Говорить и писать сегодня о социализме очень трудно: на всем, что можно сказать по этому поводу, лежит отпечаток нашего прошлого. Одни его ненавидят и проклинают, другие оправдывают и даже восхваляют, третьи принимают с теми или иными оговорками. Отсюда разное отношение к социализму: для одних он — то, что было, для других — что так и не состоялось. Но в чем, несомненно, сходятся те и другие — это в признании полного краха общества, которое мы называли когда-то социалистическим.

«Реальный социализм» явно не состоялся. Он потерпел поражение во всех областях — экономической, политической, идеологической, в борьбе за мировое лидерство. Никто не верит в возможность его реставрации. Но означает ли это, что тем самым потерпела крах, оказалась несостоятельной и социалистическая идея? Все попытки возложить на нее ответственность за пороки существовавшей у нас системы не кажутся мне слишком убедительными. Идеями еще нужно уметь пользоваться. Они способны оборачиваться собственной противоположностью в руках тех, кто не готов к их восприятию ни исторически, ни нравственно, ни культурно. К сожалению, такова судьба многих идей, попадавших на неподготовленную для них почву. В истории было пролито немало крови во имя самых возвышенных, но неверно понятых или ложно истолкованных идей. Призывы к свободе приводили к анархии и насилию, лозунги народовластия — к тотальной власти государства над личностью, стремление к равенству — к нетерпимости ко всякой яркой индивидуальности. Разве имевшие место в истории примеры злоупотребления свободой отвергают саму идею свободы, ее непреходящую ценность для человека? Отрицая с первым и второе, мы рискуем никогда не достигнуть состояния свободы.

Идеи обычно живут до тех пор, пока существуют люди, верящие в них. Сегодня людей с социалистическими убеждениями явно поубавилось, но они есть, и никто не может гарантировать, что завтра их не будет больше. Потому и вопрос о том, чем является социализм — утопией, ложной химерой, злым умыслом или общественно значимой идеей, — остается открытым. Как средневековое общество не во всем совпадало с моральными заповедями христианства, господствовавшего тогда в общественном сознании, так и общество «реального социализма» далеко разошлось с идеалами и целями социализма. Будущий историк не пройдет мимо очевидного факта колоссального разрыва между теорией и практикой социализма, провозглашенными лозунгами и достигнутыми результатами. И как конец Средневековья не сопровождался гибелью христианства, хотя породил атеистическое умонастроение, так завершение эпохи «реального социализма», подняв волну антикоммунистических настроений, не обязательно повлечет за собой исчезновение самой идеи.

Социализм — идеология или наука?

О социализме принято говорить в разных смыслах и значениях. В нем видят идеологию, обосновывающую необходимость определенных социальных изменений, политическое движение, представленное разными партиями — от радикальных до умеренных, существовавшую у нас и еще кое-где сохранившуюся реальность со своим особым социальным порядком и институтами власти. Во всех этих значениях социализм, несомненно, достоин научного изучения. Наука не может пройти мимо того, что имело место в истории, стало историческим фактом, какую бы оценку этому факту мы ни давали сегодня. Но вот в чем отказано в наше время социализму, так это в праве самому считаться научной теорией, претендовать на статус хотя бы научной гипотезы.

Признавая существование людей с социалистическими убеждениями, социалистического движения и даже социалистической реальности, мало кто видит в социализме теоретическую идею, способную конкурировать на равных с другими в объяснении хода и направления современного общественного развития. За социализмом прочно укрепилась репутация ложной идеологии, в лучшем случае утопии, которой ничто не соответствует в действительном мире. По словам, например, Ф. А. Хайека, «социализм — одно из наиболее влиятельных политических движений нашего времени — основывается на явно ложных посылках. Пускай он вдохновляется благородными намерениями, пусть во главе его стоят некоторые из лучших умов нашего времени — из-за него оказывается под угрозой уровень жизни, да и сама жизнь значительной части человечества». Хайек не отрицает наличия в социализме разумного элемента, но считает, что он воплощается здесь в «наивную и некритичную рационалистическую теорию, устаревшую и ненаучную методологию», названную им «конструктивистским рационализмом», т. е. искусственным и волюнтаристским вмешательством разума в эволюционный процесс. Ложь социализма имеет в своем истоке «пагубную самонадеянность» человеческого разума, полагающего, что он способен во всех деталях предугадать ход и направление исторического развития. Социализм — не просто заблуждение ума, но проявление его высокомерия по отношению к стихийности и иррациональности исторического процесса. Цена этого высокомерия — бесчисленные человеческие жертвы и страдания.

Подобная оценка социализма была бы в чем-то справедливой, если бы ограничивалась только той его версией, какая была реализована в СССР и в других странах так называемого социалистического лагеря. В своем практическом воплощении социализм действительно мало кого сделал счастливым. Но причина тому, вопреки сказанному Хайеком, — не в избытке, а скорее в недостатке разумности у тех политиков, которые взялись за «строительство социализма» на местах, не сообразуясь при этом с реальными обстоятельствами и смыслом данной идеи.

Несостоятельность «реального социализма» ни в чем не проявилась так отчетливо, как именно в сфере сознания. Безграмотность партийных вождей в вопросах теории социализма, их пренебрежение задачами ее модернизации, обогащения новыми фактами и гипотезами, соответствующими современным реалиям, создали ей репутацию какого-то архаического и догматического монстра. «Научный коммунизм» советского образца стал предметом всеобщего презрения и насмешки, примером схоластики, лишенной какого бы то ни было научного дискурса. Не потому ли конец этой псевдонаучной дисциплины был встречен всеми с чувством явного облегчения? Интеллектуальный кризис «реального социализма» стал причиной и всех остальных его кризисов. Бог покарал систему тем, что лишил ее разума.

Важно, однако, разобраться в том, что привело к этому кризису. Его истоком, по нашему мнению, стал созданный Сталиным миф о «победившем социализме». Даже Ленин считал, что социализма у нас нет и долго еще не будет, что ему предшествует длительный переходный период с элементами рынка и частной собственности. Через двенадцать лет после смерти Ленина Сталин объявил, что социализм «в основном» построен, выдав за него систему полуфеодального принуждения к труду и государственного насилия над личностью. Выдав за социализм свой образ мыслей и действий, власть, в конечном счете, отождествила его с собственным существованием, рассуждая по известной формуле «социализм — это я». Социализм приравняли к его сталинской версии, и с тех пор он воспринимается как ее синоним. В итоге социализм проделал как бы обратный путь от науки не к утопии даже, а к мифу, выдающему за реальность то, что ею вовсе не является. Этот миф и сегодня владеет умами, как защитников, так и противников социализма. Те и другие свято верят, что жили при социализме, что никаким другим он быть не может. Но если для первых защита социализма тождественна оправданию сталинизма, то для вторых борьба со сталинизмом равнозначна антисоциализму и антикоммунизму.

Я не оспариваю права людей, живших в Советском Союзе, называть то время социализмом. Но о степени социалистичности советского общества лучше судить все же на основании не того, что оно думало о себе, а по более объективным критериям исходя из понятия (или идеи) социализма, или из того, что на языке социологии называется «идеальным типом». Что именно в обществе, назвавшем себя социалистическим, подпадает под это понятие? Является ли, например, демократией то, что сегодня происходит в нашей стране, считающей себя демократической? Для сомневающихся некоторые остроумные политтехнологи придумали, правда, простой выход: достаточно добавить к слову «демократия» слово «суверенная» и все сомнения разрешаются сами собой: кто же будет спорить с тем, что у нас демократия не такая, как у всех?

По словам американского политолога Роберта Даля, «когда мы обсуждаем проблемы демократии, ничто, пожалуй, не порождает такой путаницы, как один простой факт: понятие «демократии» относится в равной мере и к идеалу, и к реальной действительности. Порой нам трудно их разграничить». Одни говорят о демократии как идеале, другие выдают за нее реально существующую политическую систему. «До тех пор пока собеседники не выяснили, что имеет в виду каждый из них, они будут спорить, не понимая друг друга».

Чтобы не попасть в положение такого собеседника, сразу же оговорюсь: меня будет интересовать не то, что у нас существовало под видом социализма, а та его теоретическая версия, которая представлена марксизмом. Не отрицая выдающейся роли Маркса в развитии социалистической теории, важно вместе с тем разобраться в том, что в этой версии, далеко не единственной в истории социалистической мысли, уже устарело, не соответствует реалиям сегодняшнего дня, а в чем она и сегодня сохраняет свое научное значение.

Известно, что сам Маркс предпочитал называть себя не социалистом, а коммунистом. В «Манифесте» он вместе с Энгельсом подверг критике все существовавшие к тому времени разновидности социалистической мысли — социализм реакционный (феодальный, мелкобуржуазный и «истинный»), консервативный, или буржуазный, и утопический. Социализм, как они считали, способен выражать интересы любого класса — аристократии, крестьянства, буржуазии и пролетариата, причем последнего в тот период его истории, когда он еще не развит, когда отсутствуют предпосылки для его реального освобождения. Коммунизм же для них — это прежде всего партия, которая, во-первых, выражает интересы всего международного пролетариата как сложившегося класса в отличие от интересов его отдельных национальных групп, во-вторых, лучше других партий понимает условия и конечные цели пролетарского движения. В отличие от утопического социализма, рисующего фантастические картины будущего общества, коммунизм есть реально происходящее общественно-политическое — рабочее — движение.

У Энгельса термин «социализм» (в работе «О превращении социализма из утопии в науку») приобретает несколько иной смысл. На первый план здесь выходит не общественно-политическая, а теоретическая сторона коммунистического движения, система воззрений коммунистов на историю и ход ее развития. «Научный социализм» для Энгельса — не партия или движение, а учение, базирующееся на таких открытиях Маркса, как материалистическое понимание истории и трудовая теория прибавочной стоимости. Отсюда никак не следовало, что социализм есть особое общественное состояние, первая фаза коммунизма, предшествующая полному коммунизму. Похоже, что такая трактовка социализма родилась в среде русских марксистов, в частности, была инициирована Лениным в его работе «Государство и революция». В «Критике Готской программы» Маркс говорит о двух фазах — низшей и высшей — коммунизма, но не называет первую из них социализмом.

Социализм с этой точки зрения — не просто отвлеченная идея, полученная в результате абстрактной работы головы, а теоретическое выражение реально происходящего движения. К коммунизму он относится как теория к практике, мысль к действию, наука к реальному движению, что и фиксируется в понятии «научный социализм». В плане теории он противостоит утопическому социализму, с одной стороны, либерализму — с другой. Практическим же отрицанием капитализма является не социализм, а коммунизм. Если социализм формулирует условия и задачи освобождения человека от власти капитала на уровне теории, то коммунизм несет с собой его практическое освобождение от этой власти. Впоследствии большевики, считавшие себя идейными коммунистами, назовут созданное ими общество социализмом, что окончательно запутает вопрос о соотношении этих понятий. Поэтому и я в дальнейшем буду называть социализмом не то, что было построено у нас, а что Маркс понимал под коммунизмом, включая обе его фазы.

Творцы научного социализма в любом случае не склонны были трактовать коммунизм как идею. Их критическое отношение к любым идеям, якобы живущим в истории своей самостоятельной жизнью, хорошо известно. Коммунизм для них — не идея, неизвестно откуда взявшаяся, а лишь иное название реально происходящей борьбы пролетариата с капиталом. Как любая общественная борьба, она движима определенным классовым интересом, что, впрочем, не всегда отчетливо осознается ее участниками. Рабочее движение — не исключение из этого правила. Задачей социализма как науки, по мнению Маркса и Энгельса, является не построение идеальной модели будущего общества, а доведение до сознания рабочих того, в чем действительно состоит их классовый интерес, в чем заключена подлинная цель пролетарского движения.

Свое понимание этой цели, названное ими научным социализмом, они противопоставили тем социалистическим воззрениям своего времени (во многом сохранившимся и в наши дни), которые усматривали ее в борьбе рабочих за сокращение рабочего дня, повышение заработной платы и ряд других чисто экономических уступок со стороны капитала. Возможно, для отдельных групп рабочих в разных странах эти уступки представляют собой вопрос насущной и самой первой жизненной необходимости, которым, разумеется, не может пренебрегать ни одна партия, называющая себя социалистической. Но не в этом состоит конечная цель этого движения, если рассматривать его в общемировом масштабе. Такой целью, как полагали основоположники научного социализма, может быть только освобождение человека от самой необходимости быть наемным рабочим, принадлежать к какому-то классу — тем более к тому, для которого единственным условием выживания является продажа им своей рабочей силы.

Классовый интерес рабочих как международного движения и состоит в том, чтобы перестать быть классом, стать просто сообществом свободных и равных в своем труде и общении людей. В той мере, в какой этот интерес осознается в качестве конечной цели всего пролетарского движения, оно — это движение — обретает характер коммунистического движения.

До того как социализм получает свое научное объяснение в реально происходящем практическом движении, он предстает в сознании людей как всего лишь идея, по большей части утопическая. Многочисленные социалистические идеологи предпочитают судить о социализме с позиции скорее абстрактно понятой справедливости, чем практического интереса определенного класса. Для них социализм — всего лишь моральный постулат, пусть возвышенный и благородный в своих притязаниях и намерениях, но весьма далекий от жизненных запросов большинства людей. Он — область мечты и фантазии о будущей счастливой жизни, которые сопутствовали людям на протяжении всей их сознательной истории. И только для рабочего класса, по мнению Маркса и Энгельса, социализм стал не утопической грезой, а единственно мыслимым теоретическим решением его жизненно-практической проблемы. С этого момента он обретает характер уже не идеологии или утопии, а научной теории.

