Медная монета, римский сестерций, стоивший к моменту чеканки примерно 4 цента. Составлял одну четвертую динария, библейского пенни. Монета с этим знаменитым изображением, выпущенная в честь завоевания Иудеи полководцем Веспасианом в 67 г. н. э., была в ходу во время правления династии Флавиев: императора Веспасиана (70 – 79 гг.), его сына Титуса (79 – 81 гг.) и его второго сына Домициана (81 – 96 гг.), преследовавшего христиан.Данная монета была выпущена в Риме Веспасианом в 72 г. в честь Тита, который в 70 г. разрушил Иерусалим, положив тем самым конец Еврейской войне. На аверсе: T(itus) CAES(ar) VESPASIAN(us) IMP(erator) PON(tifex) TR(ibuntcia) POT(estate) CO(n)S(ul) II. (Цезарь Титус, сын Веспасиана Императора, Великий Понтифик, Обладатель Власти, дважды Консул.) На реверсе: IUDAEA САРТА S(enaitus) C(onsulto). (Иудея взята. С одобрения Сената). Подобные монеты чеканились и в Кесарии, но происхождение этой монеты можно отнести к Грегции. Они выпускались вплоть до убийства Домициана. Потеряна римским путешественником на развалинах Макора 18 октября 74 г.

В течение всей своей долгой истории судьба Макора обычно определялась событиями, которые происходили в таких далеких столицах, как Мемфис, Вавилон, Антиохия и Рим; горожанам оставалось лишь внимать отдаленным слухам, которые могли иметь к ним отношение.

Так в 14 году они услышали, что великий Цезарь Август скончался и его трон захватил тиран Тиберий, человек настолько развратный и трусливый, что ему пришлось бежать из Рима и до 37 года скрываться на маленьком островке, где его и задушили в куче грязного белья. Тиберию унаследовал тиран еще почище его самого – Калигула, который, как и все его предшественники, настаивал, чтобы все почитали его как единственного бога. Предаваясь отвратительной похоти и лишившись рассудка, он приказал, чтобы во всех храмах империи были воздвигнуты его статуи, и все народы подчинились этому глупому приказу – все, кроме одного.

Евреи Иудеи отказались считать Калигулу своим богом. Отказались они и принимать на своей земле его статуи. Когда император услышал об их упорном неподчинении, он прекратил бражничанье и распутство, чтобы оповестить – если только евреи, единственные из его подданных, отказываются считать его богом, то он заставит их это сделать мощью своих армий, после чего продаст в рабство оставшихся в живых мужчин и детей еврейского народа. Этот зловещий эдикт был объявлен в том году, когда Калигула приказал избрать своего жеребца римским консулом, а спустя несколько дней, утомившись надоевшим зрелищем убийств на арене, он приказал бросить на растерзание диким зверям сотни случайных зрителей гладиаторских боев, дабы насладиться их неожиданными мучениями в когтях набросившихся на них львов и тигров.

Свой эдикт с приказом усмирить евреев Калигула направил испытанному ветерану римских войн генералу Петронию, два полных легиона которого стояли в Антиохии, и этот умный и решительный военачальник тут же предпринял необходимые шаги, чтобы подчинить Иудею воле императора. Перебросив в подмогу себе третий легион из Италии и собрав три вспомогательных корпуса из Сирии, он дождался прихода судна из Рима, на котором прибыли огромные статуи Калигулы в два человеческих роста, после чего стремительным маршем бросил свои войска на юг, а судну приказал идти в Птолемаиду, откуда и предполагал двинуться на покорение Иудеи.

В восьми милях к востоку, в маленьком пограничном городке Макоре, который так часто в прошлом встречал первые удары захватчиков, жил молодой еврей по имени Игал. Он не был ни купцом, ни священнослужителем, для которых предписания религии дороже, чем смех детей. Он работал на давильном прессе к югу от города, и у него не было никакого имущества, даже дома, в котором могли бы обитать его жена и дети. Семья его жила в бедности, и детям вечно не хватало тех жалких драхм, что он зарабатывал. В праздник Кущей они выпрашивали хоть несколько монеток, дабы построить шалашик, в котором вместе с родителями можно было бы провести святые дни. В Пейсах они донимали отца просьбами купить им козленка, а когда торжественно отмечалась победа королевы Эстер над персом Аманом, жестоким мучителем евреев, им позарез были нужны еще несколько монеток, чтобы, как принято в этом случае, купить сладости и безделушки.

В том году, когда генерал Петроний бросил свои легионы на Иудею, Игалу минуло лишь двадцать шесть лет, и он был одним из самых неприметных людей в Макоре, но именно он с потрясающей ясностью как-то интуитивно почувствовал, какая судьба ждет евреев, если римляне успешно водрузят статуи Калигулы в местной синагоге и осквернят ими великий храм в Иерусалиме. И что еще более удивительно, именно Игал – этот скромный труженик из оливковой рощи – придумал единственную тактику, которой евреи смогли остановить римлян; так что как-то утром, ко всеобщему удивлению, он собрал на римском форуме всех обитавших в Макоре евреев и, стоя на ступенях храма Венеры, обратился к ним со следующими словами:

– Евреи Макора! Отцы рассказывали нам о том давнем дне, когда тиран Антиох Эпифан решил осквернить наши святилища своим изображением как единственного подлинного бога. Наши предки восстали против него и изгнали с этой земли. Я знаю, что нам не под силу повторить их подвиг. Римляне гораздо сильнее, чем в то время были сирийцы. На нас идут могучие легионы, никогда не знавшие поражения, и мы, бедные евреи, не в силах сопротивляться им. Наши вожди Симеон и Амрам правы, когда удерживают нас от вооруженного сопротивления римлянам, когда убеждают не досаждать им и не раздражать, ибо в таком случае можно не сомневаться, что римляне уничтожат и этот город, и Иотапату, и все остальные, вплоть до Иерусалима. Наши синагоги будут не только осквернены, их сровняют с землей, а нас продадут в рабство, как в дни вавилонского пленения. Мы бессильны перед лицом врага.

Игал был не из тех евреев, которых обычно слушали горожане. Он не был так высок, как старейший из священнослужителей, у него не было осанистой, как у правителя, фигуры, он не блистал никакими достоинствами. Он был человеком среднего роста» худощавым, с каштановыми волосами. Глаза у него были ни голубые, ни карие, а какие-то серо-зеленые, а нос и подбородок были до смешного малы. У него были неровные, но крепкие зубы, а голос если и не обладал командными интонациями, то был чистым и ясным, без хрипотцы и глухих гласных. Он был явно не из тех людей, которых выбирают в вожди, и причина, по которой он так и оставался лишь подсобным рабочим в оливковой роще, заключалась в том, что владелец рощи не видел в нем никаких особых способностей, кроме честности и исполнительности. Если ему платили за двенадцать часов работы, он исправно отрабатывал их или даже больше. Даже преданность иудаизму не выделяла его из среды евреев Макора, потому что он никогда бы не мог быть зелотом. Проще говоря, следуя законам Моисея, он получал удовлетворение, которое было не знакомо ни римлянам, почитавшим Калигулу-Юпитера, ни грекам, которые в этих местах поклонялись Зевсу-Баалу.

– Мы беспомощны, – продолжил он, – но не обделены некоей силой. Ибо этим же вечером я со своей женой Берурией и троими сыновьями отправлюсь в Птолемаиду. Мы ляжем перед легионами генерала Петрония и скажем, что скорее умрем, чем позволим ему поместить изображение его императора в наших синагогах. И если все мы поступим так же, если мы с готовностью подставим наши горла и горла наших детей под римские мечи, Петронию придется прислушаться. Он может приказать своим легионерам перебить нас. Завтра вечером все мы можем погибнуть – и я сам, и моя жена, и мои дети, которых я так люблю. Но мы покажем римлянам, что, пока они не уничтожат всех евреев на этой земле, они не смогут творить свои гнусные деяния. Симеон, общепризнанный глава евреев в этой части Галилеи, высмеял план Игала, сказав, что даже девятьсот перерезанных еврейских глоток не произведут впечатления на такого человека, как генерал Петроний, но он не смог заткнуть рот Игалу. Тот еще раз повторил свои доводы, и, к его удивлению, фермер по имени Нааман, старше Игала, но, как и он, ничем не примечательный, поддержал его призыв и добавил:

– В прошлом мы усвоили, что, если не восстанем со всей силой, римляне сметут нас. Это последнее испытание. Если мы сдадимся и в наших синагогах водрузят статуи Калигулы, мы обречены. У нас в самом деле нет выхода. И я согласен с Игалом, что мы должны двинуться к Птолемаиде и преградить собой путь римским легионам, сказав им – убивайте нас тут же на месте. Я иду с ним.

– Вы идиоты! – предупредил Симеон. – Приближается время сева, и вы нужны на полях. – Дело было в том, что торговали в городе только греки, а все евреи возделывали землю.

На что Игал ответил:

– Эта земля может стать нашим главным оружием. Если мы откажемся сеять, римлянам придется прислушаться к нам.

– Нет! – заявил Симеон. – Никому не под силу одолеть римлян.

Так что город разделился на две части. Большинство горожан были согласны с Симеоном, что подчиниться – это единственный способ спасти евреев, но часть склонялась к мнению Игала и Наамана – надо немедля организовать сопротивление, пусть даже римские легионы вооружены до зубов, а у евреев лишь голые руки.

Весь этот день, пока с римских судов в Птолемаиде сгружали статуи Калигулы, евреи Макора продолжали спорить, и примерно в то время, когда генерал Петроний был готов двинуться маршем на Иерусалим, водружая статуи в каждом завоеванном месте – две самые большие он сберегал для храма, – Игалу наконец удалось убедить почти половину евреев Макора, что настал момент решения. Стоя на форуме, он произнес простые слова:

– Мы должны верить, что всемогущий Господь прольет свет в сердце генерала Петрония и объяснит ему, что он не имеет права убивать всех евреев Иудеи. И если мы примем это убеждение, то, пусть даже все мы расстанемся с жизнью, какое великое дело мы сотворим во славу Господа!

– Мы никогда не сможем остановить римлян, – застонал старый Симеон.

– У нас нет другого выбора, – возразил Игал. Склонив голову, он вознес краткую молитву, а затем, собрав вокруг себя жену и троих сыновей, неторопливо двинулся к главным воротам.

За Игалом последовал фермер Нааман с семьей. К ним присоединились и другие, которые понимали, на какую попытку решился Игал, но большинство пожилых евреев и все греки лишь потешались над этой неорганизованной армией из четырехсот человек, которые двинулись навстречу римлянам без оружия и без предводителя во главе.

Миновав главные ворота, Игал двинулся по мощенной камнем дороге на запад к Птолемаиде. Полный терпения, он двигался неторопливо, чтобы женщины и маленькие дети успевали за ним. Так он начал свой исторический поход к морской гавани, где его ждала встреча с римскими легионами. Его оборванная усталая армия миновала караулы, где издавна стояла финикийская стража, и к концу дня перевалила голый холм вдоль реки Белус, где лицом к Средиземному морю три тысячи лет лежал древний порт Акка. В сумерках евреи вышли на долину, что вела к новому городу, расположившемуся на полуострове, который царь Ирод украсил россыпью прекраснейших зданий, и тут в тени стен Птолемаиды с его массивными воротами Игал и его люди уселись на земле и стали ждать. Спустилась ночь. На стенах, освещенные сзади пламенем костров, горевших в городе, виднелись силуэты римских часовых. Ночь была холодной, но евреи не разжигали костров, а, сбившись в кучки, ежились, лежа на земле, – отцы и матери во сне прижимали к себе детей. И все пытались себе представить, что предпримут римляне в свете наступающего дня.

Когда взошло солнце, генерал Петроний, поднявшись на стену, обозрел скопище оборванцев под ней и, решив пока его не трогать, послал на поиски руководителей этой толпы несколько легионеров. Когда те появились, Игал и Нааман предложили себя в заложники. Их провели за ворота, где на общественной площади, украшенной с трех сторон великолепными зданиями времен Ирода, их встретил генерал Петроний, За спиной которого стояли шестнадцать старших центурионов его легионов. Римляне были в боевых доспехах, в коротких военных туниках, на ногах были подбитые металлом сандалии и поножи, с плеч, украшенных знаками различия, свободно свисали плащи. Это были спокойные, собранные и решительные воины, готовые по приказу своего генерала перебить хоть сотню тысяч евреев, если это будет необходимо для выполнения задания. Вряд ли хоть один римский солдат в Птолемаиде считал Калигулу богом, этого отвратного типа с мерзкими привычками; но все были убеждены, что если император пожелал назвать себя таковым вплоть до самых далеких границ своих владений, то провинциям лучше подчиниться. Солдаты с презрением смотрели на двух жалких евреев в дешевых обносках.

– Что это за люди под стенами? – на греческом спросил Петроний. Он был высоким, красивым человеком, сыном почтенной римской семьи и ученым, изучавшим уроки истории. Петроний всегда говорил на греческом, который усвоил от рабов в Афинах.

На том же языке Игал ответил:

– Мы евреи. Пришли просить вас не ставить статуи в наших землях.

Кто-то из.солдат засмеялся, а Петроний сказал:

– Статуям Калигулы предстоит возвыситься в каждой земле. Так приказано.

– Мы скорее умрем, чем позволим им появиться тут, – тихо ответил Игал.

Солдаты снова засмеялись. Их развеселил не столько этот безобидный батрак, сколько сам юмор ситуации.

– В семь утра, – сказал генерал Петроний, – мы двинемся маршем на Иерусалим, и вашим евреям лучше бы убраться с дороги, потому что мы должны доставить наши статуи.

За спинами центурионов Игал видел первую из огромных статуй белого камня, которые рабам предстоит много месяцев тащить по холмистым дорогам. Чудовищные мраморные физиономии Цезаря Калигулы, бога, благодушно взирали сверху вниз на развертывающуюся сцену.

– Почтенный генерал, – сказал Игал, – если вы хотите доставить эти статуи на наши земли, то предварительно вам придется тут же, на месте, убить всех нас.

Сила простоты, с которой он произнес эти слова, вызвала двойную Реакцию. Сначала генерал Петроний изумился услышанному, но быстро пришел в себя и схватил этого вежливого еврея за горло.

– Ты бросаешь вызов власти Рима? – потребовал он ответа.

Вмешался Нааман.

– Наш конфликт не имеет отношения к Риму, господин, – сказал он. – Дважды в день мы приносим жертвы Риму. Мы служим в ваших армиях и платим ваши налоги. Но мы не можем позволить, чтобы в нашей стране стояли чьи-то образы, будь то бог или человек.

– Увидим! – рявкнул Петроний, отбрасывая Игала в сторону. Он отдал легионам приказ сниматься с места. Ворота широко распахнулись. Центурионы просигналили декурионам, и по их мановению ровные ряды солдат дрогнули и двинулись вперед. Марш начался. Но едва лишь первые ряды миновали ворота, как Петроний неожиданно приказал им остановиться. – Выдвинуть вперед самую маленькую статую! – крикнул он, и рабы потащили во главу колонны красивый черно-мраморный бюст Калигулы с венком из виноградных листьев на голове и с глубокими провалами глазниц, откуда император благожелательно взирал на подданных. Такой работой мог бы гордиться любой музей, и тысячу лет спустя люди инстинктивно будут воспринимать ее как произведение искусства. – Когда мы войдем в Иудею, нам будет предшествовать бог Калигула, – объявил Петроний, и вот, следуя за вереницей рабов, которые тащили мраморное изображение, армия продолжила свой марш на земли евреев.

