — горько улыбаясь, отвечал Гербольт. — Теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.

— Ты несправедлив, Карл, — вскричал Зильбер. — Не забудь, что и их обвиняют также, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было подумать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они по всей вероятности стали заботиться и о нашем освобождении.

— Едва ли, — отвечал Карл, — я думаю, наши друзья теперь уже далеко.

Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону:

— Гербольт, я давно собирался сказать тебе одну вещь, но не имел храбрости.

— У тебя не хватило храбрости? — грустно переспросил, улыбаясь, Гербольт. — Это должно быть нечто ужасное.

— Ужасное? Нет, но очень грустное. Знаешь, день и ночь меня мучает мысль, что я стал причиной всех твоих страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у тебя ровно никаких. Ты пристал к заговору только из дружбы ко мне.

— Напрасно ты так думаешь, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я прозябал.

— О мой благородный друг! — вскричал Зильбер.

В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.

— Вот я вам принес обед, господа, — сказал сторож, раскрывая сверток.

По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.

— Смотрите-ка, нас хотят на славу накормить перед смертью, — воскликнул Зильбер, взглянув на принесенный обед. — Барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.

— Но это еще не все, — добавил, улыбаясь, Фортунато, — вот вам бутылка старого вина.

Последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.

— Однако скажите, — серьезно спросил сторожа Зильбер, — откуда в самом деле нам все это?

— Вы должны подкрепить свои силы, — вполголоса сказал Фортунато. — Вам предстоит длинное путешествие.

— Как! Мы будем свободны?! — вскричали оба разом.

— Непременно. Вы слышали нынешней ночью подземный стук? — продолжал Фортунато. — Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.

— Я так и знал, это храбрый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!

— Я не знаю никакого Ламберто, — возразил Фортунато. — Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег и поручила освободить вас.

«Это моя милая мама», — подумал Гербольт со слезами на глазах.

— Вы, значит, бежите с нами вместе? — спросил Зильбер.

— Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.

— Как на виселицу?!

— Да, я должен умереть, — грустно отвечал тюремный сторож. — Но зато мое семейство будет навсегда избавлено от нищеты.

 

XXXVIII

Признание иезуита

С переводом в лучшее помещение тюрьмы, молодому графу Просседи было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал самого преданного и самого глупого из всей дворни. Однажды после вечернего обхода сторожа молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.

— Батисто! — окликнул его молодой человек.

— Что изволите приказать, ваше сиятельство, — спросил слуга, быстро вскакивая с табурета.

— Мне нужна твоя помощь, — продолжал граф. — Не откажи мне в ней.

— Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.

— Прекрасно, ты должен уступить мне твое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.

— Значит, господин граф надумал бежать из тюрьмы?

— Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, — отвечал молодой человек.

— Как же это так, я не понимаю, — пролепетал слуга.

— Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность, и меня не сегодня-завтра освободят. Мне просто необходимо повидать одного из заключенных.

— Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, — согласился Батисто. — Приказывайте, я повинуюсь.

Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Просседи надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего синьора, лег на кровать. Выйдя в коридор, Просседи пытался отыскать каземат иезуита, и стал прислушиваться около каждой двери. Вдруг его слух уловил знакомый гнусавый голос, раздававшийся из одного каземата.

«Бог мой, — услышал граф, — тебе известна моя невинность, помилосердуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невинности судьям!»

Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!»

Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь. Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами, и начал читать молитву, услыхав в коридоре шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачное помещение. Это была единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные лица, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Увидя вошедшего, иезуит спросил:

— Что тебе нужно, добрый человек?

Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в карман и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка освещали лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:

— Боже великий, граф Просседи!

— Да, граф Просседи пришел поблагодарить ваше преподобие, — отвечал молодой человек. — Ваши показания следователям вели меня прямиком на виселицу.

— Простите! Простите! — пролепетал иезуит, склонив голову. — Я перенес нестерпимую пытку и говорил то, чего не следует.

Просседи презрительно пожал плечами.

— А я разве не перенес пытки? Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного?

— О вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный…

— А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?

— Я вас вел к отцеубийству!?.. — в ужасе повторил иезуит. — Да можете ли вы говорить что-либо подобное! Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.

— Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушал мне презрение и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверное, что это принесет тебе пользу?

— Правда, — прошептал иезуит, — но ваш отец…

— Мой отец не был исключением из всех людей. Он умер благодаря твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не задумался воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?

— Все, что вы прикажете, господин граф, — пролепетал трепещущий иезуит.

— А вот что я тебе прикажу, — продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу. — Пиши! Иначе вот видишь? — прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая его над головой иезуита.

Последний беспрекословно повиновался и нависал под диктовку:

«Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Просседи в отравлении его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Просседи умер естественной смертью, и что сын нисколько не причастен в его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ничем не повинного молодого графа Просседи».

— Подписывай! — приказал граф.

Иезуит повиновался. Лишь только бумага была подписана, Просседи взял ее со стола, бережно сложил и спрятал в карман.

— Ну, мой достойный воспитатель, — сказал, иронически улыбаясь, граф, — вас не беспокоит этот документ?

— Нисколько, — отвечал иезуит. — Конечно, я объявляю мои показания ложными, но не надо забывать, что они были вынуждены пыткой.

— Да, конечно, но что вы скажете о вашем выражении, благочестивый отец: чувствуя приближение смерти и суда Божия?

— Бог мой, да это форма всякого духовного завещания.

— Значит, ваше преподобие решились умереть и вверили мне свое духовное завещание? — продолжал граф Просседи.

Иезуит с ужасом откинулся назад.

— Видишь, друг мой, — сказал граф, снова вынимая стилет, — мы с тобой были друзья, водили компанию и устраивали свои делишки, значит, ты мне близкий человек, но для моей собственной безопасности необходимо, чтобы твой рот закрылся навеки. Эта драгоценная бумажка, подписанная тобой, ни в каком случае не может повести к подозрению в убийстве: все скажут, что ты сам себя убил. Не правда ли, как мило сыграна эта комедия?

— Прости! Ради неба, прости! — лепетал трепещущий иезуит.

— Тебя простить, лживая скотина! — вскричал молодой человек. — Это значило бы мне самому отправиться на виселицу… О нет, зачем же, лучше приготовься умереть.

