Я с большой симпатией отношусь к автору критической статьи обо мне Борису Славину. Надеюсь, и он не испытывает по отношению ко мне негативных чувств. Разделяю вместе с ним принцип, которым, как мне кажется, он руководствовался при написании своей статьи, — «истина дороже дружбы». Думаю, ему близок и другой принцип — «истина рождается в споре». Спор позволяет приблизиться к истине, после чего только и можно судить о том, кто из спорящих ближе к реальности.

К сожалению, спорить мы не умеем, не приучены к этому. Мы не спорим, а выносим друг другу обвинительный вердикт — окончательный и не подлежащий обжалованию. По привычке, доставшейся нам в наследство от прошлого — от нашей недавней борьбы с нашими «идейными противниками», которые, как известно, всегда были не правы, спор у нас превращается в критический разнос, в безапелляционное осуждение оппонента. Когда читаешь о себе «Межуев не понял», «он не хочет замечать», «он не смог детально разобраться» и пр., как-то пропадает желание спорить. Ну, раз не понял, значит, не дано. Свое несогласие со мной Славин выдает за доказательство ошибочности моих взглядов, что объясняется то ли моим недопониманием Маркса и Ленина, то ли тщеславным желанием подправить Маркса, создать собственную теорию социализма. Справедливости ради отмечу, кое с чем в моей статье Славин соглашается, но согласие это касается самых общих мест и не распространяется на то, ради чего она написана. Славин даже излишне комплиментарен в мой адрес (за что, конечно, я ему благодарен), но от некоторых комплиментов хотелось бы уклониться.

Прежде всего по поводу моей якобы претензии на создание новой теории социализма. У меня была куда более скромная задача — попытаться отделить социалистическую идею, как я ее вычитал у Маркса, от существовавшей у нас экономической и политической реальности, с которой ее обычно отождествляют, или, проще, от «реального социализма», если кому-то так нравится называть это время. В таком отождествлении и состояла главная ложь сталинизма, которую сегодня одни повторяют с целью защиты сталинизма, а другие — с целью дискредитации социализма. Не хотелось бы уподобляться ни тем, ни другим. Возможно, Сталин и верил в построенный им «социализм», но почему мы должны верить Сталину? Почему сталинский миф о «построенном социализме», ставший официальной идеологией, должен приниматься нами на веру? С этим мифом и надо разобраться в первую очередь, если мы, конечно, не хотим под видом социализма вернуться в прошлое.

Возможно, Славин согласится с такой постановкой вопроса. Он не согласен лишь с тем, как я понимаю социализм, называя это понимание «методологически ошибочным». Не стану останавливаться на всех его частных замечаниях (для ответа на них потребовалось бы много времени и места), остановлюсь лишь на главном (точнее, на том, что Славин считает главным для меня) — «преувеличении идеальной стороны в трактовке социализма». Как я понял Славина, он ставит мне в вину: 1) отождествление социализма с культурой, 2) отождествление культуры с духовной сферой. Из этого следует якобы отрицание мной материалистического понимания истории, экономического развития капитализма и классовой борьбы пролетариата. Такой вот критический пассаж, над смыслом которого я долго ломал голову.

Во-первых, если кто-то и отрекается от чего-то в марксизме, то как это может свидетельствовать о его неправоте? Кто сказал, что сегодня надо буквально во всем следовать за Марксом? Все же в другое время живем. Я ссылаюсь на Маркса там, где согласен с ним, и не более того. Во-вторых, никому из нас не принадлежит вся истина о социализме — мне так же, как и Славину. Почему материалист, каким себя считает Славин, ближе к ней, чем идеалист, к каковым он относит меня? Никогда не считал обвинение в идеализме доказательством чьей-либо теоретической неправоты. Идеалисты порой бывают более правы, чем материалисты. А в вопросе о социализме спор о том, кто материалист, а кто идеалист, не является для меня спором по существу.

