Пуля, произведенная в Нью-Хэйвене, Коннектикут, в феврале 1943 года. Предназначалась для использования во Второй мировой войне. Выпущена из ружья английского производства (Манчестер) в апреле 1944 года, которое также использовалось во Второй мировой войне. Оказалась в Макоре после полуночи, ближе к утру пятницы 14 мая 1948 года.

Вот что было общего у этой троицы: каждый из них любил эту землю столь же страстно, как мужчина любит женщину, и так же радостно, как ребенок встречает рассвет дня, когда его ждет пикник на траве; сабра любила Галилею, как землю, на которой жили бесчисленные поколения ее предков; солдат любил Палестину, как убежище после долгих лет войны, а маленький голубоглазый ребе любил Израиль, как землю, избранную Господом, где Он провозгласил свои заповеди. И в течение бурных весенних дней 1948 года эти три любви сошлись воедино.

Для Исидора Готтесмана, солдата, указания Моисея, Учителя нашего, были столь ясны, что их не стоило и обсуждать: «Когда ты идешь на битву с врагами своими… командиры обратятся к народу со словами: кто тут построил новый дом?., пусть он идет и возвращается в свой дом, а не погибнет в бою… И кто тут разбил виноградник?… пусть он тоже идет и возвращается к своему дому, а не погибнет в бою…» И больше всего Готтесману нравилась другая заповедь: «Когда человек взял новую жену, он не должен идти на войну… но год он должен провести дома, и да радует он жену каждый раз, когда берет ее».

Сокрушенно оценив свое положение, Готтесман поднял глаза от календаря, над которым работал, и прикинул: «Новый дом я построил. Виноградник разбил. И у меня молодая жена. Мозес Раббену, конечно, рассчитывает на меня, но я бы предпочел остаться дома, а не погибать в бою».

Он нервно рассмеялся. «А вот эти указания относятся прямо ко мне. Моисей явно имел меня в виду, когда говорил: «И начальники продолжат говорить с народом, и они скажут: «Какой человек тут преисполнен страха и слабодушен? пусть он уходит и возвращается в свой дом…»

Он отодвинулся от стола, за которым собирал данные из календаря, прислушался к звукам, доносящимся из кухни, где жена готовила ужин, и помотал головой. Он был высоким худым аскетичным евреем с впалыми щеками и глубоко посаженными глазами, над которыми нависали темные брови. Не похоже было, чтобы он обладал чрезмерной впечатлительностью; скорее, он сдержан и дисциплинирован более, чем другие. У него была привычка закусывать нижнюю губу. Когда он цитировал Тору, то пользовался ивритом, но в обычной жизни пользовался немецким, потому что тот был его родным языком. Кроме того, у него был великолепный английский с легким немецко-идишским акцентом. «И уж Бог-то знает, что последнее указание относится ко мне, потому что я вырос полным трусом. «Преисполнен страха и слабодушен» – это точно обо мне».

Он покачал головой и на иврите с невыносимым акцентом крикнул в кухню:

– Еда готова, Илана?

Из кухни его нового дома с белыми стенами донесся низкий грудной, почти мужской голос:

– Занимайся своими цифрами. Кухню оставь мне.

Готтесман вернулся к календарю и продолжил подсчеты, аккуратно размещая их по графам в своем блокноте. Сегодня, 12 апреля 1948 года, солнце садится в 18.08. Завтра, 13 апреля 1948 года, встает в 5.13. Итак, если мы добавим по сорок пять минут видимости после вечернего заката и перед завтрашним восходом, у нас остается… он сделал паузу, подсчитывая, и получил самый важный ответ: у нас остается примерно девять с половиной часов темноты, в течение которых надо будет сделать все необходимое. Он аккуратно отложил карандаш в сторону и склонился над календарем. Ему еще предстоит прикинуть, что сделать и кто получит приказ заняться этим.

Прошло какое-то время, прежде чем он поднял голову, и было видно, как он устал. «Моисей, Учитель наш, – утомленно сказал он, – подвел бы итог в одной простой команде: «Кто устал от войны? Пусть себе возвращается домой». Он закусил губу и пробормотал: «Я слабодушен, труслив и больше ничего не могу сделать».

Чувствительным одиннадцатилетним мальчиком он в 1933 году в Гретце видел, как всеобщее сумасшествие прокатилось по Рейну, и понял своего отца, когда тот в 1935 году на корабле отправил его в Амстердам. Когда началась война, он присоединился к еврейскому подполью, которое действовало у немецкой границы по принципу «бей или беги». Они спасали беженцев. Английские агенты, проникавшие в Голландию, наткнулись на группу и, взяв ее под жесткий контроль, поручили ей взрывать мосты. Англичане быстро заметили способности Готтесмана и по своим тайным каналам переправили в Антверпен, откуда на пароме доставили в Фолкстон. Там англичане как следует и занялись его образованием. В 1942 году он вступил в английскую армию как капрал отдела снабжения и поставлял лизол для полевых туалетов, но вскоре был переведен в секретное подразделение. Их направили в Сирию, и им предстояло уберечь Дамаск от рук Виши или немцев. Потом, когда страхи перед Роммелем испарились, он дрался в Италии; и вот тут он впервые встретил членов Еврейской бригады из Палестины. Он познакомился с их представлением о свободном Израиле и принял его, вызвавшись помогать тайной доставке нелегальных иммигрантов. Девять лет, с 1937-го по 1947 год, он не выходил из войны. У него начали сдавать нервы – если они вообще у него остались, – и он хотел только одного: спокойно возделывать свой виноградник в Кфар-Кереме.

Впервые он увидел эти прекрасные виноградные кущи при необычных обстоятельствах: как-то зимним днем 1944 года, когда немецкая угроза Сирии сошла на нет, благодаря победам англичан в пустыне и триумфу русских под Сталинградом, особый отряд Готтесмана послали на грузовиках из Дамаска в Каир, и, поскольку конвой получил приказ избегать главных дорог, их путь пролег через Цфат, в этом горном городке из-за неожиданного снежного бурана им и пришлось остановиться. Английские солдаты высыпали из машин, чтобы осмотреть эти улочки, возникшие словно из сказки.

– Посмотрите на этого старика из гетто! – удивленно восклицали они.

Но Готтесман в одиночку пошел спускаться по узким улочкам, думая: вот такой была Юденштрассе в Гретце, когда там жил Симон Хагарци. И он испытал теплую радость, когда наткнулся на маленький домик, украшенный почтительной надписью:

Здесь работал Великий Ребе

ЭЛИЕЗЕР БАР ПАДОК ИЗ ГРЕТЦА,

который собрал Закон.

Потом, когда он поднялся на вершину холма и снег перестал падать, он в первый раз в жизни увидел в пробившихся лучах солнца величественные холмы Галилеи; этим зимним утром их обнаженные коричневые склоны золотились под неожиданными солнечными лучами, а вершины были присыпаны серебром свежевыпавшего снега. Складки холмов гармонично переплетались и кружились, словно застывшая музыка, спускаясь к озеру, которое блистало вдали кристальной синевой. Всю жизнь Готтесман слышал о Галилее, но не представлял, насколько она прекрасна.

– Об этой ли земле шли разговоры? – охваченный радостью, вскричал он. – Она ли дарована нам, евреям?

Глядя на это великолепие, он заметил, как из пустыни к востоку от Иордана поплыли облака, которые полет над безводными песками напоил жаром; и когда они перевалили через горы, защищающие Галилею, то столкнулись с холодным воздухом недавнего снежного урагана и над озером началась сумятица воздушных потоков – высоко в небе метались клочья облаков. На мгновение Готтесману показалось, что природа показывает ему то будущее, которое ждет евреев Галилеи, когда из пустыни хлынут орды кочевников, и небо отражало то волнение, которое сжало его сердце в предчувствии подступающего насилия, но вид этой непревзойденной красоты, полной мира, успокоил его. Такова была прекрасная Галилея – тот, полный бурь, край земли, где рождались государства и религии; и, не в силах расстаться с охватившим его восторгом, Готтесман влез в армейский грузовик, который стал спускаться по горному склону к Тиберии, где капитан, командовавший их группой, предложил отдохнуть и расслабиться в горячих источниках, и они с удовольствием отдали должное древним римским баням на южной окраине города. Испытывая непривычную чистоту и бодрость, Готтесман, выйдя из бани, решил неторопливо пройтись по городу и наконец оказался на берегу озера, где обнаружил ухоженные поля и спящие в ожидании тепла виноградники Кфар-Керема. Несколько человек ухаживали за лозами, и он спросил у них на идише:

– Кому принадлежит эта земля?

– Людям Кфар-Керема, – ответили они на иврите.

– Кто они такие?

– Это мы, – ответили виноградари.

– Евреи? Такие, как вы? – переспросил он.

– Да, точно такие же евреи, – на ломаном идиш с юмором ответили собеседники.

И в этот момент к нему пришла идея: «После войны я не вернусь в Гретц. Никогда. И Англия не мой дом».

– Как, вы говорите, называется это место? – осторожно спросил он.

– Кфар-Керем. Деревня Виноградника, – перевел один из мужчин.

– Мы самое старое еврейское поселение в этих местах, – добавил второй. – Заложено много лет назад человеком по имени Хакохен.

И Готтесман запомнил эти имена, эти поля и виноградники.

Когда его конвой по пути в Каир добрался до Иерусалима, Готтесман в первый раз испытал то таинственное очарование, которое этот город нес в себе для всех евреев, и молитва, которую произносили в каждой семье – «На следующий год в Иерусалиме», – наполнилась глубоким смыслом. Пока английские солдаты бродили по арабским базарам, составлявшим часть очарования города, он вместе с несколькими еврейскими солдатами поднялся на гору Скопус к Еврейскому университету, откуда за холмами открывался вид едва ли не на всю страну. Здесь он заметил трех красивых еврейских девушек, которые обратились к солдатам на иврите. Он дал понять, что не знает этого языка, и тогда самая решительная из них повторила на безупречном идише:

– Мы надеемся, что, когда эта война кончится, вы вернетесь помочь нам обрести родину.

Этой девушке, крепкой и загорелой, было лет семнадцать; у нее были густые, коротко остриженные волосы и короткая юбка цвета хаки. Ее сильная подтянутая фигура была как бы олицетворением государства Израиль; она была подлинная сабра – «цветок кактуса», как называли тех, кто родился в Палестине, «колючие снаружи, сладкие внутри», – но в ее красивой внешности были черточки, выдававшие происхождение из России: тонкая верхняя губа и полные щеки. У нее были высокие скулы, а подбородок упрямо выдавался вперед, так что она не походила на еврейку. Когда она улыбалась, были видны ее крупные белые зубы. Сильная и уверенная, она не была похожа на других еврейских девушек, которых ему приходилось видеть.

– Так вы вернетесь помочь нам? – спросила она.

– А что надо делать?

Она посерьезнела, теперь больше ничем не напоминая семнадцатилетнюю девушку, которая кокетничает с солдатами.

– Здесь ожидается война, – сказала она. – Будут тяжелые бои, и нам понадобится ваша помощь.

Он вспомнил клубящиеся над Галилеей облака и сказал:

– Вы не сможете одолеть всех этих арабов.

– Мы не хотим воевать с ними, – ответила девушка, – но они нападут на нас. Они решат, что могут уничтожить нас. Но после того, как мы возьмем Иерусалим…

– После того, как… что?

Она уставилась на него широко расставленными красивыми карими глазами.

– Мы возьмем Иерусалим, – уверенно сказала она. – И нам, конечно, будет нркна помощь. – Крепко схватив его за руки, она с силой сказала: – Солдат, пожалуйста, возвращайся! – Застеснявшись своей вспышки чувств, она отступила на шаг и, помолчав, спросила: – Где твой дом, солдат?

– В Германии.

– А твоя семья?

– У меня нет ее.

Она снова схватила его руки и поцеловала их.

– В Германии у тебя нет дома. Он здесь, в нашем свободном Израиле. – Он изумился, а она произнесла на иврите несколько слов, которые он не понял, но уловил ту страсть, которую она в них вложила: – Наш дом здесь! Иерусалим будет нашей столицей, и, если они хотят воевать с нами, мы покажем им такую войну, какой они никогда раньше не видели!

Захваченный образностью ее слов, он спросил на идише:

– А где твой дом?

– В самом большом из всех еврейских поселений, – тихо ответила она. – Внизу, у моря Галилейского, где мой дедушка доказал, что евреи…

– В Кфар-Кереме?

– И ты тоже слышал о нем? – с гордостью спросила она.

Он сжал в ладонях ее красивую скуластую физиономию и поцеловал ее.

– Кфар-Керем будет моим домом, – сказал он на идише, – а ты будешь моей женой.

Как любовники времен Крестовых походов, говоривших в Бордо в тот день, когда рыцарю предстояло отплывать в Святую землю, где он и пропадал десять лет, они в этот день говорили об исторических днях, которые предстоит пережить евреям, и в ее горячем патриотизме он уловил дух, царящий в Кфар-Кереме.

– Я прошла военную подготовку, и мы избавимся от англичан, – уверенно предсказала она, – и от арабов, если они будут стоять на своем. Нам будет принадлежать весь огромный Иерусалим, и наш университет…

– Вы никогда не удержите Иерусалим.

– Удержим, – твердо сказала она и проводила его до армейских грузовиков, где дала ему адрес, хотя он не нуждался в нем: Илана Хакохен, Кфар-Керем. Но когда грузовики отъезжали, она вдруг взволнованно крикнула: – Еврейские солдаты! Пожалуйста, пожалуйста, возвращайтесь!

И теперь, 12 апреля 1948 года, сидя в своем новом доме меж оливковых деревьев, он слушал беспорядочное звяканье кастрюль на кухне. Звуки напоминали возню ребенка с посудой на плите, и он с нежностью подумал об Илане, которая с такой неохотой занималась домашним хозяйством.

Галилея, отдаленная от центров власти, похоже, жила как бы сама по себе, и евреи не знали, что происходит и что им делать. Шли какие-то разговоры, что арабы готовят нападение на Тиберию, но здравый смысл подсказывал, что первому удару должна подвергнуться Акра, и нанесут его тоже арабы. Что же до Цфата, то ситуация в нем была хуже, чем отчаянная. Она была просто безнадежной.

И заключалась она в следующем. 29 ноября 1947 года Организация Объединенных Наций в Нью-Йорке 33 голосами против 13 приняла решение вернуть Англии мандат, врученный ей старой Лигой Наций. В соответствии с ним она несла ответственность за управление территорией, известной под именем Британская Палестина. И проблема, что теперь делать с ней, перешла в ведение Объединенных Наций. Специальный комитет принял решение, что эта страна должна быть разделена на три части: арабское государство в материковой части, населенное преимущественно арабами, еврейское государство вдоль побережья Средиземного моря с преобладанием еврейского населения и между ними – Иерусалим под международным управлением, в равной мере принадлежащий мусульманам, евреям и христианам, поскольку этот город считался святым для всех трех религий.

Но в первое же утро после принятия этого решения арабы Палестины показали всему миру, как они собираются действовать. Напав на мирный еврейский автобус, они убили пять человек и ранили семерых. Конечно, это была не первая стычка сторон, но она стала детонатором необъявленной арабо-еврейской войны, участники которой дрались, чтобы к тому дню, когда разделение войдет в силу и начнется открытая война, иметь территориальное преимущество. В течение последних месяцев действия мандата англичане честно пытались установить хоть какой-то мир, но по мере того, как перестрелки усиливались, а поселения затягивались дымом пожарищ, англичане ясно дали понять, что они настроены уходить. 15 мая 1948 года они оставили эту землю, предоставив арабам и евреям делить ее в ходе военных действий. В тяжелые месяцы конца 1947 года и начала 1948-го англичане столкнулись с нелегкими проблемами, в которых они обвиняли евреев; правительство в Лондоне внешне делало вид, что оно совершенно беспристрастно, но его люди, работавшие в Палестине, все чаще принимали сторону арабов, и было совершенно очевидно, что, как только решение об отводе всех английских сил начнет действовать, а это произойдет со дня на день, у арабов уже будет масса преимуществ, а положение евреев заметно ухудшится.

Что было совершенно естественно. Средний англичанин испытывал симпатию к арабам и недоверие к евреям; но для бесстрастного англичанина более важен был тот факт, что евреев было катастрофически мало – 600 000 против 1 300 000 в неразделенной Палестине плюс еще 36 000 000 единоверцев, готовых к наступлению из Египта, ТрансИордании, Сирии и Ливана, которые граничили с Палестиной, а также из Саудовской Аравии, Йемена и Ирака, с которыми общих границ не было. Английских политиков можно было понять. Ведь они считали, что через две недели после 15 мая 1948 года последний еврей в Палестине будет сброшен в море, и посему было бы глупо лишь продлевать страдания этого обреченного народа. Всюду, где только было возможно, укрепления и снаряжение передавались в руки арабов, обеспечивая им физическое преимущество. К середине апреля стало ясно, как сложатся дела: англичане уходят, арабы приходят; флоты мира будут стоять в Восточном Средиземноморье, спасая тех немногих евреев, которым удастся унести ноги от массовой бойни. Где им удастся найти убежище, будет решать ООН.

Сухие цифры, представшие перед Исидором Готтесманом, были обескураживающими. Во всей Верхней Галилее, которую предполагалось удерживать ему со своей группой, было не более пяти тысяч евреев. Противостояли им не менее ста тысяч арабов, не говоря уж о тех двухстах тысячах, готовых хлынуть из прилегающих арабских стран к северу и востоку. Например, во всех еврейских поселениях между Цфатом и Акрой было ровно тридцать четыре еврейских мальчика и девочки, вооруженных винтовками. Точные расчеты были сделаны и по Цфату, которому, по всей видимости, и придется принять на себя главный удар: 1214 евреев, окруженных 13 400 арабами. Поскольку Готтесман учился в немецкой школе и английском университете, он знал, что даже самые точные цифры и расчеты нуждаются в поправках, но по самым скромным оценкам выходило, что на одного еврея приходится 11,1 араба. Запомнить эту цифру было легко – 11,1. Но даже она не давала представления о подлинном соотношении сил. Арабы не только занимали все высоты и стратегически важные точки, так что, ведя огонь сверху вниз, они могли держать под обстрелом все еврейские кварталы. 1214 евреев Цфата были пожилыми религиозными людьми, которые или отказывались защищаться, или просто былине в состоянии это делать. Многие были уверены, что Бог решил покарать евреев за какие-то их неизвестные грехи, и на этот раз для претворения своего замысла выбрал арабов, как в недавнем прошлом выбирал немцев, а еще раньше казаков Хмельницкого и испанскую инквизицию. Евреи Цфата были обречены на смерть; об этом и в Торе говорилось. Им оставалось лишь сидеть в своих синагогах и ждать длинных ножей, как они ждали их появления в прошлом.

Готтесман еще раз просмотрел невеселые расчеты. Из 1214 евреев Цфата вооружены были лишь 140, и только 260 человек из всех были способны вести бой. Настоящая пропорция между еврейскими защитниками города и арабскими атакующими, к которым конечно же подойдет подкрепление, должна была составлять сорок к одному. Но удержать Цфат было жизненно необходимо для еврейских сил – только так можно было сохранить еврейское государство и победить в войне. Потому что Цфат занимал господствующее положение в этой гористой местности, защищая Тиберию и дороги в Акру, что понимали еще крестоносцы в 1100 году и мамелюки в 1291-м, – тот, кто владел этим городом, мог контролировать всю остальную Галилею. И теперь, в 1948 году, эта точка снова стала яремной веной окружающего района. Учитывая ошеломляющее превосходство арабских сил, с логической точки зрения Объединенные Нации должны были передать Цфат будущему арабскому государству, но если позволить ему остаться в руках арабов, то евреи будут обречены на исчезновение. Пока срок действия мандата подходил к концу, Цфат стал главной заботой евреев, живущих в этих местах, но на каждого из них приходилось по 11,1 араба.

В своих заметках он использовал современное написание названия города. Сафед произносился как Сфат, напоминая своим односложным звучанием слово «пункт». Как и все места в Галилее, этот укрепленный город имел много разных имен: первым было Сефф, затем Сефет, а потом Сафат; крестоносцам он был известен как Сафет, историкам – как Сафед, арабам – Сафад, картографам – как Тсафат, а еврейские националисты называли его Цефатом. Таким же образом Акра носила имена Акка, Акко, Птолемаида; для крестоносцев она была Сен-Жан-д'Акр. Но самое большое количество изменений претерпело море Галилейское. На первых порах его знали как море и называли Синнерет по схожести рисунка береговой линии с арфой, затем Киннерет, а потом Геннисарет, а дальше пошли Галилея, Тиберия, Тверия, Табария. Тирбериадис у крестоносцев, а для турок – Бар-Табария. Для англичан оно стало Галилейским озером, а потом – Ям-Киннерет с ударением на втором слоге второго слова.

Исидор Готтесман, приведя расчеты по Цфату в окончательный порядок, закрыл блокнот и откинулся на спинку стула. Он не сомневался, что попозже вечером, когда сюда явятся Тедди Райх и его лейтенанты из Пальмаха, чтобы оценить ситуацию, Тедди обязательно скажет: «Мы должны удержать Цфат. За дело, Готтесман». Он кисло усмехнулся: его все зовут Тедди, а меня Готтесман. Потому что я похож на худого англичанина. Да и потому, что мне это нравится.

Он вспомнил те времена, когда было так важно, назовет ли англичанин его имя. Той ночью мы взорвали мост на территории Германии. И английский майор, командовавший подпольем, сказал своим хрипловатым бесстрастным голосом: «Блестящее представление, Готтесман. Направляешься в Антверпен». Его слова провели черту между жизнью и лагерем уничтожения, потому что те, кому не довелось попасть в Антверпен, были пойманы и убиты. Или та ночь в бельгийском порту, когда другой английский оперативник крикнул: «Есть еще одно место на борту! Живее, Готтесман!» – и это тоже был выбор между жизнью и смертью, потому что через неделю в их антверпенскую сеть проникли нацисты. Помнил он и тот день, когда в составе разнокалиберной команды в грязной гражданской одежде стоял перед профессором. «Что касается университета в Норвиче, Готтесман. С твоими бумагами все в порядке, парень». По окончании было хрипло названо его немецко-еврейское имя, и он был направлен в английскую армию, оттуда в Сирию, а потом в Италию – всегда под командой английских джентльменов, которые великодушно признавали его способности и дарили ему свое благоволение.

Но позже язык, на котором к нему обращались, сменился на идиш – грубоватые жесткие интонации маленького и такого же жесткого человека:

– Готтесман, нам надо раздобыть судно для беженцев в Эрец Израиль. Арендуй корабль в Таранто. Понятия не имею, откуда ты возьмешь деньги. Раздобудь их.

И голос Тедди Райха, который был еще меньше ростом, чем остальные, но куда круче их – один только мозг и мышцы:

– Готтесман, доставишь этот динамит в Тиберию и подождешь, пока грузовик…

И как раз перед тем, как саквояж взорвался, кто-то в мучительном отчаянии закричал по-английски:

– Боже мой, Готтесман! Что ты делаешь?

Именно тогда, после взрыва, скрываясь от англичан, он и пробрался к Кфар-Керему. Там ему предстояло найти дом Натаниеля Хакохена. Он осторожно постучал в дверь, и на пороге перед ним предстал высокий скуластый еврей, который хрипло сказал:

– Если за тобой гонятся, заходи.

– Я встречал вашу дочь в Иерусалиме.

– Ее нет здесь. А ты, должно быть, Готтесман, и предполагаю, что это ты взорвал грузовик. Добро пожаловать, сынок.

В ту ночь он впервые увидел давний портрет маленького Шмуэля Хакохена – левое плечо вперед, словно он готовится к драке, глаза блестят.

– Его убили бедуины. Он вступил с ними в бой, защищая свою землю, – объяснил Натаниель. – Когда тут начались неприятности, другие решили бросить виноградник и отступить за стены Тиберии, но Шмуэль воззвал: «Мы построим стены надежнее, чем в любой Тиберии. Из нашей любви к этой земле!»

– Воззвал? – перебил его Готтесман. – Он что, был раввином?

Сын Шмуэля Хакохена расхохотался.

– Шмуэль? Раввином? Когда он умер, то был по горло сыт ими. В его семье не было ни одного раввина. Еврейское государство могло родиться только тогда, когда много таких, как мой отец, обзавелись оружием и перестреляли подонков, которые им угрожали. Отцу минуло пятьдесят, когда он организовал свою маленькую армию для защиты поселения и купил себе мула, чтобы ездить от одного поста до другого, муштруя своих людей. Бедуины во всеуслышание объявили: «Мы убьем этого маленького еврея на муле, а остальные сами разбегутся». Вот они и убили его. Когда мы нашли его тело, у него было девятнадцать пулевых ранений. Но его вера была так сильна, что никто не снялся с места, и после двух или трех стычек бедуины оставили нас в покое. Готтесман, чтобы удержать эту землю, нам приходилось драться за нее. Если мы хотим, чтобы у евреев было свое государство, мы должны отвоевать его. Ты сделал хорошее дело, когда взорвал грузовик.

– Я спросил, не раввин ли он, когда увидел эти тома Талмуда, – сказал Готтесман.

– Эти? – Натаниель засмеялся. – Кто-то продал их моему отцу, и он сберег их. Шмуэль Хакохен… он мог убедить кого угодно. Его слова были просты, Готтесман, но ты их помнил. Никто не принесет тебе страну на серебряном блюдечке. Ты заплатишь за нее своей кровью. Раввины, правительства и красивые идеи не помогут завоевать эти земли. Поможет оружие. Если у тебя будут винтовки, ты обретешь Израиль.

В один прекрасный день, когда Готтесман лежал в своем укрытии, Натаниель влетел в комнату и объяснил:

– Тебе надо перебираться отсюда. Моя дочь возвращается домой из университета!

И тут на пороге появилась Илана. С того дня, когда он увидел ее в Иерусалиме, девушка похудела, улыбка стала еще обаятельнее, но она стала куда серьезнее, полностью отдавшись идее еврейского государства. Увидев, как Готтесман укладывается, она сказала: «Не уходи», и потом, вспоминая их первую встречу, он припомнил, какое напряжение чувствовалось и в ее словах, и во внешности. Она стояла, приподнявшись на носки и не касаясь пятками пола. У нее был упрямый подбородок, как у ее неистового деда на фотографии, а глаза, каких Готтесман никогда не видел у других девушек, были полны внимания. Кроме того, он помнил ее крепкие круглые коленки, которые высовывались из-под очень короткой юбки, помнил, как приятно было ласкать их в его комнате и чувствовать, как эта девушка, которая не боялась ничего на свете и принимала любой вызов, подрагивая, прижимается к нему.