Едва иезуит, приподнявшись с места, хотел вымолвить слово, как молодой отравитель с необыкновенной ловкостью и быстротой поразил его стилетом в самое сердце. Смерть хотя и последовала моментально, но в предсмертной агонии иезуит успел сильно укусить руку убийцы. Последнему обстоятельству возбужденный до предела Просседи не придал никакого значения. Положив около трупа стилет, как бы выпавший из мертвой руки, он развернул записку покойного и вышел из каземата.

Возвратившись к себе, граф застал Батисто спящим. Верный слуга, растянувшись на кровати, спал крепким сном; Просседи едва смог его растолкать. Опять произошло переодевание, и молодой убийца лег на свою постель, как ни в чем не бывало.

Утром тюремный сторож, обходя казематы, увидел мертвого иезуита и поспешил донести о происшествии в трибунал. В каземат явились судебный следователь, прокурор и двое врачей. Последние констатировали акт самоубийства. Судьи в этом нимало не усомнились ввиду предсмертной записки, оставленной покойным на столе. Вслед за этим была издана булла Сикста V, в которой объявлялась свобода невиновному графу Просседи и ему возвращались все привилегии.

Выход молодого Просседи из ватиканской тюрьмы стал для него совершенным триумфом. Все друзья графа, старые вассалы, религиозные общества, которые поддерживал молодой граф Просседи, устроили ему пышную встречу. Даже те синьоры, которые присутствовали на оргиях Анжелики, присоединились к толпе. Восторженность встречающих поразила своей неожиданностью самого графа Просседи: он не на шутку смутился. Но это последнее обстоятельство послужило ему в пользу.

— Посмотрите! — кричали фанатики. — Это истинно святой юноша! После того как им перенесены все ужасы пытки с христианским смирением и кротостью, его конфузят приветствия народа, смотрите, как он скромно опускает глаза.

Долго на улице слышались крики: «Да здравствует святой граф Просседи!»

 

XXXIX

Уплата по старым счетам

Когда граф Просседи уходил из тюрьмы, в уголовной палате шла юридическая драма. До сих пор сохранилось предание, что папа Сикст V был неимоверно жесток, лишен милосердия, кровожаден, как бывший инквизитор, но это не совсем справедливо. Мы не знаем деятельности Сикста в Венеции как инквизитора; что же касается его управления во времена папства, не подлежит сомнению, что он был суровый поклонник законности и неумолимо преследовал произвол. Читатель, конечно, не забыл эпизод с куртизанкой Диомирой, помещенный в начале этого повествования: Атилло Браччи убил из ревности своего родного отца. В настоящую минуту, несмотря на давность преступления, убийца был вызван дать перед трибуналом отчет в своем преступлении.

Другое дело, которое слушалось в тот же день, заключалось в следующем: некто Сильвио Кастелани, незаконнорожденный сын каноника собора святого Петра, пользовался большим расположением своего отца, называвшего его племянником. Юноша был крайне испорченный; я говорю юноша, потому что обвиняемому едва минуло восемнадцать лет. Каноник очень любил сына и делал для него все, что был в состоянии. Конечно, отец употреблял все свои усилия для того, чтоб исправить сына, но ничего не помогало. Каноник хотя и был еще достаточно молод и здоров, но решил духовным завещанием обеспечить будущее юноши. Это и погубило несчастного отца. Сильвио Кастелани, узнав, что «дядя» в своем завещании сделал его единственным наследником, решился на отцеубийство, и с поразительной жестокостью и хладнокровием привел эту мысль в исполнение.

Скажем несколько слов о помещении и судьях. Уголовный трибунал во времена Сикста находился в подземелье Ватикана в длинной, мрачной комнате со сводами. Судьи, которых с председателем было четыре, и защитник помещались на полукруглой кафедре у стола, покрытого черным сукном; на стене висело распятие Христа Спасителя во весь рост; никогда слово помилования не оглашало эти мрачные своды, вероятно, потому, что святое изображение Того, Кто завещал людям милосердие, было за спинами судей.

Первым судили Атилло Браччи.

Кардинал Палеотто, исполнявший должность председателя, начал допрос обвиняемого.

— Атилло Браччи, — сказал он торжественно, — встаньте и отвечайте мне.

Обвиняемый повиновался.

— Сколько вам лет? — продолжал допрашивать Палеотто.

— Сорок семь.

— Чем вы занимаетесь?

— Я феодал, свободный владелец замка святого Принца.

— Знаете ли вы, по какому случаю сюда призваны?

Обвиняемый не отвечал.

— Вы обвиняетесь в том, что убили вашего отца в ночь с 11 на 12 февраля 1565 года. Признаете ли себя виновным?

Браччи продолжал хранить молчание.

— Значит, вы не хотите сознаться в совершенном вами преступлении? — настаивал Палеотто.

— В чем же я должен сознаваться? — воскликнул обвиняемый, пожимая плечами. — Мой отец меня ударил; я отвечал ему кинжалом. Если старик умер, то тем хуже для него. Впрочем, меня об этом никто не спрашивал в продолжении двадцати пяти лет.

— А вы думали, что правосудия не существует? Ошибаетесь, Браччи; вы скоро разочаруетесь в вашем ложном убеждении.

— Как, вы осмелитесь меня осудить? — закричал на все подземелье феодал.

— А почему же нет? — хладнокровно продолжал кардинал председатель. — Вы рассчитываете, что уже не существуют свидетели вашего преступления, а если они появятся?

— А если появятся и будут показывать, то все их показания будут самой возмутительной ложью! — выкрикнул Браччи.

— Однако несколько часов назад в камере пыток вы говорили совсем другое.

— Мало ли что я мог говорить, когда ломали мне кости и жгли тело. Но теперь, слава Тебе Господи, палачи далеко, я нахожусь перед судьями и могу сказать слово в свое оправдание.

— Прекрасно! Теперь послушаем свидетелей.

Сказав это, Палеотто сделал знак приставу.

Эти слова председательствующего заставили задрожать сурового феодала. «Какие же свидетели могут явиться? — думал он. — Разве та девочка, но она давно умерла!»

В камеру вошла свидетельница, высокая, тщательно закутанная в мантилью. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и спросила:

— Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?

Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:

— Нет, я тебя не знаю.

— Ты прав, Атилло, — произнесла с иронией свидетельница, — ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры Вечного города. Но я тебя узнала, мы старые знакомые.

Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.

— Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? — продолжала Диомира. — Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившись неожиданно в комнате, где я также имела несчастье находиться.