Но, пройдя лишь несколько шагов, солдаты наткнулись на четыреста евреев Макора – жителей какого-то заурядного маленького городишки, о котором вряд ли кто-либо из римлян и слышал, – они решительно легли на дорогу, преграждая путь. Рабы, что тащили оскорбительную статую, остановились, не зная, что делать, а центурионы трех боевых легионов, выхватив мечи, побежали вперед. Это был решающий момент – евреи продолжали непреклонно преграждать путь, а римляне, не получив недвусмысленного приказа от генерала Петрония, замялись, не зная, стоит ли начать убивать евреев. Никто из евреев не имел при себе оружия.

Из задних рядов, сопровождаемый пленниками Игалом и Нааманом, торопливо подоспел Петроний и лично убедился, что евреи Макора готовы умереть на месте, но не пропустить статую. Он прикинул, что тут не больше пятисот человек и больше половины составляют женщины и малые дети, а в его распоряжении – восемнадцать тысяч вооруженных бойцов. Если он отдаст приказ, бойня займет не больше пятнадцати минут, но он был рассудительным человеком. Он выиграл много сражений, не принося в жертву детей и женщин, – поэтому он и медлил. Повернувшись к Игалу, который был вдвое младше его и не обладал ни его образованием, ни его достоинствами, Петроний сказал:

– Прикажи своим людям разойтись.

– Мы готовы умереть… прямо здесь, на дороге.

– Центурионы! Очистить путь!

Солдаты, обнажив мечи, невозмутимо направились к евреям, но, когда безымянные жители Макора не сделали и попытки защититься от безжалостных клинков, генерал Петроний приказал своим людям остановиться. Покрывшись испариной, римский полководец обратился к Игалу:

– Молодой человек, если они не подчинятся, нам придется их всех перебить. Скажите им, чтобы они поднялись и отошли в сторону.

– Я уже говорил вам… мы готовы умереть.

– Ради чего? – Петроний не без удивления показал на безобидную черную статую нового бога. – Неужели вы готовы умереть ради куска камня?

– Ложный бог не должен оказаться на нашей земле.

Петроний сглотнул комок в горле. Он-то знал, что Цезарь Калигула был далеко не богом. Он также знал, что Калигула стал ложным богом лишь потому, что убил своего предшественника Тиберия. И подозревал, что пройдет не так много времени, и убьют самого Калигулу. Выходкам этого человека – он убивал достойных граждан, чтобы на ночь затаскивать к себе в постель их жен, а потом делать из них проституток или продавать в рабство, – всему этому надо было положить конец, но, тем не менее, пока Калигула оставался императором и, кроме того, считался богом. Тем или иным образом не подчиняться ему или позволять евреям оказывать неповиновение означало одно – смертную казнь.

– Я подниму руку, – в раздражении предупредил генерал, – и, когда опущу ее, мы двинемся вперед. Если на нашем пути будет лежать хоть один еврей… Центурионы, рубить их на куски!

Римский генерал, за спиной которого стояла огромная мощь, залитый солнечным светом, стоял перед двумя скромными евреями – один из них был подсобным рабочим на давильном прессе, а другой землепашцем, у которого даже не было своей земли. Генерал вскинул правою руку, сжимая в пальцах жезл черного дерева. На предплечье и выше локтя он носил золотые военные шевроны и со вскинутым жезлом представлял собой внушительное и устрашающее зрелище. Казалось, он еще что-то прикидывал, но его голоса так никто и не слышал, потому что из груды распростершихся евреев доносился рокот молитв, и лишь один старик громко шептал чистым мягким голосом: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един». И всем было понятно, что, защищая свое главное убеждение – и был, и есть лишь один Бог, великий и несокрушимый, – евреи готовы умереть.

Центурионы, вскинув мечи, держали их наготове. Рабы, продолжая поддерживать бюст Калигулы, залитый ярким солнцем, отступили в сторону. Несколько невыносимо длинных мгновений генерал Петроний продолжал колебаться. Не опуская вскинутую руку, он посмотрел на Игала и Наамана, которым предстояло умереть первыми, и убедился, что они не собираются приказывать своим людям освободить дорогу. И каждый из евреев повторял молитву, которую прошептал старик.

– Этих двоих доставить обратно в город, – приказал Петроний. Не опуская руки, он повернулся спиной к сгрудившимся на дороге евреям и приказал своим людям следовать за ним. Затем медленно опустил руку и раз семь ударил жезлом по правой ноге. И услышал, как за спиной евреи речитативом затянули не победную песню, а молитву.

Очутившись в городе, Петроний сказал Игалу:

– Мы просто уморим ваших евреев голодом. Можно считать, что они сами покончат с собой. – Он приказал окружить евреев караулом, чтобы никто не мог проникнуть за оцепление, и весь день, пока евреи лежали под палящим солнцем, рабы выносили из-за стен города гигантские статуи Цезаря Калигулы и размещали их перед изнывающим от жажды скопищем людей. Холодной ночью, которая пришла на смену дня, караульные слышали, как плакали дети, пугаясь нависавших над ними величественных образов Калигулы, залитых лунным светом. Рассвет не принес облегчения, ибо взошло безжалостное солнце, и старик, который продолжал шептать молитву, умер с ее словами на губах. Дети теряли сознание. К четырем дня, когда кара голодом и жаждой достигла предела, генерал Петроний привел на место Игала и Наамана и спросил их – теперь-то они прикажут своим евреям разойтись?

– Мы пришли сюда, чтобы умереть, – произнес Игал простые слова.

Петроний приказал девушке-рабыне напоить Игала холодной водой, и, пока еврей, подчинившись жестокому давлению, пил ее, стоя в тени огромной статуи, Петроний крикнул лежащим евреям:

– Видите, он-то не страдает. Воды у него вдоволь.

И тут Игал вылил остатки воды на сухую землю у ног статуи, и пересохшая почва тут же впитала ее.

Пнув ногой груду пыли, Петроний заорал:

– Не слушайте этого дурака! Идите домой! Домой!

Никто не сдвинулся с места, и пришла третья ночь без еды и воды, а на следующий день стали умирать дети. Петроний начал чувствовать, что и его пересохшее горло жжет как огнем. Еще какое-то время он боролся с этим удушьем и затем принял решение.

– Пусть рабы отнесут статуи обратно, – приказал он.

Когда это было сделано, он подвел Игала и Наамана к городским воротам.

– Ведите своих евреев домой, – тихо сказал он, – а через три дня соберите всех еврейских вождей Галилеи в Тиберии, где я и встречусь с ними. И там мы решим, что делать.

Так Игал вышел за стены Птолемаиды и словно в забытьи побрел к евреям Макора, которые были на грани смерти; и, когда он увидел их грязные, запыленные лица – Шломо, с которым он играл в детстве; Ашер, на сестре которого он был женат; Берурия, которая родила ему детей, – ему захотелось встать на колени перед каждым из них, потому что эти простые люди лишь силой своей веры остановили могучие римские легионы. Он не мог говорить, но тут Игал услышал плеск воды и плач детей: генерал Петроний послал за стены своих рабов с ведрами воды и едой. Никому из взрослых не было позволено притронуться к пище, но дети выжили, потому что так приказал римский генерал.

Через три дня главы еврейской общины Галилеи собрались в Тиберии – этот блистательный, новый город был недавно построен на берегах Мертвого моря Иродом Антипой, сыном Ирода Великого, – где генерал Петроний изложил им свою проблему. Конечно, Игал и Нааман не присутствовали, потому что в Макоре их не считали руководителями еврейской общины. Их место занял осторожный Симеон, сопровождаемые Амрамом и другими старейшинами Макора, но из окружающих деревень явилось несколько решительных молодых людей, подобных Игалу, и все они слушали, как римский генерал просил о понимании и сотрудничеством.

– Я солдат и вынужден подчиняться приказам моего императора. Если я нарушу их и позволю вам преградить путь статуям, я буду казнен. В таком случае на вас пойдет войной сам Цезарь Калигула. Он, а не я. И уж он-то не будет поить водой ваших умирающих детей. Он перебьет всех евреев Иудеи.

– Ему ничего другого не останется, – ответил один из молодых, и толпа зашумела в знак одобрения.

– И вы готовы воевать даже против Цезаря? – спросил Петроний.

– Мы умрем… все мы погибнем… но не позволим водрузить ваши статуи.

Дискуссии продолжались, но, несмотря на все угрозы римлян, евреи оставались тверды как кремень. Петроний взывал к их заинтересованности: «Неужели вы не хотите стать полезной частью великой империи?» Он давил на экономические соображения: «Какой земледелец позволит своим полям лежать втуне в сезон сева?» Он обсуждал теологические вопросы: «Другие народы в империи принимают Калигулу как своего бога, но втайне почитают свои древние божества. Разве вы не можете поступить точно так же?» И поскольку он был человеком чести, прошедшим поля сражений, и знатоком греческой философии, порой выдавал себя, прибегая к языку гуманиста: «Неужели вы заставите меня убивать женщин и детей – что мне придется делать, если вы и дальше будете упорствовать?» И когда он произнес эти слова, евреи поняли, что генерал решил не устраивать массовую бойню, пусть даже он еще сам не осознал, что пришел к этому выводу.

Каждое утро этот обеспокоенный аристократ – а к Петронию это слово относилось в полной мере – съедал легкий завтрак, выходил на балкон дворца, разглядывая величественные горы вокруг моря Галилейского, а затем спускался продолжать споры с упрямыми евреями. К полудню он перекусывал со своими центурионами, а днем пешком отправлялся освежиться в горячих банях, которые доставляли такое удовольствие Тиберию, и, лежа в пузырящейся минеральной воде, идущей из глубоких вулканических недр, он пытался забыть о дилемме, которую поставил перед ним Цезарь Калигула. Он молился, чтобы ее разрешило какое-нибудь чудо. Чтобы кинжал убийцы наконец нашел путь к сердцу тирана. В парах горячих ванн Петроний возносил эти моления. Но решения так и не приходило.

Наконец в ходе очередной встречи он заорал на евреев:

– Неделями вы встречаетесь со мной, и у вас даже нет смелости привести человека, который затеял все это!

Римские посыльные доставили из Макора Игала, и, когда молодой еврей оказался в Тиберии, Петроний взял его с собой в горячие бани, куда такой обыкновенный труженик, как Игал, никаким иным образом не мог попасть, и римлянин расхохотался, когда этот еврей отказался раздеваться.

– Мне уже доводилось видеть обрезанных, – пошутил Петроний и убедил Игала войти в баню, где двое мужчин завели разговор, в кором не было места ни военным подвигам, ни славе, ни понятиям личной чести.

– Молодой человек, – взмолился Петроний, – вашим евреям, которые сейчас препятствуют мне, позже придется лицом к лицу столкнуться с Цезарем Калигулой. И он будет страшным противником. Он будет жечь вас живьем, словно пучки соломы. Или десятками распинать на каждом холме.

– Значит, мы умрем, – сказал Игал.

Двое мужчин в сопровождении рабов покинули исходящую паром воду, и, когда они снова оделись, Петроний сказал:

– Прошу, обдумайте свои действия.

– Это все, что мы можем делать, – ответил Игал.

– Проклятые евреи! – взорвался Петроний и мощным ударом кулака поверг своего хрупкого собеседника на пол. Но, едва сделав это, он нагнулся и взял на руки потрясенного еврея. – Прости меня, – прошептал он. – Эти встречи просто сводят меня с ума. – Он помог Игалу утвердиться на ногах и отряхнул его одежду. – Неужели нет никакой надежды, что мы договоримся? – моляще спросил генерал.

Стоя в мраморной раздевалке бань Ирода, Игал ответил:

– Вам придется убить всех евреев в Галилее, потом в Себасте, а потом в Иерусалиме.

Тем же вечером Петроний собрал всех участников переговоров в гостинице у озера – этот глубокий восхитительный водоем, со всех сторон окруженный горами, навевал чувство глубокого покоя – и сказал:

– Евреи Галилеи! Вы должны взрастить свой урожай. Ни один кусок земли в Римской империи не должен лежать втуне во время сева. Поэтому я посылаю вас по домам обрабатывать свои поля. – Евреи с подозрением встретили его слова, потому что ^о сих пор генерал не выказывал намерения убрать статуи, и его предложение могло оказаться ловким фокусом. Затем великий генерал склонил голову и сказал шепотом, еле слышным в рокоте волн Галилейского моря: – Я заберу статуи. С помощью вашего бога я попытаюсь убедить Цезаря Калигулу, что он не сможет сломить волю евреев Галилеи. Римляне не могут обречь на смерть целый народ. – Он встал, поправил свое военное облачение и приказал подать ему жезл. Затем, полный имперского достоинства, сказал: – Если я потерплю поражение, то погибну. Но я умру с радостью, потому что мои действия спасли так много благородных людей. – И он обнял Игала.

Тем же вечером он разбил свой лагерь в Тиберии, словно не мог больше спать на том проклятом месте. Раскинув свою палатку на лоне природы, словно ему предстояло вести военные действия, генерал поднялся с рассветом и вернулся в Птолемаиду, но, спускаясь по Дамасской дороге, он заметил стены Макора, лежащего у подножия гор. Он остановился, рассматривая его ворота и белые стены гимнасиума, и перед его глазами невольно всплыл облик Игала.

– Самый упрямый человек, которого я когда-либо встречал, – проворчал генерал. Но тут к нему пришло мучительное чувство унижения и заслуженный римский генерал, потерпевший поражение от простого работника давильного пресса, вскричал: – Как такой городишко взял верх над тремя римскими легионами? Я должен был обречь на смерть каждого еврея в этих стенах и воздвигнуть десять статуй Калигулы, чтобы даже призраки этих евреев поклонялись им! – За собой он слышал тяжелый маршевый шаг двух легионов, сопровождавших его, и, воспламенившись, принял мгновенное решение бросить их на беззащитный город. – Центурионы! – вскричал он. – Мы проучим эту еврейскую банду, как оставлять свои поля!

Но когда легионы стали развертываться в боевой порядок, генерал бросил взгляд на поля, которые женщины уже стали возделывать, а и мужчины засевать, и на оливковую рощу, где уже возобновилась работа, – и он увидел на этих полях Макора тех упрямых, несгибаемых людей, когда-то и создавших мощь и славу Рима: мужчин и женщин, которые любили свободу, со свойственным им упорством почитали своего бога, которые платили налоги и кормили империю. На мгновение перед глазами предстала его собственная усадьба в Истрии, и он вспомнил ту радость, которую испытывал, работая на своих полях, и он тихо приказал центурионам:

– Двигайтесь в Птолемаиду.

Вот так Макор своей преданностью единому Богу и нанес поражение мощи Римской империи.

