Надгробная надпись, по приказу графа Фолькмара 11 вырезанная на известняковой плите ремесленником из Генуи в 1124 г. в Сен-Жан-д'Акре, – таким образом сын почтил память своего отца («Тут покоится граф Фолькмар из Третца, и да почиет его душа в мире. Аминь»). Камень был водружен на место в Ма-Кере 21 декабря 1124 г., через девятнадцать лет после смерти графа. Был завален руинами 17 мая 1291 г.

Стояло утро четверга 24 апреля 1096 года, и незадолго до рассвета священник Венцель торопливо подобрался к комнате своего хозяина в замке Гретц и забарабанил в дверь. Спящий граф лишь что-то проворчал, но повторный стук окончательно вырвал его из сна, и он неохотно открыл окованную железом дверь.

– Ну что там? – пробурчал он. Граф был крепок и статен, с широкими плечами, бычьей шеей и рыжеватыми волосами. Хотя ему было за пятьдесят, казалось, что ему сорок с небольшим; из-под ночной рубашки высовывались волосатые ноги с крупными ступнями, а из кружевных обшлагов рубашки торчали такие же большие мощные ладони.

– Сир! – не скрывая возбуждения, вскричал седовласый священник. – Они идут!

– Кто? – вопросил просыпающийся граф.

– Те, о которых я вам говорил.

– Чернь?

– Я бы их так не назвал.

– Если это чернь, зачем было будить меня?

– Вы должны увидеть их, сир. Это настоящее чудо.

– Иди-ка ты спать, – приказал сонный граф. – И я тоже пойду. – Но при этих словах он услышал в утреннем воздухе какой-то гул. Тот напоминал рокот морских волн, которые накатывались на борта его корабля, когда он возвращался после войны на Сицилии, и, прислушавшись, граф убедился, что гул растет и крепнет. Разорались петухи, стали гавкать собаки, и до него донеслось шарканье сотен ног, идущих по узким улочкам его города. А затем он услышал и звуки, идущие из-за стен города, – движение многих тел, мягкий шелест земли и неторопливое поскрипывание фургонов, которые тащили не лошади, а люди.

– Что это такое? – спросил он священника.

– Они идут из Кёльна, – ответил Венцель.

– Мне бы лучше взглянуть на них, – сдался граф и на глазах священника стянул ночную рубашку, обнажив сильное волосатое тело. Он натянул шерстяное одеяние и завершил одевание парой сапог грубой кожи. Священник провел его через часовню на стену замка, откуда они увидели под собой огромное скопище людей, идущих по дороге из Кёльна в Майнц, хотя в утренних сумерках было трудно определить, сколько их всего.

– Кто это там впереди? – спросил граф Фолькмар.

– Дети, – ответил священник. – Они идут от города к городу, но они ничьи.

Фолькмар облокотился на стену, с изумлением глядя, как из клубов пыли, поднятой детскими ногами, один за другим появляются мужчины и женщины, их было много – целая толпа. Они шли вразброд, и у них не было оружия. В холодном утреннем свете они появлялись подобно привидениям; они шли, застывшими глазами глядя перед собой, устало переставляя ноги, словно перед ними не было никакой определенной цели, а их просто гнало вперед стремление двигаться. Фолькмар попытался увидеть самый хвост бесконечной колонны, но он скрывался в пыли.

– Сколько их? – спросил он своего священника.

– В Кёльне их было примерно двадцать тысяч.

– У них же нет оружия! И ни одного рыцаря!

– Они и не собирались вооружаться, – ответил Венцель. – Они говорят, что одержат победу с Божьей помощью.

Фолькмар стоял, молча глядя на эту странную армию, равной которой не помнила история Рейна. Мужчины и женщины возникали из непроглядной дали и молча брели мимо замка, а их место занимали другие. Наконец процессия превратилась в скопище повозок, которые тащили мужчины и изможденные лошади; на каждой телеге громоздились узлы с одеждой и остатки еды. На некоторых сидели дети или старухи. В людском скопище появилась группа детей, отличавшихся от тех неприкаянных, которые возглавляли колонну. Они еле волочили ноги от усталости, потому что шли уже много дней, и у них уже не было сил ни играть, ни даже глазеть по сторонам.

– А эти дети… – Граф Фолькмар не знал, как закончить предложение.

– У этих есть родители, – объяснил священник.

– У них голодный вид, – пробурчал Фолькмар.

– Так и есть.

Граф немедля принял решение:

– Венцель, когда они войдут в город, позаботься, чтобы детей покормили.

– Они не будут тут останавливаться, – предупредил священник, и когда Фолькмар посмотрел на голову процессии, то убедился, что Венцель прав. Ворота города были закрыты, и колонна молча шла в сторону Майнца.

– Остановить их! – приказал граф и стремительно спустился в замок предупредить жену и детей, дабы и они могли увидеть это удивительное зрелище.

Венцель, худой мужчина шестидесяти с небольшим лет, торопливо миновав город, крикнул стражникам открыть городские ворота, и, когда огромные металлические петли заскрипели и деревянные створки разошлись в стороны, священник, размахивая руками, двинулся наперерез идущим. Первая часть процессии, не замедляя шага, прошла мимо, но середина колонны, увидев священника, постепенно остановилась. Когда она замерла на месте, из городских ворот в сопровождении жены и детей-подростков, сына и дочери, торжественно вышел граф Фолькмар в ярком одеянии. Громким голосом он объявил: – Мы накормим всех детей!

Толпа возликовала, и матери начали проталкивать вперед своих детей, которых оказалось вдвое больше, чем предполагал Фолькмар, – пока наконец у ворот Гретца их не сгрудилось более тысячи. Матильда, хорошенькая жена графа, была откровенно тронута голодным выражением их мордашек и склонилась, чтобы поговорить с кем-то из девочек постарше, но все они не говорили по-немецки.

– Сможем ли мы покормить такое количество? – вопросил священник.

– Кормите их! – рявкнул граф, и горожане засуетились, неся с собой наспех прихваченную из дома еду. Фолькмар попытался обратиться к малышам, но убедился, что они тоже не понимают по-немецки.

Когда он опустился на колено поговорить с маленьким мальчиком, то в первый раз увидел на плече его блузы две грубо пришитые красные полоски. Наложенные друг на друга, они образовывали крест. Показав на эмблему, он спросил Венцеля:

– Это и есть?…

– Да, – ответил священник, и Фолькмар, приглядевшись, увидел, что большинство толпы несет такие же украшения. Обычно крест на разодранных многоцветных одеждах был невелик, но он сразу бросался в глаза.

Граф Фолькмар уже был готов обратиться с вопросом к супружеской паре, судя по их одинаковым нашивкам, когда сзади послышались возгласы, и разношерстная толпа раздалась в стороны, освободив дорогу какой-то, без сомнения, значительной фигуре. Ею оказался тощий босоногий священник на сером муле. Он был невысок ростом; у него были пронизывающие глаза, впалые загорелые щеки и спутанные волосы. На нем была грязная черная ряса, с накинутым поверх нее коричневым стихарем без рукавов, но отмеченным пламенеющим красным крестом. Сразу же поняв, что Фолькмар – главный человек в Гретце, маленький священник лягнул пятками своего мула и двинулся прямо к графу, хрипло взывая:

– Такова воля Божья! Ты пойдешь вместе с нами, чтобы обрести себе спасение.

Фолькмар с подозрением спросил своего собственного священника:

– Он что – представляет ложного папу?

– Да, – кивнул Венцель.

– Изыди от меня! – гаркнул Фолькмар, отпрянув от человека на муле.

– Такова воля Божья! – снова вскричал маленький священник, толкая вперед своего уставшего мула.

Могучий немецкий рыцарь посмотрел сверху вниз на наездника, полного сознания собственного величия, и презрительно бросил:

– Ты служишь ложному папе.

– Но истинному Богу, и Он повелевает тебе идти вместе с нами!

Фолькмар не только отказался присоединиться к этому сброду; он уже жалел, что вызвался покормить всех детей, которые теперь обступали его со всех сторон. Коль скоро этот человечек на муле в самом деле служит ложному папе, то граф Гретцский может оказаться в двусмысленном положении, если увидят, как он помогает приспешнику ложного папы, и он стал серьезно обдумывать, как бы отменить свой приказ, не втягиваясь в эту историю. Но в этот момент он потерял контроль над событиями, потому что из ворот города навстречу маленькому священнику хлынула толпа подданных графа.

– Петр, Петр! – кричали они, и волны почитателей накатывались одна за другой, чтобы коснуться его рясы или погладить мула. Кто-то пытался выдрать клочок волос из шкуры животного, но таких отталкивали люди, оберегавшие священника.

– Такова воля Божья! – пронзительно взывал он высоким надтреснутым голосом. Ему минуло лет сорок пять, он был худ и слабосилен, но его держала на ногах какая-то мощная внутренняя сила, которая пылала в его глазах. – Я послан, чтобы призвать вас выполнить свой долг.

Жители Гретца благоговейно слушали, когда он внушал им, что конец мира близок, но они могут спастись, лишь если последуют за ним. Слушая его яростную вдохновенную речь, Фолькмар безоговорочно убедился, что от этого человека надо держаться подальше, и, минуя своих горожан, повел семью обратно, пока они не оказались в безопасности под защитой городских стен.

– Чтобы никто из этой толпы не переступил порога Гретца, – приказал он страже.

Наконец появился и его управляющий.

– Сир, если вы хотите накормить всех детей, то выдайте мне дополнительные деньги.

На несколько секунд Фолькмар задумался, но потом пожал плечами.

– Мы пообещали, что накормим всех, – без особого воодушевления сказал он.

Граф покинул ворота, у которых шумели дети, и в некотором смущении вернулся в замок, откуда продолжал рассматривать растущую толпу.

– Там внизу их куда больше чем двадцать тысяч, – сказал он жене, после чего подозвал капитана своей стражи и предусмотрительно отдал ему приказ: – Не привлекая внимания, закройте ворота, а если кто-то попытается силой вломиться в них, ваши лучники знают, что делать. – Этими словами он дал понять, что не хочет иметь никаких дел с ложным папой.

Поскольку появилась еда, паломники не возражали, когда ворота захлопнулись. Открывались лишь боковые дверцы, через которые подавали пишу, и наконец с кормежкой детей было покончено. Оголодавшим родителям было позволено доесть остатки, а повара, опасливо оглядываясь, чтобы граф не заметил, передавали узлы с едой маленькому священнику и его ближайшему окружению. Огромная толпа людей возобновила свое неторопливое движение к городам Майнцу, Вормсу и Шпейеру.

– Удивительно, как этот маленький священник следит за порядком, – неохотно признал Фолькмар, обращаясь к жене, наблюдавшей, как мимо течет пыльная толпа, но она лишь вскрикнула, когда в самом хвосте шествия появилась повозка и графиня увидела, в каком жалком состоянии находятся женщина и дети, спешащие присоединиться к общине. В окружении нескольких тощих коров, лишь пара из которых давали молоко, эти несчастные были обречены на грязь и бедствия.

– Как мне их жаль, – вздохнула графиня. – Им не стоило бы пускаться в это путешествие.

– Проклятье! – рявкнул ее муж. – А это что такое – там, в самом конце?

Жена проследила за направлением его указательного пальца и увидела шесть или восемь семей из Гретца, которые присоединились к пилигримам.

– Это наши люди, – признала она.

Фолькмар с грохотом скатился по лестницам замка. Оказавшись около ворот, он приказал страже следовать за ним и, как был, с непокрытой головой, кинулся наперерез путешественникам.

– Ганс! – крикнул он одному из них. – Куда вы направляетесь?

– В Иерусалим, – ответил туповатый батрак.

– Да ты хоть знаешь, где он? – вопросил граф.

– Вон там, – показал батрак куда-то в сторону Парижа.

– Возвращайся за стены, – нетерпеливо пробурчал граф.

Он приказал страже отрезать несостоявшихся пилигримов от уходящей толпы.

– Что это такое у тебя на плече? – спросил он одного из них.

– Крест Иисуса Христа, нашего Спасителя, – ответил тот.

– Сними его! – потребовал Фолькмар, собираясь рвануть непрочное сукно, но его руку остановил Венцель, который вышел вслед за графом посмотреть, что делается за воротами.

– Сир, если эти люди хотят шествовать путем нашего Господа, они должны получить такое право.

Фолькмар развернулся лицом к священнику, который был на голову ниже его.

– Эти мужчины и женщины нужны, чтобы обрабатывать мои поля. Стража, загоните их обратно в город!

Стражники двинулись исполнять приказание, но священник не успокоился.

– Ты противостоишь воле Бога? – вопросил он.

Этот вопрос ошеломил Фолькмара. Он обычно подчинялся Божьим законам, но сейчас священник потребовал от него осознать ситуацию, которой он не понимал. И он отреагировал грубо и резко.

– За стены! – рявкнул он и, выйдя на середину дороги, раскинул руки, как перекладины креста, дабы преградить путь.

Незадачливые крестоносцы неохотно потянулись обратно к воротам, стоя в которых отец Венцель благословлял их святой порыв, и, когда седовласый церковник укоризненно повернулся к графу, Фолькмар проворчал:

– Никто из моих людей не присоединится к команде ложного папы.

Но в его словах явно недоставало уверенности, потому что он начал взвешивать слова Венцеля: а что, если его крестьяне, попытавшиеся присоединиться к шествию, в самом деле воплощали волю Христа? Полный смущения, он уже был готов вернуться в замок, как увидел, что бейлиф тащит обратно в город те горшки, из которых кормили паломников.

– Во сколько все это обошлось? – спросил граф.

– Нам потребуется шесть золотых монет, чтобы расплатиться с торговцами, – прикинул раскрасневшийся от натуги бейлиф.

– Мне стоило бы следить за своим языком, – грустно признал Фолькмар и при этих словах увидел на площади перед воротами группу людей. Они с нескрываемым восторгом смотрели на какой-то предмет, который им показывал один из членов этой компании. Граф решительно протолкался сквозь толпу.

– Что это такое? – поинтересовался он.

– Клаус раздобыл волосы из шерсти мула, – объяснила женщина. Теперь у города был повод гордиться человеком, который стоял, держа ладони ковшиком, словно в них была горсть золотых монет.

– Дай-ка мне посмотреть, – приказал Фолькмар, и человек, приблизившись, осторожно раскрыл ладони, на которых лежал серый волосок. Граф был готов сдуть богохульную реликвию, но увидел, какую радость она доставляет Клаусу и с каким восхищением собравшиеся смотрят на нее. Он рассерженно повернулся спиной к этим глупым крестьянам с их волосом из задницы мула.

Фолькмар направился в юго-восточную часть города в поисках человека, обладающего здравым смыслом, с которым мог бы обсудить странные и непонятные события этого утра. Наконец он вышел к красивому дому в четыре этажа, фасад которого пересекали стропила мореного дерева. Он стоял вплотную к защитной городской стене.

– Кто-то уже проснулся? – крикнул он у входной двери, и через мгновение юная девушка, явно беременная и откровенно довольная этим фактом, распахнула перед ним тяжелые створки.

– Это граф Фолькмар! – крикнула она. – Заходите. Отец у себя.

Через прихожую, заставленную массивной мебелью, она провела графа во внутреннюю комнату, где его с достоинством встретил хозяин, облаченный в длинный халат венецианского сукна с меховым воротником. Ему было между сорока и пятьюдесятью – собрат по духу, умный быстроглазый еврей с черной бородой и в шапочке, украшенной золотым шитьем. Он производил впечатление человека незаурядного ума и знаний; в деловых переговорах он всегда бывал настороже, в спорах справедлив, а в минуты физической опасности отважен. Когда девушка объявила:

– Папа, к тебе граф, – он поклонился Фолькмару.

Граф бывал в этой внушительной комнате, заставленной фолиантами. Нередко он заходил одолжить денег, но куда чаще – чтобы посплетничать или почерпнуть какую-нибудь политическую информацию, потому что человек в золотой шапочке умел читать и писать, а в молодости бывал во многих странах.

– Хагарци, – сказал Фолькмар, говоря со своим другом, как с равным. – Мне нужно шесть золотых монет. Отдам, когда соберу урожай.

На эти слова кредитор лишь кивнул, словно данная часть визита его интересовала меньше всего.

– За ними ты мог бы прислать и своего бейлифа. Что на самом деле привело тебя?

– Я хотел бы понять – может ли та чернь, которая сегодня утром прошла мимо Гретца, в самом деле достичь Иерусалима? – Еврей не ответил, и Фолькмар спросил: – Ты их видел?

– Конечно, – ответил Хагарци, давая понять, что это его обязанность – видеть все, что происходит в Гретце по утрам. Затем он медленно добавил, как генерал, вспоминающий былые битвы: – Я никогда не добирался до Иерусалима. До Антиохии – да.

– Ты бывал в Константинополе?

– Несколько раз. Когда венгры и болгары еще пребывали в язычестве, я подряжался сопровождать компании торговцев на их пути из Гретца в Константинополь, и порой по пути нам даже приходилось вступать в сражения. – Откинувшись на спинку кресла, он стал пальцем в воздухе рисовать этапы пути на восток. – Может получиться. Если не столкнутся с венграми… или с болгарами.

– То есть ты считаешь, что тому глупому священнику на сером муле может повезти?

– По пути в Иерусалим? – Проницательный торговец сразу же указал на слабое место. – Я не увидел рыцарей, которые должны защищать их. И у них с собой очень мало провизии.