— Кто ты такая? — пролепетал обвиняемый. — Я тебя не знаю.

— Несчастный! — говорила свидетельница. — Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.

Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.

— Атилло Браччи, — обратился он к обвиняемому, — что вы скажете в свое оправдание, выслушав показания свидетельницы?

Обвиняемый ничего не отвечал. Он, как видно, был поражен неожиданным появлением Диомиры, которую считал давным-давно умершей. Следует заметить, что при начале судебного разбирательства в камеру из боковой двери тихо вошел какой-то монах, тщательно прикрывающий лицо капюшоном, и сел в углу.

Началось разбирательство другого дела.

— Сильвио Кастелани! — сказал председательствующий. — Подойдите.

Юноша приблизился к кафедре.

— Знаете ли вы в чем обвиняетесь? — спрашивал Палеотто.

— Как не знать! — отвечал, презрительно улыбаясь, молодой человек. — Мне это втолковали, когда ломали кости и жгли мою плоть!

— Да, но вы признались в вашем преступлении, вы показали, что убили вашего благодетеля каноника Фаби в то время, когда он спал.

— Да, я это показал, — отвечал Кастелани.

— Но показания данного в зале пыток недостаточно. Необходимо, чтобы вы здесь, свободный от страха, подтвердили свои показания.

— А если б я вам сказал здесь, что не совершал никакого преступления, что бы из этого вышло? — нагло спросил юноша.

— Мы бы ответили вам, что следствием вполне установлен факт совершенного вами преступления.

— И опять отдали меня в руки палачей? Нет, покорно благодарю!

— Это все, что вы можете сказать? — продолжал Палеотто.

— Все! Пишите, что я убил каноника.

— Своего родного отца, несчастный! — прошептал кардинал Палеотто.

— Моего отца, — кивнул, цинично улыбаясь, юноша, — он, конечно, был очень щедрый господин, оттого-то моя мать ему и отдалась; она имела некоторые странные привычки, моя мать…

— Нечестивый присоединяет к отцеубийству еще оскорбления против родной матери!

— Но мне кажется…

— Молчать! — вскричал громовым голосом монах, сидевший в углу камеры. Обвиняемый не докончил своей фразы.

Председательствующий продолжал:

— Обвиняемые сознались в своих преступлениях, — сказал он судьям, — остается применить к ним наказание, но прежде чем это сделать, послушаем защиту. Господин Кассио, не угодно ли вам высказать ваше мнение?

Юрист Кассио встал. Это был старик лет шестидесяти с честной, открытой физиономией, смелым блеском серых глаз, смотревших прямо в упор.

— Господин кардинал, господа судьи, — начал Кассио, — если вы у меня спросите, достойны ли смерти эти злодеи, которые призваны сюда дать отчет в своих преступлениях, я отвечу вам: да, достойны, но вы, судьи, не имеете права отдавать их в руки палачей.

— Поменьше слов! — раздался угрожающий голос из угла.

— Нельзя стеснять защиту, — отвечал Кассио, — в противном случае я сниму эту тогу, которую с честью носил сорок лет.

— Хорошо сказано! — прошептал монах, сидевший в углу.

— Говорите свободно, синьор Кассио, — сказал кардинал Палеотто, — здесь никто не думает ущемлять ваши права.

— В таком случае, — отвечал защитник, — я буду продолжать. Атилло Браччи — отцеубийца; земля и небо ужасаются его злодейству; демон грызет его совесть, и постоянно будет грызть как на этом, так и на том свете; но мы, земные судьи, прежде всего должны руководствоваться законами, признанными нами самими. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как совершено преступление. Римское право также, как и законы, установленные папами, не допускает наказания за давностью времени, а потому Атилло Браччи должен выйти отсюда свободным!

Глаза обвиняемого сверкнули надеждой. Судьи переглянулись; защитник юридически был прав. Из угла, где сидел монах, послышался шепот протеста.

— Что касается Сильвио Кастелани, — продолжал Кассио, — его дело совершенно иное. Прежде всего мы не имеем никакого основания судить его за отцеубийство, у нас нет доказательств, что обвиняемый был сыном каноника; тем не менее его преступление ужасно, закон неумолим к тем, кто осмеливается поднять руку на духовную особу, но тот же закон не допускает осуждения несовершеннолетнего, не забывайте, господа судьи, что Кастелани только восемнадцать лет. Закон не позволяет палачам прикасаться к детям, а потому, — закончил Кассио, — обвиняемый Кастелани должен быть освобожден.

Речь защитника произвела необыкновенное впечатление как на судей, так и на обвиняемых. Палеотто, обращаясь к последним, сказал:

— Прежде чем огласят приговор, не желаете ли прибавить еще что-нибудь в свою защиту?

— Мне ничего не остается прибавить к защите, которая сослалась на истечение срока давности, — отвечал Браччи и снова сел на скамью.

— Я в свою очередь также попрошу господ судей иметь в виду мое несовершеннолетие, — сказал другой подсудимый.

Здесь произошла необыкновенная сцена. Монах, сидевший в углу, сбросил с головы капюшон, и перед судьями и обвиняемыми предстал Сикст V.

— Закон! — вскричал папа. — Вы говорите о законе в то время, когда эти негодяи так нагло нарушили его! На виселицу отцеубийц, на виселицу!

Судьи, опустив головы, молчали. Один только Кассио осмелился возразить:

— Но, святейший отец, — закон должен быть неколебим, неужели справедливый Сикст его нарушит? Это было бы слишком грустно.

— Молчите, Кассио! — сказал папа. — Я хвалю вашу смелость; вы до конца исполнили святую миссию, возложенную на вас. Но, помните, оправдание виновного, хотя бы и на основании закона, еще плачевнее, чем осуждение невинного. Ты, Атилло Браччи, — продолжал папа, обращаясь к феодалу, — три года тому назад, без всякого милосердия, велел прогнать семейство, предки которого жили сто лет на твоей земле, тебя не тронули ни рыдания женщины, ни просьбы ребенка, ни немощность старика…

— Земля — моя собственность, — отвечал феодал, — я имею право прогнать любого из арендаторов.

— С чем тебя и поздравляю, друг мой, — отвечал, иронически улыбаясь, папа, — земля пусть будет твоей собственностью; а мне позволь распорядиться головой отцеубийцы. Жандармы, увести его! — прибавил папа, обращаясь к страже.