Для людей, не придерживающихся классового подхода к объяснению идейных образований, социализм наряду с консерватизмом и либерализмом так и остается одной из наиболее влиятельных современных идеологий. По мнению, например, И. Валлерстайна, каждая из этих идеологий представляет собой один из способов утверждения того нового мировоззрения, «которое мы называем современностью», или, иными словами, содержит в себе особый проект современного общества («проект модерна»), которое должно прийти на смену старому. Все они были вызваны к жизни великими потрясениями Французской революции, пытаясь каким-то образом справиться с вновь возникшими обстоятельствами. Первой по времени стала «консервативная реакция» на Французскую революцию, стремившаяся хоть как-то минимизировать ущерб от ее последствий и воспрепятствовать происходившим переменам. Затем последовал либерализм, ставший в оппозицию к консерватизму и сделавший современность своим знаменем. Последним был социализм, который, согласно Валлерстайну, выделился в самостоятельное идеологическое течение с 1848 г. (год выхода в свет «Манифеста Коммунистической партии»), поскольку до того, считая себя также наследником Французской революции, мало чем отличался от либерализма. Заметим, что рождение социализма как особой идеологии приравнивается здесь к возникновению рабочего движения и коммунистической партии.

В качестве критики настоящего с позиции более радикального и ускоренного исторического развития социализм находится в оппозиции к либерализму. Главное в каждой из идеологий, как считает Валлерстайн, — это «против кого они выступают», ибо только наличие противника придает им характер сплачивающего и объединяющего идеологического учения. В настоящее время — в результате структурного кризиса капиталистической мироэкономики и ее перехода в какое-то совершенно новое состояние, сравнимого с крупной «бифуркацией» с неопределенным исходом, — судьба всех этих идеологий, уже сейчас заметно сблизившихся между собой, оказывается под вопросом. Возможно, на смену им придет какая-то совершенно новая идеология. «Мы не можем прогнозировать мировоззрение (мировоззрения) системы (систем), которая возникнет на развалинах нынешней. Мы не можем сейчас вести речь о тех идеологиях, которые возникнут, или о том, какими они будут, если они будут вообще».

Можно согласиться с тем, что социализм есть критика либерализма, а в его лице современности, которую либерализм берет под свою защиту. Но вот от имени кого все же ведется эта критика? Можно ли считать эту критику научной или она основана на субъективном недовольстве тех, кому просто не повезло в настоящем? Что вообще означает эпитет «научный» применительно к социализму? И где проходит граница, отделяющая в теории социализма ее научный элемент от элемента идеологического? По всем этим вопросам, разумеется, не существует однозначного мнения.

Хорошо известно, что Маркс и Энгельс считали идеологию ложным, искаженным отражением действительности. Свою собственную задачу они видели в замене любой идеологии наукой. Отношение к идеологии в наше время, конечно, отличается от того, каким оно было во времена Маркса, уже не несет в себе прежнего негативист-ского смысла, отрицавшего право на существование всего, что не является наукой. Но этим не снимается принципиальное отличие идеологии от науки. Западные и русские марксисты, реабилитировавшие понятие идеологии применительно к марксизму, проблему соотношения в нем науки и идеологии, на мой взгляд, так и не решили, закамуфлировав ее понятием «научная идеология». Для самого Маркса подобное словосочетание столь же неприемлемо, как, например, выражения типа «народное государство», «казарменный коммунизм» и пр. Идеология несовместима с наукой хотя бы потому, что, будучи классовым сознанием, лишена достоинства «всеобщего знания». В отличие от науки, руководствующейся поиском общей для всех истины, идеология выражает интересы отдельного класса, которые она, правда, выдает за всеобщий интерес, абсолютизирует и увековечивает его. В этом и состоит, собственно, ложь любой идеологии.

Маркс, разумеется, не отрицал важной роли идеологии в истории, ее обратного и порой положительного воздействия на общественную жизнь, ее практическую необходимость и даже пользу для определенных общественных классов. Исключением для него являлся только пролетариат, который, будучи «всеобщим классом» — провозвестником будущего бесклассового общества, — обязан также мыслить всеобщим образом, т. е. научно. Соотношение науки и идеологии, следовательно, — не только гносеологическая проблема, отделяющая истинное знание отложного, но и социологическая, раскрывающая коренную противоположность пролетарского и буржуазного сознания. Класс, отстаивающий в обществе свой особый интерес, нуждается в идеологии, класс же, чей интерес совпадает с интересами большинства, в пределе — всего человечества (а таким классом в истории, по мысли Маркса, как раз и является пролетариат), способен выражать его без всякого идеологического камуфляжа, на языке рациональной науки. Соответственно, учение, выражающее коренные интересы рабочего класса, может быть только научным. Таковым, по мнению Маркса, и является его собственное учение. Что же предопределило неудачу этой главной претензии марксизма — быть не идеологией, а наукой?

Причину, несомненно, следует искать в самом марксизме, попытавшемся сочетать несочетаемое — научность и классовость, истину и интерес, пусть и пролетарский. В своей трактовке социализма (или коммунизма) Маркс, как известно, претендовал на двойной синтез — во-первых, на его соединение с рабочим движением (пролетарская версия социализма) и, во-вторых, на его соединение с наукой (научный социализм). Он попытался сочетать в своем учении классовое самосознание пролетариата с научной теорией, т. е. создать нечто вроде «пролетарской науки». В подобной двойственности и заключалось исходное противоречие марксизма, сыгравшее затем роковую роль в его истории. Претендуя на преодоление всяческой идеологии, оно было истолковано учениками и ближайшими последователями Маркса как идеология по преимуществу.

Отсутствие прямой связи теории социализма с практикой революционного рабочего движения была осознана лишь в XX веке — в результате существенных трансформаций капиталистического общества, его преобразования из индустриального в постиндустриальное общество. Представление о всемирно-исторической миссии пролетариата, несущего человечеству освобождение от власти капитала, оказалось в воззрениях Маркса самой большой идеологической иллюзией. Будучи относительно оправдано в эпоху раннего капитализма с его массовой пролетаризацией общества, оно перестало соответствовать действительности на его последующих стадиях. В условиях современного (постиндустриального и информационного) капитализма рабочий класс обнаружил тенденцию к своему не только количественному сокращению, но и качественному преобразованию, все больше обретая черты не столько класса, сколько профессии, уступая место главной производительной силы работникам умственного труда. Потому и представлен он сегодня в обществе не столько политическими партиями, сколько профсоюзами. Правда, к пролетариату в наше время принято относить представителей не только физического, но и умственного труда, работающих по найму у капитала. При этом упускают из виду качественное различие в социальном положении этих двух групп работников, касающееся прежде всего отношений собственности и источников дохода. Если для первых таким источником является собственность на рабочую силу, данную им от природы, то для вторых — собственность на знание, представляющее собой уже не природный, а общественный дар. Именно эта собственность, как станет ясно дальше, заключает в себе зародыш общественной собственности. Во всяком случае, рабочий класс в том его виде, в каком он сформировался в XIX веке, сегодня уже не столь опасен для капитализма и никак не обнаруживает сколько-нибудь осознанного стремления к изменению существующего строя.

Вот почему рабочее движение в наши дни утратило характер политической борьбы за власть и скорее смахивает на экономический торг за более выгодные условия труда. Оно давно не испытывает потребности к объединению во всемирном масштабе, да и сами социалистические партии на Западе менее всего напоминают сегодня политические организации рабочего класса, проникнутые духом пролетарской солидарности и интернационализма. В этой ситуации представление о пролетариате как «могильщике капитализма» со всей очевидностью обнаружило свою иллюзорность и идеологическую предвзятость. После Маркса «верные марксисты», которые не захотели расстаться с этой иллюзией, довершили процесс превращения его учения в идеологию, причем за счет даже тех элементов научности, которые в нем содержались.

Уже Ленин, как известно, пришел к выводу, что рабочие собственными усилиями не могут выработать правильного, т. е. марксистского, понимания своих интересов, что оно должно вноситься в рабочее движение извне — революционно мыслящей и антибуржуазно настроенной интеллигенцией. «Внесение сознания» обернулось затем его насильственным навязыванием, идеологическим диктатом партии «профессиональных революционеров». Круг, что называется, замкнулся: учение, противопоставлявшее себя при своем зарождении любой идеологии, стало орудием невиданного в истории идеологического насилия, практически лишившего его ранга научной теории.

Нет смысла перечислять здесь остальные «ошибки» Маркса, естественные для любого мыслителя, претендующего не на абсолютную истину, а на ту, которая доступна ему в обстоятельствах его времени. Разумеется, многое сегодня выглядит не так, как в середине XIX века. Капитализм стал другим, найдя новые источники своего экономического роста, связанные прежде всего с применением знания, с развитием информационных систем. Не количество затраченного живого труда, а качество продукции, производство которой базируется на принципиально новых технологиях, стало главным источником получения прибылей, поставив под сомнение всю трудовую теорию стоимости.

Само понимание капитализма как общества непримиримой классовой борьбы между трудом и капиталом требует существенной корректировки. В своем нынешнем виде капитализм оказался способным реализовать многие программные установки социализма, как он мыслился в позапрошлом веке. Между капитализмом и социализмом уже трудно увидеть ту разграничительную черту, заполненную революциями и насильственными переворотами, которая раньше считалась обязательной при переходе от одного общества к другому. Сама пролетарская версия социализма с ее верой в освободительную миссию рабочего класса сегодня уже никем не воспринимается всерьез. Что же в таком случае остается от социалистической теории?

По моему мнению, остается главное — поиск такой общественной формы, в которой человек, освобождаясь от власти возвышающихся над ним экономических и политических институтов, получает наконец возможность и условия для полного и свободного развития своих способностей и талантов. Отказаться и от этого — значит, отказаться не только от социализма, но от всей европейской культуры, сделавшей такой поиск смыслом и целью своего существования. Поиск этот не завершен до сих пор. И пока он ведется, направление, какое придал ему Маркс, сохраняет свою научную ценность.

Сегодня разговор о социализме, освободившемся от своей былой сращенности с властью, можно наконец перевести из плоскости политической, в какой он обычно велся, в плоскость научную. Тот, для кого и сейчас социализм — только партийный лозунг, а не теоретическая идея, подлежащая, как и любая другая идея, научному обсуждению, рискует навсегда остаться политическим маргиналом. Если кому-то и кажется, что «философские рассуждения» о социализме уводят в сторону, далеки от жизни, то на это можно возразить следующее: ничто так не дискредитирует идею в сознании людей, как ее монополизация политиками и партийными идеологами. Их кажущаяся близость к жизни, не подкрепленная близостью к науке, ничего хорошего, как правило, этой жизни не сулит.

В равной мере не следует придавать серьезного значения и тем критикам этой идеи, которые поспешили сдать ее в архив, объявить исторически преодоленной, лишенной позитивного смысла. Наши либералы, гордящиеся своей европейской просвещенностью, и консерваторы, хранящие верность дореволюционной и православной России, хотя бы для видимости поинтересовались тем, чем эта идея была как для западных интеллектуалов, так и для многих поколений русской интеллигенции. В своем безоговорочном ее отрицании они равно далеки и от тех, и от других. Не все, конечно, в Европе и России защищали и защищают эту идею, но без нее нельзя составить адекватной картины ни современной общественной мысли, ни современной жизни.

Все дело в том, какими глазами смотреть на социализм — политика или ученого. Для политиков левой ориентации социализм — идеология, позволяющая формулировать им цели своей политики, для ученых — теория, подлежащая проверке на научную истинность. Идеология в любом случае служит политике, тогда как наука в основе своей независима от нее. Наиболее выдающиеся представители западного и русского марксизма, будучи, как известно, активными деятелями международного рабочего движения, прямыми участниками революционной борьбы за власть, сочетали в своем лице политиков и ученых. Это не могло не отразиться на состоянии самого учения, которое все более обретало характер не столько научной теории, сколько идеологической догмы, служащей политическим целям определенной партии.

Маркс был все же больше ученым, чем политиком, тогда как его последователи, особенно в России, были больше политиками, чем учеными. В их сознании соображения политической целесообразности часто перевешивали доводы науки, а то и прямо расходились с ними. Ближайшие друзья и соратники Маркса (такие, например, как Э. Бернштейн и К. Каутский), ставшие основателями и теоретиками Германской социал-демократической партии, сделали первый шаг на пути превращения учения Маркса в партийную идеологию, которая с их легкой руки и получила название «марксизм«. Русские же марксисты, всегда предпочитавшие живую практику революционной борьбы отвлеченным теоретическим размышлениям, завершили этот процесс. В их лице весь марксизм обрел характер более идеологии, чем науки. А большевики вообще объявили марксизм своей партийной монополией, квалифицируя остальные его разновидности как оппортунизм, реформизм, ошибочное отступление или даже злонамеренное извращение.

Отделить Маркса-ученого от Маркса-политика, конечно, трудно, но только так, я думаю, можно правильно оценить степень научности его теории социализма. Маркс, несомненно, давал повод для истолкования и использования своего учения в качестве идеологии, но не в этом, как мне кажется, состоит его сильная сторона. Более важным является уловленная Марксом связь социализма не просто с рабочим движением, но с общей логикой развития европейской цивилизации. Марксу, при всей его классовой ангажированности, более чем какому-либо другому мыслителю удалось выявить прямую зависимость социалистического сознания не просто от «положения рабочего класса при капитализме», но от положения при капитализме человека вообще в качестве творца, производителя своих собственных общественных отношений, сознательного субъекта истории и культуры.

Социализм, с этой точки зрения, выражает интересы той части современного общества, которая более других связана с культурным творчеством, с креативной деятельностью людей в сфере как материального, так и духовного производства. В плане теоретическом он являет собой иной по сравнению с экономическим или политическим способ научного анализа общества, ставящий на первое место его способность отвечать на вызовы культуры, соответствовать ее требованиям и запросам. В этом смысле социализм и есть культура, как она мыслится и формулируется на языке социальной теории, социальный способ ее бытия, единственно адекватная ей историческая форма ее общественного существования и развития. В этом и необходимо разобраться в первую очередь.

Остается выяснить, в каком именно смысле социализм связан с культурой, является выражением ее интересов в современном обществе.

Культурный смысл социалистической идеи

Чем бы в прошлом ни была социалистическая идея — а в ней, естественно, было много надуманного, утопического и даже реакционного, несущего на себе печать неизжитой патриархальщины, — она, в конечном счете, явилась концентрированным выражением тех претензий, которые можно предъявить европейской (буржуазной) цивилизации, сформировавшейся в Новое время, со стороны европейской же культуры. В отличие от буржуазной цивилизации, движущей силой которой являются интересы частного лица, принципом существования европейской культуры в ее классических образцах (начиная с эпохи Возрождения) является творчески реализующая себя личность, свободная индивидуальность (о различии между частным и индивидуальным будет сказано ниже). С позиции этой индивидуальности и ведется в социализме критика цивилизации.