– Какую дорогу они изберут? – поинтересовался Фолькмар.

– Когда мы ходили, – ответил бывший начальник стражи, прикрывая глаза и обеими руками поглаживая бороду, – то шли вдоль Дуная до того места, где дорога поворачивает к северу, на Новгород. – Хагарци начал вспоминать бурные дни своей молодости, когда он водил караваны в Смоленск, в Киев… – Мы торговали со всеми ними.

– Предположим, эта чернь доберется до Константинополя, – прервал его Фолькмар, и торговец открыл глаза. – Но смогут ли они продолжить путь до Иерусалима?

– Могут начать его, – ответил ростовщик. Чувствовалось, что его не интересовал этот аспект проблемы, и он ушел в сторону: – Помню тот год, когда мы попытались из Киева идти на Константинополь…

– То есть ты не думаешь, что они доберутся до Иерусалима? – не отступал граф.

– Фолькмар, – Хагарци со смешком назвал графа по имени, – это мероприятие, организованное христианской церковью. Стоит ли еврею оценивать, что с ним будет?

– Мы с тобой дружим с незапамятных времен, Симон. – Граф тоже назвал еврея по имени.

– Они не доберутся, – сказал банкир. – Когда я в последний раз был на востоке, турки стали очень сильны. Я хотел снова попасть в Антиохию. С товарами из Египта и с Кипра. Невозможно. Тем не менее, если бы у меня была тысяча хорошо вооруженных людей, – торопливо добавил он, – рыцарей… вот как ты…

Фолькмар не хотел, чтобы Хагарци подумал, будто он с презрением относится к любому крестовому походу на Иерусалим, так что он резко сменил тему:

– Какой из пап возьмет верх?

Еврей снова прикрыл глаза.

– Только близкий друг может интересоваться, – задумчиво сказал он, – мнением еврея на этот счет.

– Только близкий друг знает, что ты ведешь торговлю с Римом и, наверно, знаешь ответ.

– Судя по тому, что купцы в Риме рассказывали нам, наш германский император поддерживает не того человека. Его германскому папе Клементу не удастся добиться признания. На престол взойдет французский папа Урбан.

Фолькмар хотел услышать не эти слова. Он предполагал, что его решительный император проложит себе путь, и из двух соперников понтификом будет провозглашен папа Клемент; но Фолькмар слишком уважал мнение хорошо информированного еврея и редко ловил его на ошибках, так что мнение Хагарци обеспокоило его.

– Как французский папа может победить, – возразил он, – если против него Англия, Германия и большинство Италии и если наш папа Клемент владеет Римом?

– Идея Крестового похода, которую провозгласил папа Урбан…

– Ты видел эту толпу, Хагарци. Чего она может добиться?

– Эта толпа – ничего. Но из Нормандии и Тулузы ко мне поступили совершенно иные известия. Крест на свои плащи нашивают настоящие вожди.

Прежде чем они вступили в дискуссию, Хагарци повернулся к дверям, в которых появилась его дочь с подносом, на котором стоял графин душистого вина и блюдо с германскими пирожными. Фолькмар показал на ее живот и спросил:

– Когда?

– Через четыре недели.

– Смогу ли я преподнести маленькой плутовке подарок?

– Как всегда, – засмеялся Хагарци, и двое мужчин выпили за дружбу.

В те годы евреи в таких городах, как Гретц, жили в полном соответствии со своими воззрениями. Фанатичные христиане порой ворчали, возражая против слишком тесных контактов евреев и католиков, но никаких запретительных мер не вводилось, так что столь уважаемого банкира, как Хагарци, считали одним из самых видных горожан. Его надежный, основательный дом стал центром городской жизни, куда многие немцы, подобно графу Фолькмару, заходили не только взять взаймы, но и поговорить.

Они приходили одалживать денег потому, что христианство и иудаизм, противореча друг другу, совершенно по-разному истолковывали строчки из Ветхого Завета. Католики считали, что строгую заповедь в Книге Исхода надо понимать именно так, как она гласит: «Если дашь деньги взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста». Она истолковывалась в том смысле, что никому из христиан – под страхом изгнания или смерти – не разрешается давать деньги в рост, и это правило появилось как раз в то время, когда торговля начала становиться международной и когда стало существенно важно одалживать определенные суммы для финансирования такой торговли. Что оставалось делать? И тогда выяснилось, что евреи, ссылаясь не столько на Книгу Исхода, сколько на Пятикнижие, получили указания от Моисея, который приказал им: «Братьям своим ты не должен давать в рост: ни денег, ни пищи, никаких вещей ты не должен давать в рост. Чужеземцам же ты можешь давать в рост». И по инициативе христиан было заключено любопытное соглашение: христиане правят миром, но евреи финансируют его – то есть на них была возложена ответственность за все банковские операции, и для епископов и даже кардиналов стало привычным делом открыто одалживать деньги у евреев по общепринятым ставкам кредита; чтобы остаться в деле, так же приходилось поступать и иностранным купцам. Таким образом евреи, подобные Симону Хагарци из Гретца, процветали, но по иронии судьбы многие совершали такие сделки вопреки своим убеждениям. Например, Хагарци был выходцем из семьи, которая пришла в Германию из Вавилонии и обосновалась на берегах Рейна за несколько столетий до появления с севера германцев. Как и его предшественники в маленьком палестинском городке Макоре, Симон Хагарци начал жизнь мельником и был бы счастлив оставаться им до конца жизни, но в поисках покупного зерна ему довелось посетить много далеких городов и волей-неволей пришлось заняться банковскими делами. И теперь он полностью преобразился; то, чего не удалось сделать хананеям, египтянам, грекам, римлянам и византийцам, – согнать евреев с земли и превратить их в торговцев – успешно завершила Европа. Теперь евреи манипулировали деньгами, и без них новая Европа не смогла бы встать на ноги.

Но если бы даже Хагарци не контролировал выдачу кредитов в Гретце, германцы все равно приходили бы поговорить с ним, потому что в ту эпоху, когда мало кто умел читать, а новости распространялись медленно и неторопливо, Хагарци, скорее всего, был самым осведомленным человеком в городе. Тем не менее, он не кичился своими знаниями, и если даже он знал наизусть почти весь Талмуд, то об этом было известно только ему самому и его домашним, поскольку он понимал, что у христиан есть своя Книга, и никогда не навязывал им догмы своей религии. Поэтому и христиане и евреи города знали его как человека, воплощавшего в своем лице и прозорливую мудрость, и личное обаяние, из-за которого его называли Божьим Человеком – под этим именем многих мужчин его семьи из поколения в поколение знали и в Макоре, и в Вавилонии; даже самые истовые христиане получали духовное удовлетворение, общаясь с этим евреем.

Как всегда, когда граф Фолькмар расстался с Хагарци, он имел при себе деньги, которые тут же передал бейлифу. Затем он грустно побрел к замку и медленно поднялся наверх, где его жена завтракала вместе с детьми. Но не успел он рассказать ей о предсказании Хагарци относительно соперничающих пап, как появился слуга с сообщением о каких-то всадниках, скачущих по дороге из Кёльна. Семья вышла на стены, откуда было видно облако пыли, стремительно приближающееся к городу.

– Должно быть, их не менее полудюжины, – оценил Фолькмар и, вытягивая шею, постарался рассмотреть, кто же вздымает такой пыльный ураган.

Наконец, когда всадники оказались под самыми стенами, он разглядел, что на первом лишь легкая кольчуга, а шлем и щит висят сбоку на седле. На железную рубашку у него был накинут длинный белый плащ с пришитым к нему большим синим крестом. Теперь можно было разглядеть и черты его лица – красивый уверенный блондин с гладко выбритым подбородком и голубыми глазами.

– Это же Гюнтер! – радостно вскричала Матильда и побежала вниз встретить своего брата.

Когда, лязгая металлическими поножами, появился Гюнтер и семеро рыцарей из Кёльна расселись в зале, они сообщили потрясающие новости.

– Мы возложили на себя знак креста, – объявил молодой немец. – Через месяц мы двинемся на Иерусалим. Когда это свершится, у нас будет пятнадцать тысяч человек, и ты пойдешь вместе с нами.

– Я? – вскинулся Фолькмар.

– Да, ты! И Конрад Майнцский, и Генри из Вормса. Все.

– Я не собираюсь подчиняться приказам ложного папы, – запротестовал Фолькмар.

– Да черт с ним, с папой! – рявкнул Гюнтер. – Клемент? Урбан? Да кому они нужны? Брат, в Святой земле лежат королевства, которые нам предстоит завоевать, и никакие ссоры между папами не должны лишить нас этой добычи.

Рыцари, прибывшие вместе с Гюнтером, дружно закивали, и один из них спросил Матильду:

– Разве вы не хотите стать королевой Антиохии или принцессой Иерусалима?

– Я бы предпочла, чтобы эти земли достались Гюнтеру, – ответила она, потому что знала, как страстно ее младший брат хотел иметь свой феод.

– Но меня вполне устраивает и Гретц, – продолжал стоять на своем Фолькмар.

– Разве ты не хочешь присоединиться к Крестовому походу? – заорал шурин. – Все остальные в Рейнландии уже готовятся! – Он выскочил на площадку, нависавшую над городской площадью, и крикнул: – Эй, вы там внизу! Кто из вас хочет пойти на Иерусалим и спасти его от язычников?

Снизу взлетел громовой вопль и эхом отдался от стен замка. Кто-то крикнул:

– У Клауса есть волос мула Петра Отшельника!

Услышав имя маленького священника, Гюнтер осклабился и снова закричал толпе:

– Через неделю все здоровые мужчины, кто хочет идти со мной на Иерусалим…

Крики превратились в сплошной рев, и белокурый рыцарь приветственно вскинул руки, но, вернувшись за стол, устало обмяк в своем кресле и пробормотал:

– Этот проклятый монах… У него нет ни одного шанса добраться до Иерусалима.

– Ты так думаешь? – спросил Фолькмар.

– Ты же его видел. Есть среди его двадцатитысячной толпы хоть десять человек, умеющих драться? Одни крестьяне и старухи.

Встав, молодой человек стал мерить шагами комнату, цокая металлическими подошвами по каменным плитам пола.

– Фолькмар, чтобы вернуть Иерусалим Иисусу Христу, нам нужны солдаты, люди, умеющие воевать. Турки дерутся отчаянно…

– И ты решил выступить против них? – спросила Матильда.

Гюнтер пересек комнату и опустился на колени рядом с ней.

– Сестра! Один из рыцарей, кто в этом месяце покидает Европу, возложит на себя корону Иерусалима. Полдюжины других завоюют себе огромные пространства. И я хочу быть одним из них. – Как бы устыдившись своего порыва, он показал на одного из своих спутников. – А другим будет Готфрид.

Фолькмар и его жена посмотрели на Готфрида. У того было глупое, без подбородка, лицо. Рыцарь ухмыльнулся и кивнул. Он тоже явно намеревался стать бароном в Святой земле.

Затем Гюнтер снова взорвался неукротимыми амбициями.

– Через месяц, начиная с сегодняшнего дня, 24 мая, мы выйдем из Гретца – пятнадцать тысяч, двадцать! И ты будешь с нами! – Он поцеловал на прощание свою сестру и сбежал по лестницам замка, готовый нести свой призыв в Крестовый поход по остальным городам на Рейне. У ворот он увидел Клауса, который все еще держал волосы мула, и крикнул: – Эй, парень, у тебя есть лошадь?

– Да, – откликнулся Клаус.

– Тогда поехали с нами, – потребовал Гюнтер. – Мне нужен слуга, который знаком с удачей. – И когда семеро рыцарей, покинув город, поскакали на юг, с ними был и Клаус из Гретца.

Когда всадники исчезли вдалеке и возбуждение стихло, Венцель из Трира бесшумно подошел к своему сюзерену и сказал:

– Мое мнение, сир, что вы должны возложить на себя знак креста.

– Почему? – полный серьезных раздумий, спросил Фолькмар.

– Потому что такова воля Божья, – ответил Венцель.

– Это слова ложного папы, человече, – возразил Фолькмар.

– Верь мне, Фолькмар, в таком великом деле не существует ложного папы. Это неправда. Есть только голос Бога. Святой город, земля Господа нашего Иисуса Христа, в руках неверных, и мы призваны освободить ее.

Граф Фолькмар откинулся на высокую спинку стула. Его снедало беспокойство.

– Ты говоришь так, словно…

– Ровно через месяц, – объявил священник, в упор глядя на графа, – я уеду вместе с остальными.

– Но почему? – продолжал настаивать Фолькмар. – У тебя тут часовня. Ты нам нужен.

– А ты нужен нам в Иерусалиме.

Всю неделю граф Фолькмар обдумывал приглашение, так настойчиво высказанное ему Гюнтером, и каждый день Венцель Трирский, строго глядя на него из-под челки седых волос, дополнял его раздумья своими священническими увещеваниями; вне всяких сомнений, это духовное движение призывает к себе отважных мужчин, и отказ от него станет вечным стыдом. Венцель никогда не упоминал королевства или ленные владения; он всем сердцем верил, что это зов Господа, и не хотел, чтобы сюзерен пропустил этот зов мимо ушей.

В следующее воскресенье граф Фолькмар, который не умел ни читать, ни писать, позвал Венцеля, чтобы с его помощью набросать осторожное письмо германскому императору с вопросом – может ли рейнский рыцарь ответить на приглашение к Крестовому походу, если оно исходит от ложного папы, который к тому же еще и француз; вопрос был куда более деликатен, чем мог показаться, потому что ложный папа недавно отлучил императора от церкви и между ними существовала личная неприязнь. Дожидаясь ответа, Фолькмар отправился обсудить этот вопрос с Хагарци, Божьим человеком, и еврей внимательно выслушал суть проблемы, которую ему изложил могучий и неуклюжий граф:

– Я хочу служить Богу, но не хочу разгневать моего императора. Как германский император может дать разрешение своим рыцарям подчиняться приказам ложного папы, который не является законным?

Ростовщик рассмеялся и, перебирая полу своего халата, сказал:

– Граф Фолькмар, если ты решил отправиться в Крестовый поход…

– Я не собираюсь отправляться, – возразил граф.

Пропустив мимо ушей его слова, Хагарци продолжил:

– Да послужит тебе руководством история с одним из наших великих раввинов Акибой. Возник вопрос – как в новом городе дуть в трубу из рога барана, потому что Иерусалим, единственный город, в котором имел право звучать шофар, был разрушен римлянами. Что делать? Акиба и его собеседники вступили в спор. «Пусть шофар прозвучит здесь, – сказали свободомыслящие, – и тут будет заложен новый Иерусалим». Но другие, сторонники устоявшейся точки зрения, возразили: «Шофар может звучать только в Иерусалиме. А Иерусалима больше не существует». И тут Акиба внес предложение: «Пришел час звучания. Пусть нашими стараниями зазвучит шофар, а потом вернемся к этому спору». Раздался звук рога. Консерваторы возобновили спор, но Акиба сказал: «О чем тут разговаривать? Рог зазвучал. Прецедент создан. И в будущем мы должны будем, как добрые евреи, следовать этому прецеденту».

Собеседники рассмеялись, и Хагарци сказал:

– Поверь мне, Фолькмар, тебе не стоит ждать ответа императора. Решай немедля, что ты должен делать, – и делай это.

– Пусть даже я разгневаю своего императора?

– Правительства для того и существуют, чтобы гневаться, – ответил еврей.

Но, несмотря на его смелый совет, Фолькмар все же решил подождать.

Еще до того, как в Гретц пришел ответ, из своего похода по долине Рейна вернулись Гюнтер и шесть его рыцарей. Теперь его команда составляла четырнадцать энтузиастов, включая и симпатичную девушку, которую Гюнтер подцепил в Шпейере. Разместившись в замке, он указал, что отныне девушка будет спать с ним в одной из комнат Матильды. Его сестра разгневалась, но брат не обратил внимания на ее возмущение.

– Где бы мы ни бывали, – возбужденно рассказывал он, – самые достойные люди заверяли, что в конце месяца присоединятся к нам. Фолькмар, ты должен ехать!

Граф промолчал, но Венцель заверил:

– По крайней мере, он обратился к императору за разрешением.

– Фолькмар! – вскричал восторженный молодой рыцарь. – Ты один из нас! Конраду из Майнца император уже дал его.

– Неужто? – недоверчиво спросил Фолькмар.

– Да! И Конрад приводит отряд из девятисот человек.

Эти слова изумили Фолькмара. Город Майнц не больше, чем Гретц, и как он может поставить девятьсот человек? И в первый раз он осознал, что этому бурному неудержимому движению нет никакого дела до того, что мужчинам надо пахать землю и содержать дом.

– Из Гретца мы заберем двенадцать сотен человек, – прикинул Гюнтер. – Вечером я уже послал Клауса обойти город. Кроме того, нам будут нужны лошади и повозки. – Он сбросил кольчугу и теперь сидел в легкой рубашке, прикрытой плащом с большим синим крестом, и во время разговора левой рукой обнимал девушку, имени которой так никто и не знал. – Нас ждут большие опасности, и, может, я слишком много говорил о владениях, которые собираюсь отвоевать для себя этим мечом. Ибо на все Божья воля, и Венцель может объяснить вам, что это стыд и позор, когда святые места Господа нашего находятся в руках неверных. Во имя Господа, – грохнул он кулаком по столу, – так не может продолжаться!