— Что же касается тебя, Сильвио Кастелани, — прибавил папа, обращаясь к юноше, — ты, как ядовитая змея, укусил руку, благодетельствовавшую тебя, и за это ты умрешь. Злодеи твоего сорта чересчур опасны; я решил всех их уничтожить, было бы непростительным грехом оставить тебя в живых. Ты молод, можешь убежать с каторги и много ли что еще можешь натворить, а потому ты умрешь! Жандармы, уберите и этого!

— Я не хочу умирать! — вскричал с пеной у рта обвиняемый. — Мне недостает еще три года до совершеннолетия.

— Господа судьи, — обратился папа к Палеотто, — кончайте ваше дело.

— Это совершенно лишнее, святой отец, — с горечью отвечал Палеотто, — если ваше святейшество взяли на себя эту обязанность.

Сикст V понял иронию кардинала Палеотто и ничего не сказал. Вскоре камера уголовного трибунала опустела.

 

XL

Проблеск света сменяется мраком

Стояла темная, безлунная ночь; по Тибру тихо скользила лодка с четырьмя сильными гребцами, лодка держала курс по направлению к тюрьме Ватикана. Гребцы были одеты в мундиры полицейских. Подъехав к берегу, трое из них вылезли, а четвертый остался караулить лодку. Сделав несколько шагов, они встретились с ночным патрулем.

— Кто идет? — раздался голос начальника.

— Англия! — последовал ответ.

— Доброго пути, товарищи! — пожелал начальник патруля. — Гуляйте в свое удовольствие. Берег тих, как монастырь.

— Посмотрим, что ты запоешь завтра утром, — пробормотал один из троих.

Мнимые полицейские были Малатеста и двое евреев, присланных Барбарой. Все трое отправились к тюрьме, где содержались Зильбер и Гербольт; там они встретили тюремщика Фортунато, который вылез из густой травы, точно из-под земли. От этого места до тюрьмы было еще далеко, но сюда выходило отверстие подкопа к каземату заговорщиков. Ламберто стал прислушиваться.

— Кажется, дело принимает серьезный оборот, — прошептал он.

Едва бандит произнес эту фразу, как послышался крик филина.

— Напротив, все идет хорошо, — отвечал наш старый знакомый Рубек. — За работу!

Они отвалили большой кусок дерна, прикрывавшего отверстие, в которое мог на четвереньках пролезть человек.

— Когда это все вы успели сделать? — удивился Ламберто.

— Мы работали давно, — отвечал Рубек. — Мне посчастливилось найти древнюю пещеру, от которой мы и сделали подкоп под каземат арестованных.

С противоположной стороны подземелья слышались глухие удары. Некоторое время все шло, как нельзя лучше, как вдруг совершенно неожиданно вдали послышались шаги.

— Патруль! — сказал Рубек. — Мы пропали.

— Тише, — отвечал Ламберто, — пойдем прямо по дороге, а потом, когда пройдет патруль, опять вернемся сюда.

— А если они пожелают узнать, что мы здесь делали?

— Ну в таком случае будем работать кинжалами… Но тише; вот и полицейские.

Действительно, это был отряд полицейских, совершавших ночной обход в окружности Ватикана.

— Стой! Кто идет? — вскричал начальник патруля.

— Англия! — с уверенностью отвечал Малатеста.

— Ну а дальше? — спросил полицейский.

Этот вопрос озадачил бандита. Он не предвидел, что пароль мог заключаться в двух словах. Ламберто быстрым взглядом оценил силы противника. Их было десять, из коих девять имели ружья, у десятого, командовавшего отрядом, кроме шпаги, за поясом торчали два пистолета. Если завяжется борьба, противники, несомненно, будут стрелять, в Ватикане поднимется тревога, прибежит целый полк солдат, с которым, разумеется, четверым не справиться. Все это Малатеста мигом сообразил. Между тем начальник патруля требовал объявить другое слово пароля.

— Вот тебе пароль! — вскричал бандит, погружая в горло полицейского свой длинный кинжал. Смертельно раненый повалился на землю. Трое товарищей Ламберто сделали то же самое с тремя полицейскими, которые также были убиты или смертельно ранены. С остальными еще представлялась небольшая надежда справиться, но они уже начали готовить ружья к стрельбе. К счастью, в те времена эти приготовления были весьма долгие; между тем из подземелья вышли Гербольт, Зильбер. Все бросились к берегу Тибра, но с ужасом увидели, что их лодка исчезла. Действительно, ее захватили полицейские.

— Пойдем через мост, — сказал Зильбер.

— Это невозможно!.. Мост охраняет чуть не целый полк… Проклятие… Мы попали в мышеловку!

— Ну я предпочитаю смерть в волнах Тибра! — вскричал Фортунато и бросился в реку.

Остальные остановились в нерешительности. Освобожденные арестанты, изувеченные пыткой, не могли оказать им никакой помощи.

— Нам остается только умереть! — вскричал Малатеста, бросаясь с поднятым кинжалом на полицейских.

Завязалась отчаянная схватка не на жизнь, а на смерть, но, увы, силы были слишком неравны. Вскоре Ламберто и его товарищи были перебиты, а Зильбер и Гербольт связаны и доставлены обратно в тюрьму. Час спустя, римский губернатор отправился к папе с рапортом. Сиксту V уже донесли о происшествии.

— Ну что? — встретил папа вопросом губернатора.

— Святейший отец! — доложил губернатор. — Арестанты пойманы и отведены обратно в тюрьму, но это дело стоило жизни многим нашим солдатам.

— А тюремщик?..

— Убежал… Приняты меры к его розыску.

— Прекрасно. Как только поймают тюремщика, прикажите его повесить, а семейства убитых солдат щедро наградите.

— Слушаю, ваше святейшество! — отвечал римский губернатор.

— Да, кстати, — сказал папа, — прикажите поставить виселицу на Восса della verita, и с первыми лучами утренней зари оба негодяя должны быть повешены.

— Осмелюсь заметить вашему святейшеству, — сказал, кланяясь, губернатор, — что заря давно уже занялась.

— Правда, — отвечал папа, подходя к окну, — ну в таком случае завтра. Но помните, что лучи завтрашнего солнца должны осветить трупы повешенных!

— Приказание вашего святейшества будет исполнено, — отвечал губернатор, почтительно кланяясь, и вышел из дворца.