Славин, видимо, хочет сказать следующее: истину социализма надо искать не в культуре, а в экономике. Для него, очевидно, экономика и культура — «две вещи несовместные». С этим еще можно было бы согласиться, если бы он уточнил, о какой, собственно, экономике вдет речь. Если о капиталистической, то спору нет: несовпадение экономического развития при капитализме с культурным зафиксировано всеми критиками капитализма, в том числе и самим Марксом. Но ведь социализм и был призван устранить это противоречие, утвердить приоритет культуры в общественной жизни, в том числе и экономической. Противостояние экономики и культуры теряет при этом всякий смысл. И что здесь идеалистического, рвущего с материалистическим пониманием истории?

Можно согласиться со Славиным в том, что Маркс не использовал понятия культуры для характеристики социализма (и коммунизма в целом), хотя по смыслу сказанного им относительно будущего общества это понятие вполне уместно. Славин почему-то не обрушивается со своей критикой на Ленина, считавшего в последний период своей жизни переход к социализму революцией не только политической, но и культурной, прямо отождествлявшего коммунизм с культурой. Причем под культурной революцией Ленин понимал решение задач сугубо практического порядка — например, формирование в широких массах умения управлять государством и работать «по-новому» — не так как в царской России. Ленинских высказываний о приоритетной роли культуры в социалистическом строительстве можно привести великое множество, но почему-то их Славин оставляет без внимания.

На основании того, что я определил культуру как «духовную сферу», в которой «человек руководствуется ценностями высшего порядка», Славин сделал вывод об исключении мной из культуры всего материального. Культура, конечно, духовна по своей природе, но кто сказал, что материальное при всех обстоятельствах бездуховно? Чем же тогда материальное отличается от просто природного? Напомню материалисту Славину, что духовное и даже идеальное становится в определенной ситуации и материальным. Наука идеальна или нет? Вроде идеальна. Но, становясь производительной силой, она обретает значение материального фактора производства. И разве Славин забыл об идеях, которые, овладевая массами, становятся материальной силой? Разрыв между материальным и идеальным есть следствие общественного разделения труда, но никак не вечное и неустранимое условие человеческой жизни.

Культура столь же духовна, сколь и практична, а при социализме, как считали классики, становится синонимом всей общественной жизни людей. Об этом даже как-то скучно писать, настолько это стало банальной истиной для всех, кто думал на эту тему. Капитализму нет равных в экономическом развитии, социализм может противопоставить ему только более высокий уровень культурного развития, способный включить в себя основную массу людей. Отношения людей к природе, друг к другу, к самим себе — все обретает здесь культурный смысл и значение. Можно назвать это «все» духовной, можно материальной жизнью — подобное различие теряет здесь всякий смысл. Маркс называл такое общество «человеческим», противопоставляя его «гражданскому обществу». Различие между ними — это различие между частным и индивидуальным, абстрактным и всеобщим. В культуре общественная сущность человека и человеческая сущность общества предстают не в овеществленной — экономической — форме капиталистического богатства, абстрагированного от живой человеческой индивидуальности, а в непосредственно личностной форме самой этой индивидуальности. Так я понял Маркса и не вижу, в чем здесь ошибка.

Культура для Маркса есть человеческая форма богатства в отличие от капитала — его отчужденной формы. То и другое создается трудом, но в случае капитала — абстрактным, а культуры — всеобщим, или общественным. Социализм базируется не на любом, а на общественном труде, создающем богатство в его человеческой форме — в форме культуры. Можно сослаться на «Критику Готской программы», в которой Маркс, отрицая за любым трудом «сверхъестественную творческую силу», только в общественном труде усматривал источник богатства и культуры. И где тут противопоставление культуры и труда, в чем меня упрекает Славин? Скорее сам Славин вслед за авторами Готской программы склонен абсолютизировать и прославлять любой труд, упуская из виду существенное различие между непосредственным трудом рабочих и общественным трудом.

