Рогатый алтарь, вырезанный из одного куска базальта с применением металлических инструментов. Макор, 1116 г. до н. э. Невысоким рельефом выдается вырезанная голова быка. Стоки для крови жертвенных животных. Религиозное значение «рожек» на четырех углах неясно, но во время освящения нового алтаря кровью животного, приносимого в жертву, мажут каждый рог, как гласит указание, данное Яхве Моисею в Книге Исхода (29: 12): «Возьми крови телыщ и возложи перстом твоим на рога жертвенника, а всю остальную кровь вылей у основания жертвенника». Беглецы – пусть даже они спасались от царя – в поисках убежища оказывались в безопасности, стоило им только ухватиться за рога алтаря. В Третьей Книге Царств (1: 50) об этом рассказывалось так: «Адония же, боясь Соломона, встал и пошел, и ухватился за рога жертвенника». Выл установлен в Макоре поздней весной 963 г. до п. э.

Над Макором занималось утро. Раздавалось щебетание птиц, пристроившихся на крышах, дети с гамом и криками играли на людных улицах. Маленький уютный городок чувствовал себя в безопасности под защитой кольца недавно возведенных стен. Дверь правительственной резиденции открылась, выпустив коренастого человека, голый череп которого был усеян веснушками. Его бородатое лицо было полно мрачности. Он был явно расстроен каким-то решением правителя. Через извилистый лабиринт улочек он грустно побрел к себе домой, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окружила группа ребятишек, которые хором начали скандировать: «Удод, Удод, Удод!»

Он остановился. С лица сползло мрачное выражение, и оно начало расплываться в улыбке, пока не превратилось в веселую луну. Физиономия пошла смешливыми морщинками, и он расхохотался. Подхватив маленькую девочку, он подбросил ее в воздух и, поймав на руки, поцеловал.

– Сладостей, сладостей! – завопила она, так что он опустил ее на землю и с серьезным видом стал рыться в карманах, словно не зная, где у него спрятано угощение. Остальные дети, полные взволнованного ожидания, прыгали и танцевали вокруг него, пока он продолжал рыться под плащом, откуда наконец извлек полотняный мешочек с засахаренными фруктами. По пути домой он раздавал их детям, которые бежали за ним по пятам и радостно кричали:

– Удод, Удод!

Все то время, пока люди обитали на земле Израиля, рядом с ними Жила любопытная птичка удод, который забавлял всех куда больше, чем остальные живые создания. Размерами он был невелик, примерно восьми дюймов в длину, с черно-белым оперением и розоватой головкой. Характерно, что он больше ходил, чем летал. Удод все время хлопотливо перебегал с места на место, словно посланник с важной миссией, подробности которой он забыл. Забавная пичужка носилась кругами, будто Пытаясь вспомнить, что же ей надо было сделать.

Внешний вид удода соответствовал его причудливому поведению. Формой его головка напоминала маленький изящный молоточек, который взлетал и опускался с удивительной быстротой. С одной стороны ее торчал желтый, чуть изогнутый клюв примерно двух дюймов в длину, а с другой топорщился хохолок из перьев, тоже двух дюймов длиной, который был обычно прижат к голове, сливаясь с ее оперением, но, когда удод топорщил его, создавалось впечатление, что он увенчан сверкающей короной.

Носясь по земле, он искал ямки, оставленные червями, и, найдя добычу или заприметив убегающее насекомое, удод начинал стремительно работать молоточком головы, пока пища не оказывалась в тисках длинного клюва. Тогда счастливая птичка перепархивала на какой-нибудь камень, где могла положить добычу на его плоскую поверхность, откуда она не могла свалиться на землю, и принималась клевать ее. Разодрав червяка или насекомое на кусочки и насытившись, удод одним прыжком возвращался в свои охотничьи угодья и, бегая, продолжал крутить головкой во все стороны.

Насколько люди помнили, эта забавная птичка всегда называлась удодом из-за резкого неприятного звука ее голоса. Она не щебетала, как ласточка, не ворковала, как голубь, и люди Израиля не считали ее поэтическим воплощением земли, на которой они жили. Для египтян удод был священной птицей; хананеи считали его умным. Баал же наделил птицу дьявольски неприятным запахом, поскольку она прятала в гнезде драгоценные камни, а запах отпугивал воров. Для евреев удод олицетворял преданность семье, поскольку юное потомство с исключительной заботой относилось к своим родителям – холодными ночами они прикрывали их собой и во время линьки выдергивали из оперения сухие перья. Но забавная маленькая птичка умела отлично летать и вызывала не только улыбки. Порой даже весьма занятые люди, например правитель, отрывались от своих дел и внимательно наблюдали за этой маленькой трудолюбивой землеройной машиной.

В последние годы правления царя Давида в Иерусалиме Макор обзавелся строителем из числа своих горожан. Он получил прозвище Удод, поскольку большую часть дня тоже носился по городу, заглядывая во все дыры. Как и птичка, в честь которой он получил прозвище, этот невысокий плотный человек пользовался всеобщей симпатией, частично потому, что вызывал у горожан улыбку, а частью потому, что всем была известна его доброжелательность, у него никогда не было никаких злых намерений. Он был настолько преисполнен дружелюбия и благородства, что однажды правитель в редкую минуту откровенности сказал о нем: «Удод – самый счастливый человек в городе, потому что он любит свою работу, свою жену и своих богов. Именно в таком порядке».

Работа Удода заключалась в строительстве новых защитных стен вокруг Макора, и он занимался ею вот уже несколько лет. Женой его была любознательная юная Керит. Отец ее был священником и как-то взял дочку в Иерусалим, где она воочию увидела царя Давида во всем его величии. Боги Макора были традиционными для города. Среди них был Баал, давний и знакомый охранитель хананеев. Он по-прежнему обитал в том же монолите на той же вершине, наблюдая за мирскими хлопотами, такими, как доставка воды и строительство стен; здесь же был и Яхве, бог Моисея, новое еврейское божество, в которого постепенно, шаг за шагом превратился Эль-Шаддаи. Теперь он обрел такое могущество, что присутствовал и в необозримых высях, и в глубине человеческого сердца. В Макоре жили несколько хананеев, которые поклонялись только Баалу, и несколько евреев, таких, как отец Керит, для которых был лишь один бог Яхве. Основная же масса горожан, таких, как Удод, принимая Яхве как всемогущее божество, обитающее на небесах, продолжала поклоняться Баалу, как местному богу, к которому можно обращаться с повседневными проблемами.

Удоду было тридцать девять лет. Он был отцом двоих веселых проказливых ребятишек от симпатичной жены и еще нескольких от девушек-рабынь. Несмотря на свою уморительную внешность, он в юные годы, когда воевал за царя Давида, отличался мужеством и именно за свою верную службу получил работу по восстановлению Макора.

Он был невысок, коренаст и широкоплеч; у него были могучие мускулы и заметный животик, который колыхался при ходьбе. У него была крупная голова, и он ее ничем не прикрывал. Свой большой нос он совал во все уголки, когда решалось, ставить ли здание на земляном фундаменте или искать камень под основание. У него были голубые глаза и квадратная черная борода, которая подрагивала, когда он хохотал. Строго говоря, он крепко напоминал укороченный вариант своего знаменитого предка, правителя Уриэля. О нем сохранилась память, как он погиб четыреста пятьдесят лет назад, пытаясь спасти Макор от пожара, разожженного ибри. Так сообщали несколько глиняных табличек, хранившихся в Экхет-Атоне в Египте. За десятилетия, последовавшие после катастрофы, члены великой семьи Ура, как и многие хананеи, легко приспособились к правлению евреев и сами стали называть себя евреями. Родители Удода, надеясь, что их сын сможет войти в доверие к правителям, дали ему подчеркнуто национальное еврейское имя Джабаал, что означало «Яхве – это Баал». Они считали, что таким образом он докажет, что является более евреем, чем сами евреи, и этот наивный обман сработал, поскольку Джабаал был не просто честным евреем, а зятем священнослужителя.

То были волнующие годы. Несколько кратких десятилетий евреи держали под своим контролем крепко сбитую империю, которую царь Давид собрал воедино из осколков, оставленных Египтом и Месопотамией, когда их обширные владения распались. Царство Давида простиралось от Красного моря на юге до Дамаска на севере и принесло евреям неожиданное преуспеяние, поскольку они оседлали большинство главных караванных путей и взимали с караванщиков обильную дань. Даже город Акко, который постоянно острой колючкой торчал в боку у евреев, был отбит у финикийцев, хотя недолго оставался в руках победителей. Этот стремительный рост империи означал, что Макор, ключевой город на зыбкой границе, теперь обрел куда большее значение, чем раньше. И судьи с царями были заинтересованы в укреплении еврейского бастиона в тех местах, если это не потребует больших затрат от центрального правительства. Царь Давид и его военачальники с удовольствием узнали, что в этом маленьком городке есть строитель, который работает с такой истовостью, словно возводит главный город империи: он не покладая рук трудится по десять и двенадцать часов каждый день, а остальное время проводит, планируя расписание на следующий. Для рабовладельца он вел себя непривычным образом, потому что хорошо обращался со своими людьми, и мало кто умирал под его опекой. Моавитяне, иевусеи, филистимляне и амалекитяне – все считали, что работать на Удода вполне терпимо, потому что он их хорошо кормил во время работы и, если кто-то себя плохо чувствовал, позволял ему отлеживаться. Откровенно говоря, им нравилось смотреть, как он носится по стенам и сует свой длинный нос то туда, то сюда, как пошучивает с ними, подгоняя темп работы.

По вечерам он заходил в их убогие жилища под стенами города, принося с собой остатки пищи и опивки вина. Он часто говорил с ними о необходимости принять еврейского бога Яхве, каждый раз выдвигая убедительные доводы, что, сделав это, они станут евреями и обретут свободу. Он старательно объяснял, что они будут вправе поклоняться и своим прежним богам, о чем свидетельствует и его собственное имя. Он был убедителен, как проповедник, поскольку говорил на языке понятном каждому толковому человеку.

– Мой бог Яхве – то же самое, что и ваш бог Дагон, – объяснял он пленным филистимлянам, – только он более велик.

Он внушал своим рабам, что стать евреем – это и нетрудно и почетно. Поэтому корпус его рабочих постоянно уменьшался, но из их среды выходили хорошие новообращенные, которые могли служить в других частях еврейской империи. Именно один из этих бывших рабов принес в Иерусалим доброе имя Джабаала Удода, и генерал Амрам, занимавшийся строительством крепостей по всей империи, услышал о мастере-строителе с севера.

– Придет день, и я должен буду посмотреть, чего он добился, – сказал генерал, запомнив название города – Макор.

Удод и его рабы закончили возведение новых стен. Они были необходимы, потому что старые стены, еще времен хананеев, постепенно рассыпались и уходили в землю. Руины от других пожаров, строительный мусор от строек подняли уровень земли на холме еще на восемь футов, так что он достигал верхнего края старых стен. Что-то надо было делать. Но по мере того как холм рос в высоту, участок земли на его вершине сокращался, и, значит, новые стены могли появиться только внутри старых. И когда Удод поставил их, размеры города значительно уменьшились. Если во времена правителя Уриэля в пределах стен жили четырнадцать сотен хананеев, теперь в них могли разместиться только восемьсот человек, но спокойствие, воцарившееся в этих местах во времена уверенного правления царя Давида, позволяло обитать за стенами города еще девятистам фермерам – так много людей еще никогда не обрабатывало землю под городом. Это было золотое утро Макора, расцвет его славы; в эти же времена евреи доказали, что способны править царством, и если взять критерием Макор, то управляли они им хорошо.