 

XLI

Цена крови

В тот же день ночью Сикст V сидел в своем кабинете, и в его голове роились мысли, относящиеся к внутренней и внешней политике государства. Кругом царила полная тишина, время от времени прерываемая однообразным звуком шагов часового, двигавшегося туда и сюда по коридору. Перебирая в памяти все события, совершавшиеся в Риме, папа был доволен порядком, водворенным им в Вечном городе. Сикст сумел заставить уважать святость законов, бандиты уже не осмеливались грабить беззащитный народ, отчасти они разбежались, а многие были казнены.

«Благодарю Тебя Искупитель, что Ты помог мне защитить бедный, угнетенный народ, — шептал старик, глядя с благоговением на распятие, висевшее в углу. — Но политика внешняя? Как мало сделано для святой католической церкви, — продолжал рассуждать Сикст V, — я мечтал возвратить в лоно церкви английский народ, но, увы, встретил несокрушимое препятствие в лице королевы Елизаветы!

Если бы мне прожить еще десять лет, я бы возвратил престиж святому престолу, но я чувствую, что силы мои иссякают, я уже стою одной ногой в могиле. А как много предстоит еще сделать! Франция осмелилась взять короля без благословения святого престола; по милости упрямства Филиппа Испанского еретик Наварры поднял голову! А английская королева! С этой железной женщиной труднее бороться, чем со всей Европой. Италия также возмущается, в ней нет согласия, многие не хотят понять моих планов: совокупить весь католический мир в христианской лиге, общими силами броситься на турок, задавить их, занять Египет, водворив там католицизм, и соединить Красное море со Средиземным. Католицизм в Египте! Какое приобретение — Африка! Но для всего этого необходимы деньги, а у меня их нет, — прибавил Сикст, грустно склоняя голову на грудь. — Я не могу идти по дороге Цезаря и Александра, потому что у меня нет золота».

— Тебе нужно золото, глава церкви? — раздался голос из дальнего угла комнаты. — Скажи одно слово, и к твоим ногам посыпятся миллионы!

Папа содрогнулся. Как все великие авантюристы, он был суеверен, тем более что его судьба сложилась как-то необычно и странно. В юности ему были предсказаны почести и власть, и это предсказание колдуньи исполнилось. Он, простой пастушок, сделался главой католического мира. Сикст набожно перекрестился и прошептал:

— Если это голос свыше, говори, я буду повиноваться и сделаю все достойное святого Искупителя, если же сатана явился соблазнять меня на что-нибудь греховное, то исчезни, провались в преисподнюю, — бормотал папа, продолжая истово креститься.

— Я не святой дух, посланный с неба, не житель ада, я простая слабая смертная, и пришла к тебе, великий Сикст, предложить свои услуги, — говорила женщина, тихо подойдя к папе и снимая с себя вуаль.

— Женщина, — прошептал Сикст, — у меня в кабинете, каким образом ты сюда вошла без доклада.

Женщина, в которой мы узнаем Барбару, упала на колени и вскричала:

— Простите, святой отец, умоляю вас, простите и выслушайте меня!

Сикст V был поражен величественной фигурой старой еврейки и сказал:

— Встаньте синьора и садитесь. Скажите, что вам нужно?

— Я — мать Карла Гербольта, — отвечала, вставая, Барбара.

— Как, вы — мать отравителя, и осмелились прийти ко мне?

— О святой отец, выслушайте меня, умоляю вас, — вскричала Барбара, — он никогда не был отравителем, он слишком благороден для таких поступков, товарищи вовлекли его в заговор против вашего правительства, но с отравителями он ничего не имеет общего, клянусь вам!

— Тем не менее, — сказал строго папа, — этот молодой человек осмелился войти в заговор против государя, оказавшего ему гостеприимство.

— Да, ваше святейшество, — отвечала Барбара, грустно склонив голову, — мой сын заслуживает казни, против нельзя ничего возразить, но великий Сикст помилует его, видя горячие слезы матери, — прибавила она и зарыдала.

— Но, синьора, вы ошибаетесь, утверждая, что Гербольт не принимал участия в отравлениях; он сам в этом сознался.

— Да, под пыткой!

— Но это единственное средство, которым мы обладаем для того, чтобы открыть истину. Наконец, — прибавил папа, — это дело уже меня не касается. Уголовная палата, которая занимается этим делом, несомненно, будет руководствоваться существующими законами; я тут ни при чем.

— Но, святейший отец, одно ваше слово…

— Я не скажу его, синьора! — вскричал Сикст. — Я не нарушу святости закона.

— А если бы я, взамен жизни Карла Гербольта, предложила вам господство над целым миром, что бы вы сказали, ваше святейшество?

— Я бы сказал, что вы сумасшедшая, синьора.

— Нет, святой отец, я не сумасшедшая, я имею возможность предложить Сиксту средства для приведения в исполнение его великих планов. Вы хотите возобновить крестовый поход, вы хотите занять Египет и при помощи Евангелия просветить дикую Африку; но для всего этого вам недостает денег. Прекрасно! Если сын мой будет спасен, я дам вам деньги.

— Вы идеалистка, синьора, — отвечал папа, — предположим, что вы очень богаты, и, если бы вы ваше богатство отдали мне, то все вместе оно бы составило лишь каплю в море…

— А сколько вам требуется для выполнения вашей цели? — спросила Барбара.

— Много, синьора, очень много!

— Например, двух миллионов скудо было бы довольно?

— Конечно, но кто же может располагать таким богатством?

— Я, — отвечала Барбара, — как только сын мой будет свободен, я тотчас же вручаю вашему святейшеству аккредитивы в два миллиона золотых скудо на банки Рима, Мона и Амстердама.

Сикст не верил своим ушам. Барбара продолжала:

— Скажите только одно слово, и аккредитивы будут в ваших руках, я верю благородству Сикста.

Папа удивлялся все более и более.

— Опомнитесь, добрая госпожа, вы говорите несбыточные вещи, быть может, горе пошатнуло ваш рассудок?

— Напрасно вы так думаете, святой отец, — отвечала Барбара, — скажите слово, и я дам вам это богатство.

Папа начал колебаться. Немного подумав, он спросил:

— Синьора, вы христианка?

— Нет, я еврейка, — отвечала Барбара.

— Это все равно, христиане и евреи имеют одного Бога, Авраама и Исаака. Поклянитесь мне этим Богом, что сын ваш не был отравителем.

— Мой сын был в числе заговорщиков против папы и его правительства, но никогда не принимал никакого участия в отравлениях.

— И вы можете поклясться мне головой вашего сына?