Только общественный (всеобщий и свободный) труд есть «субстанция культуры». Именно такой труд социализм стремится превратить в основную форму деятельности каждого человека, освобождая его тем самым от функции простой рабочей силы. Не ради сытости и даже полного достатка и не от страха умереть с голоду человек протестует против капиталистической формы богатства и создающего его труда (где Славин увидел сегодня на Западе голодных рабочих?), а ради своего человеческого достоинства и полноценного (в смысле культуры) существования. Если, как считает Славин, у социализма есть более достойное поприще, чем включение человека в «пространство культуры», пусть укажет на него. В стране с бедным населением, какой была и пока остается Россия, за социализм легко выдать то, что решается уже на этапе капиталистического развития.

Знаменитое высказывание Маркса, на которое я ссылаюсь, почему-то служит Славину доказательством идеалистического характера моего представления о социализме. Речь идет о «царстве свободы», которое начинается «по ту сторону экономической необходимости». Здесь у Славина много союзников в лице многочисленных критиков Маркса, которые именно в этом пункте усмотрели идеализм и утопизм в его воззрениях на ход исторического развития. Под экономической необходимостью Маркс понимал необходимость человека трудиться ради хлеба насущного.

Социализм не устраняет полностью эту необходимость, но и не основывает на ней свое собственное существование. Общество, базирующееся на экономической необходимости, он хочет заменить обществом, свободным от нее. Я называю такую свободу «свободой от экономики» в отличие от «свободной экономики», под которой понимается исключительно экономическая свобода частного предпринимательства. Если это идеализм, то мне жаль тех материалистов, для которых экономическая необходимость есть единственно возможная форма человеческого существования. Зачем вообще тогда нужен социализм, если он не освобождает человека от давления этой необходимости?

Посчитав моей «главной ошибкой» ту «пропасть», которую я якобы вырыл между материальным и духовным, Славин усмотрел корень этой ошибки в игнорировании мною сложности, противоречивости, постепенности перехода от старого мира к новому, от «денежного богатства» к «человеческому». Социализм, по его словам, многое наследует от старого мира, он — только переход к новому миру, но не сам этот мир. Идея социализма как переходного общества — вообще одна из его самых излюбленных идей. Я же, как он считает, сближаю социализм с коммунизмом, «стыдливо» умалчивая об этом.

Непонятно только, чего здесь стыдиться. Без всякого стеснения заявляю, что не только сближаю, но и в чем-то отождествляю, и думаю, что прав здесь я, а не Славин. Если даже вслед за Лениным называть социализмом первую фазу коммунизма, неполный коммунизм (а из моей статьи видно, что я несколько иначе понимаю соотношение этих понятий в работах Маркса и Энгельса), то и тогда он содержит в себе нечто общее с его высшей фазой — хотя бы принцип «от каждого по способностям». Принцип «каждому по труду», в котором Маркс усматривал «остаток буржуазного права», не меняет его общей коммунистической сути. Но неужели Славин жил в обществе, в котором все трудились в меру своих способностей и каждому воздавалось по его труду? Что-то я не припомню очень уж способных людей в руководстве партией и государством. Не путает ли Славин труд по способностям просто с трудоспособностью, которая сближала советских людей со всем прочим трудящимся населением планеты? К тому же социализм по принятой в советский период исторической периодизации — не переходный период, а именно первая фаза коммунизма. Его сходство с коммунизмом как раз и фиксировало в нем то главное, что отличало его от капитализма.

Скажут, все это только теория, а на деле социализм был переходным обществом. Вот только непонятно, от чего к чему? Ленин говорил о необходимости переходного периода на пути к социализму, что понятно, учитывая цивилизационную отсталость дореволюционной России, Славин сам социализм объявляет переходным периодом, полагая, видимо, что социализм — это какое-то промежуточное звено между даже не капитализмом, которого у нас не было, а феодализмом и коммунизмом. Не желая признавать очевидного факта отсутствия социализма в стране, заявившей о себе как о первой в мире стране победившего социализма, он называет социализмом то, что Ленин в лучшем случае назвал бы лишь переходом к социализму. Он выдает за социализм его сталинскую версию, приписывая ему то, с чем не стал бы мириться никакой капитализм.