Удод, например, жил в удобном доме в западной части города, и сейчас, направляясь домой по извилистым улочкам города, он воочию видел расцвет Макора. Резиденция правителя производила величественное впечатление. В ней он вершил беспристрастный суд, защищая землю и имущество тех, кто обращался к нему за справедливостью. По древним еврейским законам у слабого были права, бедняк мог попросить помощи у соседей, налоги накладывались по справедливости, а наказание не могло быть чрезмерным. Лавки, что стояли в начале поворота дороги, были полны товарами, доставленными из разных частей света: фаянс из Египта, парча из Индии, шелк из Персии, изящные бронзовые изделия с Кипра, красивая глиняная посуда с греческих островов и великолепные железные изделия из соседнего финикийского города Акко плюс обыкновенные товары, которые караваны регулярно доставляли из Тира, Сидона и Дамаска. С задней части лавок стояли просторные дома, первые два или три фута которых были сложены из камня. Завершались они деревянными стенами, на которые накладывалась штукатурка. Потолок держался на надежных деревянных стропилах, и вокруг дома располагался уютный дворик. Слева от Удода стоял древний храм Эфера, скромное здание, в котором люди поклонялись Яхве, а напротив – лавка, где продавались товары повседневного спроса: вино и оливки, хлеб и шерстяные ткани, мясо и рыба, выловленная в море у островов.

Две особенности были свойственны Макору в те времена. Во-первых, ни одна из лавок не принадлежала евреям, поскольку по происхождению они были люди пустыни, не привыкшие заниматься коммерцией, и инстинктивно чурались таких занятий, как содержание лавки или ростовщичество, – частично потому, что у них не было склонностей к таким занятиям, а в какой-то мере и потому, что они прыжком перешли от кочевой жизни к оседлой и испытывали любовь лишь к земле и смене времен года. «Пусть финикийцы и хананеи торгуют в лавках и имеют дело с золотом, – говорили они. – Мы будем гонять наши стада, и в конце пути нам будет лучше всех, потому что мы окажемся ближе к Яхве».

Второй отличительной особенностью было то, что в культурном смысле Макор оставался скорее все же хананейским городом. Например, он вел летосчисление по старому календарю Ханаана, который делил год на два времени, теплое и холодное, и в Макоре год начинался по старому стилю – когда холода подходили к концу, но во всех остальных частях еврейской империи отсчет нового года начинался, когда завершалось теплое время года. И облик храмового здания, и его ритуалы брали начало в Ханаане, ибо в этих местах с незапамятных времен поклонялись Элу, Баалу и Астарте. И было только логично, что, когда внук Эфера утвердил в городе культ Яхве, для храма нового божества просто несколько перестроили здание, служившее старому божеству. Фактически, когда обыкновенный житель Макора простирался перед Яхве, он вряд ли осознавал, какому богу поклоняется, потому что Эл перешел в Баала, тот – в Эль-Шаддаи и все они – в Яхве, бога Моисея, Учителя нашего.

То были великие годы, когда складывался еврейский ритуал. Из Иерусалима царь Давид и его священники старались распространить по всему Израилю ясную и недвусмысленную религию, но в Макоре эти реформы приживались медленно. Его маленький храм продолжал действовать как средоточие древних общинных ритуалов, а не суррогата общенациональной религии.

Дом Удода стоял ближе к концу улицы. Много лет назад он был возведен его предками, и с тех пор в нем обитали поколения достойных людей, которые старались вести достойную жизнь. Как хананеям, им часто приходилось притворяться, скрывая свою приверженность Баалу, но эта двойственность осталась в далеком прошлом. Последние поколения стали преданными приверженцами Яхве; они проводили сыновьям обрезание и выдавали замуж дочерей за представителей лучших еврейских фамилий. Этот процесс ассимиляции достиг своего пика, когда Удод обручился с единственной дочерью Шмуэля бен-Цадока бен-Эфера, еврейского священнослужителя, и теперь эта пара обитала в семейной резиденции.

Большей частью она была построена из камня, а от белых стен внутренних помещений шло ощущение прохлады. Две комнаты были украшены красно-синими фресками. Они не изображали никаких сцен, а напоминали о пустыне, откуда некогда пришли евреи, и о холмах, что когда-то были домом хананеев. Но главным украшением жилища была двадцатисемилетняя Керит, любимая жена Удода. Она была чуть выше Удода и гораздо более стройная. У нее были правильные черты лица и, как у мужа, крупный нос, синие еврейские глаза, темные волосы и кожа цвета слоновой кости. Муж беспредельно любил ее, и, поскольку он знал, что Керит любит украшения – но не столько дорогие, сколько произведения искусства, – он часто покупал ей покрытые глазурью фарфоровые изделия из Египта или эмаль с Кипра. Все эти скромные сокровища она хранила в ящичках розового дерева и носила только тяжелый серебряный браслет из Персии, украшенный большим куском необработанного янтаря, доставленного из северных стран. На фоне ее любимых легких шерстяных хитонов янтарь лучился золотистым сиянием, которое сочеталось по цвету с широкими желтыми полосами – Керит часто украшала ими подолы своих накидок. Она была на редкость проницательной и умной женщиной, преданной детям и обожавшей своего маленького толстенького мужа. Между ними царили добрые и сердечные отношения, поскольку, хотя в Макоре были и более красивые мужчины – а во время десятиминутной прогулки по улицам Керит видела многих таких, – среди них не было никого, кто так обожал бы ее. Между ними существовало лишь одно серьезное различие, и оно имело очень важное значение: Керит была дочерью глубоко религиозного человека, который едва ли не встречался с Яхве лицом к лицу, и она унаследовала от него преданность этому божеству. Удод же, как строитель, которому приходилось копаться в земле, с готовностью признавал Яхве, но по своему нелегкому опыту знал, что почвой правит Баал, и для строителя было бы глупо не обращать внимания на это или чернить божество, постоянно властвующее в земле, с которой он должен работать. Такая двойственность существовала во многих семьях Макора, но обычно мужчина склонялся принять еврейского бога, а жена упрямо держалась за старые семейные божества. В случае с Удодом причиной тому было, что семья Ура с незапамятных времен имела дело с землей, почему этот процесс и имел обратный характер, но он жил с женой в мире и согласии, потому что каждый из них терпимо относился к духовным ценностям другого.

И вот в этом месяце Абибе, весной 966 года до нашей эры, когда днем лили весенние дожди и в сухих вади стали бурлить потоки воды, когда на полях пошел в рост и созревал ячмень, а на болотах расцветали анемоны и цикламены, кивая бутонами тем странным растениям, водяным лилиям, которые потом люди другой религии назовут «индейской репой», – вот в этом месяце Абибе, завершившем восстановление стены, расстроенный Удод шел домой. Жена встретила его на пороге дома, и он тяжело опустился на твердую изразцовую лавку.

– Я обеспокоен, Керит, – сказал он.

– Я видела твои новые стены, и они выглядят очень надежными. – Она принесла ему ячменные печенья, горячее вино с медом, и Удод расслабился.

– Когда я осматривал их сегодня, то обратил внимание на богатства этого города. На задах улицы стоят лучшие красильни на всем севере. За стенами раскинулись места стоянок для отдыха верблюжьих караванов. И еще эти крепкие хорошие дома… Керит, этот город служит искушением для всех наших врагов на западе. Ведь он – ворота к Иерусалиму.

– Но разве не поэтому ты и построил стены? – спросила она.

– Стены отбросят их. В этом я уверен. Но знаешь, как мы потеряем этот город?

Она знала. Как и все молодые женщины Макора, она часто ставила на голову кувшин для воды и, миновав сторожевые ворота, по темному проходу спускалась к источнику. И вот как-то во время осады, которой Макор подвергся четыре года назад, когда она носила своего первенца, она предприняла это опасное путешествие и слышала, как финикийские солдаты старались пробить слабые защитные стены. Все люди Макора понимали, что, если финикийцы пустят в ход стенобитные орудия против стен, ведущих к источнику, вместо того чтобы стараться сокрушить старые городские стены, они захватят Макор. И нелогично было предполагать, что при следующем нападении, когда вокруг города выросли такие могучие новые стены, захватчики откажутся от такой победной стратегии, как пролом стен у источника. Керит прекрасно понимала, что, если финикийцы в самом деле решат захватить Макор, у них это получится, и она знала, что новые стены, возведенные ее мужем, таят в себе не столько безопасность для города, сколько дополнительный риск. Но в осторожных разговорах, которые велись несколько недель тому назад, она отказалась признавать эти факты в силу сложных причин, которые теперь и заставляли ее молчать. Она любила своего коротышку мужа и защищала его от таких людей, как правитель, который с насмешкой относился к Удоду, но и кроме того, она знала, что, если Удод возьмется возводить в Макоре какое-то броское новое здание, ей придется остаться в этом городе, как заключенной, и ее мечтам о будущем придет конец.

Так что она мрачно выслушала его слова:

– Я придумал. Мы с моавитянином составили план, который спасет город. Сегодня правитель отказался меня выслушать, но завтра ему никуда не деться.

Убежденная, что она поступает совершенно правильно, Керит взяла Удода за руку и тихо сказала:

– Не делай из себя дурака, Джабаал. Если правитель не согласится с тобой, не спорь с ним. Работу ты себе найдешь всюду.

Слова ее были мягкими и рассудительными, говорила она тихо и спокойно, но ее отношение едва ли не испугало Удода, потому что он прекрасно понял, что за ним скрывается. Какое-то мгновение он уже был готов сесть рядом с ней и откровенно поговорить обо всех проблемах, с которыми они столкнулись, но пришлось бы вести речь о таком количестве важных идей, что он расстался с этой мыслью. Он слишком любил Керит, чтобы волновать ее до того, как его планы были полностью сформулированы. Так что, сделав последний глоток сладкого вина, он унес свиток исцарапанного пергамента в другую комнату, где допоздна сидел над ним, набрасывая примерную схему спасения Макора. Утром, послав рабов трудиться, он явился в правительственную резиденцию и сказал правителю:

– Теперь, когда стены возведены, я продолжаю еще больше беспокоиться о снабжении города водой.

– Я попросил тебя укрепить стены у источника, – сказал правитель. – Я осмотрел их и должен сказать, твой моавитянин отлично отремонтировал их.

– Сударь! Этот ремонт никого не обманет. Пятьдесят финикийцев проломят стену.

– В прошлый раз они с ней не справились.

– В следующий раз справятся.

– Так что ты собираешься делать? – спросил правитель. – Твои рабы возведут новые стены?

– У меня совершенно другой план, – сказал Удод.

Правитель рассмеялся. Положив руку на плечо коренастого строителя, он снисходительно сказал:

– Я понимаю твою проблему, Удод. Ты закончил строительство городских стен и опасаешься, что, если тут же не начнешь новую стройку, Иерусалим заберет твоих рабов. Не так ли?

– Меня беспокоят не рабы, а безопасность моего города. – Он поправился: – Вашего города.

Этот невысокий человечек говорил с такой серьезностью, что правителю пришлось его выслушать.

– Ну, так что у тебя?

Нервно сглотнув комок в горле, Удод впервые официально представил свой замысел. Загребая воздух руками, как огромными совками, он начал:

– В центре города, под защитой стен мы должны выкопать вертикальную шахту, размерами с эту комнату и глубиной в девяносто локтей, чтобы пройти сквозь наносы и добраться до скального основания.

У правителя перехватило дыхание.

– На самом дне мы начнем рыть туннель, который пройдет глубоко под стенами и выйдет прямо к источнику.

– Какой он будет длины?

– Примерно в двести локтей и достаточно высокий, чтобы по нему могли пройти женщины. Затем мы завалим источник грудой камней и тем самым обезопасим себя против любой осады. – Движениями правой руки он показал, как женщины будут безопасно двигаться по подземному проходу.

Правителю этот замысел показался настолько фантастическим, что он смог только расхохотаться. Он был не в состоянии представить себе яму размерами в эту комнату, уходящую так глубоко в землю; что же до туннеля, который, пробитый сквозь камни, как-то выйдет к источнику, он знал, что это чистая глупость.

– Отправляйся-ка на ферму за стенами и копай там червей. – Шутка понравилась ему. Он закивал, как удод, и повторил: – Именно червей! Понял?

Удод постарался скрыть свое разочарование.

– В одном вы правы. Мы должны начать работу до того, как у нас заберут рабов.