Он повел свою странную девушку в постель, а утром собрал отряд и ускакал, прихватив с собой еще трех всадников из Гретца. Не успел он исчезнуть, как с юга прибыл посланник с ответом императора: «Нас давно уже не интересует история с папами. Мы должны отвоевать Иерусалим для Господа нашего Иисуса Христа. Так что, если вы всем сердцем готовы сражаться за возвращение Его родины, идите и сражайтесь». Когда Фолькмар услышал эти слова, он опустился на колени на каменные плиты пола и попросил Венцеля благословить его. Если его шурин отправлялся в Святую землю, руководствуясь самыми разными причинами, то Фолькмара вела лишь одна: сразиться с неверными и изгнать их из святых мест. Подняв глаза, он принял благословляющую руку священника и дал обет:

– Я принимаю крест. Такова воля Божья.

Но когда он пришел к Матильде с просьбой нашить ему на плащ красный крест, то столкнулся с проблемой, решить которую был совершенно не в состоянии, и через весь город пошел к дому Хагарци, где его опять встретила беременная дочка еврея. И, едва только уединившись с ростовщиком, он выпалил:

– Хагарци, я нуждаюсь в помощи!

– В деньгах? – спросил приятель.

– Все куда сложнее.

– Единственное, что может быть более сложным, – это жена мужчины.

– Верно. Я собрался идти в Крестовый поход…

– Надеюсь, ты доберешься до Иерусалима, – серьезно заметил Хагарци.

– У нас хорошая армия, – заверил его Фолькмар.

– Тогда у вас есть шанс.

– Но когда я пошел сообщить жене о своем решении, то застал ее за шитьем. Она нашивала кресты на свою одежду и на одежду наших детей.

Заимодавец откинулся на спинку стула и вытаращил глаза:

– Она тоже собирается в дорогу?

– Да. Брат заразил ее своими странными мечтами.

– Фолькмар, – серьезно сказал банкир, – я четыре раза бывал в Константинополе, но мы никогда не брали с собой женщин. Это сто дней пути через очень опасные места.

– Она настаивает.

Божий человек с сочувствием посмотрел на графа. Им доводилось вдвоем работать над самыми различными замыслами, и количество золота, которое Хагарци вложил в дела графа, не поддавалось подсчету, потому что еврей давно уже перестал вести счета. Из всех друзей графа только Хагарци отчетливо понимал, какие решения ему приходится принимать. И его опыт подсказывал, что в таких кризисных ситуациях лучше всего говорить прямо и открыто.

– Фолькмар, если Гретц оставят сто человек, чтобы дойти до Иерусалима и вернуться, им придется сражаться с венграми, болгарами, турками…

– В прошлый раз ты говорил, что венгры и болгары уже стали христианами.

– Да, но драться с ними все равно придется.

– Мы собираемся воевать с неверными, – возразил Фолькмар.

– Так вот, если из ста человек вернутся девять, считай, что им повезло.

Фолькмар был потрясен. Он-то считал, что сражения с неверными в Иерусалиме будут напоминать войну с норманнами на Сицилии. С каждой стороны погибнет несколько человек, но большинство, украшенные шрамами, вернутся домой.

– И если ты покидаешь нас, – продолжил еврей, – то вряд ли я тебя еще увижу. – Он помедлил. – И твою графиню.

– То есть ты советуешь взять ее? – спросил Фолькмар.

– Да. Но только не сына. Нам будет нужен граф здесь, в Гретце. Фолькмар вздохнул и посмотрел на ряды фолиантов над головой банкира. В его замке не было ни одной книги.

– Можешь ли ты одолжить мне золота под залог заречных полей? – спросил он.

– Конечно. Но перед отъездом ты оставишь завещание, защищающее мои права.

Так и не придя к конкретному решению, граф покинул дом банкира и пошел через рыночную площадь, где женщины продавали первые весенние овощи – сочные перья зеленого лука и бобы. Добравшись до замка, он сделал то, чего давно не позволял себе. Он поцеловал мальчика, а потом сорвал с его плеча красный крест, который мать этим утром нашила ему на плащ.

– Ты никуда не поедешь. – Мальчик расплакался, а Фолькмар созвал всю семью. Они собрались в голой холодной комнате, потому что помещения в германских замках того времени мало чем отличались от обыкновенных амбаров с каменными полами. Стулья были сколочены на скорую руку, столешница была шершавая, а холсты грубые. В помещении стоял сырой запах конского пота и мочи, а гобеленов, чтобы как-то прикрыть пропотевшие стены, не существовало. О живописи и музыке никто не имел представления, но в зимнее время открытый пылающий очаг привносил в комнату какой-то уют, пищи было много, и ее готовили с избытком, как и шесть столетий назад предки-варвары.

– Матильда и Фульда отправятся со мной, – сообщил Фолькмар. – Отто останется дома, чтобы вместе с дядей беречь замок. – Он притянул к себе сына и приподнял ему подбородок, чтобы тот не дрожал.

Матильде было тридцать с половиной, и она оставалась такой же привлекательной, как в те годы, когда Фолькмар отправился на север просить ее руки. Она обрадовалась, что ей придется совершить это путешествие, и она понимала, почему Отто лучше оставаться дома. Успокоив сына, она выслушала запись, которую, призвав Венцеля, составил муж: «Если я не вернусь, то поля за рекой переходят в собственность монастыря в Вормсе, который должен первым делом вернуть мой долг еврею Хагарци, известному в Гретце как Божий человек. Замок, город и прилегающие к ним земли переходят в собственность моей доброй жены Матильды, а если и она не вернется, то к моему сыну Отто». Далее последовало детальное описание и самого человека, полного любви к Богу, и его семьи, и его владений, а завершалось все строчками, которые много цитировались в последующие годы, когда исследователи старались понять мотивы, вдохновлявшие крестоносцев: «Да станет известно, что я направляюсь в Иерусалим потому, что в этом мире следует уважать волю Бога, а также потому, что места, где обитал наш Спаситель, Господь наш Иисус Христос, не должны оставаться в руках язычников. Я отправляюсь с большим отрядом, и мы вручаем себя Божьему попечению, ибо мы Его слуги, готовые исполнить Его волю». Когда графу зачитали вслух эти слова, он кивнул и поставил свою подпись. Сегодня она напоминает красный крест, что он возложил на себя.

Все следующие недели были заполнены бурной деятельностью. Если граф Фолькмар отправляется в Иерусалим с более чем тысячей своих людей, то он ничего не оставит на волю случая. Для жены и дочери были подготовлены восемь фургонов и шестнадцать тягловых лошадей; повозки были заполнены всем, что только может им понадобиться, и лично при них были шесть слуг. Еще в восьми повозках ехали припасы, мебель и доспехи. Кроме слуг графини, еще восемь пеших серфов сопровождали графа и Венцеля Трирского. Кроме того, восемь конюхов вели две дюжины скаковых лошадей для рыцарей поменьше рангом, что были при графе, а за ними следовало более тысячи человек, в составе которых были торговцы, пахари и обыкновенные крепостные. К процессии хотели присоединиться около сотни женщин, но их число значительно уменьшилось после того, как Матильда отсеяла завзятых проституток.

Воскресным утром 24 мая 1096 года отряд из Гретца собрался за городскими воротами, где толпа крестьян, построившись, стала ждать появления Гюнтера и его людей, которые должны были прибыть с севера. Часов в десять появились передовые дозоры, и вскоре за ними последовало скопище из примерно шести тысяч человек. Быстро стало ясно, что та тщательность, с которой граф Фолькмар отбирал людей в Гретце, не нашла никакой поддержки у Гюнтера, собиравшего своих волонтеров в Кёльне, – его сопровождала толпа откровенного сброда. Вызывало подозрение обилие явных воров, преступников, только что выпущенных из тюрем, и профессиональных проституток. Встречались компании должников, избавившихся от кредиторов, и крестьяне, которые больше не хотели обрабатывать свои поля. Тут не было места скуке. Все были полны возбуждения в предвкушении новых приключений и восторженно встретили Гюнтера, который в блестящих доспехах и красном плаще с синим крестом промчался на коне меж повозок и привязанных к ним коров. Его сопровождали одиннадцать рыцарей, закаленных молодых людей, способных защитить и себя, и разношерстную толпу, которую они вели за собой.

– Ты когда-нибудь видел такую армию? – в диком восторге вскричал Гюнтер, когда его рыцари подъехали приветствовать новых рекрутов.

Фолькмар не ответил, но, когда толпа стала давить на его хорошо вымуштрованное войско, он предложил:

– Пусть Венцель благословит нас перед началом похода.

И все обнажили головы, когда священник воззвал:

– Боже милостивый, защити это святое воинство, когда мы двинемся на Иерусалим отвоевать его у неверных. Укрепи силу наших рук, потому что мы пойдем в битву за Тебя. Иисус благословенный, веди нас, потому что мы идем под знаком Твоего креста. Смерть неверным!

Толпа откликнулась единым эхом «Смерть неверным!», и в этот несчастный момент какому-то еврею из Гретца, который торговал одеждой на рынке, случилось показаться в воротах, и Гюнтер заорал:

– Боже милостивый! Почему мы должны мчаться в Иерусалим и бороться с Его врагами там, когда Его злейшие враги здесь живут и благоденствуют?

Воспламенившись в долю мгновения, он с громким боевым кличем рванулся к воротам и одним взмахом своего огромного меча снес голову ничего не подозревавшему еврею. Толпа взревела в знак одобрения, и те, кто пришли с севера, погнали своих коней в город, а за ними последовали тысячи пеших.

– Смерть евреям! – орали они.

Копьеносец проткнул еврейскую женщину, пришедшую на рынок, и, собрав все силы, вскинул ее в воздух, где она и повисла, корчась в муках, но в последний момент еще успела увидеть внезапно нахлынувшую толпу. Когда она свалилась на улицу, толпа радостно взревела и затоптала ее.

Фолькмар, предчувствуя, что сейчас должно последовать, попытался проложить себе путь обратно в город, но оказался бессилен.

– Остановитесь! – взывал он, но его никто не слушал.

Толпа, кинувшаяся громить евреев, так и не могла понять, что ею руководит. В ходе обязательных пасхальных проповедей они слушали, как необразованные священники внушали им: «Евреи распяли Иисуса Христа, и Бог хочет, чтобы вы покарали их». И из ученых дискуссий, которые вели между собой епископы, они выясняли – пророк Исайя в Ветхом Завете пророчествовал, что Дева родит Иисуса Христа и что евреи будут упорно отвергать учение своей же Книги: «И за этот их грех они будут отвержены навеки». В своей обыденной жизни они видели, как евреи дают деньги в рост, что запрещалось делать честному человеку, а кое-кто из первых рук знал, какие проценты берут ростовщики. Но сильнее всех этих претензий были зарождавшиеся смутные подозрения, которые редко кто мог связно изложить, что все порядочные люди в этом мире – христиане, но среди них существует возмутительное извращение в виде некоего сообщества, которое упрямо придерживается своей давней религии, хотя давно доказано, что она ошибочна. Евреи представляли собой откровенное оскорбление ходу истории, и если бы кто-то взялся уничтожить их, то он совершил бы деяние во славу Божию. Таким образом, когда Гюнтер указал, что глупо идти на Иерусалим воевать с врагами Господа Бога, когда Его самые ярые ненавистники остаются в Гретце, он разжег пожар тихо тлеющей ненависти.

– Смерть евреям! – ревела толпа, вламываясь в ворота, и местные обитатели – даже те, у кого не было никаких причин проклинать евреев, – были захвачены этой волной ярости и внезапно стали доносчиками. «В этом доме живет еврей!» Погромщики как саранча налетали на здание и врывались в дом, убивая, грабя и ломая все, что попадалось на глаза.

– Найти ростовщика! – кричал человек, который никогда не одалживался ни у одного еврея, и, подобно чудовищному животному, толпа, движимая единым стремлением, кинулась в южную часть города, где какой-то христианин показал ей четырехэтажный дом Хагарци. К счастью, сам банкир отсутствовал, но солдаты выволокли его дочь и высоко подняли ее на двух копьях. Когда она взлетела в воздух, стало видно, что она беременна, и женщины одобрительно завопили: «Одним ударом вы пришибли двоих!» После чего разорвали ее на куски.

– В синагогу! – раздались крики. Это невысокое здание, так непохожее на церковь, вызвало новый прилив ярости, потому что, добравшись до святилища, погромщики убедились, что в нем нашли себе убежище шестьдесят семь евреев. – Сжечь их всех живьем! – вопила толпа. Прямо у входа была навалена гора стульев и обломанных сучьев. Их полили маслом и подожгли. Когда задыхающиеся от дыма евреи пытались вырваться на свободу, их встречали ударами копий и швыряли обратно в огонь. Все погибли.

Но они могли считать себя счастливчиками, потому что теперь крестоносцы набросились на еврейских женщин. Пожилых они убивали на месте, пуская в ход кинжалы. С молодых сдирали одежду и под общие аплодисменты одну за другой насиловали на городской площади. Затем, пресытившись и полные отвращения к своим жертвам, отрубали девушкам головы.

Два жутких часа крестоносцы бушевали на улицах Гретца, убивая и калеча людей. Когда наконец они, в залитых кровью плащах и с мутными глазами, утомились размахивать мечами, то стали друг перед другом оправдывать эту бойню: «Было бы просто глупо идти на Иерусалим, оставляя за спиной жить и богатеть тех, кто распял нашего Спасителя». И когда они покинули город, то оставили в нем восемнадцать сотен убитых евреев, положив начало тому тяжелому наследию, которому было суждено навечно преследовать немцев.

Когда и могучие рыцари, и священники ушли из города, над ним воцарилось мрачное молчание. Из своего убежища, куда он смог пробиться несколько часов назад, выбрался еврей в платье венецианского сукна с меховым воротником и медленно побрел по улицам. Он увидел сожженную синагогу, в развалинах которой лежали шестьдесят семь обугленных скелетов. Он увидел, как поперек улицы распростерлось растоптанное, изуродованное тело его дочери. Он видел тлеющие книги и растерянные испуганные лица своих соседей-христиан, с которыми часто поддерживал дружеские отношения. Они узнавали в нем еврея, одного из самых уважаемых граждан города, но они были настолько пресыщены убийствами, что ни у кого не поднялась рука на этого несчастного человека. И мы оставляем его, честного банкира, на этом месте. Он начал собирать растерзанные остатки своей недавней жизни, с остекленевшими глазами бродя по улицам Гретца, но мы не бросаем его, потому что он снова и снова будет появляться рядом с нами. Его имя Хагарци из Гретца, мельник-беглец из Макора, и, когда соседи признают все величие его мужества, он продолжит свое существование под именем Божьего человека.

Когда этим вечером крестоносцы разбили лагерь на берегу Рейна, граф Фолькмар, оставив жену, зашел в командирский шатер, где потребовал от своего шурина, развалившегося в кресле, ответа на вопрос: «Как ты посмел убивать евреев моего города?»

Гюнтер, полный расслабленного блаженства после столь восхитительного дня, не испытывал желания спорить.

– Общеизвестно, что они враги Бога, – не повышая голоса, объяснил он, – и в этом шатре мы только что поклялись, что, когда пройдем вдоль Рейна, из них не останется ни одной живой души. – Рыцари всем своим видом показывали, что они согласны с таким решением.

Фолькмар, потрясенный хладнокровием, с которым было принято это дьявольское решение, схватил Гюнтера за руку.

– Ты не должен был побуждать своих людей, – взмолился он. – Только посмотри на тот ужас, что они сотворили в Гретце.

Гюнтер терпеливо убрал руку родственника.

– Мне жаль, что пожар синагоги спалил часть твоего города, – извинился он, решив, что никакие доводы не смогут умалить значение этого великого дня.

Фолькмар рывком поставил его на ноги.

– Ты должен покончить с такими бунтами! – приказал он. – И больше ты не будешь убивать евреев!

Гюнтер разозлился. Он был выше Фолькмара, моложе и тяжелее его. Но он просто отбросил руки своего зятя и снова устроился в кресле.

– Глупо оставлять за спиной евреев. Они распяли Христа и не должны богатеть, когда мы уходим сражаться. – Он пренебрежительно отвернулся от графа, но такого хамства Фолькмар уж не мог стерпеть и могучим рывком выдернул Гюнтера из кресла. Молодому светловолосому воину этого было более чем достаточно. Он уперся пятерней в лицо родственника и отшвырнул его. Фолькмар отлетел назад, споткнулся и упал. Схватившись за меч, он был готов выхватить его из ножен, но ему помешали рыцари Гюнтера, которые обступили его и, подняв на ноги, вытолкали из шатра. Готфрид, тот глуповатый тип без подбородка, набрался храбрости и крикнул из-под полога:

– Больше не приставай к нам. Армию возглавляет Гюнтер, и мы не оставим в живых ни одного еврея.

Крестоносцы во главе с Гюнтером смерчем прошли по долине Рейна, оставляя за собой кровь и трупы евреев. В Майнце, Вормсе, Шпейере они убивали и убивали, пока людей не стало мутить. Возглавлял убийц Гюнтер, громогласно провозглашая, что Бог сам обрек Его врагов на уничтожение. В маленьких городках евреев сгоняли в какой-нибудь дом и сжигали там живьем. Если они пытались укрыться в укрепленных кварталах, рыцари сметали оборону и рубили их на куски. В одном городе собравшиеся евреи, вооружившись ножами, заточенными, как предписывает Тора, для ритуальных жертвоприношений, аккуратно перерезали себе горла, так что, когда крестоносцы вышибли дверь, полы были липкими от пролитой крови.