— Клянусь его головой, и собственной моей настоящей и будущей жизнью!

— Хорошо, — отвечал, глубоко вздохнув, папа, — если сын ваш участвовал в заговоре только против меня, я имею право его помиловать. Где ваше золото?

— Вот, ваше святейшество, — отвечала Барбара, доставая с груди аккредитивы и подавая их папе.

Сикст взял векселя и стал внимательно рассматривать подписи первых банкиров той эпохи.

— Просто, как сновидение! — прошептал папа. — Эти евреи просто короли всего мира, потому что в их руках сосредоточено все золото.

Рассмотрев внимательно подписи банкиров, папа обратился снова к еврейке:

— Вы мне дали такое колоссальное богатство, прежде чем я освободил вашего сына, подумали ли вы о риске, которому подвергаетесь? Я могу присвоить это богатство и ничего для вас не сделать.

— Я хорошо подумала, — отвечала Барбара, — никому в мире, кроме великого Сикста, конечно, нельзя в таком договоре верить на слово, но вам, ваше святейшество, я верю безусловно, да и не одна я, а все ваши подданные без исключения.

Этот ответ вызвал довольную улыбку на губах папы. Он взял листок бумаги, написал на нем несколько слов, и, отдавая Барбаре, сказал:

— Заберите ваши деньги, я бы их принял, если бы сомневался в невиновности Гербольта как отравителя, но вы меня уверили, что он не принимал никакого участия в этом гнусном преступлении. Вот вам бумага, освобождающая вашего сына. Будьте счастливы!

— Вы настоящий представитель истинного Бога, — вскричала еврейка, падая на колени перед папой, — возьмите это не для себя, но для государства, для осуществления великих ваших идей! Я богата и без этих денег, позвольте мне, ваше святейшество, вдали от вас пользоваться счастьем от сознания того, что и я хоть чуть-чуть, но способствовала осуществлению планов великого и благородного Сикста!

Со слезами на глазах, поцеловав руку папы, еврейка исчезла. Сикст V не мог опомниться от изумления, все это ему казалось каким-то сном, но лежащие на столе аккредитивы убеждали его в действительности. Папа вздохнул полной грудью, вскинул глаза на распятие и сказал:

— Провидение послало это золото, которое даст мне возможность прославить Твое имя, святой Искупитель; будем же милосердны во имя Твое. Завтра прикажу завершить процесс над отравителями; Роза пойдет в монастырь, ее любовник Тито на галеры, Гербольт получит свободу. Но Зильбер? Он не должен жить — потому что он еретик. Смерть еретика не может быть неприятна никому, разве что Юлии Фарнезе, да и то едва ли…

 

XLII

Римляне развлекаются

На площади Восса della verita против Ватиканского дворца был выстроен эшафот, нечто вроде круглого возвышения с плахой и крестом посередине. Здесь должна была состояться казнь над еретиком, и казнь лютая, не употреблявшаяся долгое время даже при жестоком Сиксте V. Это страшное истязание заключалось в следующем. Приговоренного привязывали к большому деревянному кресту, палач сначала разбивал ему громадной дубиной по очереди руки, потом ноги и затем отрубал голову; члены казненного разбрасывались на все четыре стороны города. В этот день была назначена казнь Зильбера; как нарочно погода выдалась великолепная. Небо светло-голубое, тихий юго-западный ветерок приятно освежал лицо, лучи восходящего солнца начали золотить купол храма святого Петра. В толпе, собравшейся вокруг эшафота, шли разные разговоры по поводу казни одного преступника, а не двух. Говорили, что должны были казнить и барона Гербольта, но по просьбе короля Франции он освобожден. Лучи солнца осветили фигуры четырех палачей, занявших свои места на эшафоте. Старший из них со свирепой физиономией бросал взгляды на праздную толпу, опираясь на огромную дубину, которой он должен размозжить кости осужденного; в ногах палача лежала секира; помощники, засучив свои рукава, также дожидались торжественного момента.

Неподалеку от эшафота стояла Вероника — жена скрывшегося тюремщика Фортунато, с двумя дочерьми; все трое были весьма прилично, если не роскошно, то нарядно одеты.

— Что ни говорите, кумушка Вероника, — обратилась одна женщина средних лет к жене Фортунато, — эти люди родятся в рубашке; делают заговоры, убивают, отравляют, а когда настает час поплатиться за их преступление, вдруг является ходатаем какая-нибудь красивая синьора, и преступник получает свободу.

Вероника, желая быть предметом общего внимания, было собралась рассказать кумушке, как к ним неожиданно явилась неизвестная синьора, но в это самое время она почувствовала угрожающий взгляд одного из стоящих рядом рабочих, прикусила язык и поперхнулась на полуслове.

— Извините, я забыла, — лепетала она, — в другой раз расскажу подробности.

Проговорив все это, она взяла дочерей за руки и поспешно пошла домой. Когда толпа осталась далеко позади, перед женой тюремщика предстал, точно вырос из земли, тот самый рабочий, который так напугал ее своим свирепым взглядом около эшафота.

— Вероника, — спросил ее рабочий, — ты получаешь аккуратно каждый месяц двадцать золотых?

— Да, получаю, — побледнев, отвечала Вероника. — Не понимаю, к чему этот вопрос?

— А как ты думаешь, эти деньги валятся с неба? Тебе их назначила твоя благодетельница за молчание, — продолжал рабочий, — а ты болтаешь о том, чего не следовало бы иметь даже в мыслях.

— Простите, синьор! — пролепетала смутившаяся женщина.

— Хорошо, первую ошибку я тебе прощу, но помни, Вероника, если ты не укоротишь свой язык, тебе будет плохо, — сказав это, рабочий скрылся за углом соседнего дома.

Тем временем на площадь прибывали толпы народа, наконец не осталось ни одного дюйма свободного пространства: площадь, балконы, крыши, даже деревья были заполнены, до такой степени казалось интересным предстоящее зрелище. Наконец раздались возгласы: «Ведут! Ведут!» И, действительно, из-за угла соседней улицы сначала показался отряд солдат, потом телега, на которой сидел связанный преступник, телегу окружали конные жандармы, в арьергарде которых опять шли солдаты. Зильбер, презрительно улыбаясь, глядел на бесчувственную толпу, лицо его выражало полную решимость умереть, но не боязнь смерти.

— Это он, это он, отравитель!