В истоке социалистической (и шире — коммунистической) идеи лежит, следовательно, гуманистическая установка европейской культуры. Неслучайно первые утописты (Томас Мор, например) были и выдающимися гуманистами своего времени. Маркс был во многом прав, назвав коммунизм «реальным, или практическим, гуманизмом», продолжением и развитием гуманистической традиции Нового времени. При всем расхождении между разными вариантами коммунизма заключенная в нем идея, будучи следствием осознания западными интеллектуалами образовавшегося разрыва между культурой и цивилизацией, т. е. между свободной индивидуальностью и частными формами жизни людей в буржуазном обществе, содержала в себе поиск путей преодоления этого разрыва в пользу культуры.

Отсюда ясно, что своими корнями это сознание уходит в образ жизни и менталитет того общественного слоя, который на Западе принято называть интеллектуалами, а у нас — научной и творческой интеллигенцией. Даже для Маркса с его пролетарской ангажированностью будущее общество скроено «по образу и подобию» людей творческого труда, усматривающих в таком труде смысл и цель собственного существования. Именно для них наилучшим является общество, которое гарантирует человеку право на такой труд, делает его доступным для каждого. А уж как называть такое общество — дело второе.

По самой своей природе творческий труд не совместим с властью над ним ни государства, ни денежного капитала. Власть последнего и был призван оспорить социализм (подобно тому, как либерализм отвергает всевластие государства). И как либерализм означает не уничтожение государства, а его перевод в правовое и конституционное пространство, так и социализм вопреки своим крайним — революционным — версиям призывает не к насильственной ликвидации рыночной экономики и денег, а к постепенному ограничению их власти над человеком. Последнее достигается максимально возможным на данный момент сужением пространства «экономической необходимости» и вытекающим отсюда расширением пространства («царства») свободы. Это пространство можно назвать также пространством культуры. Рынок не ликвидируется, но постепенно ограничивается в своих притязаниях на тотальную власть в обществе, уступая главенствующее место внерыночным формам производства и общения, целью которых является нечто иное, чем просто получение прибыли. Запретами и насилием эту задачу не решишь. Кто не усвоил главного урока XX столетия — пагубности для социализма любой формы насилия, — не только не понял действительного смысла его идеи, но придал ей вид, вызывающий у здравомыслящих и морально ответственных людей вполне оправданное отторжение.

В своей структурной сложности общество не исчерпывается сферами экономической рациональности и политической целесообразности. Существует и сфера культуры, в которой люди руководствуются ценностями иного порядка — моральными, эстетическими, познавательными. Как бы ни называть ее — сферой «духа», свободы, подлинно человеческой коммуникации — именно она являет собой наиболее глубинный, фундаментальный пласт человеческой истории. К ней и обращена социалистическая мысль. В самом общем виде социализм есть идея общества, живущего по законам культуры, отдающего им приоритет перед экономическими и политическими законами. В связке «экономика — политика — культура» социализм выдвигает культуру на первое место, ставит в зависимость от нее все остальные общественные отношения, институты и учреждения. Социалистическое видение общества в отличие от экономического и политико-правового можно назвать в этом смысле культурологическим, или собственно человеческим. Правда, считать социализм не экономической и политической, а культурологической теорией, возможно, покажется кому-то экстравагантной идеей, но только так, как нам кажется, можно отличить эту теорию от всех остальных.

На одном экономическом и политическом пространстве социализм явно проигрывает по сравнению с другими направлениями общественной мысли. Что может противопоставить он либеральной теории правового государства и свободного рынка? Существовавшие у нас политическая экономия социализма и теория социалистического государства всегда вызывали сомнение в своем праве считаться наукой (и раньше было трудно понять, что такое социалистическая экономика и социалистическое государство). Таких наук нет у Маркса и Энгельса, им нельзя найти аналога и в общественной мысли на Западе. Коммунизм для Маркса — внеэкономическая реальность, существующая по своим правилам и законам. И в плане теории он — не продолжение, а критика экономического мышления (вспомним хотя бы подзаголовок «Капитала» — критика политической экономии), но в смысле, конечно, не отрицания экономической науки, а лишь ограничения ее претензии на что-то большее, чем только знание об «анатомии» капиталистического общества. В равной мере это относится и к юридически-правовой науке.

В противоположность «некритическому позитивизму» экономической науки, абсолютизирующему и увековечивающему существование капиталистического способа производства, выводящему его за рамки исторического рассмотрения, «научный социализм» взял на себя функцию критики как товарно-денежного, так и государственно-правового фетишизма. Критика здесь — не отрицание экономики и государства, а установление границ их исторического существования. Наблюдаемое в этих границах соперничество между государством и рынком за право решающего воздействия на общественную жизнь людей стало отличительным признаком всей истории цивилизации. На ее заключительном этапе, отмеченном победой капитализма, эта роль, несомненно, перешла к рынку. Коммунизм, как он трактуется научным социализмом, является с этой точки зрения альтернативой не только капитализму, но всей предшествующей цивилизации, которая на этапе капитализма достигла лишь своего наивысшего расцвета. Так понимал эту проблему и Маркс. «Великую цивилизующую роль капитала» он никогда не отрицал. И если бы мы хотели ограничить историю человечества только историей цивилизации, то лучше капитализма ничего бы не придумали.

Но ведь помимо истории цивилизации есть еще и история культуры. Обе они почему-то до сих пор плохо «стыковались» друг с другом, оказывались во взаимоисключающем отношении. На этапе капитализма такая нестыковка становится особенно наглядной. Четко обозначившийся на этом этапе конфликт между цивилизацией и культурой стал предметом обсуждения в самых разных направлениях философской и общественной мысли Нового времени, включая и марксизм. Причину этого конфликта Маркс усмотрел в общественном разделении труда, разрушившем первоначальную цельность человеческой деятельности, а следовательно, и самого человека. По мысли Маркса, цивилизация в ходе своего развития постепенно, но неуклонно проводила принцип общественного разделения людей через все сферы их жизни — разделение труда, собственности, власти, сознания и пр. История цивилизации демонстрирует в этом смысле победу разделенного, или частного, индивида над всеми коллективными формами жизни людей на предшествующих ступенях развития, на которых части еще не выделились из целого, сливаются друг с другом в какой-то однородной и неразличимой внутри себя общности. Но частное — не синоним индивидуального. В обществе частных (разделенных) интересов индивидуальное есть скорее юридическая или эстетическая видимость частного, чем его реальная характеристика. Части на то и части, что могут удерживаться в составе целого от них не зависящей, вне их находящейся силой — то ли возвышающимся над ними государством, то ли механизмом товарного производства и обмена, вплоть до господства денег и капитала. Компенсацией разделения людей на частных индивидов стала концентрация на другом полюсе цивилизации развившихся до всеобщности, но существующих в отрыве, отчуждении от большинства людей их собственных сил и отношений. Вся цивилизация движется в этой противоположности частного и всеобщего, каждая из которых в отрыве от другой тяготеет к чистейшей абстракции. Цивилизация объединяет людей как частных, или абстрактных, индивидов, т. е. связывает узами, не имеющими прямого отношения к их личности, индивидуальности. В этом смысле ей и противостоит культура, принципом существования которой является связь людей в качестве свободных, обладающих своим неповторимым лицом индивидуальностей.

Можно ли такую связь сделать — если не сразу, то хотя бы постепенно — не исключением из общего правила, а всеобщим основанием общественной жизни? Иными словами, можно ли, не отвергая положительных результатов предшествующего развития, положить в основание общественной жизни людей их существование не как абстрактных (частных) индивидов (цивилизационный принцип), а как свободных индивидуальностей (культурный принцип)? В терминах социально-исторической теории Маркса эти принципы и различаются как капитализм (высшая фаза цивилизационного развития) и коммунизм (уходящая в историческую бесконечность культурная альтернатива этому развитию). Переход от одного к другому — в смысле сроков и способов осуществления — в разное время может видеться по-разному, но в любом случае представляется неизбежным с точки зрения реализации права человека на свою не только частную, но и индивидуальную жизнь. За набившей оскомину терминологией скрывается проблема, вполне актуальная и для нашего времени.

По словам Раймона Арона, в критике Марксом современного ему общества «с надеждой реализации идеала целостного человека в результате простой замены одной формы собственности другой выражены одновременно величие и двусмысленность марксистской социологии». Здесь, как считает Арон, социологическая по своей сути теория становится философией. В чем же состоит ее двусмысленность? У Маркса, полагает Арон, неясно, какой вид человеческой деятельности соответствует этому идеалу. «Если сугубо человеческая деятельность не определена, то остается опасность возврата к понятию целостного человека, отличающемуся крайней неопределенностью». Маркс, утверждает Арон, нарисовал прекрасный идеал общества, но не указал пути его реализации. Как будет показано ниже, такое обвинение совершенно беспочвенно, поскольку не учитывает сказанного Марксом по поводу «всеобщего труда» и «свободного времени». Здесь же отметим, что «целостный человек», «свободная индивидуальность» в изображении Маркса — не абстрактный философский идеал, а вполне земное существо, следы которого следует искать, однако, не в экономике или государстве, а в культуре. Превращая без всяких на то оснований историческую теорию Маркса в социологическую, Арон не заметил заключенную в ней апелляцию к культуре — единственному гаранту будущего развития. Не замечают этого и другие критики Маркса.

Догматический ум сделает из сказанного следующий вывод: раз социализм и цивилизация — «две вещи несовместные», один из них надо отбросить. Либо социализм, либо цивилизация с ее рынком, частной собственностью и правовым государством. Раньше мы строили социализм, отбросив все нормы и институты цивилизованного общества. Ничего из этого не получилось. Сегодня мы хотим жить в цивилизованном обществе, следовательно, надо отказаться от социализма, причем не только на практике (где его, собственно, никогда не было), но и в теории. Можно предположить, что и из этого ничего не получится. Ибо социалистическая критика цивилизации есть закономерное порождение той же самой цивилизации — ее самокритика и самоотрицание, без которых она просто не способна выжить и двигаться дальше.

Как любая динамическая система, современная цивилизация включает в свое движение момент собственного отрицания и самокритики, благодаря чему она и приобретает способность к движению. В этом ее отличие от статических, традиционно замкнутых цивилизаций древнего мира, каждая из которых видела своего противника не в себе, а в других, истощая и разрушая себя в непрерывных войнах с ними. Застойный характер этих систем объясняется тем, что они не допускали критики в собственный адрес, испытывали по отношению к себе «чувство глубокого удовлетворения», а все недостатки и пороки приписывали своим близким или далеким соседям.

Цивилизация, родившаяся в Европе, несомненно, разделила бы судьбу предшествующих ей цивилизаций, если бы с момента своего возникновения в лице своей культуры постоянно не критиковала себя, не развивалась в весьма нелицеприятном для себя духовном контексте. Только в таком контексте могла возникнуть столь критическая теория, как социализм. Ее первоначальный радикализм во многом объясняется временем ее происхождения, когда бедственные для большинства людей социальные последствия цивилизации были еще слишком остры и заметны. С течением времени эта критика теряет характер классовой непримиримости, требующей применения революционного насилия, о чем и свидетельствует последующая история западного марксизма. Но кто и сейчас может утверждать, что история завершилась, что западное общество в его современном виде есть предел желаемого состояния, если оценивать его с позиции той же культуры?

Каким же может и должно быть общество, позволяющее людям жить в истории, а не на ее обочине? Ведь его нельзя уже уподобить жестко институализированной социальной системе, предписывающей каждому, что и как он должен делать. Вопреки тому, что Карл Поппер писал о социализме, последний в своем замысле — намного более открытое общество по сравнению даже с тем, каким оно предстает в либеральной теории. Обвиняя Маркса в отсутствии у него «социальной технологии» будущего общества, усматривая в идее социализма лишь историческое пророчество, Поппер не замечает заключенной в ней особой «технологии» — не экономической или политической, а культурной, апеллирующей к «всеобщему труду». Это тоже «социальная технология», но совершенно иная по сравнению с той, которую предлагает либерализм. Различие между ними необходимо теперь рассмотреть более подробно.

Одна цель — два подхода (либерализм и социализм о свободе и равенстве)

Спор между либерализмом и социализмом есть по существу главный идеологический спор Нового времени. Оба они разделяют установку на свободу как высшую ценность, хотя и по-разному трактуют ее. Для либерализма она исчерпывается свободой человека как частного лица, для социализма тождественна его индивидуальной свободе, которая выходит далеко за пределы частной жизни.

Следует, как уже говорилось, отличать частное от индивидуального. Частник — частичный рабочий или частный собственник — это человек, равный части, продукт общественного разделения труда и собственности. Как индивидуальность человек равен не части, а целому, как оно представлено во всем богатстве человеческой культуры. Творцов культуры — мыслителей, художников, поэтов, людей науки и искусства — никак не назовешь частниками. В своем творчестве они предстают не как частные лица, а как авторы со своим неповторимым индивидуальным лицом. Только потому они способны подниматься до высот подлинной универсальности, т. е. создавать то, что при всей своей индивидуальной уникальности обретает значение всеобщей ценности. Если цивилизация с ее разделением труда делит человека, приравнивает к части, то культура ставит своей целью сохранение и самоосуществление его целостной индивидуальности, пусть только и в духовной форме. Вот почему цивилизация и культура двигались до сих пор как бы по разным орбитам, не стыковались друг с другом.

Для либерализма цивилизация, родившаяся в Европе и обеспечившая победу частника во всех сферах жизни, стала высшим достижением и заключительным этапом мировой истории; для социализма она — только ступень в общеисторической эволюции, далеко не последняя. Либерализм возник как оправдание и обоснование этой цивилизации, социализм — как ее критика, переходящая порой в утопию. Последним словом либерализма стало пророчество о «конце истории», для социализма история, если понимать под ней собственно человеческую историю, историю самого человека, только начинается.