– Грязные еретики – сотворить такое! – возмущались рыцари, но их ярость достигла апогея, когда они убедились, что еврейские матери, не дожидаясь, когда крестоносцы поднимут их детей на копья, сами перерезали им горло.

– Они животные! – взревел Гюнтер. – Какая мать может убить своего ребенка?

Мы точно излагаем ход событий, потому что Венцель Трирский оставил их описание в своих хрониках «Германский Крестовый поход»:

«Самое странное во всей этой веренице смертей было наличие того факта, что, если не считать нескольких евреев, убитых в горячке первого штурма, все остальные могли спасти свои жизни и души простым актом обращения в Истинную Веру, но они упрямо отказывались, предпочитая упорствовать в своей непростительной ошибке вместо того, чтобы обрести спасение. Я сам предлагал не менее чем четырем тысячам евреев любовь и признание моего Господа Иисуса Христа, но они упрямо поворачивались ко мне спинами, восклицая: «Слушай, о Израиль, Господь Бог наш, Бог един!», и нашим христианам не оставалось ничего другого, как убивать их.

Отвратившись этими убийствами, мой господин граф Фолькмар вторично попытался бросить армию и вернуться домой, но мне пришлось напомнить ему, что он дал клятву отвоевать Иерусалим и если по какой бы то ни было причине он откажется блюсти ее, то будет навечно отлучен от церкви, так что у него не было иного выхода, кроме как оставаться с нами, и я утешил его: «Разве не лучше, чтобы рядом с Гюнтером ехал честный человек, удерживая его». Но, думаю, даже в этом случае мой господин Фолькмар оставил нас, если бы не его жена Матильда, которая убедила графа, что он обязан остаться, и тем, что потом случилось с графиней, она в определенном смысле была обязана самой себе».

Резня евреев продолжалась до того дня, когда две девочки семнадцати лет, стоя бок о бок перед толпой приближающихся насильников, точными движениям перерезали друг другу горло. Два человека не в состоянии убить друг друга таким манером, но у еврейских девушек получилось.

– Бога ради, остановитесь! – в сотый раз взмолился Фолькмар, и, когда его жена увидела двух мертвых евреек, которым было столько же лет, сколько ее дочери Фульде, – но даже в смерти они были красивее ее, – она кинулась к ним и стала целовать их пепельные губы.

Вот тогда и прекратились убийства – но тридцать тысяч евреев уже были мертвы, и великий Крестовый поход тонул в крови.

Поход через Австрию носил более мирный характер. Теперь, когда внимание рыцарей больше не отвлекалось на евреев, они получили возможность присмотреться к женщинам, которые сопровождали их, и каждый нашел себе одну-другую, которые ублажали рыцаря в длинном пути. Было немало приятных ночей в стогах сена под звездами. Гюнтер держал при себе и ту молодую женщину, что досталась ему при первом рейде, и проститутку из Шпейера; Фолькмар же оставался рядом с женой и дочкой, моля Бога, чтобы этот сброд, в рядах которого он оказался против своей воли, наконец добрался до Константинополя, где был назначен общий сбор всех сил.

Но в Венгрии Гюнтер и его немцы попали в беду. Не минуло и месяца, как через эти места прошли орды Петра Отшельника. Денег у них не было, и они встретили самый плохой прием, потому что разоряли поля и грабили венгерских крестьян, – и вот урожай посеянных семян ненависти пришлось пожинать людям Гюнтера. В первом же городе крестоносцы убедились, что купцы закрыли свои лавки, зная, что, открой они их, им ровно ничего не заплатят. Им не удалось найти ни крошки еды. Гюнтер отдал приказ: «Взламывайте лавки и берите все, что нужно!» Произошла небольшая стычка, в которой были убиты всего две дюжины венгров.

– Во имя Господа! – воскликнул Гюнтер, когда собрал своих людей на окраине города. – Они думали причинить нам неприятности, но мы воинство Господне!

– Давайте вернемся и разнесем их, – предложил один из помощников Гюнтера, и какое-то мгновение разгневанная толпа колебалась, не устроить ли еще одну бойню, но графу Фолькмару удалось уговорить ее спуститься ниже по течению реки, и резня не состоялась.

Из всех рыцарей, возглавлявших поход, он был самым старшим и конечно же самым умным. Он указал своим младшим спутникам, что их основная задача состоит не в том, чтобы ссориться с венграми. Они должны добраться до Константинополя, сохранив в своих рядах как можно больше бойцов.

– Враг ждет нас в Азии, – продолжал напоминать он.

Но когда жители второго города – которых уже успели предупредить посланцы из первого – перекрыли ворота, отказываясь впустить в них хоть одного крестоносца, Гюнтер взорвался.

– Открывайте ворота, – заорал он, – или я спалю их! – Венгры отказались, и город занялся пламенем. Если какой-то венгр пытался спастись, то падал, проткнутый стрелами. Город был уничтожен.

С этого дня и началась война между венграми и крестоносцами. Когда те добирались до какого-то города, то в нем уже не было ни одного жителя и ни крошки еды. Нависла угроза голода. Безжалостные венгерские налетчики ловили отставших и убивали ослабевших германцев. Лошади обезножели, повозки вышли из строя, и, подвергаясь непрестанным нападениям, Гюнтер потерял восьмую часть своих людей.

И когда растерзанные колонны крестоносцев наконец добрались до Болгарии, у всех вырвался стон облегчения. Болгария недавно перешла в христианство и была готова принять крестоносцев – но с одной оговоркой. Священник первого же болгарского города, который выслал эмиссаров для приема путников, предупредил Венцеля: «Скажи своим рыцарям, чтобы они достойно вели себя, а то у них будут неприятности».

Венцель пригласил к себе Гюнтера и Фолькмара и сказал им слова, которые потом занес в свои хроники:

«Господа мои, все мы видели в Венгрии, какими бедами может обернуться отсутствие христианских добродетелей, и посему молю вас – прикажите своим людям вести себя, как подобает армии Бога, и да будем мы благородны по отношению к болгарам, поскольку они почитают того же Иисуса Христа, что и мы, и да послужим мы им живым примером, что означает братство креста». Но то ли они не усвоили моих слов, то ли не передали своим людям, но, когда открылись ворота, за которыми лежала рыночная площадь, наши люди, изголодавшиеся и покрытые ранами после сражений в Венгрии, набросились на бедных болгар, как варвары, забирая их товары под честное слово. Мужественные горожане умело защищались, и разгорелось сражение, в котором многие погибли. Крестоносцы разъярились и кинулись обыскивать дома в поисках женщин, с которыми обращались весьма постыдным образом. Многие были убиты, и то был скорбный день для тех, кто носил одеяния со знаком креста».

Последовало неумолимое возмездие. Если венгры, налетев, не знали жалости, то здесь в Болгарии дела были куда хуже, и днем 15 июля 1096 года нахлынувшая толпа босоногих крестьян окружила отряд, с которым двигался граф Фолькмар и его семья. В плен попали почти семьсот немцев. К своему ужасу граф увидел, как болгары стали аккуратно сносить им головы, но Фолькмара спас узнавший его крестьянин, который крикнул: «Вот за этого и за его семью можно получить выкуп!» Фолькмара доставили в Софию, где заключили в тюрьму.

В определенном смысле ему из всех участников Крестового похода повезло больше всего, потому что, пока он томился в тюрьме с женой и дочерью, дожидаясь появления Венцеля с выкупом, Гюнтер и его рыцари в непрестанных боях, проливая реки крови, пробивались через Болгарию, где оставили почти треть своего воинства. И когда наконец они все же добрались до Константинополя, то увидели, что путь им преграждают могучие стены этого города.

– Открывайте ворота, или мы снесем город с лица земли! – пригрозил Гюнтер, но византийские христиане бросили на него опытную армию, которая нанесла немцам страшное поражение. На поле боя осталось еще девятьсот человек. Присмиревшие крестоносцы оставили в покое волшебную восточную столицу и успели присоединиться к Петру Отшельнику, который собрал небольшой флот, чтобы переправиться из Европы в Азию.

Полный глубокого волнения, Гюнтер стоял на носу своего судна, дожидаясь мгновения, когда он спрыгнет на азиатский берег, откуда уже по-настоящему двинется к Иерусалиму. Из шестнадцати тысяч пилигримов, которые вместе с ним вышли из долины Рейна, осталось менее девяти тысяч, но, когда корабли пристали к берегу, они закричали в едином порыве: «Да свершится воля Божья! Сокрушим неверных!» Так было положено начало подлинному Крестовому походу.

1 октября, когда Гюнтер уже давно был в Азии, Венцель Трирский вернулся в Софию с мешком денег для выкупа, и начальник тюрьмы, принимая их, сказал священнику: «Если бы все крестоносцы были такими, как ваш граф Фолькмар, то мы, болгары, не доставили бы им никаких неприятностей». С нескрываемым сожалением он распрощался с графом и его семьей и даже дал им вооруженный эскорт до столицы.

– Может, вы и одолеете неверных, – сказал он, когда маленький конвой направился к Константинополю.

До его могучих стен они добрались 18 октября 1096 года, и Фолькмар приказал сопровождающим остановиться, чтобы он мог рассмотреть внушительные укрепления. Он выяснил, что если толщина стен его замка в Гретце составляла четыре кирпича, то здесь они лежали в двадцать рядов.

– Не хотел бы я брать эту крепость, – заметил Фолькмар священнику.

– Сир, – вмешался болгарский охранник. – Это еще не крепость. Это всего лишь ее внешняя стена.

С нескрываемым и все растущим изумлением они оказались в пределах города, и, когда наконец добрались до настоящей крепости, Фолькмар уныло признался:

– Снаружи ее не взять.

Болгарин сказал:

– Турецкие крепости в Азии куда мощнее этой, а если вы хотите добраться до Иерусалима, вам придется брать их.

В первый раз Фолькмар осознал, в какую войну он ввязался.

С вытаращенными глазами он добрался до того места дороги, откуда открывался вид на Золотой Рог, у изрезанных берегов которого стояло множество кораблей; он видел и противоположный берег залива, усеянный лавками и заваленный товарами. Нет, то была не сельская долина Рейна; тут билось сердце огромной империи; и тут он увидел справа от себя блистательное великолепие куполов собора Святой Софии. Нависая над морем, они озаряли его своим сиянием, и Фолькмар понял, насколько этот город отличался от всех прочих.

Когда ему довелось встретиться с одним из императорских чиновников, он спросил, где его друзья-крестоносцы, и получил ответ:

– До нас дошли сведения, что скоро явится Готфрид Бульонский, а также прибывает Роберт Нормандский.

Услышав эти громкие имена, Фолькмар испытал облегчение, но все же уточнил:

– Я имел в виду Гюнтера Кёльнского и Петра Отшельника.

У чиновника потемнело лицо, и он мрачно сказал:

– Об этих спрашивайте у других.

Позже Венцель, бродя по рынку, узнал, что Гюнтер и германцы в августе высадились в Азии и уже успели ввязаться в драку с турками. Новости огорчили Фолькмара – не из-за опасений, что родственник попадет в это волшебное царство раньше его. Скорее потому, что, если война вот-вот разразится, человек чести должен принять в ней участие. Он не стал скрывать свое разочарование от Матильды. Но на следующий день Венцель, вернувшись, принес слухи, что чернь, возглавляемая Гюнтером, столкнулась с турецкой армией и была начисто вырублена.

В течение трех мрачных дней по берегам Золотого Рога ходили противоречащие друг другу сообщения, но наконец с азиатской стороны прибыл Гюнтер Кёльнский. Он так отощал и у него так запали глаза, что сестра с трудом узнала его. Некогда могучий воин потерял сорок фунтов, его грязные светлые волосы свалялись. Плащ был в лохмотьях, а гордый синий крест полуоторванный свисал с плеча. Он был рад увидеть Фолькмара, но тут же свалился на застланную парчой кровать и, отказавшись от дальнейших разговоров, попросил воды.

Весь этот первый день измотанный, отощавший немец спал, не произнеся ни слова. Но наконец он открыл глаза, посмотрел на Венцеля, который терпеливо ждал рядом с кроватью, и сказал:

– Нас вернулось лишь семеро.

Венцель позвал графа и повторил ему и Матильде невнятное бормотание крестоносца.

– Вернулись только семь рыцарей? – переспросил он.

– Из рыцарей только я один, – ответил Гюнтер, передернув плечами, словно стараясь избежать расспросов. – Из остальных – лишь шесть крестьян.

– Где ты оставил женщин? – спросила Матильда.

Вскинув голову, брат посмотрел на нее и растянул в ухмылке тонкие губы.

– Женщин? – повторил он. – Ты когда-нибудь видела банду турецких солдат, которая врывается в лагерь, где лишь дети, кони и женщины? – Гюнтер несколько раз взмахнул рукой, показывая, как вздымаются сабли. Он продолжал глупо улыбаться, не в силах справиться с выражением лица.

– То есть все погибли? – спросил Фолькмар.

– Брат, – содрогнувшись, ответил рыцарь, – из тех, кто вышли вместе с нами, выжили только семь человек.

Священник опустился на колени рядом с постелью и стал молиться, а Фолькмар старался представить себе ту маленькую армию, которая прошла через Гретц всего пять месяцев назад. В ней было более двенадцати тысяч человек, не считая трех или четырех тысяч женщин и детей, и Гюнтер потерял всех. Кроме семерых.

– Боже милостивый, – молился Венцель, – таков ли Крестовый поход?

И тут Гюнтер наконец разговорился.

– Мы не всегда терпели поражение. О нет! Мы одержали одну потрясающую победу. От моря мы пошли в глубь страны и наткнулись на деревню, из которой против нас вышла небольшая армия хорошо вооруженных людей в длинных плащах. С боевыми кличами мы набросились на них и всех перебили. – Он нервно захихикал – теперь этот высокий светловолосый мужчина повел себя как ребенок. Фолькмар и священник Венцель в ужасе уставились друг на друга, но через минуту Гюнтер взял себя в руки и продолжил: – Когда все были мертвы, от их женщин мы узнали, что они были христианами, которые шли на соединение с нами. Но они выглядели как турки… в этих длинных плащах… – Он приподнялся на кровати и умоляюще спросил у Фолькмара: – По какому праву христиане носят тюрбаны? – Никто не ответил, и он, рухнув обратно на подушки, уставился в потолок. Куда делись его рыцари? прекрасные женщины? глупый Клаус, не расстававшийся с клочком шерсти мула? Но Фолькмар видел перед собой только физиономию без подбородка Готфрида, который глупо улыбался в то первое утро в Гретце. Он был лучшим олицетворением тех шестнадцати тысяч, что погибли.

Фолькмар вспомнил, что монахи, которые призывали к Крестовому походу, честно предупреждали: «Мы идем сражаться за нашего Господа, и кое-кого ждет смерть, но те, кто в этом великом начинании останутся в живых, получат отпущение грехов». Иными словами, всегда было понятно, что потерь не избежать. Более того – и Хагарци предупреждал, что из каждой сотни вернется не более девяти человек. Так что граф понимал, с каким смертельным риском связан этот смелый поход, и, как человек, которому уже было далеко за сорок – в те времена это был уже солидный возраст, – он был готов и сам расстаться с жизнью; но он не был готов к тому, что из всей армии в шестнадцать тысяч человек в живых останутся только семеро. У него пересохло горло.

– Какую ошибку ты допустил? – спросил он шурина.

Тот изумленно посмотрел на него.

– Ошибку? – недоверчиво переспросил он. – Ты хочешь сказать, турки победили потому, что мы в чем-то ошиблись? – Гюнтер истерически расхохотался. – Какую мы допустили ошибку? – повторял он снова и снова, пока сестра не увела Фолькмара и священника.

Один из выживших, свободный человек из Гретца, узнал, где находится его граф, и, явившись к нему, представил связное изложение всех событий. Фолькмара снова поразило его состояние – он был таким истощенным, словно голодал несколько месяцев.

– Не было подвоза припасов, – пробурчал он. – Никакой дисциплины. Женщины шлялись по лагерю, и стражники по ночам спали с ними. Гюнтер потребовал, чтобы две его шлюхи получали полный рацион. Нам была нужна кавалерия, но священники только молились.

Единственным светлым пятном в этой печальной картине были лишь его последние слова:

– В последней битве у Никеи наши несколько рыцарей воистину творили чудеса. Гюнтер убил… скольких же человек он уложил? – Рассказчик восхищенно вспоминал отвагу белокурого рыцаря: – И когда уже все кончилось, он смог прорубиться сквозь турецкие ряды, а поскольку у меня была краденая лошадь, я и прорвался вслед за ним. Но нас спасла его смелость, а не моя.

Фолькмар приказал накормить рассказчика. Он спросил у него, чем объяснить мощь и непобедимость турок, и, к его удивлению, собеседник вскинулся:

– Сир, турок можно разбить. Они обыкновенные воины, но у них быстрые лошади и хорошие стрелы. И я считаю… иметь бы нам сто настоящих рыцарей… таких, как вы… Гюнтер… – Он был полон такого возбуждения, что стал заикаться, но глаза у него горели.

– То есть ты думаешь, что мы сможем победить?