– Вот! Я же знал, что тебя беспокоит именно это.

– Да, беспокоит. Теперь в нашем распоряжении хорошо подготовленная команда. Моавитянин – лучший надсмотрщик из всех, что были в Макоре, и прекрасно управляется с делами.

– Не сомневаюсь, что Иерусалим заберет рабов, – сказал правитель. Проводив инженера до дверей, он несколько раз кивнул. – А ты езжай копать червей. – И, закрыв двери, он выкинул из головы эту дурацкую идею о яме в самом центре города.

Удод не пошел на работу, а побрел домой, где выложил Керит свой непростой план: шахта, туннель, завалить источник. Она вызвала у него раздражение, сказав, что не сомневается – план не сработает.

– Как можно со дна туннеля пробивать наклонный туннель и надеяться, что найдешь такую маленькую точку, как источник?

– Это моя работа.

Она засмеялась:

– Как ты будешь видеть под землей? Как крот?

Он устал от попыток объясняться с человеком, который не в состоянии увидеть воплощение идеи. Поцеловав на прощание жену, он взобрался на стену за домом; холм, на котором стоял Макор, так вырос, что теперь, глядя со стены на запад, Удод видел Акко, куда финикийские корабли доставляли из многих портов людей и богатства и снаряжение. Настанет день, когда они будут брошены против Макора. Каким далеким этот заманчивый город казался мальчику; как близок он стал мужчине, который понимает, насколько сильны и алчны финикийцы.

В сгущающихся сумерках он прошел по валу к северной части города, где стал рассматривать эти роковые стены, что от сторожевых ворот тянулись к источнику, что не заняло у него много времени, поскольку он уже знал, что эта ветхая система не сможет остановить противника. Вместо этого он прошелся взглядом вниз по вади и вверх по склону горы, где стоял монолит Баала, убедившись, что сможет добраться до нужной точки. – Так и знал, что это возможно, – пробормотал он. Затем он снова посмотрел на стены у источника и на их месте увидел свою систему – сочетание шахты и туннеля. Представив себе, что она уже действует, Удод просмотрел на запад в сторону Акко и подумал: «Когда финикийцы снова нападут на нас, до источника им уже не добраться».

Несколько недель казалось, что с туннелями покончено. Когда Удод, снова горя энтузиазмом, опять посетил резиденцию правителя, он ничего не добился. Правитель завоевал уважение Иерусалима: вместо того чтобы просить столицу о помощи, он отправил туда дополнительные поступления. И он не мог подвергать опасности благосостояние Макора дырками, которые этот Удод собирался ковырять в земле.

– Если я представлю этот план Иерусалиму, – предупредил он, – из столицы меня просто выкинут.

Удод разозлился:

– Какой план вы собираетесь показывать в Иерусалиме? Вы его даже не знаете.

– Я знаю, что такое пустая трата времени и сил, даже не заглядывая в план, – ответил правитель, и слуга показал строителю на дверь.

В надежде не потерять свою хорошо сработавшуюся команду, Удод направил рабов ремонтировать кладку площади перед храмом. Когда с ней было покончено, он заставил их выкопать два дополнительных хранилища для зерна. После того как землекопы глубоко врылись в почву Макора и покрыли стены хранилища известковым раствором, чтобы они не отсыревали и чтобы тут не было насекомых, он часто спускался вниз проверить ход работ, а когда его круглая физиономия, окаймленная черной бородой, выныривала из-под земли, горожане весело интересовались:

– Что ты там ищешь, Удод? Червей?

Но по вечерам, когда рабов уже не было, Удод прогуливался по северной стене, занятый расчетами, которые лягут в основу его трудов, если все же его система защиты источника получит одобрение. Приглядываясь к наклону почвы, он пришел к выводу, что от точки у сторожевых ворот ему придется пробивать главную шахту сквозь примерно сорок футов наносов, которые и составляли верхнюю часть холма, а затем еще на девяносто футов вниз сквозь скальное основание, откуда он и сможет начать прокладывать наклонный туннель, который протянется на расстояние в двести восемьдесят футов до источника. В целом система потребует четырехсот десяти футов шахтных работ, и большей частью придется пробиваться сквозь камень. «Но в конце концов у нас будет система, неуязвимая для любого врага». Он воочию видел, как женщины по ступенькам спускаются в шахту, неся на головах пустые кувшины, а затем по легкому склону туннеля добираются до источника, укрытого от врагов, которым остается только бесноваться наверху. Даже в воображении система Удода вызывала чувство надежности, так что как-то вечером, когда месяц Абиб уже подходил к концу, он закончил подробный чертеж на куске выделанного пергамента и принялся набрасывать пояснения к нему на небольших глиняных табличках.

Как ему не хватало кого-то рядом, с кем можно было бы обсудить эти революционные замыслы! Правитель был не в состоянии понять смысл абстрактных линий, а Керит никак не могла отделаться от своего первоначального представления об Удоде как о кроте, который вслепую копается в земле. Так что поздней ночью он скатал кожаный свиток и, покинув город, направился в лагерь рабов, разбитый за городскими стенами. Место было мрачное, дышавшее безнадежностью. Разноплеменное скопище пленников обитало в вонючих дырах и питалось отбросами. Их стоянку окружали еврейские стражники, готовые убить любого, кто попытается бежать. Рабы влачили убогое существование и через несколько лет непосильной работы умирали. Эта система имела только два оправдания: когда египтяне или амалекитяне захватывали евреев в плен, они обращались с ними точно так же; и из этих ям, забитых рабами, постоянно появлялись люди, которые обретали ответственное положение или даже свободу, потому что Удод презирал эту систему и делал все, что мог, дабы спасти от нее людей. Многие из нынешних граждан Макора начали свое пребывание здесь, в этом жутком лагере. Отвечая на уговоры Удода, они обратились к милости Яхве и обрели новую жизнь.

Этой ночью строитель прошел мимо обыкновенных загонов, кишащих крысами, и направился в самую мрачную часть лагеря для рабов. За стенами лагеря она была отгорожена дополнительными стенами, и в ней содержались самые опасные заключенные. Здесь он нашел лежащего на тростниковом матрасе высокого, чисто выбритого мрачного мужчину, старше его на несколько лет. В городе его хорошо знали как Мешаба Моавитянина, человека необыкновенной стойкости. Во время одной Из войн царя Давида против моавитян он был взят в плен и считался самым умным и толковым среди рабов. Во время строительства стен Удод поставил его надсмотрщиком. Мешаб едва ли не с оскорбительной небрежностью, опираясь на локоть, приподнялся на своем полусгнившем матрасе и приветствовал шефа. Чадящая старая лампа, которую Удод прихватил с собой, высветила в этой грязи резкие черты лица Мешаба.

– Пришло время, Мешаб, – сказал инженер, – строить систему водоснабжения.

– Это может быть сделано, – пробурчал могучий раб, – если ты решишь одну проблему.

– Их у нас много. Какую именно?

– Шахта, которую мы сможем прокопать. Туннель, который мы сможем пробить.

– То есть тебя не пугает скала? – спросил Удод.

– Ты доставишь нам железные орудия от финикийцев, – проворчал Мешаб, – и мы пробьем скалу. Но когда, скрытые от глаз, мы окажемся на дне шахты, откуда нам знать, где начать пробиваться к источнику?

Удод нервно рассмеялся:

– Моя жена задала точно такой же вопрос.

– И что ты ей ответил?

– Я сказал: «Это моя работа».

– У тебя есть какой-то план? – присаживаясь на истлевшем тростнике матраса, спросил раб.

– Еще с детских лет я помню старую хананейскую поговорку: «Есть три вещи, которые поражают меня, точнее, четыре, которых я не смог познать: путь орла в небе, путь змеи на скале, путь корабля в море и путь мужчины к сердцу девушки».

Мерцающий свет лампады бросал блики на голый череп и спокойное лицо строителя, но в его чертах просматривалась физиономия ребенка, который продолжает удивляться чудесам природы.

– Путь корабля в море, – тихо повторил он.

– При чем тут корабли? – спросил Мешаб, который никогда не видел ни моря, ни кораблей в нем.

– Много лет назад, когда я с отцом был в Акко, мы гуляли по набережной и смотрели, как маленький кораблик… Мешаб, он был такой маленький, что скрывался среди волн. Повсюду торчали скалы, под водой скрывались мели, но каким-то образом этот маленький кораблик проложил себе путь прямо в гавань. Как он это сделал?

– Магия?

– Я тоже так думал, но, когда спросил капитана, тот рассмеялся и показал мне на три флага, что высились на крышах домов. «Что они значат?» – спросил я. «Направление», – сказал он и объяснил, что когда моряк увидит эти флаги и выстроит их в одну линию, то, значит, он лег на точный курс к своей якорной стоянке.

Двое мужчин сидели в молчании, пока ночные насекомые, привлеченные светом лампы, слетались к ней, а из угла, где на тощих подстилках спали уставшие рабы, доносился их храп. Затем Удод сказал:

– И вот днем… – Он остановился, подумал и начал снова: – Я стоял на северной стене у сторожевых ворот и мог представить, где находится источник. И, посмотрев на горный склон, я определил точку, где мы поставим флаг… – Он задумался. – Нет, нам понадобятся два флага.

Едва он успел вымолвить слово «два», как Мешаб схватил его за руку.

– И у нас будет направление. Из-за стен мы сможем видеть флаги контролировать, как мы продвигаемся.

Удод, преисполнившись возбуждения, поставил глиняный светильник на пол и попытался расчистить небольшой участок, чтобы разложить свой пергамент, но мешали комки земли. Мешаб одним взмахом правой руки расчистил место, и в мерцающем свете Удод показал своему рабу и источник, и гору за ним. Ткнув пальцем в точку на середине склона, он сказал:

– Если мы поставим наш первый флаг здесь, а второй наш вон там…

– Наш третий, наш четвертый… – Мешаб решительно ткнул пальцем в карту, показывая места пятого и шестого флагов, последний из которых стоял на крыше правительственной резиденции. – И это сработает! Мы сможем определять направление!

– Ты читаешь мои мысли, – торжественным шепотом произнес Удод, и этот замысел привел двоих мужчин в такое возбуждение, что, не в силах дождаться утра, они решили этой же ночью вскарабкаться на гору и проверить свою теорию. Но у ворот, ведущих из лагеря, их задержала охрана, предупредив Удода, что Мешаб – один из самых опасных заключенных, который не должен покидать пределы лагеря. – Он мой надсмотрщик, и он мне нужен, – заявил Удод.

– Он многих убил, – сказал стражник, но Удод на свою ответственность провел Мешаба за ворота, и они ушли в безлунную ночь.

Они пересекли дорогу к стенам Макора, но не стали входить в ворота. Вместо этого они пошли к северу, где стены вокруг источника делают небольшую дугу, давая понять, что источник лежит за ними. Взобравшись на крышу, они воткнули в нее небольшой клочок материи, заметный издалека. Затем, удаляясь от источника, они начали подъем на гору Баала, то и дело останавливаясь и глядя назад, а когда достигли заранее намеченной точки над городом, остановились и еще раз проверили свое положение.

– Здесь мы поставим наш первый флаг, – сказал моавитянин. – Давай немного подождем до восхода луны.

Они сидели в темноте, присматриваясь к очертаниям города внизу. Кое-где, как далекие звезды в непроглядной ночи, горели огни. Сидячий рядом раб был куда крупнее Удода, гораздо сильнее его, он мог без труда убить строителя и уйти на запад, в Финикию; вместо этого, продолжая сидеть рядом со своим другом, он сказал:

– Теперь, глядя отсюда на город, я уверен, что мы сможем с этим нравиться.

Когда луна на три четверти всплыла из-за холмов Галилеи, ее свет залил острые прямые линии стены, ведущей от сторожевых ворот к источнику, и пара, несколько раз переместившись с места на место, наконец оказалась на прямой линии, что вела к стене.

– Посмотри, – сказал Удод, – как линия пролегает отсюда через весь город и утыкается в крышу правительственного дома.