Из всех свобод либерализм особо ценит свободу частного предпринимательства. Его идеал — общество равных прав и возможностей, где каждый, если он достаточно трудолюбив и удачлив, может добиться жизненного успеха и общественного признания. Подобную свободу и обеспечивает защищаемое либерализмом право на частную собственность. В обществе, базирующемся на частной собственности, свободным является тот, кто владеет этой собственностью. В формулировке теоретика неолиберализма Милтона Фридмана данный тезис звучит следующим образом: «Сущность капитализма — частная собственность, и она является источником человеческой свободы». Но в чем состоит такая свобода? Согласно Фридману, она сводится в истоке к экономической свободе, без которой, как он полагает, невозможна и политическая свобода. «С одной стороны, экономическая свобода сама по себе есть часть свободы в широком смысле. Поэтому экономическая свобода является самоцелью. С другой стороны, экономическая свобода — это необходимое средство к достижению свободы политической». Получается, что источник несвободы заключен исключительно в государстве, тогда как рынок, на котором приобретается частная собственность, и есть «царство свободы».

Уже во времена Маркса подобное представление вызывало сомнение и резкое несогласие. Даже если частная собственность делает человека относительно свободным от государства, насколько она освобождает его от тех, кто находится с ним в острой конкурентной борьбе за ту же собственность? Может ли экономическая конкуренция, означающая, по существу, экономическую войну, быть состоянием свободы? Тогда и просто войну следует считать свободой. Кто в ней победит, тот и свободен. Победителей, как известно, не судят. Такая свобода ничем не отличается от той, которая существует в состоянии «войны всех против всех». Это состояние философы называли когда-то «естественным состоянием», предшествующим цивилизации, или просто варварством.

Есть и более серьезное возражение. Существование частных собственников, экономически свободных от государства, предполагает наличие людей — и таких большинство, — свободных от всякой собственности, кроме своей рабочей силы, и потому вынужденных работать на тех, кто этой собственностью обладает. Как быть с ними? Считать их тоже свободными? Свобода торговать своей рабочей силой — тоже, конечно, свобода, но не от тех, кто ее покупает. Работа по найму есть все что угодно, но не экономическая свобода. Экономическая свобода частного собственника влечет за собой экономическую несвободу значительно большей части населения. Они, конечно, уже не рабы, на труде которых греки основывали свою свободу, но и не полностью свободные люди. Идущее от греков деление людей на свободных и несвободных сохраняется здесь в полной мере.

Отождествление свободы с частной собственностью оказывается в противоречии с принципом фактического равенства людей: ведь далеко не каждый обладает этой собственностью в равной мере. Либеральное требование правового равенства, реализуемое на рынке, оборачивается в итоге фактическим неравенством в тех же отношениях собственности. Подобное неравенство как бы закодировано в самом рыночном механизме реализации равного права. Все имеют право на собственность, но не все реально владеют ею, не говоря уже о том, что собственность конкретных лиц сильно разнится друг от друга. Здесь как бы все свободны и наделены одинаковыми правами, но никто не равен друг другу. Даже если предположить, что в конкурентной борьбе на рынке побеждают наиболее достойные (что, конечно, крайне сомнительно), то и тогда налицо нарушение принципа социального равенства.

Отсюда и родилась первоначально социалистическая оппозиция либерализму. Если либерализм видел в частной собственности необходимое условие свободы, то первые и еще незрелые концепции социализма, ставя перед собой задачу достижения фактического равенства, искали путь к нему в передаче собственности из частных рук в общие. То, что принадлежит всем и никому в отдельности, является общим, а не частным, мыслилось как синоним общественного. Равенство, достигаемое посредством такого принудительного уравнения, и есть утопия уравнительного социализма. Здесь как бы все равны, но никто не свободен. И сегодня многие связывают с социализмом эти еще совершенно примитивные представления о равенстве.

Принято считать, что либерализм защищает свободу в противовес равенству, социализм = равенство, часто за счет свободы. Такой социализм, по выражению Хайека, есть «путь к рабству». В нем все решается мнением большинства или акциями централизованного и бюрократического государства. «То, что принадлежит всем, — справедливо полагает Фридман, — не принадлежит никому». Проблема в том, однако, что оба борются с представлениями о социализме, не имеющими ничего общего со взглядами Маркса. Противопоставление частного и общего создает ложную видимость возможности существования свободы без равенства (либеральная утопия свободы) и равенства без свободы (социалистическая утопия равенства). Эта видимость и сейчас владеет умами многих либералов и социалистов, сталкивая их в непримиримой борьбе.

Подобная видимость при внимательном рассмотрении оказывается мнимой. Нет свободы без равенства, как и равенства без свободы. По-своему это понимают и либеральные, и социалистические теоретики. Если первые пытаются решать эту проблему на пути создания новой теории справедливости, сочетающей право и мораль, то вторые, начиная с Маркса, ищут иную, чем уравнительнораспределительная, модель социализма. С Маркса, видимо, и следует начинать.

Несомненно, основополагающим для социализма является принцип общественной собственности. Можно наделять социализм разными свойствами — гуманизмом, социальной справедливостью, равенством, свободой и пр., но это только слова, пока не выяснено главное — что такое общественная собственность. При этом следует избегать широко распространенного сведения общественного к общему, ибо общей может быть и частная собственность (например, кооперативная). Чем же тогда общественное отличается от частного? Под ним, видимо, надо понимать не абстрактно, а конкретнообщее, т. е. индивидуальное, сочетающее в себе общее и частное. О совпадении общественного в Марксовом понимании с индивидуальным уже говорилось в предыдущих главах. Но что это означает применительно к собственности? Ответом на этот вопрос и является учение Маркса об общественной собственности.

Приходится удивляться, когда слышишь, что общественная собственность — это когда все общее, принадлежит всем. Достаточно объединить любые средства производства в руках многих, чтобы считать такую собственность общественной. Но что мешает тогда установить ее на любом этапе истории? Почему теория запрещала обобществлять все подряд — соху, мотыгу, орудия ремесла, средства индивидуального и просто разделенного труда, хотя это и делали, не считаясь ни с какой теорией?

В советской экономической науке господствовало мнение, что общественная собственность при социализме существует в двух основных формах — государственной (она же — общенародная) и колхозно-кооперативной. Первая — более зрелая форма общественной собственности по сравнению со второй. Сегодня некоторые экономисты советской выучки, продолжая отстаивать идею общественной собственности, поменяли местами лишь знаки своего предпочтения: теперь они отдают преимущество «собственности трудовых коллективов», или кооперативной собственности, называя ее непосредственно общественной собственностью, тогда как собственность государства оценивается ими как опосредованная общественная собственность. Однако ни то, ни другое не имеет отношения к общественной собственности, как ее понимал Маркс.

Маркс, во-первых, никогда не отождествлял общественную собственность с собственностью государственной. Любая ссылка на Маркса здесь не проходит. Подобное отождествление — чисто российское изобретение. Попытку преодолеть социальное неравенство посредством концентрации собственности в руках государства Маркс в «Философско-экономических рукописях» назвал «грубым коммунизмом» — доведением до логического конца принципа частной собственности, превращающим все работающее население страны в пролетариев, в наемных рабочих на службе у государства. Чуть позже Энгельс отождествил государство в качестве собственника общественного богатства с ассоциированным, или абстрактным, капиталистом. Это и произошло при Сталине. Созданный им государственный социализм не надо путать с государственным капитализмом, возможность существования которого допускалась Лениным при переходе к социализму. Но Ленин, как и Маркс, не отождествлял социализм с государством и государственной собственностью (хотя бы по причине разделяемого им вместе с Марксом убеждения в отмирании государства при социализме).

Так называемая политическая экономия социализма строилась во многом на сталинских догмах. Именно она возвела в ранг научного постулата сталинский миф о государственной собственности как синониме социализма. Большевики предпочитали вообще больше говорить о власти, чем о собственности, рассуждая по схеме — кто властвует, тот и распоряжается всем богатством. Никто в тот период всерьез не задумывался о природе общественной собственности и всего, что с ней связано. Подобный миф — не марксистская, а именно сталинская догма, ее корни — в традиционном для России менталитете российского бюрократа.

Вопрос об отношении государства к собственности — один из ключевых в работах позднего Маркса. Сама его постановка была вызвана обострившимся в тот период у Маркса интересом к странам Востока, в частности к России. В исторической науке того времени считалось, что так называемый восточный деспотизм обязан своим происхождением государственной собственности на землю. Государство на Востоке с этой точки зрения является верховным собственником земли. Вначале так думал и Маркс, на чем основана его концепция азиатского способа производства. Однако, после того как он познакомился с книгой Ковалевского об общинном землевладении и рядом других работ, он приходит к несколько иному выводу: экономической основой существования государства на Востоке является не его собственность на землю, а принудительно собираемый им с населения налог (отсюда известное со слов Энгельса его желание переписать главу о дифренте в третьем томе «Капитала», чего, к сожалению, он не успел сделать). Главным препятствием на пути формирования частной земельной собственности является тем самым не государство, как о том писал Е. Гайдар в книге «Государство и эволюция», а община. Государству, существующему на налоги, частная собственность даже более выгодна, чем общинное землевладение, и потому оно, как во времена Столыпина, пытается реформировать его, встречая со стороны общины упорное сопротивление. Государство как самостоятельный экономический субъект, как собственник всего общественного богатства — идея, весьма далекая от взглядов Маркса.

Теперь о собственности кооперативной, разновидностью которой является собственность трудовых коллективов. Маркс действительно писал о том, что в будущем заводы и фабрики будут управляться на правах собственности ассоциированными производителями. Но управлять и быть собственником — разные вещи. Дирижер управляет оркестром, но не является его собственником. Функция управления сохраняется при любой форме собственности, но еще ничего не говорит о том, кто реально владеет ею. И что понимал Маркс под ассоциированными производителями — ассоциацию в предприятия, конкретного трудового коллектива?

Обобществление собственности в рамках отдельного предприятия юридически, конечно, вполне возможно, но никак не является переходом к общественной собственности. Такое обобществление имеет место и при капитализме. Коллективной может быть и частная собственность, например, в ряде производственных и сбытовых кооперативов, в акционерных обществах и пр. Частная собственность характеризуется не числом субъектов (если один, то частник, а если много, то уже не частник), а частичностью находящегося в их распоряжении богатства, наличием границы между своим и чужим: (то, что принадлежит одному или нескольким лицам, не принадлежит другим лицам). Принципом частной собственности является, следовательно, дележ собственности на части, на неравные доли, причем пропорция, в которой она делится, постоянно колеблется в зависимости от рыночной конъюнктуры.

Но если общественная собственность не является ни государственной, ни групповой, какой еще ей быть в своем реальном осуществлении? Ответить на этот вопрос, оставаясь в границах экономического мышления, невозможно. Ибо переход к общественной собственности, предполагая выход за пределы экономики, означает изменение не субъекта, а объекта собственности — определенного уровня развития производительных сил. Простая передача собственности из частных рук в общие не меняет природы собственности. В лучшем случае эта передача может носить характер формального обобществления, но никак не реального, исключающего дележ собственности на части.

Царство дележа есть подлинное царство частной собственности. Оно и породило мечту о равном дележе в ранних социалистических утопиях. Когда все станет общим, каждый сможет рассчитывать на равную со всеми долю общественного пирога. Принцип дележа сохраняется и здесь, но трактуется как уравнительный, распространяясь прежде всего на сферу распределения материальных благ. Равенство в достатке — самая возвышенная греза такого социализма. Его можно назвать также равенством в сытости, мечтать о котором вполне естественно в странах с хронической нищетой большинства населения.

Стоит ли специально говорить об иллюзорности этой мечты? Все мыслимые формы дележа не приведут к равенству, хотя бы потому, что люди разные, а значит, обладают разными потребностями и запросами. Даже распределение «по труду», в котором многие видят высшую форму социальной справедливости, есть остаток, «пережиток» защищаемого либерализмом неравного (буржуазного) права, позволяющего каждому иметь в своем распоряжении только ту часть общественного богатства, которую он заработал собственным трудом. Опять же часть, но не все богатство.

Дележ и тут остается основным принципом распределения. Для Маркса принцип «каждому по труду», хотя и сохраняется на низшем этапе коммунизма, никак не адекватен тому, что называется общественной собственностью.

Но, может, мечта о равенстве — химера, пустой звук, несбыточное и ложное ожидание? Думать так проще всего, но за этим потянется ряд следствий, из которых главное — отказ от свободы, ибо свободы без равенства не бывает. Решением вопроса является, видимо, не отказ от равенства, а иное его понимание, которое исключало бы любой дележ собственности. Его следует искать не в праве каждого что-то иметь (пусть и «по труду»), но в праве каждого быть тем, кем сделала его природа, Бог или он сам себя, т. е. в праве жить «по способностям». Конечно, если не полное изобилие, то определенный достаток нужен любому человеку, но сам по себе он не гарантирует ему ни свободы, ни равенства.

В погоне за материальным благополучием люди часто жертвуют тем и другим. Равными они становятся тогда, когда соотносят себя не с частью, а с целым, существуют, как говорил Маркс, по мерке не какого-то одного вида (как животные), а любого вида, т. е. универсально. Когда каждый равен целому, а не части, все равны между собой.

Равенство, по словам Э. Фромма, — это право человека не только «иметь», но и «быть». Комментируя евангельский текст, он пишет: «Иисус и Сатана олицетворяют здесь два противоположных принципа. Сатана олицетворяет все, что связано с материальными потребностями, с властью над природой и человеком. Иисус же олицетворяет начало бытия, а также идею, согласно которой отказ от обладания есть предпосылка бытия. С евангельских времен мир следует принципам Сатаны». В подобном раскладе социализм явно на стороне Иисуса. Даже в случае марксистской атеистической ортодоксии он намного ближе к христианству, чем любое экономическое учение, базирующееся на принципах дележа и обладания.