— Хотел убить святого отца, нашего защитника!

— Да здравствует Сикст! Смерть его врагам! — ревела толпа, напирая на позорную колесницу; но солдаты без церемонии пустили в ход приклады, и толпа отхлынула. Сторонники Зильбера видели, с каким остервенением народ хотел разорвать в клочья того, кто посягал на их благодетеля Сикста, и невольно упали духом. Между тем печальный кортеж остановился около эшафота, палачи развязали преступника и повели его к плахе.

— Пора кончать, я голоден, — сказал один из палачей. — Ложись, приятель! — обратился он к приговоренному.

Зильбер повиновался; его прикрутили к кресту, и старший палач взял уже в руки свою страшную дубину. В это время к осужденному подошел капуцин, наклонился к нему и сказал:

— Сейчас ты должен умереть, не желаешь ли примириться с Богом?

— Не с твоей ли помощью, католический поп? — громко спросил Зильбер.

— Да, мы посредники между небом и землей, — отвечал монах.

— Вы посредники, именующие себя министрами Господа Бога, предаете меня самой страшной, мучительной казни и хотите, чтобы я верил вашим словам?

— Брат, — сказал кротко капуцин, — что значат земные страдания в сравнении с вечными муками в аду?

— Убирайся к дьяволу, лицемер! — вскричал Зильбер и, обращаясь к палачу, просил поскорее кончить казнь.

Толпа была поражена, многие осеняли себя крестным знамением, шептали:

— Несчастный хочет умереть, не раскаявшись!

Между тем главный палач обратился к стоявшему около эшафота чиновнику с вопросом:

— Могу я начинать? Бедный молодой человек сгорает от нетерпения.

— Погоди немного, — отвечал чиновник, вперив глаза в одно из окон близ стоящего здания.

В этом окне во время казней всегда появлялась фигура папы Сикста V. Спустя несколько минут, окно отворилось, и чиновник отдал приказание палачу начинать.

— Вы меня извините, если я причиню вам маленькую неприятность? — спросил, цинично усмехаясь, палач, обращаясь к приговоренному.

— Только ради Бога поскорее, кончай разом, — прошептал Зильбер.

Палач сделал шаг назад, поднял свою тяжелую дубину и опустил ее на правую руку приговоренного. Послышался треск раздробленных костей, и по всей платформе потекли ручьи крови; из груди несчастного вырвался раздирающий душу крик. Толпа дрогнула от ужаса и страха, крик мученика разом заглушил в ней дикие инстинкты и пробудил сожаление. Палач таким же способом размозжил левую руку осужденного.

 

XLIII

Неожиданная смерть

Папа Сикст V имел чрезвычайно болезненный и истощенный вид; его физические силы быстро таяли. Энергия, с которой он принялся следить за процессом отравителей, в конце концов подточила его здоровье. Железный характер его ослабел; он с ужасом видел, что дни его сочтены, а между тем предстояло так много сделать.

Войдя в кабинет дворца Восса della Verita, папа опустился перед святым распятием и начал молиться. Он верил, что Господь внушит ему быть справедливым. Его мучила мысль, что барон Гербольт, также виновный, прощен потому, что его мать внесла за него богатейшую мзду. «Значит, — думал Сикст, — Зильбер погибает вследствие неимения капиталов, разве это справедливо?» И Сикст продолжал горячо молиться, по его морщинистым щекам струились слезы, папа шептал: «Вразуми меня, Божественный Искупитель, скажи мне Господи, что человек, осужденный мной на смерть, должен умереть! Кроме преступления, задуманного им, он еще еретик, худая, сорная трава, которую надо вырвать с корнем и сжечь в огне». Папа долго и горячо молился, наконец встал на ноги, вытер холодный пот с лица и вскричал:

— Нет, Гербольт не так виновен, он сам не был еретиком и никого не совращал с пути истинного, а Зильбер вреден, как зараза, и должен умереть!

Сказав это, папа подошел к окну и отворил его. Почти в то же время палач размозжил правую руку осужденного, и воздух огласился страшными криками страдальца. Сикст V невольно отшатнулся от окна и прошептал:

— Боже Великий! Дай мне силу убеждения, что этот несчастный страдалец заслуживает казни!

В это время почти вбежал придворный лакей.

— Как ты смел войти, когда я строго запретил это? — спросил папа.

— Святейший отец, какая-то монахиня настаивает на том, чтобы поговорить с вами, хочет заявить вашему святейшеству что-то, не терпящее отлагательства.

— Хорошо, после! Теперь нельзя! — отвечал папа.

Но дверь уже отворилась, и в комнату вбежала босая монахиня, вся покрытая грязью; она бросилась к ногам папы и вскричала задыхающимся голосом:

— Помилосердствуй Сикст, помилосердствуй!

Лакей, видя, что сцена принимает драматический характер, поспешно вышел. Сикст посмотрел на монахиню и злобно вскричал:

— Как! Вы, синьора, руководительница этого страшного заговора, осмеливаетесь просить меня помиловать ваших сообщников! Вы сами должны были кончить жизнь на эшафоте вместе с ними!

— О Сикст! — молила монахиня, ломая руки. — Накажите меня, но простите Зильбера! Я убежала из моей ссылки, два дня ничего не пила, не ела; одна мысль поддерживала меня: молить ваше святейшество простить Зильбера и предать меня вместо него самой страшной смерти.

— Но почему же, синьора, вы принимаете такое близкое участие в этом молодом человеке? — спросил, злобно улыбаясь, Сикст. — Нельзя ли заменить его кем-либо другим?

— Подлец! — Юлия Фарнезе металась, точно раненая львица. — Он мне хочет заменить Зильбера! Но пойми, Феличе Перетти, Зильбер наш сын!

Сикст вскричал не своим голосом:

— Ты врешь, несчастная! Этого быть не может!

— Нет, не вру! Зильбер наш сын, я его воспитывала во Фландрии… Он приехал в Рим по моему приказанию… и попал в этот ужасный заговор… Прости же его, Сикст, прости! Можешь ли ты приговорить к смерти своего родного сына!

Папа ничего не отвечал. Бледный, с потухающими глазами, он трясся, как в лихорадке.

— Боже великий! — кричала несчастная мать. — Что же ты молчишь; поспеши отдать приказание о помиловании своего сына, иначе будет поздно!

В это время из отворенного окна донеслись слова:

— По повелению нашего святого отца Сикста V, решением святого трибунала совершена казнь кавалера Альберто Зильбера, обвиненного в отравлении.