– Вот там мы и поставим шестой флаг, – уточнил Мешаб. Теперь он видел то безошибочное направление, на которое они и будут ориентироваться, когда пробьют первую глубокую шахту и начнут рыть туннель к невидимому и неосязаемому источнику. – Это самая трудная часть, – проворчал он. – Как мы со дна шахты определим направление?

– А вот это – моя работа, – сказал Удод. Едва он двинулся в обратный путь в лагерь рабов, как, спускаясь по склону, увидел цепочку людей с факелами. Они провели всю ночь на вершине, в соответствии со старым обычаем поклоняясь Баалу. Поскольку этот бог был ночью так благосклонен к строителям, Мешаб предложил:

– Может, и мне стоит подняться и поклониться Баалу?

А Джабаал сказал:

– Я пойду с тобой. – Они вдвоем наискосок пересекли горный склон, пока не вышли к тропе, по которой спускались пилигримы. По ней они поднялись к святилищу, которое более тысячи лет было местом поклонения.

На вершине они нашли монолит, давно посвященный Баалу. У его подножия были знакомые приметы скромных жертвоприношений: несколько цветов, мертвый голубь. Макор больше не поклонялся огненному богу, пожиравшему детей; больше не существовало храмовых проституток, служивших Астарте, – евреи положили конец этой практике. Но они были не в силах истребить тихое поклонение Баалу, потому что и еврейские землепашцы, и торговцы-хананеи испытывали необходимость в столь важном для них божестве. Даже царь Саул отдал дань уважения Баалу, назвав своих сыновей в честь доброго бога. Время от времени еврейские правители Макора принимались обсуждать возможность запрета хананейского бога, но давление народа позволяло божеству жить и дальше. А вот теперь, при правлении царя Давида, из Иерусалима пришло указание, гласящее, что поклонение Баалу должно быть запрещено, но правители лишь недавно завоеванных северных территорий, где жило много хананеев, всегда выступали против слишком крутых мер, о которых позже придется пожалеть. Таким образом, Макор сохранил свое древнее божество, и горожане регулярно поднимались на гору, ища помощи и поддержки от единственного бога, которого они лично знали, – бога, который неизменно обеспечивал плодородие их полей.

Мешаб Моавитянин опустился на колени перед монолитом, повторяя молитвы, которые он усвоил в южных пустынях. Поднявшись, он был готов снова спускаться в вонючий лагерь рабов, куда Баал временно поместил его. Удод спросил его:

– Почему ты так неразумен? Почему бы тебе не принять Яхве и не стать свободным человеком?

Отвечая, Мешаб четко обозначил разницу между собой и Удодом.

– Я жил и умру с Баалом, – тихо сказал он. Этот же непреклонный ответ он, попав в плен в Моаве, бросил в лицо царю Давиду. Это и лишило его возможности стать военачальником в еврейской армии.

– Подожди, – сказал Удод, отвлекая могучего Мешаба к скале, откуда в лунном свете перед ними открывался вид и на Макор, и на Акко. – Мой род, так же как и твой, презирал еврейского бога. Что бы ни было, мы веками поклонялись Баалу. Но постепенно мы начади убеждаться, что евреи…

– Разве ты сам не еврей?

– Теперь – да. Но еще не так давно моим народом были хананеи.

– Как это может быть?

Собственная семья Мешаба скорее погибла бы, чем предала своего бога.

– Мы жили в Макоре бок о бок с евреями, и между нами завязалась тесная дружба, – объяснял Удод. – Один из моих предков по имени Зибеон решил считать себя евреем, и пару раз у него были неприятности. Но в конце концов евреи выяснили, что им нужен Баал, а мы решили, что нуждаемся в Яхве. С тех пор к нам и пришло процветание.

– Как вы могли так обманывать своего бога? – с подозрением спросил Мешаб.

Удод смотрел вниз на обнесенный стеной город своих предков. На этой сцене развертывалась борьба двух могущественных богов, и ему было трудно объяснить Мешабу ту власть, которую Яхве обрел над умами хананеев, искавших истину.

– Все, что я могу рассказать тебе, Мешаб, – это легенда, которую я услышал еще ребенком. Наш народ жил в городе под защитой Баала, и из пустыни пришли евреи – тогда их называли ибри – с мулами, и с ними пришел их бог Эль-Шаддаи. Они встали лагерем за стенами, и между двумя богами разразилась жестокая битва за обладание вершиной горы. Баал, конечно, восторжествовал, а Эль-Шаддаи в отместку сжег город, и евреям достались руины. Много лет Эль-Шаддаи правил долинами, а Баал господствовал наверху. Но спустя несколько столетий было достигнуто соглашение. Хананеи приняли нового бога Яхве, а евреи – старого бога Баала. И с тех пор мы живем в согласии.

– Ты говоришь, что Яхве – это новый бог?

– Да. Другая группа евреев ушла в Египет, где с ними очень плохо обращались, и бог, который сопутствовал им, превратился в могучее и грозное божество, способное поразить врагов ужасом. Этот новый бог Яхве предстал перед таким человеком, как Моисей, который вывел евреев из Египта и сорок лет водил их по пустыне. Там Яхве обретал все большее могущество. Под водительством Яхве и Моисея евреи стали могучей силой…

Мы знали Моисея, – прервал его моавитянин. – Он хотел вторгнуться в наши земли, но мы его отбросили.

– Нам в Ханаане это не удалось, – признал Удод. – Так что теперь Яхве правит всеми нами.

Легенда Удода довольно точно отражала историю. За несколько столетий до того, как старый Цадок привел свое племя в Макор, другие патриархи пришли в Египет. Они почитали обыкновенного бога пустыни, который мало чем отличался от Эль-Шаддаи, но во время бед и страданий, которые их постигли в Египте и Синае, этот бог превратился в высшее существо, превосходящее любое божество более мелких еврейских племен, которые остались на прежних местах. Так что, когда племена, собравшиеся вокруг Моисея, вернулись в Ханаан, все приняли превосходство их бога Яхве. Те испытания, в которых он созрел, объясняли, почему он не мог появиться в другом месте. Яхве никогда не мог родиться в таком милом, уютном городке, как Макор с его добрыми богами. Его преображение объяснялось и египетским пленением, и конфликтом с фараоном, и страданиями исхода, и годами голода и жажды в пустыне, и тоской по своему дому, и духовной тягой к всезнающему божеству… все это выковало и закалило Яхве.

Тем не менее и в этот час торжества над божками еврейских племен Яхве продолжал оставаться божеством лишь этого колена. В годы царствования Саула и Соломона еще не пришло время открыто объявить народам Израиля, что их бог будет править повсеместно, и его воцарения пришлось ждать еще несколько столетий. Но теперь, в эпоху Давида, Яхве был признан богом всех евреев, от севера до юга, и договоры, которые он со времен Авраама заключал со своим избранным народом, были признаны обязательными даже для таких отдаленных мест, как Макор. Различные Элы – Элохимы, Элеоны и Эль-Шаддаи – теперь счастливо слились в облике своего великого последователя.

Но по мере того как росло величие Яхве, он все больше отдалялся. Теперь уже было невозможно прогуливаться с ним в оливковой роще. С того дня, как последний еврей в Макоре разговаривал со своим богом, прошло четыреста пятьдесят лет. Последний разговор состоялся у предводителя Эфера после разрушения ханаанского Макора. Когда искушение поклоняться Баалу стало слишком неодолимым, рыжеволосый генерал решил увести своих евреев в нетронутые места, но в самый канун ухода Эль-Шаддаи появился в последний раз и сказал:

– Разве я не привел вас в этот город и после всех трудностей не вручил его вам? Не на тебе ли лежит ответственность, чтобы принять все как есть и сотворить тут добро?

Так что Эфер возвел новый город на руинах старого и сделал всё, чтобы на полях вокруг него воцарилось процветание. И спустя годы, когда объединившиеся евреи под водительством Моисея с востока подошли к Иордану и пересекли его, они обнаружили в самых отдаленных уголках Ханаана маленькие поселения, подобные Макору, готовые признать Яхве. Но далекая отчужденность Яхве, его непреклонное желание оставаться невидимым неизбежно привели к тому, что многие евреи стали испытывать тягу к более скромным божествам – они, тем не менее, давали каждому из них то тепло, которого уже не было в Яхве. Культ Баала продолжал процветать едва ли не по всей империи царя Давида. Во многих местах поклонялись Астарте, да и огненный бог, пожиравший детей, начал оживать; временами казалось, что по всей империи у каждого зеленеющего дерева стоит свой алтарь.

Пока Удод и моавитянин говорили об этих вещах, они в лунном свете увидели двух еврейских женщин, взбиравшихся на гору. Они шли преклониться перед Баалом и не видели мужчин, сидящих по другую сторону склона, поскольку были заняты своими домашними проблемами, разрешить которые мог только Баал. Они, задыхаясь, добрались до вершины. Женщина простерлась перед монолитом Баала, и Удод услышал, как, переводя дыхание, она молила бога:

– Баал… пусть мой муж Джерубаал живым вернется с моря… пусть финикийцы не тронут его… защити его в Акко… великий Баал… верни мне мужа живым.

Две женщины молились еще несколько минут, помня о дружеских отношениях с древним богом. Когда они поднялись, оставив у подножия монолита свои скромные подношения, одна из них увидела в лунном свете Мешаба и вскрикнула. Удод подошел к ней, и когда она узнала его, то издала нервный смешок.

– Я увидела того человека, – сказала она, – и подумала, что этот раб пришел убить меня.

– Он никого не убивает, – заверил ее Удод.

В этих двух женщинах он узнал Леа и Мириам, двух домохозяек, которые в решении жизненно важных вопросов полагались на Яхве, но прибегали и к помощи Баала, когда возникали какие-то домашние проблемы.

– А ты о чем молилась, Мириам? – спросил Удод вторую женщину.

– Мой сын отправился в Иерусалим, и я молилась, чтобы царь Давид хорошо отнесся к нему и нашел ему место в армии.

– Так и будет, – пообещал Удод, и она облегченно вздохнула, но, когда женщины спустились, Удод сказал Мешабу: – Посиди здесь, пока я буду молиться.

Оставшись в одиночестве, он подошел к древнему камню и распростерся перед Баалом, выкладывая ему все те домашние дела, от которых хотел сбежать:

– – Дорогой Баал, моя жена Керит мечтает жить в Иерусалиме, где обитает бог ее отца. Мой же дом в Макоре, здесь, рядом с тобой. Но сделай так, чтобы я удачно построил туннель, чтобы царь Давид увидел его и призвал меня в Иерусалим строить здания, которые ему нужны во славу Яхве. – Смиренно склонившись перед своим богом, он с такой силой сжал голову руками, словно старался сокрушить себе череп. И лишь когда боль в сдавленных висках стала нестерпимой, он расслабил сильные пальцы и закончил молитву: – Баал, я прошу не для себя, потому что сам я согласен жить и здесь. Но моя жена Керит должна быть в Иерусалиме. Там ее бог. Ее сердце там. Великий Баал, пошли нас в Иерусалим.

Никогда ранее он не осмеливался в этом признаться, ни себе, ни своей жене, но теперь, поделившись с Баалом, он не увидел никакого противоречия в том, что просил его отправить их в Иерусалим, где он будет строить храмы в честь Яхве. Мешаб, непреклонный моавитянин, услышь он эту странную молитву, преисполнился бы отвращения. Мужчина должен хранить приверженность лишь своему богу.

Последующие две недели Удод не занимался своим замыслом системы водоснабжения. Он был занят поисками других занятий для своих рабов. Стены города возведены, двор храма вымощен, скоро будут завершены и хранилища зерна. Если он в самое ближайшее время что-то не придумает, его надежную команду разбросают по всему царству. Поэтому он попытался снова возбудить интерес правителя к идее шахты и туннеля, но этот чиновник оказался не в состоянии осознать ее возможности, и Удод помрачнел. Ему отнюдь не полегчало, когда жена задала вопрос об их будущем.