Человек может прочесть десять тысяч страниц исторических трудов и найти в них лишь разложение власти и гибель надежд, но однажды он становится участником таких событий, что выпали на долю генерала Петрония, который, будучи в глубине души поклонником греческих философов, воздержался от разрушения Макора. Он вернулся в порт Птолемаиды, где погрузил на корабли статуи Калигулы и поднял на борт свои легионы, чтобы доставить их обратно в Антиохию. Здесь он составил свое донесение Цезарю Калигуле: «Всемогущий Бог, Воплощение Мощи, Свет Мира, во исполнение Ваших августейших указаний я, как и предписывалось, вторгся в Иудею, но у Ворот Птолемаида обнаружил пятьсот евреев, готовых пожертвовать собой, но не разрешить водрузить на их земле статуи нового бога Калигулы. Обосновавшись в Тиберии, я стал совещаться с главами этих мест и убедился, что для того, дабы установить статую бога Калигулы В Иерусалимском храме, мне придется убить всех евреев в Галилее. И из поколения в поколение ваши житницы будут лежать пустыми и голыми. Имя Рима навсегда будет подвергнуто проклятию. И если Вы желаете, Август Великий, устроить бойню, каковой наша империя еще не видела, должен просить Вас освободить меня от исполнения Вашего приказа. Вы должны разрешить евреям то поклонение, которому они были привержены в прошлом».

Донесение пришло к Калигуле в те минуты, когда он был обуян злобой. Его разъярило и презрение евреев, и малодушие своего генерала. Он незамедлительно послал курьера в Антиохию с приказом, что евреев надлежит полностью уничтожить, а Петроний должен покончить с собой; но в тот день, когда его посланники отплывали из Поди, восстали римские патриоты и убили своего гнусного императора, к чему они готовились несколько месяцев. И в Сирию на другом корабле отправились другие посланники, доставив Петронию похвалы и отмену приказа о массовых казнях, но никто не питал надежды, что эти радостные новости достигнут Антиохии еще при жизни генерала. Оба корабля-соперника пересекали одни и те же морские просторы к востоку от Рима – один нес смерть, а другой жизнь, – перед ними лежали одни и те же водные просторы, но на корабль со смертным приговором один за другим обрушивались неожиданные шторма, из плена которых он не мог освободиться три месяца. Корабль же, который нес жизнь, спокойно пришел в порт, сообщив генералу Петронию об убийстве Калигулы, которое принесло ему спасение.

Но если Петроний и Макор могли считать себя спасенными, то Рим нет, поскольку столица империи то и дело оказывалась в руках императоров-дегенератов, и убийства стали общепринятой практикой, предшествующей очередному восхождению на трон. В 37 году был уничтожен тиран Тиберий – лишь для того, чтобы ему унаследовал еще более худший тиран Калигула. А в 41 году его сменил Клавдий, муж знаменитой Мессалины, и оба они ради благоденствия государства и спасения общественных нравов были преданы смерти. Но в 54 году их сменил самый страшный тиран из всех, Нерон, который, забив ногами до смерти беременную жену, обратил свое извращенное внимание на евреев, которые жили далеко на краю его империи.

– Что вы там мне рассказывали о еврейском восстании? – спросил он, и его генералы все ему объяснили.

Когда прокуратором Иудеи был Понтий Пилат, рассказали они, произошли волнения из-за цветистых флагов, которые развевались над легионами, что несли службу в Иерусалиме. Римские солдаты почитали золотых орлов, венчавших стяги, а евреи настаивали, чтобы перед входом в Святой город этих идолов снимали. Дополнительные трудности появились из-за какого-то распятия на кресте, которое неумело организовал Пилат. Была еще история с неким Павлом из Тарса, весьма скандальным евреем, который утверждал, что на Дамасской дороге к нему обратился его бог, и который сеял беспокойство среди евреев и язычников. Но главное в том, как сообщили генералы, евреи Иерусалима говорят, что их бог воздвигнет свое царство, и среди них начало расти неуважение к римскому правлению.

– Они открыто бросают нам вызов, – заявили генералы, – и источник их силы – их храм, откуда и идут все призывы.

– Случались ли там столкновения? – спросил Нерон, и ему рассказали, что в 66 году зелоты, еврейские фанатики, действительно выбили все римские силы из Иерусалима, уничтожив при этом более шести тысяч римских воинов. Император с бычьей шеей отдал два простых приказа: – Иерусалим разрушить. Храм сровнять с землей.

Нерон выбрал не простого генерала, которому мог бы доверить окончательное решение еврейской проблемы. Им стал не Петроний, отягощенный моральным грузом греческой философии, на которого оказали такое воздействие мольбы евреев, преданных своему богу. Нерон избрал для этой цели грузного и решительного пятидесятилетнего Веспасиана, родом из простой семьи. В помощь ему был отряжен его энергичный сын Титус. Под их начало поступил 5-й легион «Македония» и 10-й легион «Фретенсис», два самых знаменитых боевых соединения в мире, состоящих не только из наемников, но и из свободных граждан Римской империи. Получив их под свою команду, Веспасиан первым делом послал Титуса в Египет, чтобы заполучить 15-й легион «Аполлинарис». В него входили наемники, специально подготовленные к войне в пустыне. Командовал ими стойкий как кремень стратег Траян.

Эта грозная армия собралась в Антиохии – 5-й и 10-й плюс еще двадцать три когорты, шесть кавалерийских эскадронов, а также вспомогательные части, собранные со всей империи, – саперы, рабочие, рабы и слуги. Всего около пятидесяти тысяч закаленных бойцов. Веспасиан немедленно совершил марш-бросок к Птолемаиде, где к нему присоединились Титус и Траян, под начало которого перешел 15-й легион, слишком долго бездельничавший в Египте.

Веспасиан, под командой которого оказалась эта сокрушительная мощь, был одним из самых талантливых военачальников в римской истории; в случае необходимости он мог быть несокрушимым, как алмаз, что и доказал в войнах с германцами, – или же выступать в роли миротворца, каковым он был, служа в Британии; в Африке же он был безжалостен и хитер. Он был упрям и грузен; у него были грубые черты лица и благородный склад ума. Войска боготворили его и в конечном счете возвели на трон, где он оказался первым порядочным императором, которого Рим знал за последние полвека; он был человеком, который умел уважать и союзников и противников и каждому из них воздавать должное. Той весной 67 года, когда он ждал в Птолемаиде, его можно было считать едва ли не самым выдающимся римлянином своего поколения – бедный сын нищего земледельца, он поднялся до невообразимых высот лишь в силу безупречности своей личности. По сравнению с такими людьми, как Тиберий, Калигула, Клавдий и Нерон, этот полководец с выдубленной шкурой в самом деле был богом. Но сам он считал это глупостью, на которую не стоит обращать внимания.

Он не был интриганом, но прекрасно понимал, что, хотя ему уже было около шестидесяти, а Нерону не минуло и тридцати, император настолько явно разлагался у всех на глазах, что может прийти день, когда его просто задушат, и, если Веспасиану удастся быстро сокрушить евреев, к моменту исчезновения Нерона он успеет вернуться и претендовать на пурпурную тогу. Поэтому он приказал своим центурионам без промедления идти на Иерусалим – все его будущее зависело от возможности быстрого триумфа. Тем не менее, изучая карту, он увидел те же проклятые сложности, с которыми сталкивались многие другие, кто пытался завоевать еврейское царство: чтобы добраться до Иерусалима, первым делом надо было пройти Галилею, эту древнюю родину отважных и решительных воинов, – а чтобы вторгнуться в Галилею, сначала надо было взять небольшой укрепленный город Макор.

Собрав свой штаб, он спросил: «Каковы последние сведения о Галилее?» – и получил краткий ответ: «Как всегда, трудно. Местность холмистая. Усеяна пещерами, в которых скрываются зелоты. На вершинах холмов – небольшие города, обнесенные стенами. Всё под командой лучшего генерала, который когда-либо был у евреев».

– Кто таков?

– Иосиф. Молод, учился в Риме. Еще нет и тридцати. В открытом сражении просто блистателен. Но и когда его загоняют в угол, ему нет равных. Римлянам никогда не удавалось нанести ему поражение. Побеждая, он высокомерен, а отступая, нагл. Каким-то удивительным образом он спасается сам и выводит свои войска, чтобы на следующий день снова вступить в бой.

– Где он сейчас?

– К счастью для нас, в Тиберии, где впустую теряет время.

– Вы уверены, что его нет в Макоре? – спросил Веспасиан.

– Да. Похоже, он недооценил его значение.

– Так вы уверены, что он не в Макоре? – повторил Веспасиан.

– Наши шпионы из Тиберии прошлым вечером видели его на озере. А наши люди в Макоре сообщают, что он никогда не был в этом городе. Нет его там и сейчас.

– Значит, мы должны бросить все силы, чтобы взять его. – Толстый короткий указательный палец римского полководца ткнул в то место на карте, где располагался Макор. Так 4 апреля этого решающего 67 года Веспасиан в сопровождении своих командиров Тита и Траяна оставил Птолемаиду, имея под своим началом армию из почти шестидесяти тысяч человек и ста пятидесяти могучих боевых машин. Желание Нерона отомстить евреям было близко к воплощению.

ХОЛМ

Иностранцы редко получают прямой ответ, когда речь заходит об одном аспекте жизни в Израиле, – не потому, что израильтянам свойственно двуличие. Просто никто из жителей Израиля не рассматривает эту проблему так, как она видится со стороны. По странной случайности Джон Кюллинан получил исчерпывающую информацию по этой теме, но затем обнаружил, что ни с кем не может обсудить ее, поскольку никто не разделял его взглядов.

Так как ему уже доводилось работать в Израиле, Кюллинан имел представление о еврейской истории и знал, что были два типа евреев – ашкенази из Германии и сефарды из Испании, – но не сомневался, что какие-либо существенные различия между ними давно стерлись. Тем не менее, он то и дело встречал какие-то загадочные намеки в прессе.

– Что это за проблемы между ашкенази и сефардами? – как-то спросил он Элиава.

– Ничего серьезного.

– Неужели евреи по-прежнему разделены на две группы?

– Да. – Элиав явно хотел положить конец этому разговору.

– А к какой из них относишься ты?

– Конечно к ашкенази.

У Кюллинана сложилось впечатление, что его коллега с трубкой неподдельно гордится своим ашкеназийским происхождением. Позже, когда он завел разговор на эту же тему с Веред, она ответила ему еще резче, чем ее жених.

– Обычное различие! – фыркнула она.

– Кто ты сама? – спросил Кюллинан.

– Конечно ашкенази. – Похоже, она тоже этим гордилась.

Затем он стал обращать внимание на краткие упоминания в прессе, такие, как, например, что «сефарды могут относительно улучшить свое положение в Израиле, только получая образование». Он спросил Веред, что это значит, и снова она отбрила его:

– Джон, это всего лишь мелкая проблема с образованием, о которой мы в свое время позаботимся.

Но через несколько дней один из лидеров сефардской общины – что бы она собой ни представляла – заявил:

– Мы, сефарды, сталкиваемся с откровенной дискриминацией в попытках получить образование, а также она чувствуется во всех аспектах общественной жизни в Израиле.

И снова Кюллинан спросил, что это значит, и снова Веред заверила его:

– Ничего особенного, Джон. Не стоит обращать внимание.

Не в состоянии получить разъяснение от своих коллег, Кюллинан направился в библиотеку, где исторические труды подтвердили его общее первоначальное представление. Ашкенази упоминались в Торе как небольшое еврейское племя, чье название стало в конечном итоге употребляться для обозначения Германии, а поскольку именно из нее евреи эмигрировали в такие страны, как Польша, Америка и Россия, большинство евреев в западном мире причисляли себя к ашкенази. Сефардами же считались те евреи, которые сначала перебрались в Испанию, а уж оттуда в такие страны, как Марокко, Балканы, очутившись в не столь цивилизованной части мира. Между двумя общинами разгорелась междоусобная борьба: сефарды считали себя аристократией иудаизма, в то время как ашкенази были необразованными сельскими тружениками. Именно из среды сефардов вышло много великих личностей, оставшихся истории, – например, Маймонид и Спиноза, – и конечно же в Америке именно они составили элиту, типичными представителями которых были такие люди, как Кардозо. Но затем образование стало доступным и в Восточной Европе, ашкенази быстро воспользовались этой возможностью и заняли главенствующее положение, а некогда высокоуважаемое имя сефардов тускнело и теряло свой блеск. Сефардами стали называть всех евреев, которые не были ашкенази, не обращая внимания, имели ли они какое-то отношение к Испании или нет. Так что сегодня сефардами называют практически всех восточных евреев, противопоставляя их европейским. Люмпен-пролетариат – и умелые специалисты из России или Германии. Отличия двух групп не так уж и существенны: ашкенази говорят на идиш, в основе которого лежит немецкий; многие сефарды пользуются латино, искаженным испанским. У них разное произношение иврита, в сефардийских синагогах другие ритуалы, но ашкеназийские синагоги богаче.

До появления нацизма и провозглашения Израиля различия между ашкенази и сефардами сходили на нет и практически полностью исчезли; из 16 с половиной миллионов евреев в мире не менее 15 миллионов были ашкенази, и они контролировали все важнейшие начинания, комитеты и организации. Кюллинан усомнился, знал ли он вообще кого-то из евреев-сефардов. «Скорее всего, в Чикаго их немного».

Но после того как во Второй мировой войне было уничтожено 6 миллионов ашкенази и еще 3 миллиона оказались запертыми в России, влияние сефардов пропорционально усилилось, а появление Государства Израиль с его географическим положением в Азии привело к тому, что в нем обосновалось куда больше восточных евреев, сефардов, чем европейских ашкенази. И недавно еще уничижительный фактор стал одним из важнейших и существенных.

– Евреи не будут обсуждать с тобой эту тему, – предупредил его Табари, когда они ехали в Акко за припасами. – Они надеются, что, если на эту проблему не будут обращать большого внимания, она исчезнет как бы сама собой.

– В чем ты видишь эту проблему? – спросил Кюллинан, глядя, как из моря поднимаются величественные шпили Акко.

– Ну, мне, как арабу, естественно, ближе сефарды, и, может, я смотрю на вещи с их точки зрения. Но не думаю, что руководствуюсь предубеждениями, когда вижу, что сефарды составляют более половины населения Израиля – и в то же время им принадлежит менее пяти процентов хороших рабочих мест.

– Дело в образовании? – предположил Кюллинан.

– И в их разболтанном образе жизни. – Подумав, араб добавил: – Вот как давай на это посмотрим. Если я отправляюсь на пикник в еврейской компании, то лучше, чтобы это были сефарды. Не сомневаюсь, что мы весело проведем время. Но если я руковожу предприятием и хочу получать прибыль, то предпочту взять на работу ашкенази-менеджера и как можно меньше сефардов-рабочих.

Казалось невероятным, что такая ситуация может существовать в Израиле, возникшем как ответ на дискриминацию, но Кюллинан промолчал. Лишь потом он спросил:

– У нас на раскопках работают сефарды?