И теперь он весело хмыкнул, слушая, как она громыхает на кухне. Приготовление ужина подходило к концу. Готовила она ужасно и считала себя типичной израильтянкой. Она обожгла большой палец, мясо у нее подгорело, и она грохнула еду на стол, наверно, точно так же, как ее предшественницы, жившие в этих же местах четыре тысячи лет назад, ставили ее на деревянные столы в шатрах, когда их мужчины, гоня овец, возвращались с пастбищ. Она была великолепной личностью, эта его Илана, непреклонной в своей решимости, но как отчаянно ее муж хотел держаться подальше от войны, которая неумолимо захлестывала его… как он мечтал остаться с женой в виноградниках.

Тем не менее, мечтая об этом, Готтесман должен был признать, что даже гуманные законы Мозеса Раббану не дают ему права уклониться от этой войны. Пусть у него был новый дом и новый виноградник, но жены у него на самом деле не было. Они с Иланой не были женаты. Однажды в своей решительной манере она просто перебралась к нему и объявила поселению: «Мы с Готтесманом будем жить вместе». Он ожидал, что ее отец запротестует, но суровый Натаниель привел двух свидетелей, в присутствии которых любовники повторили древнюю формулу: «И вот, отныне ты по законам Израиля посвящен мне», после чего Натаниель прогудел: «Вы женаты. И чтобы у вас была куча детей». Несколько заботливых соседей предложили, что, может быть, Готтесман и его девушка хотят с помощью раввина из Тиберии подтвердить свой брак, но Илана презрительно фыркнула: «Обойдемся без раввинов и этих штучек Микки Мауса».

Фраза удивила Готтесмана своим несоответствием обстановке, и он спросил Илану: «Что это за выражение – «штучки Микки Мауса»?» Она объяснила: «Когда ты идешь в кино и смотришь мультик, его герой вечно попадает в разные неприятности, но в конце, когда должно случиться что-то ужасное, откуда ни возьмись, появляется Микки Маус и спасает мир. Готтесман, так не бывает. И уж конечно, так не бывает в Израиле, – Илана всегда говорила так, словно ее новая родина уже существует, – потому что тут никто не будет появляться невесть откуда. Ни Бог, ни Моисей, ни какой-то раввин. Так что пусть эти штучки Микки Мауса они оставят себе. Придет день, когда с этих холмов спустятся пятнадцать тысяч арабов, и нам лучше быть в готовности. – Ее глаза блеснули, и она повторила: – Нам лучше быть в готовности. Без Микки Мауса. Без раввина, который будет заламывать руки и стенать: «Израиль пал. Израиль настигла кара». Вспомнив эту вспышку, Готтесман посмотрел на свой блокнот и улыбнулся.

За его спиной хлопнула дверь. Раздался звук шагов, звон подноса, опущенного на стол, скрип стульев, которые по каменному полу подтаскивали к столу.

– Еда готова! – крикнул хрипловатый голос. В доме Готтесмана был готов ужин.

Илане Хакохен был двадцать один год. Она не была ни высокой, ни полноватой. Ее крупные белые зубы блестели, как всегда, и обычно у нее был лукавый, насмешливый вид. Она любила ощущение надежности, всецело полагалась на мужчину, с которым жила, и гордилась своим новым домом. Грубоватыми, но все же заботливыми руками она расставила на столе глиняную посуду и щедро налила супа в тарелку мужа. Еда представляла собой мешанину из мяса и овощей, и Готтесман давно мечтал об обеде в английском ресторане.

– Съедай все, – сказала она. – Для Тедди Райха я оставила. – Затем вдруг перегнулась через стол и поцеловала своего высокого, с серьезно сдвинутыми бровями мужа.

– Ты беспокоишься из-за Цфата? – спросила она.

– На каждого еврея в Цфате приходится 11,1 араба, – мрачно сказал он.

– Если они настоящие евреи, – заметила она.

– И арабы занимают все господствующие позиции.

– Как всегда.

– Честно говоря, их силы превосходят наши в сорок раз.

Илана пережевывала пищу маленькими порциями, чуть заметно шевеля челюстью, и сейчас она как-то странно задумалась; она закусила тонкую верхнюю губу, и вокруг глаз появились морщинки. Она думала об этом соотношении, сорок к одному, и как уязвимо положение Цфата, столь важного для евреев.

– Сдается мне, – медленно сказала она, – что Тедди Райх собирается сегодня ночью ввести в город свой Пальмах.

Исидор Готтесман заметно напрягся. Он перестал жевать и приковался взглядом к белым доскам стола. Илана считала, что пользоваться скатертями во время войны просто смешно, и не собиралась стирать их, когда у нее было полно других дел. Муж продолжал молчать, и она тихо сказала:

– Если Тедди Райх решит послать своих людей в город, мы с тобой тоже пойдем.

– Думаю, придется, – согласился муж, и они продолжили ужин.

Илана Хакохен отлично знала Цфат. Дедушка был убит бедуинами задолго до ее рождения, и она не знала его, но она помнила те счастливые дни, когда отец, посадив ее перед собой в седло, поднимался по крутой горной тропе в Цфат, откуда перед ними открывался вид на море Галилейское и на Тиберию. Среди руин старой крепости крестоносцев отец рассказывал, как отсюда евреи видели внизу большой римский город Тиберию, как на озере стоял большой флот и как в позднейшее время в Тиберии собиралась группа слепых фанатиков и писала Талмуд, «который заковал весь мир в свои цепи». Он рассказывал, как несколько столетий спустя, примерно в 900 году нового времени, в Тиберии собиралось сообщество более талантливых раввинов, «которые и составили единственный честный текст Библии, так что Тиберия так же важна для христиан, как и для евреев». Но он был убежден, что единственным раввином в этих местах, достойным любви, был ребе Заки Мученик. «Он был великий и благородный человек, – сказал отец, – и все могли ему доверять». Из современных раввинов он не знал никого, кроме ребе Кука, о ком можно было бы сказать такие слова. «Всегда помни, – сказал он дочери, – что в этой стране у нас лучшие раввины, которых можно купить за деньги». Они представляли собой грязную неряшливую компанию, и старый Шмуэль Хакохен заявил, что никто из них не ступит на землю Кфар-Керема.

Это отнюдь не значит, что Илана выросла, не имея представления о религии. В доме отца чтение Торы было равносильно чтению Шекспира в доме интеллигентной английской семьи или Гете в немецкой среде – если не считать, что из-за древности и исторической мощи воздействия их великий литературный шедевр был для евреев поселения большим, чем Шекспир для англичан, Гете для немцев или Толстой для русских. В детстве Иланы редко случался день, когда она не слышала какие-то дискуссии на библейские темы, которые касались исторических корней ее народа. Она знала, что Кфар-Керем стоит там, где когда-то правили хананеи и куда во время своего победного возвращения из Египта евреи пришли через горные долины на западе и хлынули на север. Порой ей казалось, что вереницы их продолжают идти по гребням гор за Тиберией. Для Иланы решение Бога разделить Ханаан между двенадцатью коленами, которое состоялось примерно три тысячи лет назад, было столь же реально, как и решение Организации Объединенных Наций о разделе страны, которое прозвучало всего несколько недель назад: Кфар-Керем стоял как раз на пересечении тех мест, что были выделены коленам Нафтали, Иссахара и Манасеи, и именно с этих земель жителей Израиля угоняли в неволю. Гора Табор продолжала стоять на севере неизменным маяком, и море Галилейское оставалось точно таким же, как его описал Исайя. Для поколения Иланы Библия была полна реальностей. В отцовском винограднике она находила монеты, отчеканенные во времена Маккавеев, и помнила тот день, когда отец, взяв ее посмотреть недавние раскопки в Бет-Шаане, показал на давно знакомые места в Изреельской долине.

– Ну почему он так сделал? – возмутился отец.

– Что сделал? – спросила Илана.

– Привел сюда свои войска из Гильбоа, а враг стоял лагерем в Шунеме. – И объяснил, что этот человек сделал крупную ошибку потому, что вел себя как дурак.

– Кто это был такой? – снова спросила она.

– Царь Саул, – ответил отец.

Для евреев Кфар-Керема Саул был исторической личностью, а не какой-то туманной фигурой религиозной хроники – так же как Гидеон, Давид и Соломон.

Как и большинство ее друзей и подруг, родители которых были или нерелигиозными, или активно не принимали религию, Илана Хакохен носила не библейское имя. Оно обозначало «дерево» и говорило об этой древней земле. Другие девочки тоже носили имена, пришедшие из глубин истории, такие, как Авива (весна), или Айелет (лань), или Тальма (пахота). Мальчиков называли Дов (медведь), или Ария (лев), или Даган (злак). Илана решила, что, когда у них с Готтесманом появятся дети, среди них не будет ни Сары, ни Рашель, ни Абрама, ни Менделя; она не хотела иметь дело ни со старыми библейскими именами, ни с теми, что пришли из Восточной Европы. Строго говоря, для нее единственным поводом для разочарования был тот факт, что муж продолжал носить немецкое имя Исидор, которое, с ее точки зрения, никак не соответствовало современному еврейскому государству.

Трудно сказать, были ли Илана и ее отец религиозными или нет. С одной стороны, они любили Библию, как литературу своего народа. С другой стороны, они презирали то, что из нее сделали раввины. «Тюрьма! – возмущался Натаниель Хакохен. – И эти раввины-талмудисты, что трудились тут в Тиберии, были хуже всех. В свои уродливые маленькие категории они загнали весь мир, который по замыслу Бога должен был быть свободным. – С той же неприязнью он относился к трудам раввинов и более позднего времени, которые жили в Цфате: – Живя в изгнании в Испании и Германии, они нахватались бредовых идей и, прибыв сюда, стали силой запихивать их нам в глотки». Другие обитатели Кфар-Керема пошли еще дальше, чем Натаниель Хакохен, в своем отвращении к раввинистическому иудаизму. Они были готовы отбросить и Бога и Моисея.

Илана знала труды более поздних мыслителей и считала их доводы довольно убедительными. «Мы евреи, – доказывали они, – и наша единственная задача – отвоевать Палестину. И когда мы это сделаем, нам не понадобится куча раввинов из Польши и России, которые будут объяснять, как тут управляться!» Женщины были особенно непримиримы в своем неприятии, и именно от одной из них, студентки университета, которая какое-то время жила и училась в Америке, Илана и усвоила фразу, которая, по ее мнению, лучше всего подводила итог всем религиозным проблемам: «эти штучки Микки Мауса».

Среди друзей Иланы получил распространение странный культ, который можно было объяснить лишь сочетанием глубокой любви к Библии и столь же глубокого недоверия к общепринятой религиозности, свойственной евреям Галилеи. Многие девушки откровенно отказывались заключать браки в соответствии с устоявшимися требованиями раввината. «Чтобы я принимала ритуальную баню? – возмущалась Илана. – Да я лучше прыгну в котел, где вода стоит десять дней, чем голой буду заниматься этими штучками Микки Мауса!» Каждая ее подружка, найдя мужчину, с которым она хотела бы жить, быстро беременела и становилась прекрасной матерью и великолепной главой семьи. Они также отказывались пользоваться косметикой – пусть ее употребляют бесцельно живущие женщины в таких развращенных странах, как Франция и Аргентина. Это становилось актом веры – не брить подмышки, избегать косметики, носить очень короткие юбки, коротко стричь волосы и усиленно изучать устройство пулемета – на тот случай, если понадобится заменить мужчин. Кроме того, эти девушки говорили только на иврите, которым пользовались с необыкновенной легкостью. Идиш считался неприятной памятью о восточноевропейских гетто; такое же отношение было и к ладино. Те же, чьи родители не знали иврита, говорили со своими стариками на их родном языке, на русском или на польском, но идишу тут места не было. «Это смешная примета раболепства, – возмущалась Илана, – и неевреи правы, что смеются над ним».

Они представляли собой прекрасную, крепко сбитую группу решительной молодежи и если даже отвергали формальную религию, то нашли себе равноценную замену: они были преданы идее создания еврейского государства. Оно будет именоваться Израиль и построено на идеях социальной справедливости. В Кфар-Кереме не было коммунистов, и на самом деле тут хватало тех, кто предпочитал капитализм, который всегда давал человеку шанс разбогатеть, но большинство придерживалось взглядов Иланы: «Наш дом на самом деле нам не принадлежит. Это собственность поселения, и, если мы куда-то уедем, дом перейдет другой семье, такой же, как наша, и это будет только справедливо. Я работаю в винограднике и считаю его своим, но на самом деле и он принадлежит поселению, и, если я уеду, другие руки будут заботиться о лозах. Самое главное, что эта земля продолжает жить».

Вот в этом и заключалась мистическая убежденность этой группы: земля будет жить. «Евреи обитают в этих местах четыре тысячи лет, – часто говорила Илана, – и я горжусь быть частью этой цепи. Когда меня не станет, другие евреи будут жить на нашей земле еще четыре тысячи лет. И это самое главное».

Она часто вспоминала уроки своего дедушки, который остался жить в Кфар-Кереме на страницах маленькой книжки, вышедшей в свет после его гибели. В ней он рассказывал об огромных трудностях, с которыми приобретал землю, и о ее важности для евреев, которые впервые осознали, что она принадлежит им:

«Я встречал их, когда они преодолели путь из Акки. Арабы столпились у ворот Тиберии, глазея, как они медленно и с трудом втягиваются в них, и они смеялись, потому что все приезжие были тощими и изможденными, а многие из мужчин сутулыми от долгого корпения над книгами в бердичевской иешиве. Мало кто даже из евреев Тиберии считал, что приезжие смогут выжить на этой земле. Один год ее терзала засуха, другой – наводнение, и постоянно – налеты бедуинов. Но я поклялся, что евреи Кфар-Керема – так я назвал новое поселение – поднимут эту землю. И с этой целью я постоянно возил их смотреть, как арабы возделывают угодья, заставлял вспоминать, к каким приемам на своих полях прибегают русские; недели и месяцы я ни разу не слышал слова «Талмуд», а вот слово «земля» было у нас на устах, стоило нам только проснуться».

Илана рассказывала мужу:

– Как только стало ясно, что у дедушки дела пошли на лад, в поселении попытались обосноваться многие религиозные евреи, но, когда они убедились, что Шмуэль решительно настроен сделать из Кфар-Керема ферму, а не сельскую синагогу, они, полные отвращения, оставили ее и поднялись в Цфат. Дедушка никогда не позволял, чтобы в Кфар-Кереме появилась синагога, тут не было торговцев, и Кфар-Керем стал первым новым поселением, в котором говорили на иврите. Шмуэль так и не овладел этим языком… как мне рассказывали старики, он говорил на нем, как ребенок. Но незадолго до смерти он провел на иврите собрание поселения. Мой собственный отец не позволял мне говорить на идише, и теперь я ему за это только благодарна. Конечно, у меня есть определенный набор слов, и я понимаю идиш, но стесняюсь говорить на нем.

Целью и смыслом существования была земля, земля Ханаана и Израиля, древние поля, врученные Богом Нафтали, и Иссахару, и Манасее. Как-то, когда Илана вместе с мужем ехала на армейском грузовике в Акру, она увидела некогда просторные сельские угодья, ныне уничтоженные малярийными болотами. Она разразилась слезами:

– Это преступление по отношению к земле. Вот что произошло, когда Эрец Израиль попал в чужие руки. Мы, евреи, должны спасти все эти земли, и через три года мы вернем им плодородие. Мы должны драться за них, идти шаг за шагом, и мы победим, потому что я не верю, будто Бог хотел…

– Ты смущаешь меня, когда говоришь о Боге, – прервал ее Готтесман.

– Почему?

– Вчера ты очень убедительно разносила религию. Сегодня ты говоришь так, словно Бог готов дать тебе эти болота.

– Неужели ты не веришь, что Бог избрал нас, дабы возделывать эту землю?

– Нет, – ответил Готтесман.

– А я верю, – фыркнула Илана, и ее муж решил оставить эту тему. Тем не менее для него было очевидно, что для Иланы и Бог, и земля слиты воедино и она не видит между ними разницы. Управляя грузовиком, он думал: «Должно быть, люди верили в это пять тысяч лет назад, когда только начался долгий переход к единобожию – «Бог – это земля и, значит, мы должны поклоняться этим холмам», – но почти сразу они выяснили, что между Богом и Его землей должны быть какие-то посредники. Поэтому они и изобрели священников, те привели к раввинам, а уж раввины – ко всему тому, что Илана так ненавидит».

И теперь в своем новом доме, ожидая появления Тедди Райха и решения по Цфату, Готтесман признался Илане, что, по крайней мере, частично согласен с ее образом мышления. Доедая остатки ужина – среди местных жен отсутствие десерта было предметом гордости, – он признал:

– За последние несколько дней я пришел к выводу, что ты права. Первым делом земля, а потом, когда получим ее, сможем побеспокоиться и о других проблемах.

– Как ты правильно говоришь! – возбужденно воскликнула она, сдвигая тарелки в сторону. Поставив локти на стол, она наклонилась вперед, и тревожные морщинки вокруг ее глаз исчезли. – Когда мы будем владеть этой землей, Готтесман… – Как и многие другие сабры, она всегда обращалась к мужу по фамилии, но в данном случае ею руководила и неприязнь к его имени.

– У меня чувство, – продолжил он, – что следующие шесть недель и решат, получим ли мы эту землю или нет.

– Получим ли! – вскричала она. – Готтесман, иначе и быть не может! Или ты боишься, что у нас не получится?

– Я солдат, – объяснил он. – И я знаю, что это значит… для такого города, как Цфат… сорок с одной стороны на одного с другой…

– Но мы должны, – тихо сказала она. Илана возбужденно вскочила из-за стола и стала ходить по комнате, крепкая красивая девушка, преисполненная взрывной силы. Она была невысока ростом, и казалось, что ее напряжение подпитывается духом тех полей, которые завоевал и защищал ее дед.

– Бог Моисея! – прошептала она. – Позволь нам вернуть нашу землю.

И тут в дом ворвался Тедди Райх, и все разом изменилось. Он был молодым выходцем из Германии двадцати четырех лет от роду и успел потерять руку. У него не было ни капли жира и ни тени иллюзий. Он двигался словно под высоким напряжением, стремительно и резко, как бы подгоняемый какой-то неиссякаемой внутренней силой. У него были внимательные холодные глаза, раздвоенный подбородок и короткий черный ежик волос. Он был лишь чуть выше Иланы и, соответственно, куда ниже Готтесмана, и у него были едва ли не самые лучшие мозги в Галилее. Его сопровождали четверо человек, весьма смахивавших на него самого, крутые немецкие евреи, и пятый, который, казалось, был тут явно не к месту. Этот молодой парень, с лица которого не сходила улыбка, был толстоват, с мягким округлым лицом и покатыми плечами. Его звали Ниссим Багдади, и фамилия говорила о его происхождении – среди всех восьми человек в комнате он был единственным евреем-сефардом.

– Расскажи, что в Цфате? – потребовал Райх. Рывком пододвинув стул, он сел, схватил карандаш и приготовился слушать.

– Я был в нем два дня назад, – начал Готтесман.

– Какие трудности?

– Обстрелян на пути туда и обратно.

– В сельской местности?

– Нет. В городе.

– Чего и следовало ожидать, – вскинулся Райх. У Иланы перехватило дыхание. Готтесман не рассказывал, что попал под огонь арабов. Он вообще редко говорил о своем военном опыте. Райх заметил, как у нее перехватило дыхание, и посмотрел на Илану. – Как это место выглядит? – фыркнул он.

Готтесман взял одну из глубоких мисок Иланы и вверх дном поставил ее на стол.

– Вот так, – на плохом иврите объяснил он. – Эта плоская площадка на самом верху – развалины замка крестоносцев. Их удерживают арабы. Отсюда они все держат под контролем. Теперь представьте, что стороны разрезаны на шесть ломтей – как пирог. Пять у арабов. Мы владеем лишь одним… вот этим, самым маленьким. В верхнем углу нашего сегмента – массивный каменный дом, который англичане передали арабам, а вот тут – полицейский участок, и мы опасаемся, что англичане и его передадут им.

Восемь евреев мрачно изучали невообразимую ситуацию: их силам принадлежит только один участок склона, да и над ним господствуют развалины крестоносцев, каменный дом и полицейский участок.

Готтесман поставил за миской высокую книгу. Прижав ее верхний обрез кулаком, он сказал:

– А сзади, господствуя над всем и вся, стоит огромная новая крепость, построенная британцами. И арабы уже занимают ее.

Нетерпеливым движением руки Райх сдвинул всю эту конструкцию в сторону. И книга и миска полетели через стол. И неприступная крепость, и каменный дом, и бетонный полицейский участок исчезли.

– Сколько у нас людей? – рявкнул он.

– Подсчитано точно – 1214 евреев. Против примерно 13 400 арабов. То есть на десять наших – 111 врагов.

– Стандарт, – хмыкнул Райх. – Эти евреи будут драться?

– Двести шестьдесят могли бы… если мы обеспечим их оружием.

– Сколько у нас стволов?

– Сто сорок.

– Лучше, чем я думал! – вскричал Райх. – Аллон говорит, что Цфат должен быть взят. Мы введем в него взвод, который скрывается к северу от города.

– Справится ли взвод?

– Запросто, – сказал Райх, не отрываясь от своих корявых заметок. – Цфат должен быть взят. На это мы можем выделить один взвод. – Наступило молчание, после которого он добавил: – Готтесман, если ты сейчас двинешься, сможешь ли до рассвета выйти к этому взводу?

– Луны нет. Если поднажмем, справимся.

– Так двигайся, – приказал Райх, продолжая делать записи. – Скажи им, что завтра к вечеру они должны прорваться в Цфат.

– Очень хорошо, – последовал ответ на немецком. Если у него и была какая-то эмоциональная реакция на это предельно трудное задание, она ничем не дала о себе знать.

– Кто-то из моих ребят тебе нужен? – спросил Райх.

– Я возьму Илану, – ответил Готтесман. Он присмотрелся к четырем крепким ашкенази и решил, что они ему не пригодятся. – И проводника. Багдади.

Никто в комнате не проронил ни слова. Илана, стоящая у стола, не шелохнулась.

Райх оторвался от своих записей, повернувшись, посмотрел на Илану с Багдади и кивнул, после чего поднялся, пнул ногой дверь в спальню где повалился на неубранную постель и сказал:

– Пока вас не будет, мы здесь организуем штаб-квартиру. – И не успели Готтесман с женой выйти из дому, как он уже спал.

Для членов Пальмаха было привычным делом, отправляясь на военную операцию, тащить с собой груз в сорок килограммов, но, учитывая те сложности, с которыми они могут столкнуться на пути в Цфат, Готтесман взял для себя и Багдади груз всего в тридцать килограммов, шестьдесят шесть фунтов, а Илана вызвалась нести сорок четыре фунта. В нормальных условиях путь от Кфар-Керема до Цфата хорошо подготовленные евреи Пальмаха (аббревиатура названия Плугат Махатц, «ударная сила»; эти штурмовые батальоны были организованы в 1941 году для сопротивления угрожавшему немецкому вторжению) преодолевали без больших трудов, поскольку расстояние составляло всего двадцать две мили, дороги были удобные и подъемы не изматывающие; но этой ночью трое бойцов не могли пользоваться дорогами, потому что их патрулировали вооруженные арабы, и они уже убили нескольких евреев, которые ночью выходили с заданиями. По плану Готтесмана они должны были двинуться на запад от Кфар-Керема, затем повернуть на север и выйти с востока к Рогам Хаттина, пересечь равнину к западу от озера и наконец проникнуть в горы, на которых и стоял Цфат. Шансов на успех было не так уж много, поскольку предстояло пересечь четыре главные дороги. Окружавшая их сельская местность была пересеченной, но надо было уложиться до половины пятого, когда занимался рассвет. Если путников заприметят после восхода солнца, то арабские часовые перещелкают их одного за другим – такая судьба постигла тридцать пять евреев, застигнутых днем в Хевроне.

Но Готтесман не случайно выбрал третьим спутником Багдади. Толстоватый выходец из Ирака был не только искусным разведчиком и неустрашимым бойцом. Он прекрасно знал этот район и с чисто звериным чутьем определял те места, где враг может организовать засаду. Пустившись легкой рысцой, он без остановки повел свою команду прочь от моря Галилейского. Илана, которая тащила ружье и немалый груз боеприпасов, без труда держалась рядом с мужчинами. И когда Готтесман, оборачиваясь, посматривал на нее и видел, как она, вскинув голову и плотно сжимая губы, держит темп, его охватывала любовь к этой необыкновенной девушке, которой в нормальных условиях было бы самое время учиться в университете.

Багдади ловко перевел своих спутников через первые две из главных дорог, что вели в Тиберию с запада, после чего их ждал крутой подъем на Рога Хаттина, и, когда неутомимая троица достигла древнего поля битвы крестоносцев, под ними внизу открылась спящая Тиберия, в которой евреи пытались понять, что принесут им следующие несколько дней. Когда Готтесман сказал об этом, Илана прошептала: «Пусть Бог даст им победу», но ее муж уже забыл о Тиберии и на ходу размышлял о той исторической битве у Хаттина, которая в огромной мере решила историческую судьбу этой части света. Достаточно нации сделать один неверный шаг, и она может исчезнуть, думал он. Не является ли такой ошибкой их попытка прорваться в Цфат? Багдади, которого история явно не интересовала, прибавил шагу. Они направились на север, и древнее поле сражения осталось позади.

– Замри! – шепнул Багдади, и трое евреев застыли как вкопанные.

По третьей из главных дорог неторопливо двигался английский патрульный броневик, прожектор которого бесцельно шарил по полям. Багдади заставил всех лечь плашмя, и Готтесман понял, как он рад этому вынужденному отдыху. Когда луч, не зацепив их, прошел над головами, он заметил, что Илана, закрыв глаза, глубоко дышит, но, едва броневик проехал, Багдади шепнул: «Мы опаздываем». Когда они поднялись, Готтесман не мог не улыбнуться, заметив, как жена машинально стряхнула песок с рубашки и короткой юбки цвета хаки.