Стоял теплый весенний день. В это время года вся Галилея напоминает один огромный цветущий сад. Керит пошла в оливковую рощу, чтобы набрать цветов и украсить их дом букетами. Домой она вернулась усталой и решила принять ванну и переодеться. Наряд она себе выбрала, повинуясь минутному капризу, но мужу он нравился больше всех: из серой шерсти с желтыми полосами по подолу и у обшлагов, а также кулон с янтарем, сиявшим, как послеполуденное солнце. Встретив Удода у дверей, она поцеловала его и воскликнула:

– Ты только посмотри на эти цветы! – И когда он обратил на них внимание, она почему-то бросила: – Мне будет не хватать Галилеи, когда мы отсюда уедем.

Он напрягся, а затем спросил:

– И куда же мы уедем? – Но прежде чем Керит ответила, Удод уже знал, что она скажет.

– Твоя работа здесь завершена. И мы поедем туда, где нужны строители. В Иерусалим.

Взяв ее за руку, он привлек Керит к себе и поцеловал.

– Я очень хочу, чтобы ты была там. Но я вот думаю…

– Понадобишься ли ты там? – Его опасения вызвали у нее веселый смех. – Джабаал, ты лучший строитель во всей империи. И все это знают.

Они замолчали на пороге разговора, который должен был внести полную ясность, но строитель побоялся заговорить о своих страхах, связанных с Иерусалимом, а Керит еще не успела четко сформулировать моральные и философские проблемы, которые начали ее преследовать. Золотое мгновение, когда идея носилась в воздухе, исчезло, и она спокойно произнесла обыденные слова:

– Что-то да произойдет. – И больше в этот день они ни словом не обмолвились об Иерусалиме.

Но в середине месяца Зива, когда пшеница уже была обмолочена, а ячмень ссыпан в мешки, Керит, навещавшая жену правителя, услышала новость, которая, казалось, была предназначена специально для нее.

– С севера прибывает генерал Амрам, – сказал правитель. – Он будет осматривать Мегиддо и пообещал навестить Макор. Хочет посмотреть на наши новые укрепления.

– Кто такой генерал Амрам? – спросила Керит.

– Он строит крепости для царя Давида.

Керит стиснула руки, чтобы не вскрикнуть от радости, но в голове у нее настойчиво билось лишь одно слово: «Иерусалим, Иерусалим!» Наконец, справившись с волнением, она обратилась к правителю:

– Вы позволите?…

– Хотите рассказать Удоду? Чтобы он и дальше копал ямы? – Правитель покачал головой, и Керит поняла, что он старается удержаться от улыбки. – Я не против. Пожалуйста.

Добравшись до ворот, она обратилась к стражнику:

– Ты видел Джабаала?

– Кого?

– Удода. – Она постаралась не показать, как ей не нравится это имя.

– Он в лагере для рабов.

Она прошла оливковую рощу, в которой недавно собирала цветы. На этот раз Керит миновала ее и вышла к стене, за которой содержались рабы. Но, собираясь войти в пределы этого зловонного места, она чуть не задохнулась от запаха.

– Где Джабаал? – спросила она стражников, а когда они не поняли, о ком идет речь, Керит не без раздражения объяснила им: – Вы зовете его Удодом.

– Иди за мной, – сказал стражник и, не обращая внимания, куда он ведет Керит, беспечно миновал внешний круг зловонных хижин; по дороге бегали крысы, а на солнце лежали охапки соломы, прогнившей до такой степени, что в них могли обитать только колонии клопов и вшей. Вода в глиняных кувшинах была подернута грязной пленкой, а те несколько мест, которые рабы, готовясь умирать, расчищали для себя, выглядели отвратительно.

– Яхве всемогущий! – прошептала Керит. – И вы позволяете людям здесь жить?

Стражник отпер перед ней внутреннюю калитку и провел ее в другую, обнесенную стеной, секцию, где содержались самые опасные пленники. Сюда даже солнце не пробивалось. На полу полуразвалившихся хижин лежала грязь, оставшаяся еще после весенних дождей. Тут же валялись кучки соломы и обрывки одежды. В углах громоздились треснувшие кружки и миски с заплесневевшей едой, а места, отведенные для личной жизни, были просто неописуемы. Раб, захваченный во время одного из походов в пустыню, а теперь слишком старый, чтобы работать, шаркает – он сутулится, потому что больше не может распрямиться. Молодой мужчина, которому полагалось быть высоким и стройным в садах своей родины к северу от Тира, с остекленевшими глазами ждал прихода смерти.

– Яхве, Яхве! – шептала она, не в силах вынести, что этот ад существует на той же земле, что и Иерусалим. Керит почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Но она прошла это жуткое жилище из конца в конец, увидела мужа, беседовавшего с человеком, которого она раньше не заметила, – рабом Мешабом. Его сдержанная и продуманная манера поведения, с которой он рассматривал пергамент с чертежом, была полна такого достоинства, что оно казалось ей невероятным в таком месте.

Кивнув рабу, она сказала:

– Муж мой, прибывает генерал Амрам осматривать твои стены.

Это сообщение оказало на двоих мужчин поразительное воздействие. Удод вскочил на ноги, не опасаясь проявить свою радость.

– Наконец-то у нас появится человек, который все поймет!

А Мешаб отпрянул в угол – им руководил не страх, поняла Керит, а инстинктивная осторожность. Не подлежало сомнению, что он раньше уже встречался с генералом Амрамом, может, на поле боя, где тот оставил по себе много жертв и у моавитян, и у евреев, и Керит видела, что Мешаб не испытывал желания снова встречаться с этим генералом.

Тем не менее, когда Удод, полный энтузиазма, повернулся к рабу за поддержкой, раб сказал:

– Да, Амрам – это тот, кто все поймет.

Керит предложила, чтобы Удод пошел с ней домой, чтобы всесторонне обсудить эти волнующие новости, и строитель с явной неохотой проводил жену обратно сквозь это зловоние, после чего они по насыпи поднялись к Макору. Но у ворот Керит оглянулась бросить взгляд на лагерь рабов и спросила:

– Как вы можете, чтобы люди, такие же, как вы, жили там?

– Они живут так долго, сколько смогут, потому что я стараюсь что-то делать для них.

За воротами Керит тихо сказала:

– Ох, Джабаал, генерал Амрам даст нам свободу.

– Надеюсь, стены ему понравятся.

– В таком случае, – застенчиво предложила она, – не бойся дать ему знать, что все решения принимал именно ты.

Поскольку они не торопились оказаться дома, где придется разбираться, в самом ли деле у них есть причины для радости, супруги остановились у винной лавочки напротив храма, и Керит, помявшись, сказала:

– Кроме того, Джабаал, ты должен упомянуть об Иерусалиме.

Маленький строитель промолчал.

– Ты должен попросить его, чтобы он взял тебя в Иерусалим. И немедля.

Удод, стоя на весеннем солнце, сглотнул комок в горле, переступил с ноги на ногу и ответил:

– Нет, Керит. Я должен всего лишь объяснить ему свою систему водоснабжения.

Керит сдавленно вскрикнула, словно получила ранение, а затем оглянулась убедиться, что никто из покупателей в лавочке не слышал ее.

– Дорогой Джабаал, – прошептала она. – Неужели ты ничего не понимаешь? – И, стараясь быть честной, спросила: – А если ему понравится твой туннель? Сколько времени он займет?

– Примерно года три.

Она закусила костяшки пальцев. Три года! Еще три года в ссылке, вдали от Иерусалима! Затем, подарив мужу улыбку, полную любви и понимания, она сказала:

– Хорошо. Если это твоя мечта, я буду ждать три года.

Но эта перспектива, о которой она только что сказала, пугала ее, и она схватила мужа за руку.

– А что, если туннель обвалится?

– Для этого я и работаю, чтобы не обвалился, – сказал он.

И тут она произнесла слова, полные глубокого значения. Они вырвались против ее желания, но она уже больше не могла справиться со своими чувствами.

– Ты ведешь себя как дурак. – Никогда раньше она не употребляла это слово, потому что любила своего мужа и ценила ту нежность, с которой он к ней относится. Но постепенно ей пришлось признать, что любое начальство в городе, например правитель, относится к ее мужу просто как к забавной личности, которая носится по улицам и, как настоящий удод, сует свой острый нос то в цистерны для воды, то в хранилища зерна. Конечно, он был глуповат. Но она еще могла пережить это разочарование, как любая тридцатилетняя женщина, которая видит, чего достиг муж за время их совместной жизни. Но в данном случае было кое-что еще: ее тяга к священному городу Иерусалиму. Она с грустью вспоминала, как еще девочкой впервые увидела крепость на холме, отбитую царем Давидом у иевусеев; ее настолько захватили эмоции того дня, что она не могла забыть их. В ту зиму умерла ее мать, и отец отправился в Иерусалим молиться. Когда они после долины поднялись на перевал, она увидела под собой город, покрытый снегом, белым и чистым, как аист весной, и невольно она вскрикнула: «О, город Давида!» Под этим именем он и стал известен евреям, но в Макоре его продолжали называть старым хананейским названием – Иерусалим, что и было правильно, потому что город принадлежал евреям всего лишь несколько лет. Когда Керит с отцом стояли на холоде, глядя на этот город, она интуитивно понимала, что Иерусалим станет знаменит не из-за своих размеров или крепостных стен, а потому, что в нем чувствуется духовное присутствие Яхве. И с первых же мгновений, когда перед ней открылся Иерусалим, она мечтала стать частью его, расти вместе с ним и быть частью того сияния, которое он зримо излучал. Этот город определял весь смысл жизни евреев.

Ее отец чувствовал то же самое, потому что, глядя на заснеженные укрепления, он сказал:

– Еще до моей кончины мы увидим, как придет в запустение храм в Макоре, потому что в Иерусалиме навечно воздвигнется храм Яхве.

Она спросила, не будет ли он сожалеть об исчезновении их маленького храма, на что он без промедления ответил:

– Так же как нам в телесном воплощении необходимо взбираться, чтобы достичь Иерусалима, так же надо подниматься и нашим душам к духовным вершинам Яхве. И мы уже начали этот подъем. – Но он умер до того, как смог привести свой народ к новому пониманию религии, символом которой был Иерусалим, а сменившим его священникам в Макоре не хватало его кругозора, и они лишь ревностно цеплялись за свои блага и прерогативы. И Керит маялась непреходящей тоской по Иерусалиму частично и потому, что унаследовала отцовские качества. Но если бы ее попросили изложить одну простую причину, по которой она мечтает о царском городе, она бы честно сказала:

– Потому что в этом городе Яхве объявит о себе.

Ее мечты резко противоречили желаниям мужа. Да, он может отправиться в Иерусалим – но лишь потому, что в этом городе надо вести строительство. Из-за любви к Керит он был готов помочь ей обрести предмет ее страстных желаний, но с трудом понимал эту увлеченность Яхве. Как человек из рода Ура, он знал, что землей Макора правит Баал. Он был готов и дальше строить здесь, в этих местах, откуда были родом все его предки. Все остальное, кроме его работы, было для него не важно, и, как хороший строитель, он ценил лишь плоды своих трудов, не очень интересуясь их предназначением. С таким же удовольствием, с каким он перестраивал маленький храм в Макоре, он возводил и новый лагерь для рабов, и эта последняя работа нравилась ему больше всего, поскольку продлевала жизнь рабов, что ему было нужно.

Так что Джабаал-строитель, не отвергающий Баала, и Керит, полная мистической преданности Яхве, пришли наконец к своему дому в конце улицы. В ходе долгой истории Макора в его стенах не раз повторялось такое противостояние, когда было необходимо сделать сознательный выбор между богами. Как и многие, кому приходилось принимать окончательное решение, каким богам они будут поклоняться и каким образом, они уходили от прямого разговора, надеясь, что время само разберется с этой проблемой и примет за них решение… Керит начала разговор, что вот, мол, когда прибудет генерал Амрам… но Удод не слушал ее, потому что он уже строил в воображении план. Он скатал кожаный свиток, собрал чертежные принадлежности и вернулся в лагерь рабов, где приказал группе своих людей сколотить стол, за которым они с моавитянином смогут работать все те решающие дни, что ждут их впереди.