– Конечно, не в руководстве. У них нет достаточного образования. Нет сефардов и среди кибуцников, потому что они чураются такой жизни. Двое наших лучших добровольцев из студентов – сефарды. И естественно, все наши марокканцы. – Несколько минут он следил за дорогой, а потом добавил: – Толковые ашкенази, такие, как Веред и Элиав, обеспокоены, как бы продолжение иммиграции не превратило Израиль в сефардское государство.

Кюллинан спросил, так ли это будет плохо, но Табари отказался продолжать разговор:

– Послушай, старина, мне, арабу, как-то не с руки обсуждать чисто еврейские проблемы. Спроси у Элиава. Или у Веред.

– Я спрашивал. А они говорят: «Это не так уж важно».

– Как ашкенази, они не могут говорить иначе. – Он произнес это без злобы, но с решительностью, которая давала понять – «мне больше нечего сказать». Но, не преодолев и сотни ярдов, он добавил: – Вот о чем стоило бы задуматься. Известный кардиолог из Америки обследовал тысячу израильских евреев. У 64 процентов ашкенази не исключалась возможность сердечных заболеваний. Среди сефардов таких было меньше двух процентов.

В Акко Кюллинан в очередной раз удивился легкости и непринужденности, с которой Табари переходил от одной лавчонки к другой, перешучиваясь с окружающими и задешево покупая нужные для лагеря товары, но затем Кюллинан принялся бродить сам по себе и оказался перед небольшим строением с глинобитными стенами, откуда доносились громкие голоса. С улицы были слышны пение и возгласы. Кюллинан было двинулся дальше, но его радостно окликнула на испанском стоящая в дверях дородная женщина:

– Заходи, американец!

Он не очень хорошо владел испанским, но на раскопках в Аризоне усвоил несколько обиходных выражений.

– Que vaya? – спросил он.

– Праздник в честь Элияху, – ответила она, предлагая ему бутылку пива. Работая локтями, она проложила ему путь через толпу и завела в маленькую синагогу, размерами не больше гостиничного номера, где вплотную друг к другу стояли не меньше полусотни бородатых восточных евреев, которые что-то радостно орали. Прихожая была забита женщинами и подростками, малышами и гавкающими собаками. Служба, еще не начиналась, и из рук в руки беспорядочно передавались бутылки пива, израильские сандвичи – карманчики из теста, набитые вкусными вещами, огромные бутылки апельсинового сока и тарелки с гороховой кашей. В этом оживлении царил невообразимый галдеж, когда толстый синагогальный служка рявкнул:

– Ты!

Но лишь когда окружающие стали тыкать Кюллинана локтями в ребра, он понял, что служка обращается к нему.

– Надень шляпу на «бет кнессет»! – заорал служка.

У Кюллинана не было головного убора, но толстуха нашла ему кипу, и он пристроил ее на затылке.

– Теперь ты такой же еврей, как и все мы, – сказала она на приличном английском.

– Какое это имеет отношение к Илие? – спросил он.

– Мы пойдем в его пещеру, – объяснила она.

– Где она?

– В Хайфе.

– Пойдете пешком? По такой жаре?

От Акко до Хайфы лежало, должно быть, больше пятнадцати миль.

– Мы пройдем футов двадцать, – засмеялась она. – Остальное проедем на автобусе. – Она посоветовала ему втиснуться в синагогу. Кюллинан усомнился, найдется ли там место, но она сказала: – Поработай мускулами, – и основательно подпихнула его в спину.

В синагоге он увидел зрелище, которого не смог забыть. У дверей переполненного помещения сидел дурачок – обаятельный юноша лет двадцати четырех, с нежным добрым лицом; у него были пухлые щеки и счастливое выражение человека, на которого все обращают внимание. Лицо его лучилось благостностью, и все, кто входил, наклонялись и целовали его в лоб, а он смотрел на них любящими глазами YHWH. Сцена эта производила сильное впечатление – толпа пожилых бородатых евреев, наклоняющихся с поцелуями к Божьему человеку, – и Кюллинан подумал: «По крайней мере, я знаю хоть одну разницу между сефардами и ашкенази. Никто из немецких евреев не унизится до такого».

Пение было прекрасным, и оно возвращало к временам Ветхого Завета, когда евреи жили в шатрах на краю пустыни. Мелодия была чисто восточной, пронизанной длинными тягучими нотами, которые следовали одна за другой. Такой музыки Кюллинану слышать не приходилось – страстная по своей природе, она и исполнялась со страстью. Насколько он мог разобраться, она не была чисто еврейской – в ней слышался бесконечный стон пустыни. Внезапно слух поразили другие звуки, доносившиеся из холла, забитого женщинами. Это были боевые кличи – никак иначе он не мог их назвать, – которые издавали несколько женщин. Вопли были пронзительными и вибрирующими. Эффект получался потрясающим, и он выбрался из синагоги, надеясь спросить у толстой женщины, что эти крики должны означать, – и увидел, что именно она и возглавляет крикуний.

– Что это такое? – осведомился он.

Она перестала издавать воинственные вопли и расхохоталась.

– Зови меня Шуламит, – сказала она. – Такие крики издают арабские женщины, когда хотят побудить своих мужчин на битву или резню. – Откинув голову, она снова издала пронзительный вопль, которые поддержали и другие женщины. Держа в руках блюдо с едой, Шуламит сказала: – Сегодня день радости. Ешь! – И когда Кюллинан послушался ее, она вернулась к своему занятию.

– Если вы хотите молиться, – по-испански крикнул служка, – то заходите внутрь. Эй, ребята! – добавил он на иврите. – Кончайте с этим! Чтобы тут было тихо!

Шесть человек начали громогласно требовать тишины; один из ребят стал сдергивать кипы с голов сверстников постарше, а те, в свою очередь, раздавали пинки малышам, которые приставали к девочкам.

– Тишина! – заорал служка, вытирая вспотевшее лицо. И снова его призыв поддержали шестеро добровольных помощников.

Шум нарастал. Продолжалось пение, и этот бедлам пронизывали воинственные крики женщин. Дурачок пролил себе на грудь бутылку апельсинового сока, но какой-то глубокий старик с длинной седой бородой склонился к нему и обшлагом пиджака стер влагу. Постоянно раздавались громкие требования тишины. Мальчишка так сильно толкнул девочку, что она заплакала. Матери от всей души стали лупить своих отпрысков, после чего те лишь сдавленно всхлипывали. Старый ребе начал выступление. В холле его никто не слышал, и мало кто улавливал его голос в самой синагоге.

– Тихо! – заорал служка, но как раз в этот момент появилась одна из женщин, с подносом, на котором стояли бутылки холодного пива и бутылка араки, и, пока ребе что-то бубнил, те стали переходить из рук в руки. Кюллинану показалось, что каждое второе предложение содержало в себе слово «сефардим», которое старик произносил как «сфарадим», и Кюллинан, собрав все свои знания иврита, сказал себе: Элиав и Веред могут говорить, что нет серьезных поводов для обид, но ведь тут люди слушают слова этого ребе. Он, как и тысячу лет назад, возносит стенания – разве что в те времена вряд ли существовало слово «сефардим».

– Где наши вожди? – взывал старик. – Почему мы позволяем унижать себя? – Если бы не обстановка, в которой звучно прикладывались к пиву, где орали дети, резко пахло аракой, где вопили женщины и порыкивал служка, эти призывы прозвучали бы слишком пафосно. Но в этой атмосфере они сводились к простой формуле: «Так что же случилось с нашими возлюбленными сефардим?» И в самом деле – что?

Наконец старик потребовал от служки и своих помощников доставить из священного хранилища четыре свитка Торы. Они покоились в красивых деревянных ящиках, украшенных серебряными рогами. Под вопли Женщин и крики мужчин сформировалось шествие к пещере Илии. Дурачок танцевал, а бородатые старики торжественно прошествовали по Древним улицам Акко под аккомпанемент речитатива, который оказывал гипнотическое воздействие.

– Кто тот человек, что служит Богу? – восклицал возглавлявший процессию.

– Израиль! – кричала толпа.

– Израиль, Израиль, Израиль! – доносились сто– и тысячекратно усиленные крики.

Процессия прошла всего несколько кварталов, где их уже ждали автобусы, Все участники шествия с такой горячечной страстью стали лезть в них, что Кюллинан наблюдал за этой сценой с изумлением, граничащим с ужасом.

– Пошли! – заорала Шуламит, таща за собой ирландца.

– Я не могу оставить своего друга, – запротестовал Кюллинан.

– Кто он такой? – заорала толстуха.

– Джемал Табари.

– Джемала все знают. Эй, ты! – подозвала она какого-то малыша. – Беги скажи Джемалу, что американец поехал к пещере Илии. – Она кинула мальчишке монету, и Кюллинан сказал, что возместит ей расход. Повернувшись, Шуламит уставилась на него. – Ты что, рехнулся? – спросила она, перехватывая очередную бутылку пива.

Кюллинан часто вспоминал это путешествие, дорогу к самому сердцу Израиля. Как и многие американцы, посещавшие эту страну, он встречался, главным образом, с хорошо воспитанными умными евреями, представлявшими политическую элиту. Веред Бар-Эль и Элиав были достаточно типичны для нее, но куда важнее для понимания страны был этот мощный слой людей, эта шумная, подогретая аракой толпа, в которой царило бурное неподдельное веселье. Круглолицый дурачок, устроившийся на заднем сиденье автобуса, неуклюже хлопал в ладоши, женщины снова принялись издавать арабские боевые крики, и воцарился такой шум, которого этот день еще не слышал. Это было путешествие не просто к пещере Илии, а куда-то в глубины истории, может, во времена самого Илии, и, если бы Кюллинану не повезло оказаться в этой толпе, он вряд ли смог бы понять главный аспект иудаизма.

– Не могу понять, что с нами случилось, – по-испански сказала Шуламит, прожевывая огромный сандвич, который до этого пыталась всучить Кюллинану.

– Ты имеешь в виду евреев? – спросил он.

– Нет, – ответила женщина. – Сефардов. С 1500 года мы были главными евреями в Израиле. В Цфате, Тиберии, Иерусалиме – всюду с нами считались. В 1948 году, когда возникло государство, нас было тут больше всех, но нашим вождям всегда не хватало напористости, и к 49-му году все лучшие места уже были заняты ашкенази. И с тех пор все хуже и хуже, год за годом.

– Сознательная дискриминация?

Шуламит какое-то время обдумывала его слова. Отвернувшись от Кюллинана, она издала ряд воинственных криков, от которых у него чуть не лопнула барабанная перепонка, а потом перешла на английский:

– Не хотелось бы так думать. Но меня беспокоит, что будет со страной.

– Ты чувствуешь, что вас как-то выталкивают? Главным образом вас, сефардов?

Испустив очередной вопль, Шуламит в упор спросила его:

– Ты что, репортер?

– Археолог, – успокоил ее Кюллинан.

– Дело в том, что это чисто израильская проблема, – с нажимом сказала Шуламит. – И мы не нуждаемся в советах со стороны.

– Я и не собираюсь их давать, – пообещал Кюллинан, и она продолжила рассказ, что ашкенази и сефарды почти не поддерживают контактов между собой, очень редко заключают браки, что хорошие места в медицинских колледжах всегда достаются ашкенази, как и в бизнесе, юриспруденции, журналистике, во власти… словом, все зарезервировано для другой группы. – Сомневаюсь, что все так плохо, как ты рассказываешь, – возразил Кюллинан, – но давай допустим, что тут хотя бы половина правды. Кто в этом виноват?

– Мы говорим не о вине, а о фактах. И если это будет продолжаться, то стране грозят большие неприятности.

– Как вы оказались в таком положении?

– Не надо осуждать сефардов! – возмутилась она.

– Я никого не осуждаю.

– В Америке, где мне довелось работать, у ашкенази свои проблемы. Еврей из Германии никогда не позволит своей дочери выйти замуж за галицийца.

– Кто они такие?

– Из Польши. Из самой нищей ее части.

У Кюллинана создалось впечатление, что и сама Шуламит никогда бы не вышла замуж за галицийца.

Посещение пещеры Илии на вершине холма над Хайфским заливом стало апофеозом сцен в синагоге и в автобусе. Тысячи людей, в основном сефардов, с трудом тащились по крутым склонам, направляясь к зданиям, которые могли дать приют от силы паре сотен человек. На одном покосившемся доме была надпись: «Это здание признано аварийным. Не подходить».

На его крыше собралось несколько сот детишек. Но самой главной и решительной частью толпы были пожилые мужчины и женщины, которых вели к пещере мистические причины; они шли под палящим солнечным светом, продолжая кричать и молиться. Некоторые разбивали бивуаки прямо на земле и так жили по нескольку дней. Некоторые укрывались в тени аварийного здания, а тысячи людей бродили взад и вперед, слушая возбужденные речи, в которых старики вспоминали и жизнь пророка Илии, и то убожество, в которое впали евреи-сефарды. В этой толпе смешивалось все – и мрачность, и.веселье, и раскованность, и потоки пива, Но важный смысл всего происходящего стал ясен, лишь когда Шуламит провела Кюллинана в саму пещеру – глубокий проем с оштукатуренными стенами, который напоминал скорее подземную комнату, а не пещеру. В ней толпилось максимальное количество людей, которых она могла в себя вместить, – наверно, сотен пять, – все обливались потом в этом душном, спертом воздухе; в убежище пророка колыхались язычки тысяч свечей, и все, склонив головы, ждали благословений от многочисленных раввинов и святых людей, которые собрались внутри, дыша не столько воздухом, сколько странной смесью озона, благоговения и религиозного фанатизма. Кюллинан всегда думал, что только католикам свойственно получать благословение священнослужителей, но он увидел, как Шуламит преклонила колени перед одним из раввинов в пурпурном облачении и поцеловала его руку, которую он возложил ей на голову, давая благословение Илии, а в углу собралась группа из десяти человек, составив миньон для молитвы – они слушали одиннадцатого, который вершил службу; все, покрытые испариной, раскачивались и гудели слова молитв, которые тонули в какофонии воинственных криков – несколько женщин у входа продолжали издавать их.

– Что случилось с нашими возлюбленными сефардим? – кричал человек во втором углу, а в центре группа женщин из Марокко пела, отбивая ритм точно на таких же барабанах, которые были в ходу в Макоре четыре тысячи лет назад. Музыка была яростной и требовательной, и под нее изящно танцевали четыре юные девочки. Они кружились и вздымали руки в воздух, заставляя думать мужчин, включая и Кюллинана, что вот так из поколения в поколение еврейские девушки сводили их с ума.

– Где величие сефардим? – жалобно взывал человек во втором углу, и женщины у входа повторяли его похоронные сетования – так же как и паломники, свечи которых озаряли эту мрачную пещеру.

Вечером за обедом Кюллинан сидел, погрузившись в мрачные раздумья. Табари объяснил:

– Его утащили на праздник в пещере Илии.

– Как он там оказался? – спросил Элиав, словно ирландца тут не было.

– Он забрел в сефардскую синагогу в Акко, – засмеялся араб.

– Мы скоро покончим с этими дурацкими взаимоотношениями между ашкенази и сефардами, – упрямо сказал Элиав. – Они начались лишь потому, что Веспасиан изгнал евреев из своей родины и разделил их на отдельные группы. Но мы снова объединились и скоро станем единым целым.