В этом наглядно проявляется наше неумение (или нежелание) отличать социализм в теории, в «идее» от социализма «на практике», от того, за что его выдавала власть. Понятно, что ставить перед обществом, не прошедшим полного цикла модернизации, задачу перехода к социализму — преждевременная затея. Но кто заставлял объявлять социализм построенным до того, как он реально не стал тем, чем обещал быть в теории? Неужели не ясно, что рано или поздно подобное отождествление реальности с идеей, когда для этого нет никаких оснований, обернется полным провалом, дискредитацией идеи?

В этом и прежде всего в этом я расхожусь со Славиным. Для него мое понимание идеи социализма слишком далеко от реальности, не позволяет заниматься политикой, участвовать в борьбе за преобразование общества, в котором еще так много несовершенного. Меня же интересует социализм именно как идея, возникшая задолго до нашей реальности и независимо от нее, обязанная своим происхождением совсем другой реальности. О политике пусть думают политики, задача же теоретика думать о действительном смысле и содержании используемых, им понятий и категорий. Приспосабливать теорию к текущей политике — значит порывать с теорией. Мы и порвали с ней, когда стали судить о социализме по действиям политиков, стоявших у власти.

Вопрос о соотношении политики и теории — действительно важный. Соединение политика и теоретика в одном лице не всегда кончается добром и для политики, и для теории. Политик, как правило, побеждает теоретика, превращая теорию в служанку своей политики, в идеологию, обосновывающую его право на власть. Если Маркс был все же больше ученым, чем политиком, то большевики являлись по преимуществу политиками. Они и превратили теорию социализма в простое оправдание той реальности, которую сами же и сотворили после революции. Спор Плеханова и Ленина о правомочности в России социалистической революции — классический пример спора теоретика и политика. Победил политик. Каким оказался этот социализм, все знают. У теории, желающей отстоять свои самостоятельность и объективность, нет другого выхода, как дистанцироваться от текущей политики.

Славин называет это «бегством от реальности». От какой реальности? От той, что была у нас? Но откуда ему известно, что она была социализмом? В чем он видит критерий ее социалистичности? В статье Славина я его не нашел. В ней много говорится о политической оправданности того, что под видом социализма делалось в это время, о тех трудностях, которые надо было преодолеть (отсталость, бедность, безграмотность, пережитки прошлого и пр.), но какое отношение все это имеет к социализму? Советское общество не было, конечно, капиталистическим, но не было и социалистическим, за которое выдавало себя. По отсутствию капитализма нельзя судить о наличии социализма, отрицание не может служить определением (иначе к социализму следует отнести и все докапиталистическое). Те, кто называет социализмом то, что было у нас и в некоторых других странах, лишь слепо следуют за официальной пропагандой того времени. На ее удочку попались даже такие выдающиеся умы, как Александр Зиновьев. Марксизм, социализм, либерализм, капитализм, демократия — все, что мы заимствовали из-за рубежа, — в нашем отечественном исполнении оказывается почему-то карикатурой на свои западные образцы. Можно, конечно, называть наш социализм русским, или с русской спецификой, но давайте все же решим, где проходит граница между социализмом и нашей спецификой. Боюсь, что в итоге останется одна специфика без всякого социализма.

Изобличив меня в идеалистическом понимании социализма, Славин обрушивается на мое понимание соотношения культуры и цивилизации, посчитав его также идеалистическим, заимствованным из немецкой идеалистической философии. Идеализм для него, видимо, — самое страшное теоретическое преступление. Он его находит у меня повсюду. Что-то слышится в этом давно знакомое и родное. Раз идеалист — ну если не совсем глупый, то глубоко заблуждающийся человек. Даже Ленин, как известно, предпочитал в определенных случаях идеалиста материалисту. Но кем бы я ни был, не могу понять, почему различение цивилизации и культуры — это идеализм, а их отождествление — материализм. У меня достаточно ясно сказано, в каком смысле я различаю эти понятия. Славин с этим не согласен, это его право, но при чем тут идеализм?