Они снова пустились рысцой. Теперь перед ними лежало ровное чистое пространство, которое вело к холмам, уводя на запад от главной дороги Тиберия – Цфат, что тянулась вдоль озера. Уже минула полночь, и, не позволяя замедлять шага, Багдади наверстал часть потерянного времени, так что, когда они достигли крутых горных склонов, на которых притулился Цфат, они поняли, что, по крайней мере, у них есть шанс выйти к деревне Пальмаха до восхода солнца. Но теперь двигаться стало куда тяжелее, потому что Цфат лежал на три с половиной тысячи футов выше Кфар-Керема, и им приходилось прокладывать путь через каменные россыпи, хотя рядом тянулась дорога. Но никто не возражал, потому что все чувствовали – солнце пока спит, но вот-вот ударит им в спины. Оно не должно застать их в какой-то промоине.

Теперь они были в самом сердце местности, населенной арабами. Со всех сторон тянулись их деревушки, и вот тут-то Багдади проявил все свое искусство, ведя команду в отдалении от всех мест, где могли сидеть в засадах арабские снайперы. Остановившись, он прошептал: «Отсюда и до последней дороги придется нелегко. Еще труднее будет пересечь ее. Теперь нас ждет очень крутой подъем. Что делать, если мы наткнемся на арабов?»

– Не стрелять, – предупредил Готтесман. – Ни в коем случае не стрелять. – Он отдал приказ больше для Багдади, чем для Иланы, поскольку знал, что в напряженных ситуациях она ведет себя исключительно спокойно.

– Не стрелять, – повторила Илана, понимая, что беспокоит ее мужа.

– Не стрелять, – пообещал Багдади, направляясь к дороге, которая вилась по склону головокружительным серпантином. Их ждал мучительно трудный подъем.

Они миновали одну арабскую деревушку, потом другую. Их провожало только ленивое побрехивание собак в ночи. Перед ними открылась дорога, но пока они держались в отдалении от нее, потому что полотно ее выглядело каким-то странно зловещим, словно там их могли подстерегать снайперы. Пока они скрывались в темноте, они видели зрелище, которое вызывало и радость и опасение. Над их головами, так близко, что казалось, его можно коснуться рукой, лежал Цфат, блистая в ночном воздухе огнями арабского квартала. Всем им больше, чем чего-либо, хотелось подняться прямо в ждущий город, конечную цель их пути, но все они знали, что им еще несколько часов придется ползком и украдкой прокладывать себе путь, пересекать опасные тропы, чтобы бесшумно пробраться в безопасные горы к северу от города, где ждет Пальмах. Это было столь же трудно, как уйти от ярко освещенных дверей дансинга, когда ты так молод.

– Двинулись! – шепнул Багдади. Они стремительным броском пересекли открытую дорогу и исчезли в коричневых холмах на северной стороне, где Багдади заставил свою команду подниматься бегом по крутому склону, который в конечном итоге и должен был привести их к холмам за Цфатом.

Уже было три утра. Они восьмой час были в движении, и Илана была на пределе сил, но она сделала маленький глоток из фляжки Багдади и перевесила ружье на другое плечо…

– Давай я понесу его, – предложил Готтесман, но Илана яростно оттолкнула его и, наклонившись, продолжила карабкаться по склону.

– Держитесь плотнее, – предупредил Багдади. – Вокруг сплошь арабские деревни.

Через час, ближе к четырем, он взял убийственный темп. Даже Готтесману было трудно тянуться за неутомимым иракцем, но падение могло бы плохо кончиться, и они нажимали изо всех сил, потому что за спиной зарделись первые проблески рассвета.

Теперь все зависело от решений Багдади. Где-то впереди лежала деревня, которую удерживал Пальмах, но путь к ней преграждали другие, где их ждали арабы, и, чтобы не наткнуться на их часовых, в этих чужих местах надо было исключительно точно прокладывать путь. К тому же надо было не нарваться на случайный выстрел разведчика Пальмаха. Для этого требовалось исключительное мастерство. Багдади двигался медленно, проверяя каждый свой шаг, пока Готтесман, нервы которого были на пределе, не фыркнул:

– Господи, человече! Двигайся!

Мягко, словно упрекая ребенка, Багдади сказал:

– Вот сейчас мы не можем себе позволить ошибиться. – И как умный лис, который идет по запаху, он выбрал единственную тропу, что и должна была провести их меж застывших в ожидании деревень.

Но едва только они оказались в центре арабских владений, настал тот ужасный момент, когда солнце, окончательно проснувшись, выглянуло из-за горизонта. Было двадцать минут пятого, и вот-вот должен был начаться рассвет. Троих еврейских бойцов охватил ужас, потому что каждый из них видел очертания своих спутников… видел слишком четко. Илана, которая хотела лишь свалиться на месте и передохнуть, со страхом увидела, как из тающей темноты выступает лицо ее мужа; то было лицо человека, который довел себя до предела изнеможения и остановился. Он не мог больше сделать ни шага.

– Мы должны идти, – потребовал Багдади.

Готтесман был не в силах сдвинуться с места. Ноги ему не подчинялись, и он решил остаться там, где и был, – на виду у арабских деревень.

– У нас всего пятнадцать минут! – взмолился Багдади.

Готтесман не отреагировал. Он увидел углубление среди скал и заполз в него. От лучей восходящего солнца вокруг падали густые тени.

– Подними его, – попросил Илану Багдади. Перебарывая смертельную усталость, она подошла к Готтесману и потянула его за руку, но безуспешно.

Теперь судьба их вылазки была в руках только Багдади. Эмоционально он был плохо подготовлен для такой задачи, потому что всю жизнь подчинялся приказам и указаниям, которые отдавали евреи-ашкенази. Двухлетним мальчиком, одним из отпрысков многодетной семьи выходцев из Ирака, живших в Хевроне, он видел разгул массовой резни 1929 года, когда арабы, захватив город, с неописуемой яростью убивали всех евреев. В комнате, где он прятался под кроватью, семерым членам его семьи перерезали горло и изуродовали трупы, и, хотя, к счастью, из памяти ребенка изгладились подробности этого зрелища, он смутно вспоминал лужи крови, через которые он полз, когда крики стихли и евреи-ашкенази пришли им на помощь.

Он вырос сиротой в Тель-Авиве, где превосходство ашкенази не подвергалось сомнению, и ребята постарше, которые избивали его на городской свалке, тоже принадлежали к ним. Когда он искал работу, то убеждался, что все места уже достались ашкенази, так же как и несколько вакансий в школах. В Пальмахе он получал приказы только от офицеров-ашкенази. Но теперь, когда за спиной стояла неминуемая гибель, ответственность за будущую судьбу этой части Израиля легла на него.

Поняв, что Готтесман готов пойти на самоубийство, Багдади отшвырнул Илану и нанес растянувшемуся на земле немецкому еврею две оглушительные пощечины.

– Ты побежишь! – сказал он. Одним рывком сильной руки он поставил Готтесмана на ноги и дал ему пинка, который заставил Готтесмана, спотыкаясь, зигзагами пересекать те полмили, что отделяли их от деревни Пальмаха. – За мной! – рявкнул Багдади, повернувшись к Илане, и, меняя направление, рывками преодолел последний кусок арабской территории.

Иррациональное поведение Готтесмана стоило им нескольких драгоценных минут, и теперь они были полностью видны в лучах рассвета. Откуда-то из холмов донесся звук выстрела, который испугал Илану, но пробудил от забытья ее мужа, прояснившийся взгляд которого увидел впереди клубы пыли от пуль, которые летели в бегущих евреев. Может, они промахнутся, подумал он. Он сейчас не осознавал, что именно его полуобморочное состояние поставило команду в такое опасное положение. Пуля с возмущенным свистом пролетела мимо его головы и срикошетировала о камни. Он с трудом дышал и еле передвигал ноги. Должно быть, для Иланы это сущий ад. Он посмотрел вслед бегущей, и то, что он увидел, тут же вернуло его к реальности. Илана, полная решимости добраться до деревни, бежала изо всех сил – но по прямой. Стрелок взял ее в вилку, и через несколько шагов поразит ее.

В эту страшную секунду Готтесман вспомнил человека по фамилии Пинскер, которого знал по подпольной работе в Германии. Уверенный и спокойный, он был невысок ростом, и целью всей его жизни была борьба с нацистами.

– На бегу ты будешь представлять себя кроликом, – инструктировал он своих людей. – Всю оставшуюся жизнь ты должен считать себя кроликом и бежать так, словно знаешь – кто-то уже взял тебя на мушку. Не думай, куда тебе прыгать, влево или вправо, главное – сбить с толку стрелка. Готтесман! – рявкал он. – Ты кролик!

– Nieder! – заорал Готтесман, но, к его ужасу, Илана продолжала бежать по прямой. Пуля врезалась в землю у ее левой пятки. Ему стало плохо, и тут только он понял, что невольно отдал команду по-немецки вместо английской «Прячься!». Он запаниковал. Нужно крикнуть на иврите: «Artza!» Но прежде чем он смог подать голос, Багдади оглянулся, мгновенно оценил ситуацию и взмахом руки показал Илане, что она должна делать. Едва только увидев его команду, она бросилась на землю, трижды перекатилась и, вскочив, бросилась бежать в другом направлении. Очередная пуля попала именно в то место, где она только что находилась. Трое евреев, сорвавшись с места и пригибаясь, оторвались от арабов и оказались на окраине деревушки, занятой Пальмахом.

Теперь настала очередь Багдади действовать предельно внимательно, потому что в неверных лучах рассвета любой боец Пальмаха мог открыть огонь по всему, что движется. На бегу Багдади развернул маленький белый флаг с вышитой синей звездой Давида и заорал изо всех сил: «Пальмах! Пальмах!»

Сообразительный часовой в деревне тут же оценил положение дел и очередью снес арабов с хребта. Врага удалось отбросить, и трое посланцев из Кфар-Керема преодолели последние сто ярдов, не опасаясь арабских пуль.

Когда они, задыхаясь, добрались до импровизированной штаб-квартиры, солнце уже поднялось и на землю падали четкие тени. Готтесман положил руку на влажное от пота плечо Багдади.

– Да, ты знаешь эти места, – сказал он. Прежде чем Готтесман кончил докладывать командиру Пальмаха, Илана нашла место на полу, легла и свернулась, как котенок. После часового разговора они с Багдади подняли ее и отнесли на настоящую постель. Она не проснулась и спала весь день.

Когда вторник, 13 апреля, подходил к концу и сгустились сумерки, ребята Пальмаха разбудили Илану и ее двух хорошо отдохнувших спутников. В этом маленьком поселении стояла атмосфера уверенности. Приказ Тедди Райха двинуться вперед, проникнуть в Цфат и соединиться с силами местной обороны был дотошно осмыслен, все трудности оценены, и возбуждение и страх уступили место деловитости. Теперь все знали, что взвод из тридцати трех ребят и девушек к полуночи должен по-пластунски преодолеть три мили и, минуя арабские патрули, попытаться проникнуть в город. Если в ходе этой попытки завяжется бой, то Пальмах ответит огнем, продолжая двигаться вперед.

Отряд возглавил Меммем Бар-Эль, сильный жилистый парень. Он носил бороду, гордясь и ею, и своим происхождением сабры, и тем, что говорил только на иврите. Он был рыж и голубоглаз и, как настоящий боец, умел контролировать свои инстинкты. Свое прозвище он получил от ивритского названия командира взвода и идеально соответствовал этим обязанностям. Его приказы были четкими и понятными; в любых ситуациях он неизменно был во главе своего отряда. В мирной жизни Бар-Эль, небрежно жующий зубочистку, был бы записным сердцеедом; но теперь он был закаленным в боях командиром. Двадцати лет от роду.

Его сопровождала симпатичная семнадцатилетняя девочка с темными глазами и чистой детской кожей. При всем уважении к ней, она и лицом и телом больше походила на ребенка, чем на молодую женщину. Илане она доставала лишь до плеча, но на французский манер взбивала волосы надо лбом, чтобы казаться выше. Она не расставалась с солдатским головным убором, который всегда сбивала на затылок, чтобы торчащий кверху козырек прибавлял ей роста. Одевалась она отнюдь не как Илана, производя впечатление девушки, которая любит и ценит хорошую одежду, но вынуждена подчиняться правилам сабры: ни губной помады, ни румян, никакого макияжа. Она была секретарем Пальмаха, и ее знали просто как Веред – «роза» на иврите. В отряд Бар-Эля она попала простейшим образом: как-то утром она пришла в него и сказала, что готова исполнять любые обязанности, и теперь без проблем устраивалась в любом месте, которое Бар-Эль мог найти для нее. Когда ее спрашивали, она уверенно говорила: «После войны буду учиться в университете». Постепенно из отдельных ее слов боевые соратники выяснили, что она родом из семьи очень известного в Тель-Авиве врача, но родители понятия не имеют, где она находится, и до окончательной победы она им ничего не будет рассказывать. Порой мужчины видели, как она плачет, и Веред смущалась, но, как ни странно, при всей ее привлекательности у Веред не было близкого друга и она никого не подпускала к себе. Бар-Эль был при ней просто кем-то вроде сторожевого пса. Готтесман откровенно удивился, когда этот хрупкий ребенок, с треском сложив походный столик из штаб-квартиры Пальмаха, легко сунула его под левую руку; в правой она держала винтовку, а за спину закинула рюкзак с боеприпасами. В общей сложности она навьючила на себя те тридцать два килограмма, которые на марше полагалось нести девушке. Ему невольно захотелось склониться к ней, поцеловать, словно ребенка, и сказать: «Оставь в покое эти игрушки, Веред», но она ясно дала понять, что пойдет по вади освобождать Цфат.

Ужинали евреи уже в темноте, и в поселении воцарилась тишина, словно они, как обычно, отправились спать. Несколько членов отряда, которые не уходили на штурм Цфата, несли обычную караульную службу на окраинах деревни, время от времени останавливаясь, чтобы их могли рассмотреть арабские патрули. По улицам, взлаивая, бегали собаки, и со всех точек зрения в деревне ровно ничего не происходило. Но незадолго до полуночи Меммем Бар-Эль собрал свой отряд. Двадцать семь ребят и шесть девушек легко и беззвучно покинули деревню и растворились в темноте глубокого вади, который тянулся от Цфата на север и юг. Никто из арабов их не заметил.

Вереница пальмахников бесшумно спустилась по крутым склонам вади. С собой они несли один «стенган», пулемет «виккерс», украденный у англичан, винтовки «маузер» и «гаранд», несколько ружей чехословацкого производства и револьверы, полученные из самых разных источников. В середине отряда трусил маленький мул, тащивший четыре «гочкиса». Трое ребят были в маскировочных накидках. Готтесман, замыкавший группу, подумал: «Любопытно было бы послушать, что при виде такого отряда сказал бы английский сержант-майор». Подняв голову, он, как и вчера, увидел высокие огни Цфата и осознал, что отряд уже спустился на самое дно вади, откуда им предстоит начинать подъем к цели. Остальная часть операции представляла собой крутой подъем с грузом в восемьдесят восемь фунтов на плечах.

Теперь им впервые угрожала настоящая опасность. Все евреи были на самом дне оврага, осторожно прокладывая себе путь к еврейскому кварталу Цфата, и стоит допустить малейшую оплошность, они окажутся в ловушке и враг сверху откроет по ним огонь. Более того, путь по дну вади представлял собой узкую естественную тропку, так что любой патруль из арабской части Цфата может легко перехватить их. Тем не менее, Готтесман не мог не оправдать этот опасный переход. Если они собираются проникнуть в Цфат, то только таким образом. А тем временем, если кто-то религиозен, он может молиться. Никто из тех, кого Готтесман знал, этого не делал, и у всех оружие было в боевой готовности.

Евреи молча шли по вади. На одном из его поворотов Бар-Эль прошептал Готтесману:

– Теперь будет самый проклятый участок. Растянуться как можно дальше. Если арабы что-то заподозрили, для них самое время нанести удар.

Бар-Эль дернулся. Готтесман почувствовал, как у него спазма перехватила горло. По вади разнесся дикий страшный вопль, эхо которого металось от одной стены промоины до другой. Илана задохнулась и схватила Готтесмана за руку. Вопль был просто ужасающим. Спокоен оставался только Багдади.

– Шакалы, – хмыкнул он. – Они почуяли мула.

Любой араб, услышав этот звук, узнал бы его. Он не вызывал никаких подозрений. Обливаясь потом, евреи двинулись дальше.

Теперь они были готовы к стремительному броску в Цфат. Оставалось лишь подтянуть отставших, и Меммем продолжал стоять на месте, пока не увидел последних. Посоветовавшись с проводниками, Бар-Эль шепнул:

– К кладбищу.

Поскольку заранее все было детально обговорено, каждый знал, что ему делать.

Тремя группами евреи просочились на старое кладбище, обогнув слева могилу ребе Абулафиа, величайшего из каббалистов; справа осталось надгробие ребе Элиезера из Гретца, который упорядочил закон; третья группа миновала чтимую могилу самого любимого ребе Заки Мученика, который погиб в Риме. Может, потому, что эти давно скончавшиеся святые оберегали евреев, может, арабы не могли поверить, что такая попытка будет предпринята, но скорее всего, арабы были успокоены заверениями англичан, что они уйдут 16 апреля – послезавтра – и заберут с собой всех евреев… В силу одной из этих причин Меммем Бар-Эль смог бесшумно провести своих людей через кладбище, и их никто не заметил.

Бах! Выстрел прогремел из еврейского квартала, со стороны массивной старой синагоги ребе Йом Това бен Гаддиела. Из арабского квартала ответили беспорядочной стрельбой, и Готтесман подумал: «Черт возьми, тут начнется настоящая канонада». Пальмахники, ругаясь, рухнули на землю. Бар-Эль послал двух проводников в город, чтобы прекратить стрельбу с еврейской стороны.

Тишина. Парни и девушки осторожно, буквально по дюймам, двинулись вперед. Они были почти в безопасности… почти в Цфате.

– Вперед! – гаркнул Бар-Эль, и оставшиеся тридцать один человек стремительно рванулись с кладбища в спасительное укрытие Цфата.

Едва только евреи оказались на узких улочках Цфата, высокий девичий голос Веред восторженно затянул песню:

Поднимаясь и спускаясь по улочкам еврейского квартала Цфата, пальмахники горланили свои боевые песни.

– В шеренгу по трое! – крикнул Бар-Эль, и его солдаты строем прошли вдоль границ арабской части города, распевая песню еврейских летчиков:

– Пусть кто-то начнет орать, что явились две тысячи пальмахников, – приказал Меммем, и малышка Веред бегом кинулась по улицам, откуда донесся ее детский голос:

– Мы спасены! К нам пришли две тысячи храбрых бойцов! Из-за арабских линий!

Вскоре все граждане Цфата подхватили эти крики, но Исидор Готтесман продолжал стоять молча, с любовью слушая и наблюдая, как Илана и Ниссим Багдади организовали парад группы пальмахников и молодежи Цфата, во главе которого торжественно выступал мул.

Илана затянула песню, слова и мелодия которой точно уловили дух этого еврейского движения, в котором такие девочки, как Веред, едва только вышедшие из детского возраста, отдавали свои жизни за свободу:

Это был умоляющий голос заботливой еврейской мамы, которая упрашивала своего толстенького малыша съесть еще кусочек. Когда она пела эти дурацкие слова, голос Иланы был, как… он был полон любовью и радостью, что они прорвались в Цфат.

В среду на рассвете волна надежды заполонила улочки Цфата. «Пришли солдаты!» И евреи, перед которыми день тому назад стоял выбор между массовой резней и бегством, теперь получили свободу взвешивать третью возможность – победу. И мужчины всего города преисполнились решимости держаться. Цфат был полон радости.

Да, весь Цфат, кроме ашкеназской синагоги во главе с ребе Ициком из Воджа. В длинном узком помещении стояли и молились десять стариков в длинных черных лапсердаках и с пейсами, свисающими вдоль ушей. День тому назад британское правительство предложило им безопасную доставку в Акру, но они решили не покидать Цфат.

Возглавлял их невысокий худой человек, еврей из России, который сорок лет назад доставил свою общину из Воджа в Израиль, чтобы ее члены могли скончаться на Святой земле и с приходом Мессии избежать трудной и унылой обязанности пробираться под землей из России. У него были проницательные голубые глаза и кустистые брови, длинные седые пейсы и борода. Его широкополая шляпа была отделана мехом, а свисающее с плеч одеяние во всех деталях соответствовало той одежде, которую триста лет назад было предписано носить польским евреям. У него были белые морщинистые руки, и, когда в синагогу влетел мальчишка, крича: «Ребе! Ребе! Пришли еврейские солдаты! Целая армия!» – этот маленький человек, не обратив внимания на новость, лишь плотнее сцепил пальцы и склонил голову. Девять его последователей сделали точно так же. Они стояли плотно прижав друг к другу лодыжки и колени, как предписано Торой. Они молились, чтобы дети Израиля со смирением приняли свою судьбу, когда на них нападут арабы. Они молились, чтобы Бог принял их души, которые отлетят в блеске длинных ножей. Они молились, чтобы скорее очутиться в обществе Моисея, Учителя нашего, великого ребе Акибы и доброго ребе Заки, который понял, что такое Бог.

Постояв на пороге, мальчик пожал плечами и побежал дальше, выкрикивая волнующую новость.

ХОЛМ

Едва только Кюллинан залез в раскоп, работу пришлось прервать, потому что прибыла команда археологов из Колумбийского университета. Они вели раскопки развалин Антиохии в Южной Турции и приехали познакомиться с находками в Макоре. На встрече за ленчем в кибуце руководитель университетской группы с нескрываемым удовольствием сообщил:

– Известия о вашей работе циркулируют в профессиональных кругах. Поскольку вы прошли все уровни от времен крестоносцев до начала сельскохозяйственной культуры, у вас прекрасная возможность провести тут образцовые, классические раскопки.

Кивнув, Кюллинан сказал:

– С такими двумя помощниками, как Элиав и Табари, мы не собираемся терять данные, которые можно сохранить для истории.

– Вы араб, мистер Табари? – спросил один из гостей.

Кюллинан предоставил право ответить своему арабскому помощнику, но, когда Табари лишь улыбнулся, он объяснил:

– Если вы понимаете смысл арабских имен, вам все станет ясно, когда я скажу, что полное имя мистера Табари – Джемал ибн Тевфик ибн Фарадж Табари. Семья наделила его этими именами, дабы напомнить миру, что он не только сын сэра Тевфика Табари, возглавлявшего арабскую общину во время английской оккупации, но также и внук выдающегося Фараджа Табари, правителя Акки. Он известен тем, что перестроил большую часть города.

– Разве фамилия Табари не имеет общих корней с Тиберией? – спросил один из американцев.

– По-турецки это одно и то же слово, – объяснил Джемал.

– Но вы решили остаться в Израиле? – продолжил расспросы нью-йоркский профессор.

– Да, – коротко ответил Табари. Он ничего не имел против того, чтобы обсудить вопрос о своей лояльности, но знал, что для Кюллинана и Элиава это была уже избитая тема, да и ему самому она уже поднадоела.

Житель Нью-Йорка уставился на трех археологов, отвечавших за раскопки в Макоре, и решительно сменил тему разговора:

– Неужели вы, ребята, не считаете… Ведь пятьдесят миллионов арабов, или сколько их там есть, дышат вам в затылок… Мне доводилось читать пламенные воззвания из Каира, Дамаска и Багдада. Они в самом деле собираются скинуть вас в море? И вырезать всех евреев. Если они на это пойдут, что будет с такими арабами, как вы, Табари?

И внезапно Кюллинан понял – этот достаточно интеллигентный профессор убежден, что те, кто работают в Израиле, существуют под молотом истории, под постоянной угрозой уничтожения, но, похоже, он совершенно не учитывает, что и он в Нью-Йорке, и его брат в Вашингтоне живут под точно такой же угрозой.

* * *

На следующий день начались долгие дебаты, которые должны были определить характер государства, боровшегося за свое право появиться на свет. Начало им было положено тем, что Илане Хакохен и Исидору Готтесману отвели для жилья маленький домик рядом с исторической сапожной мастерской, где когда-то работал ребе Заки Мученик. Жители Цфата берегли ее, и по традиции этот дом предназначался для раввина. В 1948 году, когда арабско-еврейский конфликт близился к своему апогею, он был занят ребе из Воджа.

Идишское слово «ребе» первоначально означало учителя начальных классов, который на иврите вел обучение религии в польских и русских местечках; но позже оно стало относиться только к тем одаренным раввинам, которые имели дело с традициями ребе Абулафиа из Цфата: мистические, полные харизмы лидеры и вдохновенные цадики восточноевропейского хасидизма, те уникальные раввины, которые собирали вокруг себя преданных последователей. Встретившись, двое из них говорили: «Мой ребе может снести горы своей мудростью». – «Да, а вот мой ребе может излечить любую болезнь на свете». Евреи Воджа говорили: «Наш ребе понимает Талмуд лучше всех в мире. Он – тот источник, который, не проливая ни капли, поит нас водой».

Даже когда он был еще совсем молодым человеком в Водже, не подлежало сомнению, что он предназначен для святой жизни, и среди евреев России и Польши разнесся слух, что наконец-то найден достойный наследник великому ребе из Воджа, который погиб мученической смертью во время погрома 1875 года. Внимательные голубые глаза этого молодого человека, казалось, проникали в самую суть проблем, мучающих простых смертных, и он обрел широкую известность как Ицик, маленький Ицхак. В двадцать четыре года он решительно осудил самого богатого еврея Воджа за его скупость, которая противоречила Талмуду, и единственно его энергия позволила организовать массовый исход его последователей в Цфат. Как бы ни было трудно вернуть эти семьдесят человек в Эрец Израиль, тридцать лет спустя большинство евреев, которые не последовали за ним, нашли свою смерть в газовых камерах Освенцима.

В Цфате ребе Ицик основал новое пристанище для своих сторонников. На узких улочках они обнаружили брошенные строения, которые, перестроив, превратили в чистые жилища. Живя на пожертвования, поступающие из Америки, они обосновались в одной из древних ашкеназских синагог – она не была крепкой и надежной синагогой ребе Йом Това Гаддиеля, но тоже служила надежным убежищем, и спустя годы при всей своей скромности бытия стала процветать. Их называли «воджерские евреи», и, хотя часть молодых людей перебиралась в более оживленные места, приверженцы ребе продолжали составлять группу из примерно шестидесяти человек, полных решимости почитать Господа в соответствии с Торой, как ее истолковывал их воджерский ребе.