Но в каком смысле индивид равен не части, а целому? Путь к такому равенству действительно лежит через общественную собственность, понимаемую, однако, уже не как собственность всех на что-то — на какую-то часть общественного богатства, а как собственность каждого на все общественное богатство. Равенство в бытии предполагает и иное отношение к собственности. Если в качестве частного лица индивиду принадлежит только часть общественного богатства (или вообще ничего), то свободная индивидуальность, личность нуждается во всем богатстве. Это и есть формула общественной собственности: она предполагает не дележ богатства, а его присвоение каждым целиком и без остатка. Как свобода каждого есть условие свободы всех, так собственность каждого на все богатство есть условие общественной собственности, собственности всех. Последняя — не та обезличенная собственность, которая принадлежит всем и потому никому в отдельности, а та, которая принадлежит каждому и только потому всем. Собственность, исключающая дележ, и делает людей равными друг другу. В отличие от провозглашенного либерализмом равенства людей в их праве на собственность (и потому разделившего их по степени реального владения ею) социализм ставит своей целью равенство людей в самом обладании собственностью, т. е. превращение каждого в собственника всего общественного богатства. Иными словами, он ставит вопрос не о формально-правовом, а о фактическом, или реальном, равенстве людей.

Такую общественную собственность Маркс в «Капитале» называл индивидуальной собственностью. Ее нельзя мыслить по принципу абстрактного отрицания частной собственности. Если капиталистическая частная собственность, используя труд наемных рабочих, отрицает индивидуальную частную собственность, основанную на собственном труде, то общественная собственность, отрицая капиталистическую, восстанавливает индивидуальную собственность «на основе достижений капиталистической эры», т. е. является не просто отрицанием капиталистической частной собственности, а ее «отрицанием отрицания». Она отрицает ее по объекту (объектом общественной собственности становится не часть, а все общественное богатство) и восстанавливает по субъекту (каждый индивид оказывается собственником этого богатства). В таком понимании общественная собственность сохраняет и воспроизводит ту позитивную сторону частной собственности (при отрицании ее негативной — неравноправной — стороны), которая составляет «необходимое условие для развития общественного производства и свободной индивидуальности самого работника».

Но какая собственность может принадлежать каждому без ущерба для других и, следовательно, не нуждается ни в каком дележе? Здесь мы подходим к главному. Наши экономисты не заметили у Маркса самого существенного — общественная собственность для него — категория не экономическая, а совершенно иного уровня и порядка: она служит условием существования человека не как агента материального производства, а как возвышающегося над ним общественного субъекта. Переход к общественной собственности равносилен переходу человека в «царство свободы», которое, по словам Маркса, находится «по ту сторону экономической необходимости». Все знают эти слова, но кто из экономистов придал им серьезное значение?

Объектом реального обобществления, согласно Марксу, не могут быть средства разделенного труда, хотя юридически-формально их, конечно, можно обобществить в ущерб делу. Но кому из нормальных людей нужна собственность на орудия и средства чужого труда? Горожанину не обязательно быть собственником орудий сельского труда, равно как и наоборот. И не в этом состоит общественная собственность. Она есть собственность на то, без чего невозможен труд каждого. Таким «всеобщим условием труда» в современном производстве является, как известно, наука. Ее действительно нельзя приватизировать, поделить на части, принадлежащие разным лицам. Можно приватизировать, например, электростанцию, но нельзя приватизировать теорию электричества. Наука по природе своей принадлежит каждому, есть всеобщее достояние, что и делает ее главным объектом реального обобществления.

Само по себе существование науки, разумеется, еще недостаточно для установления общественной собственности. Оно становится возможным в условиях, когда наука обретает значение основной производительной силы, а соединение человека с наукой — главного фактора процесса производства. Производство, в котором наука играет решающую роль, Маркс называл «научным производством», отличая его от фабрично-заводского, или промышленного производства. По мере того как наука (по его терминологии, «всеобщий труд»), внедряясь в производственный процесс, сводит непосредственный труд рабочих «к минимуму», превращает во «второстепенный момент по отношению к всеобщему научному труду», возникают реальные условия для перехода к общественной собственности. Выявленная Марксом тенденция превращения производства в «научное производство» содержит в себе, следовательно, иную версию перехода к общественной собственности, чем та, которую обычно излагают в качестве марксистской — через революцию, диктатуру пролетариата и насильственную экспроприацию. В отличие от первой вторая — политическая — версия представляется ныне архаической и безнадежно устаревшей, хотя сам Маркс и пытался как-то сочетать их.

В более широком смысле под общественной собственностью следует понимать собственность на культуру в целом. Наряду с наукой она включает в себя все то, что служит средством производства самого человека как «основного капитала» — искусство, образование, различные виды интеллектуальной и творческой деятельности, информационные системы, формы общения. Частная собственность есть собственность на капитал, общественная — на культуру. Общественная собственность делает человека не имущественно, а духовно богатым существом, богатство которого заключено в его собственном индивидуальном развитии. Но тогда она — не экономическая, а культурная категория. Ее можно назвать также обобществлением человеческого духа — всего того, в чем этот дух получает свое символическое оформление. Установление общественной собственности знаменует собой переход человека не к свободной экономике (рыночной или какой-то другой), а к свободе от экономики, его освобождение от навязанных ему экономикой функций и ролей.

Стремление Маркса вывести «царство свободы» за пределы «экономической необходимости» вызвало в адрес его теории немало злобных шуток и нареканий, особенно со стороны либералов, для которых свобода тождественна частной собственности и рынку. Причем мало кто захотел разобраться в том, как он мыслил такой переход. Ведь речь у него шла не об отрицании экономики, что было бы, конечно, утопией и весьма вредной, а об ином источнике экономического развития, чем просто непосредственный и разделенный труд рабочих, т. е. об экономике, освобождающей человека от функции рабочей силы. Капитализм знает этот источник и широко пользуется им. «Поэтому тенденция капитала, — писал Маркс, — заключается в том, чтобы придать производству научный характер, а непосредственный труд низвести до всего лишь момента процесса производства». Внедряясь в производство, наука меняет характер собственности на средства труда, поскольку в качестве всеобщего условия труда ее нельзя присвоить частным образом, сделать недоступной для других. В истоке общественной собственности лежит, следовательно, не насильственная экспроприация частной собственности, а развитие материального производства до уровня научного.

Трактуя общественную собственность как экономическую категорию, экономисты в действительности воспроизводят точку зрения на нее не Маркса, а Ф. Лассаля, которого Маркс раскритиковал в «Критике Готской программы». Согласно Лассалю, общественная собственность устанавливается рабочими с целью более справедливого распределения трудового дохода. Задачей социал-демократии, по его мнению, является борьба за так называемый неурезанный трудовой доход, в силу которого рабочие должны получать за свой труд сполна, без сяких вычетов и удержаний. Формула «каждому по труду», по мнению Лассаля, и выражает конечную цель освободительного рабочего движения. Против такого понимания смысла и цели классовой борьбы пролетариата (а заодно и устанавливаемой им общественной собственности) Маркс выдвинул два возражения. Во-первых, в любом обществе люди будут вынуждены отчислять часть своих личных доходов в пользу общественных нужд и потребностей. Поэтому идея «неурезанного трудового дохода» — чистая утопия. Но главное даже не в этом. Общественная собственность нужна рабочим не для того только, чтобы получать больше и жить лучше, но прежде всего для того, чтобы вообще перестать быть рабочими, стать совершенно новыми людьми, способными включиться в общественное производство на совершенно ином уровне. С этого, собственно, и начинается коммунизм. Необходимость перехода к общественной собственности диктуется, следовательно, не потребностью рабочих в более справедливом распределении доходов, а характером научного, или всеобщего, труда, сменяющего собой абстрактный труд непосредственных производителей. Такой труд может функционировать в производстве лишь в непосредственном единстве со знанием, а социальной формой этого единства и является общественная собственность.

Вот чего не поняли экономисты, увидевшие в общественной собственности экономическую категорию. Для них она соединима с любым трудом, будь то труд крестьянина или рабочего. Ее можно ввести на любом предприятии, в любой отрасли производства. Но тогда непонятно, почему общественная собственность не появилась на свет раньше своей теоретической версии. Почему и сегодня переход к ней — только тенденция, пробивающая себе дорогу в наиболее развитых странах? Что мешает ей стать реальностью при любых обстоятельствах? Большевики так и поняли проблему: достаточно взять власть в свои руки, чтобы, опираясь на нее, ввести декретом общественную собственность. Земля — крестьянам, фабрики — рабочим, власть — Советам — ни один из этих лозунгов не был реализован на практике. И причина тому — ложное отождествление общественной собственности с государственной. Последняя, конечно, способна покончить с рыночной экономикой, но ценой искоренения даже того минимума экономической свободы, которая потребна для нее. Именно эта версия социализма стала удобной мишенью для нападок на саму идею социализма, дала повод для ее опровержения со стороны антисоциалистических сил и идеологий.

Большинство критиков этой идеи не сомневается в том, что социализм на практике является не чем иным, как этатизмом — прямым вмешательством государства во все сферы общественной жизни. Действительно, глядя в сторону еще недавно существовавших и еще кое-где существующих «социалистических стран», легко сделать вывод, подобный тому, какой сделал Д. Белл, а именно, что социализм в этих странах взял на себя функцию, которую Маркс исторически отводил капитализму, — создания технологической базы индустриального общества, но только принудительными и репрессивными методами. «В этом смысле, — пишет Белл, — «коммунизм» является не «следующим» этапом истории, а одним из многих альтернативных способов индустриализации, а то, что создают эти режимы, суть «индустриальные» общества, но формирующиеся с помощью специфических политических, а не рыночных механизмов». От капитализма социализм отличается лишь особым типом управленческой бюрократии — не столько рациональной, сколько партийно-номенклатурной и идеологической. С переходом в постиндустриальное общество, которое Белл называет «обществом знания», данное различие будет все более стираться, уступая место по существу единой в своей основе социальной системе. Иными словами, социализм и капитализм — лишь две разновидности индустриального общества, за пределами которого их противостояние теряет всякий смысл. Вопрос о том, каким все-таки будет постиндустриальное и информационное общество — капиталистическим или социалистическим, похоже, для Белла не имеет существенного значения.

Нельзя отрицать, что в странах, отставших в своем развитии, социализм выглядел и выглядит именно таким, каким описал его Белл и многие другие западные социологи, — излишне бюрократизированным и даже тоталитарным. Но означает ли данный факт, что в этом и состоит его общественная суть, что государственной индустриализацией общества исчерпывается его историческое предназначение? Ведь многое, о чем писал Маркс в расчете на социалистическую перспективу развития, — превращение науки в главную производительную силу, замена физического труда умственным, перенос управленческих функций с владельцев частных капиталов на директоров компаний и менеджеров, — происходит уже при капитализме, никак не меняя его экономической природы. Что же тогда остается на долю социализма, где и как он может проявить себя?

Однако только теперь становится очевидным, что социализм и в своем изначальном замысле, и по существу связан с решением не технологической или экономической, а культурной задачи, стоящей перед обществом и каждым отдельным человеком. Именно на культурный вызов истории у капитализма с его высокими технологиями и глобальными связями нет прямого ответа, что заставляет многих интеллектуалов на Западе говорить о поразившем его культурном кризисе. Судьба социализма во многом предопределена именно этим кризисом, а не «кризисом перепроизводства», «обнищанием пролетариата» или каким-то другим экономическим и финансовым катаклизмом. Все экономические предсказания подобного рода, включая и предсказания самого Маркса, оказались ошибочными. Не экономический, а культурный тупик заставляет искать выход из него в социалистическом направлении.

Тема кризиса европейской культуры — одна из основных в по-стклассической философии культуры, т. е. начиная примерно с последней трети XIX века. Достаточно обратить внимание на названия некоторых значительных произведений на данную тему, чтобы понять, в каком направлении движется мысль: ничего подобного мы не встретим в предшествующий — классический — период. Вот некоторые из них, взятые в порядке простого перечисления: «По ту сторону добра и зла», «Сумерки идолов» (Ф. Ницше), «Понятие и трагедия культуры», «Конфликт современной культуры» (Г. Зиммель), «Закат Европы» (О. Шпенглер), «Проклятая культура» (Т. Лессинг), «Германия и кризис европейской культуры» (А. Вебер), «Восстание масс» (X. Ортега-и-Гассет), «В тени завтрашнего дня. Диагноз духовного недуга нашего времени» (Й. Хейзинга), «Кризис европейского человечества и философия» (Э. Гуссерль), «Неудовлетворенность культурой» (З. Фрейд), «Конец Нового времени» (Р. Гвардини). Список, конечно, можно продолжить, включив сюда многочисленные работы экзистенциалистов, постструктуралистов, постмодернистов, представителей философско-религиозной и философско-антропологической мысли. Все они весьма мрачно оценивают состояние современной им западной культуры.

Начало тотальной критике этого состояния было положено Ф. Ницше. По словам К. Ясперса, Ницше был первым, кто нарисовал «устрашающую картину современного мира, которую все с тех пор без устали повторяют»: «…крушение культуры — образование подменяется пустым знанием; душевная субстанциальность — вселенским лицедейством жизни “понарошку”, скука заглушается наркотиками всех видов и острыми ощущениями; всякий живой росток подавляется шумом и грохотом иллюзорного духа; все говорят, но никто никого не слышит; все разлагается в потоке слов; все пробалтывается и продается. Не кто иной, как Ницше, показал пустыню, в которой идут сумасшедшие гонки за прибылью; показал смысл машины и механизации труда; смысл нарождающегося явления — массы».

О враждебности капитализма некоторым отраслям духовного производства, например, искусству и поэзии, о том, что экономический прогресс не всегда сопровождается прогрессом духовным, писал уже Маркс. Но только с дальнейшим ростом капиталистической системы станет очевидной полная несовместимость буржуазной цивилизации с культурой, послужившая Шпенглеру главной темой для его книги «Закат Европы». Западные философы и социологи по-разному описывают и осмысляют наступивший культурный кризис. Но общую суть кризиса можно свести к предельной рационализации и прагматизации общественной жизни человека, не оставляющей ему ни времени, ни возможности для индивидуального выбора и свободы принятия решения, полностью подчиняющей его безличной власти финансовых структур и информационных сетей.