Кюллинан, подняв глаза, к своему удивлению увидел, что ашкенази говорит совершенно серьезно и сам верит в свои слова.

* * *

Весной 67 года, когда Веспасиан, Тит и Траян подступили к Макору, давильщику оливок Игалу исполнилось пятьдесят три года. Он продолжал работать у давильного пресса и гнать оливковое масло. Как и прежде, он не играл в общине никакой роли. Его три сына обзавелись семьями, и теперь самой большой радостью для него было играть со своими одиннадцатью внуками. Он присаживался на ступеньки храма Венеры, глядя, как они носятся по площади.

Давний успех Игала, когда он защитил Иудею от статуй Калигулы, вызвал к нему уважение, но оно длилось недолго. Соседи продолжали считать его честным, но простодушным человеком, не искушенным ни в делах, ни в управлении. Он был уважаемым членом синагоги, постоянно молился в ней и совершенно не пытался как-то выделиться в религиозной иерархии. С годами он стал слегка сутулиться, и теперь его худоба бросалась в глаза, хотя раньше он был довольно плотным. Волосы поредели и поседели, а щеки впали. В его серовато-зеленых глазах часто мелькал намек на улыбку. Он счастливо жил со своей женой Берурией, не испытывая никакой зависти к своим более удачливым соседям по общине, которые то и дело ездили на какие-то важные встречи в Иерусалим или Кесарию.

Как ни странно, место Симеона как главы общины унаследовал Нааман, его давний спутник, и, если бы кто-то опросил хоть дюжину граждан Макора, кто четверть века назад был героем сопротивления римлянам, все бы без промедления ответили: «Рав Нааман. Он отправился в Птолемаиду и предупредил генерала Петрония, чтобы тот и не думал доставлять каменных идолов в Иудею». Понятно, что такая слава досталась Нааману, потому что, когда Игал вернулся после столь тяжелых испытаний, он постарался забыть их и вернулся к жизни обыкновенного давильщика оливкового масла. Нааман же явился, буквально преображенный чудом, которое на его глазах сотворил Бог. Без промедления и даже не посоветовавшись с женой, он в тридцатипятилетнем возрасте бросил свои заботы землепашца и перешел под покровительство осторожного старого Симеона.

– Возьми меня в ученики, – сказал он этому почтенному человеку, – чтобы я мог понимать пути Господни. – Много лет этот необразованный крестьянин изучал священные книги, обсуждал заключенные в них наставления и наконец стал ученым мудрецом, у кого были все права возглавить религиозную общину. И теперь в свои шестьдесят пять лет он был досточтимым белобородым старцем с чистыми голубыми глазами и тихим голосом. Его мудрость пользовалась уважением по всей Галилее – и к нему приходили за советом из самых дальних деревень. Он был ученым человеком, и евреи называли его «рав».

С Игалом он поддерживал нечто вроде дружбы, потому что считал его одним из самых надежных евреев в Макоре, но ему никогда не приходило в голову обеспечить Игалу какое-то более достойное положение. Хотя Нааман в своей новой ипостаси обрел большие возможности, Игал оставался тем, кем он всегда был: честным работягой, судьбой которого никто не интересовался. Строго говоря, если бы кто-то решил найти самого типичного еврея Галилеи, то им бы оказался Игал: набожный, спокойный, преданный семье и поддерживающий прочные отношения с Богом.

Но весной 67 года даже самые флегматичные евреи впали в беспокойство. Вот уже около года народ бунтовал против Рима, потому что Иудея отказалась и дальше терпеть унижения от своих правителей. В ответ на провокации римлян евреи Иерусалима восстали, перебили римский гарнизон и подняли на мятеж других. В отместку римляне убили двадцать тысяч евреев в Кесарии и пятьдесят тысяч в Александрии, столице Египта. Даже в таком маленьком городке, как Птолемаида, они вырезали две тысячи евреев, и горе легло на эту землю. В долинах Галилеи свирепствовали вооруженные банды – сначала евреи, потом римляне, затем зелоты, а теперь просто разбойники, которые убивали и грабили с варварской жестокостью.

Макор, окруженный надежными стенами, был избавлен от насилия, царившего в то время, и рав Нааман надеялся, что их маленький городок так и продолжит жить, пока не появятся войска императора Нерона и не наведут порядок в этих местах. Тогда Макор заверит Рим в своей преданности, глупого правителя уберут, и жизнь наладится. Откровенно говоря, рав Нааман нетерпеливо ждал появления легионов.

Но в своих планах он явно не учел давнего приятеля Игала. К удивлению Наамана, давильщик из оливковой рощи сказал на собрании в синагоге: «Мы снова должны оказать сопротивление мощи Рима». Когда удивленные слушатели спросили, что за глупость он имел в виду, Игал объяснил: «Вы или защищаете Бога, или нет».

Вмешался рав Нааман:

– Мы не должны сопротивляться Риму, потому что он был обязан подавить восстание в Иерусалиме. И обещаю вам, как только с ним будет покончено, у нас снова воцарится мир. Под управлением властителя, назначенного Римом, евреи будут пользоваться религиозной свободой.

– Свободы не будет, – сказал Игал. – Кусок за куском они нас поглотят.

– Что этот человек понимает в общественных делах? – поглаживая свою уважаемую бороду, спросил Нааман. – Он что, встречался с римлянами в Кесарии? Знает ли он, какое зло мы причинили в Иерусалиме?

– Я знаю лишь, что на весах лежит судьба нашей земли, – упрямо сказал скромный давильщик оливкового масла. – Я знаю лишь, что, если мы не окажем сопротивления, нас, как рабов, погонят из Макора. Мы должны оказать сопротивление Риму.

В ходе дебатов, которые длились много дней в конце марта, Игал не ссылался на успешный опыт противостояния силам Рима четверть века назад, ибо понимал, что условия несопоставимы: тогда Рим всего лишь пытался доставить статуи выжившего из ума императора, и армия могла, не теряя достоинства, отказаться от этих глупостей; на этот же раз легионы идут, чтобы подавить вооруженное восстание, и если уж Веспасиан вышел из Птолемаиды, то заставить его повернуть обратно будет нелегко. Понимая серьезность ситуации, Игал не прибегал к дешевой демагогии и не взывал: «Мы отбросили их двадцать пять лет назад и сделаем это снова!» Он честно старался заставить своих сограждан посмотреть в лицо фактам.

– Если здесь, в Макоре, мы сможем оказать Веспасиану сопротивление, не исключено, он пересмотрит свои планы.

– Меня предупредил купец из Птолемаиды, – возразил рав Нааман, – что у Веспасиана здесь уже три легиона, 5-й, 10-й и 15-й.

– Три римских легиона – это страшная сила, – согласился Игал, – но двести лет назад в этом городе такие же, как мы, евреи наконец восстали в свою защиту против Антиоха Эпифана и под водительством Иуды Маккавея победили.

– Кто на этот раз возглавит нас? – не скрывая презрения, спросил Нааман.

– Вождь всегда найдется, – ответил Игал.

– Ты хоть понимаешь, что значат три римских легиона? – возмутился Нааман. – Они раздавят Макор, как ореховую скорлупу. Наша единственная возможность – сдаться на их милость.

Игал продолжал упрямо стоять на своем:

– Когда зло обрушивается на город, остается только одно. Сопротивляться. У нас есть припасы. У нас есть стены и есть вода. И я говорю – сопротивляться.

Евреи Макора, чье существование зависело от исхода этих дебатов, хотели понять, почему столь тихий и мягкий человек, как Игал, вдруг решил оказать сопротивление вооруженной мощи Рима. Тихим голосом, подыскивая правильные слова и выражения, он объяснил:

– Вы знаете, что я человек мирный. Я мечтаю лишь увидеть свадьбы своих внуков, чтобы в этом городе жило четыре моих поколения. Я не так много знаю, чтобы занимать какой-то пост, а за синагогу отвечает рав Нааман. Я вовсе не хочу противостоять Риму, но Рим настойчиво противостоит мне.

– Рав Нааман говорит, что когда они покарают зелотов в Иерусалиме, то вернутся к себе домой и оставят нас в покое. Что ты скажешь на это?

– Может, он и прав, – признал Игал. – Но я думаю, они останутся. И уничтожат нашу веру.

– Так что же ты хочешь, Игал?

– Чего я хочу? Оставаться евреем. Почему я настаиваю – боритесь с Римом? Потому что, если мы этого не сделаем, нас силой обратят в другую веру. Потому что если мы заставим Рим уважать нас, то сохраним возможность оставаться евреями.

– Значит, ты думаешь, мы должны драться?

Вспотевший фермер вытер лоб, покрытый испариной. Ему задали непростой вопрос: должен ли обыкновенный маленький городок оказать сопротивление трем римским легионам? И, собравшись, он сказал:

– Да. Мы должны драться.

Но тут встал рав Нааман. Разгладив бороду, он, не скрывая своего возмущения, обратился к евреям Макора с силой и убежденностью старого мудрого человека:

– И я, и все мы знаем Игала как честного земледельца. Когда речь заходит об оливковом масле, мы уважаем его мнение. Но он ничего не знает о Риме. Он не может себе представить, что такое современный легион. «Македония», которая прошла всю Европу. «Фретенсис», который подчинил себе Азию. И он хочет, чтобы мы дрались с «Аполлинаросом» из Египта. – Аудитория не могла удержаться от смеха, когда рав Нааман вскинул в воздух три длинных пальца правой руки. И затем он властно сказал: – Мы сдадимся Веспасиану еще до того, как он подступит к нашим стенам. И ваши дети, и мои будут мирно жить рядом с римлянами. – На этом все и сошлись.

Полный стыда за своих соседей, Игал проводил старого Наамана домой, и, когда они вдвоем устроились в комнате, полной пергаментных свитков, давильщик спросил:

– Рав Нааман, почему ты забыл то мужество, которое когда-то было нам свойственно?

– Потому что миновало четверть столетия, и я обрел мудрость, – ответил старик.

– Ты обрел трусость.

В обычных условиях рав возмутился бы этому оскорблению, но сегодня вечером старый ученый не обратил на него внимания.

– Ты думаешь о Макоре, а я – о будущем евреев, – объяснил он. Рав говорил медленно и раздельно, потому что хотел, дабы Игал усвоил его резоны. – Мы живем в такое время, когда Рим может уничтожить нас… изгнать из Иудеи на вечные времена. Игал, ты хоть понимаешь, что это значит?

– Я понимаю лишь, что нас ждет уничтожение нашей религии. Поклоняться идолам? Чужим богам? Такого осквернения я не могу принять.

Старик кивнул:

– Ты прав. Нам угрожает опасность потерять свою религию, но этого не произойдет, если мы тут останемся. А вот если римляне сгонят нас отсюда… В той стране, где нам придется влачить рабство, синагог не будет. Нам угрожает страшная опасность, Игал, а ты хочешь воевать из-за маленькой фермы.

– Там и живет Бог, – сказал Игал.

Рав Нааман кивнул. Будь Бог простым земледельцем, прикинул он, то больше всего Он бы дорожил маленькой оливковой рощей. Но он понимал, что это не вопрос для обсуждения.

– Как и Гомера, – сказал он, – я боюсь, что, если нас изгонят из Израиля, мы забудем Иерусалим. Мы расколемся на разные группы. В изгнании мы перестанем быть евреями, и Бог останется в одиночестве, когда рассеется народ, поклоняющийся Ему. И теперь на нас лежит единственная ответственность – быть вместе… и стоять на земле Израиля. – Затем он тихо добавил: – И оберегать наше существование на ней, на земле Авраама… ради чего я снесу любое унижение от римлян.

– И даже примешь Нерона как бога?

Понимая, что сейчас ему придется сказать нечто ужасное, рав Нааман, понизив голос, признался:

– Чтобы спасти евреев, я готов даже Нерона… признать богом… но не в своем сердце.

– А я вот никогда его не приму, – сказал Игал, расставаясь с равом.

Разрыв между ними двоими стал так велик, что мост через него уже было не перекинуть. По всему Макору Игал взывал к необходимости сопротивления, но старый Нааман ходил из дома в дом, убеждая и объясняя весь идиотизм позиции давильщика оливкового масла. «Македония», «фретенсис», «Аполлинарис», – повторял он, и музыкальное звучание этих слов вселяло ужас в сердца евреев.

Раву Нааману удалось бы достичь своей цели и избежать конфликте с Римом, если бы в Макор не ворвался один из самых необычных евреев всех времен – разгоряченный и покрытый пылью после долгого марша, в сопровождении группы всадников, вооруженных пиками и готовых отразить любое нападение. Это был Иосиф, которого Иерусалим направил управлять Галилеей. Ему минуло всего двадцать девять лет, и он был прямым потомком патриотов-маккавеев, которое вырвали у Антиоха Эпифана свободу для евреев. Кроме того, он был священнослужителем высокого ранга, знатоком греческой учености, завсегдатаем императорского двора в Риме и одним из лучших писателей, которые когда-либо рождались среди евреев. Выехав, подобно юному богу, на середину форума, он вскричал:

– Из этого города мы обрушимся на римлян и отбросим их! – Одобрительно оценив стены, он продолжил: – Люди Макора! Вы избраны для этой цели!

Всего через несколько часов он убедил горожан, что план Игала драться с Римом совершенно правильный, и толпа, впав в воинственное состояние, решительно отвергла предложение Наамана сдаться на милость победителя.

– Как командующий всеми силами севера, говорю вам, что, если мы всеми силами выступим против Веспасиана, римские легионы никогда не справятся с нами.

Толпа продолжала приветствовать его радостными возгласами, и прежде, чем рав Нааман успел подать предостерегающий голос, Иосиф уже разделил горожан на два военных отряда, назначил их командиров, как прислужника, послал Игала принести все оливковое масло из-под пресса и наметил, где должны появиться новые конструкции для укрепления стен. Дома, возвышавшиеся над городскими стенами, Иосиф подверг двум серьезным испытаниям. Выдержат ли их крыши воинов? Устоят ли их стены перед осадными машинами римлян? Когда дома не выдержали этих проверок, он сказал просто и коротко:

– Снести их.

Тем же, кто лишился своих домов, Иосиф сказал:

– Спите в римских храмах. Мы на войне.

Когда к концу дня со всеми этими делами было покончено, он обратился к Игалу и объяснил:

– Мы решили встретить римлян у Макора, потому что знаем – у вас есть скрытый источник воды. Я хотел бы увидеть его.

Игал провел решительного молодого командира в шахту и по наклонному туннелю Давида до источника, где, к его удивлению, Иосиф обратил внимание не на воду, искрящуюся в свете факелов, а на крышу над источником.

«Что его там может интересовать?» – задался Игал вопросом.

– Надежная? – спросил Иосиф, тыкая в перекрытие осколком разбитого глиняного кувшина.

– Очень толстая.

– Отлично, – сказал молодой военачальник и двинулся в обратный путь. Он с такой легкостью взлетел по маршам лестницы, словно был профессиональным атлетом; Игал же остался далеко позади.