– Конечно! Как Гюнтер. Всю дорогу с поля битвы он рассказывал мне, как мы будем драться в следующий раз. Он знает у турок все их слабые места.

– Тогда почему же вы потерпели такое страшное поражение? – продолжал настаивать граф.

– Потому что у нас не было настоящих солдат, сир. Наше войско состояло из простых людей, как я, которые верили, что Господь проложит нам дорогу, накормит нас и затупит мечи наших врагов. – Он поднял исхудавшее лицо, со спокойной уверенностью посмотрел в глаза Фолькмару и сказал: – Вот что нам было нужно, кроме веры в Бога, – вооруженные солдаты и такие рыцари, как вы, чтобы возглавить их.

В начале следующего месяца стали прибывать и те и другие – солдаты во главе с Гуго Французским, опытные закаленные воины под командой Готфрида Бульонского. Затем появились сухие жилистые нормандцы герцога Роберта и дерзкие нахальные франки с севера, которых привел Стефен из Блуа. Улицы Константинополя были полны лязгом доспехов этого воинства. Днями они рассаживались на берегу залива, отделявшего их от Азии, и уточняли планы, зревшие в мозгу. За их спинами была самая могущественная армия, когда-либо собиравшаяся на краю Европы, и воины внимательно выслушивали каждую подробность сокрушительного разгрома, который турки нанесли Гюнтеру. Кое-кто из новичков с испугом слушал его рассказ, но большинство были полны кипучей уверенности, когда Гюнтер сокрушенно признавался:

– Мы должны были иметь надежное войско и двигаться точно по плану, а самые лучшие должны были прикрывать нас с тыла, куда турки любят наносить удар.

24 мая 1097 года, через двенадцать месяцев после расставания с Гретцем граф Фолькмар в сопровождении лишь жены, дочери и священника Венцеля – все остальные его спутники, которые сопровождали шестнадцать повозок, были убиты – из Константинополя перебрался в Азию, сделав первый драматический шаг настоящего Крестового похода. Он сидел на носу маленького судна, готовый первым ступить на берег святого поля битвы. «Удивительно, – думал он. – Я воюю уже год и до сих пор не видел ни одного неверного. Мы перебили так много людей, но все они были христиане… если не считать тех тридцати тысяч евреев». Помрачнев при этих воспоминаниях, он резко повернулся к Венцелю со словами:

– Добрый священник, благослови удачу этого нашего похода, потому что мы плохо начали его. – Он преклонил колени на палубе – могучий, с толстой шеей, широкоплечий немец с волосами песочного цвета, взыскующий Божьего благословения; рядом с ним опустились на колени его жена Матильда и дочь Фульда, и этой же ночью Венцель из Трира занес в свои хроники рассказ, как крестоносцы высадились на краю Азии:

«Когда нас окружило морское пространство, мой господин Фолькмар со своей госпожой встали на колени, и я попросил Божьего благословения на его обнаженную голову, сказав: «Это Твой верный слуга Фолькмар из Гретца, который явился сюда, чтобы исполнить Твое указание. Благослови его. Да будет его рука сильна, и доведи его хотя бы до ворот Иерусалима, ибо он полон единственного желания – восславить Тебя и сокрушить Твоих врагов. Аминь». И едва только судно коснулось земли, мой господин Фолькмар спрыгнул на берег, вознес над головой меч и воскликнул: «Господь, да буду я достойным Твоей Святой земли!»

Гюнтер не стал утруждаться, дабы получить такое благословение, ибо девять месяцев назад он точно так же спрыгивал на берег, пылая таким же святым рвением. На этот раз он предпочел находиться на корме в компании веселых женщин из Франции, которых позаимствовал из лагеря Гуго, брата французского короля.

ХОЛМ

Как только Джон Кюллинан сталкивался на раскопках с проблемами, требующими напряжения интеллекта, он обретал вдохновение, посещая Акко, где проводил утренние часы в прекраснейшей мечети в Израиле. Он восхищался миром и покоем, стоящими во дворе с его многочисленными финиковыми пальмами и кустами гибискуса. Этот мусульманский анклав в еврейском государстве обладал непередаваемым очарованием, и особую привлекательность ему придавали шесть огромных колонн, которые в XVIII веке какие-то турецкие грабители притащили сюда из руин римской Кесарии. Во дворе вокруг мечети стояло еще полсотни колонн поменьше, доставленных из тех же мест, и немалое их количество высилось внутри здания со стенами в ярких цветах. Рассматривая их, Кюллинан не сомневался, что царь Ирод был знаком с этими колоннами во времена расцвета Кесарии.

Красота мечети в Акко оказывала на него такое благотворное воздействие, что, когда Кюллинан вспоминал все оставшиеся в Израиле реликвии евреев и христиан – от величественной белой синагоги в Бараме до францисканской церкви, воздвигнутой на горе Табор, – он не мог не признать, что самое большое удовольствие получает от созерцания этой мусульманской мечети. Частично это объяснялось тем, что он брал с собой Джемала Табари, который не скрывал, что испытывает к этому месту такую же тягу, но, прогуливаясь по двору, отпускал ехидные замечания, которые веселили Кюллинана.

– Ты приходишь сюда, – однажды предположил проницательный араб, – потому что, когда стоишь меж финиковых пальм и колонн, тебе кажется, что ты живешь с арабами. Признайся, разве я не прав? Знаешь, как-то на втором году учебы я произвел переполох в Оксфорде своей легкомысленной теорией, с которой, думаю, ты согласишься. Я развил тезис – наполовину выдуманный, наполовину исторический, – что крестоносцы обрекли себя на поражение, когда отказались заключить союз с арабами. В Оксфорде все были такими, как ты, Кюллинан. Они думали, что Ричард Львиное Сердце сражался с доблестными арабами пустыни. Можешь себе представить, как они были огорчены, когда мне пришлось объяснить им, в Саладине не было и одной десятой доли процента арабской крови.

– А я думал, он был арабом.

– Чистокровным курдом, – коротко бросил Табари.

Он заговорил по-арабски со сторожем мечети, который наконец пустил двух археологов в минарет, в темной узости которого они двинулись по винтовой лестнице, пока Табари не выбрался на площадку, откуда перед ними открылась такая бескрайняя красота этого удивительного города, что Кюллинан онемел. Он мог только стоять и смотреть на эту землю, на которой время оставило свои следы. Возведенные турками стены местами настолько широки, что по ним бок о бок могли бы проехать десять колесниц. Во времена крестоносцев вдоль них высились двадцать две башни, от некоторых из которых еще остались следы оснований. Во все стороны тянулись площади, причалы и древние здания, возраст которых превышал тысячу лет, а на востоке молчаливо возвышался холм доисторической Акки, откуда Наполеон тщетно пытался штурмовать город… холм, так и оставшийся невскрытым, таивший в себе загадки по крайней мере пяти тысячелетий. Еще дальше к востоку лежал Макор с двумя зияющими ранами траншей по краям, с помощью которых любопытные люди пытались проникнуть в его тайны, а на западе раскинулось бессмертное Средиземное море, штормовые волны которого приносили к этим берегам финикийцев, греков, римлян, а потом англичан.

Кюллинан уже был готов сделать совершенно удивительное заявление, которых археологи обычно избегают, и признаться, что «это мой любимый город в Израиле», когда к нему подошел Табари и, показывая вниз, на стены, сказал:

– Когда король Ричард Львиное Сердце, разбив лагерь на том холме, попытался захватить Сен-Жан-д'Акр, за этими стенами засели несколько проклятых арабов, которые попытались остановить его.

– Ты меня удивил, – признался Кюллинан. Хотя он знал историю Святой земли лучше многих, о такой подробности он никогда раньше не слышал и заподозрил, что Табари ошибается.

– Давай спустимся к кафе, – предложил араб.

Они направились к тому месту, где вот уже двадцать столетий подавали напитки, и попросили официанта принести бутылку араки. Когда Табари наполнил стаканы прозрачной жидкостью, пахнущей анисом, он сказал:

– Крестоносцы владели Акрой примерно двести лет, но за все это время с арабами они воевали редко, потому что как раз перед появлением христиан сюда пришли турки и нанесли нам тяжелое поражение. Так что война постоянно шла именно с турками, а не с арабами. Строго говоря, если не считать небольших религиозных расхождений, мы всегда были куда ближе к вам, чем к туркам. Союз был бы очень нужен, но он, конечно, унизил бы арабов тем, что турки отступали не перед ними, а перед набирающим силы христианством. – Он мрачно покачал головой, думая об упущенных шансах истории, а затем удивил Кюллинана, сказав: – Думаю, ты знаешь, что арабы снова и снова пытались заключить такой союз.

– Никогда не испытывал большого доверия к этому утверждению.

– Мы пытались. Постоянно.

Кюллинан подлил несколько капель воды в свою араку, с удовольствием наблюдая, как прозрачная жидкость стала молочно-белой. Табари подозвал официанта и подчеркнуто простыми словами, с которыми обычно обращаются к отсталым детям, объяснил ему, что к чему:

– Мой друг – американец. Как ты знаешь, у американцев должен быть лед. Не стой как дурак. Принеси американцу лед.

– У нас нет льда, – объяснил официант.

– Так найди! – рявкнул Табари. – Он американец.

И затем снова повернулся к Кюллинану:

– Когда ваши люди наконец взяли Антиохию, они удивились, обнаружив арабских послов, которые предложили заключить союз против турок.

– И что ему помешало?

Табари побарабанил пальцами по старой истертой столешнице и задумчиво предположил:

– Стоит однажды заявить, что вы ведете священную войну, то теряете все возможности иного благородного выбора. – Замолчав, он уставился на чистый и красивый силуэт мечети на фоне финиковых пальм.

Вот тут уж было много вариантов, которые Кюллинан мог использовать, чтобы поддержать разговор. Ведь Табари дает понять, что в октябре 1097 года, когда крестоносцы взяли Антиохию, они были настолько одержимы христианским рвением, что не смогли по-настоящему оценить возникшую перед ними ситуацию – точно как и арабские страны, окружающие Израиль, в 1964 году настолько воспламенены идеей джихада, что совершенно не в состоянии рационально оценить тот факт, что Израиль существует как суверенное государство. Или он скрытно упрекает евреев в ошибке, в которой они не виноваты: они построили религиозное государство, окружив его такими шорами, что за ними не видно реальностей мира. Или он, может быть, имеет в виду всеобщую религиозную войну, возможность которой они когда-то обсуждали, – в ней примут идеологическое участие Соединенные Штаты и Россия, и каждая сторона будет страдать теми же недостатками, которые погубили крестоносцев: неспособность увидеть сквозь жар, застилающий глаза, то, что они сами породили? Но сейчас Кюллинан не хотел говорить на эти темы, поскольку его занимала лишь подлинная история Акры во времена крестоносцев, а не то, как она могла сложиться. Так что он испытал чувство благодарности к официанту, когда тот наконец принес кусок льда – но он был очень грязный.

– Боже мой! – возмутился Табари. – Такое нельзя класть в стакан чистоплотному американцу! – Взяв этот сомнительный кусок льда, он стал поливать его водой и вытирать рукавом, но, как бы он его ни полировал, лед не становился лучше, и Табари рассерженно бросил его в свой стакан. Обратившись к группе развеселившихся арабов, которые сидели на корточках у стенки мечети, он сказал: – Эта страна никогда не станет первоклассной, пока уважающий себя американец не сможет получить лед для своей араки. Ну что мы за люди?

Повернувшись к Кюллинану, он сказал, явно вызывая его на спор:

– А я вот что считаю. Первые девять тысяч человек, которых ваши крестоносцы убили в Азии, были христианами. Ваши отважные французы и немцы, поцеловав крест, врывались в какой-нибудь город с воплями «Смерть неверным!» и встречали здесь арабов с тюрбанами на головах. Когда бойня подходила к концу, выяснялось, что они перебили богобоязненных несторианцев, византийцев и египетских коптов, которые хотели лишь помочь им. Должно быть, им было очень стыдно. Когда все это наконец выяснялось, ваши ребята отправлялись убивать настоящих мусульман, но и на этот раз вы, к сожалению, убивали лишь арабов, которые хотели стать вашими союзниками. И только много времени спустя в ходе вторжения вы все же столкнулись с турками, которые всегда были вашими настоящими врагами.

– Чем ты это можешь объяснить?

– Извечными несправедливостями бытия, – засмеялся Табари. – Почему христиане осмеливаются походить на арабов? Или взять сегодня, – какого черта так много евреев смахивают на арабов? Вопрос можно поставить и по-другому. Почему этот проклятый Элиав с трубкой как две капли воды похож на немца-христианина, а меня не отличить от израильского еврея?

Кюллинан был готов обсудить эту забавную чушь, но утро уже подходило к концу, и Табари вернулся к своей главной теме:

– Подлинная трагедия крестоносцев всегда заключалась в том факте, что турецких варваров было необходимо уничтожить… Ты же знаешь, они представляли собой всего лишь банду убийц, нахлынувших из Азии…

– Похоже, что ты их не любишь, – поддел его Кюллинан.

– Я их презираю. Они уничтожили нашу арабскую цивилизацию, которая никогда так и не оправилась. – Несколько минут Табари сокрушенно вспоминал восьмисотлетнее владычество турок над арабами. – И самая дьявольская беда была в том, – сделал он вывод, – что пока вы, крестоносцы, громили этих турок, мы, арабы, ждали на обочине. Нам так хотелось заключить с вами хоть какой-то союз, но вашим вождям не хватало воображения, чтобы пойти на это. Вот время и прошло. В конечном итоге вы, христиане, потерпели поражение. И нас, арабов, смыло вместе с вами.

Мрачно допив свою араку, он в заключение сказал слова, которых раньше Кюллинан от него не слышал:

– А как ты объяснишь, Джон, что монголы, наследники Чингисхана, изъявили желание перейти в христианство, если папа позволит им принять участие в Крестовых походах, и ударить по туркам с тыла? Так и было. Но никто в Европе даже не ответил монголам на их послания. – Он задумчиво покачал головой и, подобрав три камешка, стал кидать их один за другим на площадь. – Так что мы все проиграли вместе. Христиане, арабы, монголы. Ибо, когда у людей горит в сердцах религиозная ярость, на глаза их в то же время спускается завеса слепоты.

Граф Фолькмар отчаянно хотел встретиться с настоящим врагом. Долго ждать ему не пришлось, потому что на востоке появился Бабек, могучий наконечник турецкого копья. Он пришел с равнин Центральной Азии, где его орды набирались сил и несколько десятилетий назад напали на арабов, а теперь были готовы обрушиться на христиан, которые вторглись в эти места. Полководцем он был жестоким и решительным, готовым драться в любом месте, но, тем не менее, предпочитал выбирать поле сражения с тщательностью женщины, подбирающей нитки к вышивке. Веселясь, он наблюдал, как крестоносцы тупо уничтожают одно христианское поселение за другим и убивают бородатых обращенных, руководствуясь ошибочной идеей, что все они неверные.

Они убивают своих же союзников, думал он и качал головой, осуждая эту глупость.

Он решил поставить французским рыцарям ту же ловушку, в которую загнал маленького священника на коричневом муле, и, держась на расстоянии, следовал за огромной армией, которая уверенно прокладывала путь к той же опасности. Но тут его шпионы успели предупредить, что положение дел существенно изменилось: на этот раз у них много рыцарей в тяжелом вооружении, – и он решил атаковать не с фронта. Вместо этого он подождал, пока армия крестоносцев не разделилась на отдельные отряды, одним из которых были десять тысяч человек, брошенных на защиту фланга. Три дня Бабек скрытно двигался за ними, пока не пришел к выводу, что эта маленькая армия настолько оторвалась от основных сил, что они не успеют прийти к ним на помощь.

Восточную часть армии возглавлял граф Фолькмар из Гретца, а тыл ее, в соответствии с советом, который он давал остальным, прикрывал Гюнтер из Кёльна. Того сопровождал отряд отборных рыцарей, в задачу которых входило защищать фургоны с немецкими и французскими женщинами. Процессия неторопливо ползла вперед – сто восемьдесят опытных рыцарей, вдвое большее количество конных оруженосцев и свободных граждан и семь тысяч хорошо вооруженных пехотинцев, за которыми тянулись примерно еще две тысячи человек, включая священника Венцеля и графиню Фолькмар. Ветер нес с собой пыль с барханов Малой Азии и шевелил выгоревшую траву на вершинах холмов.

1 июля 1097 года Бабек, убедившись, что ловушка готова, дождался, когда дневная жара достигла апогея, и дал сигнал своим шестидесяти тысячам закаленных воинов обрушиться на крестоносцев Гюнтера. С ужасающей скоростью турки вылетели из своих укрытий и яростно обрушились на врага. Но полном скаку бросая поводья, они засыпали его дождем стрел с металлическими наконечниками, поражавшими лошадей. Над полем боя стояло дикое ржанье, хриплые крики растерявшихся европейских рыцарей и пронзительные вопли турок, врубившихся в гущу людей, – в первые же минуты атаки они должны были смять и ошеломить врага, проложив путь сквозь их ряды.