В качестве индивида, «запрограммированного» этими структурами и сетями на исполнение той или иной служебной или социально полезной функции, человек полностью утрачивает связь с «вечными ценностями», которые раньше все-таки влияли на его поведение и общение с другими. Они целиком замещаются нормами и правилами корпоративной этики и делового партнерства. Принцип свободной и творчески реализующей себя индивидуальности, на котором держалось все здание европейской культуры, сменился в современном — высоко технологичном и экономически эффективном — обществе одномерностью, усредненностью и безликостью человеческого существования. Экономическая выгода от такой стандартизации и обезличивания очевидна, культура же (под видом «массовой культуры»), переставая быть хранителем истинного, доброго и прекрасного, опускается до уровня простого развлечения и внешнего украшательства.

По выражению З. Баумана, культура есть «мост», связующее звено между временем и вечностью, конечным и бесконечным. Культуре, пишет он, удалось построить много таких мостов. Один из них связан с религиозной идеей жизни после смерти, с идеей «бессмертия души», которая, однако, в силу своей теоретической недоказуемости не может служить людям надежной опорой в их земных делах. Новое время попыталось перебросить новые мосты через пропасть, отделяющую преходящее от вечного. Одни «мосты» предназначены для индивидуального, другие — для массового пользования. Первые связывают человека с вечностью через великие исторические деяния, осуществляемые выдающимися личностями, вторые — через семью и нацию. Но и они перестали быть сегодня — в эпоху складывания транснациональных связей — надежным воплощением вечности. Путь в вечность, как считает Бауман, полностью перекрыт для современного человека и ему только остается сосредоточиться на своей земной жизни, найти в ней смысл и ценность. Это, как считает Бауман, — даже не кризис культуры, а попытка пересадить ее на новую и ранее чуждую ей территорию, на которой нет места вечности и бессмертию. Будь счастлив тем, что просто живешь, наслаждайся своим телесным и мимолетным существованием, живи не для прошлого или будущего, а для себя, — вот и все, что он предлагает в качестве новой жизненной установки.

Но не является ли такой призыв отказом от всего, что составляло до сих пор смысл и цель культуры, — от права человека быть свободной в своем развитии и, следовательно, универсальной индивидуальностью? И как отстоять это право в современном обществе? На этот вопрос, по нашему мнению, и призван ответить социализм, причем в той его версии, какую придал ему Маркс. Отвечая на него, Маркс обратился к тому времени в человеческой жизни, которое до того находилось за пределами теоретического внимания подавляющей части экономистов и социологов, — к свободному времени. Именно в нем он нашел ответ на вопрос о том, чем является и должно быть общество в его собственно человеческом качестве и предназначении. Иными словами, человеческая сущность общества, как и общественная сущность человека, обретает адекватную себе форму проявления только в границах свободного времени.

Свободное время — реальность социализма

Уже для древних греков, считавших себя «свободнорожденными», свободное время обрело значение наиболее ценимого и желаемого общественного блага, позволяющего индивиду участвовать в общественной жизни, в обсуждении и решении всех общественно значимых дел. В их представлении свободное время дано человеку для того, чтобы он мог заполнить его поступками и действиями, которые обессмертят его имя, прославят в веках, сохранят в памяти потомков. Это время не физически конечной, а вечной жизни, пусть только духовно вечной, могущей продолжиться в новых поколениях. Оно позволяет человеку жить в истории, а не только в ограниченном пространстве его времени. В эпоху Возрождения свободное время получит значение основополагающей гуманистической ценности. Для гуманистов этой эпохи свобода человека тождественна наличию у него свободного времени — свободного от вынужденного труда ради физического выживания, но открытого к любому виду творческой деятельности. И для Маркса свободное время — высшее общественное благо, смысл которого как раз и выражается идеей социализма.

Не социализм, конечно, является причиной появления свободного времени. Уже в ходе развития капитализма внедрение науки (всеобщего труда) в производственный процесс приводит, во-первых, к упрощению непосредственного труда рабочих, во-вторых, к его замене умственным трудом, в-третьих, к сокращению рабочего времени, следствием чего как раз и является рост свободного времени.

Тенденция к упрощению непосредственного труда рабочих дает знать о себе уже при переходе от мануфактуры к машинному производству — высшему техническому достижению во времена Маркса.

Если мануфактура разделила труд рабочего на простейшие операции, превратив его в частичный труд, то машина вообще отобрала у рабочих функцию непосредственного изготовителя конкретной продукции, сведя его к «придатку машины», следящему за исправностью ее работы. Труд становится предельно механическим, а с переходом к конвейерной системе производства доводится до состояния чуть ли не природного автоматизма с его отупляющей монотонностью и однообразием. Утрачивая качественную определенность, он реально перестает быть конкретным трудом, фактически, а не только теоретически сводится к труду абстрактному. Это означает не снижение, а, наоборот, повышение качества продукции (без чего ее вообще нельзя было бы реализовать на рынке), но теперь ответственность за это качество несут не рабочие, а представители умственного труда, число которых в производстве неуклонно возрастает.

В итоге фабрично-заводское производство постепенно превращается в «научное производство», в котором умственный труд берет на себя решающую роль. Задолго до возникновения теорий постиндустриального и информационного общества Маркс открыл реально происходящий процесс замены непосредственного труда рабочих научным трудом, усмотрев в этом процессе главную тенденцию развития капиталистического производства. «В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы (т. е. науки — В.М.), его понимание природы и господства над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида». В основе производства, в котором наука является главной производительной силой, лежит уже не рабочее время, а то, которое необходимо обществу для развития самой науки. Непосредственный труд не отменяется, а сокращается «до минимума», превращается «во второстепенный момент» производства.^. Непосредственный труд и его количество исчезают в качестве определяющего принципа производства, созидания потребительных стоимостей; и если с количественной стороны непосредственный труд сводится к менее значительной доле, то качественно он превращается в некоторый, хотя и необходимый, но второстепенный момент по отношению к всеобщему научному труду, по отношению к технологическому применению естествознания..».

При этом «одновременно происходит отделение науки… примененной к производству, от непосредственного труда…». Непосредственный труд не становится умственным, а наоборот, предельно упрощается и интеллектуально обессмысливается. Если «на прежних ступенях производства ограниченный объем знаний и опыта был непосредственно связан с самим трудом, не развивался в качестве отделенной от нее самостоятельной силы», то в качестве самостоятельной силы наука основывается на «отделении духовных потенций этого производства от знаний, сведений и умения отдельного рабочего», «совпадает с подавлением всякого умственного развития в ходе этого процесса». «Правда, — добавляет Маркс, — при этом образуется небольшая группа работников более высокой квалификации, однако их число не идет ни в какое сравнение с массой "лишенных знаний"… рабочих». Упрощение физического труда и замена его умственным уменьшает потребность в его количестве, что приводит к сокращению рабочего времени. Наука не отменяет труд, но качественно его преобразует, сокращая непосредственный труд рабочих, а значит, и время, в течение которого он осуществляется. Экономия рабочего времени — наиболее существенный показатель научно-технического прогресса.

Вопрос лишь в том, как распорядиться высвободившимся временем. Существуют, разумеется, разные способы его перераспределения — перекачка рабочей силы в слабо индустриализированные отрасли производства (например, в сферу услуг), в экономически малоосвоенные районы, ее переквалификация и пр. Но общая тенденция от этого не меняется. Нельзя считать экономически нормальным положение, когда общий объем рабочего времени остается неизменным. Согласно Марксу, уже капитал «помимо своей воли выступает как орудие создания условия для общественного свободного времени, для сведения рабочего времени всего общества к все сокращающемуся минимуму и тем самым — для высвобождения времени всех членов общества для их собственного развития». Для подтверждения этой мысли нет необходимости ссылаться на статистические данные, на обширную социологическую литературу, специально посвященную бюджету времени: со времен Маркса прогресс в этой области очевиден. В наиболее развитых странах свободное время давно уже стало общедоступным благом. Но может ли свободное время стать основой не только личной, но и общественной жизни человека, т. е. взять на себя функцию общественного базиса? И чем такое общество будет отличаться от того, которое базируется на рабочем времени? Это и есть основной вопрос социальной теории Марк-ca. В нашей литературе им никто и никогда всерьез не занимался. А он важен в плане понимания не только текстов Маркса, которыми сегодня у нас мало кто интересуется, но и характера современного общественного развития, в котором свободное время действительно играет все большую роль.

Хотя сам капитал способствует росту свободного времени, оно значимо для него, согласно Марксу, только как время прибавочного труда. Никакого иного смысла он в нем не видит. Поэтому «постоянная тенденция капитала заключается, с одной стороны, в создании свободного времени, а с другой стороны — в превращении этого свободного времени в прибавочный труд» [95]Там же.
. И так будет до тех пор, пока мерой общественного богатства остается рабочее время, т. е. время производства капитала в его денежной форме. Человек интересен капиталу как только рабочий, а его свободное время — как только время прибавочного труда. Все, что сверх того, выносится им за скобки. Добавим, что не только капиталу, но и существовавшему у нас «социализму» человек был интересен как прежде всего рабочий: труд в рабочее время считался «делом славы, доблести и геройства», прославлялся в искусстве и пропаганде как наиважнейший. К Марксу и к социализму в его понимании это имеет весьма далекое отношение: его интересовало как раз то, что выходит за пределы рабочего времени.

Пока мерой общественного богатства является рабочее время, свободное время остается для людей временем их не общественной, или публичной, а приватной жизни. Только в нем они чувствуют себя относительно свободными. Это и понятно. В рабочее (или служебное) время люди не выбирают начальников и сослуживцев, подчиняются правилам и инструкциям, которые предписаны им характером труда, организацией производства. Все их действия жестко регламентированы и расписаны по функциям и ролям. Труд в рабочее время носит необходимый и вынужденный, но никак не свободный характер. Для многих он — единственная форма участия в общественной жизни. Разве жизнь большинства людей в обществе не ограничена по преимуществу их рабочим временем, которым они не могут распоряжаться по собственному усмотрению? Разве за его пределами — в сфере семейной или личной жизни — они не чувствуют себя более свободными, чем на работе?

Для многих и сейчас время, проведенное в семейном кругу, среди родных и близких, заполненное домашними делами и заботами, намного предпочтительней времени трудовой деятельности на производстве или на службе. В первом времени мы живем, во втором — только зарабатываем на жизнь. Получается, что общественная жизнь в границах рабочего времени — только средство для частной жизни, что свободными мы чувствуем себя не в обществе, а за его пределами. Но отсюда следует, что общественная и человеческая жизнь во многом еще расходятся между собой, находятся друг с другом во взаимоисключающем отношении. И не так уж неправ был Маркс, сказавший как-то, что в современном обществе человек чувствует себя человеком при исполнении своих животных функций — в еде, питье, процессе размножения и пр., тогда как в обществе он чувствует себя животным.

Как очеловечить общественную жизнь, сделать ее интересной для человека? В конце концов, ведь только в обществе человек есть нечто большее, чем животное. Каким же должно быть общество, в котором его человеческая сущность, как и общественная сущность человека, наконец обретут свою непосредственную, а не отчужденную форму существования? Таким оно становится, согласно Марксу, в границах только свободного времени. Именно здесь и следует искать реальность того, что предлагается социализмом.

Сам по себе рост свободного времени еще ничего не меняет в этом отношении. Он лишь расширяет рамки потребительской активности, усиливает страсть к приобретательству, дает простор настроениям гедонизма и консюмеризма. Для человека, чья общественная жизнь исчерпывается рабочим временем, свободное время сводится исключительно к личному потреблению, к поиску новых развлечений и острых ощущений. На подобное времяпровождение работает вся современная индустрия досуга. Время летит здесь с ускоренной быстротой, ни на чем не задерживаясь, ничего не оставляя в памяти, ни к чему не устремляясь. Это время без прошлого и без будущего, оно все в настоящем. Нормой для него является правило «живи одним днем», наслаждайся мгновением, ни о чем не задумывайся, ни о чем не беспокойся, пользуйся тем, что есть.

Не только Маркс, но многие после него осознавали общественную пустоту, бесцельность и бесплодность свободного времени, заполненного исключительно приобретением новых благ и услуг. Такое время не столь уж свободно от того же рынка, навязывающего с помощью рекламы нужные и не нужные человеку товары. Оно напоминает скорее дурную бесконечность удовлетворения постоянно «растущих потребностей», которое влечет за собой лишь появление новых потребностей. Этим, разумеется, не принижается роль потребления в жизни человека. Никакое общество не освободит человека от потребления, как не освободит от необходимости спать положенное время. Но ведь само потребление можно подчинить целям, выходящим за пределы простого воспроизводства человека как рабочей силы или как создаваемого рыночным предложением потребителя. Важно лишь, чтобы свободное время принадлежало самому человеку.

В терминах Маркса это означает присвоение прибавочного труда самими рабочими, что равносильно превращению их свободного времени в общественное время, в основное время их жизни в обществе. По его словам, «рабочие массы должны сами присвоить себе свой прибавочный труд. Когда они начнут это делать — и когда тем самым свободное время перестанет существовать в антагонистической форме (т. е. в форме прибавочного труда — В.М.), — тогда, с одной стороны, мерой необходимого рабочего времени станут потребности общественного человека, а с другой стороны, развитие общественно-производительной силы пойдет столь быстро, что хотя производство будет рассчитано на богатство всех, свободное время всех возрастет».

Превращение свободного времени в меру общественного богатства (в том смысле, что чем его больше в обществе, тем оно богаче) означает, что таким богатством становится сам человек. «Ибо действительным богатством является развитая производительная сила всех индивидов. Тогда мерой богатства будет отнюдь уже не рабочее время, а свободное время». Сокращая рабочее время, капитал «помимо своей воли выступает как орудие создания условия для общественного свободного времени, для сведения рабочего времени всего общества к все сокращающемуся минимуму и тем самым — для высвобождения времени всех членов общества для их собственного развития». Ибо свободное время по сути своей есть время «развития всей полноты производительных сил отдельного человека, а потому также и всего общества».