Где бы в последующие дни ни появлялся Иосиф, он всех заражал своей энергией. Поднявшись на стену, он убедил каменщиков, что они могут работать еще быстрее, поднимая стену, и показал им, как это делать. Он шутил с женщинами, носившими камни снесенных домов, и они смеялись. Он осмотрел все емкости для воды, дабы убедиться, что они полны до краев, и потребовал, чтобы в каждом доме стояли полные кувшины воды на тот случай, если римляне пустят в ход огонь и он доберется до источника. Он даже зашел в синагогу, где взялся убеждать рава Наамана и его стариков, что Макор совершенно прав, взявшись сопротивляться римлянам, и, хотя с равом Нааманом ничего не получилось, он, не испытав удивления, все же лестью убедил других бородатых старцев оказать ему поддержку. В преддверии битвы Макор был охвачен надеждой. Источником ее был харизматический молодой генерал, и в ночь на 4 апреля город уснул, полный уверенности, что сможет выдержать натиск легионов.

Лишь двое жителей Макора не испытывали этой уверенности. Первым был рав Нааман, который в одиночестве сидел в синагоге и, размышляя о грядущих днях, молился:

– Всемогущий Господь, твои дети на пороге войны. Они слепо вступают в нее, и мало кто понимает, что их ждет. Нам угрожает уничтожение и рассеяние племени. О Господь, защити нас в те годы, что наступают на нас. И если римляне снова завоюют нас после египтян, ассирийцев и вавилонян, помоги нам выжить хотя бы рабами в их лагерях.

И, несмотря на поддержку, которую ему оказал Иосиф, Игал тоже с подозрением следил за стремительными успехами этого искателя приключений, ибо видел в молодом генерале много такого, что ему не нравилось: энергия его была шумной и вульгарной; чем бы он ни занимался, его энтузиазм нуждался в постоянном подхлестывании; он не сомневался, что стоит ему поговорить с человеком, и он убедит его в чем угодно; полный знаний, почерпнутых от греков, он легко подгонял факты в поддержку своей позиции, а его желание осмотреть источник и проверить надежность крыши вызывало какие-то смутные подозрения. В предчувствии беды, которое сменило некогда жившую в нем надежду, Игал в сумерках этого последнего мирного дня добрался до своего маленького дома, где его ждали Берурия, три их сына, их жены и одиннадцать внучат. Он накинул на плечи белое шерстяное покрывало талеса и вознес молитву от имени всей семьи: «Всемогущий Господь, мы готовы вступить в битву ради Тебя, но я беспокоюсь. Когда я пытался Твоими простыми словами объяснить смысл этой войны, меня никто не понимал, а теперь все готовы следовать за молодым генералом, который вообще ничего не объясняет. Они вступают в войну не из-за веры, а полные самоуверенности, не догадываясь о последствиях. Отец, указывающий нам путь, веди нас. И пусть каждый человек в этом месте обретет мужество в те дни, что ждут нас». Несколько минут он молился в молчании, и в этом тихом помещении его жене показалось, что она слышит тяжелую поступь римских легионов. Она, может, даже лучше своего мужа понимала, что Игал призывал своих сограждан к святой цели – защите веры. И это было самым главным. Но под влиянием генерала Иосифа они готовы вступить с римлянами в бессмысленную и неподготовленную войну, исход которой может быть только один – всеобщая гибель. Она склонила голову, эхом вторя молитве мужа:

– И в дни, которые нас ждут, дай нам мужество.

В тесной комнате все девятнадцать членов его семьи молили об этом, как хорошие евреи доказывая преданность своему Богу. Когда сгустилась тьма, они не стали ни зажигать светильников, ни убирать посуду – они, тесно расположившись бок о бок, продолжали молиться, и, когда дети заснули, их уложили на пол, и никто не покинул комнаты.

Пришла полночь, и совы, жившие в вади, встопорщив перья, стали ухать, но семья продолжала молиться. Все годы они во главе с Игалом воспринимали Бога как своего благодетеля и друга. Они часто обсуждали, почему Он позволил возвыситься таким людям, как Ирод и Калигула, и так и не могли найти логического объяснения. Теперь, когда Нерон повторял путь предыдущих гонителей евреев, они были полны недоумения и не могли не прийти к выводу, что кое в чем Бог отнюдь не всесилен. Он избрал евреев своими представителями на этой земле. Он расположен к ним, но, когда на Его народ обрушивается такое неукротимое зло, как Нерон и Веспасиан, Бог, похоже, бессилен предотвратить гонения. Игал, конечно, знал, что такие пророки, как Илия, Иеремия и Гомера, говорили, что причиной постоянных бед и кар является отступничество и упрямство самих евреев, а не беспомощность Бога в противостоянии злу. И пусть даже они не могли справиться с тиранами, пророки утверждали, что Бог лично послал их, дабы они служили Его целям, но в это Игал отказывался верить.

– Бог подобен нам, – объяснял он своей молчаливой семье. Ночь уже шла на убыль, и где-то далеко стали горланить петухи. – Он любит добро. Он хочет, чтобы оно царило в мире, но бывают времена, когда Он обращается к нам за помощью. Вот и пришел такой день, и, если другие дрогнут в своей решимости, мы этого себе не позволим.

– Ты опасаешься, что генерал Иосиф сам не знает, как поступать? – спросил один из сыновей.

– Я бы хотел, чтобы Иосиф больше походил на Наамана, Божьего человека, – сказал Игал, когда занялся рассвет. И, глядя, как засияла светом дня стена около его дома, он с новой силой ощутил ту вечную связь, что существует между Богом и человеком. – Давайте посвятим себя этому дню, – предложил он.

Разбудили даже детей, и, переходя от одного к другому, Игал спрашивал:

– Готов ли ты сегодня полностью посвятить себя воле Бога? – И каждый член его семьи видел перед собой серо-зеленые глаза этого простого человека, когда он задавал вопрос, идущий из вечности. Когда Игал подошел к детям, он позволил им цепляться за пальцы рук и, улыбаясь, готовил их к страшным дням впереди. В эти минуты он был пятидесятитрехлетним евреем, который за годы размышлений и исполнения обрядов пришел к убеждению, что Бог и евреи действительно связаны между собой заветом, включающим в себя и божественную сущность, и людей, и землю, и, когда давление страха становится особенно тяжелым, этот завет начинает играть особое значение. В своей белой молитвенной накидке с синими полосами и кисточками в узелках он завершил молитву: «Всемогущий Господь, теперь мы с Тобой и будем жить по Твоему повелению до ста двадцати лет».

Едва он произнес эти слова, с улицы стали доноситься крики, что дозорные на стенах видят приближающийся римский авангард, и семья Игала вышла на солнечный свет, чтобы стать свидетелями надвигающейся на них последней беды.

С запада по дороге шли два отряда легковооруженных лучников, сильных и выносливых, готовых тут же пресечь любую опасность, которая могла угрожать приближающимся колоннам. Эти штурмовые отряды состояли из галлов, германцев, сирийцев, африканцев, египтян, карфагенян, греков и уроженцев долины Дуная. Они представляли собой самую дисциплинированную армию, которую только видел мир, и, убедившись, что дорога свободна от засад, они не остановились на отдых под городскими стенами, а тут же стали расчищать большую площадку для римского лагеря.

Следующим двинулся отряд тяжеловооруженных римлян. Они ехали на немецких и испанских лошадях, готовые тут же рвануться на помощь разведчикам, если на тех неожиданно нападут вражеские силы. За ними следовали саперы, нагруженные всеми необходимыми инструментами для разбивки лагеря на месте, выбранном разведчиками. Вместе с ними был и большой отряд строителей, которые проложат любую дорогу, какая потребуется армии. Вплотную следовала пешая когорта, охранявшая рабочих, которые несли вещи офицеров. Чтобы добраться до них, врагу пришлось бы пробиться сквозь восемнадцать шеренг закаленных бойцов, окруженных к тому же плотным кордоном кавалерии.

За этой армадой появилось примерно двести всадников, в середине которых ехали военачальники – Веспасиан, его красавец сын Тит и его помощник Траян. Далее вереницы мулов тащили многочисленные осадные орудия, и, учитывая их ценность, каждое охранял отряд пехотинцев. Далее следовали командиры отдельных подразделений, офицеры более низких рангов и несколько дюжин высоких легионеров на специально подобранных ухоженных конях. Над головами знаменосцев развевались боевые штандарты и покачивались три золотых орла – 5-го легиона «Македония», 10-го «Фретенсис» и 15-го «Аполлинарис». Плотной группой под защитой солдат шли трубачи, барабанщики, водоносы и повара, но эта огромная армада была лишь началом – появились настоящие боевые части. Тысячи бойцов шли плечом к плечу в шеренгах по шесть человек, словно готовые тут же рвануться на штурм. И лишь в самом хвосте этих сил двигались слуги, наемники из Сирии и Македонии, мулы, ослы, верблюды, повозки. Их сопровождала легкая пехота, а ядро арьергарда составляли тяжеловооруженные легионеры и кавалерия. Более двухсот лет назад римляне шли точно таким же маршем, и тогда не нашлось силы, способной решительно остановить их. В этот солнечный день первым препятствием на их пути оказался пограничный город Макор, который обороняли примерно одиннадцать сотен еврейских воинов. Но эту силу при всей ее незначительности нельзя было сбрасывать со счетов, потому что у евреев был Игал, стойкий и отважный горожанин, и генерал Иосиф, один из самых умных воителей своего времени.

Стоя на стене, Иосиф зачарованно наблюдал за приближением римлян.

– Кто из них Веспасиан? – постоянно спрашивал он Игала, но, когда наконец появился пожилой ветеран с жесткими чертами лица, восседавший на гнедом жеребце, отпали все сомнения – вот он, великий полководец, завоеватель Германии, Англии и Африки. – Вот он какой, – восхищенно прошептал Иосиф, не отрывая глаз от грузного римлянина с бычьей шеей – словно еврейского военачальника ждало не сражение, а личная встреча с Веспасианом.

Убедившись, что римская армия заняла намеченные позиции, Веспасиан, как предписывает традиция, пришпорив коня, в сопровождении флага, призывающего к мирным переговорам, подъехал к главным воротам и вопросил:

– Кто ваш командир?

К удивлению Игала, Иосиф отступил в тень и показал, что с римлянином должен встретиться Игал. Он даже подтолкнул вперед скромного худого давильщика масла. Игал с опаской посмотрел со стены на могучую римскую армию и услышал хриплый голос римлянина:

– Макор, я призываю тебя сдаться!

Игал понятия не имел, как ответить на это приветствие со стороны врага, так что он продолжал молчать, пока Иосиф не ткнул его и не прочитал:

– Скажи ему, что вы никогда не сдадитесь.

Игал не мог представить, что именно ему будет доверено передать эти слова, но он сверху вниз посмотрел на Веспасиана и ответил:

– Мы никогда не сдадимся.

Веспасиан развернул коня, оказавшись спиной к Игалу, и крикнул своим людям:

– Разбить лагерь!

Осада Макора началась.

Военные действия оказались точно такими, как их и предвидел Игал во время своего всенощного бдения с Богом. Римляне тщательно готовили каждое свое действие: даже отряды, пошедшие на первый штурм, были подобраны так, что высокие и сильные воины прикрывали собой более легких бойцов, которые были готовы тут же вломиться в любую брешь обороны. Все участники первой волны атакующих были от шеи до лодыжек прикрыты кожаными доспехами, а сверху их защищали щиты из бычьих шкур, окованные железом, от которых отлетали камни, летящие со стен. Римляне шли на приступ колонна за колонной, но в этот день им приходилось преодолевать древний гласис у стен Макора, который сейчас представлял очень крутой склон, увенчанный мощной стеной, и к концу первого дня римляне так ничего и не добились. Под стенами они потеряли около ста своих людей и не убили ни одного еврея.

Вечер генерал Иосиф провел среди защитников города, и его слова вселяли в них уверенность.

– Сегодня римляне поняли, что Макор им не взять, – говорил он им. – И если мы не потеряем бдительности, то скоро охладим их. Завтра – самый важный день. Выспитесь как следует.

Его предсказание оказалось совершенно точным. Вскоре после рассвета Веспасиан бросил свои самые мощные силы на штурм ворот, а вспомогательные отряды пошли на стены, но Иосиф настолько продуманно расположил свои войска, вооруженные тяжелыми валунами, камнями, мешками с глиняными осколками и копьями с металлическими наконечниками, что отбил четырнадцать попыток римлян ворваться в город. Веспасиан предложил заключить перемирие, чтобы вынести из-под стен раненых. Немало штурмующих погибло. В сумерках седоволосый римлянин созвал военный совет. Снова Иосиф выдвинул Игала на передний план, и, стоя на стене, тот выслушал Тита и Траяна. Они сообщили, что на Веспасиана произвел глубокое впечатление боевой дух евреев и он хотел бы предложить им почетную капитуляцию.

– Всем будет сохранена жизнь, а ваши лучшие отряды получат приглашение вступить в легионы, – объявил молодой Тит, но Иосиф прошептал: «Отвергни предложение», что Игал и сделал. Когда депутация удалилась, Иосиф рассказал своим воинам, как, по его мнению, с утра будут действовать римляне.

И снова он правильно предвидел их тактику, и снова римляне, понеся тяжелые потери, были отброшены. Стало ясно, что лобовым штурмом Макор не взять, так что на третий день он не состоялся, но на позиции подтащили громоздкие осадные машины. Теперь Макор по всем правилам военной науки был обложен со всех сторон. Именно тут и сказались таланты Иосифа, потому что он смог рассчитать, насколько быстро римляне доставят свою осадную технику в каждую из намеченных ими точек и какого рода оборону надо будет противопоставить атакующим, чтобы отбросить их. С каждой новой вылазкой римлян он менял свою тактику, и, когда Веспасиан наконец добился успеха, захватив башню на южной стороне стены, Иосиф приказал своим людям сделать вид, что они беспорядочно отступают, пока на башню не поднялось максимальное количество римлян, – и тут он обрушил на них дождь камней, копий и пылающих балок, из-за которых величественное строение занялось пламенем и рухнуло, унеся с собой множество жизней.

Тем же вечером Веспасиан под флагом перемирия лично вышел к стене и снова предложил Макору почетную сдачу, и снова Иосиф отказался от встречи с римлянином, послав вместо себя Игала, и во второй раз эти два немолодых человека встретились лицом к лицу – Веспасиан с жезлом в руках, среди десятка своих центурионов, и Игал, стоящий на стене у ворот в своем потертом шерстяном плаще.

– С кем я разговариваю? – стоя твердо как скала, крикнул римлянин.

– Я Игал.

– Есть ли у тебя право представлять город?

Игал не нашелся что ответить. У него не было никаких прав, если не считать тех, какими обладает каждый честный еврей, которого уважают соседи. Он не был ни военачальником, ни ученым, ни купцом и ни красильщиком. Игал промолчал, и Веспасиан крикнул:

– Игал, кто ты?

– Я работаю на давильном прессе, – ответил маленький еврей.