Его теология была проста. Он верил буквально в каждое слово великих заповедей Моисея, Учителя нашего: «Слушай, о Израиль, постановления и законы, которые я изреку сегодня в уши ваши… Не добавляй ни слова к повелениям моим и не умаляй их, ибо я повелеваю вам следовать заповедям Господа нашего так, как я приказываю вам». Для ребе Ицика эта заповедь была прозрачной, ясной и всеобщей. Она значила именно то, что было в ней сказано. Евреи должны блюсти закон в том виде, в каком он был вручен Моисею самим Богом. Закон был запечатлен в Торе, которая содержала 613 точных указаний, начиная от первых высоких слов в Книге Бытия «Плодитесь и размножайтесь» и до последней трагической заповеди Моисея, Учителя нашего, когда он лежал, умирая в виду Земли обетованной: «Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но в нее ты не войдешь». Между этим величием и трагедийностью и лежали все законы, потребные человеку, перечисленные в Левите, повторенные в Числах и окончательно собранные во Второзаконии. Законы эти ребе Ицик знал наизусть, и каждое слово их было для него свято. «И если странник временно обоснуется в твоей земле, не досаждай ему». «Если человек дал обет из обетов Господу или принес клятву связать с ним свою душу, он не нарушит свое слово и действовать должен в соответствии с тем, что произнесли его уста».

По этим законам Торы человек и должен был строить свою жизнь. И рождению и смерти его предписывались свои ритуалы. Его любовь к женщине оберегалась разумными предосторожностями; подробно излагались его отношения с сыном, со своим делом и своим царем. Ребе Ицик не сомневался, что евреи должны жить в полном соответствии с этими законами, и он собрал вокруг себя общину из шестидесяти человек, готовых вести такой образ жизни.

Жизнь, которую они вели по указаниям ребе Ицика, отличалась от образа жизни других евреев Цфата. Обращала на себя внимание их одежда; в своих длинных черных сюртуках они напоминали какие-то архаичные привидения. Они носили бороды, не снимали черные кипы и упрямо предпочитали ходить сутулясь, как было свойственно для них в дни убогого существования в гетто. Обыденная жизнь во многом походила на ту, что вели евреи Цфата четыреста лет назад, – с частым посещением синагоги и строгим соблюдением законов питания. В Шаббат, который начинался ближе к вечеру пятницы, они подчеркнуто старались держаться в стороне от остального населения Цфата – эта маленькая группка богобоязненных евреев, живших вокруг старой мастерской ребе Заки.

Нельзя было разжигать огонь и пользоваться светом. Запрещено было готовить пищу и использовать транспортные средства. От дома разрешалось отходить не дальше чем на две тысячи шагов и ничего не нести с собой; если человек был простужен и нуждался в носовом платке, его следовало повязать на запястье и считать просто куском материи, но нельзя было отдельно держать его в руках. В этот день Шаббата мужчина даже не имел права отнести свой талес в синагогу. Дети из общины ребе Ицика особо отличались от сверстников длинными изящными пейсами перед ушами и квадратными талесами, которые они надевали через головы и носили под рубахами. В соответствии с Торой, данной Богом, на краях талесов были кисточки-цицит: «Скажи детям Израиля и предупреди их, чтобы они сделали узелки по краям своих одеяний… чтобы, видя их, они вспоминали все заповеди Господа и блюли их».

Но, властно требуя соблюдения такого образа жизни, ребе Ицик все же не страдал высокомерием; так, он никогда не считал себя достаточно мудрым, дабы истолковывать Божью Тору. Он постоянно чувствовал необходимость изучать Талмуд, находя там указания, которые вот уже более полутора тысяч лет объединяли евреев; и каждый день, кроме 9 Аба, когда они скорбели о потере Иерусалима, всю ночь читая плач Иеремии, взрослые мужчины воджерской группы собирались в синагоге, дабы изучать Талмуд. А поскольку все жили за счет благотворительности, поступавшей из-за границы, мужчины имели возможность сидеть вокруг ребе, слушая, как он истолковывает абзацы из массивного тома. Один из воджерских евреев как-то написал в Бруклин: «В мечтах я так и представлял себе рай: зимним вечером в Цфате сидеть в синагоге, когда снег покрывает землю, мерцает лампада, а наш ребе истолковывает Талмуд».

Ребе Ицик знал эту великую книгу буквально наизусть, и члены его общины любили хвастаться: «Вот что может наш воджерский ребе. Ты берешь Талмуд и протыкаешь булавкой любые шесть страниц. Стоит нашему ребе лишь взглянуть на первую страницу, он закрывает глаза и говорит, через какие одиннадцать слов прошла твоя булавка». Талмуд, по которому он жил, содержал ответы на любую существенную проблему, хотя в середине XX столетия их порой приходилось то тут, то там подправлять и вытягивать, чтобы они обрели вид законов, но он никогда не избегал этого, ибо обнаружил, что некоторые факты на Удивление современны: «Ребе бар Мехасиа говорит от имени ребе Хамы бен Гориа, который говорит от имени Раба: если все моря превратятся в чернила, и все тростники станут перьями, и все небеса пергаментом, то и этого не хватит, дабы описать весь бюрократизм этого правления».

Но самой главной особенностью, которая отделяла ребе Ицика и его группу от остальных евреев Цфата, была их твердая решимость никогда и нигде не пользоваться ивритом, кроме как при отправлении священных обрядов. Из Торы и Талмуда они извлекли убеждение, что иврит станет обыденной речью только после пришествия Мессии, а до этого времени он должен оставаться языком лишь религии; и в подтверждение этой уверенности ребе Ицик указывал: «Обратите внимание, что в самом Талмуде только Мишна, закон Бога, написана на иврите. Гемара, объяснения простых ребе – на арамейском. И то, в чем отказывает Талмуд, в том мы отказываем тоже».

Так что вне стен синагоги воджерские евреи пользовались только идишем и считали оскорблением, когда кто-то обращался к ним на иврите. Случалось, ребе Ицик распекал тех, кто пытался заговорить с ним на этом языке. Он дошел до того, что запрещал своим последователям ездить на поездах, потому что они принадлежали английскому правительству, и посему билеты были напечатаны на иврите, на арабском и английском языках.

Пока Палестина оставалась в руках англичан, странности группы ребе Ицика не доставляли хлопот. В Иерусалиме некоторые евреи, точно так же убежденные в необходимости подчиняться Талмуду, случалось, забрасывали камнями машины «Скорой помощи», которые осмеливались работать в Шаббат, но в воджерской части Цфата улочки были такими узкими, что ни одна машина не могла въехать в них, так не было и повода для нападок. Но в 1948 году, когда замаячила возможность создания еврейского государства, возникли и проблемы.

К идее, что в Палестине может возникнуть такое государство, которое будет носить имя Израиль, ребе Ицик отнесся с отвращением. Он сказал своим сподвижникам: «Сама эта мысль возмутительна. Этого нельзя допустить!» Он столь яростно отвергал еврейскую государственность, что это уже стало граничить с одержимостью, и, когда несколько молодых людей из его общины действительно ушли в кибуц Макор, чтобы драться вместе с Пальмахом, он осудил их, словно те перешли в другую веру. «Тут не должен быть Израиль!» – протестовал он.

Для поддержки своих странных взглядов ребе Ицик прибегал к авторитету Торы. Раз за разом Бог подвергал детей Израиля изгнанию среди других народов: «И я рассею вас среди других язычников… и земли ваши опустеют, а города разрушатся». Иерусалим был оккупирован, а это означало, что арабы, удерживавшие Святую землю, действовали как посланцы Бога, и противостоять им было святотатством. Более того, Святая земля должна быть передана евреям только с приходом Мессии; вот тогда евреи и смогут выступить единым целым, а когда отдельные люди, как эти пальмахники, пытаются силой обеспечить приход Мессии, это недопустимая самонадеянность. Не должно быть ни Государства Израиль, ни иврита, ни сопротивления арабам. Пусть будут покорность, молитвы и смирение; а если арабы начнут резню, значит, на то Божья воля.

К счастью для Меммема Бар-Эля и его пальмахников, таких экстремистских взглядов придерживалась лишь горсточка воджерских евреев, и даже среди преданных последователей маленького ребе примерно половина слушали советы рава Лоуи и ребе Гольдберга: «Пальмах служит оружием Божьей воли. Помогайте ему любым образом, потому что на этот раз нам придется драться с арабами». Когда ребе Ицику рассказали, что говорят другие раввины, он сложил руки и опустил глаза долу.

– Им неведома Божья воля, – сокрушенно прошептал он.

Конфликт возник в четверг, 15 апреля, ближе к полудню, когда Плана Хакохен, отдохнувшая и посвежевшая после нескольких часов страстных занятий любовью с мужем, вышла на узкую улочку, что вела мимо дома ребе Ицика. Покидая новое жилье, она причесала коротко подстриженные волосы, закинула за плечо винтовку и одернула короткую юбку. Взгляд ее упал на мезузу, в соответствии с требованиями Торы прибитую к косяку. Чувствуя, что им предстоят дни испытаний, она подняла руку и коснулась ее. Одновременно она увидела на улице напряженную маленькую фигуру ребе Ицика.

– Чтобы нам сопутствовала удача! – сказала Илана на иврите. – Она нам пригодится.

Все, что делала эта нахальная девчонка, возмущало ребе. Вид у нее был как у распутницы. Она таскала ружье. Явно воевала за Государство Израиль. Она коснулась мезузы, словно это был обыкновенный христианский идол. Отнеслась к ней как к амулету на счастье. И еще обратилась к нему на иврите. Он с отвращением повернулся к ней спиной и пошел прочь.

Илана Хакохен, унаследовавшая воинственные принципы своего дедушки и отцовское отрицательное отношение к раввинам, действовала не раздумывая. К изумлению самодеятельного диктатора, она схватила его за плечо и так резко развернула к себе лицом, что у него свалилась шляпа.

– Не пытайся учить меня! – предупредила она.

Ребе Ицик не привык к возражениям, и беспрецедентное поведение сабры ошеломило его. Он нагнулся поднять шляпу, но неловким движением откинул ее еще дальше. Подняв глаза, он увидел перед ними дерзкие голые коленки, а потом и наглое загорелое лицо девушки. Непонятно, почему он закричал на идише: «Ты даже не замужем за этим мужчиной в доме, не так ли?»

– Когда говоришь со мной, – фыркнула Илана, – пользуйся языком этой страны!

Разъяренный ребе обрушился на нее с упреками. Илана не осталась в долгу. Ее решительный отпор привлек группу приверженцев ребе, и один старик воскликнул:

– Шлюха! Не смей обращаться к нашему ребе!

Илана резко повернулась к нему, и при этом ее движении приклад винтовки скользнул вдоль щеки ребе, отчего он отпрянул. Старику, который только что подошел, показалось, что ребе получил удар, и он было двинулся к Илане. Она ловко перехватила ружье обеими руками и пресекла его неуклюжую попытку.

Шум заставил Готтесмана выскочить на улочку, и он сразу же понял, что произошло. Он знал отношение Иланы к этим ультраортодоксам, над которыми потешались ее дед и отец, и он без труда мог представить реакцию раввина на нее, солдата рождающегося государства. Перехватив жену, он втащил ее в дом. Затем занял ее место на улице и попытался успокоить разъяренных евреев.

Пустив в ход идиш, который в какой-то мере охладил накал страстей, он сказал патриарху:

– Ребе, мы пришли спасти ваш город – если сможем.

– Только Богу решать, выстоит ли Цфат или падет, – ответил ребе.

– Это верно, – согласился Готтесман.

– Но мы ему поможем! – крикнул на иврите проходящий мимо молодой пальмахник.

Готтесман, пытаясь смягчить это новое оскорбление, заверил ребе на идише:

– Мы должны сотрудничать, и это самое важное.

Оскорбленный ребе удалился к дому сапожника, где преданные сторонники принялись утешать его. Одновременно Готтесман скрылся в других дверях дома, где сказал Илане:

– Мы здесь ради одного-единственного дела, Лан. Не отвлекайся.

– Мы здесь для двух дел, – поправила она его. – Чтобы выиграть страну и убедиться, что она правильно начинает свой путь. А ты позволил этому старому дураку…

– Дело не в словах, – возразил муж. – Просто держись от него подальше.

– Хорошо. Если и он будет держаться подальше от меня.

Но на следующий день разразились новые неприятности. 16 апреля 1948 года англичане уходили из Цфата. Капитан, командовавший колонной грузовиков, ветеран, сытый по горло этой неразберихой, родом из какого-то промышленного английского городка, который не понимал ни арабов, ни евреев, в сопровождении четырех крутых томми с автоматами устало направился в центр еврейского квартала. Он пригласил к себе ребе Ицика и четырех других стариков, а Меммем Бар-Эль, спрятавшись за каменной стенкой, слушал, что ему переводит с английского Готтесман.

– Евреи Цфата! – крикнул британский офицер. – Через час мы уходим. Ваше положение безнадежно. Вас всего тысяча. Наверху только и ждут четырнадцать тысяч арабов. Прошлой ночью подошли свежие силы из Сирии. Если останетесь, бедствия не избежать. Мы предлагаем вам – всем вам – безопасно доставить вас в Акру. – Он замолчал в ожидании.

Вперед вышел ребе Ицик.

– Мы тут посовещались, – сказал он, указывая на десять евреев его общины. – И решили, что воджерские евреи останутся. – Английский офицер застонал и вытер вспотевший лоб. – Но люди ребе Голдберга и рава Лоуи могут уезжать с вами.

Англичанин повернулся к этим двум раввинам и сказал: «Вы сделали правильный выбор», после чего стал выкрикивать приказы. В соответствии с ними все евреи в его грузовиках добирались до Акры. Инструкции были повторены на иврите и идише, и несколько стариков и матерей с детьми стали готовиться к переходу через арабские позиции, за которыми их ждали грузовики.

– Внимание всем! – рявкнул офицер. – Пошли! – Он стал было подталкивать людей к охраняемому коридору, но тут его решительно остановил Меммем Бар-Эль. Его драматическое появление с ружьем в руках сопровождали десять пальмахников.

– Ни один еврей не покинет Цфат, – спокойно сказал он на иврите.

Все оцепенели. Английский офицер не поверил собственным ушам, когда услышал перевод. Что же до возможных беженцев, они восприняли этот приказ как смертный приговор, а ребе Ицик был неподдельно оскорблен, что какой-то человек, не пользующийся авторитетом, – и вообще чужак в Цфате – посмел оспорить решение раввинов, что старики и дети могут уходить.

– Ни один еврей не покинет Цфат, – повторил Бар-Эль.

– Это еще что такое? – вскипел англичанин. – Кто вы такой?

– Меммем Бар-Эль, – вмешался Готтесман. – Пальмах.

– Как вы здесь оказались? – удивился британец.

– Прошли сквозь ваши линии, – засмеялся Готтесман.

– Но, человече! Вас разнесут в куски! – Усталый англичанин показал на четыре стороны света. – Вы окружены. У другой стороны подавляющее преимущество. Вам угрожает голод.

– Это верно, – согласился Готтесман. – Арабам остается сделать лишь несколько шагов и взять нас голыми руками.

Офицер пожал плечами и попросил:

– По крайней мере, давайте мы вывезем детей.

– Вы его слышали, – показал Готтесман на Бар-Эля.

Англичанин, не обращая внимания на Меммема, спросил у Готтесмана:

– Вы учились в Англии?

– В Норвиче.

По всей видимости, для англичанина это имело значение, и он взмолился:

– Вы хоть понимаете, что они собираются всех вас перебить? Они нам об этом говорили.

– Мы не уйдем.

– Дайте нам хоть инвалидов и больных.

Меммем понял его просьбу и фыркнул.

– Мы остаемся. Как мы стояли в Масаде… и в Варшаве.

Англичанин облизал пересохшие губы.

– Я пытался предотвратить массовую бойню. Теперь ответственность лежит на вас.

– Она лежит на всех нас, – просто ответил Бар-Эль. – На ваших матерях и моих дядях. Вы, англичане, сделали все, что в ваших силах, дабы уничтожить Палестину. Когда вы уйдете… через несколько минут… все ваши укрепления вы передадите арабам, не так ли? И еще оружие, припасы – словом, все.

– Так мне приказано, – смущенно объяснил англичанин. – С арабами достигнуто соглашение, что этот город достанется им.

– А вас беспокоит резня, – презрительно сплюнул Бар-Эль.

– В таких делах мы должны быть беспристрастны.

– Черт бы побрал ваши беспристрастные души! – хрипло сказал Бар-Эль. Готтесман отказался переводить эти слова, но один из англичан, понимавший иврит, стал проталкиваться вперед. Его остановила девушка из Пальмаха.

– Вы совершенно не правы относительно Цфата, – сказал Готтесман. – Он не падет.

Меммем с горечью добавил:

– Вручите ключи от него арабам и, когда вернетесь домой, не забывайте это имя. Цфат. Цфат. Цфат. – Он сплюнул на землю и увел своих людей.

Готтесман прошел с англичанином до границы еврейского квартала.

– Я стою на своем, – повторил он. – Мы удержим город.

– Да поможет вам Бог, – ответил англичанин. Он больше не упоминал, что обязан передать арабам все укрепленные позиции, запасы продовольствия, оптику и лишнее вооружение. Из Сирии и Ливана идут примерно две тысячи дополнительных сил, чтобы принять участие в этом убийстве. Шесть тысяч хорошо вооруженных арабов полны решимости не выпустить живым ни одного еврея.

Сразу же после того, как они расстались, произошли две вещи. Измотанный англичанин сказал одному из своих заместителей:

– Я в первый раз вижу, как евреи готовы сопротивляться. Они продержатся не более трех дней. Молитесь за этих бедняг.

И арабский снайпер, увидев в проеме улицы четкий силуэт Готтесмана, выстрелил в него, но промахнулся. Началась последняя битва за Цфат.

ХОЛМ

Как-то ясным октябрьским утром, сидя в обеденном зале, Кюллинан спросил:

– Что думают о поведении англичан в 1948 году те евреи, которые служили вместе с ними? Это был неприятный, тяжелый вопрос, и большинство старалось его избегать. Преуспей англичане в своих планах передачи Палестины арабам, они бы навечно заслужили ненависть евреев; обычно на эту тему старались не разговаривать. Но Элиав часто думал о ней и пришел к некоторым общим выводам, которые был готов обсудить.

– Да нормально думают, – начал он, раскуривая свою привычную трубку. – Я не готов обсуждать всю проблему целиком и не уверен в последовательности своих размышлений, но добрую часть жизни я имел дело с Англией и англичанами, и было бы глупо не принимать некоторые их идеи. Короче, когда англичане подобрали меня, я был грубым, необразованным хулиганом, и они сделали из меня человека. Во время войны с немцами они уважительно относились ко мне, и я был готов почти полюбить их. Когда мы начали войну против них, они вели себя с неприкрытой грубостью, и я должен был драться с ними. Оценивая все, что было, я просто в растерянности.

– Давай разберем твои мысли одну за другой, – предложил Табари. – Во-первых, они воспитали в тебе мужественность.

Элиав кивнул:

– Более того. Они дали мне жизнь. Спасли из Европы. Дали мне образование, наделили этим оксфордским акцентом, который помог произвести такое впечатление на американских археологов. Представь себе, что бы ты мог с ним сотворить в Чикаго, Джон!

– Спасибо, я себя прекрасно чувствую и в своих ирландских башмаках, – заметил Кюллинан. – Не забывай, Чикаго – не английский, а ирландский католический город. Но скажи мне вот что – англичане относились к тебе как к равному партнеру?

– Я думал над этим. Знаешь, некоторые евреи занимали в Англии очень влиятельные позиции. Дизраэли добрался до самого верха. Прекрасно шли дела у сэра Герберта Самуэли, Лесли Хор-Белиша. Они в самом деле были заметными личностями.

– Но они принимали тебя в свою среду? – прямо спросил Табари.

– Думаю, лишь какое-то время, когда шла война. Но я обманывался.

– Довольно странно, – заметил Табари, – потому что мы, арабы, которые учились в Оксфорде, всегда считали себя полноправными английскими джентльменами. И продолжаем считать.

– Тебе не приходилось потом драться с ними, – сказал Элиав.

– Верно. Мы дрались на их стороне, так что наши чувства к ним лишь усилились. Есть и другой интересный фактор… – сказал он как бы между прочим, но передумал развивать эту мысль и показал на Элиава. – Твой второй пункт. Что во время войны они хорошо относились к тебе.

– Так и было, – подтвердил израильтянин. – Они научили меня, как вести партизанскую войну, как руководить военным отрядом… словом, всему. В войне освобождения мне пришлось не самым лучшим образом поступать с англичанами, но я всегда говорил: «Томми, старина, ты сам научил меня этому». И я убеждался, что они хорошо учили меня.

– И у тебя не осталось горечи? – спросил Кюллинан.

– Ни капли, – сказал Элиав. И затем, несколько раз затянувшись трубкой, добавил: – И предполагаю, что говорю от имени большинства израильтян.

– Минутку! – возразил Кюллинан. – Я читал кое-каких израильских авторов и знаю, как они презирали проарабскую политику англичан… Почему, по-твоему, группа евреев взорвала в Тиберии грузовик с английскими солдатами?

Элиав сделал глубокий вдох, рассматривая трубку, которую он теперь гонял между ладонями, и сказал:

– Давай поговорим об этом грузовике. Как ты должен помнить, он был взорван в отместку за грубые действия англичан в Акке. И сомневаюсь, что ты можешь сделать вывод, будто грузовик был уничтожен евреями лишь из ненависти к англичанам. Человек, который это сделал, скорее всего, очень уважал англичан.

Под звон тарелок, которые кибуцники убирали со столов, Табари резюмировал:

– Ты сказал, что во время Второй мировой войны едва ли не полюбил их. Довольно странное утверждение для еврея.

– Я имел в виду, что после моего бегства из Германии… когда я узнал, какие там творились ужасы… – Элиав помолчал и сухо добавил: – У нас была большая семья. Мало кто из нее выжил.

Кюллинан сжал спинку стула и подумал: «Рано или поздно тебе должны были кинуть это в лицо. Я знаю Элиава много месяцев, но лишь сейчас он сказал, что потерял почти всю семью. В ресторане ты осадил грубоватую официантку. И лишь затем увидел вытатуированный у нее на руке номер из Берген-Бельзена». Он закусил губу и промолчал.

На Табари, может, потому, что он учился в Англии, последние слова Элиава не произвели такого впечатления.

– Да здесь у каждого есть такая же горестная история. Какое она имеет отношение к нашему разговору?

Элиав, как и большинство израильтян, понимал, что последует именно такая реакция, и сказал:

– Вот какое. В те самые худшие дни войны, когда я служил здесь в Палестине…

– Среди моих знакомых евреев, – перебил его Табари, – ты один из немногих, который говорит «Палестина». Я думал, что это слово изгнано.

Элиав улыбнулся:

– Когда я говорил, как солдат британской армии, я пользовался этим наименованием. Как израильтянину, мне не понравится, если ты назовешь мою родину Палестиной. Словом, когда я служил здесь и мы ждали, что из Египта на нас обрушится Африканский корпус Роммеля, а другие немецкие части ударят по нас из Сирии… – Он помолчал, пыхнул трубкой и сказал со сдержанной силой: – Если бы англичане не держались так отчаянно – можешь сказать, что героически, – то шестьсот тысяч евреев Палестины погибли бы в газовых камерах. – Расслабившись, он легко добавил: – Молюсь я редко, и когда делаю это, то обычно оставляю в покое и Бога и Моисея. Но часто прошу благословения фельдмаршалу Монтгомери. Уверен, никто из вас и представить не может, как я отношусь к нему. – Он выбил трубку и сказал, глядя в пол: – Это очень интимная вещь, джентльмены.

– То есть ты проводишь разницу, – спросил Кюллинан, – между теми англичанами, которые дрались вместе с тобой, и теми, кто воевал против тебя?

– Конечно. Потому что я обязан отличать друг от друга моих два «я». Того еврея, который все, что он знает, усвоил от англичан, и того, кто отчаянно дрался с ними.

– И ты способен разобраться в этой путанице собственной личности? – с сарказмом спросил Табари.

– Если не получается, то становишься круглым идиотом, – засмеялся Элиав. – Ты же, как израильский араб, тоже несешь на себе груз многообразных обязанностей…

– До чего приятно слушать, – прервал его Кюллинан, – как еврей говорит об этих вещах. Я, как ирландец, чувствую то же самое. Я готов признать, что в мире в целом англичанам удавалось творить чудеса, но вот в Ирландии… – Он вскинул руки. – Я говорю, как ирландский политик из Чикаго, но хочу сказать, что к Ирландии им так и не удалось подобрать ключ. Они действовали, исходя из совершенно иных интеллектуальных предпосылок.

– Ты перехватил мою мысль, – сказал Элиав. – Но дадим слово Табари. – Он стал снова раскуривать трубку.

– Еще одно, последнее, – остановил его Кюллинан. – Я знаю, почему они ошибались в Ирландии, но почему у них тут ничего не получилось?

Пока еврей продолжал раскуривать трубку, Табари наклонился вперед, словно собираясь заговорить. Элиав, заметив это его движение, уступил ему слово. Табари кивнул и сказал:

– У вас есть Гайд-парк.

– Чтобы понять действия англичан в Палестине, – заметил Элиав, – тебе придется понять, почему они вообще тут очутились. Затем изучить, как англичанин относился к арабам, с которыми ему доводилось встречаться, и к евреям.

– Совершенно верно, – с ехидным удовольствием сказал Табари. – Дело в том, Кюллинан, что в Палестине нам доводилось встречаться с двумя типами англичан. Бедные, необразованные, второсортные сыны Альбиона, которых нельзя было ни пристроить дома, ни поручить им какой-нибудь важный пост в Индии. Не забывай, ведь наша маленькая Фаластын на самом деле представляет собой задний двор, а мы – отбросы на нем.

– Верно, – кивнул Элиав. – А вот вторая группа англичан – это в полном смысле слова высшее общество. Знатоки Библии, ученые-арабисты, джентльмены с широким кругом интересов. Как этим двум совершенно различным типам англичан вести себя в Палестине?