Пергамент был выделан из кожи теленка, с которой удалили волосы, а потом размяли и выгладили. С помощью тростникового пера и чернил, сделанных из сажи, уксуса и оливкового масла, Удод набросал последние подробности системы водоснабжения. Мешаб обратил внимание, как он внимательно следил, чтобы диагональ шахты соответствовала направлению, которое определяли шесть флагов. И когда он спросил почему, Удод показал на план:

– Таким образом мы сможем проложить туннель.

Больше он ничего не сказал и принялся выдавливать в табличках мягкой глины чертежи разных работ, которые необходимо было сделать. Когда с ними было покончено, Мешаб положил их в печь для обжига, чтобы они приняли неизменную форму. Вечером перед прибытием генерала Амрама у них все было на руках: большой свиток пергамента, который генерал, объясняя их замысел, сможет показать в Иерусалиме, и набор прочных табличек для руководства работами в Макоре.

Следующим утром, едва ли не последнего дня месяца Зива, когда цветущие деревья превратили Галилею в единый звенящий сад, когда на фисташковых кустах распустились красные бутоны, а листья гранатов обрели нежно-зеленый цвет, генерал Амрам со спутниками верхами подъехали к Макору. Лошадей тут видели редко, и детишки помчались встречать гостей, пока правитель ждал их у ворот с глиняными кувшинами вина и сосудами с холодной водой. Солдаты из генеральского эскорта выливали их на себя и вытирались кусками ткани, которые принесли женщины из города. Среди них была и Керит, которая вызвалась прислуживать генералу.

Амрам был типичным военачальником еврейской империи – мускулистый и поджарый, с короткой бородкой и ежиком рыжих волос. У него были голубые глаза, морщины на лбу и небольшой шрам на левой щеке. Он был спокоен и внимателен, присматриваясь к жизни, которая кипела вокруг него. И он с незаурядной проницательностью мог оценивать ее. Он сразу же заметил, что Керит – красивая женщина в том возрасте, который он предпочитал. Живя в Макоре, она не очень счастлива, но хочет произвести на него впечатление достижениями своего мужа, и в таком случае он может неплохо провести время в этом провинциальном городе. Так что, когда Керит протянула ему ткань, он неторопливо принял ее и улыбнулся, блеснув из-под усов редкими зубами.

– Как ваше имя?

– Керит, – ответила она и торопливо добавила: – Жена Джабаала, который и выстроил эти укрепления.

– Выглядят они надежными.

Не успела Керит заверить его, что они таковы и есть, как вмешался правитель. Он объявил, что гостей приглашают в его резиденцию для приветственных речей, но после повторного приглашения генерал Амрам сказал:

– – Я приехал осмотреть новые стены и хотел бы этим заняться.

Он решительно покинул церемонию приветствия и двинулся к стенам, с удовольствием отметив, что Керит сопровождает его.

– Мы построили крепкие стены, – подобострастно успел заметить правитель, и Удод, державшийся в задних рядах, подумал: «Целый год я воевал с ним, чтобы получить разрешение строить их, а теперь, выясняется, это его стены». Правитель снисходительно добавил: – Их строил человек, которого мы зовем Удод, – и изобразил эту птицу, покивав. Спутники генерала засмеялись, но генерал заметил, что, когда они его так называют, жена строителя злится. Но он в самом деле выглядит глуповато.

В ходе своих инспекционных поездок генералу Амраму не раз приходилось сталкиваться с подобными ситуациями, и он знал, как должен действовать в данном случае: сказать начальству ее мужа хвалебные слова о нем, убрать его куда-нибудь подальше, и тогда будет видно, что собирается делать его симпатичная женушка. Так он и поступил.

– Джабаал, – сказал он, – поскольку вы и строили стены, давайте поднимемся на гору в задней части города и посмотрим, насколько они хороши.

– Я захвачу вина, – вызвался правитель, но Амрам оборвал его.

– Мы пойдем одни! – рявкнул он и с такой решительностью двинулся вперед, что Удод на своих коротких ножках с трудом поспевал за ним.

Чтобы обойти город, потребовалось несколько больше часа. Отмечая по пути различные его точки, двое мужчин поднялись на середину горного склона, чтобы подробно осмотреть все укрепления.

– Эти земляные склоны ведут прямо к стенам, – заметил он. – Вы думали, чтобы как-то защитить их?

– Мы рассматривали две возможности. Можно замостить существующие склоны, но потребуется много камня. Или можно на два локтя снять землю вокруг стен, и откроется каменное покрытие склонов. Его еще в старину клали гиксосы, но оно в хорошем состоянии. Что бы предложил генерал?

– Ни то ни другое, – сказал Амрам. – Потребуется слишком много рабов. И в конечном итоге вы останетесь в том же самом положении, оно не улучшится. Но вот что я бы сделал. – Он показал на тот участок стены, к которому с другой стороны прилепились частные дома. Городское укрепление служило им одной из стен. Жилища карабкались друг на друга, и окна достигали верха стены. – Я бы решительно избавился от этих оконных проемов. Помнишь, как Рахаб спустила из окна канаты для наших разведчиков в Иерихоне?

– Так что предлагает генерал?

– Сегодня же снести их. Пока еще у вас есть рабы для этой работы.

Дважды генерал Амрам упомянул рабочую силу Удода.

– Вы собираетесь забрать их? – спросил маленький строитель.

– Когда работа тут будет закончена, мы сможем использовать опытных строителей в Иерусалиме. И похоже, что вы тут все сделали. – Он был грубоватый и резкий человек, привыкший распоряжаться на поле боя, и, хотя он уже начал испытывать к Удоду легкое презрение, в ходе знакомства с его трудами он был вынужден признать, что работа сделана просто превосходно. Положив руку на плечо строителя, он сказал: – И я сообщу царю, что это хорошая работа.

Удод пробормотал благодарность, а затем, вознеся безмолвную молитву Баалу, приступил к самому главному:

– Генерал Амрам, новые укрепления ровно ничего не значат, пока источник воды находится под угрозой.

– Отсюда стены вокруг него кажутся достаточно надежными.

– Они все в заплатках. И лишь кажутся крепкими. Но оба мы знаем, что любая, даже самая небольшая армия без труда проломит их.

Генерал не мог не оценить честности строителя. Едва только поднявшись на горный склон, он сразу же заметил фатальную слабость Макора. Но ничего не сказал, поскольку город был поселением на границе, которым в случае необходимости придется пожертвовать. Он понимал, что если финикийцы решат напасть на него, то первым делом проломят стену вокруг источника и задушат город жаждой, но потеря этого города не станет ударом для империи. Тем не менее, его поразило, что Удод правильно понимал тактическую ситуацию.

– Но есть способ так усилить Макор, что ни один враг не сможет взять его. – Удод старался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее.

Несколькими краткими предложениями Удод объяснил, что в центре города надо пробить шахту, от которой проложить туннель к источнику. Удод нервничал, но с радостью отметил, что генерал Амрам все понял.

– Затем мы снесем стены вокруг источника, уничтожим все их следы, перекроем источник большими камнями и завалим толстым слоем земли. И теперь никто не сможет подобраться к источнику – только изнутри, по туннелю.

Рассказ о замысле вдохновил его, и внезапно слова полились потоком. В своих логических построениях, в знании деталей Удод был настоящим поэтом – и в то же время генералом. Он говорил о безопасности, которую обретет Макор, о безопасности, которая веками будет служить империи.

– И пусть финикийцы, – вскричал он, – хоть полтора года колотятся в стены города, за которыми, генерал, будет спокойно сидеть ваш гарнизон! И Иерусалим будет спасен.

Против своего желания – он был не из тех людей, которые загораются энтузиазмом, – Амрам заразился возбуждением Удода. Его соблазнила мысль, что Макор может стать постоянным форпостом на западной границе. И в рассказе Удода маленький город обретал совершенно иной вид: укрепились насыпи, исчезли злосчастные стены вокруг источника, и он увидел, как финикийские наемники тщетно бьются о стены города. Удод кончил свое повествование и застыл в ожидании.

– Что для этого потребуется? – прямо спросил Амрам.

– Мои рабы. И еще пятьдесят.

– Есть ли чертежи? – Он не сомневался, что этот решительный человечек уже обзавелся ими.

– Идемте ко мне домой, – тихо сказал Удод, опасаясь показаться слишком настойчивым. Когда они по возвращении миновали главные ворота, он приказал одному из стражников: – Приведи ко мне Мешала Моавитянина.

– Кого? – переспросил Амрам.

– Моего бригадира. У него все глиняные таблички.

Керит, ждавшая в доме правителя, услышала, как генерал Амрам и ее муж прямиком прошли в их дом, и она побежала боковыми улочками, чтобы успеть оказаться на месте и встретить гостя, как полагается, но, когда она, переводя дыхание, оказалась у дверей дома, мужчины уже лежали на полу, изучая чертеж Удода на пергаменте.

– О нет! – еле слышно прошептала она. – Мой глупый муж досаждает этому великому человеку такими глупостями.

Она принесла им холодные напитки, но они не обратили на нее внимания. Керит села так, чтобы смотреть на генерала, и наконец тот, улучив момент, посмотрел на нее, пока Удод продолжал чертить пальцем воображаемый туннель.

Вся троица продолжала оставаться в таком же положении, когда в сопровождении стражника появился могучий моавитянин. Едва только высокий южанин вошел в комнату, неся с собой набор глиняных табличек, как генерал Амрам, увидев его, вскочил на ноги и крикнул:

– А этот что здесь делает?

– Его зовут Мешаб, это мой бригадир, – объяснил Удод. – Покажи генералу Амраму…

Но прежде чем моавитянин успел разложить таблички с чертежами, Амрам повернулся к нему спиной и приказал:

– Уведите его!

– Господин, – запротестовал Удод, – это наш лучший работник.

– Я знаю, кто он такой, – фыркнул Амрам. – Он убил моего брата.

– Его прислали к нам несколько лет назад.

– Мне известно, когда его прислали. Это я отправил его сюда. Мешаб хранил молчание, пока генерал Амрам вспоминал войну царя Давида против моавитян. Строго говоря, евреям так и не удалось по-настоящему покорить королевство в пустыне, потому что Мешаб и еще несколько таких, как он, предводителей блистательно оборонялись по принципу «бей и беги», но в конце концов Моаву пришлось стать вассальным владением.

– Когда мы обсуждали условия мира, этот напал на наш лагерь и убил моего брата. Когда его взяли в плен, я хотел прикончить его своими руками.

Он отвернулся, и в помещении воцарилось напряженное молчание, но Керит сказала:

– Оставь тут таблички, раб, и возвращайся к себе в лагерь. – Ее приказание напомнило всем, что ныне Мешаб – всего лишь раб, и напряжение ослабло. Эта женщина умна, подумал генерал Амрам.

Во время торжественного обеда у правителя генералу представилась еще одна возможность убедиться в незаурядных качествах этой женщины. Она, догадываясь, какие он лелеет про себя мысли, и перебарывая боль в душе, дала ему понять: когда ему захочется встретиться с ней и испытать ее ласки, он их получит, и к концу второго дня генералу Амраму стало ясно, что жена Удода хотела бы остаться с ним наедине.

Удод, занятый лишь возможностью получить разрешение на строительство туннеля, посматривал на жену, но главным образом старался выдавить из Амрама доводы в пользу своего замысла, так что на третий день Амрам сказал:

– Удод, почему бы тебе не прихватить своего раба-моавитянина и не подняться на гору? Там ты и посмотришь, сможете ли вы проложить линию флагов, о которой ты говорил.

– Мы уже пробовали это сделать, – заверил его Удод. – И не сомневаемся, что наш план сработает.

– Я скажу, что тебе делать, – раздраженно бросил генерал Амрам. – Ты поднимешься на гору, а он останется здесь. И вы на деле поставите флаги.