Римляне покатились со смеху. Даже Тит, сын Веспасиана, улыбнулся – подумать только, давильщик оливкового масла ведет переговоры с полководцем, под командой которого три легиона. Но сам Веспасиан не смеялся. Всю жизнь он до смешного переживал из-за того, что вышел не из семьи патрициев, а был сыном простого земледельца. И по собственному опыту он знал несокрушимую мощь моральной убежденности, которой обладают такие простодушные люди. Он с уважением обратился к нему:

– Игал, давильщик оливкового масла, римский император Нерон требует, чтобы ты открыл ворота своего города.

– Этого сделать мы не можем, – ответил Игал. – Мы не считаем Нерона богом.

– Игал! – заорал коренастый старый вояка. – Открой ворота, и пусть этой ночью ко всем нам придет мир.

– Этого сделать мы не можем, – повторил упрямый еврей.

– Ты видел нашу силу. И понимаешь, что со временем мы сокрушим вас. Это твоя последняя возможность – так вы согласны на почетную сдачу?

– Нет. Мы не будем почитать твоих золотых орлов.

– Я еще увижу тебя мертвым, Игал! – в сгущающиеся сумерки крикнул великий полководец, и Иосиф, оставаясь невидимым для римлян, дернул Игала за плащ и прошептал:

– Ты хорошо ему отвечал.

Когда уже спустилась ночь, Веспасиан, раздосадованный воинской стойкостью евреев, собрал всех командиров в своем шатре под оливковым деревом и задал им вопрос:

– Откуда у этих евреев такое нахальство?

– Они всегда были упрямыми, – сказал Траян. – Им мало чего нужно, но на этом они настаивают неотступно.

– Тебе раньше доводилось с ними драться? – спросил Веспасиан.

– Нет, но я знал их по Александрии. По мелочам они не спорят, но вот что касается главного… – И командир 15-го легиона, «Аполлинариса», скорчил кислую физиономию.

– Что за главное? – спросил Веспасиан. – Что-то, связанное с богами?

– Что касается религии, – сообщил Траян, – вот тут они особенно неуступчивые.

– Какая у них религия?

– Прежде чем мы вышли из Рима, я поинтересовался, – объяснил Тит – Евреи поклоняются золотому ослу, которого держат в своем храме в Иерусалиме. Раз в год каждый правоверный еврей целует задницу этого осла.

Генералы засмеялись, и Тит продолжил:

– Главный их бог – это Баал, с которым наши предки встречались в Карфагене. Обрядом обрезания они уродуют друг друга, но, похоже, он не влияет на их плодовитость, поскольку их уже три с половиной миллиона.

Веспасиан нахмурился, но Тит успокоил его:

– На самом деле их куда меньше. Они вечно спорят и не потерпят настоящего военного правления. В лучшем случае они храбры. Но скорее всего, это сброд, который разлетается во все стороны.

– Я видел в этом Игале из оливковой рощи какие-то следы растерянности, – сказал Веспасиан.

Выйдя из палатки, он пошел бродить меж оливковых деревьев, которые его противник растил много лет. Генерал не потерял опыта и глазом земледельца отметил, что они ухожены и в хорошем состоянии. Вернувшись к палатке, он откинул полог и, просунув голову, спросил у тех, кто помоложе:

– Как вы думаете – это и есть его роща?

– Кого? – спросил Траян.

– Игала. Того, с кем мы и воюем.

Но прежде, чем Тит успел напомнить отцу, что, по словам Игала, он работает в роще, а не владеет ею, Веспасиан опустил полог и вернулся к своей одинокой прогулке в оливковой роще. Он подошел к старому дереву, которое было умело обрезано, чтобы лучше плодоносить, и убедился, что обрезкой занимался подлинный мастер своего дела. Ударив по стволу кулаком, он пробормотал:

– Игал говорил правду. Он в самом деле занимается оливками. Скорее всего, он не мог знать те фокусы, которые сегодня евреи пустили в ход.

Стоя рядом с деревом, Веспасиан продолжал гневно пинать его корни, но внезапно успокоился. Набрав в грудь воздуха, он стиснул кулаки и заорал в ночь:

– Клянусь тенью отца, там кто-то другой!

Кинувшись обратно к палатке, он рывком откинул полог и схватил Тита за складки туники:

– В Птолемаиде ты ошибся!

– В чем?

– Иосиф здесь, в этом городе, – сказал Веспасиан, расхаживая по палатке и вздымая пыль, хотя земля была прикрыта коврами. – Он как-то проскользнул сюда до нашего появления. Потому что никто из тех, кто занимается оливами, не мог бы обрушить башню так, как это сегодня сделали евреи.

– И что ты собираешься сделать?

– Я собираюсь выволочь генерала Иосифа из толпы этих евреев и доставить его обратно в Рим, когда там состоится триумф. А когда смолкнут барабаны, я удавлю его.

Веспасиан пошел спать, но за час до рассвета слуга разбудил его, а он, в свою очередь, поднял Тита и Траяна, потому что оставался крестьянином и привык вставать раньше всех.

– Мы не уйдем из этого лагеря, пока не возьмем Макор. Сегодня я хочу, чтобы на штурм были брошены все, кто может носить оружие.

В стенах города Иосиф предупредил своих еврейских воинов:

– Нас ждет второе испытание. Он попытается запугать нас, но если мы сегодня выстоим, то спасены.

И настали двенадцать часов ужаса, когда на город сыпался дождь стрел, копий и огромных камней, а осадные машины продвигались вперед – огромные башни, с верхних площадок которых защитников засыпали стрелами, а могучие баллисты швыряли в город камни размерами с небольшой дом. Весь день по всему периметру города натиск не ослабевал. Часто казалось, что многочисленные отряды римлян вот-вот сломят сопротивление, но в эти критические часы блистательно действовал Иосиф. Он носился от одного опасного места к другому, поднимая в атаку своих бойцов, словно их было сотни тысяч, увертываясь от римских стрел и не боясь смерти. Никто не сомневался в его храбрости – он дрался так, словно лично хотел отбросить римлян от Галилеи, и, не прояви он такого мужества в этот день, Макор мог бы пасть.

Он устоял. Каким-то чудом горстка евреев на стенах, возведенных времена царя Давида и отремонтированных Иеремотом во времена Гомеры, отбросила все силы, которые Веспасиан только и мог кинуть против них. Валуны разрушили Аугустиану и проламывали крыши домов, но ворота города, самая важная точка в обороне города, остались несокрушимы. Обстрел с осадных башен разрушил прекрасные колонны древнего греческого храма, но задние ворота тоже устояли, и, когда спустилась ночь, стало ясно, что отчаянные усилия римлян выдохлись и атакующие ничего не добились.

В эту ночь Игал, как всегда, собрал в своем маленьком жилище девятнадцать членов семьи и вознес благодарение Богу за все, что Он сделал для Своих евреев, когда казалось, что судьба города висит на волоске. Накинув на плечи шерстяной талес, он молился в свойственной евреям манере, раскачиваясь вперед и назад, как всегда полагается делать перед трапезой. Затем он обсудил с сыновьями события сегодняшнего штурма и поиграл с внучатами, которые уже начинали маяться голодом – но при осаде его было не избежать. Испытывали они и жажду, потому что, хотя у Макора было вдоволь воды из скрытого источника и хотя большие запасы ее хранились в емкостях, генерал Иосиф строго приказал беречь влагу, если придет черный день и источник попадет в руки римлян. В других семьях не соблюдали его требований и пили, сколько хотели, но Игал, стоящий во главе обороны, понимал, чем руководствуется Иосиф, и в его доме воду берегли.

Берурия принесла ужин – немного бобов, хлеба и оливок. Игал торжественно раздал пищу малышам и с серьезным лицом смотрел, чтобы они не начали есть раньше старших. Это была игра, которой он всегда занимался с детьми, и, как бы они ни были голодны, малыши всегда с удовольствием принимали в ней участие, находясь под взглядом его то серьезных, то улыбающихся глаз, пока Игал продолжал умело раздавать скромные порции. Но в этот вечер он так и не успел покончить с ними, потому что прибежал посланец с призывом спешно идти на стену. Опасаясь беды, Игал оставил давленые оливки и, даже не сняв талеса, покинул дом.

У подножия стены, освещенный пламенем факелов, которые держали его центурионы, стоял Веспасиан. Как солдат, он был полон твердого желания покончить с этой осадой.

– Игал, давильщик оливкового масла, я проглотил свою гордость и снова спрашиваю тебя: готов ли ты открыть ворота города?

– Никогда, – ответил Игал.

– В последний раз – готов ли ты согласиться на почетный мир?

– Это город Бога, – в темноте со стены ответил Игал, – и не может быть почетного мира с богами, которых вы доставили из Рима.

– Значит, ты хочешь пожертвовать жителями этого города?

– С нами Бог, и Он спасет нас, – ответил Игал.

В последний раз непреклонный римский ветеран и упрямый еврей встретились лицом к лицу на стене царя Давида. Оба они были примерно одного возраста, оба были преданы своему призванию, оба пользовались уважением и доверием, – и, когда Веспасиану пришло время умирать, он тихо произнес: «Римский император должен умирать стоя лицом ко всем своим врагам». Бросив столь дерзкий вызов, так он и встретил смерть. Из всех десяти предшествующих императоров от Тиберия до Домициана лишь он один избежал позорной гибели от меча убийцы, лишь ему одному, загнанному в угол, не пришлось кончать с собой. Но не могло быть никакого мира между ним и Игалом.

– Когда я в следующий раз увижу тебя, Игал, давильщик оливок, это будет страшная встреча. – И с этими словами Веспасиан удалился. На девятнадцатый день осады случилась ужасная вещь, а девятнадцатая ночь положила начало цепи событий, которые вовлекли в себя Иосифа и рава Наамана – и такими остались в истории. Игал протестовал в обоих случаях, но был бессилен предотвратить их. Утром того решающего дня Иосиф приказал своим солдатам вытащить бочки оливкового масла, собранного Игалом, и на площади между Аугустианой со снесенной крышей и разрушенным греческим храмом занялся большой костер. Когда Игал увидел пламя и понял, для чего оно предназначается, он спросил Иосифа, так ли это необходимо, и молодой генерал кивнул.

– Но мы ведем честную войну, – возразил Игал.

Чтобы ответить, Иосиф отвернулся от огня.

– Ты хотел этой войны. Так не плачь, когда я делаю все, чтобы победить в ней.

– Чего мы добьемся этим жестоким шагом?

– Он отбросит Веспасиана от стен.

– Но в то же время…

Иосиф разозлился и отошел от костра, на котором уже начинали кипеть бочки с оливковым маслом.

– Игал! – резко сказал он. – Ты знаешь, что, если римляне ворвутся в город, и тебя, и всех вас тут же перебьют. Ты все время знал это – так почему же сейчас ты трусишь?

– Сам я перестал бояться еще двадцать семь лет назад, – ответил Игал, – когда безоружным предстал перед генералом Петронием, и с того дня я уж никогда больше не боялся смерти. И я и ты, Иосиф, погибнем, но, если мы будем драться честно, римляне не тронут наших женщин и детей. А этот твой план даст им повод убить не только нас с тобой, но и перерезать детей.

Услышав от Игала, что в результате своего замысла и он сам, Иосиф, может погибнуть, молодой военачальник побледнел. У него перехватило дыхание. Игал не имел права произносить такие слова, предполагать такую возможность – это неблагородно. Он нетерпеливо отвернулся от Игала и приказал своим людям:

– Раздувайте огонь! И готовьте лестницы!

Игал, выставленный со сцены, заторопился домой к старому Нааману, чтобы заручиться его поддержкой против намерений Иосифа, но нашел старого бородатого ученого погруженным в размышления над святыми книгами, и ничто не могло вернуть его в этот мир.

– Рав Нааман, – взмолился Игал, – готовится ужасная вещь, и только в твоей власти остановить ее.

– Вопрос, Игал, – сказал духовный лидер, – теперь касается не Макора, а всего еврейского народа. Как нам выжить? Горячие головы вроде тебя и Иосифа настаивали на войне, а теперь нас сметут с лица земли. Синагоги рухнут, а наших детей в цепях уведут в рабство к язычникам. И меня не интересует, что генерал Иосиф делает или не делает в данный момент. Меня волнует только судьба еврейского народа, ибо то, что нас ждет в следующие месяцы и годы, может стать нашим концом.

Тщетно Игал старался вовлечь старика в серьезный разговор о кипящем масле, но тот мог говорить только о грядущих годах.

– Мы пережили вавилонское пленение только потому, что в этом городе были такие великие евреи, как Иезекииль и Риммон. И потому, что нас спасли персы. Кто спасет нас на этот раз – ведь больше не осталось ни одного перса. И когда мы покинем Макор, мы уйдем из него навсегда, и наши дети, и дети их детей будут обречены из поколения в поколение скитаться по чужим землям. – Старик, испуганный представшими перед ним видениями, схватил Игала за руку и вскричал: – Как нам выжить?

Давильщику оливок не представилась возможность ему ответить, потому что на стене раздались крики. Евреи Макора радовались так, словно одержали победу, так что Игалу пришлось оставить старого ученого; он знал, что в этот момент его сограждане своими действиями обеспечили себе не победу, а страшное поражение.

В шесть разных мест на стене, откуда римляне пытались захватить башню, люди Иосифа втащили бочки с кипящим маслом и принесли ведра, чтобы черпать его. Под прикрытием лучников они ждали на стенах, пока римляне в доспехах оказались в пределах досягаемости, а затем с удивительной сноровкой окатили их кипящим маслом и разразились радостными криками, видя, как эта жгучая жидкость проникает под доспехи, прожигая плоть. Римляне, застигнутые врасплох, никуда не могли деться от этих мук, и, где бы ни находился легионер, ему оставалось лишь обеими руками тщетно срывать прикрывающие его кожу и металл, спасаясь из своей пылающей тюрьмы. Масло продолжало кипеть на его коже, он терял равновесие и с криком скатывался вниз, где и оставался в мучениях умирать от ожогов.

Самое ужасное в этих смертях было то, что гибнущие валились прямо в середину тех, кто стоял у подножия стен. Им приходилось смотреть, как изуродованные тела с криками корчатся между ними, как у них под ногами товарищи молят о спасении, но помочь им никто не в силах. Раз-другой друзья пытались поливать их водой, но это приводило лишь к тому, что масло растекалось, усугубляя страдания. Солдат из Галлии, беспомощно глядя, как его товарищ по палатке в смертельной муке корчится на земле, проткнул копьем шею друга, милосердно убив его.

К этому месту под стеной и прибыл Веспасиан. Тут в своих доспехах лежали шестеро римских солдат, взывая о смерти, которая избавит их от невыносимых страданий. Он опустился на колени рядом с воином, который отважно служил Риму, и положил руку на его обожженный лоб. Масло, сказал он про себя и, рассмотрев пальцы, потер их, оливковое масло. Солдат умер. Повернувшись к Траяну, Веспасиан сказал:

– Когда мы возьмем город, я хочу, чтобы как можно больше пленников остались в живых.

Той же ночью Иосиф начал свой подкоп. Он собрал встречу, на которую пришли Игал, Нааман и сопутствовавшие Иосифу профессиональные наемники. Коротко, в нескольких словах, он сообщил:

– Исключительно важно, чтобы римляне не захватили меня. Я нужен и в Иотапате и в Иерусалиме. Я бы не хотел оставлять Макор в этот критический час, но благополучие еврейского народа требует, чтобы я покинул его… меня повсюду ждут более важные обязанности.