Но турок Бабек не предвидел, что ему придется столкнуться с Гюнтером из Кёльна, который, едва только окинув взглядом начавшееся сражение, немедленно принял решение, которое потом долго обсуждалось: он точно определил количество и мощь турецкой армии и увидел, что если они и дальше будет двигаться в этом направлении, то прорвутся к повозкам, тем самым разделив крестоносцев надвое. А в это время превосходящие силы врага окружат передовой отряд Фолькмара, затем его тыловое охранение и спокойно изрубят их в куски. Но в то же время он увидел, что если две группы рыцарей смогут сейчас, в эту минуту объединиться, то они образуют такую стену, сокрушить которую даже Бабеку будет не под силу. Ничего больше не прикидывая и не колеблясь, Гюнтер из Кёльна заорал своим людям:

– К Фолькмару! Немедленно! Немедленно! – И, ведя на соединение с Фолькмаром девять десятых своих сил, он яростно врубился в первые ряды турецких всадников.

Конечно, его решение оставило женщин, детей и грузы без защиты перед турками, которые, разъяренные умелым маневром рыцарей, набросились на оставленные фургоны и устроили такую бойню, которая навсегда осталась в памяти крестоносцев. Коней прикалывали копьями, стариков рубили в дюжину сабель, и крестоносцам оставалось лишь издалека наблюдать, как захватчики рассматривают их женщин. Тех, за которых можно было выручить хоть золотой византин на рынке рабов в Дамаске, отводили в сторону. Остальных – и пожилых, и не очень старых – безжалостно убивали на месте. Головы летели одна за другой, лезвия ножей и руки убийц были залиты кровью. Графиню Матильду поставили у стенки фургона, и пять турецких солдат сделали из нее мишень для своих стрел. Она рухнула на землю.

С молодых женщин, за красоту которых можно было получить хорошие деньги от владельцев гаремов, срывали одежду и насиловали. Среди них была и Фульда, дочь графа Фолькмара, и Венцель Трирский описал в своих хрониках страдания ее отца:

«Мой господин граф Фолькмар, слыша крики своей дочери, которую турки швыряли от одного к другому, едва не сошел с ума. Он был готов в одиночку ворваться в гущу турецких войск, сея среди них смерть, но сильная рука Гюнтера удержала его, и он сказал: «Сир Фолькмар, мы ничего не можем сделать». И добавил: «Поберегите свою ярость для турок. Они будут стоять тут еще много дней». И мой господин граф Фолькмар, взяв себя в руки, скрылся в засаде со своими людьми. Когда день пошел на вторую половину, Гюнтер всего с сорока рыцарями сделал вылазку, и турки, решив одержать верх над ними, пустились в погоню. Когда их ряды окончательно смешались, мой граф Фолькмар дал сигнал, и мы обрушились на турок, пройдясь по ним, как жатва смерти по осенним полям; мы убивали их и убивали до конца дня, а когда спустилась ночь, мы убедились, что потеряли лишь нескольких человек, но уничтожили бессчетное количество неверных. Полный сострадания к мучениям леди Матильды и ее прекрасной дочери, я сам взял булаву и, как все прочие, убивал и убивал».

Бабек потерпел сокрушительное поражение. Он не мог понять ни как этот светловолосый рыцарь, державшийся в тылу, смог так быстро оценить ситуацию, ни каким образом немцы успели собрать в единый кулак две разрозненные части своей армии. Он просто растерялся, столкнувшись с хитрой стратегией двух предводителей. Днем они опять, на этот раз сознательно, разделили свои войска, образовав клещи, которым предстояло раздавить деморализованных пехотинцев. Оценивая ход сражения, Бабек понял, что он уничтожил стариков и женщин, но не нанес урона боевым частям, хотя потерял более десяти тысяч своих лучших людей. Добрую долю часа он размышлял, не обрушиться ли на крестоносцев неожиданной атакой, но отказался от нее и уже был готов скомандовать отступление, когда дозорные сообщили, что крестоносцы снова пошли на штурм.

– Должно быть, они сошли с ума! – крикнул Бабек, торопливо готовя своих людей к отражению этой сумасшедшей атаки.

«Ибо мы решили, – пишет Венцель Трирский, – что турки попытаются понять, каким образом мы одержали победу, и Гюнтер заявил: «Давайте немедля окончательно уничтожим их, поскольку им и в голову не придет, что мы рискнем пройти в атаку», – и мой господин Фолькмар, который так и не пришел в себя, воскликнул: «Да! Да!» Был собран ударный отряд, но прежде, чем мы спустились по склону холма, чтобы ударить по туркам, сир Гюнтер отвел меня в сторону и предупредил: «Ты должен присматривать за своим хозяином, чтобы он не дорвался до турок. В таком случае мы его уже не остановим», и я взял на себя обязанность придерживать графа в задних рядах, но это у меня не получилось, поскольку, едва мы снялись с места, он пришпорил коня и первым ворвался во вражеские ряды. Его могучий меч, раздававший неотразимые удары, и черный шлем были видны в самом сердце турецкого лагеря. Он лишь чудом остался в живых, и по завершении нашей убедительной победы перед нами предстало удивительное зрелище: мой граф Фолькмар в одиночестве сидел на коне, меч его валялся в пыли и, положив руки на колени, он плакал».

Бабек отступил к востоку, откуда позже сообщил своим властителям: «Эти люди совершенно не похожи на тех, о которых нам говорили». Турки, опьяненные первой легкой победой над крестьянами, которых вел Петр Отшельник, начали серьезно задумываться, что их ждет новая, совсем иная война.

Мир между Гюнтером и Фолькмаром так никогда и не восстановился. Гюнтер сознательно принес женщин в жертву неверным, но предводители Крестового похода Готфрид, Гуго, Болдуин и неукротимый Танкред, выслушав рассказ об этом сражении, безоговорочно пришли к выводу, что лишь отважные и быстрые действия Гюнтера обеспечили победу. А когда они оценили, как Гюнтер провел обманный маневр, за которым последовал сокрушительный удар, его объявили героем дня – впредь он должен быть рядом с ними и помогать планировать удары по неверным. Но Фолькмар никогда не мог забыть, что Гюнтер бросил свою сестру. «Чтобы добраться до нас, – заверил Фолькмар, – он должен был галопом промчаться прямо через лагерь, где оставались женщины. Он едва не сбил с ног мою дочь, свою племянницу, когда спешил к нам».

Граф Фолькмар не мог стереть из памяти ни страшную картину убийства его жены, пронзенной стрелами, ни Фульды, которую терзали турки.

Предводитель германцев был во власти мрачной горечи. Он предпочитал одиночество, разговаривал только с Венцелем, выбирая религиозные темы, а когда его шурин, побывав у Болдуина, обзавелся новыми женщинами и привел Фолькмару пятнадцатилетнюю французскую девочку, посоветовав ему: «Ложись с ней в постель и забудь обо всем», Фолькмар пришел в такую ярость, что, не вмешайся Венцель, тут же отославший девчонку, он бы убил своего родственника. Через несколько дней Фолькмар увидел эту бесстыдную девицу – она сидела на коне за спиной Гюнтера, вцепившись в нашитый на его плече синий крест, и он испытал стыд за крестоносцев. «Сколько женщин это чудовище обрекло на смерть от рук врагов?» – с отвращением пробормотал он. В Венгрии, в Болгарии и в двух первых больших сражениях Гюнтер успел потерять почти две тысячи женщин, многие из которых были его временными любовницами, но он всегда с голодной жадностью искал других и всегда находил их.

Но в Антиохии, этом третьем из самых больших городов Римской империи, где часто бывали цезари, обожавшие его, в этом святом городе, где впервые прозвучало слово «христианство», Гюнтер проявил себя как блистательный полководец. Осада величественной крепости, чьи могучие стены не сдавались под ударами осадных машин крестоносцев, началась 21 октября 1097 года и, перемежаясь жестокими сражениями, продолжалась до июня следующего года, и непробиваемые стены продолжали издеваться над захватчиками. Эта тяжелая осада была отмечена тремя критическими ситуациями, и в каждой из них Гюнтер достойно проявил себя.

Пока крестоносцы под стенами Антиохии собирали свои силы в кулак, с юга к ним явился неожиданный посланец – мусульманин из Египта, и, увидев его, Фолькмар рванулся убить гостя. Но Гюнтер успел перехватить его и отвел египтянина к предводителям похода, которым мусульманин предложил заключить союз, дабы его народ рука об руку с крестоносцами сокрушил наступающих турок. Гюнтер тепло пообещал, что крестоносцы примут это предложение и объединятся с египтянами.

– С неверными? – возмутился Фолькмар.

– С любым, у кого есть армия, – возразил Гюнтер.

– Это осквернит Крестовый поход, – твердо сказал Фолькмар.

– Когда мы победим, – пообещал Гюнтер, – то очистимся от скверны.

Вместе с египтянами он разработал план, по которому те отобьют Иерусалим у турок, пока крестоносцы возьмут Антиохию и сломают хребет турецкого могущества, захватив цепочку морских портов. Но предполагаемый союз почти ничего не дал, потому что, когда египтяне, искренне готовые выполнить свою часть договора, подготовились отбить Иерусалим у турок – чтобы крестоносцы, будь они настоящими партнерами, смогли войти в город без боя, – христиане не выполнили свою часть договора: рыцари, обозленные, как Фолькмар, видевшие, как мусульмане убивают их близких, не могли представить, что есть другие мусульмане с другими интересами, – и было мелькнувшая идея о могучем восточном альянсе исчезла.

О втором достижении Гюнтера Венцель Трирский написал следующее:

«Милорд Гюнтер смог привлечь на свою сторону фортуну, когда судьба нашего Крестового похода висела на волоске. Наши рыцари беспомощно стояли перед могучими стенами Антиохии. Близилась угроза голода. Генерал Бабек решил, что для него пришел самый подходящий момент напасть на нас и отомстить за поражение. Он двинул на нас с востока почти четырнадцать тысяч воинов, и наши командиры решили: «Если будем ждать, то погибнем. Давайте выйдем ему наперерез и посмотрим, что можно сделать». Милорд Гюнтер, взяв с собой всего семьсот рыцарей, поскакал вперед и, приблизившись к врагам, издал боевой клич. Победа казалась невозможной. Но, призвав Бога на помощь, эти семьсот человек нанесли поражение четырнадцати тысячам врагов, и Гюнтер, снова издав боевой клич, поскакал обратно в Антиохию, везя с собой на седле наложницу турецкого генерала, черноглазую девушку, которая научила его арабскому языку».

И наконец, когда стало совершенно ясно, что древние римские стены, ныне укрепленные византийскими инженерами, не проломить никакими силами, именно Гюнтер установил связь с турецким шпионом, который за соответствующее вознаграждение в золоте взялся открыть ворота перед графом Боэмундом Тарантским.

Лишь Гюнтер со своим знанием арабского мог сделать такое предложение, но сам очень сомневался в его осуществимости. Но в ночь на 3 июня 1098 года шпион выполнил свои обязательства, раскрыв неприступные ворота, и впустил французов в город, где началась невиданная резня.

Граф Фолькмар, со своими людьми ворвавшийся в павший город, успел удержать свой меч, который был готов обрушиться на головы двух девочек в арабских платьях. Вне себя от страха, они упали перед ним на колени, осеняя себя крестными знамениями. К своему удивлению, он узнал, что девочки – христианки римского вероисповедания, и крикнул своим людям, чтобы те сдержали свой пыл, но прежде, чем он успел что-то сделать, девочки были зарублены – вместе с тысячами своих единоверцев.

В городе шла бессмысленная резня, когда убивали всех подряд, даже христианских девушек в возрасте его дочери, и Фолькмар наконец очнулся от захлестывавшего его сумасшествия. Он прислонился к стенке мечети, которую подожгли его люди, и в ушах еще стояли вопли заживо сгорающих в ней людей. Он вспомнил те далекие дни, когда в прохладных покоях Гретцского замка готовился к походу, и его охватила тоска по этим простым и ясным дням в своем убежище.

«И в эти часы, – пишет Венцель Трирский, – когда все остальные кинулись грабить богатства, до которых наконец дорвались, и хватали кувшины с благовониям и золотые украшения, милорд Фолькмар с пустыми руками бродил по улицам Антиохии, пока наконец не добрался до бывшей церкви Петра и Павла, ныне превращенной в мечеть. Войдя, он остановился на каменной плите перед тем местом, где когда-то стоял алтарь, до того как его снесли мусульмане, и взмолился, чтобы Бог даровал ему право, не обагряя рук в крови, добраться до Иерусалима, потому что он уже не может вынести этих смертей и убийств. Но даже когда он молился, люди из отряда Гюнтера загнали в мечеть трех турок, прирезали несчастных и разбросали их внутренности по вырезанным в камне священным словам их бога Магомета».

Когда огромное и неуклюжее воинство крестоносцев возобновило свое движение к Иерусалиму, граф Боэмунд, ставший принцем Антиохийским, не присоединился к нему, а Болдуин Бульонский, обыкновенный рыцарь, получив графский титул, отправился править в далекую Эдессу; и это развитие событий побуждало таких людей, как Гюнтер Кёльнский, который собирался мечом отвоевать себе королевство в Святой земле, надеяться, что следующая битва принесет ему удачу, – эти свои мечты он и обсуждал со своими соратниками. Но Фолькмар из Гретца предпочитал ехать в одиночестве. Ему минул пятьдесят один год, он считался пожилым человеком, и его рыжеватые волосы пробила седина. Он был так же кряжист и жилист, но руки в бою уже уставали, и порой он чувствовал, что у него не хватает сил галопом мчаться на врага. Под ним убили в сражениях трех лошадей, и в своем одиночестве он предчувствовал, что погибнет вместе с четвертым, когда до Иерусалима останется совсем немного, – но он больше не надеялся его увидеть. Армии увязли в Сирии, в лагере свирепствовал тиф, так что будущее представлялось туманным и неразличимым.

Но наконец весной 1099 года, когда третий год войны подходил к концу, события понеслись с удивительной быстротой. Пал арабский город Ма'арат, но, когда приземистая квадратная крепость Арга дала понять, что взять ее будет куда труднее, чем Антиохию, крестоносцы нашли простой способ действий, оставив ее в покое. Расположив у неприступного города небольшой осадный отряд, они обошли его и точно так же поступили с вереницей древних знаменитых арабских портов Триполи, Бейрутом и Тиром. Все их они обошли, не вступая в соприкосновение с засевшими за их стенами турецкими армиями, что позволило им выйти на дистанцию последнего рывка к Иерусалиму.

– Если мы возьмем этот город, – уверенно говорил Гюнтер Кёльнский, – мы вернемся, и эти портовые города просто упадут нам в руки, как созревшие плоды с веток.

Крестоносцы возобновили свой стремительный марш к Иерусалиму. Именно об этом волнующем времени Венцель и писал:

«В тот майский день, когда мы двинулись от Тира на юг к тому городу, который получил название Сен-Жан-д'Акр, и, оставив негостеприимные северные края, вступили на священные земли Палестины, где Жил и умер Господь наш Иисус Христос, наших людей охватило огромное воодушевление, и каждый, пришпоривая коня, погнал его вперед, чтобы получить право первым воскликнуть: «Мы пришли на землю возлюбленного Господа нашего Иисуса!» В таком состоянии духа мы поднялись на небольшой холм, откуда открывался вид на языческие шпили Акры, города, укрывшегося за могучими стенами, и я испугался, что их величественный вид подавит владевшее нами воодушевление, но наши вожди заявили: «Мы не пойдем войной на этот морской порт, мы пройдем мимо него, как прошли мимо остальных. На Иерусалим!» И мы охотно оставили за собой эти чудовищные стены.

Мы с милордом Фолькмаром располагались слева, на восточном фланге армии, и наш путь вел прямо к морю Галилейскому, где нам довелось увидеть вдалеке нескольких турок. Мы взлетели на холм, решив пуститься за ними в погоню, когда мимо нас проехал Гюнтер Кёльнский на французском жеребце и крикнул: «Да вступим мы на Святую землю Иисуса!» – и он был в таком возбуждении, что мы поскакали за ним, забыв о турках. Мы мчались за ним во весь опор, пока не оказались на вершине холма, откуда открылся самый прекрасный вид с того дня, как мы покинули Гретц. К западу, отражаясь в морской глади, высились языческие шпили Акры, и наши вожди в ходе переговоров уже договорились, как они будут делить город. На востоке мы видели густо поросшие лесом холмы, спускавшиеся к морю Галилейскому, где жил и поучал наш благословенный Господь.

Но прямо перед нами, на небольшом холме, к югу от которого тянулась роща серо-серебристых оливковых деревьев, стоял городок Макор. Его мечеть блестела на солнце, а на шпиле базилики вздымался святой крест Господа нашего. Милорд Фолькмар заметил: «Смотри, какой прекрасный город и его зеленые поля!» Но прежде, чем мы двинулись вперед, Гюнтер вскричал: «Это мой город!» Он, как сумасшедший, помчался вниз с холма и, подлетев к городу, громко заявил во всеуслышание: «Это мой город! Он будет столицей моего королевства!»

Среди всех неверных Макора, которые вот уже несколько месяцев наблюдали, как крестоносцы неуклонно движутся на юг, никто не мог более точно предсказать их конечную победу, чем нынешний глава великой семьи Ура. Шалик ибн Тевфик был остроглазым мужчиной сорока одного года от роду, который мог прикидывать успехи и неудачи с чисто арабской мудростью; но имел ли он право называть себя арабом, оставалось спорным вопросом, по поводу которого не всегда удавалось достигнуть соглашения, когда жители Макора, усевшись рядком, обсуждали личность Шалика. Как все признавали, Шалик был мусульманином, и последние четыреста лет его семья исповедовала мусульманство, но у маленького городка долгая память, и Макор не забыл, что когда-то семья Шалика была язычниками, потом евреями, а какое-то время спустя – христианами, так что его наследство было далеко не безупречным. С другой стороны, из ста жителей Макора, которые называли себя арабами, мало кто был подлинным выходцем из пустынь, где и зародилась подлинная вера; многие вели свой род от хеттов, египтян и хананеев, но сегодня все они были преданными мусульманами, происходившими от арабов, так что Шалику ибн Тевфику лишних вопросов не задавали.

