Проснуться в восемь И глядеть в окно. Весна иль осень Это все равно. Лишь только б мимо, Всюду и всегда, В порывах дыма Мчались поезда. А лучше нету Доли кочевой По белу свету В тряской грузовой. Чтоб ливень, воя, Падал тяжело На ветровое Мокрое стекло. Я жил собой И всеми вами жил, Бросался в бой И плакал у могил. А время шло, Мужая и борясь, И на стекло Отбрасывало грязь. Я рукавом Стирал ее во мгле На ветровом Исхлестанном стекле. Я так люблю Дорогу узнавать, Припав к рулю О многом забывать! В метель, в грозу, Лишь руку подыми, Я подвезу Бесплатно — черт возьми! Тебя бесплатно Подвезти клянусь, Зато обратно Больше не вернусь. Всегда вдвоем, Довольные судьбой, Мы не даем Покоя нам с тобой. И смотрят двое Весело и зло Сквозь ветровое Грязное стекло.

Не обладаю правом впасть в обиду. Мой долг… Но я, ей-богу, не в долгу. По лестнице сбегу. На площадь выйду. Проталины увижу на снегу. Тебя не вправе упрекнуть в измене, По всем счетам я заплатил сполна, И праздную свое освобожденье, А на снегу — проталины. Весна.

Какая музыка была! Какая музыка играла, Когда и души и тела Война проклятая попрала. Какая музыка во всем, Всем и для всех — не по ранжиру. Осилим… Выстоим… Спасем… Ах, не до жиру — быть бы живу… Солдатам голову кружа, Трехрядка под накатом бревен Была нужней для блиндажа, Чем для Германии Бетховен. И через всю страну струна Натянутая трепетала, Когда проклятая война И души и тела топтала. Стенали яростно, навзрыд, Одной-единой страсти ради На полустанке — инвалид, И Шостакович — в Ленинграде.

Такой туман без края над полями, Что можно заблудиться, запропасть. Шершавый иней пойман тополями На листья, не успевшие опасть. Я плохо прежде понимал все это, Я даром эту благодать имел Туманы предосеннего рассвета, Земной покой на тридевять земель. Я думал, что не может быть иначе, Иной представить землю я не мог, Когда над тихой сестрорецкой дачей В туман вплетался утренний дымок, И волны пену на берег кидали, И с грохотом обрушивались близ Угластых скал. И в утренние дали Седые чайки между волн неслись И, возвращаясь, свежесть приносили В туманный, сонный, влажный Ленинград. И не было земной осенней силе Конца и края, смерти и преград. К нам нелегко приходит пониманье, Но эту красоту поймешь вдвойне, Когда пройдешь в пороховом тумане Полями в пепле, в свисте и огне. И станет ясно, что просторы эти До гроба в плоть и кровь твою вошли, И ничего прекрасней нет на свете Рассвета отвоеванной земли.

И обращается он к милой: — Люби меня за то, что силой И красотой не обделен. Не обделен, не обездолен, В поступках — тверд, а в чувствах — волен, За то, что молод, но умен. Люби меня за то хотя бы, За что убогих любят бабы, Всем сердцем, вопреки уму, Люби меня за то хотя бы, Что некрасивый я и слабый И не пригодный ни к чему.

Человек живет на белом свете. Где — не знаю. Суть совсем не в том. Я — лежу в пристрелянном кювете, Он — с мороза входит в теплый дом. Человек живет на белом свете, Он — в квартиру поднялся уже. Я — лежу в пристрелянном кювете, На перебомбленном рубеже. Человек живет на белом свете Он — в квартире зажигает свет Я — лежу в пристрелянном кювете, Я — вмерзаю в ледяной кювет. Снег не тает. Губы, щеки, веки Он засыпал. И велит дрожать… С думой о далеком человеке Легче до атаки мне лежать. А потом подняться, разогнуться, От кювета тело оторвать, На ледовом поле не споткнуться И пойти в атаку Воевать. Я лежу в пристрелянном кювете. Снег седой щетиной на скуле. Где-то человек живет на свете На моей красавице земле! Знаю, знаю — распрямлюсь, да встану, Да чрез гробовую полосу К вражьему ощеренному стану Смертную прохладу понесу. Я лежу в пристрелянном кювете, Я к земле сквозь тусклый лед приник… Человек живет на белом свете Мой далекий отсвет! Мой двойник!

Страшный путь! На тридцатой, последней версте Ничего не сулит хорошего. Под моими ногами устало хрустеть Ледяное, ломкое крошево. Страшный путь! Ты в блокаду меня ведешь, Только небо с тобой, над тобой высоко. И нет на тебе никаких одёж: Гол как сокол Страшный путь! Ты на пятой своей версте Потерял для меня конец, И ветер устал над тобой свистеть, И устал грохотать свинец… — Почему не проходит над Ладогой мост?! Нам подошвы невмочь ото льда оторвать. Сумасшедшие мысли буравят мозг: Почему на льду не растет трава?! Самый страшный путь из моих путей! На двадцатой версте как я мог идти! Шли навстречу из города сотни детей… Сотни детей!.. Замерзали в пути… Одинокие дети на взорванном льду Эту теплую смерть распознать не могли они сами И смотрели на падающую звезду Непонимающими глазами. Мне в атаках не надобно слова «вперед», Под каким бы нам ни бывать огнем У меня в зрачках черный ладожский лед, Ленинградские дети лежат на нем.

Подкова счастья! Что же ты, подкова? Я разогнул тебя из удальства И вот теперь согнуть не в силах снова Вернуть на счастье трудные права. Как возвратить лицо твое степное, Угрюмых глаз неистовый разлет, И губы, пересохшие от зноя, И все, что жизнь обратно не вернет? Так я твержу девчонке непутевой, Которой всё на свете трын-трава, А сам стою с разогнутой подковой И слушаю, как падают слова.

Тишайший снегопад Дверьми обидно хлопать. Посередине дня В столице как в селе. Тишайший снегопад, Закутавшийся в хлопья, В обувке пуховой Проходит по земле. Он формами дворов На кубы перерезан, Он конусами встал На площадных кругах, Он тучами рожден, Он пригвожден железом, И все-таки он кот В пуховых сапогах. Штандарты на древках, Как паруса при штиле. Тишайший снегопад Посередине дня. И я, противник од, Пишу в высоком штиле, И тает первый снег На сердце у меня.

Касторкой пахнет!.. Миновав поселок, Два мотоцикла, круто накренясь, На автостраду, мимо ржавых елок, Кидаются, расшвыривая грязь. Прощай, мое призвание былое Ничтожное, прекрасное и злое… Не знаю сам, к какому рубежу Я от твоей погони ухожу.

Две стены, окно и дверь, Стол и табуретка. В эту комнату теперь Ты приходишь редко. И огонь в огне погас, Плотно дверь закрыта. Этой комнате теперь Не хватает быта. Видно, бытом ты была, Жизнью не была ты, Мы, имея два крыла, Не были крылаты. Я забыл, что ты жива, Мне бы вспомнить хоть слова: Имя или отчество. В этом доме нежилом Бьет единственным крылом Наше одиночество.

Все разошлись и вновь пришли, Опять уйдут, займутся делом. А я ото всего вдали, С тобою в доме опустелом. Событья прожитого дня, И очереди у киоска, И вести траурной полоска Не существуют для меня. А я не знаю ничего, И ничего не понимаю, И только губы прижимаю К подолу платья твоего.