Игал не возражал, ибо он всегда знал, что Иосиф – важный человек, но, когда командующий всеми силами Галилеи объяснил, как он собирается бежать, Игал был изумлен.

– Мой инженер изучил положение дел, – сказал молодой генерал, – и он считает, что это будет для нас совершенно безопасно – пробить небольшой туннель от источника, идущий кверху, который выйдет на поверхность где-то за стенами, в вади, где нет римских часовых.

– И ты хочешь подвергнуть опасности целый город, только чтобы спастись самому? – не веря своим ушам, переспросил Игал.

– Никакой опасности не существует. Через последний слой земли мы пробьемся ночью, – объяснил Иосиф, – потом аккуратно прикроем отверстие, и никто ни о чем не догадается.

– Но если там окажется часовой…

– Мы несколько ночей изучали этот район, – начал Иосиф, но Игал его не слушал. Он понял, что этот блистательный молодой человек, решив пустить в ход, кипящее масло, в то же время уже планировал свой побег. Чтобы спастись, Иосиф был готов подвергнуть опасности пограничный форпост еврейского народа, и Игал не мог понять такого поведения. Он не стал слушать деталей изощренного замысла – как в городе не должны появиться следы выкопанной земли, а то горожане ошибочно решат, что их предали, и впадут в панику, – но последние подробности плана встряхнули его и вернули к реальности. – Я решил взять с собой, – объяснял Иосиф, – всего двух человек. Моего преданного солдата Маркуса и Наамана.

Завязалось обсуждение, но, как Иосиф и предполагал, готовность спасти старого ученого сделала план приемлемым для тех, в чьем сотрудничестве он нуждался.

– Евреи всегда нуждались в руководстве мудрого человека, – доказывал Иосиф, и, пока он говорил, у Игала создалось впечатление, что этот напористый молодой человек, так уверенно разбирающийся в других вещах, действительно любит еврейскую религию и ценит важную деятельность таких лидеров, как рав Нааман. Иосиф искренне был готов спасти старика, который был нужен, чтобы иудаизм продолжил свое существование.

Наконец подал голос и сам Нааман:

– Игал, брат мой, спутник моей юности, я позабочусь, чтобы после нашего ухода земля обрела прежний вид и мой город выжил. – Старик пошаркал ногами, давая понять, что он хорошо понимает, что им надлежит сделать, и Игал задумался: «Неужели он знал об этом плане, когда я возражал против кипящего масла?»

Игалу не довелось получить ответ на этот непростой вопрос, потому что той же ночью началась прокладка узкого туннеля, который шел от источника наверх. Через несколько футов беглецы наткнулись на мощное монолитное перекрытие, которое Удод тысячу лет назад утопил в земле, и им пришлось рыть обходной путь; но наконец, когда Веспасиан, Тит и Траян собирали все свои силы, готовые обрушиться на обреченный город, безлунной ночью беглецы выкинули на поверхность последний слой земли.

Иосиф отдал приказ, чтобы этой ночью на стенах не толпился народ, но Игал решил, что он должен сам убедиться в благополучном исходе побега. Поэтому, когда спустились сумерки, он накинул талес и дома предался обычной вечерней молитве, после чего поиграл с голодными внучатами, пока им не пришло время спать. Улыбнувшись им в последний раз, он одобрительно посмотрел, как жена приводит в порядок стол, на котором появлялось все меньше и меньше еды. Ближе к полуночи он осторожно вошел в маленький домик у спуска в шахту, где наконец встретился с генералом Иосифом и равом Нааманом. Хотя тот стал согбенным стариком, его слезящиеся глаза смотрели далеко в будущее. Вслед за Маркусом эти два еврея, столь нужные городу, подошли к шахте, ведущей к источнику, и Нааман благословил Игала:

– Бог как-то спасет этот город и своих возлюбленных евреев.

Солдаты помогли старику спуститься в туннель.

Так Иосиф ступил на порог своей блистательной карьеры, которая потрясла Рим, – он предал евреев Галилеи и с сорока выжившими в боях спутниками скрылся из Иотапаты в пещере. Прикрываясь ими, он дрался так, чтобы последним остаться в живых, и, когда все вокруг него полегли, он сумел скрыться. Иосиф сдался Веспасиану, и, когда римлянин был готов обречь его на смерть, он, подобно древнему пророку, закричал, что видит Веспасиана императором Рима, а вслед за ним и Тита; в результате он стал как бы негласным приемным сыном Веспасиана и взял его имя, под которым помог римлянам сокрушить евреев в Иерусалиме и нанести страшный урон народу; в Риме он жил в доме Веспасиана, как почетный гражданин империи, получающий от нее пенсию; он был личным доверенным лицом трех императоров подряд – Веспасиана, Тита, Домициана – и смог пережить их всех; имея таких покровителей, он написал несколько выдающихся книг, которые чернили евреев и превозносили римлян, но в то же время он в своих писаниях вдохновенно воспел иудаизм, так что большая часть того, что мы знаем о четырехстах годах жизни евреев, вышла из-под его талантливого пера: и когда наконец подошел срок его смерти, он уже успел неоднократно воспеть себя, как надежную, блистательную, преданную и героическую личность – это был тот самый молодой генерал, который, стоя на краю спуска к источнику, протянул руку Игалу и сказал ему:

– Я подниму всю округу. Я буду разить Веспасиана повсеместно, и Макор никогда не падет. – На прощание он поцеловал Игала и сказал людям, которых предавал: – Не плачьте по мне. Я храбрый солдат и рискну пройти этим путем. – После этих слов он спустился в провал.

Игал со стены, прячась от взглядов римских часовых, всматривался в темноту, заполняющую вади. Он не знал, в каком месте вздыбится земля, и с трудом разглядел во мраке безлунной ночи, как из-под земли появились три смутные фигуры. Он не мог отличить одного от другого, если не считать, что один из беглецов остался у норы, ногой сбрасывая в нее землю, чтобы замаскировать отверстие, но другой потащил его за собой, чтобы тот не подвергал опасности их побег.

– О господи! – прошептал Игал про себя. – Они не закрыли дыру. – В волнении он дождался рассвета и в первых же его лучах видел, как их предали. Даже со стены он различал красноречивый холмик земли и темное пятно провала. – Через час римляне его найдут, – простонал он, понимая, что, как только это случится, враги спустятся к источнику, и город будет потерян.

Игал быстро собрал всех женщин и послал их вниз носить воду, чтобы все емкости были заполнены, чтобы все сосуды в домах были залиты водой, но в тот день римляне так и не нашли путь бегства. Каждое утро Игал поднимался на стены, стараясь не смотреть на зияющую рану земли, и каждое утро благодарил Бога за то, что римляне пока не замечали ее. И снова генерал Иосиф оказался прав: промедли еще рав Нааман у отверстия в попытках скрыть его, он мог бы подвести всех беглецов; Иосиф правильно предположил, что римляне не обратят внимания на обыкновенную дыру в земле.

Наступил последний день осады. Убедившись, что оливковое масло у евреев кончилось, Веспасиан снова подтянул к стенам осадные башни, а огромные баллисты начали безостановочно обстреливать город, калеча и убивая многих евреев, которые пытались защищаться на стенах. Теперь уже римляне и евреи больше не перекликались между собой; атакующие жестоко и неуклонно шли вперед, полные суровой решимости снести эти высокие каменные строения и покончить с ухищрениями евреев, которые пытались отбросить их. И каждый день приближал неизбежный конец.

После бегства Иосифа и рава Наамана оборона города целиком легла на плечи Игала, и, хотя несколько дрогнувших евреев пришли к нему с советом капитулировать, он сказал:

– Жизнь человека зависит от того, на первом ли месте у него вера в Бога. Мы были мертвы с того дня, когда принесли свои жизни, чтобы остановить Петрония и его статуи Калигулы. И что бы ни произошло в эти недели это не важно, ибо если мы погибнем, то падем, храня верность ь нашему завету с Богом. – Он решил не тратить время на разговоры о сдаче, и человек, который продолжал настаивать на ней, был по приказу Игала связан. Окружающие оценили серьезность и достоинство этого обыкновенного скромного человека – не владея ни клочком земли, он олицетворял дух города, в котором был и военачальником, и священнослужителем, и советником.

Каждый вечер он молился в кругу своей большой семьи, глядя на многочисленных внучат с такой любовью, какой никогда не знал раньше.

– Мы избраны Богом, – говорил он, и, если бы его спросили, почему он так настаивает на обороне Макора, Игал бы ответил: «Человеку не дано понять смысл тех трудов, которые Господь возложил на него в этой жизни, но, каковы бы они ни были, он должен исполнять их как можно лучше и с верой».

В тот день, когда всем стало ясно, что на рассвете следующего утра город должен пасть, Игал в последний раз собрал свою семью, чтобы обсудить, как должен вести себя настоящий, еврей.

– Вам, дети мои, придется провести жизни рабами в каких-нибудь далеких странах, – сказал он, сдерживая свои чувства, – и вам будет трудно оставаться евреями. Но если запомните всего две вещи, то вам удастся куда легче хранить веру. Нет Бога, кроме Бога. У него нет ни помощников, ни формы, ни личности. Он Бог, единый и единственный. Второе, что вы никогда не забудете, – Бог избрал Израиль для особой задачи и возложил на него особую ответственность. Исполняйте как можно лучше и то и другое.

Возложив на плечи молитвенную накидку, он откинулся назад, закрыл глаза и тихо начал трогательную литанию о еврейском доме, последнюю главу из Книги притчей Соломоновых, в которой еврейский муж вспоминает ту прекрасную жизнь, что он провел со своей женой:

Игал провел с детьми несколько часов, беседуя с ними о разных странах, в которых они могут оказаться, после чего собрал старших членов семьи вокруг младших. Старшие взялись за руки, и Игал тихо произнес:

– Где бы ни прошли годы вашего рабства, помните этот момент. Вас охранит любовь Бога. В кругу Божьей заботы вы никогда не останетесь в одиночестве.

Уложив детей в постели, он пошел пройтись по улицам этого маленького города, успокаивая всех, кто не спал в этот час, и побуждая их вести себя с достоинством, когда придет утро. На некогда красивой площади форума, теперь разрушенной римскими баллистами, он остановился поговорить с голодными мужчинами, а поднявшись на насыпь, увидел в лунном свете черную дыру, которую римляне пока так и не обнаружили. Зайдя в гимнасиум, облицованный мрамором, где лежали раненые, он утешил их, а в синагоге, где несколько пожилых евреев молились всю ночь, он принял участие в дискуссии о Божьих законах, как они и изложены в Книге Левит и Пятикнижии, и все эти люди спорили с еврейской обстоятельностью, словно завтра их ждал обыкновенный день.

Затем занялся рассвет, и Игал призвал всех занять свои боевые позиции. Для постороннего наблюдателя он этим ярким утром предстал бы всего лишь забавным невысоким человечком, обыкновенным евреем, возомнившим себя полководцем, но он вдохновлял своих людей, словно был Цезарем-триумфатором на Рейне. Когда римляне двинулись вперед, когда их огромные осадные машины, скрипя и стеная, всей своей мощью стали крушить стены, он носился с места на место, подбодряя своих воинов, как это, он видел, делал Иосиф, но к середине утра стены стали рушиться. Евреи ничего не могли противопоставить всесокрушающей силе римлян, и к середине дня штурмовой легион занял город.

Еще в начале дня Веспасиан отдал приказ, о котором не раз сожалел в те последующие годы, когда, став императором, понял ту ответственность, которую влекут за собой непродуманные приказы. Он приказал распять Игала и его жену Берурию. За стены города, на край той оливковой рощи, где работал этот маленький еврей, доставили два высоких столба. К ним наспех прибили перекладины и приготовили восемь длинных гвоздей. Игала и Берурию разложили на крестах и пригвоздили им руки и ноги длинными штырями. Затем кресты вознеслись в воздухе, но прежде, чем повисшие на них тела двух евреев были пронзены копьями и окончательно истекли кровью, перед ними развернулась сцена, полная ужаса.

К подножию крестов были согнаны девятьсот оставшихся в живых евреев, и, пока Игал и Берурия, страдая от невыносимых мук, сверху смотрели на них, безжалостные судьи из римлян выносили приговоры «Этот нам не нужен!», и на старого еврея или еврейку обрушивался смертельный удар меча. Таким образом избавились от четырехсот человек, после чего два. инженера холодно оценили мужчин помоложе, прикидывая, смогут ли они вынести работу по рытью судоходного канала, который Нерон приказал проложить через Коринфский перешеек. Опытным глазом они оценивали даже намек на инвалидность: «У этого ранена рука». И меч резкими ударами отсекал и обе руки, и голову, но часть евреев покрепче осталась в живых – их ждала отправка на перешеек. Затем, чтобы оценить женщин, появились безжалостные торговцы рабами, которые сопровождали все римские армии. Они нашли лишь нескольких женщин, достойных того, чтобы на них тратиться, а более чем триста отвергнутых были перебиты за несколько минут. Наконец перед работорговцами предстали дети, и всех младше восьми лет безоговорочно перебили, ибо было известно, что они редко выживают в лагерях рабов. Мальчика постарше с заячьей губой, хромую девочку постигла та же участь, но тех, кто мог принести хороший доход, загнали в огромные железные клетки для доставки на рабский рынок на Родосе.

– О Господь, обереги их! – простонал Игал перед тем, как «увидел сцену, полную невыразимого ужаса – Веспасиан специально организовал ее для человека, который обливал кипящим оливковым маслом его римлян. Вперед к подножию распятий вывели семнадцать членов семьи Игала. Троих старших сыновей зарубили на месте, пока их мать кричала в муках. Затем зарезали их жен.

Одного за другим к подножию распятия Игала подводили одиннадцать внуков и внучек, где римляне протыкали их мечами. Восемь, девять, десять – все они были убиты. Последним был малыш, который не понимал, что происходит. Подойдя сзади, два солдаты разрубили его на бесформенные куски.

Семнадцать трупов были свалены в кучу. Генерал Веспасиан, подбоченившись, подошел к ней и крикнул своему противнику:

– Смотри, давильщик оливок, какая судьба постигает тех, кто сопротивляется Риму!

Тело Игала терзала невыносимая боль, и все же он нашел в себе силы ответить:

– Но сопротивление продолжится.

Римский генерал с бычьей шеей с удивлением и презрением посмотрел на свою изуродованную жертву и резко отошел, чтобы проследить за окончательным уничтожением города.

И только тогда солдаты с длинными копьями получили разрешение пронзить живот Игала и шею Берурии. Не подлежало сомнению, что она умрет первой, но она успела с любовью посмотреть на своего изуродованного, залитого рвотой мужа. Ее губы шевельнулись, но не издали ни звука, и, пока двое еврейских мучеников пытались разглядеть друга в слепящем солнечном свете, она издала последний вздох. Игал, глядя на нее, прошептал:

– Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их.

Он отвернул голову от зрелища бойни, чтобы еще раз бросить взгляд на тот маленький город, где был так счастлив. Стены обрушились, и город был объят пламенем.