Каковы ни были у него предки, остроглазый Шалик умел толково торговать и внимательно слушать. Он убедился, что по мере того, как крестоносцы шли через Азию от Антиохии до Ма'арата, вопрос, останутся ли в живых местные жители или нет, теперь стал делом случая.

Шалик объяснил своей испуганной семье: «Когда крестоносцы захватывают город, они в горячке боя убивают евреев, мусульман, христиан – словом, всех. Но когда жар битвы спадает – скажем, на третий день, – они хорошо относятся ко всем горожанам, которые остались в живых. – Он сделал паузу. – И более того, рыцари берут себе в жены женщин из числа тех, которых три дня назад насадили бы на пику. – Он посмотрел на трепещущих членов семьи и хрипло сказал: – Наша задача – выжить эти три дня. Но где?»

Шалик обыскал город. Действовал он в одиночку, так что никакая другая семья не могла бы воспользоваться плодами его находки. Через несколько часов поисков он подумал, что мог бы воспользоваться погребом, скрытым под стогом сена, но отбросил эту идею, поскольку слышал, что крестоносцы имеют обыкновение поджигать сено и лишь потом понимают, что оно могло бы пойти на корм их лошадям. Сарай, заваленный мешками с зерном, мог запросто оказаться ловушкой, потому что голодные захватчики кинутся растаскивать мешки. Но беспокойство заставило его вспомнить заброшенную шахту, теперь почти полностью заваленную отбросами, которая, как он предполагал, когда-то вела к источнику, скрытому глубоко под городом; она представляла собой укромное место, о котором другие горожане не подозревали, поскольку древний туннель, к которому она вела, был давно забыт; и именно в этой шахте 21 мая 1099 года Шалик ибн Тевфик вырыл небольшую пещерку, в которой с трехдневным запасом воды и пищи скрылись его жена Райа, шестнадцатилетняя дочь Талеб бинт Райа и сыновья. Прижавшись друг к другу в тесном убежище, они слышали, как захватчики ворвались в город, звуки короткого боя и топот ног на площади. Как Шалик и предсказывал, до них доносились крики и запах дыма. Но семья Ура держалась стойко, потому что отец предупредил: «Один день, потом второй, и еще третий».

Когда Гюнтер взял город – задача была нетрудной, потому что турки фактически не защищали его и он не был обнесен стенами, – то убивал всех его жителей, которые попадались ему на глаза. Гибли христиане и мусульмане, а в проем рядом с руинами восточной стены он загнал последних евреев, еще обитавших в пределах города, – немногих наследников Йоктана, Цадока и Джабаала – и всех вырезал, мужчин, женщин и детей. Один из его людей хотел приберечь для себя молодую девушку, но Гюнтер ему это не позволил.

– Никакого снисхождения врагам Христа! – рявкнул он, и все полегли под мечами крестоносцев.

Но во время этой последней резни случилась странная вещь. Один из евреев, крестьянин, решив дорого продать свою жизнь, схватил топор, когда граф Фолькмар Гретцский приблизился, этот еврей кинулся К нему и нанес немцу глубокую рану на левой ноге. Когда кровь хлынула густым потоком, евреи попытался нанести еще один удар, но солдат из отряда Гюнтера увидел нападение и убил его. Той же ночью, когда казалось, что среброголовый граф Гретцский должен умереть, опечаленный Венцель записал:

«Великое вероломство евреев еще раз дало знать о себе. Когда город уже полностью покорился, один ловкий парень тем не менее вооружился топором и стал коварно ждать моего лорда Фолькмара. Он с необузданной яростью кинулся к нему и едва не отрубил графу левую ногу. Мы отнесли его в чистую комнату, где положили на кровать. Глаза милорда не отрывались от висящего на стене распятия, потому что в этот день мы, к сожалению, убили многих христиан, но это можно простить, потому что они выглядели точно как арабы, и в пылу битвы нельзя было отличить праведных от неверных, и, когда граф Фолькмар увидел распятие и понял, что мы снова убивали христиан, он был готов скончаться от горя, но я оставался с ним всю ночь, перебинтовывая ногу и молясь о его душе. Утром к нам зашел Гюнтер Кёльнский и сказал: «Брат, я должен присоединиться к остальным, а то они возьмут Иерусалим без меня, а меня не будет на месте, чтобы заявить о своем королевстве». – «Неужели вы рискнете оставить своего брата в таком состоянии?» – сказал я, и Гюнтер ответил: «Я пришел из Кёльна, чтобы взять Иерусалим, и даже дьявол не остановит меня перед Святым городом».

Я просил его не оставлять своего умирающего брата, но он ответил: «Ему придется отрезать ногу, и он, скорее всего, умрет, но я оставлю с ним шесть своих испытанных людей». Граф Фолькмар услышал эти слова и закричал со своего ложа: «Убирайся к черту со своими людьми и со своим королевством!» – но Гюнтер не разозлился и мягко сказал: «Брат, именно эти земли я хочу забрать себе, и если ты выживешь, то сможешь разделить их со мной». И он ускакал со всеми своими солдатами, ни словом больше не упомянув о своем обещании. Я не сомневался, что моему господину предстоит скончаться, но на третий день из пещеры появился некий человек по имени Шалик, который счастливо избежал резни. Он заявил, что является доктором, и показал, как надо отрезать ногу графу Фолькмару, и, когда гниющая ее часть была отрезана, графу стало лучше, и загадочный врач сказал мне: «Я и моя семья – истинные христиане, но мусульмане вынудили нас пройти по пути неверных, и мы хотим снова получить святое крещение». Со слезами радости на глазах мы снова окрестили его вместе с женой, трех его сыновей и дочь. Он носил имя, данное ему неверными, и я сказал ему: «Во имя Господа, отринь от себя пути неверных». Поскольку он был врачом, знающим, как отрезать ногу, я сказал, что отныне имя его будет Лука, и он завершил крещение, много раз повторив новое имя. Семья одобрила его. Его появление и благочестивое поведение я счел подлинным чудом и расценил как хорошее предзнаменование нашего пребывания в этом городе».

Но пока Венцель и Лука, купец, ставший врачом, отчленяли его ногу, проклиная вероломство евреев – надо же, кинуться с топором на христианского рыцаря, – граф Фолькмар то и дело терял сознание от боли. Закусив зубами рукоятку кинжала, он видел перед собой Симона Хагарци и опять слышал предсказание еврея: «Если из ста человек, покинувших Гретц, вернутся лишь девять, они могут считать, что им повезло», и, впадая в бредовое забытье, он знал, что ему не быть одним из них. Он больше не увидит Рейна, и, вспоминая тех евреев, которых его люди перебили на берегах реки, он прощал того единственного еврея, напавшего на него. «То было Божье возмездие, – бормотал он про себя, когда араб пилил ему кость. – Да простит нас Господь за все, что мы сделали». И тут он лишился ноги.

В течение нескольких лет Гюнтер Кёльнский не появлялся в пределах восстановленного Макора. Он ускакал помогать взятию Иерусалима, затем участвовал в осаде Ашкелона и в долгой войне с Триполи и Тиром и, наконец, в 1104 году способствовал падению важного портового города Акки. Когда мощные стены этой крепости пали под натиском осаждающих и город получил новое имя, Гюнтер наконец вернулся в Макор, где Лука, исполнявший ныне обязанности бейлифа, судьи и казначея города, приветствовал его от имени правителя, графа Фолькмара.

– Где мой брат? – спросил исхудавший воитель, и Лука провел его в большое строение, служившее грубым подобием замка, откуда Фолькмар правил окружающими землями.

Гюнтер влетел в дверь, за которой его ждал бывший зять – пожилой, седоголовый и худой пятидесятишестилетний мужчина без ноги.

– Война окончена, – заявил Гюнтер, – я добился того, о чем говорил. Этот лен принадлежит мне.

– Какой лен? – спросил Фолькмар.

– Вот этот. Вся земля, что лежит между Акрой и Галилеей.

Тщательно подбирая слова, Фолькмар сказал:

– Но здесь правлю я.

– И будешь править дальше! – воскликнул Гюнтер, потрясенный немощностью своего родственника. – От моего имени будешь править до самой смерти – я же буду оберегать наши границы.

– Но когда я умру, эта земля перейдет к моему сыну Фолькмару. – Старый граф дал знак Луке, который привел симпатичного темноволосого малыша трех лет от роду. Ребенок кинулся к отцу, который, удержав равновесие на одной ноге, подхватил малыша и подкинул его в воздух.

– Мне говорили, что ты женился, – сказал Гюнтер, уходя от вопроса о праве наследования. – Но где же ты нашел христианскую девушку?

– Здесь, – ответил Фолькмар. – Среди тех, кого ты не успел убить.

Граф снова повернулся к Луке, который, исчезнув, тут же вернулся со своей дочерью Талеб. В свои двадцать один год она стала привлекательной женщиной. Поклонившись Гюнтеру, она непринужденно сказала ему по-немецки:

– Добро пожаловать в Макор, брат.

Закаленный в боях рыцарь склонил голову и ответил:

– Это я приглашаю тебя в мой лен, сестра.

Но тут уж Фолькмар предпочел уклониться от этой темы. Он приказал Луке приготовить праздничный стол, и тот, умный и пронырливый, как всегда, смог найти барана, хорошее вино из местных виноградников и другие закуски даже из таких далеких мест, как Дамаск.

– К нам снова стали ходить караваны, – объяснил Фолькмар, предлагая шурину свежие финики и мед из мусульманской столицы. – Правда, пока Дамаск находится в руках арабов, – сокрушенно продолжил он, – но всем нам нужна торговля.

– Разумно, – проворчал Гюнтер, облизывая пальцы. – Так где ты нашел Луку и его дочь?

– Здесь, в Макоре. Они прятались… в пещере, пока ты был здесь.

Гюнтер поклонился графине.

– Я рад, что вы остались в живых, – признался он. – Начни я все заново, то убивал бы куда меньше. – Неловко поерзав, он уставился в лица отца и дочери, которые в тот первый день взятия Макора должны были пасть от его руки. – Иерусалим преподал мне хороший урок. Мы убивали всех, кто попадался нам на глаза… арабов… евреев… а на следующий день узнали, что половина погибших были такими же христианами, как и мы. Нам этого никто не говорил. Вы слышали, как мы взяли Иерусалим?

– Много раз, – с отвращением сказал Фолькмар.

– Я говорю, что если бы мы снова стали… Ну, ты понимаешь, брат…

– Я тебе больше не брат, – тихо ответил Фолькмар.

– Ты больше чем брат, – не обижаясь, сказал Гюнтер. – Ты мой самый главный друг. Я хотел сказать, что лишь после Иерусалима мы поняли, какими богатыми смогли бы стать, оставь мы местных жителей в живых. – Он снова поклонился графине и ее отцу. – В Иерусалиме, когда закончилась резня, мы нашли чаны с пурпурной краской. Она стоила сотню тысяч безантов, но не осталось в живых никого, кто знал бы, как пользоваться ею. Все евреи были перебиты.

– Здесь у нас все по-другому, – ответил Фолькмар. – В деревнях мы не тронули ни одного человека, и сейчас они процветают.

– Я только рад, что ты так с ними обращался. Они понадобятся на моих землях.

– Они никогда не будут твоими, – твердо сказал старик.

– Будут, – не гневаясь, заверил его Гюнтер. – Я завоевал их своим мечом, и они принадлежат мне. Пока ты жив, тебя всегда будут принимать здесь, потому что мне нужна твоя помощь. Но когда я обзаведусь своими сыновьями, править будут они, а твоему Фолькмару-младшему придется искать пристанища где-то в другом месте.

Два германских рыцаря в упор смотрели друг на друга – воля и того и другого подвергалась жестокому испытанию, и наконец Гюнтер спросил прямо и резко:

– Фолькмар, почему бы тебе не взять сына и не вернуться в Германию?

Этот вопрос удивил пожилого воина. За все годы, прошедшие после гибели его жены и дочери в битве у фургонов, он почти не вспоминал Германию. Прошло более восьми лет с тех пор, как он в последний раз видел Рейн. Городом Гретц теперь правит его сын Отто. Да и сам Фолькмар больше не считал себя немцем. Обведя рукой скромное, но уютное помещение, в котором был раскинут праздничный стол, он спросил:

– Кто оставит это теплое место ради холодного замка в Гретце? – Он показал на вкусную еду, доставленную Лукой, на вино, на товары, которые постоянно поступали из Дамаска, и не мог не сравнить свое окружение с образом жизни немецких рыцарей в их убогих, запущенных замках на Рейне. Его жена Талеб носила расшитые драгоценностями шелковые одеяния, а его первая жена Матильда была счастлива, обзаведясь грубым холстом. В Макоре золото и серебро заменили свинец и бронзу Германии. Лука обеспечил ему доступ к медицинским знаниям, о которых в Германии и не подозревали, и он откровенно сказал:

– Если бы я потерял ногу в Гретце и меня пользовал бы германский доктор, то ныне я уже был бы мертв. И у меня нет никакого желания возвращаться в эту варварскую страну.

– Тогда оставайся здесь и помоги мне править, – потребовал рыцарь помоложе.

Гюнтер стал постоянно наезжать в Макор, и в течение первых недель в городе начали происходить разные изменения, самым заметным из которых было его намерение возвести на вершине холма огромный укрепленный замок.

– Каждый человек от Акры до Галилеи отработает на строительстве по шестнадцать дней каждого месяца, пока замок не будет закончен. В каменоломнях нам потребуется тысяча мужчин. Постоянно. И чтобы таскать камни, пятьсот лошадей. – Фолькмар, опираясь на костыль, который вырезал для него Лука, с трудом успевал за Гюнтером, пока тот размечал размеры замка, и Фолькмара не мог не поразить размах замыслов Гюнтера.

– Он будет величествен, потому что из него нам придется править необъятным королевством. – В этот день Гюнтер и начал постоянно употреблять слово «королевство», потому что именно его он и хотел отрезать для себя. Наконец он вернулся к уставшему Фолькмару, который стоял опираясь на костыль, и спросил: – Ты прожил тут пять лет. В какой части города лучше всего возводить наш замок?

Фолькмар объяснил, что для этой цели лучше всего подойдет северо-восточный участок, вплотную к базилике, потому что с этого места можно наслаждаться и прохладным ветерком, дующим из вади, и видом моря за Акрой. В силу всех этих причин Гюнтер испытал искушение строить замок именно здесь, но затем, обдумав возможности обороны, он выбрал запущенную часть города, ближе к востоку, потому что отсюда вади круто уходил вниз к северу.

– Когда-нибудь мы станем жертвами осады, – предсказал Гюнтер, – и этот провал спасет нас.

Так что к северо-востоку от базилики он стал возводить огромный замок, и, когда Лука увидел, что треть городских домов стоит на площади, отведенной под это строение, он запротестовал, но Гюнтер сказал коротко и просто:

– Снести их! – что и было сделано.

Он осаждал и брал штурмом около тридцати крепостей – Никею, Антиохию, Иерусалим, Ашкелон, – которые стали для него далекими снами, на плечи его, прикрытые доспехами, лился греческий огонь, отрубленными турецкими головами он снаряжал баллисты и забрасывал их в осажденные города, наводя ужас на защитников, – так что Гюнтер из опыта знал, как следует строить замки. Никаких прямых углов, никаких близко посаженных башен, потому что они были уязвимы для штурма. «Тараном всегда можно выбить угловые камни, – объяснял он Луке, – но если башня округлая, откуда начинать нападение?» Кроме того, он настаивал, чтобы все камни в кладке башен были плотно пригнаны друг к другу и штурмовые лестницы не имели бы возможности зацепиться за какую-нибудь щель. Все стены имели наклон, и любая часть их находилась под перекрестной защитой дождя стрел, как минимум, с двух башен. «Нижняя часть каждой стены, – объяснял он, – должна иметь резкий наклон во внешнюю сторону… вот под таким углом… и, когда со стен бросают камни, они с силой рикошетируют, сбивая с ног любого, кто пытается укрыться под стеной».

Два года, с 1104-го по 1105-й, Гюнтер работал не покладая рук над завершением своего замысла, и уже подходило время, когда рабочие стали прикидывать, что они смогут снова заняться своими полями, но он пресек эти разговоры, объявив, что настоящая работа только начинается – на вершине холма предстоит возводить массивные стены, в двадцать футов толщиной. «Крестьяне должны разойтись по домам и вернуться к своим семьям», – запротестовал Фолькмар, но молодой рыцарь буркнул, что, если город не будет защищен, вокруг города вообще не останется семей и домов, куда возвращаться. Гюнтер начал огромное строительство, которое должно было покончить с давней уязвимостью Макора – тысячу лет, со времен Веспасиана, он стоял, не прикрытый стенами. Городу предстояло стать образцом поселения крестоносцев – с замком, базиликой и мечетью, втиснутыми в пределы гигантской крепости.