Но что может служить гарантией именно такого использования человеком своего свободного времени? В этом пункте в полемику с Марксом вступает Ханна Арендт, чья книга «Vita activa» содержит весьма основательный анализ трудовой теории Маркса и понимания им роли свободного времени. Через все этапы творчества Маркса, утверждает она, проходит мысль о необходимости освобождения человека от труда. Хотя для Маркса труд есть «вечная природная необходимость», «независимое ни от каких социальных форм условие существования», революция для него тем не менее «имеет задачу не эмансипации рабочего класса, а освобождения человечества от труда». От любого труда, делает вывод Арендт. В доказательство она ссылается на знаменитое высказывание Маркса, согласно которому «царство свободы начинается по сути дела впервые там, где прекращается труд, обусловленный нуждой и внешней целесообразностью», «по ту сторону необходимости». Хотя Маркс в своем понимании труда «добрался до глубинного слоя, которого никогда не достигал ни один из его предшественников, кому по отдельности он обязан всеми своими взглядами, и ни один из его противников», его теория содержит в себе «вопиющее противоречие», «состоящее в том, что Маркс на всех стадиях своей мысли исходит из определения человека как animal laborans, чтобы затем ввести это работающее живое существо в идеальный общественный порядок, где как раз его величайшая и человечнейшая способность окажется ни к чему. При всем своем размахе Марксово творчество завершается в конце концов невыносимой альтернативой между производительным рабством и непроизводительной свободой».

Понимает ли Маркс, спрашивает она, что отказ от труда равносилен отказу от жизни, ибо человеческая жизнь, согласно самому же Марксу, и есть производство человеком своей жизни, причем в двояком смысле этого слова — посредством труда и посредством полового размножения? Труд — не проклятие, а радость жизни: вознаграждением за него является не богатство и даже не собственность, а сама жизнь. В этом мире человек есть прежде всего рабочая сила, главное достоинство которой состоит в ее плодовитости. То, что Маркс понял это, говорит о его величайшей прозорливости, но то, что, несмотря на это, он хочет принести труд в жертву якобы свободе, свидетельствует о «двусмысленности» и «фундаментальном противоречии» его теории.

Если труд на себя, с ее точки зрения, будучи сферой человеческой приватности и даже интимности (подобно всем другим функциям его тела), является необходимым условием человеческого существования, то труд на других свидетельствует о несвободе человека, является принудительным трудом, примером чему служит рабский и даже наемный труд. Заставить других людей работать на себя можно только посредством насилия (свобода греков и была куплена ценой такого насилия). Но освобождение труда от гнета и эксплуатации не следует отождествлять с отменой необходимости для человека самого труда. Наоборот, любая эмансипация труда, как показывает история, лишь увеличивает власть этой необходимости. «Уже Маркс осознал, что эмансипация труда в модерне вовсе не обязательно завершится эпохой всеобщей свободы, и что с точно таким же успехом она может иметь противоположное последствие, впервые загнав теперь всех людей под ярмо необходимости». Разве современное общество не является «поголовно работающим обществом»? Но отсюда Маркс, как считает Арендт, сделал неверный вывод о том, что задачей грядущей революции является не эмансипация рабочих, которая уже состоялась, а их полное освобождение от труда.

Свобода от труда, утверждает Арендт, даст простор лишь прихотям и порокам, превратит все человеческие занятия в пустое времяпровождение типа хобби. Она позволит каждому, цитирует Арендт Маркса, «сегодня делать это, завтра то, с утра охотиться, после обеда критиковать, к чему у меня душа лежит; но не становясь (профессионально) охотником, рыбаком, пастухом или критиком». Общество, свободное от труда, превратится и уже превращается на наших глазах в «общество потребителей». Единственной целью жизни людей в таком обществе станет удовлетворение ими своих постоянно растущих потребностей. Маркс был прав в своем предположении, что развитие производства, особенно в результате автоматизации, приведет к увеличению свободного времени, но ошибался, считая, что оно будет иметь своим следствием свободное общество. Вся история после Маркса указывает на прямо обратное, ибо «animal laborans никогда не тратит свое избыточное время ни на что кроме потребления, и чем больше ему будет оставлено времени, тем ненасытнее и опаснее станут его желания и его аппетит. Конечно, виды похоти изощряются, так что потребление уже не ограничивается необходимым, захватывая наоборот излишнее; но это не меняет характер нового общества, а хуже того, таит в себе ту тяжкую угрозу, что в итоге все предметы мира, так называемые предметы культуры наравне с объектами потребления, падут жертвами пожирания и потребления». Возникновение массовой культуры, создаваемой ради развлечения масс, которым нечем больше заполнить избыточное время, указывает именно на такой ход событий.

Подлинная свобода доступна не animal laborans, работающим ради собственного потребления, а такие всегда будут в большинстве, но homo faber, созидающим материальную и духовную культуру, т. е. предметы, способные сохраняться в длительной исторической перспективе, а также тем, кто обращен своими действиями, словами и поступками ко всем последующим поколениям. Свобода, короче, — удел избранных — тех, кто обращен к вечности, служит ей, а не всей массы населения, даже и обладающей свободным временем. В вопросе о свободе правы древние греки, делившие людей на свободных и рабов, а не социалистические теоретики с их идеей освобождения человечества от труда.

В такой постановке вопроса я, признаться, не вижу серьезного возражения Марксу. То, что Арендт называет созиданием и действием, Маркс называл всеобщим трудом. Под освобождением человека от труда он понимал свободу не от любого, а только необходимого и абстрактного труда. Не отрицая, что труд на себя свободен от насилия и принуждения, он утверждал, что такой труд вполне совместим с трудом на других, может быть одновременно общественным трудом, как это свойственно любому виду творческой деятельности. Можно ли отделить в труде ученого и художника то, что они делают для себя, от того, что они делают для других? Выражая потребность индивида в самореализации, всеобщий труд воплощается в результате, имеющем всеобщую ценность, заключает в себе нечто важное и значимое для всех.

В отличие, однако, от Арендт Маркс полагал, что главным общезначимым результатом общественного труда является не просто вещь, поступок или мысль, но сам человек во всей конкретности, целостности и индивидуальной неповторимости своего жизненного бытия. Только многообразие человеческих индивидуальностей создает подлинное богатство общественной жизни, позволяет вместить в нее всю палитру человеческих связей и отношений. Труд, имеющий целью формирование собственного «я», позволяющий людям свободно избирать формы своего общения, доступен не только интеллектуальной и художественной элите, но каждому человеку. Он не требует от человека быть ученым или художником в традиционном смысле этого слова, но в любом случае предполагает его желание и потребность создавать (творить) самого себя, разумеется, на основе того, что уже создано в мире культуры. Свободное время, собственно, и есть время жизни человека в культуре. Что это означает на практике?

Свободное время, согласно Марксу, если и есть время потребления, то такого, которое имеет своей целью производство самого человека как «основного капитала». Будучи, казалось, сугубо личным делом человека, подчиненным его желаниям и прихотям (развлечения, спорт, туризм и пр.), оно имеет своим результатом, часто неосознаваемым, его существование не просто как рабочей силы, а как человека с «более богатыми свойствами и связями». Потребляя в свободное время, люди думают не только о работе, но о самих себе, желая узнать или испытать что-то новое, ранее неизведанное. Тем самым они вольно или невольно становятся другими — более развитыми и совершенными. Именно в этом смысле «сбережение рабочего времени равносильно увеличению свободного времени, т. е. времени для того полного развития индивида, которое само, в свою очередь, обратно воздействует на производительную силу труда. С точки зрения непосредственного процесса производства сбережение рабочего времени можно рассматривать как производство основного капитала, причем этим основным капиталом является сам человек».

В свободное время, если оно действительно свободно, хочет сказать Маркс, люди производят не вещи и не идеи, а самих себя во всем богатстве и разносторонности своих связей и отношений с миром и другими людьми. Даже если индивид ничем особенным не одарен от природы, свободное время позволяет ему разнообразить свой досуг, расширить кругозор, приобщиться к тому, что создано до него, существует в культуре, следовательно, в чем-то измениться, стать другим по сравнению с тем, каким он был до сих пор. Время по-настоящему свободно тогда, когда предоставляет индивиду свободу выбора форм своего общения и видов деятельности, делает его непохожим на других, живущим в меру своей индивидуальности (насколько она ему отпущена), а не внешней по отношению к нему и абстрактной необходимости. Оно позволяет человеку быть самим собой, т. е. тем, кем его сделала природа, наделив определенными дарованиями и способностями, или он сам себя. Но разве не в этом, в конечном счете, состоит смысл общественного развития, если, конечно, понимать под ним развитие самого человека, а не чего-то другого?

Создаваемое в свободное время общественное богатство делает человека не материально, а духовно богатым существом, позволяя ему тем самым включаться в процесс общественного производства своей жизни в качестве совершенно «иного субъекта» деятельности — не частичного рабочего, а свободной и культурно развитой индивидуальности. «Свободное время — представляющее собой как досуг, так и время для более возвышенной деятельности — разумеется, превращает того, кто им обладает, в иного субъекта, и в качестве этого иного субъекта он и вступает затем в непосредственный процесс производства». Возвышение индивида до уровня такого субъекта и есть цель социализма. Всеобщий труд, общественная собственность, свободное время — лишь базовые условия ее реализации. «Происходит свободное развитие индивидуальностей, и потому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам».

Мы выписали многочисленные высказывания Маркса о свободном времени с единственной целью показать место этой проблемы в его представлении о социализме. К сожалению, мимо нее прошли все, кого у нас считали специалистами в области научного коммунизма. Истину социализма они упорно искали не там, где ей надлежит быть, т. е. не в свободном, а в рабочем времени, в сфере экономики, управляемой государством, полагая, видимо, что именно здесь содержится доказательство превосходства социализма над капитализмом. Вера Маркса в способность человека быть чем-то большим, чем просто рабочей силой, предстала в их изображении как его уверенность в сохранении за ним этой функции на вечные времена. Но если удел человека быть рабочим, зачем ему социализм? Чтобы получать больше и жить лучше? Капитализм решает эту задачу намного эффективнее любого социализма.

Сведя теорию социализма к идее освобождения рабочего класса от власти капитала, мы упустили в этой теории главное — идею освобождения человека от самой необходимости быть рабочим, принадлежать к какому-то классу. Ведь только так можно освободить человека от этой власти. Пока существует рабочий класс, будет существовать и капитал. Нельзя ликвидировать одно, сохранив другое. Усмотрев в необходимом труде высшую добродетель человека, советская власть сделала его объектом эксплуатации со стороны государства даже с более высокой нормой эффективности, чем капиталистическая. Государство (как того и опасался Маркс) в лице своей чиновничьей бюрократии предстало как совокупный капиталист, управляющий производством, а все население страны превратилось в стоящих у него на службе наемных работников, пролетариев. Не свобода, а принуждение к труду стало отличительной чертой «социалистического пути развития». После многих лет такого «развития» стоит ли удивляться тому, что само слово «социализм» вызывает у людей идиосинкразию, полное отторжение от него без желания вдуматься в его действительный смысл и содержание.

Подобное отношение к социализму сохранится, видимо, надолго. Но то, что им обозначается, рано или поздно опять встанет на повестку дня. И объяснение тому — в неспособности даже самой развитой системы экономических (рыночных) отношений решить проблему человека — свободного развития индивидуальности, — без чего нельзя всерьез говорить о дальнейшем общественном прогрессе. Когда социальные проекты и прогнозы станут исходить из расчетов не только технологического и экономического, но и культурного порядка, т. е. из перспективы развития самого человека — его физического и духовного здоровья, социалистическое видение будущего, пусть в модифицированном виде и даже под другим названием, вновь будет востребовано обществом.

Социалистическая идея в современном мире

Изложенная выше социалистическая перспектива развития плохо согласуется с тем, куда сегодня движется Россия. Переход к рынку и частной собственности — действительно не социалистические лозунги. По сравнению с властью государства над экономикой они, несомненно, представляют более высокую ступень развития, но что делать социализму там, где даже эта ступень — пока еще только желаемое состояние? Здесь исток той драмы, которую переживают в наши дни люди с социалистическими убеждениями.

Оправданность социалистической идеи лучше видна в контексте все же не нашей, а европейской цивилизации, критикой которой она и стала в первую очередь. Многое из того, что составляло ее позитивное содержание, реализовано этой цивилизацией на практике, стало здесь повседневной реальностью. А вот в неевропейских странах она обрела вид, далеко разошедшийся с ее подлинным смыслом и содержанием. В этих странах, не прошедших полного цикла модернизации, не имевших развитого гражданского общества, сильного среднего класса с городской культурой, традицией правового сознания и демократической власти, социализм предстал не в собственном качестве, а как одна из разновидностей модернизационной стратегии, осуществляемой внерыночными и недемократическими средствами, что называется, «минуя капитализм». Субъектом модернизации выступило предельно централизованное государство, опирающееся на традиционную для данных обществ силу авторитарной власти.

В России такой силой стали большевики, продолжившие начатое царями дело модернизации (индустриализации) страны. Социализм, который они объявили своей целью, явился для них лишь синонимом мощного государства, обладающего промышленным — военным прежде всего — паритетом с экономически развитыми государствами Запада. В нем видели решение как бы двойной задачи: с одной стороны, мобилизации всех человеческих ресурсов для сокращения технологического отрыва от Запада, с другой — сохранения территориальной целостности страны, ее государственного суверенитета. Ускоренная индустриализация страны в сочетании с военной мощью государства стала для них главным оправданием их власти. Социалистическая риторика, в которую облекалась эта стратегия, позволяла избегать участи периферии капиталистической мировой системы, целиком зависящей от ее ядра. И до определенного момента такая стратегия вполне оправдывала себя, хотя сегодня можно констатировать ее полную исчерпанность и неспособность противостоять вызовам современного мира. Кризис советского — этатистского — социализма — кризис прежде всего данной стратегии, которая, повторим, имеет мало общего с подлинным смыслом социалистической идеи.

В сознании большинства социализм обычно связывают с решением проблемы бедности и социального неравенства. По мнению, сложившемуся еще в XIX веке, социализм защищает интересы рабочих — тех, кто живет на заработную плату, образует армию наемных работников. В наше время этот критерий требует существенной корректировки. Если под интересами рабочих понимать облегчение условий их труда, более высокий уровень заработной платы, нормированный рабочий день с правом на отдых и медицинское обслуживание, сокращение безработицы и пр., то все это давно делается в капиталистических странах профсоюзами, государством и частными фирмами, заинтересованными в квалифицированной, хорошо оплачиваемой и здоровой рабочей силе. Если капиталисты и эксплуатируют рабочих, то расплачиваются с ними ценой более высокой, чем та, которую могут предложить сегодня все социалистические программы. Социалисты, собственно, не знают никаких особых путей повышения благосостояния людей, которые были бы неизвестны либеральным партиям и движениям. Они могут содействовать им в осуществлении этой задачи, но не в этом состоит их историческое предназначение.