– Вот в этом могу считать себя специалистом, – пошутил Табари, – потому что моя семья муштровала нас как следует… Я серьезно. Мой отец собирал нас и учил, как обращаться с этими глупыми англичанами. Я до сих пор слышу, как он внушает мне: «Слова – это дешевка, Джемал. Пускай в ход самые высокопарные, которые ты только знаешь. «Эфенди, досточтимый сэр, ваше превосходительство, паша». Он советовал называть генералом каждого армейского полковника. У меня было оксфордское образование, но я получал истинное удовольствие, называя эфенди какую-нибудь дешевку из Манчестера. Я разработал целый ритуал, по которому касался лба, груди, низко кланялся и говорил: «Досточтимый сэр, я почтительно прошу оказать мне честь… сделать то-то и то-то».

– Что именно?

– Ну, я проверял, знает ли он арабский, и если не знал, то заканчивал предложение словами «Поцеловать меня в задницу», а этот идиот скалил зубы, расплывался в улыбке и давал все, что мне было нужно. Средний англичанин считал продажность арабов просто преступной.

– И в тот же самый день, – продолжил Элиав, – этот одураченный англичанин встречал еврея из Тель-Авива, который и одевался как англичанин, и вел себя как англичанин. Если не считать, что еврей был лучше образован. Не было никаких глупостей с титулованием эфенди, ни пресмыкательства. Еврей хотел обсуждать или юридические темы, или симфонии Бетховена, или последний скандал. Разве что существовал один нюанс, которого англичанин не мог простить. Еврей настаивал, чтобы к нему относились как к равному.

Табари засмеялся:

– Кто посмеет осуждать англичанина из низших слоев общества, что в этих обстоятельствах он предпочитал иметь дело с арабами?

– С англичанами из верхов общества проблема была в другом, – сказал Элиав. – Они являлись, обладая учеными степенями. Обычно они владели арабским, но очень редко – ивритом. И все они читали великие романтические книги, которые англичане упорно сочиняли об арабах. У вас хватило мужества прочитать хоть что-то из тех фантазий, которыми они питались? Т.Э. Лоуренса Аравийского, Гертруду Белл?

Табари засмеялся:

– Да, мы, арабы, с удовольствием пользовались услугами лучших рекламщиков в мире. Все были англичанами. И расскажи ему о фотографиях. – Араб принял подчеркнуто высокопарную позу – правая рука подпирает подбородок, пальцы манерно вытянуты. Левой рукой он накинул на голову салфетку, которая изображала бурнус, и таким образом обрел очень романтический вид.

– Как-то мы с Джемалом потратили целый день, – сказал Элиав, – просмотрев две дюжины книг об этих местах, и в каждой была фотография автора во всех арабских регалиях. Плащ, тюрбан, расшитый пояс. – Собеседники рассмеялись, а Элиав сделал вывод: – Одним из самых худших интеллектуальных фокусов, покоривших Англию, была фотография Лоуренса в арабском костюме. Черт возьми, она действовала просто гипнотически.

– И помогала британской политике в этих местах, где так много нефти, – заметил Табари.

– Если бы удалось докопаться до правды, – сказал Элиав, – держу пари, что и у коротышки Эрни Бевина где-то спрятана его фотография в полном арабском костюме.

– Но ты можешь себе представить уважаемого англичанина, который захотел бы сфотографироваться в облике палестинского еврея? – И Табари с отвращением отмахнулся.

Едва только археологи представили себе эту картину, как подошедший кибуцник проворчал:

– Вы собираетесь сидеть здесь весь день?

– Можем, – сухо бросил Кюллинан.

Но если он надеялся смутить кибуцника, это у него не получилось.

– Просто хотел узнать, – сказал парнишка, со звоном собирая тарелки.

– Я оставлю свою чашку, если ты не против, – сказал Кюллинан.

– Не имеет смысла, – сообщил кибуцник. – Кофе кончился.

Кюллинан побарабанил пальцами по столу, чтобы не разозлиться, и парнишка, насвистывая, ушел.

– Был и еще один дополнительный фактор, – осторожно начал Табари. – В официальных сообщениях о нем не упоминалось, но в этой части света он был достаточно ощутим. – • Откинувшись на спинку стула, он продолжил: – Многие прибывающие сюда англичане уже имели гомосексуальный опыт. В школе. В армии. И они уже были предрасположены смотреть на арабов пустыни, которые всегда испытывали такие же наклонности, с восхищением, если не откровенным обожанием. И если кто-то занимался гомосексуализмом, что могло быть более волнующим, спрашиваю я вас, чем роман с арабом, закутанным в простыню? Вы с ним на двух верблюдах отправляетесь в оазис. Из пустыни налетает песчаная буря, и вас могут спасти только две финиковые пальмы. Одна для него, одна для вас. Братство крови и все такое. И заверяю вас, в те годы в этой части света происходили весьма забавные вещи.

– Я не хотел бы поднимать эту тему, – тихо сказал Элиав, – но, поскольку ее начал Джемал, должен сказать, что он не шутит. Теперь представь себе, Джон, что ты активный гомосексуалист…

– Не буду представлять себе ничего подобного, – возмутился Кюллинан. – Ты забыл, что меня интересует Веред, а не Джемал. Так что, пожалуйста, называй вещи своими именами.

– Я хочу сказать, – продолжил Элиав, – что будь ты молодым англичанином, полным романтических представлений… Он сходит с корабля в Хайфе – и к кому, по-твоему, будут обращены его симпатии?.

– Черта с два – симпатии! – возмутился Табари. – С кем бы ты захотел пойти в постель? С Мустафой ибн Али из оазиса Согнутых Пальм или с Менделем Гинзбургом, у которого портняжная лавка на Герцль-стрит?

Кюллинан счел тему разговора абсурдной и спросил:

– Но ты согласен, что, учитывая все обстоятельства, англичане довольно достойно вели себя в Палестине?

– Да, – сказал Элиав.

– Говоря от имени арабов, – добавил Табари, – думаю, что только англичане могли так толково справляться с ситуацией.

– То есть у тебя нет по отношению к ним злости? – спросил Кюллинан еврея.

– Я никогда не воюю с историей, – ответил Элиав. – С будущим – да. И когда я дрался с англичанами, они представляли будущее. И я должен был противостоять им.

– Скажи нам правду, – с детски невинным видом попросил Табари. – Не потому ли ты так благороден в своих сегодняшних суждениях, что, когда ты служил в английской армии… какой-нибудь офицер… проявлял к тебе… ну, скажем, чрезмерно нежные чувства? Выкладывай, Элиав. Мы все поймем.

– Самое интересное, – ответил Элиав, – что все они вели себя чертовски порядочно, и я этого никогда не забуду.

Через весь центр Цфата, начинаясь от бетонных стен полицейского участка и вниз по склону холма до кладбища с надгробиями великих раввинов – Элиезера, Абулафиа, Заки, – тянулся величественный пролет лестницы. Она состояла из 261 ступени великолепно отполированных плит известняка. Они, разделенные на двадцать один марш, были широки и удобны, и весь их внешний вид говорил о стабильности и постоянстве. Эта лестница станет предметом долгих дискуссий в истории Израиля, потому что построили ее англичане с конкретной целью – отделить арабскую часть города от еврейской, и тут было о чем спорить: «Вот видите! Англичане верны себе. Они официально воздвигли барьер между арабами и евреями. Они сделали этот раздел постоянным, потому что, отделив две группы друг от друга, они могут играть на страхах каждой из них, оставив за собой право управлять событиями. Пролеты лестницы создали новое разделение, которое в противном случае могло и не появиться, и укрепили старые различия, которые в противном случае должны были раствориться. Если вы хотите увидеть монумент английским гнусностям в Израиле, то посмотрите на эти 261 ступень в Цфате».

Но имели место и другие доводы: «У нас есть сведения об истории Цфата, восходящие ко времени вскоре после появления Христа, и за это время кто только тут не правил. Но, насколько нам известно, всегда существовала часть города, в которой сами по себе обитали евреи, и другая, где жили неевреи. Существовали синагоги и церкви, затем синагоги и мечети, и каждая держалась сама по себе. И, построив этот лестничный пролет, англичане сделали единственную вещь – они признали существующий порядок вещей и в конкретной материальной форме воплотили традицию столь же старую, как и сам город. Не эти красивые лестничные марши разделили Цфат. Это разделенный город вызвал их появление. Может, придет время, когда эти ступени разберут, но пока длится английская оккупация, этого не произойдет».

А бесстрастный голос истории доказывал: «Истина лежит где-то посередине. Помнятся времена, длившиеся столетиями, когда евреи и арабы мирно и гармонично делили Цфат. Так было в ранние дни торжества Мухаммеда. Никаких трений не было и во времена каббалистов. И даже в этом столетии, до великого погрома 1929 года, евреи спокойно жили в центре арабских кварталов. С другой стороны, помню и времена горести и опустошения. Крестоносцы перебили всех евреев в Цфате. В 1834 году тут состоялась массовая резня, и сомневаюсь, что в тот период Цфатом правили англичане. И кто может вспомнить, почему англичане в связи с этой датой возвели столь красивую лестницу. И я точно знаю, что с 1936-го по 1948-й лестница разделяла людей, готовых вступить в войну; и по ночам, когда мощный прожектор полицейского участка освещал ступени, и евреи и арабы в равной степени опасались пересечь их и причинить зло другой стороне».

Но к 16 апреля 1948 года положение дел решительно изменилось, и, когда англичане в ходе торжественной церемонии передали арабам ключи от всех бастионов, от всех высоких укрепленных точек в городе, а затем их колонны под звуки волынок покинули город, стало ясно, что военные действия в Цфате начнутся у этих ступеней. Если евреи смогут удержаться на этой линии, то у них появится шанс удержать и город.

Фьють! Ци-и-и-у! – начали свистеть арабские пули, прилетавшие с другой стороны этих величественных серых ступеней. Уходившие англичане заверили Лондон, что евреев перебьют через три дня. Арабы не сомневались, что захватят город через два. Плотное неотступное давление со всех сторон начало душить еврейский квартал, и в первые же полчаса перестрелки многим еврейским семьям пришлось покинуть дома, стоящие поблизости от этой красивой лестницы. Арабские дозорные разразились криками: «Они отступают!»

Бах! Трах! Пули врезались в глинобитные стены еврейских домов, и через час после начала обстрела по другую сторону лестницы не было видно ни одного еврея. Арабский командир, понимая, каким психологическим потрясением окажется захват плацдарма по другую сторону лестницы, отдал приказ идти на штурм. «Itbah il Yahoud – смерть евреям!» – кричали сирийцы, иракцы и ливанцы, рванувшись через открытое пространство.

В течение нескольких следующих минут еврейские ребята и девушки возникли, казалось, ниоткуда. Меммем Бар-Эль, ожидая такого хода со стороны арабов, продуманно расположил своих людей. Вынырнув из-за пустого дома, Илана с убийственным спокойствием вела огонь. Малышка Веред, в своей угловатой солдатской кепке, рвалась вперед, поливая арабов очередями из пистолета-пулемета. Готтесман и Бар-Эль, поднявшись из-за кучи щебня, забрасывали наступающих гранатами, а залегший на крыше Ниссим Багдади, улыбаясь, вел прицельный огонь, который наносил врагу страшный урон. Изумленные арабы откатились назад. Они было попытались перетащить своих раненых через ступени, по потом бросили их.

– Прекратить огонь! – крикнул Бар-Эль, и евреи отошли.

Со стороны ступеней не доносилось никаких звуков, кроме хныканья молодого араба из Мосула. Мужчины в арабском квартале перешептывались: «У них и девушки воюют. С ружьями». Той ночью каждая из сторон четко осознала, что если и состоится резня евреев в Цфате, то достанется она далеко не столь легко, как было в прошлом.

В последующие дни еврейское население Цфата по приказу Меммема Бар-Эля было мобилизовано на укрепление внешней линии обороны. Рылись окопы, соединявшие наблюдательные пункты; пришлось снести несколько домов, чтобы на них не могли укрываться арабские снайперы; на дорогах появились перекрытия; и сто семьдесят три вооруженных еврея окапывались, чтобы сдержать натиск шести тысяч арабских штурмовиков. Каждому мужчине и каждой женщине было что делать, и Бар-Эль поддерживал в городе атмосферу стойкого оптимизма.

Но ему не удалось воздействовать на ребе Ицика, который отказывался принимать участие в этих возмутительных богопротивных деяниях. Каждое утро он и его десять стариков в меховых шляпах латали воджерскую синагогу в ожидании неминуемого разрушения Цфата, и, поскольку история повторялась, а прецеденты им были известны, они знали, как должна вести себя обреченная группа евреев в последние минуты перед гибелью. Иудаизм был единственной религией, по которой полагалось произносить особую молитву, «когда нож у горла, когда пламя у ног», и в течение веков этот последний символ веры употреблялся, чтобы «восславить Святое Имя Бога». Особая слава всегда даровалась тем, кто, погибая от рук чужаков, продолжал провозглашать веру в единого Бога, и ребе Ицик решил, что, когда арабы ворвутся в город, судьба воджерских евреев впишет новую главу в великую историю еврейского мученичества.

И поэтому он так обеспокоился в понедельник утром, когда застал в своей синагоге только семь евреев.

– А где Шепсель и Авраам? – спросил он. Кроме того, он заметил, что отсутствует и Шмуэль.

Один из стариков объяснил:

– Они крошат камни.

И маленький ребе выскочил из синагоги, чтобы найти своих последователей. Он увидел, что они работают под руководством Меммема Бар-Эля, кроша камни из снесенных домов. Образовавшуюся щебенку засыпали между досками, и получались брустверы, в которых будут застревать арабские пули. Чтобы защитить еврейские дома, выходившие к пролетам лестницы, требовалось много камня, и трое воджерских евреев, обливаясь потом, струйки которого стекали из-под их меховых шляп, трудились не покладая рук.

– Шепсель! – закричал ребе. – Почему ты не в синагоге?

– Я тружусь, чтобы остановить арабов, – ответил старый еврей, и у ребе Ицика не нашлось никаких убедительных аргументов. Он потерял троих из своего батальона.

В то же утро он испытал еще одно потрясение, когда увидел, что Илана Хакохен, закинув за спину винтовку, организует из девушек его общины отряд обороны. В их обязанности входило подтаскивать камни старикам и готовить еду для Пальмаха.

– Иди сюда, малышка Эстер! – позвал он, но теперь девушки подчинялись более яркому лидеру, и старик передернулся, когда Эстер крикнула ему в ответ:

– Илана говорит, что следующая винтовка достанется мне! – Этой девочке, дочке Авраама Гинсберга, было тринадцать лет.

Но, организовав своих девушек, Илана сделала неожиданную вещь: она остановилась у дома ребе Ицика, решив объяснить, что надо сделать для обороны Цфата, потому что Меммем буркнул:

– Посмотрим, сможешь ли ты убедить этого старого козла.

Когда она распахнула дверь в былую сапожную мастерскую, то увидела перед собой лишь старую жену ребе, простую крестьянку из русской деревни, которая варила суп. Илана попыталась заговорить с ней, но жена раввина понимала только русский и идиш, а последним Илана отказывалась пользоваться. Через минуту появился ребе, с изумлением увидев, что в его доме сидит вооруженная девушка-сабра. Встреча оказалась достаточно странной, потому что ультраортодоксальный ребе считал невозможным даже посмотреть на какую-либо женщину, кроме своей жены, и, когда они наконец начали разговаривать, ребе вел себя так, словно сидел в отдельной комнате.

– Прошлой ночью мы отбили четыре арабские вылазки, – сказала Илана на иврите.

– Такова воля Бога, чтобы Израиль понес наказание за свои грехи, – ответил ребе на идише.

– Но не арабам ее воплощать.

– В прошлом Бог использовал ассирийцев и вавилонян. Почему бы и не арабов?

– Потому что ассирийцы смогли нанести нам поражение. А арабам не удастся.

– Как ты можешь быть такой высокомерной?

– Как вы можете быть таким слепцом?

В среду, на третий день их возобновившихся споров, у Иланы сформировалось четкое убеждение, что маленький ребе каким-то странным образом получает удовольствие от ее слов и поступков, потому что, предвосхищая любое ее слово, он громогласно провозглашал:

– Дочери Израиля прекрасны!

И к ее собственному удивлению, она отвечала:

– Мы стараемся построить такой Израиль, которым вы будете гордиться!

Не поднимая взгляда от своих сложенных рук, он возразил:

– Как вы сможете этого добиться, если вы столь высокомерны? Почему бы тебе не выйти замуж за того высокого ашкенази?

Ее упрямый ответ на иврите неподдельно расстроил старого раввина:

– Мы женаты.

Тем не менее, какой-то слабый контакт возник, когда Илана взяла с собой Веред, и, когда пришел ребе, его жена кормила девушек супом из вареной ботвы.

– Одной вещью я в самом деле горжусь, – сказал маленький ребе.

– Баррикадами, которые мы построили? – спросила Илана.

– Нет, – ответил ребе Ицик. – А тем фактом, что, когда продукты в Цфате подходят к концу, никто из евреев не торгует на черном рынке.

– Попробуй он, – сказала Веред, – и Меммем тут же пристрелит его.

– Сколько тебе лет? – спросил ребе, краем глаза глядя на ее почти детскую фигурку.

– Семнадцать, – ответила Веред.

– Твой отец религиозен?

– Да. Он не знает, где я.

– Должно быть, у него болит за тебя сердце, – сказал ребе и пробормотал молитву над двумя девушками.

Но это чуть наладившееся взаимопонимание разлетелось вдребезги. Вечером 23 апреля, когда начинался их второй Шаббат в Цфате, Меммем Бар-Эль до мозга костей был убежден, что арабы готовятся к атаке. Он боялся, что штурм будет предпринят именно в субботу, когда, по логике вещей, евреи будут молиться, так что в пятницу он собрал всех трудоспособных, чтобы возвести дополнительные заграждения, и теперь евреи молча таскали доски и камни. Именно в это время из сгущающейся темноты и появился ребе Ицик.

– Чем вы заняты в Шаббат? – вопросил он на иврите.

– Строим стену, – ответил Бар-Эль.

– Прекратите! – крикнул этот невысокий человечек.

– Ребе, идите домой к своим молитвам, – попросил Бар-Эль. Возмущенный ребе явно намеревался помешать работам, и было ясно, что его протесты привлекут внимание арабов. Меммем решительно заткнул ему рот ладонью, развернул его и подтолкнул к Ниссиму Багдади. – Убери его отсюда, – приказал Бар-Эль.

Иракский еврей, весивший, как минимум, вдвое больше, чем ребе, легко оттащил его подальше от спешной работы и, подталкивая, направил к сапожной мастерской, где, позвав Илану, сказал ей:

– Придержи его дома. Нам надо строить стенку.

Илане пришлось войти на половину ребе и усесться рядом с ним. Пока за домом спешно шла работа, он был погружен в мрачное молчание. Ближе к рассвету старик выдал предсказание на идише:

– Бог обрушит проклятие на эту стену. Бог проклянет любую армию, которая работает в Шаббат.

Но настоящий кризис возник к Пасхе. Давление арабов становилось все ощутимее, и Меммем настоял, что надо укрепить брустверами два самых важных ряда домов, пусть даже придется снести несколько других домов и использовать полученные из них камни. Работы начались в самый канун Пасхи, и ребе, услышав звуки молотов и ломов, пришел в неистовство. Он носился меж склоненных работников, кисточки его талеса метались у них перед глазами, и он не уставал напоминать, что их собственные отцы возносят молитвы в этот святой день. Он молил их сопротивляться осквернению сего дня, но в ответ слышал, что ребе Голдберг и рав Лоуи, понимая, что пришел час смертельной опасности, дали полное разрешение пренебречь и Шаббатом и Пасхой.

– Поэтому мы и работаем, – отвечали ему.

То есть решение ребе Годдберга и рава Лоуи имело под собой почетную традицию почти двух тысяч лет еврейской истории, потому что и греки и римляне, зная, что евреи отказываются что-либо делать в Шаббат, избирали именно этот день для решительного удара и легко одерживали победы. Такое положение сохранялось до времен ребе Акибы, который провозгласил принцип, что, когда человек или народ находятся в смертельной опасности, все предписания Торы временно отменяются, кроме тех, что касаются убийства, кровосмешения или отступничества. Меммем Бар-Эль, полагаясь на него, явился к раввинам и сказал, что подступает самый опасный момент осады, с чем они и согласились. Солдаты могут делать свое дело. Но для ребе Ицика закон был более свят, чем сохранение еще неродившегося государства, которое вообще не имело права существовать, и он вылетел на улицу, выкрикивая проклятия.

– Уберите его отсюда, – взмолился Бар-Эль, и на долю Иланы снова выпала обязанность держать старика дома. И вот в эти напряженные минуты и случился инцидент, о котором Илана часто вспоминала с неприкрытым сожалением.

Они с Багдади отвели ребе домой, отстранив несколько его преданных сторонников, которые требовали ответа на вопрос: «Что вы делаете с нашим ребе?» Багдади вернулся на передовую линию, где продолжались работы. В сапожной мастерской, где когда-то ребе Заки Мученик делился своим здравым смыслом с жителями Цфата, Илана села рядом с голубоглазым ребе из Воджа, пресекая все его попытки что-то предпринять.

– Я должен быть в синагоге, – запротестовал он.

– Вы были в синагоге, – сказала она, – и покинули ее, чтобы устроить неприятности. Сидите спокойно.

– И вы думаете, что Бог благословит государство, где работают в Пасху? – пригрозил он.

– Сначала мы обретем государство, – ответила она. – А потом уж будем беспокоиться о Боге и о Его Пасхе.

Такое богохульство было просто ужасающим.

– Пока мы не возвратимся на старые пути, любой Израиль, что вы обретете, будет лишь пеплом во рту вашем.

Этот довод вызвал у Иланы отвращение, и она презрительно спросила:

– Ребе Ицик, вы что, серьезно верите, будто обветшавшие обычаи, родившиеся триста лет назад в Польше, представляют Божью волю?

– Что ты имеешь в виду? – вскинулся старик.

– Одежда, которую вы носите. В Израиле не будет ничего подобного. Она – прямое порождение польских гетто.

– Ее окаймление… – вскричал ребе.

– А этот лапсердак, – с насмешливым презрением перебила она его. – Он пришел не из Израиля, и мы его здесь не потерпим. Эти меховые шляпы. Эти черные цвета. Эта мрачность. Все родом из гетто.

Потрясенный ребе сделал шаг назад. Эта наглая девчонка бросает вызов всем символам его жизни, почтенным традициям десяти поколений святых людей Воджа.

– Таково облачение Бога, – начал он.

– Вот этого мне не говорите! – заорала она, пресекая его намерения. – Это позорное клеймо, наложенное на вас господами! – На мгновение она потеряла самообладание – так возмутительно было отношение этого маленького испуганного человечка к ее Государству Израиль, которое было совсем рядом. К сожалению, она бросила взгляд на жену раввина, стоящую у плиты – где когда-то стояла Элишеба из Гретца, заботясь о своих трех осиротевших детях, которые потом так многого добились в Израиле, – и, сорвав с нее парик, швырнула его на пол. Женщина, полная стыда, осталась стоять на месте, и теперь на ее наголо выбритой голове были видны все вены и шишки. Ее парик валялся на каменных плитах пола.

– Да простит тебя Бог, – потрясенно прошептал ребе. Ему было даже страшно подумать, что еврейская девушка может себе такое позволить. Ссутулясь, он поднял парик и вернул его жене. Та неловко пристроила его на голой голове и пригладила завитки на висках. Выглядела она смешно и трогательно, и муж слегка поправил ей парик.

– Уходи отсюда, – хрипло шепнул он на идише.

Но Илана, сделав все это, отказывалась сдвинуться с места.

– Где в Талмуде говорится об этом обычае? – закричала она. – В средневековой Польше невесты брили себе головы, чтобы эти аристократы-дворяне не потребовали права первой ночи. Чтобы они выглядели уродливыми… отвратительными для всех, кроме мужей. А вы вплоть до наших дней заставляете невест брить себе головы, чтобы уродовать их, – а, потом покупаете им парики, чтобы приукрасить их! Что это за штучки Микки Мауса?

– Уходи отсюда, – снова прошептал он. – Еврейская девушка, которая может оскорбить пожилую женщину. Какой же Израиль вы построите? – С неожиданной в нем силой он вытолкал из дома эту девчонку из Пальмаха, эту сабру с короткой стрижкой.

Несколько минут Илана неподвижно стояла на темной улице, слушая, как из соседнего дома доносятся звуки пасхального праздника. Это были мучительные минуты ее перерождения. Что она наделала? Она видела перед глазами растерянную бритоголовую женщину, парик которой валялся в грязи. Внезапно она закрыла лицо руками и содрогнулась, потому что ощутила пустоту в душе.

Так она и продолжала стоять, когда из-за угла вышел Готтесман, собиравшийся что-нибудь перекусить. Он отвел ей руки от лица и увидел, что Илана плачет.

– Что случилось, Лан? – спросил он.

– Я ударила… – Она больше не могла выдавить ни слова, но муж, догадавшись, что ей пришлось иметь дело с воджерским ребе, поцеловал жену и приказал ей оставаться на месте. Осторожно приоткрыв дверь, он вошел, чтобы поговорить с ребе. Через какое-то время он вернулся и, ничего не говоря, с подчеркнутым спокойствием взял Плану за руку.

– Куда мы идем? – спросила она.

– Извиняться.

– Нет! – дернулась она.

– Ты войдешь туда, – шепнул он, и в голосе его слышалась железная непреклонность. Она попробовала упираться, но он втащил ее и поставил перед пожилой женщиной.

– Моя жена хочет извиниться перед вами, – сказал он на идише.

Молчание. Он сжал ей руку. Молчание. Готтесман снова сжал ей руку.

– Мне очень жаль… – наконец прозвучало на иврите.

– На идише, – шепнул Готтесман.

– Мне очень жаль, – повторила его жена на иврите. Он еще раз, теперь до боли, стиснул ей пальцы, но она и в третий раз сказала на иврите: – Мне очень жаль. На улице я плакала от стыда. – Она выдернула ладонь из пальцев мужа и руками закрыла лицо.