Бородатая физиономия строителя просияла радостью.

– Значит ли это, что вы готовы дать разрешение на строительство туннеля?

– Ну… – Генерал Амрам уже решил не тратить силы на Макор, но теперь, стоя за спиной строителя, он видел, как томится любовным ожиданием его обаятельная жена. Каким-то образом надо избавиться от этого глупого типа. – Хорошо! – в одно мгновение решил он. – Копай!

– Я приведу правителя! – вскричал Удод, и, прежде чем Керит или генерал Амрам смогли остановить его, он появился в сопровождении градоначальника, который и выслушал официальное разрешение на строительство шахты и туннеля. – А теперь я пойду на гору и буду устанавливать флаги! – вскричал Удод и, радуясь, как ребенок, помчался по улице, крича стражникам, чтобы они доставили ему Мешаба из лагеря рабов.

Когда он наконец благополучно исчез, а правитель в растерянности вернулся к себе в резиденцию, изумляясь, как Удоду удалось убедить генерала Амрама, тот предложил Керит:

– Может, рабыни поведут детей на прогулку.

И когда в доме не осталось слуг, он с удовольствием расслабился в деревянном кресле Удода и стал представлять, что сейчас произойдет.

Генерал Амрам обладал большим опытом и тремя женами, двух из которых он отбил у других мужчин, но сейчас он в мечтах представлял эту обаятельную женщину из Макора. Конечно же она дала ему повод организовать эту встречу, и он без труда догадывался, чем она руководствовалась: ей надоел маленький толстенький муж, который только и Умел, что ковырять дырки в земле. Она мечтала о другом мужчине, из Иерусалима, который заставит ее пережить приключение. У него были и другие объяснения, не хуже, в которых он выглядел сильным и величественным, но они не имели ничего общего с проблемой, которую ему наконец изложила Керит.

– Я так хотела поговорить с вами, – сказала Керит. Она, выпрямившись, сидела на трехногом стуле в нескольких шагах от него.

– О чем? – мягко и снисходительно спросил он.

– Я должна попасть в Иерусалим! – вырвалось у нее. – Мой муж может строить тут до бесконечности. Вы видели его работу. А я…

– Так что вы? – спросил генерал, наклоняясь вперед и щеря в улыбке свои редкие зубы.

– Я хочу быть там, где поклоняются Яхве, и только Яхве, – тихо сказала она.

– Вы… что?

– Мой отец был священником тут, в Макоре, а до него им был его отец и все наши предки, которых мы можем вспомнить.

– Какое это имеет отношение к желанию перебраться в Иерусалим?

И она ему все рассказала. И в первый раз в жизни генерал Амрам услышал жалобу, отзвуки которой сотни лет были слышны во всем Израиле.

– В Макоре мы далеки от Яхве, а в Иерусалиме мы сможем жить рядом с источником его святости. В Макоре присутствует и Баал, а в Иерусалиме правит лишь один Яхве. В нашем маленьком городке нет великих властителей, а в Иерусалиме живет царь Давид. Быть рядом с ним – то же самое, что быть рядом с солнцем.

– Для вас есть много способов попасть в Иерусалим, – сказал генерал, приближаясь к ней, но в своей невинности она не поняла его намерений и встала ему навстречу, словно он был членом семьи, вернувшимся из утомительного путешествия.

– Вы, должно быть, очень устали. – Она провела его в комнату, где стояла кадка с прохладной водой. – Можно я полью воду вам на голову? А потом вы сможете поспать.

Керит заставила его снять верхнюю одежду и наклониться над водостоком, пока лила ему воду на голову. Так в свое время она помогала умываться отцу. Затем она растерла ему волосы и грудь грубым полотном и дала накинуть на плечи халат. Керит провела его к постели и пообещала разбудить, если он слишком разоспится. Задергивая занавеси, она заметила на склоне горы своего мужа.

– Он все еще там, наверху, – сказала Керит. – Машет руками и подает глупые сигналы.

– Я бы хотел, чтобы он оказался здесь… спустя какое-то время.

Керит посмотрела на расслабившегося генерала. Попав в столь неожиданные обстоятельства, он был готов уснуть.

– Так как мы попадем в Иерусалим, генерал Амрам? – спросила она.

Генерал посмотрел снизу вверх на эту соблазнительную женщину и улыбнулся.

– Помогите ему построить свой туннель. Когда он будет закончен, царь конечно же услышит о нем. – И, засыпая, он представил себе, как Удод на холме размахивает руками.

План Удода был прост. В точке над городом, на той линии, что тянулась от стен вокруг источника, он решил поставить первый красный флаг, который в последующие три года будет служить главной отметкой для работы, поскольку был заметен из любого места города. Поднявшись повыше, он поставил второй флаг, определив направление, которое шло через первый флаг к источнику и к середине стен вокруг него. Если рабы видели, что оба флага стоят на одной линии, они могли не сомневаться, что ведут туннель в правильном направлении. Добиваясь этой точности, он и делал то, что его жена описала генералу Амраму как «глупые сигналы».

На крышах четырех различных домов Макора Удод поставил рабов с шестами, к которым были привязаны красные тряпки, и, подавая обговоренные сигналы, заставлял их перемещаться, пока все они не оказались на одной линии, намеченной им с горного склона. Когда последний занял правильное положение, он махнул белым полотнищем, и рабы принялись устанавливать свои шесты на постоянной линии, к которой надо будет привязать прокладку основной шахты.

Мешаб Моавитянин получил указание подняться на крышу правительственного дома. Тот был выше всех остальных и заметно бросался в глаза. Но когда раб расхаживал по крыше меж сохнувших на ней охапок травы, он вывел из себя правителя, который выскочил из своей резиденции с криком:

– Кто там у меня на крыше?

На его вопли собралась толпа, и быть бы неприятностям, потому что моавитянин решительно отказывался бросить так необходимый им флаг, но, когда правитель уже начал выходить из себя, появился генерал Амрам, свежий и отдохнувший. Он сразу же понял желательность установки флага именно в этом месте. Поднявшись к Мешабу на крышу, он присмотрелся к направлению, отмеченному флагами, а затем собрал внизу всех, включая Удода, на совет.

– Правитель прав, – сообщил он. – Последнему флагу не место на этой крыше. – Удод собрался было возразить, но не успел он открыть рот, как генерал продолжил: – Но поскольку этот флаг так важен, почему бы не поставить его на стене?

Из толпы послышались одобрительные выкрики, но Удод сказал:

– Древко слишком коротко, и флага не будет видно.

– Я подумал об этом, – сказал генерал Амрам. – Завтра вы должны отправиться в лес и найти высокое молодое дерево.

И когда наивный маленький строитель исчез в лесу, генерал Амрам вернулся в дом у западной стены, где провел день в обществе Керит. Мешаб Моавитянин, работавший на стене, понял смысл уловки хитрого генерала, и эта игра его оскорбила. Когда вчера днем Амрам придумал новый способ, как занять строителя, могучий раб испытал обиду, но его подозрения относительно того, что происходило в доме Удода, не подтвердились. Генерал Амрам, вольно раскинувшийся в кресле Удода, понял, что Керит – куда более сложная личность, чем она ему показалась в первый день. Она относилась к своему знаменитому гостю с Почтением и заботой, словно тот был ее отцом, она с рабской покорностью окружала его уютом и приносила прохладительные напитки, но с очаровательной невинностью отражала все его попытки соблазнить ее. Будь генерал помоложе, он бы мог взять ее силой, но, как пятидесятилетний мужчина, он лишь забавлялся ее верностью, а когда попытался понять причины такого поведения, понял, что Керит искренне верит: если она будет любезна с ним, то он заберет ее мужа в Иерусалим.

– Почему вам так не нравится этот прекрасный город? – спросил он, ухватив Керит за подол серой накидки, когда она проходила мимо.

Она развернулась, как танцовщица пустыни, и подол ее одеяния, плавно взлетев, вырвался из его руки. По себе он оставил в воздухе лишь легкий аромат. Генерал засмеялся, а она сказала:

– Я чувствую, что просто пропадаю, живя в таком городе, как Макор, где поклоняются и Баалу и Яхве.

– А мне понравился Макор, – сказал он. – Правда, не в той мере, как я рассчитывал.

Она пропустила мимо ушей его намек и спросила:

– Когда утром вы просыпаетесь в Иерусалиме, разве не потрясает, что вы в центре мира? Где обитает Яхве…

Генерал Амрам хмыкнул. Керит или слишком наивна, или дразнит его, но в любом случае ему это стало надоедать. Не видя больше причин и дальше уклоняться от ответа, он откровенно сказал:

– Говоря по правде, я верен Дагону.

– Дагону! – потрясенно вскрикнула Керит.

– Да. Я служил царю Давиду, когда он имел дело с филистимлянами, и они мне понравились. Хорошие воины, а Дагон – могущественный бог. Да, наверно, Яхве не хуже. Я знаю, царь поклоняется ему. Но я воин, и у меня простые вкусы.

Керит сделала шаг назад. Этот человек, этот знаменитый генерал, ничего не боясь, говорит, что верен богу, вытесанному из камня. Такому, как Дагон.

– Я удивлена, что Яхве не…

– Не поразил меня смертью? – засмеялся Амрам. – О, я и ему отдаю дань уважения. Как солдат, ты не должен отвергать то, что может пойти тебе на пользу. Но моя личная верность…

– Принадлежит Дагону?

– Да. – Он крепко растер коротко остриженную голову, поднялся и, к удивлению Керит, поймал ее за талию. Добродушно хмыкнув, он насмешливо обнял ее. – Вы преданная жена, Керит. – Он поцеловал ее. – И придет день, когда вы окажетесь в Иерусалиме. – Он снова поцеловал ее, держа за руки, чтобы она не сопротивлялась. – И Яхве будет вас ждать. – Отпустив ей прощальный поцелуй, генерал, посмеиваясь над собой, покинул этот дом.

Она осталась стоять в одиночестве. Керит испытывала возмущение – нет, не его поцелуями, которые она могла понять, – а его богохульством. Она медленно опустилась на колени перед креслом мужа и стала молиться:

– Яхве, дай мне попасть в твой город. Позволь мне петь у твоих ворот, Иерусалим.

Тем же вечером на прощальном обеде генерал Амрам с удивлением услышал слова Удода:

– Правитель, я покидаю свой дом у западной стены.

Керит радостно вскрикнула:

– В Иерусалим?

– Нет, – сказал Удод. – Завтра мы начинаем рыть главную шахту, и я хочу построить свой новый дом на ее краю. – Гости бурно встретили его слова, а он добавил: – Эта задача так важна, что я должен быть все время на месте.

– Хорошая идея! – вскинулся Амрам. – И начнем сегодня же вечером!

Откровенно веселясь, он вывел компанию из правительственного дома и по извилистым улочкам, мимо молчаливых лавок привел ее в то место у сторожевых ворот, где Удод показывал ему, как будет расположена шахта. Вылив на землю стакан красного вина, генерал произнес короткую саркастическую речь:

– Как давно мне не приходилось посещать такой очаровательный сельский городок и встречать таких очаровательных сельских жителей! – Он отвесил поклон правителю и Керит. – И в своих путешествиях я не видел укреплений более мощных, чем те, что построил человек, которого вы называете Удодом. – Собравшиеся стали шумно благодарить за столь изысканный комплимент. Но Амрам смазал впечатление, покивав, как удод, что вызвало смешки. – И я уверен, – закончил он, – что эта новая система доступа к воде, если ее удастся завершить, станет подлинным чудом севера. – Керит понимала, что он издевается и над Макором и над Удодом, и разочарование генералом заставило вынести ему последнюю оценку: она жалела его – живя в Иерусалиме, так близко к Яхве и царю Давиду, он не понимает глубокого внутреннего смысла ни города, ни божества, ни царя.

Когда издевательская церемония кончилась, он мягко улыбнулся Керит и сказал:

– А теперь отправляйся домой и помогай своему маленькому мужу строить его большой туннель. И может быть, придет день, когда вы оба окажетесь в Иерусалиме.