И, наконец, Славин подходит к тому, что для меня действительно наиболее важно — к моему пониманию того, что Маркс называл общественной собственностью. Я согласен со Славиным в том, что моя трактовка Маркса в этом пункте расходится с общепринятой. Но, возражая мне, он, как мне кажется, лишь подтверждает мою правоту.

Похоже, его опять смущает (или возмущает) мой идеализм. Спешу заверить его в обратном. «Обобществление духа», с которым я метафорически связал понятие общественной собственности, не исключает собственности на то, что этим духом создано, — материальные средства производства. Об этом у меня в статье сказано достаточно отчетливо. Здесь опять же все дело в том, как понимать материальное. Для Славина материальное — синоним вещественного, предметного (станки, приборы, технические орудия труда), для меня материальным является и знание, заключенное в вещах. Трактор — несомненно, достижение научно-технической мысли, но обобществлению подлежит не сам трактор как орудие сельскохозяйственного труда, а воплощенное в нем научное знание. Владелец трактора никак не может быть единственным собственником знания, послужившего для его изготовления. Покупая книгу Пушкина, мы не делаем же своей частной собственностью его творчество, которое по сути своей принадлежит каждому. А наука, воплощенная в технике, столь же идеальна, сколь и материальна. И не надо смешивать эти два вида собственности — собственность на материальные вещи и собственность на заключенное в них знание. Первая может быть только частной, вторая — общественной, т. е. принадлежащей каждому.

Славин, как мне кажется, отождествляет материальное с вещественным, исключающим все идеальное, т. е. понимает его сугубо натуралистически. Типичная ошибка старого, так называемого созерцательного, материализма, ставшая источником «товарного фетишизма». Именно с таким пониманием «идеального» (как находящегося где-то за пределами материального) и боролся Э. В. Ильенков. Стоимость, например, есть идеальное, заключенное в самой вещи — товаре, и потому материальна, а не природна. Объектом реального обобществления является как раз то идеальное, что заключено в вещах и предметах и что в условиях разделенного труда и рыночных отношений предстает в виде их стоимости и цены. Она возникает как следствие замены в процессе производства абстрактного труда рабочих всеобщим (или научным) трудом, превращения науки в производительную силу. Или для Славина всеобщий труд — тоже только духовный, не имеющий прямого отношения к материальному производству? В результате внедрения науки в производство с продуктов труда, как писал Маркс, «совлекается форма меновой стоимости», благодаря чему они предстают уже не как товары, а как воплощенное, материализованное знание.

Отсюда следует, что общественная собственность — не собственность всех на что-то (непосредственно коллективная собственность), а собственность каждого на все общественное богатство, как оно представлено наукой и культурой в целом (индивидуальная собственность). Именно так понимал общественную собственность Маркс, усматривая в ней наиболее существенный признак социализма и коммунизма.

С этой точки зрения ни государственная, ни колхознокооперативная собственность не являются общественной собственностью, как нас тому учили. Как государственная фабрика не является синонимом социализма в его марксовом понимании, так не является им и собственность трудового коллектива. Государственная собственность, по характеристике Маркса, есть «грубый коммунизм», доводящий до логического конца принцип частной собственности, ее превращенная форма существования. Государство предстает здесь как «совокупный капиталист», а все население страны — как находящийся на службе ему пролетариат, причем лишенный права отклониться от этой службы. Собственность трудового коллектива есть рудиментарная форма общинно-коллективной собственности (своеобразная заводская община), которая в определенных обстоятельствах может способствовать переходу к общественной собственности, но ни в коей мере не заменяет ее собой. Общественная собственность, повторим, делает человека не только совладельцем предприятия, на котором он работает, но собственником всего общественного богатства, которое существует в форме культуры.