Готтесман, потрясенный этой сценой, уже был готов увести жену из комнаты, где ей пришлось столько пережить, но тут его остановила пожилая жена раввина.

– Дети мои, сегодня Пасха, – сказала она. – И Илию вы встретите здесь. – Она заставила Готтесмана и Илану вернуться в центр комнаты, чтобы помочь ей праздновать Пасху, которая, как она предполагала, станет для нее последней. – Найди дрожжи! – шепнула она, полная радости времен своего детства, и Готтесман почувствовал комок в горле, когда понял, что для этой Пасхи, над которой нависла тень обреченности, эта пожилая женщина сберегла в доме кусочек хлебных дрожжей, хотя, скорее всего, не ждала гостей. И, разрываясь между паникой и фантазиями, она заняла нужное место и воскликнула, как много лет назад ребенком кричала в Гретце: «Мама! Я нашла дрожжи, которые ты проглядела!» – и небрежно, словно она была легкомысленной домохозяйкой, кинула их в огонь – как и предписывала Тора.

Таким образом дом был очищен. Она усадила гостей на шаткие стулья и поставила перед ними жалкие остатки еды, которую приберегла для этого святого праздника: горькие травы, пресный хлеб. Но никакого мяса, потому что Цфат голодал. Тем не менее, ей удалось найти две свеклы, из которых она сварила небольшую миску традиционного красного супа, символизирующего Красное море; раньше в России она варила на Пасху его целое ведро. Затем ее муж плотно затянул пояс, надел сандалии и взял посох, словно готовясь немедленно двинуться в путь, едва только Господь отдаст приказ, и все четверо участников празднества раскрошили сухой хлеб на маленькие кусочки и бросили их за спину, словно им тоже приходится бежать из Египта. И в заключение ребе разлил им по стаканам немного цфатского вина, после чего вознес молитву: «Да будь благословлен, о Господь Бог наш, Царь вселенной, который сохранил нам жизнь до этой минуты».

Для Готтесмана этот момент был полон невыносимой боли. Последний еврейский праздник, на котором он присутствовал, состоялся в Гретце, когда его большая и знаменитая семья отмечала Пасху 1935 года. В тот вечер кидуш читал его внучатный дядя Мордехай, и пятьдесят пять стаканов были налиты вином до краев – и за Шолома-романиста, и за Ицхака, профессора химии, и за Рашель, которая стала первым социальным работником в Гамбурге, за пять раввинов, двух поэтов, трех музыкантов и за честных бизнесменов. То была Пасха песен и скорби, потому что отец Готтесмана предвидел, что должно случиться, и уже в конце недели отослал своего сына Исидора в Голландию. Пятьдесят пять стаканов были наполнены вином в ту ночь, когда большая семья дружно пела «Козленок, козленок за два гроша» – и все пятьдесят пять, кроме двух человек, сгорели в пламени холокоста. «Кто даровал нам возможность этих минут», – молился воджерский ребе, и Готтесман почувствовал, что не в силах воспринять торжественность этого мгновения; К нему снова пришло головокружение, которое поразило его в то утро в самом сердце арабских деревень. И он медленно и осторожно сжал стакан с вином в ладонях, чтобы скрыть, как они дрожат.

По завершении молитвы жена раввина встала из-за стола и приоткрыла дверь, дабы проходящий мимо странник мог войти в нее, а муж ее налил пятый стакан вина и отставил его в сторону дожидаться такого странника; и тут пришел черед одного из самых торжественных и трогательных моментов еврейской жизни, который в тот вечер и сохранил Готтесману душевное здоровье. В Пасху, этот радостный праздник исхода евреев из египетского плена и их стремления к свободе, существует обычай, при котором самый юный член семьи мужского пола звонким голосом задает четыре традиционных вопроса, ответы на которые и объясняют смысл Пасхи. Но поскольку тут не было мальчика, и ребе, и его жена, и Готтесман повернулись к Илане, как к своему любимому ребенку, и она густо покраснела.

В таком атеистическом поселении, как Кфар-Керем, не было принято отмечать еврейские праздники, потому что твердоголовые последователи Шмуэля Хакохена были убеждены, что еврейская религиозность в массе своей и архаична, и вообще оскорбительна; но если какие-то отдельные семьи хотели соблюдать Пасху, как память о свободе, они могли это делать. Натаниель Хакохен с женой никогда к ним не относились, но в домах у подруг Илана несколько раз присутствовала на этом торжественном празднике, так что, по крайней мере, примерно представляла себе его ритуал. Запинаясь, она прошептала знаменитый предварительный вопрос: «Почему эта ночь отличается от всех других ночей?» И тихим голосом задала первый вопрос: «Почему в другие ночи мы едим хлеб на дрожжах, а сегодня пресный?» Трое евреев хором пропели ей ответ, и она запнулась в нерешительности на втором вопросе: «Почему в другие ночи мы едим овощи, а этим вечером только горькие травы?» И снова слушатели хором дали объяснение, и она приступила к третьему вопросу.

Она забыла его. Готтесман покраснел, словно был взволнованным отцом, на ребенка которого смотрят сотни глаз. Ребе заерзал. Наконец его жена прямо показала Илане на свои руки – мытье их и было темой третьего вопроса, но Илана решила, что ей показывают на стул. «Ну да! – звонко вскричала она, полная детского восторга. – Почему в другие вечера кто-то сидит расслабившись, а другой напряженно, а вот сегодня всем хорошо?» Это был четвертый вопрос, но ее никто не поправил, потому что из арабского квартала ударил треск автоматных очередей, и Готтесман, вскочив, схватил оружие и рванулся в открытые двери.

Илана рефлекторно тоже вскочила из-за пасхального стола и кинулась к своему оружию, но ее остановила жена раввина.

– Сегодня пасхальная ночь, – сказала она, снова усаживая Илану на стул.

Она вернулась к дверям и снова распахнула их, а ее муж продолжил оставшуюся часть праздника, задав вопрос: «Почему мы оставляем открытой дверь? Почему мы наливаем лишний стакан вина?» – и теперь Илане пришлось отвечать, сохраняя смешные, но любимые традиции волшебной сказки, чтобы пророк Илия мог присоединиться к этому празднику – и по традиции все повернулись лицом к полуоткрытой двери, чтобы сразу же увидеть появление Илии. Но, глядя на дверь, Илана молилась, чтобы в ее проеме возник не Илия, а Готтесман. Огонь становился все плотнее.

Закончилась и древняя легендарная песнь. Ребе высоким голосом пел о счастье евреев, с которым они ушли к свободе, пусть даже это была свобода пустыни без воды и пищи. И празднование обрело тот странный и совершенно еврейский характер, когда все присутствующие запели песенку, которая звучала как колыбельная:

С весельем, которого не мог нарушить даже треск арабских очередей, ребе и его жена в парике пели об «ангеле, который казнил мясника, который убил быка, который выпил воду, которая потушила огонь, который спалил палку, которой побили собаку, которая укусила кошку, которая

В эту ночь в дверях не появились ни Илия, ни Готтесман, так что трое евреев просидели за столом долгие часы ожидания, скрашивая их осторожным диалогом между голубоглазым ребе и загорелой саброй. Диалог этот длился все восемь дней Пасхи и продолжился в первые дни мая, когда казалось, что натиск арабов вот-вот сомнет евреев, и лишь отчаянный героизм бойцов спас жизнь еврейскому кварталу старого города. Сопротивление евреев Цфата можно было назвать только чудом, потому что со всех точек, занятых арабами, те вели прицельный огонь, беря на мушку любого, кто неосторожно показался на открытом месте. Тем не менее, эти упертые евреи как-то держались, хотя были окружены со всех сторон; у них не хватало оружия, и они были лишены свободы маневра. И во время этой героической обороны района, который, скорее всего, удержать было невозможно, но за который они отчаянно дрались, Илана и ребе Ицик вели разговоры.

РЕБЕ (на идише). Вы в самом деле считаете, что, пойдя против ясно выраженной воли Бога, вы сможете установить на Святой земле государство Израиль?

САБРА (на иврите). Да. Такие люди, как мой муж…

РЕБЕ. Как ты осмеливаешься называть его своим мужем? Вы не женаты.

САБРА. Я называю его своим мужем, потому что мой отец пригласил двух соседей и в их присутствии объявил: «Моя дочь вышла замуж. Да будет у них куча детей». Разве не так евреи на этой земле заключали браки еще четыре тысячи лет назад? Где тогда были раввины?

РЕБЕ. Годы идут, и люди становятся умнее. Через несколько столетий евреи сочли, что для их дочерей лучше выходить замуж определенным образом. С соблюдением всех правил. С одобрения общины. Вы не так сильны, чтобы жить по своим собственным законам. Но обретете силу, если будете следовать нашим священным традициям. Если выйдешь замуж за своего высокого ашкенази по закону. Как делают умные люди.

САБРА. Вы все время говорите о традициях. А ведь это именно я возвращаюсь к великим традициям этой земли. К традициям патриархов… Моисея… Аарона… Иакова. Людей, жизнь которых была свободна. И именно такие, как вы, пытаются игнорировать эти традиции и заменить их мелкими убогими фокусами, родившимися в Польше и России, где евреи жили, как свиньи.

РЕБЕ. Ты можешь не уважать такие страны, как Польша и Россия, но две тысячи лет евреи во всем мире были вынуждены жить в этих странах. И то, что там происходило с ними, определило их историю, сформировало характер. Разве можно забыть Маймонида, который жил в Египте? И Баал Шем Това из Польши? И виленского Гаона, который жил в Литве?

САБРА. Да. Мы собираемся строить новое государство, а не какое-то жалкое подобие того, что существовало в Польше и Литве. Мы хотим обрести новые законы, новые обычаи – все новое. И мы настаиваем – в основе этой новизны будет дух тех евреев, какими они были в древние времена. На этой земле.

РЕБЕ. Но о том, что тогда существовало, можно говорить только в понятиях прошедших лет. Из всех евреев, что обитают в мире, девять десятых никогда не видели Израиль. И вы собираетесь вводить свои традиции только для этой одной десятой, которой доведется жить здесь?

САБРА. Да. Если девять десятых сошли со своего пути, нам лучше забыть их ошибки.

РЕБЕ. И вы собираетесь отбросить всю мудрость, собранную в Талмуде?

САБРА. Да. Вы, раввины, сделали из Талмуда тюрьму духа. И если для того, чтобы вырваться из этой тюрьмы, нам придется отбросить и все хорошее, что есть в Талмуде, мы сделаем это. А потом уж соберем среди обломков все хорошее и нужное.

РЕБЕ. Неужели ты считаешь, что одному поколению евреев хватит мудрости и озарений ума, дабы восстановить то, что в течение двух тысяч лет строили наши величайшие умы, такие, как Маймонид, Акиба?…

САБРА. Настало время решительных перемен. И если мы будем действовать достаточно мудро, то сможем все восстановить.

РЕБЕ. Ты не почитаешь Талмуд?

САБРА. Нет. Когда примерно семьдесят лет назад мой дедушка пришел в Тиберию, талмудисты этого города сорвали с него одежду и избили. Они сказали, что его идея вернуть евреев на землю – глупость. Когда он привез в поселение евреев из России, те, стоило им лишь бросить взгляд на выбранную им землю, испытали желание скрыться за стенами Тиберии и снова засесть за Талмуд. Сбежав из одного талмудического гетто, они решили искать убежища в другом. И если Талмуд Делает людей такими, то это неправильно.

РЕБЕ. Разве ты забыла, что сказал Маймонид о евреях, когда они становились народом? «Да примет твой народ подлинные ценности, которых ни уничтожить, ни изменить, и возвысь свой голос в вере, которая никогда не умалится. Стой на этом завете, крепи религию, хранилище своей веры». Разве может быть лучший совет?

САБРА. Нет. Но вы же против государства. Так чего ради вам беспокоиться о его форме?

РЕБЕ. Меня всегда волнует то, что делают евреи.

САБРА. Так что, если мы обретем страну, вы захотите, чтобы в ней было как можно больше примет старины?

РЕБЕ. Я хочу, чтобы все евреи жили под защитой Талмуда. Ты забыла, что говорил великий ребе Акиба? Для рыбы наступили тяжелые времена, когда сети перегородили ее ручей, и лиса сказала: «Оставь эти опасные воды. Выбирайся на берег», и рыбы уже были готовы это сделать, когда вожак их стаи спросил: «Если в воде, где мы привыкли жить, наступили тяжелые времена, какие опасности будут подстерегать нас на земле, где лиса захочет съесть нас?» Если евреи испытывают трудности, имея при себе Талмуд, в котором вся их жизнь, насколько хуже им будет без него?

САБРА. Мою главную претензию к Талмуду выразил мой отец… и мой дедушка. Талмуд истолковывали узколобые раввины. В Торе сказано просто: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих…» Это ясно и понятно. Но раввины написали кучу книг о том, чего человек не имеет права делать в Шаббат, и, когда Цфат может пасть перед арабами, вы вытаскиваете эти книги и пытаетесь остановить так нужную работу. И вы надеетесь, что, если мы завоюем для вас Израиль, вы будете втолковывать нам каждую мелочь из своих книг?

РЕБЕ. Жить ли Цфату или погибнуть – это решает Бог. Если нам суждена смерть, то мы погибнем, как умирали в прошлом. Но если мне будет суждено спастись, то я буду настаивать, чтобы Израиль соблюдал закон, данный нам Богом.

САБРА. А истолковывать его будете вы?

РЕБЕ. Меня пугает твое высокомерие, с которым ты выносишь свое личное суждение, что будет хорошо для государства, которое вы планируете создать.

САБРА. Это не мое личное мнение. А суждение всех, кто создает эту страну.

РЕБЕ. Разве ты не знаешь, что случается с евреями, когда они слишком полагаются на свои озарения? Когда забывают о Талмуде? На этой улице жил один из самых знаменитых евреев в истории, доктор Абулафиа. С помощью других, столь же одаренных сподвижников, он развил мистическое понимание сути Бога. Понимание, которое сделал доступным для каждого человека. Каждый сам для себя ребе. Бог обращается лично к каждому человеку, как он говорил с Моисеем, Учителем нашим. И может, новые заповеди поступят прямо от Бога, и не потребуется ни анализа знатоков, ни вмешательства раввинов.

САБРА. Но ведь пока именно вы, раввины, истолковываете слова Бога, не так ли?

РЕБЕ. Конечно. Бог говорит нам, что хорошо для мира в целом, а раввины изучают его слова, дабы определить, что хорошо для человека.

САБРА. То есть, если в нашем государстве будет или избранный парламент, как в Англии, или конгресс, как в Соединенных Штатах, вы пожелаете, чтобы группа раввинов просматривала издаваемые ими законы и решала, какому закону следует подчиняться, а какому – нет?

РЕБЕ. Конечно. Кто-то же должен заниматься этим, и труд этот возьмут на себя опытные раввины. Потому что после времен доктора Абулафиа, когда каждый был сам для себя раввином, кто пришел к нам со своими призывами, заставив поверить, что он-то и есть Мессия? Шабтай Цви, турецкий еврей из Смирны. Он принес и высокий подъем духа… и всеобщую подавленность. Его движение распространилось среди евреев по всей Европе, и люди в Водже были уверены, что в 1665 году перед миром откроется рай, который станет возмещением резни, что несколько десятилетий назад устроили казаки Хмельницкого. Для евреев то были восхитительные дни, полные счастья… и ты знаешь, что случилось потом? Шабтай Цви, спаситель еврейского народа, был схвачен в Константинополе и, испугавшись пыток, дал согласие перейти в ислам. Наш великий спаситель обладал мужеством мышонка, и урон, который он принес евреям всего мира, не поддается исчислению.

САБРА. И вы считаете, что раввины могут предотвратить такую беду?

РЕБЕ. Только раввины блюдут чистоту иудаизма. Раввины Иерусалима знали, что Шабтай обманщик, и назвали его таковым. Раввины, которые первыми вкусили его яда, выступили с таким же предостережением. А через сто лет после того, как Шабтай Цви, став истовым мусульманином, исчез из истории, на его место пришел другой, который оказался еще хуже, – Яков Франк. Он тоже объявил себя Мессией, и ему тоже противостояли раввины. Но он обладал силой убеждения и обрел большую власть. Он учил, что прежде, чем познать добро, человек должен познать зло, и, подчинившись его заклинаниям, бедные обитатели Воджа осквернили свою общину – и все во имя Мессии. А когда иудаизм был подорван и развращен, что сделал Яков Франк?

САБРА. Я о нем не слышала. Так что же он сделал?

РЕБЕ. Он сказал, что Талмуд должен быть публично сожжен. Что и произошло. И что было потом?

САБРА. Что?

РЕБЕ. Он привел всю свою общину в католический собор, где их и крестили.

САБРА. Он это сделал?

РЕБЕ. Но даже католики сочли, что не хотят иметь с ним дело. Они выяснили, что когда их еврейские единоверцы-католики молились Троице, то имели в виду Бога, Шабтая Цви и Якова Франка. Так что они заточили Якова Франка в монастыре. Да что говорить, даже в Цфате объявился свой ложный Мессия. Легендарный Иосиф де ла Рейн, который последовал по стопам Шабтая Цви, тоже обратился в ислам. Так что, как видишь, нам, евреям, не стоит особенно доверять, если мы отдаляемся от своих раввинов.

САБРА. То есть вы считаете, люди будут постоянно связаны со старыми законами польских гетто?

РЕБЕ. Я считаю, что еврейское государство создаст приход Машиаха. Во Франции или Америке агностики могут строить любое государство, которое им заблагорассудится. А евреи, верующие в единого Бога, – нет. Они должны создать еврейское государство, которое должно будет всецело подчиняться еврейскому закону. А закон таков, как его истолковывают раввины.

САБРА. Наше государство будет еврейским, но оно вернется к тому еврейству, которое существовало четыре тысячи лет назад, до того как его развратил ваш дух, пришедший из Восточной Европы.

РЕБЕ. Евреи остались в живых, чтобы бороться за свое государство, лишь потому, что гетто, которое вы так презираете, сохранило им жизнь. И они выжили лишь благодаря воле раввинов, которые несли слово Талмуда в каждую, даже самую маленькую общину. Вы существуете сегодня потому, что мой дедушка в Водже отстаивал вас перед и поляками, и русскими, и немцами. Без него вас бы не было. А что поддерживало его? Что заставляло евреев Воджа противостоять давлению, которое их совесть не могла принять? Стойкая вера в законы.

САБРА. Если иудаизм гетто продолжит свое существование, я скорее предпочту победу арабов.

РЕБЕ. Ему ничего не остается, кроме как выжить. Потому что он унаследован. А евреи больше, чем весь остальной мир, живут на своем наследии.

САБРА. Мы создадим новое наследство. В Водже ваш дедушка и его добрые евреи, собравшись в синагоге, подставляли шеи ножам погромщиков. А их дедушки ждали Хмельницкого и его орды. Больше этого не будет, ребе. Если арабы собираются перебить нас в Цфате, им придется прикончить каждого проклятого еврея, и прежде, чем они доберутся до вас, им придется застрелить меня, потому что я до последней минуты буду отстреливаться от них вот из этой винтовки. Мы новые евреи.

РЕБЕ. Mein tochter, доченька, богохульством ты не создашь новую традицию. Вы, девушки, так гордитесь своими ружьями и своей военной подготовкой, вы стоите бок о бок со своими мужчинами, чего вы не должны делать. Это не отважная новая традиция, а очень старая, и именно о ней говорит Моисей: «Когда мужчины вступают в бой друг с другом, а жена одного из них, приблизившись, пытается помочь ему, но лишь мешает, вызывая беспокойство за нее, и, когда она протягивает руку, чтобы тайно увести его, да сверши ты сие: отруби ей руку».

САБРА. Никогда не слышала более нелепого текста. Если араб поднимет руку на моего мужа, я всажу ему пулю между глаз. Я дочь Деборы, и, когда мы отвоюем Цфат, я буду, как она, петь и танцевать.

РЕБЕ. Я расстроен, когда ты говоришь лишь о силе оружия. Ты забыла, что говорит Моисей, Учитель наш: «Я не одарил бы вас своей любовью и не избрал бы вас, будь число вас больше, чем любого другого народа; но вас меньше любого прочего народа». Наша цель – озарять весь мир своей преданностью единому Богу.

САБРА. Сейчас наша цель – дать победу народу. Что мы и собираемся сделать.

РЕБЕ. Видя твое молодое высокомерие, я даже опасаюсь напомнить тебе, что, может быть, именно мы, раввины, понимаем мир лучше прочих. Мой брат в Водже куда ортодоксальнее меня, и ты можешь считать, что он совершенно далек от жизни. Могу я прочитать тебе письмо, которое он написал в 1945 году? Он спасал жизни двух таких девушек, как ты, которым досталось куда больше, чем ты можешь себе представить.

«Вопрос. Две красивые еврейки из Воджа пришли ко мне в крайне расстроенных чувствах, потому что их мужья и семьи отказываются принять их обратно в свое лоно. Причина в том, что у каждой девушки большими буквами вытатуировано на правом предплечье: «СОЛДАТСКИЕ ШЛЮХИ НЕМЕЦКОЙ АРМИИ». И их мужья считают, как говорят девушки, что узы их брака разорваны из-за того, чем их заставляли заниматься в лагере для рабов. Их семьи убеждены, что девушки должны были покончить с собой из-за такого позора, а дяди говорят, что стоило бы отрезать себе руки прежде, чем евреи поняли бы, какими делами девушкам приходилось заниматься. Что делать?

Ответ. Суть этого дела столь ясна, что понять ее может любой. Замужняя женщина, которая, как жена Хосии, становится проституткой, должна быть извергнута. Мужья правы, считая, что их браки распались. И закон гласит, что отец дочери, которая стала проституткой, должен отвести ее на край города, где ее побьют камнями. Таким образом, правы и семьи, считающие, что у их дочерей, в соответствии с законом, порваны все отношения с семьями.

Но это не может быть концом ситуации, потому что в случаях с двумя еврейскими женами обыкновенные слова не подходят. Об этом мы и говорили в 1941 году, видя, как четыре юные еврейские невесты предстали перед безжалостным трибуналом. Двум, которые были не столь уже красивы, судья приказал отправляться в теплушку, а оставшиеся двое получили приказ нанести на руку татуировку – и в полевой бордель. Отказ подчиниться означал немедленную смерть. Был ли выбор у этих девушек? Сама ли еврейская девушка из хорошей семьи подставляла руку для татуировки, а тело для осквернения? Был ли среди нас, жителей этого маленького городка, хоть один, который не ощущал бы ужас этого зла? Как мы можем сегодня забыть это и говорить, что девушка должна была вести себя так и так, а жена – поступать вот таким образом?

Поэтому я дал указание, чтобы эти две женщины вернулись к своим мужьям и в свои семьи и чтобы все относились к ним как к людям, на которых лежит благословение Господа, которого мы лишены. В мою синагогу они могут заходить с почетом, и в моем доме их встречают с радостью. Мы все вернулись с края могилы, но мало кто носит столь явные следы божественного прощения Господа нашего, как эти девушки. Если хоть кто-то в Водже посмеет что-то сказать против них, будь то муж или отец, такой человек будет навечно отлучен от еврейства этого города и любого другого, куда попадет это письмо.

Что же до дяди, который советовал девушкам отрубить руки, то он частично прав и частично не прав. Они должны носить платья с длинными рукавами, дабы скрывать то ужасное, что с ними произошло, и не должны гордиться своими страданиями. Но с другой стороны, им не стоит делать ничего, дабы избавиться от этих унизительных знаков, потому что Бог с целью явил их среди нас, и все из нас в Водже, кто остался в живых, несут на себе такой знак, но ни у кого он не выжжен так отчетливо. И когда эти женщины проходят мимо нас, они – живое доказательство, что Бог жестоко карает евреев, но потом возрождает своей любовью».

То есть в обществе всегда должен быть кто-то, кто может выносить суждения по таким вопросам, но у него будет такое право лишь в том случае, если он сверяется с Книгой. С древней и священной Книгой.

САБРА. Сдается мне, что брату вашему потребовалось слишком много времени, дабы сказать простую вещь: «Вы, идиоты, примите этих девушек обратно. У вас была своя война, а у них – своя».

РЕБЕ. Ты кое-что упускаешь. Ты можешь сказать это просто и ясно, но слушатель может то ли поверить тебе, то ли нет. Когда мой брат обратился к евреям Воджа, они должны были слушать его и подчиняться. Он был для них высшим авторитетом, моральным авторитетом, если хочешь, дабы напоминать им, что гласит закон, или говорить: «В данном случае вы не должны подчиняться ему».

САБРА. То, что вы говорите, относится к гетто. Но не к Израилю.

РЕБЕ. То, что я говорю, относится к человеческому сердцу… к вечности иудаизма.

САБРА. Есть известная еврейская поговорка, которая мне нравится куда больше, чем ответ вашего брата, ребе Ицик. Я думаю, что в 1948 году она имеет к нам прямое отношение. «В царском дворце много комнат, и от каждой комнаты есть свой ключ, но самый лучший ключ из всех – это топор». Вот мы и живем в век топора.

РЕБЕ. В еврейской истории каждый век – это век топора, но мы ищем что-то более постоянное. И я пытаюсь понять, задумываешься ли ты, что ты можешь сделать по отношению к мужчине, которого называешь своим мужем? В Талмуде есть рассказ о человеке, который изучал Тору и оказался в тени высокого дерева. На иврите – илана. И он вскричал: «Как прекрасно это дерево!» Остановившись под ним и прервав изучение Торы, он не только совершил великий грех, но и сам подверг себя опасности смерти.

САБРА. Вот это, конечно, принять я не могу. У нас с Готтесманом будут дети, и они унаследуют благородную страну, которой мы будем управлять без помощи раввинов.

РЕБЕ. Раввины всегда будут рядом с тобой, потому что твое сердце призовет их.

САБРА. Сердце не призовет.

РЕБЕ. Пока ты не придешь домой с татуировкой на руке… по-арабски.

* * *

Утром четверга, 6 мая, их диалоги подошли к концу. Окончательное разделение Палестины состоялось девять дней назад, и арабы, осаждавшие Цфат, получили приказ от верховного командования великого муфтия в Иерусалиме:

«Цфат должен быть немедленно очищен от евреев и превращен в нашу постоянную штаб-квартиру в Северной Галилее. Как только мы тут укрепимся, то отсюда начнем завоевание всего севера Фаластын».