— Аминь! — отвечали тысячи голосов.

Юлия Фарнезе также услышала эту страшную весть. Обезумев от горя, она было бросилась на папу, но Сикст V, также слышавший о совершившейся казни, вдруг побледнел и упал. Великий Сикст испустил дух. Спустя несколько минут констатировали его смерть и официально объявили о ней народу. Так завершил земной путь папа Сикст V, защитник всех угнетенных, один из самых гениальных первосвященников после Григория VII.

 

Эпилог

Suum cuique

[121]

He стало великого Сикста, этого колосса, который железной рукой восстановил законный порядок в Италии. Святая католическая церковь под управлением слабых и развратных пап была близка к падению; Сикст V могучей рукой поддержал церковь и государство; он стремился возвратить папству тот престиж, которым оно пользовалось несколько столетий тому назад. И если бы Провидению было угодно призвать к власти Феличе Перетти ранее, когда он не был так стар, не подлежит ни малейшему сомнению, что его цель была бы достигнута. Самой пламенной мечтой Сикста V было: прогнать турок из Европы, занять все берега Дуная христианами и образовать конфедерацию из европейских государств под главенством римского первосвященника. В этом роде он уже начал действовать, но неожиданная смерть его остановила заведенную машину в самом начале. Со смертью Сикста процесс отравителей был окончательно прекращен. Обвиняемые за несколько сольдо, данных тюремщику, получали свободу.

Знаменитый преступник Тито, которого ждали галеры, без особых хлопот вышел из тюрьмы, его любовница Роза покинула место ссылки, молодые люди совершенно свободно отправились в Голландию, где поженились и обосновались как мирные граждане. Впоследствии Тито стал бургомистром и пользовался большим почетом.

Куртизанка Диомира немногим пережила Сикста V. Умирая, она завещала все свое имущество бедным.

Альфонсо Пикколомини, герцог Монтемарчиано, друг и товарищ покойного Малатесты, некоторое время мирно пользовался дарованной ему амнистией, не вскоре натура взяла свое. Пикколомини опять начал разбойничать. До тех пор пока он производил набеги в папских владениях, ему сходили с рук многие злодейства, но лишь только разбойник перешел тосканскую границу, дела для него приняли неожиданный и самый неблагоприятный оборот. На флорентийском престоле в это время сидел великий герцог Фердинанд, бывший кардинал Медичи. Он замечателен в истории как покровитель наук и искусства и как мудрый правитель. В его царствование пограничная стража была в особенности бдительна. Лишь только Альфонсо Пикколомини со своей бандой перешел границы Тосканы, как тотчас же был окружен сильным отрядом солдат, разбит наголову и взят в плен. Фердинанд без церемоний отдал бандита в руки палача, и Альфонсо Пикколомини был казнен во Флоренции.

Карл Гербольт при помощи капиталов матери достиг высоких почестей в Париже, он сделался любимцем короля Генриха IV и другом генерала Ледигиера, получил титул маркиза. Таким образом, фамилия маркизов Гербольтов получила во Франции законную санкцию, которой беспрепятственно пользовалась до революции 1793 года, когда последний из маркизов Гербольтов, по приговору революционного трибунала, сложил голову на гильотине.

Граф Просседи вполне наслаждался плодами своих деяний. Он был несметно богат, молод и пользовался всеобщим уважением как святой. Лишь одно обстоятельство иногда беспокоило молодого графа. Время от времени он чувствовал жгучую боль в руке, укушенной зарезанным им иезуитом. Сначала молодой человек не придавал значения этому обстоятельству, но боль усиливалась и наконец сделалась нестерпимой. Граф Просседи принужден был обратиться за помощью к врачу. Тот тщательно осмотрел его, покачал головой и сказал:

— Есть одно средство, граф, в настоящее время с пользой практикуемое во Франции знаменитым хирургом Амбуазом Паре, не я не смею предложить вам его — оно ужасно.

— Пожалуйста, не стесняйтесь, доктор, — отвечал Просседи, — говорите смело.

— По всей вероятности, — сказал доктор, рассматривая рану, — вас укусила бешеная собака; кем она убита: вами или посторонними людьми?

— Я ее убил собственными своими руками.

Затем была произведена мучительная операция, во время которой не дрогнул ни один мускул на лице Просседи. Рана и ее окружные покровы были сожжены раскаленным железом. Сначала все шло, как нельзя лучше, рана начала заживать, лихорадка у Просседи прекратилась, восстановился сон и аппетит, молодой больной начал самодовольно улыбаться и уже намеревался было устроить ночную оргию, как вдруг в одно недоброе утро он опять почувствовал жгучую боль в руке. Призванный доктор, осмотрев рану, побледнел и хранил молчание.

— Ну, доктор, что же вы скажете? — спрашивал больной.

Доктор ничего не отвечал. Просседи повторил вопрос.

— Я тут ничего не могу сделать, — тихо проговорил доктор, — господину графу остается только прибегнуть к помощи…

— Кого?!!

— Господа Бога! Необходимо позвать священника.

— Как священника! — закричал на весь дом Просседи, начинавший уже чувствовать приступы водобоязни. — На что он мне нужен, ваш священник? Я вышел из ада, туда и возвращусь!

С этими словами бешеный бросился в двери и выбежал на улицу.

— Задержите его! Задержите! — кричал медик. — Зовите скорее священника!

Но никто из слуг не решался остановить Просседи. Каждый боялся быть укушенным бешеным. Между тем несчастный больной, с пеной у рта, бежал по направлению к Тибру.

— Да… Да… Арестуйте меня, свяжите, бросьте в тюрьму, — вопил не своим голосом Просседи, — я отравил моего отца… Я убил иезуита, он меня укусил… О проклятие! Я владею десятками миллионов, и должен умереть от бешенства!

Мало-помалу толпа прибывала. Просседи продолжал кричать на всю улицу:

— Вы меня считали за святого, идиоты! А я был дьяволом из дьяволов, и теперь вижу, как сатана мне улыбается, а Вельзевул простирает объятия.

В это время один из сбиров незаметно подошел к больному сзади, схватил за руки, опрокинул на землю и закричал:

— Веревку! Веревку! Скорее вяжите его!

Но было уже поздно. Из груди несчастного вырвался какой-то нечеловеческий вопль, тело конвульсивно дернулось, и граф Просседи испустил дух.