Ссылка на то, что культура (например, произведения искусства) может в современном обществе находиться в частных руках, указывает лишь на то, что общественная собственность не распространяется пока на все виды духовной деятельности, не стала реальной в масштабе всего общества. Славин добавляет к этому, что и не станет, пока мы не поможем ей своими революционными действиями. Здесь я спорить не буду: любовь к революции ничем не вытравишь. Но, призывая к революции, надо думать и об ее последствиях. Пытаясь сменить форму собственности революционным путем, т. е. до того, как созрели для этого необходимые материальные предпосылки, — Маркс и Энгельс характеризовали подобную революцию «забеганием вперед» — легко вернуться к тому же, что было и раньше, оказаться в ситуации еще большей несвободы. А кто считает возможным пожертвовать свободой во имя ускоренной индустриализации, не должен называть себя социалистом. Даже если, как советует Славин, телегу — «революционную смену отношений» — поставить впереди лошади — «создания технологического и организационного базиса», то все равно непонятно, как можно изменить отношения, да еще революционным путем, не меняя старого базиса. Очевидно, только посредством насилия, которое ведь еще неизвестно, куда выведет.

От вопроса о революции Славин без всякой видимой логики переходит к вопросу о равенстве, не забыв, естественно, предупредить о допущенных мною «существенных передержках», вообще о моей манере выдавать собственное мнение «за истину в последней инстанции», хотя все мои аргументы «просто не верны». Дальше следует текст размером в полстраницы, смысл которого я постиг с большим трудом.

Оказывается, труд одного качественно равен труду другого, если он может быть измерен в одних и тех же количественных единицах, например в «человеко-часах» (?). Единая система измерения выдается за равенство, причем не только количественное, но и качественное. Я, например, равен Березовскому, поскольку мой и его доход измеряется в одних и тех же рублях. Лилипут равен великану, так как их рост измеряется в метрах и сантиметрах. По моему мнению, никакой дележ, даже самый равный, не приведет к фактическому равенству, поскольку люди разные. Славин отвечает — дудки, все можно уравнять путем простого количественного измерения. Люди равны друг другу, поскольку измеряют труд в одних и тех же единицах времени, получают доход в одной и той же валюте и наедаются примерно одним и тем же количеством пищи. Вот и спорь после этого. В цифрах, конечно, можно все приравнять друг к другу, но разве в этом состоит равенство людей?

Измерение труда рабочим временем, утверждает Славин, позволяет его качественно оценить. Все верно с точностью до наоборот: измерение труда временем означает абстрагирование, полное отвлечение от его качественной определенности. Непосредственный труд в материальном производстве, измеряемый рабочим временем, является абстрактным трудом, в котором не учитывается его качественное содержание. Но и абстрактный труд уравнивает людей лишь в функции рабочей силы, т. е. безотносительно к их индивидуальности и природной одаренности. Если это и есть равенство, то оно подобно равенству абстрактных величин, лишено всякой качественной определенности и индивидуального своеобразия. От такого формального равенства социализм и хочет освободить человека.

Первая часть статьи Славина заканчивается абзацем, начинающимся с привычных слов: «К сожалению, Межуев так и не понял…» Не понял я, конечно, отличия социализма от коммунизма. Вот если бы понял, то и спора бы не было. Сказанное мною Славин признает относительно верным по отношению к коммунизму, но не к социализму. Об искусственном и не во всем оправданном их противопоставлении я говорил выше. Вся же статья Славина позволяет судить о характере затеянной им полемики. Я действительно «бегу» от реальности, которую он называет социализмом, не желаю ее признавать таковой (хотя и не считаю нужным отрицать положительное и хорошее, что тогда было). Славин же, по моему мнению, остается в кругу того представления о социализме, которое навязывалось нам в оправдание этой реальности (хотя и не без некоторых критических замечаний в ее адрес). В итоге в своем понимании социализма он оказывается там же, где мы были и раньше. Такой способ доказательства «от реальности» я называю «бегом на месте», ничего не меняющим ни в самой реальности, ни в нашем сознании о ней. Он лишь восстанавливает аргументацию и стилистику дисциплины под названием «научный коммунизм», которая преподавалась у нас в приснопамятные годы «реального социализма».