Так что в этот день начался последний штурм еврейского квартала. Снайперы вели интенсивный огонь, и евреи начали нести потери. Захватывая дом за домом, арабы все теснее стягивали петлю, порой даже перебираясь через лестницу, а люди в воджерской синагоге продолжали молиться.

ХОЛМ

Оказавшись в том месте, где шли бои за Цфат, Кюллинан сказал Табари и Элиаву:

– Как раз в апогее этого сражения в Чикаго я едва не выставил себя идиотом. Одна из газет узнала, что я работал в этих местах и немного знаю арабский. Редактор попросил меня написать статью о том, что произойдет, когда арабы начнут сбрасывать евреев в Средиземное море. Я вытащил свои карты, запросил в справочном отделе библиотеки последние данные и написал очень убедительную статью, доказывающую, что при подавляющем превосходстве арабов в живой силе, вооружении и подготовке они через три недели после начала наступления автоматически добьются успеха. Я заверил газету и ее читателей, что исходя из моих впечатлений на месте нынешних событий – кроме того, я цитировал английских экспертов и приводил массу цифр – и при соотношении тридцать семь миллионов арабов против шестисот тысяч евреев «война конечно же будет короткой, жестокой и станет катастрофой для евреев».

– Большинство экспертов были с тобой согласны, – саркастически заметил Элиав.

– И как твоя проарабская пропаганда была воспринята в Чикаго? – пошутил Табари.

– К счастью, я обладал здравым смыслом… должно быть, мне ворожили Моисей или Магомет. Как бы там ни было, я решил на всякий случай показать статью приятелям из британского консульства, чтобы они проверили все данные, и два крупных специалиста сказали, что не нашли никаких ошибок. Но стоило мне прийти домой, как я узнал, что меня отчаянно разыскивает парень, который там считался атташе по культуре. Он настоятельно потребовал нашей немедленной встречи. Он сразу примчался и тут же, с порога, выпалил: «Господи, Кюллинан, надеюсь, ты еще не отдал статью?» Я сказал, что нет, а он рухнул в кресло и попросил выпить. «Слава Богу, старина. Ты избавился от крупных неприятностей на свою голову». Я спросил, что он имеет в виду, и услышал: «Видишь ли, евреи вроде побеждают, и мне бы не хотелось, чтобы ты выглядел круглым идиотом в глазах публики». Помню, я перестал наливать ему выпивку, и у меня перехватило дыхание. «Что? Евреи побеждают?» Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Конечно! Это уже всем известно». Я напомнил, что даже его собственное начальство не в курсе дела, а он рассмеялся: «Да они не знают даже, что у них делается под носом. Они думают, что если какой-то полоумный английский полковник научил арабов держаться в верблюжьем строю, то из пустыни тут же хлынет могучая армия». Он много еще чего выдал, в том числе и массу ругательств, но его слова помогли мне прослыть в Чикаго пророком. «Посмотри на это вот с какой точки зрения, Кюллинан, – сказал он. – Для арабов совершенно невозможно провести колонну бронетехники с запасами горючего и вооружения из Каира в Газу». Я восстановил в памяти карту этих мест… со всеми дорогами и прочими условиями местности и поправил его: «Ты забываешь, что там есть хорошие мощеные дороги. Им больше не приходится перебираться через каменистые вади». Он стукнул стаканом по столу и заорал: «Ты забываешь одну важную вещь, черт бы ее побрал! Так же, как и эти военные тупицы в конторе! Они видят лишь цифры на бумаге. Египтяне – восемьдесят тысяч стволов. Что эти идиоты делают в Каире, если бои идут в Газе? Они видят на бумаге, что у египтян восемьсот орудий. Они что, будут стрелять из-за пирамид? Взять конвой с военным снаряжением. Он под командой двух полковников собирается отправиться на фронт. К ночи он уже сформирован в Каире, но прежде, чем покинуть город, первый полковник продает своему брату, дельцу черного рынка, все запасные покрышки. Все до одной. При первой же проверке второй полковник позволяет своему дяде спереть половину запасов горючего. При второй проверке первый полковник продает две трети боеприпасов. В первой же деревне крупный деятель черного рынка, он же племянник второго полковника, предлагает за наличные продать ему половину грузовиков. На границе водители оставшихся машин решают украсть пулеметы и продать их евреям. – Я помню, как он беспомощно уронил руки, и пальцы у него дрожали, как листья на ноябрьском ветру. – Так что ты понимаешь, Кюллинан, у такого конвоя нет никаких моральных сил даже покинуть Египет». Его аргументы были столь убедительны, что я порвал свой опус. Мы сели за выпивку и принялись анализировать ход военных действии, после чего я написал статью, которая и принесла мне известность. Ее прочел Пол Дж. Зодман, и он был так рад найти кого-то, кто считает, что его евреи победят, что позже и предоставил средства, из которых ныне платят зарплату и мне, и тебе, и тебе.

Трое собеседников поднялись по лестнице, которая некогда разделяла арабский и еврейский кварталы. Слева их взглядам открылась покинутая мечеть. Она обладала такими продуманными пропорциями, в ней так удачно соотносились стены, купол и минарет, что при всех ее скромных размерах она была настоящим произведением искусства, украшавшим холм и придававшим законченность опустевшим арабским домам, что толпились у ее основания. Справа же виднелась приземистая квадратная синагога воджерского ребе. Она не сочеталась с окружающей местностью, не выделялась своим изяществом среди обступавших ее глинобитных домов, но она громогласно напоминала о том факте, что веками к ее дверям приходили упрямые люди, стойко продолжавшие верить, что Бог един. Бог, который играл такую важную роль в мирских делах – если люди Ему это позволяли.

Табари присел на ступеньки. Локти он упер в колени и подпер подбородок костяшками сплетенных пальцев.

– Я тебе когда-нибудь рассказывал об обороне Акры? – спросил он у Кюллинана. – Понимаешь, мне, как сыну сэра Тевфика Табари, было поручено возглавить оборону старого города, и в моем распоряжении конечно же были и люди и техника. Меня особенно обрадовало открытие, что в караван-сарае старого венецианского квартала боеприпасов оказалось столько, что можно было взорвать всю Фаластын. Главное, у нас было два миллиона патронов к английскому вооружению. Две тысячи оружейных ящиков, и в каждом по тысяче патронов. Да и другого добра хватало.

– Я дрался в Акре, – сказал Элиав.

– И что же случилось? – спросил Кюллинан.

– Ты же читал о падении Акры в 1291 году? – спросил Табари. – В тот раз нападали мамелюки, а христиане оборонялись. Но христиане были раздроблены на примерно десять самостоятельных групп: венецианцы, генуэзцы, тамплиеры, госпитальеры… В наше время атаковали евреи, а арабы оборонялись. Но мы состояли из четырех тысяч групп.

– Из четырех тысяч? – переспросил Кюллинан.

– Да. Я был единственным генералом в истории, под командой которого было четыре тысячи армий. Каждая из одного человека. У нас были иракские арабы, которые проникли в город, чтобы убивать. Ливанские арабы, готовые, едва только мы победим, открывать свои лавки. У нас были египтяне, иорданцы, немало сирийцев, несколько саудовских арабов. У меня были палестинские арабы из Иерусалима, Которые не могли разговаривать с арабами из Хайфы. Мне приходилось иметь дело с тремя тысячами отважных тигров, единственным желанием которых было разграбить еврейские лавки. Пусть с евреями дерутся другие арабы, а их дело – грабить.

– Неужто дела были так плохи? – спросил Кюллинан.

– Хуже. Потому что на нижнем этаже караван-сарая расположился тощий, уродливый, злобный араб. Его дядя знал великого муфтия, и тот наделил его особой властью, даже надо мной. У него был ключ от арсенала в подвалах крестоносцев, и без разрешения дяди он отказывался выдать мне хоть одну обойму, а его дядя отказывался и пальцем шевельнуть без одобрения великого муфтия. Он буквально сводил меня с ума. Я молил дать побольше боеприпасов… для отряда, который готовился к вылазке… двести человек. Он отказался их выдать. Как-то я подумал: расстреляю этого урода и заберу у него ключ. Но он, должно быть, догадался, что мне пришло в голову, потому что предупредил меня: «Не думай, что, застрелив меня, ты получишь боеприпасы. Потому что ключ я спрятал».

– И что с ним случилось?

– Когда евреи подошли к городу и готовились к штурму, он спешно перебрался на парусник и удрал в Бейрут.

– А ключ?

– Он взял его с собой.

* * *

Натиск арабов, который начался днем 6 мая, должен был окончательно разделаться с евреями, если бы арабы и вечером продолжали давить, продвигаясь от дома к дому, но в силу какой-то причины, которую Готтесман так и не смог понять, в сумерках арабы остановили свое продвижение, дав евреям время перегруппироваться. Но не подлежало сомнению, что защитники города долго не продержатся. Меммем Бар-Эль был совершенно измотан, а Готтесман с трудом держался на ногах. Нервы у него были на пределе, и Илана сомневалась, продержится ли он еще день. Из всей маленькой командной группы только Ниссим Багдади был в хорошей форме, хотя и он заметно похудел.

В этот вечер Пальмах собрался в доме Иланы. На встрече царило мрачное настроение. Обсуждались планы, как продержаться из последних сил. У них еще хватило бы мужества рвануться в атаку, но энергии оставалось лишь на единственную тактику: держаться и ждать; пока они вели разговоры в эти полуночные часы, из вади за кладбищем донеслись пугающие звуки, и Готтесман поежился. Если арабы готовятся к последнему штурму, он должен идти, но…

Затем стали слышны веселые голоса, словно иракцы в красных шапках и «львы Алеппо» в белых рубашках подбадривали друг друга перед вакханалией убийств. Малышка Веред схватила свой ручной пулемет и рывком распахнула двери. Стояла звездная ночь, и голоса стали звучать громче. Это пели мужчины… и женщины. Теперь даже Готтесман мог разобрать слова, дерзко звучавшие в ночи:

Первой подала голос Веред:

– Их, должно быть, сотни. – Она пулей вылетела из помещения, и за ней последовали Багдади и Бар-Эль – он обрел силы, которых, как ему казалось, у него уже не было.

– Идем, Готтесман! – вскочила Илана.

– Я подожду.

– Хорошо. – Оставив его сидеть, она бросила взгляд в открытые двери и торопливо кинулась вслед возбужденным евреям, бежавшим по узким улочкам вниз к кладбищу, но на углу воджерской синагоги она остановилась как вкопанная, оставшись одна в ночи.

– Это ловушка, – сказала она. – Там арабы, и, когда мы спустимся встретить их, другие нападут из-за лестницы.

Она круто развернулась на месте, скинула с плеча ружье и в одиночестве заторопилась к уязвимой точке, но когда, готовая тут же открыть огонь, она оказалась там, то никого не обнаружила, потому что возможные участники предполагаемого штурма были буквально парализованы звуками, доносившимися из вади.

В эту решающую ночь в Цфат прибыли двести бойцов Пальмаха, и появление во главе их Тедди Райха придало новую силу сопротивлению евреев. Сухой, жилистый, возбужденный, он горел тем огнем, который питался пониманием, что альтернативы нет. «Мы удержим Цфат – или нас шаг за шагом оттеснят к морю», – бесстрастно охарактеризовал он положение, с которым еврейским бойцам придется иметь дело следующие восемь месяцев. В выцветшей рубашке хаки, с ручными гранатами, свисающими с тугого пояса на талии, и с револьвером, удобно прилаженным под правую руку, он как-то ухитрялся одной рукой управляться с небольшим автоматом-«шмайсером». Пустой левый рукав был аккуратно приколот к плечу. Он был невысок ростом, но, казалось, его напряженная фигура обрела твердость камня, потому что, когда он собрал всех командиров, одного лишь его внешнего вида хватило, чтобы вселить в них уверенность.

– Нам придется кое-что предпринять, – сказал он.

Кратко представив своих лейтенантов – Габбаи, Зучанский, Гельдценберг, Пелед, Мизрахи, – он отправился на ночное знакомство с Цфатом.

– Вон там ступени, – объяснил Меммем. – На самом верху их – бетонный полицейский участок.

– Сколько в нем засело арабов?

– Около четырехсот.

– Пулеметы?

– Как минимум, тридцать. Оставлены англичанами.

Райх легко переместился на другой конец еврейских позиций и показал на зловещее трехэтажное каменное здание с плоской крышей. – Его обороняют точно так же? – спросил он.

– Да, – кивнул Бар-Эль.

Затем Райх вернулся к середине линии окопов и застыл, рассматривая грозные руины замка крестоносцев, которые господствовали над всем городом, а потом поднялся на крышу еврейского дома, чтобы приглядеться к самому неприступному из арабских укреплений – огромной крепости на горе за городом. Англичане выстроили ее на совесть, и она была неуязвима. У нее были толстые стены, вдоволь припасов и обильные запасы воды. Ее силуэт в ночи не предвещал ничего хорошего. Она казалась такой могущественной и совершенно неприступной для обыкновенного человека. Готтесману, пытавшемуся совладать с собой, показалось, что, когда Райх увидел это чудовищное сооружение, у него перехватило дыхание.

Но если Райх и испытал потрясение при виде арабских позиций, он смог скрыть его.

– Вернемся в штаб-квартиру, – буркнул он. В эти тихие ночные часы он созвал совещание командиров, и никто из тех, кто на нем присутствовал, не смог его забыть. Взяв глубокую миску, он вверх дном поставил ее на деревянный стол. – Ребята, – сказал он, – это то, что нам противостоит. Плоская часть – это холм крестоносцев. По бокам холм разделен на шесть частей. Арабам принадлежат пять из них. Мы держим одну.

Готтесман закрыл глаза. Где-то он уже слышал эти слова: «Каменный дом… бетонный полицейский участок… развалины крестоносцев». Кто-то уже возил такую же миску по столу, и эти звуки эхом отдавались у него в ушах… эхом отдавались. Он уже был готов что-то выкрикнуть, но тут его потрясли слова Тедди Райха. В них было невозможно поверить.

– Итак, – сказал однорукий немец, – вот что нам предстоит сделать. И как можно лучше… – Сухощавый командир остановился, в упор посмотрел на каждого из своих лейтенантов и наконец перевел взгляд на Готтесмана, которому сказал: – Мы бросим в бой всех мужчин, всех женщин, но возьмем эти три укрепления.

– Возьмем? – задохнулся Бар-Эль.

– Да. Броском вверх по холму. За арабскую дорогу. И – подавим каждую из этих трех точек.

Даже те, кто пришли вместе с ним, были изумлены, и первые несколько мгновений стояло молчание. Затем Бар-Эль провел рукой над миской.

– А как насчет той крепости? Наверху?

Теперь нечего было сказать Тедди Райху. Он глубоко набрал в грудь воздуха, откинулся на спинку стула, а потом медленно наклонился вперед и перехватил руку Бар-Эля, которой тот показывал на массивную крепость.

– Об этом мы подумаем позже. – Он уловил испуганные взгляды и внезапным рывком схватил Бар-Эля за грудки. – Мы это сделаем! – заорал он. – Потому что, говорю вам, когда арабы там наверху услышат, что мы взяли тот каменный дом… – он грохнул кулаком по столу, – и этот бетонный полицейский участок… – еще один удар по столу, – и добрались до самого верха этой миски!… Ребята, – гаркнул он, – придет их черед волноваться. А не нам, евреям в Цфате!

Он понимал, насколько важно убедить горстку своих людей, что этот донкихотский план победы над арабами сработает, и поэтому, прежде чем они приступили к его обсуждению между собой, он с головокружительной быстротой стал отдавать приказы:

– Ты, Зучанский. Ты видел тот каменный дом. Сколько тебе нужно человек? Будешь брать его этаж за этажом. Драться придется как следует… как в Хайфе. Сколько тебе надо?

– Н-ну… – пробормотал Зучанский. – С Габбаи и Пеледом…

– Они твои. Так сколько тебе?

– Тридцать.

– Собирай их. – Зучанский замялся, и Райх гаркнул: – Собрать всех! И быстро!

Отряд для штурма каменного здания был отобран.

– Теперь ты, Бар-Эль. Сколько тебе нужно людей, чтобы захватить развалины крестоносцев?

– Если дашь Готтесмана, нам хватит сорока пяти… пятидесяти. Перед штурмом мы их развернем в окопах.

– Значит, пятьдесят. Они твои. – Райх посмотрел на оставшихся и сказал: – Полицейская станция… на верху лестницы. Она для меня. И для Багдади. Ты сможешь подтащить взрывчатку к стене?

– Да, – спокойно ответил бывший житель Ирака.

Но тут Тедди Райх увидел Веред и прекратил планирование операции.

– Не дочь ли ты Пинхуса Евницкого?

– Да, – смутилась Веред.

– Почему ты не пишешь родителям?

– Они потребуют, чтобы я вернулась домой.

– С кем ты здесь?

Веред показала на Бар-Эля, у которого были припухшие, покрасневшие глаза, и Райх улыбнулся этому лихому парню.

– Минутку! – возмутился тот.

– О нет, мы не спим с ним! – вспыхнула Веред.

Нервное напряжение пальмахников разрядилось смехом и шуточками.

– Мы не спим! – повторил один из них, и все стали подталкивать Бар-Эля.

– Ладно! Ладно! – пробурчал он.

– Илана, – приказал Тедди, – позаботься, чтобы Веред оставалась при тебе. Понимаешь? Теперь относительно девушек… Они не пойдут на штурм, а будут прикрывать фланги. Как я понимаю, Илана, ты хочешь быть с Готтесманом?

– Конечно.

Райх поговорил с остальными, и все разобрались по группам. Наконец он повернулся к Веред Евницкой.

– Где ты хочешь драться? – спросил он.

– Вместе с Меммемом, – тихо ответила она.

Райх завершил встречу, сказав, что ему нужно шестеро ребятишек – до тринадцати лет – и немедленно. Илана знала, где их разыскать, и через несколько минут шестеро мальчишек, у двух из которых вдоль ушей свисали аккуратные ухоженные пейсы, предстали перед командиром Пальмаха, и тот спросил:

– Кто из вас самый храбрый?

Все сделали шаг вперед.

– Отлично. Если бы вам предстояла очень трудная работа и надо было разбиться на две группы, кого бы вы выбрали себе в напарники?

Выдвинулись двое ребят с пейсами, и остальные четверо разобрались на две группы.

– Хорошо, – продолжил Райх. Нагнувшись, он схватил кисточки талеса, которые торчали из-под рубашки одного из ребят-ортодоксов. – Тебя зовут?…

– Иаков, – ответил мальчик.

– Иаков, я хочу, чтобы ты со своими ребятами подобрался как можно ближе К арабскому кварталу. Сколько у тебя хватит смелости. Гельдценберг и Пелед с оружием будут стоять в тени, охраняя вас. Вы будете делать вид, что вроде бы окликаете друзей… орите, что есть сил: «Пальмах притащил огромную пушку!» Если кто-то спросит о пушке, можете отвечать что угодно. Поняли? – Ребята закивали, и Райх сказал: – Хорошо. Теперь всем на улицу, и я послушаю, как громко вы можете орать.

Шестеро ребят вместе с Райхом вышли в темноту, и Готтесман услышал, как они завопили на разные голоса, четверо на иврите, двое на идише: «Пальмах привез пушку!» Через несколько минут пронзительные детские голоса стихли, удаляясь к арабскому кварталу, и Готтесман не сомневался, что на вражеской стороне их должны услышать. Но тут он и сам услышал, как Райх шепчет Илане:

– Как ты думаешь, Готтесман сможет собраться перед атакой?

– Думаю, что да, – ответила она.

Секретное оружие, которое Пальмах в самом деле приволок в Цфат, было конструкцией, наводившей страх, особенно на тех, кто должен был иметь с ней дело. Когда Багдади изучил ее – а уж он-то разбирался во взрывчатке лучше любого, – он вернулся к Илане и Веред и сказал:

– Может, арабов оно и не испугает, но я ее чертовски боюсь. – Он взял их с собой на крышу дома, где было установлено это доморощенное изделие: на сваренном из железных полос треугольнике со сторонами тридцать дюймов под углом стоял, опираясь на подпорку, солидный отрезок металлической трубы, отлитой где-то в Германии неким X. Бессе. На трубе был выбит номер 501, она была примерно пяти дюймов в диаметре и двадцати восьми в длину, представляя собой грубое подобие миномета. Его тяжелые боеприпасы смахивали на плотно умятый куль с картошкой: тупые и плоские с одного конца, они сужались к хвосту, чтобы их можно было опускать в дуло миномета. – Вот эти стабилизаторы и издают звук, – объяснил Багдади, показывая четыре металлических плавника, торчащие на запальном конце этого примитивного снаряда. – В полете он визжит, как живой. Звук ужасный, но больших бед не причиняет.

– Как его называют? – спросила Веред.

– «Давидка», – объяснил Багдади. – Маленький Давид. Он помогает в нашей борьбе против Голиафа. – Ниссим показал на бетонную глыбу полицейского участка, который через несколько дней ему предстоит штурмовать.

В ту же ночь «давидка» открыл огонь. Как Багдади и предвидел, неуклюжие мины издавали в полете ужасающие звуки и, должно быть, пугали арабов, но особого вреда не приносили, потому что летели кувыркаясь и взрыватель часто не срабатывал. Евреи, обслуживавшие «давидку», нашли выход из положения, который не на шутку перепугал Багдади: перед выстрелом они вставляли в нос мины отрезок бикфордова шнура и спичкой поджигали его. Затем срабатывал капсюль, и пылающий «куль с картошкой» взмывал в воздух. Если он втыкался в землю носом, то взрывался. Если нет, то его взрывал бикфордов шнур. Первые два выстрела сработали. Но Багдади беспокоило другое: «Что, если капсюль не сработает, и эта «картофелина» останется в стволе – с горящим фителем?» Минометчик Пальмаха показал на девушку: «Если это случится, она подбежит и выдернет фитиль. Надеемся, она успеет». Девушке было лет шестнадцать.

Бесполезность «давидки» стала ясна, когда арабы выкатили на позиции несколько настоящих орудий и стали крушить тяжелыми снарядами еврейский квартал. Результаты были ужасающими, потому что при взрыве мощные английские снаряды разносили в куски дома, сложенные из камней и глины, и их ошметки разлетались во все стороны. Несколько их обитателей были похоронены заживо. Выжившие, высыпав на улицы, набрасывались на пальмахников с криками: «Пока вы тут не появились со своим «давидкой», арабы нас не трогали!»

Ребе Ицик, шествуя по узким улочкам, провозглашал: «Это Божья кара непокорному народу!» И когда арабы усилили обстрел, в еврейском районе снова воцарились мрачность и обреченность. Его обитатели не знали, что Тедди Райх готовится к вылазке, которая заставит замолчать орудия. И в этот критический момент Райх получил поддержку с неожиданной стороны.

В эти последние дни в Цфате дал о себе знать ребе Гедалиа, чернобородый мужчина с болезненным желтоватым цветом лица и спиной согбенной от долгих часов сидения над Талмудом. Он был замкнут, и в нормальных условиях от него вряд ли можно было дождаться помощи, но, всесторонне оценив ситуацию, он пришел к выводу, что у евреев есть шанс создать свое государство в Палестине – но только если святой город Цфат останется в их руках. И благочестивым евреям своей синагоги он дал указание, полностью противоречащее словам ребе Ицика: «Идите и помогайте бойцам. Делайте все, что они от вас требуют, ибо с Божьей помощью они победят».

Он и сам появился среди пальмахников, советуя Тедди Райху, Бар-Элю и другим:

– Вы не должны думать, что каждому из вас противостоит сорок врагов. Потому что большинство арабских солдат не верят в то, за что они воюют. Какое дело иракцам и сирийцам до Цфата? Они хорошие вояки и, я уверен, хорошие люди. Но это святое место – не их дом. Он наш.

Как ребе Гедалиа и говорил, закаленные молодые бойцы черпали силу в его цитатах из Торы, которая была для них не столько религиозной книгой, сколько историческим трудом. «Моисей, Учитель наш, предвидел дни, когда его евреям придется штурмовать холм, чтобы взять такой город, как Цфат, и он произнес: «И ты скажешь в сердце своем: народы эти больше, чем я; как смогу я рассеять их? Но не должен ты бояться их, ибо вспомнишь ты, что Господь Бог твой сделал с фараоном и со всем Египтом».

Но мере приближения дня штурма он цитировал обещание Господа своему народу: «И поразишь ты своих врагов, и падут они перед тобой от меча твоего. И пятеро вас обратят в бегство сотню, а сотня вас поразит десять тысяч». И при этих словах на его худом бледном лице сорокалетнего человека светилась неколебимая уверенность в победе евреев.

Днем 9 мая, когда казалось, что арабская артиллерия готова окончательно подавить все еврейское сопротивление в Цфате, Тедди Райх в последний раз собрал своих ребят, которым предстояло штурмовать высоты, где засели арабы. Спокойно и уверенно он еще раз напомнил тактику действий и посоветовал всем как следует выспаться.

– До восьми часов, – тихо сказал он, после чего сам улегся на полу и заснул.

В последний раз встретилась и старая команда Иланы: Бар-Эль, Багдади, Готтесман и Веред Евницкая. Илана на скорую руку приготовила поесть и внимательно присмотрелась к мужу.

: – Ты выглядишь усталым, Готтесман.

– Так и есть, – признался ветеран. – Как я хочу, чтобы она кончилась, вся эта война.

– Готтесман! – засмеялась Илана. – Да она и через несколько лет не кончится. После того как возьмем Цфат, рассядемся по грузовикам и спустимся к Иерусалиму, а оттуда пойдем на Газу.

Муж понурил голову.

Багдади лишь хмыкнул, представив, какое изумление ждет арабов, засевших в полицейском участке:

– Должно быть, они верят, что эти бетонные стены навсегда защитят их. Пусть только дождутся, когда сработает динамит!

– Думаешь, что сможешь взять его? – подняв голову, спросил Готтесман.

– Конечно! – закричал еврей из Ирака. – А ты разве не думаешь, что возьмешь развалины на самом верху?

– Нет, – сказал Готтесман.

Багдади не удивился этому признанию. Подтянув стул, он положил пухлые ладони на стол.

– Говоря по правде, Готтесман, и у меня мало надежды. Разве что случится чудо. Но я уверен, что оно случится.

– Какого рода? – мрачно спросил Готтесман.