Этим новым стенам крестоносцев, конечно, пришлось отступить внутрь от линии укреплений, которых в давние времена придерживались хананеи и евреи, потому что мере того, как холм рос в высоту, стоящие на нем здания все теснее прижимались друг к другу и их становилось все меньше. И когда вознеслись огромные стены, в их кольце началась новая жизнь. Теперь в скученном пространстве города могло жить не более трехсот человек, поскольку замок и религиозные здания заняли большую часть свободного пространства, но, поскольку укрепленный город обеспечивал мир в окрестности, под его стенами могли спокойно существовать до полутора тысяч крестьян, зная, что в случае опасности они могут найти себе убежище под защитой его укреплений. Когда работа была завершена, Гюнтер нашел успокоение от лицезрения мощи, утвердившейся на холме. Фолькмар как-то выбрался в оливковую рощу, откуда открывался вид на грозные башни, нависавшие над окружающими полями. Впав в мрачность, он стал рассуждать сам с собой: «Мы два года заставляли работать крестьян, но выстроили всего лишь тюрьму. Мы погребли себя в каменной могиле. Мы отгородились от людей, которые могли бы оказать нам поддержку, обоснуйся мы тут на всю жизнь». Он рассматривал замок и обнесенный стеной город не как воплощение безопасного убежища, а как чудовищную ошибку, которая сокрушит и положит конец идее Крестового похода. Опираясь на костыль, он захромал обратно, дабы уговорить Гюнтера, который в это время собирался возводить новую башню на северной стене, выходившей к вади.

– Замок завершен, – сказал Фолькмар, – и с ним уже больше ничего не сделаешь. Ты обнес город стеной, и с ней тоже покончено. Но как ты собираешься защищать округу?

Гюнтер посмотрел на бывшего зятя так, словно калека сошел с ума.

– Округу? – засмеялся он. – Мы укроемся за этими стенами, а она пусть делает что хочет. Это жестокий край, и всегда будет таким. Придет день, когда все места, что лежат ниже по Дамасской дороге, восстанут против нас. Или захватчики хлынут по дороге, ведущей от моря. Или, явившись из Египта, нападут через оливковую рощу. Сельская местность? Да пусть только попробует добраться до нас! – Гюнтер, полный лихорадочного возбуждения, словно враг уже пытался сокрушить могучие стены Макора, стал царапать камни ногтями, но они с Лукой так тщательно подгоняли камни друг к другу» что пальцы не могли найти ни одной зацепки и соскальзывали со стены. – Да черт с ними, с этими крестьянами! – рявкнул он. – Когда их толпа соберется внизу, мои люди выльют на них кипящее масло! Мы сокрушим их, если они попробуют напасть на эти стены! – Он отступил назад, откровенно любуясь неуязвимыми каменными бастионами, но Фолькмар продолжал быть во власти мысли, что видит перед собой стены огромной тюрьмы, в которой крестоносцы сознательно погребли себя.

Когда оборонительные работы были закончены, Гюнтер мог позволить себе расслабиться, но этого не произошло, потому что некая деталь терзала его по ночам, и от этого факта он так и не мог избавиться. «Мы не смогли справиться с основной слабостью, – продолжал думать он. – У нас нет воды». Конечно, он сделал все возможное, чтобы свести к минимуму этот недостаток. Он приказал вкопать глубоко в землю огромные емкости, обмазать их глиной и обложить камнями, чтобы они стали полностью водонепроницаемыми; по его указанию, по каждой крыше тянулись водостоки, с которых дождевая влага собиралась в объемистые резервуары. Но ведь может случиться роковой год, когда придет засуха и город окажется в осаде, и, как бы ни был он укреплен, ему придется сдаться. Как-то Гюнтер заговорил об этом с Лукой, который надзирал над всеми работами, и новообращенный христианин сказал:

– Сир Гюнтер, когда я скрывался в пещере… от вас… – Два приятеля покивали друг другу головами. – У меня было чувство, что подо мной тянется шахта, которая ведет к источнику.

У Гюнтера перехватило дыхание. Если тут в самом деле существует надежный источник воды… в самом замке.

– Где эта пещера?

– Мы перекрыли доступ к ней, когда мостили двор, – объяснил Лука, показывая на участок в жилом квартале замка.

Гюнтер был готов ударить своего помощника, но сдержался.

– Почему ты не рассказал мне?

– Я не видел последний план замка, – признался Лука.

– Дай мне двадцать твоих лучших людей, – приказал Гюнтер и в тот же день начал выворачивать каменные плиты двора, уложенные всего неделю назад. Его землекопы углубились на десять футов, потом на пятнадцать, двадцать, и Лука занервничал. Но наконец они наткнулись на квадратную плиту, которая оказалась тут явно не случайно, а в соответствии с замыслом – они добрались до стены древней шахты, пробитой Удодом более двух тысяч лет назад. Как только Гюнтер лично спустился к этой каменной кладке и увидел, насколько она совершенна, он понял, что нашли его люди, но, чтобы обрести полную уверенность, приказал им откопать все четыре стороны давно исчезнувшей шахты. Когда это было сделано, Гюнтер получил доказательство существования лестницы и понял, что, если прорываться прямо вниз сквозь груды мусора, он должен найти воду.

Все, кто оказался под руками, были брошены расчищать забытую шахту, и, когда она углубилась более чем на сто футов вниз, Гюнтер уже не мог сдержать своего нетерпения – и все же никогда не колебался в убеждении, что вода где-то здесь рядом. Наконец землекопы добрались до каменного ложа – но ничего не нашли. Гюнтера охватило горькое разочарование, и, спустившись в шахту, он стал голыми руками колотить по каменному основанию, крича:

– Во имя Господа, где же вода? – но ответом ему были только клубы пыли.

Он выбрался наружу из пустой дыры и несколько дней мрачно размышлял о неудаче, которая постигла его в этом бессмысленном поиске. А тут еще случилось время засухи, когда по всем приметам должен был выпасть дождь, но он так и не пролился, и Гюнтера стали мучить лихорадочные мысли, что в будущем засуха может совпасть с нападением арабов и он, умирая от жажды в городских стенах, окажется совершенно беспомощным. Он набросился на Фолькмара с вопросом:

– Ведь не мог же источник высохнуть сам по себе?

Он заставил своего зятя на костылях спуститься в шахту, и Фолькмар лично убедился, что идея Гюнтера отнюдь не была бредом, но помогло разрешить тайну лишь одно его случайное замечание. Глядя на истертые ступени, что уходили в шахту, он сказал:

– Камень истерли тысячи и тысячи босых ног.

– И что это значит? – из темноты крикнул Гюнтер.

– Смотри. Смотри, где женские ноги стерли камень.

Идея захватила Гюнтера, и больше недели его преследовало зрелище бесконечной вереницы босоногих женщин, спускающихся на дно шахты с кувшинами для воды…

– Где же все они стояли? – задавался он вопросом, и как-то ночью его осенило. – Да вовсе не в шахту они спускались! – вскрикнул он. – Они куда-то шли!

Полный возбуждения, он спустился к каменному основанию шахты, видя в воображении бесконечную вереницу женщин, идущих мимо него, – они куда-то направлялись. Гюнтер поцарапал стены, тщетно пытаясь понять, куда они исчезали, но так и не смог найти разгадки. Когда его подняли наверх, он пошел бродить по улицам Макора, не в силах отделаться от впечатления, будто за ним следуют босоногие призраки. Один раз он даже резко остановился и повернулся в их сторону.

– Куда вы шли? – завопил он, обращаясь к преданной Керит, которая, спускаясь вниз, восхищалась работой мужа, к Гомере, которая в этих глубинах напрямую разговаривала с Богом.

– Куда вы исчезали? – заорал он фантомам, но те лишь молча стояли за его спиной.

Затем он сделал то, что в течение тысячелетий в Макоре делали люди, оказавшиеся в затруднительном положении: поднялся на вершину еще недостроенной стены, откуда открывался вид на весь Макор и его окрестности. На западе он видел огни Акры, а за ней – мерцающее в лунном свете бескрайнее морское пространство; к югу тянулись оливковые рощи и скрытые ими болота; к северу же спускались уступы холмов, напоминающие вражеские шеренги, лишь чтобы замереть перед глубоким провалом вади… Он замер. Интересно, подумал Гюнтер, имеет ли вади какое-то отношение к источнику воды.

– Почему они выкопали такую глубокую шахту? – задал он себе вопрос, но все факты продолжали оставаться туманными, и он в отчаянии преклонил колени на стене и взмолился: – Боже всемогущий, так где же Ты спрятал воду? – В гневе он выкрикивал эти слова и колотил кулаками по холодному камню, а затем возмущенно заорал: – Бог! Бог! Где Ты прячешь воду? Она нужна мне – и немедленно! – И поскольку Бог не всегда предпочитал мягких и покорных людей, которые поют в базилике, лунный свет озарил вади, и Гюнтер вскочил на ноги, как человек, под которым внезапно загорелась постель. – Они врылись так глубоко, – закричал он, – чтобы докопаться до воды! Она там!

Еще не успел заняться рассвет, как он уже был около шахты и, позвав Луку, рявкнул:

– Я знаю, где вода!

Взяв с собой пять лучших землекопов, он спустился вниз. Ему повезло довольно точно вычислить, в какой стороне лежит север, и он приказал начать раскопки в этом направлении. Они трудились весь день, и Гюнтер, стоя рядом, понукал их. Вниз спустилась свежая команда; наверх непрерывно поднимались корзины с грунтом, а когда спустилась ночь, грек-рабочий погрузил заступ в мягкий слой земли и не встретил сопротивления. Гюнтер, как сумасшедший, кинулся в эту дыру и, подняв над головой свечку, стал вглядываться в темноту. Наконец он увидел давно исчезнувший туннель Давида, пробитый Удодом и его рабом-моавитянином. Не обращая внимания на опасность обвала или другой неожиданности, он бросился в туннель, где много веков царило молчание, пока не остановился перед стенами в дальнем конце, у основания которых увидел древний источник.

Вернувшись ночью в замок, Гюнтер отнюдь не испытывал воодушевления, ибо, хотя он понимал, что теперь его замок и город могут противостоять самому сильному врагу, его блуждания в темноте, где молчаливо присутствовал Бог, напомнили ему, как хрупка и преходяща жизнь, и заставили задуматься о будущем. Когда Лука явился поздравить его, он увидел перед собой не кипящего радостью жизни германского рыцаря, а смиренного человека, который тихо сказал:

– Пришло время найти мне жену.

Той же ночью Лука дождался, пока граф Фолькмар, предпочитавший оставаться в своих покоях, отошел ко сну. По просьбе Луки бейлиф тихонько вызвал Талеб. Лука, не поднимая глаз, сказал ей:

– Сир Гюнтер говорит, что ему нужна жена. – Наступило молчание… – Сегодня я осматривал ногу милорда. Ей не суждено выздороветь. – Снова молчание… – Он долго не проживет.

– Каждое утро у него жар и лихорадка, – сообщила Талеб. Лука почувствовал, что с ней надо говорить совершенно откровенно.

– Вот что меня удивляет в сире Гюнтере. Тебе не кажется странным, что он переспал с таким количеством женщин… у него настоящий гарем… от египтянок до шлюх из Акры. Но я никогда не слышал, чтобы хоть одна из этих женщин забеременела.

Двое христиан обменялись молчаливыми взглядами, после чего Лука продолжил:

– И я пришел к выводу, что у сира Гюнтера не может быть сыновей… как бы он их ни хотел.

Сплетя пальцы, Талеб положила руки на стол и сказала:

– Ты не должен забывать, что молодой Фолькмар – твой внук… а также мой сын. – Молчание. – Так что ты предлагаешь?

Лука сглотнул комок в горле.

– Две или три недели Гюнтер будет занят расчисткой источника. Но когда справится с этим, он займется другими вопросами. – Молчание… – На твоем месте я бы повел себя так, чтобы, стоило ему повернуться, он видел только тебя. – Из спальни раздался голос Фолькмара; его мучили боли в ноге, и он хотел, чтобы жена подала костыль.

Все последующие дни Талеб бинт Райа, двадцатидвухлетняя новообращенная христианка, пользовалась любой возможностью, чтобы проявлять интерес к системе водоснабжения и новому замку. Когда из Дамаска пришел купеческий караван и Гюнтер решил воспользоваться случаем, чтобы освятить большой обеденный зал – все последующие столетия паломники в Святую землю будут считать его самым красивым помещением на Востоке – Талеб вызвалась исполнять роль хозяйки и сидела между двумя германскими рыцарями, когда гостей обносили жареной кабанятиной и олениной, вином с пряностями, финиками, медом и экзотическими фруктами. Когда празднество достигло апогея, Гюнтер крикнул гостям из Дамаска:

– Вы много путешествовали. Я вот подумываю жениться. Скажите, в самом ли деле те армянские принцессы из Эдессы так красивы, как о них говорят?

– Ваш Болдуин женился на одной из них, – ответил купец, – и, когда я видел их в Эдессе, она прекрасно выглядела.

– Они христианки, – заметил Фолькмар.

– Я думаю, не послать ли мне посольство к королю Франции, – сказал Гюнтер. – И посвататься к одной из его сестер.

– К королю Франции? – переспросил Фолькмар. – И ты думаешь, он тебе ответит?

– Не сомневаюсь, что да, – ответил Гюнтер. – Придет день, когда я стану королем всех этих мест. – Он в упор посмотрел на Талеб и тихо добавил: – Но думаю, пусть король Франции сам беспокоится о своих сестрах. Я не собираюсь заходить так далеко.

От Фолькмара не укрылся ни этот взгляд, ни его потаенный смысл, но этим вечером он предпочел промолчать; тем не менее, он покинул новый замок и вернулся в свое старое жилище, откуда управлял округой. Но постепенно он убеждался, что одно за другим теряет свои права и прерогативы. Лука, глава услужливой семьи Ура, быстро покинул прежнего хозяина и предложил свою преданность замку, откуда и дергал за ниточки хитрого политического механизма, по сути дела и управлявшего этим регионом. Как-то утром Фолькмар позвал Луку в базилику, нейтральное место для встречи, чтобы задать ему прямой вопрос – что происходит? Но Лука объяснил, что к нему приходит так много крестьян из окрестных деревень, что ему удобнее принимать их в замке.

– Они и сами этого хотят, – добавил он.

– Но они по-прежнему будут платить мне налоги? – осведомился Фолькмар.

– Конечно! Конечно! – заверил его Лука.

Фолькмар захромал домой. Он решил потребовать у Талеб объяснений, что происходит, но не смог этого сделать, потому что, войдя в дом, увидел, что его жена борется с Гюнтером, который почти сорвал с нее платье, обнажив Талеб до талии, – но она вела себя так, что невозможно было понять, в самом ли деле она сопротивляется или только делает вид. Это был ужасный момент, когда Гюнтер оказался за спиной Талеб, сжимая ей груди, а она раскованно прислонилась к нему.

– Ты старик! – нетерпеливо крикнул Гюнтер. – Твоя нога никогда не выздоровеет, и тебе скоро предстоит умереть. Когда это случится, я заберу твою жену, и у нас будут свои дети. Я пошлю твое отродье обратно в Германию, а если он не захочет, я задушу его. – С этими словами Гюнтер припал поцелуем к шее полуголой женщины.

В руках у Фолькмара был только костыль, но он кинулся на Гюнтера. Завязалась драка, в результате которой старик оказался на земле, а Гюнтер, все еще держа Талеб за груди, презрительно пнул его ногой, отчего из культи снова хлынула кровь.

Когда любовники исчезли, Фолькмар позвал слуг, приказал им привести доктора Луку, но тот, уже успевший услышать, что произошло, оказался неуловим, и кровотечение продолжалось. И на закате этого печального дня Венцель записал в своих хрониках деяний германских рыцарей:

«Я перенес моего господина Фолькмара на ложе, потому что он очень устал за эти дни, и он сказал, сжимая в руках седые пряди бороды: «Я снова чувствую неутихающую боль. Долго я не проживу». Но он крепился всю ночь и утром призвал к себе сына. Тот явился к нему, но не мог понять, насколько серьезно болен его отец. Его жена Талеб, которую я сам окрестил, не появилась у ложа мужа, предпочитая веселиться в замке с сиром Гюнтером, который серьезно увлекся ею, и мне не хотелось напоминать о ее обязанностях. Вечером я сказал Фолькмару: «Мой бедный господин, вы так никогда и не увидите Иерусалим», – но он ответил словами, истинности которых я не мог не признать: «Ты не прав, священник. В то утро, когда я покинул Гретц, я уже был в Иерусалиме». Он повелел мне молиться за его добрую жену Матильду и спросил: «Как у нее мог оказаться такой брат?» Затем он стал молиться вместе со мной за свою дочь Фульду и поделился со мной секретом, которого я никогда раньше не знал: «Я убежден, что ее прячут где-то к востоку от Дамаска». И тут только я понял, почему он всегда первым встречал караваны из этого города, надеясь, что получит какие-то известия о ней. «Молись за мою дочь, Венцель. Молись за нее».

В сумерках жар у графа Фолькмара усилился. До него доносился шум веселья, царящего в замке. Он снова попросил привести сына, но Венцелю пришлось сообщить, что Лука украл ребенка и прячет его где-то в замке. Услышав это печальное известие, Фолькмар ничего не сказал, и стало ясно, что скоро ему предстоит умереть. Но к полуночи он был еще жив.