Следует честно признать: капитализму в развитых странах многое удалось, а его критика со стороны традиционно мыслящих коммунистов выглядит подчас излишне предвзятой и не очень убедительной. Будучи оправдана в позапрошлом веке, когда капитализм только становился на ноги, а люди на Западе переживали не лучшие времена, эта критика сейчас во многом устарела, утратила свою силу. Бедность, конечно, не устранена полностью, но она концентрируется в основном в экономически неразвитых странах. Никто уже всерьез не говорит о нищете рабочих в странах капитала. Проблемы, связанные с уровнем жизни, конечно, остаются (и они всегда будут), но их острота не такова, чтобы ставить человека на грань выживания, заставляя его прибегать к крайним — революционным — мерам своей защиты.

Но в одном критика капитализма достигает своей цели: человек и здесь не стал тем, каким его всегда хотела видеть европейская культура — свободной индивидуальностью. А не считаться с требованиями культуры (как и природы) — значит, идти в разрез с логикой исторического развития, рано или поздно оказаться в историческом тупике. В чем-то человек даже утратил ту степень индивидуальной свободы и личной независимости, какой обладал раньше — на начальном этапе становления буржуазного общества.

Данный факт зафиксирован не только социалистической, но всей общественно-философской мыслью XX века. При всех своих технико-экономических достижениях капитализм оказался в конфликтном отношении с природой и культурой, что позволило говорить о поразившем его экологическом и духовном кризисе. Сегодня о причинах этого кризиса и способах выхода из него говорят и пишут люди, придерживающиеся самых разных убеждений и идеологических позиций. Социализм предлагает свое решение этой проблемы, которое в ряде пунктов, конечно, расходится с тем, что предлагалось им раньше.

Так, речь уже не идет о необходимости политической революции для осуществления определенных социалистических преобразований. Классовые войны и революции, если кого и вдохновляют сегодня, то либо наиболее крайние в своем радикализме левые группировки, являющиеся в западном мире политическими маргиналами, либо находящиеся у власти режимы в экономически отсталых странах Азии, Африки и Латинской Америки.

Отказ от революционных методов борьбы вносит существенные коррективы в теорию и практику современной социал-демократии. Она уже не рассматривает себя как революционную партию, хотя сохраняет за собой право находиться в оппозиции к власти, если та расходится с ее целями. Такую оппозицию можно назвать парламентской, и она предполагает мирный — демократический — путь прихода к власти. В своей зрелой фазе социализм, следовательно, обретает характер не революционного, а эволюционного движения, постепенно осуществляемой реформы, причем не столько экономической или политической, сколько культурной.

Вопрос о связи социализма с революционным движением имеет особое значение применительно именно к российской истории. Если европейская социал-демократия достаточно быстро встала на путь парламентаризма, то его российская ветвь так и не вышла из-под влияния отечественной традиции революционного демократизма с его неприятием либеральных ценностей и правового государства. Наиболее ярким примером революционного демократизма стали в России народники. Хотя впоследствии народничество и осуждалось российской социал-демократией, для его наиболее радикальной — большевистской — части оно осталось образцом революционного героизма и подвижничества. Те, кто вместе с Лениным создавали РСДРП, отмечали огромное влияние на него не только марксизма, но и русских революционных демократов первой волны (от Чернышевского до Ткачева и Нечаева). Большевики, в сущности, — те же революционные демократы, свято верящие в возможность построения социализма исключительно революционными методами.

Допущенная ими ошибка очевидна: методы революционной борьбы против недемократической власти они отождествили с методами движения страны по пути социализма, для чего требуются совершенно иные подходы. Если борьба с деспотизмом и тиранией действительно выливается в революцию, то переход к социализму может быть осуществлен исключительно демократическими средствами, поскольку касается изменений прежде всего в сфере человеческих отношений, в сфере культуры. Революционным насилием тут ничего не решишь. Социализм в его современном виде может претендовать на общественное влияние только в том случае, если, с одной стороны, признает права и свободы, отстаиваемые либерализмом, а с другой — отвергнет крайности социального утопизма с их требованиями немедленной отмены частной собственности и рынка. По этому пути и пошла европейская социал-демократия. Предложенная когда-то Лениным новая экономическая политика вроде бы свидетельствовала также о сдвиге в эту сторону, но надежда, как известно, оказалась преждевременной: чуть позже революционные методы «построения социализма в одной стране» опять взяли верх.

Отказ от революции не является, как иногда думают, отказом от социализма. Его целью, как и раньше, является общество, в котором каждый обретает право на пользование всем богатством человеческой культуры. Переход к нему в любом случае предполагает такое соединение труда с собственностью, которое в равной мере меняет природу и самого труда, и собственности, придает им непосредственно общественный характер. Такое соединение нельзя мыслить, однако, как насильственное перераспределение общественного богатства, будь то конфискация, экспроприация или национализация частного имущества. Но как иначе можно соединить труд с собственностью? Существуют ли ненасильственные, сугубо правовые формы такого соединения? Ответ на этот вопрос и отличает современную — демократическую, или социал-демократическую, — версию социализма от его революционной версии, на наш взгляд, навсегда ушедшей в прошлое.

В общей форме этот ответ сводится к следующему: переход к социализму означает изменение не правовой нормы, а ее фактического содержания. Он является следствием не волевого (политического) решения, а естественного процесса развития производства до уровня научного. В ходе этого развития право человека на собственность не отменяется, а наполняется новым содержанием: оно включает в себя теперь собственность не только на имущество, денежные накопления или рабочую силу, но и на знания, культуру в целом, что в итоге и превращает ее в общественную собственность. Разумеется, переход к общественной собственности предполагает целый ряд социальных мер, обеспечивающих каждому равный и свободный доступ (через образование, систему просвещения, средства информации и пр.) ко всему богатству культуры, ко всем видам профессиональной деятельности, ко всем формам гражданской (общественной) инициативы и творческого общения.

Надежду на такой переход нельзя назвать утопической: она подтверждается всем тем, что уже сегодня происходит в обществе. На наших глазах рождается новый тип производительного работника, оперирующего не механическими орудиями труда, а сложной вычислительной техникой. Местом его работы является не заводской цех, а конструкторское бюро, научная лаборатория, проектная мастерская или аналитическая служба, занимающие в техноструктуре современного производства все большее место. Профессиональной характеристикой такого работника является его способность генерировать новое знание, внедрять в производство новые образцы, поставлять информацию, повышать конкурентоспособность предприятия на рынке. В каком-то смысле его можно назвать специалистом по инновациям.

В лице такого работника мы также имеем дело с классом, но уже иным, чем класс промышленных рабочих. Занимая промежуточное положение между рабочими и работодателями, он потому и называется новым средним классом. Источником его дохода является не рабочая сила, а полученное образование, которое затем становится для него средством производства нового знания. Хотя данный класс также включен в производственный процесс (прямо или косвенно), его уже нельзя считать экономическим классом в обычном смысле этого слова. Принадлежность к нему определяется во многом внеэкономическими факторами. И в производство он входит со своим особым капиталом, который в отличие от денежного капитала можно назвать культурным. В современном производстве культурный капитал постепенно обретает значение основного, конкурируя с финансовым капиталом за приоритетную роль в обществе.

Но главной сферой приложения культурного капитала является сфера не только материального, но всего общественного производства, включающая в себя производство не только материальных благ и услуг, но и общественных отношений, самого общества, в котором живет человек. Прямое и непосредственное участие людей в делах, касающихся всего общества, их максимальное включение в пространство публичной жизни с ее диалогичностью, постоянной дис-куссионностью и необходимостью выработки согласованных решений — вот что, пожалуй, в наибольшей степени отличает социалистическое общество от любого другого. Но отсюда ясно, что социализм есть лишь иное название, продолжение или развитие гражданского общества в новых исторических условиях. В чем-то он совпадает с тем, что английский социолог Э. Гидденс назвал «третьим путем», делающим главную ставку не на государство или рынок, а именно на гражданское общество, способное поставить под свой контроль и государство, и бизнес. «Гражданское общество, — по его словам, — является фактором одновременного сдерживания рынка и государства. Ни рыночная экономика, ни демократическое государство не могут эффективно функционировать без цивилизующего влияния гражданских ассоциаций». Чтобы такое общество могло стать реальностью, требуются люди, обладающие не только материальным достатком и наличием свободного времени, но и достаточно развитым интеллектуальным и культурным потенциалом. Оно не может состоять из малограмотных, малообразованных людей, не способных к самостоятельному мышлению и публичному дискурсу. С того момента, как вопросы роста образования и культуры каждого человека становятся приоритетными для общества, начинают довлеть над чисто экономическими и политическими проблемами, можно говорить о вступлении этого общества на путь социалистического развития.

Культурный капитал может функционировать в общественном производстве исключительно как собственность самого человека. Он принадлежит ему в той же мере, в какой рабочему принадлежала его рабочая сила. В отличие, однако, от рабочей силы культурный капитал дарован ему не природой, а обществом, приобретается им в процессе получения образования и обучения. Будучи личной собственностью индивида, он принадлежит ему на правах общественной собственности, доступной каждому. Предметы культуры могут, конечно, принадлежать и частному лицу, быть частной собственностью (в виде, например, частной коллекции), но в функции уже не производительного капитала (средства производства), а только предмета потребления.

Частную собственность человек обретает на рынке, в процессе экономической конкуренции, общественная — в процессе получения образования. Само образование может быть товаром, оплачиваемой услугой, но знание, даваемое им, неотчуждаемо от получившего образование человека, функционирует в процессе производства как лично ему принадлежащий капитал. Традиционное для социализма требование соединения труда с собственностью означает на практике превращение культурного богатства в достояние каждого человека. Не отвергая либеральных прав и свобод, социализм дополняет их его правом на всю культуру, без которого остальные права повисают в воздухе, оборачиваются фактическим неравенством людей.

Сферой реализации этого права как раз и является свободное время. С превращением свободного времени в меру общественного богатства потребность в культуре становится важнейшей потребностью человека, а ее удовлетворение — целью общественного развития. Осмеянный многими принцип «каждому по потребностям» означал удовлетворение не любой потребности, которая может прийти в голову человека, а только той, которую Маркс обозначил как первую и главную в жизни человека — потребность в свободном и творческом труде. Никто не заметил, как этот принцип трактуется в «Критике Готской программы». Не бесконечное расширение рамок материального потребления (в духе консьюмеризма), а снятие всяческих ограничений с духовного потребления, требующегося для формирования человеческой способности к труду — вот что в действительности предлагалось Марксом. Возможно, это и есть то, что называется социальной справедливостью. Во всяком случае, именно к такому ее пониманию тяготеет социалистическая мысль. Если для либерализма социальная справедливость означает относительное равенство людей в их доходах (абсолютного равенства в доходах просто не может быть), то для социализма — право каждого владеть всем богатством культуры. И пусть каждый решит, какое из этих равенств делает человека более свободным.

Скажут, и образованные люди нуждаются в деньгах, которые в большинстве своем они зарабатывают посредством продажи своей интеллектуальной продукции или поступая на службу к частному капиталу. И какой тогда толк от их собственности на культурный капитал? От кого или от чего она освобождает? Все это, конечно, так, но нельзя отрицать, что деньги и культура приобретаются человеком все же разными путями. Деньги, которые люди зарабатывают интеллектуальным путем, требуют от него не просто физических усилий, но знаний, на приобретение которых они вынуждены расходовать все больше времени. Это время и называется свободным. Именно оно становится главным временем человеческой жизни, наиболее ценимым человеком общественным благом.

Ничего другого социализм и не предлагает. В конечном счете, он означает лишь максимально возможное на данный момент расширение «пространства свободы», позволяющее индивиду быть тем, кем он является по своей индивидуальной природе. Этим вовсе не устраняется сфера необходимости. В любом обществе человек должен зарабатывать на жизнь, и никакой социализм не освободит его от этого. Но зарабатывать можно по-разному — посредством принудительного, бездумного и малопривлекательного труда, не требующего ничего, кроме физических усилий, и труда, интеллектуально насыщенного, творчески одухотворенного, доставляющего моральное и эстетическое удовлетворение. Такой труд в современном производстве и выше ценится, и лучше оплачивается. По существу, он и есть эквивалент человеческой свободы. Многим ли он доступен сегодня? Каждый знает, что нет, и по причинам, от человека часто не зависящим. А раз так, то рано говорить и о равенстве. Сократить необходимый труд до минимума, сделать свободный труд достоянием как можно большего числа людей, дать им возможность не только хорошо зарабатывать (что, конечно, тоже немало), но и получать от работы творческое удовлетворение, короче, снести в человеческой жизни границу между «иметь» и «быть» — вот та программа, которая предлагается социализмом. И никакая это не утопия, а констатация того, что уже поставлено на повестку дня развитием современного производства. В ряде случаев то, что предлагает социализм, поразительно совпадает с видением будущего представителями весьма далеких от него идейных ориентации и течений.

Мы изложили концепцию социализма, во многом отличающуюся от той, которая под видом марксистско-ленинской пропагандировалась у нас в советские времена. О социализме до сих пор судят либо по книгам, написанным в СССР, либо полагаясь на личные воспоминания и прожитый опыт. Как бы, однако, ни относиться к тому социализму, надо — хотя бы ради восстановления истины — вернуться к его теоретическому первоисточнику, очистить его от идеологических наслоений и искажений советского периода. В конце концов, это нужно не социализму, а нам самим, если мы хотим освободиться от ложных иллюзий. Неправильно поставленный диагноз влечет за собой и не вылеченную болезнь, которая может оказаться неизлечимой. Даже выбросив социализм из головы, свалив на него все грехи прошлого, можно легко оказаться там же, где мы были и раньше, ибо не в социализме, а в нашей собственной исторической отсталости и интеллектуальной незрелости следует искать причину того, что с нами произошло.