– Да не бери его в голову, – на кухне старого дома засмеялась Илана. – Перед боем он всегда впадает в пессимизм. Вспомни, каким он был в тот день, когда мы взорвали грузовик. Готова поспорить с тобой, Багдади. Он захватит те развалины раньше, чем ты – полицейский участок.

В те далекие и трудные дни пятеро друзей представляли ту еврейскую молодежь, от которой зависела судьба Израиля. Но сейчас они с удовольствием съели скудную трапезу и стали обсуждать свои действия в ближайшие часы. Илана, все еще взволнованная диалогом с ребе, сказала:

– Я вот все думаю – какой Израиль строим мы сегодня вечером?

Меммем, верный своей прагматичности, сказал:

– Сейчас нам надо покончить с арабами, а о государстве будем беспокоиться потом.

Она посмотрела на Готтесмана, чтобы тот помог ей оспорить эту ужасную ошибку, но он не отрывал взгляда от костяшек сжатых кулаков.

– Израиль, которым я его вижу, – вступил в разговор Багдади, – это страна, где будут с удовольствием принимать евреев из Ирака, Ирана и Египта. Чтобы они работали рядом с хорошо образованными евреями из Германии и России. Уверяю тебя, Готтесман. Может, ты сейчас так не думаешь, но стране в самом деле понадобятся сефарды. Чтобы по окончании войны вместе с арабами строить мосты.

Бар-Эль зевнул и сказал:

– Ты нам нужен, Багдади, но еще больше нам нужно поспать.

И все втроем, разыскав себе места, улеглись передохнуть перед штурмом высоты. Когда они заснули, Веред тихо спросила:

– Илана, это приятно – жить с мужчиной?

Девушка постарше бросила взгляд на своего рослого немецкого мужа, который нервно ворочался во сне, и ответила:

– Если тебе повезет найти такого, как Готтесман…

– А что в этом… ну, я имею в виду, особенного?

И снова Илана повернулась к своему спящему солдату.

– Даже не могу ответить, – сказала она.

Помолчав несколько минут, Веред спросила:

– Ну… ложиться в постель… то есть… это так важно?

Илана засмеялась:

– А как ты сама думаешь – важно ли?

Веред покраснела и пригладила волосы.

– Думаю, что очень важно.

– И в десять раз более того, – тихо сказала Илана. – А может, в пятьдесят.

– Мне стыдно, что я так глупо вела себя в ту ночь… когда пришел Тедди Райх. – Никто из девушек не нарушил молчание, а потом Веред смущенно спросила: – Если бы ты была на моем месте и если бы Меммем… – Она замялась, и девушки уставились на спящего парня. Он был чертовски симпатичен. Илана не нашлась что сказать, а Веред заметила: – Беда в том, что после войны я хочу пойти в университет.

– И я вернусь, – поддержала ее Илана.

– Даже если у тебя будет ребенок? – спросила Веред.

– Тем более, если у меня будет ребенок. – Она возбужденно вскинула руки, как делал ее дедушка, рассказывая другим, каким со временем станет Кфар-Керем. – Мы не должны позволять, чтобы женщины Израиля были глупы и необразованны.

А когда пришел урочный час и бойцы стали выдвигаться для броска к своим нелегким целям, из других дверей домика показалась жена раввина в парике и окликнула их:

– Идите своим путем, дети мои. И Бог поведет вас, как Он вывел нас из Египта.

Сам ребе не слышал богохульственных слов жены, потому что он молился в воджерской синагоге вместе с двумя стариками – единственными, кто остался из всей его общины поддерживать своего ребе в противостоянии битве, которая вот-вот должна была начаться.

К восьми часам все отряды выдвинулись на свои исходные позиции. Ночь была темной, и Тедди Райх надеялся, что неожиданный рывок евреев к передовым линиям арабов застанет тех врасплох и они не успеют понять, что случилось. Но когда он уже был готов подать сигнал к атаке, случилось нечто ужасное. Упала первая капля дождя. Затем другая. Дождь в середине мая было невозможно себе представить. Это случалось исключительно редко, но это случилось – капля за каплей дождь набирал силу. Евреи стали лихорадочно озираться, пытаясь оценить это неожиданное развитие событий. Ребе Гедалиа шепотом напомнил Тедди Райху и Бар-Элю непререкаемые слова Господа, обращенные к Его евреям: «И вот простер я перед вами землю эту: идите и владейте ею, которую Господь завещал отцам вашим, Аврааму, Исааку и Иакову, – и вручил Он ее им и семени их». Райх свистнул, и атакующие рванулись вперед.

Подняться из еврейского квартала к полицейскому участку было нелегким делом даже в мирные времена – приходилось немало петлять по узким улочкам, чтобы добраться до верхней площадки, но, чтобы преодолеть этот опасный участок в дождливую ночь, под плотным обстрелом арабов, требовался настоящий героизм, и бойцы Райха проявили его. Когда было необходимо, они с холодной решимостью открывали огонь и, удивляя арабов, продолжали давить, пока наконец к девяти часам не оказались у серых бетонных стен полицейского участка. Багдади и его команда взрывников пристроили свой груз у крепкой стены, но, когда они отбежали, чтобы спастись от осколков, ничего не произошло. Этот неожиданный дождь затушил бикфордов шнур.

– Еще раз! – крикнул Багдади и повел своих раздосадованных ребят обратно к стене. Двое были убиты.

И снова дождь затушил запал. В третий раз Багдади крикнул: «Мы идем!» – и в его полной неуклюжей фигуре было то мужество, которое воодушевило остальных бойцов. На этот раз стрелкам Тедди Райха удалось подавить огонь арабов, и Багдади не потерял ни одного человека. Но и в третий раз упрямая взрывчатка не поддалась его усилиям. Вспомнив множество случаев, когда динамит взрывался как бы сам по себе, он выругался.

Райх отозвал свою группу и попытался взорвать динамитные шашки, расстреляв их, но ничего не получилось. Из развалин замка крестоносцев, нависавших прямо над полицейским участком, доносилась отчаянная стрельба.

– Как там наверху дела? – крикнул Тедди, не обращаясь ни к кому в отдельности.

– Похоже, что Илана выигрывает пари, – ответил Багдади.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что они выйдут на вершину раньше, чем мы возьмем участок, – пробурчал Багдади. Он в четвертый раз рванулся к стене – и снова безрезультатно. – Черт бы побрал этот дождь! – заорал он. Капли стекали у него по лицу, как слезы.

В четыре минуты одиннадцатого минометный расчет запустил «куль с картошкой» номер один в дальний конец развалин замка, и пронзительный визг в полете и последовавший взрыв были просто ужасны, потому что для надежности пальмахники пустили в ход восемнадцать фунтов черного орудийного пороха, хотя для обыкновенного орудия хватало двух.

– Запах кордита чувствуется даже здесь внизу, – изумленно сказал Багдади.

В десять двадцать пять заряд номер два свалился на курдский квартал. В полете он издавал тот же ужасающий звук, но большого эффекта не оказал, разве что майский дождь превратился в настоящий поток. Райх крикнул Багдади:

– Стоит ли еще пытаться взорвать наш динамит?

– Давай подождем, – ответил тот, и, пока шел плотный дождь, полицейский участок продолжал оставаться в руках арабов.

Затем «давидка» выпустил заряды три, четыре и пять – по арабскому суку, то есть базару, дому мэра и по отсыревшему складу боеприпасов за женской школой, и, когда смолк звук последнего выстрела, Багдади заорал с восторженностью, не свойственной солдату:

– Тедди! Смотри!

Сквозь пелену дождя по склону холма крестоносцев спускались Исидор Готтесман и Илана Хакохен. Они бежали, как дети, и Илана кричала:

– Тедди, мы взяли весь холм! Он наш!

На мгновение Тедди закрыл рукой лицо, залитое мутными струями дождя. Затем он поцеловал Илану и спросил:

– А каменный дом?

– С ним большие трудности.

– Взять его! – приказал он, и, когда эта пара двинулась обратно к упрямому строению, он сказал Багдади: – Теперь мы снесем этот участок.

Взрывники, возбужденные пришедшими сверху известиями, еще раз кинулись под арабскими пулями, еще раз достигли стен бетонной крепости, но, как они ни старались, ничего не получилось. Они были охвачены горьким разочарованием. Сверху до них доносились победные песни Пальмаха, но если полицейский участок так и останется в руках арабов, то все будет потеряно. Понимая это, засевшие в нем арабы вели убийственный огонь, и евреям пришлось отступить.

Около трех часов утра Илана и Готтесман вернулись на плато.

– Каменный дом наш! – еще издали закричали они, и Тедди крикнул в ответ:

– Всем сюда!

Евреи, получив подкрепление, отчаянно рванулись на штурм неприступного бетонного строения – и снова безуспешно.

Дождь прекратился, и Багдади пообещал:

– Ну теперь-то мы его рванем, – но запал снова отказывался срабатывать, и его отчаянные усилия ничего не дали. От его отряда, который пошел на штурм, остался только он один, и Багдади не скрывал слез.

Минуло несколько минут пятого, и Тедди Райх был в отчаянии. С рассветом улицы окажутся на свету, и арабы, засевшие в полицейском участке – не говоря уж о тех, кто укрепился в той жуткой крепости на горе, – без труда перестреляют всех евреев.

– Я обращаюсь ко всем! – взмолился Тедди. – Давайте сделаем этот проклятый дом!

Исидор Готтесман чувствовал, что нервы у него на пределе, и Илана поняла – муж может больше не выдержать. Обоим хотелось вернуться в еврейский квартал, но никто этого себе не позволил.

– Ну, еще разок, – попросила она своего высокого немца, и он, который вел бой и на вершине холма, и за каменный дом, лишь закусил губу и приготовился к очередному броску к бетонной стене. Но и он ничего не дал, и Тедди отвел своих людей.

Уже наступил рассвет, и евреи в любой момент могли ждать яростной контратаки из арабского квартала. Тедди, который в отчаянии стоял наверху каменной лестницы, вдруг разразился истерическим смехом. Остальные подбежали к нему, но тоже стали хохотать, как идиоты, потому что на середине лестницы в первых лучах рассвета увидели пожилую еврейку с шалью на голове. Она вышла из арабского квартала, таща швейную машинку.

– Они все ушли! – хрипло сообщила старуха.

– Они… что? – вскрикнул Тедди.

– Их больше нет! – крикнула она в ответ, исчезая со своим сокровищем.

Четверо пальмахников скатились по лестнице, прыгая через пять или шесть ступенек. С винтовками на изготовку они вошли в арабский квартал. Скоро они начали стрелять – но палили они в воздух.

– Ты понимаешь, что произошло! – заорал Тедди. Но в объяснениях не было необходимости. Стоя у развалин замка, Бар-Эль крикнул вниз:

– Они отступили со всех позиций!

И со стороны каменного дома прибежали другие евреи с сообщением что курдский квартал, располагавшийся на холме, тоже пуст.

Но ключевую позицию взять им не удалось, и арабы упорно продолжали вести огонь из здания полицейского участка, так что евреям пришлось укрыться под лестницей. Тедди Райх мрачно посмотрел на Багдади и спросил:

– Готов?

Тот кивнул, и по его сигналу все бойцы кинулись обходить здание с флангов, а Райх с Багдади зигзагами побежали к фронтальной стене, к которой уже был прикреплен мощный заряд динамита. Спрятавшись за углом здания и пригибаясь от свиста арабских пуль, они дождались, пока на этот раз бикфордов шнур затлел. Раздался низкий грозный грохот взрыва, и Райх с Багдади рванулись сквозь облако пыли в зияющий пролом. Наконец евреи прорвались за бетонные стены полицейского участка.

Схватка была короткой и жестокой. В одном из помещений еврей и араб, расстрелявшие все обоймы, вцепились друг в друга, и араб наконец задушил своего противника, но Багдади, ворвавшийся в комнату, прошил его автоматной очередью. Затем они с Райхом, прикрывая друг друга, пошли от комнаты к комнате, Однорукий Райх без промаха бил из своего «шмайсера», и наконец Багдади, высунув голову из верхнего окна, крикнул:

– Он наш! Весь, кроме крыши! – Так пало это неприступное здание.

Только сейчас Пальмах поверил, что Цфат в их руках. Со всех сторон города поступали донесения: «Врагов больше не осталось», – и когда Райх вместе со своими командирами совершил быстрый обход кварталов города, то убедился, что они загадочным образом опустели; осталось лишь несколько старых арабов, слишком слабых, чтобы сниматься с места. Поговорив с ними, Тедди понял, что произошло. Старик сказал:

– Мой сын Махмуд прочел об этом в газете.

– О чем? – по-арабски спросил Тедди.

– О Хашироме, – ответил старик. Он не понимал смысла этого слова, но объяснил: – Когда атуми бомб упал на Хаширому, пошел дождь. – Он повел руками в воздухе, показывая, как падала бомба, и, изобразив завывание снарядов «давидки», пробормотал: – Не позволяй, чтобы дождь падал на тебя, молодой человек. Он проест тебе тело до костей.

Случилось нечто невероятное. То чудо, на которое так надеялся Ниссим Багдади. Арабы Цфата, численно значительно превосходившие их, услышав жуткие звуки «давидки» и попав под совершенно неожиданный дождь, вспомнили, как еврейские ребятишки кричали о «новом оружии»… Они сидели в темноте с глазами полными ужаса, шепот был громче, чем взрывы, и наконец какой-то дурак крикнул: «Атуми бомб!»

– Где твой сын? – по-арабски спросил Райх.

– Он убежал.

– И оставил тебя? Прямо вот так?

– Это был атуми, – прохрипел старик. – Опасайся дождя.

Арабы покинули и надежные дома рядом с мечетью Джама эль– Ахмар. За несколько часов перед рассветом они оставили укрепленные позиции по обеим сторонам моста Очищения от Грехов, где не было ни одного еврейского бойца. Из надежных окопов полного профиля сбежали красношапочные иракские солдаты, «львы Алеппо» в черно-белых куфиях и воины великого муфтия. Численно превосходя своих врагов более чем в сорок раз, арабские силы впали в панику, которая окончательно завладела ими.

Но радость от победы покинула Райха, когда примчалась Веред Евницкая с криком:

– Готтесман сошел с ума!

Она рассказала, что он нашел на краю города брошенный англичанами «лендровер» и сейчас едет по дороге в Дамаск, упрашивая сбежавших арабов вернуться в Цфат. Это чистое сумасшествие, и его конечно же убьют.

Райх послал Багдади разобраться, что случилось, и иракский еврей в сопровождении Иланы и Веред, выбравшись из города, смог наконец перехватить английскую машину. Как Веред и рассказывала, Готтесман медленно ехал по дороге, уговаривая арабских беженцев вернуться в свои дома.

– Вы нужны нам, – снова и снова повторял он на идише, но перепуганные арабы не слушали его.

Ниссим терпеливо развернул машину, и евреи, полные радости, поехали обратно, но Готтесман сидел молча. Он понимал, что, если арабы ушли навсегда, это омрачит триумф.

Арабы продолжали держаться лишь в одном месте Цфата – в огромной крепости на горе, что нависала над городом; и, когда Готтесман и Багдади присоединились к Райху, они стали рассматривать это чудовищное сооружение по другую сторону вади. Райх не мог удержаться от восторженного восклицания.

– Я говорил тебе! – заорал он. – Теперь они волнуются, а не мы! – Но еврейские лейтенанты были обеспокоены, потому что понимали – пройдет не так много времени, и им придется идти на штурм и этого последнего укрепления.

В семь утра Райх и его командиры встретились на самом верху лестницы. Багдади признался Илане:

– Ты выиграла пари. Готтесман взял плато раньше, чем я участок. Как там наверху все было? – спросил он.

– Ты же знаешь Готтесмана, – с гордостью сказала Илана. – Он спыгнул в окоп, прямо им на головы. – И тихо добавила: – Он и обеспечил разгром арабов. Прорвался к их штабу и расстрелял его.

В этот момент один из арабов, который остался незамеченным на крыше полицейского участка, точно попал в Ниссима Багдади. Люди, стоящие вокруг Тедди Райха, услышали сухой треск, и Багдади рухнул на землю. Илана тут же кинулась к нему, а еврейские снайперы сняли араба, но, когда она отвела руки от груди недвижимого иракского еврея, Готтесман понял, что означают ее окровавленные ладони, и закричал:

– Нет! Нет!

Он опустился на колени рядом с его телом и разорвал на груди Багдади солдатскую рубашку, но кровь продолжала идти.

– Ниссим! – издал он мучительный стон. Руки Готтесмана были в его крови. – Ниссим! – в отчаянии закричал он. – Ты нам нужен! Та крепость…

Он продолжал бессвязно что-то выкрикивать, пока Илана не попросила двух ребят из Пальмаха отвести его домой, где они положили его в кровать. Затем они вернулись, чтобы принять участие в праздновании победы 1214 упрямых евреев над 19-тысячным арабским воинством.

Исидор Готтесман лежал не поднимаясь три дня в полном физическом и моральном ступоре. Он был в изнеможении и даже не мог восстановить в памяти картины смерти Багдади, который был для него олицетворением общей цели сефардов и ашкенази. Высокий немец искал спасения во сне. Но утром 13 мая Тедди Райх с вытаращенными от радости глазами влетел в дом и шепнул:

– Лан! Нам придется разбудить Готтесмана! Такие новости!

– Дай ему поспать, – ответила Илана, но маленький Тедди, схватив обе ее руки своей одной, пустился в пляс, после чего расцеловал Илану. Она усадила его на стул.

– Это невероятно, и я хочу, чтобы Готтесман узнал, – прошептал неугомонный командир Пальмаха. – Крепость…

– Что с ней? – спросила Илана. Хотя она ничего не говорила Тедди Райху, но подозревала, что Готтесман прячется от реальности лишь потому, что штурм этого огромного каменного чудовища был не по силам.

– Помнишь, как эта крепость пугала нас? – Тедди посмотрел на спящего. – Может, поэтому он и спит. – И внезапно, охваченный эмоциями, которые он не мог выразить иным образом, отчаянный командир Пальмаха опустил голову и закрыл рукой лицо. У обыкновенного человека на глазах были бы слезы. Тедди Райх просто хотел скрыть тик на скуле, с которым он не мог справиться. Затем раздался его шепот: – Утром двое ребятишек из деревни на холме подошли к этому огромному форту… ворота распахнуты… внутри никого. Они принесли нам секретные бумаги… документы, которым просто невозможно поверить. Я сам поднялся наверх. – – Тедди рассмеялся. Он встал и начал стремительно расхаживать по узкой комнате. Затем единственной рукой вытащил из планшета пачку бумаг, которые разложил перед Иланой. Они представляли собой секретные приказы арабским полевым командирам эвакуировать из Палестины все арабское население: «Приказать им создать как можно больше суматохи, нарушить все нормальные службы. Заверьте их, что через семь дней арабские армии захватят всю Палестину, и они смогут вернуться, получив не только свои старые владения, но и все имущество евреев, которое только пожелают».

Райх засунул эти обвинительные документы обратно в планшет и пробормотал:

– Отнюдь не атомная бомба заставила арабов бежать. А их продажное руководство. – Он стоял, расставив ноги, лицом к Илане. – Ты, я и Готтесман могли бы держаться в этом форте не меньше месяца, – убежденно сказал он. – А они при первом же намеке на атаку тут же сбежали. – Он разразился идиотским смехом, в первый раз представ перед Иланой в таком виде, и с отвращением ткнул в себя пальцем: – Великий генерал! Три дня я кусал себе ногти, прикидывая, как подобраться к этому проклятому форту, а он, оказывается, стоял пустой. И наконец его заняли мои героические войска… два малыша.

Обладание фортом привело Илану в восторг, но тот не мог длиться слишком долго, потому что впереди ждали самые главные дни – любая местная победа означала не конец, а начало нового цикла ответственности, и Райх наконец перешел к цели своего визита:

– Мы нужны в Акре, Лан. Выступаем после захода солнца.

Илана, догадываясь, что последует дальше, все же запротестовала:

– Почему в Акру?

– Снова повторяется ситуация с Цфатом, – объяснил Тедди. – Ключевая точка. Масса арабов. Евреев нет. Мы должны как можно скорее взять его.

– Ты приказываешь нам идти на помощь? – спросила Илана.

– Я должен. Готтесман готов?

– Он будет, – пообещала Илана, и, когда Тедди ушел, она разбудила мужа и сказала ему: «Сегодня вечером мы идем на Акру». Он ничего не ответил, но оделся, и его жене показалось, что после долгого сна он смог взять себя в руки. По крайней мере, нервы стали покрепче.

Тем же днем влюбленные прошлись по городу, который спасали ценой своих жизней. Они вскарабкались к древним руинам крестоносцев, откуда открывался вид на озеро, где они впервые занимались любовью. Затем они спустились к мечети, брошенной арабами. Искусство, с которым мусульмане украшали свои святые места, казалось куда прекраснее того, что евреи видели в своих синагогах.

– Мы должны сохранить эти здания, – сказал Готтесман, – пока арабы не вернутся.

Какое-то время они посидели, глядя на раскинувшуюся перед ними Галилею, и Илана шепнула:

– Я жалею только об одном, Готтесман. Как бы я хотела быть беременной. – Ее муж начал было что-то говорить, но она прервала его: – Я бы хотела, оставляя сегодня Цфат, знать, что пока ты и Райх помогаете рождению нового государства… – Он попытался заверить Илану, что и она, и Веред сделали не меньше для победы нового Израиля, но не мог сформулировать свои мысли, и наконец они вернулись в еврейский квартал, чтобы попрощаться с ребе Ициком, которого уже считали своим другом, «нашим трудным другом», как называла его Илана. По пути они прошли через площадь перед полицейским участком, и, когда Готтесман увидел это внушительное здание, когда он вспомнил, как Ниссим Багдади взял его одной лишь силой воли, когда он остановился на том месте, где рухнул Багдади, его снова заколотило. Но, сжав кулаки, он заставил себя успокоиться и сказал: «Он был бы так нужен нам…» Илана подумала, пригодится ли Готтесман Райху в Акре, но буря страстей стихла, и они покинули это место, которое так тяжело подействовало на него.

Ребе Ицик пожелал паре счастливого пути.

– Поженитесь, – сказал он, все еще избегая смотреть на Илану.

– В одном вы ошиблись, – ответила она. – Цфат мы взяли.

Воджерский ребе улыбнулся.

– Это сделало Божье чудо. Ну… чудо плюс еще силы природы.

– Вы имеете в виду дождь? – уточнила Илана.

– Нет, – ответил ребе. – То, что Бог приходит на помощь своим евреям в виде дождя и ветра, – это естественно. Чудо в том, что так много евреев могли драться за общее дело.

– Мы еще увидимся с вами, – сказала Илана. – В Израиле.

– Вот тогда мы и начнем настоящее сражение, – сказал ребе. – За душу Израиля.

Той же ночью Тедди Райх и группа его испытанных бойцов, рассевшись в кузове грузовика, покинули Цфат. Они шли на помощь еврейским силам, пытавшимся взять важную арабскую крепость Акру. Ехали они не зажигая фар, чтобы не привлечь внимания арабских патрулей, рыскавших между Цфатом и побережьем. Все шло хорошо, пока грузовик не приблизился к древнему холму Макора, который вот уже тысячу лет охранял эту дорогу. Здесь несколько арабов напали на кибуц и теперь открыли огонь по грузовику. Завязалась яростная перестрелка, и Меммем Бар-Эль закричал:

– Они бегут! Перехватите их!

Евреи рванулись через холм, стреляя в отступающих арабов. Один из них развернулся и стал торопливо отстреливаться. Пуля попала в Илану Хакохен, и та вниз головой покатилась по склону холма. Когда Райх подбежал к ней, она уже была мертва.

– Найдите Готтесмана, – сказал он, и двое бойцов кинулись искать Готтесмана, который, обретя в ходе перестрелки самообладание, уже успел подняться на холм.

– Сюда, – послышался голос Бар-Эля, и Готтесман сквозь темноту пошел туда, где его друг, сгорбившись, сидел над чьим-то телом.

– Взяли в плен араба? – издалека крикнул он. Но когда подошел ближе, молчаливые фигуры расступились, освобождая ему проход, и он увидел, что погибшим бойцом была Илана. Она лежала, сжимая в руках английскую винтовку.

Из горла его невольно вырвался страшный вскрик, долгий стон отчаяния. Он схватился руками за грудь, и эмоции, копившиеся десять лет, вырвались наружу. Его покинуло только что обретенное самообладание, и он бросился на землю рядом с отважной девушкой, которая лежала мертвой. Он даже не мог толком осознать, что произошло: смерть Иланы последовала сразу же за гибелью Багдади, и этого его измученные нервы уже не могли выдержать. Человек может вынести десять лет войны, справляясь с одним потрясением за другим – уничтожена вся семья, предают друзья по подполью, от немецких пуль гибнут английские боевые товарищи, еврейские беженцы тонут у берегов Италии, погибает улыбающийся Багдади, который так нужен, – человек может вынести десять таких лет. Но не десять лет и один день. Готтесман судорожно потянулся к Илане, к желанной и любимой Илане из Галилеи, но в его пальцах была лишь земля этого холма, земля, из которой вышли его древние предки. И пока она просыпалась сквозь пальцы, пока дарила холодным бесстрастием своего существования, он медленно обретал силы, и им овладела дикая ярость, которая была страшнее, чем его первый крик отчаяния. Он вскочил с земли и повернулся спиной к мертвой. Он разбросал всех и, не в силах отделаться от мучительных и блистательных видений будущего, таких же, как апокалиптические картины, которые представали перед Гомерой и псалмопевцем на этом же холме, он закричал:

– Я больше не Исидор Готтесман! Я больше не немецкий еврей! Я буду срубленным деревом! Мое имя – Илан. Я буду Божьим человеком. Меня зовут Элиав, и я буду драться за эту землю…

Он стал механическими шагами спускаться по крутому склону холма, с идиотской бесцельностью стреляя из винтовки, словно ангелом мщения овладело безумие берсерка, и Тедди Райх с холодной расчетливостью сказал:

– Пусть идет. В Акре нам понадобится сотня таких, как он.

Так еврей Илан Элиав, пылая яростью, покинул Макор и ступил на тропу, которая привела его не только в Акру, но потом и в Иерусалим, чего он, ослепленный горем и болью, не мог предвидеть.