Она испытала унижение, но, тем не менее, утром стояла в толпе на городских стенах, провожая генерала, возвращающегося в Мегиддо. И Когда его кортеж исчез за болотами, она подумала, как странно все складывается: ему, который так мало ценит Иерусалим, позволено жить в этом городе, а она, которая столь истово поклоняется Яхве, лишена этой благодати. Она не могла смириться с этой главной несправедливостью жизни, и на глазах у нее выступили слезы. Когда она спустилась со стены, то перехватила взгляд Мешаба, полный неприкрытого презрения, и удивилась, что вызвало такую его реакцию.

Вместе с Удодом она пошла домой, но муж был настолько занят и своей стройкой, и возведением нового дома, что она все чаще оставалась одна в старом жилище, в котором после генерала чувствовался запах Иерусалима. Занимаясь своими двумя детьми, она с бесстрастной точностью понимала, как ей предстоит себя вести. С той же дотошностью, с которой ее муж распланировал земляные работы, она рассчитала, как ей оказаться в Иерусалиме, этой цитадели единого истинного бога. Предстоящие три года будут скучными и томительными, и она это понимала, но подозревала, что циничный совет генерала Амрама был верен: «Положитесь на вашего мужа – пусть он пробьет туннель». Так она и вела себя, стараясь сохранить сочувствие и любовь, что она испытывала к нему. Она не могла забыть то уважение, которое генерал Амрам высказал строителю Джабаалу, пусть даже и посмеивался над Удодом как человеком.

Таким образом, она целиком посвятила себя мужу, помогая ему реализовать свои амбиции. Она верила, что в таком случае перед нею откроется Иерусалим. Она помогала ему перенести свою штаб-квартиру в новый дом, с пониманием слушала, как он обсуждал различные трудности, с которыми ему приходилось сталкиваться. Во всех внешних проявлениях она вела себя как женщина, довольная жизнью в Макоре. Она с вниманием относилась к проблемам своего мужа и почитала местных богов; но не было дня, чтобы она хоть на минуту рассталась с ощущением присутствия Яхве и реальности Иерусалима. Когда через несколько месяцев в Макор пришло известие, что командующий восточными войсками царя Давида, генерал Амрам, был убит в походе против мятежных моавитян, она почувствовала, что это сообщение касается и лично ее. Вернувшись в старый дом, она осталась одна в той комнате, где когда-то сидел отважный генерал. Керит беспристрастно вспоминала этого снисходительного и самоуверенного человека, который позволял себе так высокомерно говорить о Яхве и о царе Давиде, и ее поражало, что столь бездуховный человек мог достичь подобных высот в таком городе высокой духовности, как Иерусалим. Когда за столом Удод стал восхвалять его, она хранила молчание.

– Он творец нашего счастья, – сказал маленький строитель. – И что более важно, он в самом деле прислал мне пятьдесят новых рабов, которых обещал. – Его глубоко тронула гибель генерала, поскольку он уже представлял себе, как по окончании строительства явится в Иерусалим и Амрам окажет ему покровительство. Но теперь первый человек, который встал на защиту туннеля, был мертв, и Удод чувствовал себя покинутым.

Как Удод и предсказывал, шахтные работы в разных местах, которые вкупе и должны были сложиться в цельную систему, потребовали полных три года. Первые семнадцать месяцев ушли на то, чтобы углубить квадратную основную шахту. Удод бдительно следил, чтобы ее диагональ длиной двадцать девять футов точно совпадала с линией флагов. Вначале шахту пришлось вести сквозь все наносы холма, и землекопам то и дело попадались реликвии: на первых порах – бронзового века, когда Эль-Шаддаи привел сюда евреев, затем более раннего медного века, когда хананеи воздвигали монолиты Баалу, и, наконец, каменного века, когда семья Ура впервые поставила менгир Элу. В ходе земляных работ Удод, случалось, находил интересные вещицы, которые приносил жене, так что в главной комнате дома вдоль стен выстроились небольшие полки, на них он ставил древние статуэтки и куски металла. Он придерживался мнения – другие его не разделяли, – что, пробивая отверстие в земле, можно найти следы многих исчезнувших городов. Особенно его поразил плотный слой черного пепла толщиной футов в восемь, который тянулся от края до края.

– Я думаю, что в это время Макор, должно быть, сгорел дотла, – сказал он Мешабу, вспоминая поэмы и легенды, жившие в его семье, о битве между Баалом и Эль-Шаддаи, которая кончилась всеобщим пожарищем. Другие же были уверены, что, если город сгорел в такие давние времена, следы пепла давно были смыты дождями. Свои доказательства они подкрепили наглядным примером: развели огонь, а образовавшийся пепел смыли кувшином воды.

И лишь когда после эксперимента прошло немало времени, Удод нашел ответ:

– Конечно, вы можете смыть небольшое количество пепла. Он переместится в другое место. Но представьте, что все вокруг – один пепел. Куда он денется? – Но к тому времени рабы докопались до каменного основания.

Вот тут-то Мешаб Моавитянин и проявил свою незаменимость. Камень в этих местах был непрочным известняком. Когда его поливали водой, он превращался в некоторое подобие твердой глины. Его можно было взламывать металлическими ломами и выволакивать наружу огромные угловатые куски, которые позже использовались при строительстве. Именно Мешаб определил последовательность действий. Полу был придан легкий наклон, так что вода затекала в трещины камня, после чего очищались те места, где стояла вода, и работа шла дальше. По его настоянию в шахту спустили толстые канаты, которые извлекали куски камня, и он одновременно прокладывал два прохода – по ступеням одного из них женщины могли спускаться к источнику, а подниматься по другому, не мешая друг другу. Мешаб был не просто надсмотрщиком; фактически он был заместителем Удода, и тот наконец предложил ему покинуть лагерь и занять маленькую комнату на задах нового дома, чтобы в случае необходимости он и ночью был под руками. На первых порах Керит не понравилась идея, что рядом будет обитать раб-убийца, но, вспомнив убогое жилище, в котором тот жил, она смягчилась. Правитель возражал, но Удод настоял на своем: объем работ так велик и так важен, что его нельзя оставлять без присмотра знающего человека; так что высокий моавитянин обрел себе пристанище в задней части дома. Как-то вечером, когда оба строителя изучали зияющее отверстие, проделанное ими в земле, Удод сказал:

– На следующей неделе мы начнем пробивать туннель. Ты пойдешь отсюда. Я двинусь от источника. Где-то внизу мы встретимся. И в этот момент, Мешаб, я обниму тебя как свободного человека.

Раб промолчал, потому что прикидывал, как он в полной темноте будет вести туннель по прямой линии, пробиваясь сквозь камень. Как два человека, начав с разных концов, смогут найти друг друга в недрах земли?

Шахта была закончена. Удод и Мешаб, стоя внизу, смотрели на квадратик неба над головой. Его синий клочок никоим образом не подсказывал, как надо вести туннель, и Мешаб сказал:

– Отсюда не определить направление. Источник может лежать в любой стороне.

– Неужели я бы заставил тебя проделать такую работу, не знай я одного секрета? – ответил Удод.

Он вывел Мешаба из города подальше от источника. Они поднялись на заросший деревьями холм, и Удод спросил раба:

– Какой высоты это дерево?

Мешаб прикинул, что оно достигает тридцати локтей.

– Сойдет, – уверенно сказал Удод и, присев, устроился ждать, пока Мешаб вернется из Макора с командой рабов, чтобы срубить дерево. Но когда моавитянин ушел, Удод потерял чувство уверенности и покорно склонился перед деревом. Обхватив его ствол руками, он взмолился: – О Баал этого дерева, я полагаюсь на тебя! Подскажи нам, что делать. – Добрую часть часа он молился и размышлял, как ему воспользоваться тем инструментом, который оказался в его распоряжении.

Когда дерево рухнуло и с него обрубили ветки, рабы потащили ствол в город. Дерево пронесли сквозь сторожевые ворота, и Удод приказал:

– Несите его прямо к шахте.

Там он положил его по диагонали через квадрат провала так, что оно дублировало направление, установленное шестью флагами. Поскольку теперь оно точно совпадало с линией ствола, туннель, проложенный в соответствии с ним, должен был пересечься с источником.

– Твоя забота – точно следовать направлению этого дерева, – сказал Удод моавитянину.

– А что же мне делать на второй день, когда я уже не буду видеть дерева у себя над головой?

И вот тут талант Удода проявил себя. Ему удалось разобраться с секретом, над которым он размышлял последние два года. Он приказал принести моток крепкого белого шнура, на один конец которого привязал тяжелый камень. Затем в той точке, где ствол утыкался в южный конец диагонали, он привязал свободный конец шнура и осторожно опустил камень, пока тот не лег на дно шахты. Затем он перешел к другому концу диагонали, к северному, – и повторил этот процесс. Теперь на дне шахты, поддерживаемые двумя тугими перпендикулярами шнуров, лежали два камня – точно на той линии, которая соответствовала направлению ствола и линии, на которой выстроились шесть флагов. Старания Удода сориентировать диагональ как можно точнее принесли свои плоды. Он постарался разнести два шнура подальше друг от друга, чтобы свести ошибку к минимуму. Если Мешаб будет точно следовать указанному направлению, он должен выйти к источнику.

Моавитянин издал радостный крик – как охотник, настигший наконец оленя, или капитан, увидевший гавань.

– Это сработает! – Торопливо спустившись на дно шахты и убедившись, что два шнура четко и ясно определяют направление работы, он сказал: – Ночью тут будут стоять две лампы, и, как бы ни было темно, мы будем видеть, куда нам пробиваться в сердце земли. – Он посмотрел на строителя, который, в самом деле напоминая удода, носился взад и вперед, и почувствовал невыразимое восхищение умом этого человека.

Так что ярким солнечным утром месяца Этанима второго года работ – когда лето подходило к концу и только в самых больших реках хватало воды, чтобы они окончательно не пересохли, а люди ждали дождя, дабы вспахать поля и засеять их озимыми, – Мешаб Моавитянин загнал первый железный клин в известняковую стену, преграждающую путь к источнику. В течение двенадцати последующих месяцев он заставлял своих людей бурить скалу, пробивая туннель, который шел с легким наклоном. При первом ударе молота Удод взмолился:

– Баал, проведи нас сквозь эту тьму.

И Керит, стоявшая наверху на краю шахты, тоже молилась:

– Яхве, дай ему успех, чтобы он мог взять меня в Иерусалим.

Удода, который двинулся от источника, ждали две непростые проблемы. С самого начала Макор получал воду из весенних потоков, которые свободно пробивались из земли, но за прошедшее тысячелетие произошли два серьезных изменения. С каждым годом наносы повышали уровень почвы над родником. А поскольку век за веком в окрестности шла вырубка деревьев – пока еще их хватало, но с каждым годом вырубали все больше и больше, – уровень воды заметно понизился. Эти два фактора, действовавшие в противоположных направлениях, привели к тому, что русло родника все больше и больше углублялось в землю, и к тому времени, когда на холме возвели первые стены, его берега приходилось постоянно углублять и облицовывать камнем.

Поскольку было существенно важно, чтобы работники ориентировались на линию флагов, Удод снес крышу, перекрывавшую проход к источнику. Кроме того, он развалил округлую стену вокруг водоема и, когда место было расчищено, стал пробивать узкую шахту прямо до уровня воды. Добравшись до ее поверхности, он нашел древнюю пещеру, в которой люди обитали более двухсот тысяч лет назад. В те дни, когда его дальний предок Ур старался вырастить пшеницу, этой пещере уже было двести тысяч лет от роду. Она была завалена и забыта. Удод снова замуровал ее и продолжил пробиваться до уровня воды. Когда он Достиг желанного места, то приказал рабам расширить его, чтобы здесь они могли работать. В будущем здесь же женщины могли оставлять свои Кувшины. Поперек верхнего отверстия шахты он положил ствол дерева, чтобы он соответствовал линии флагов, и опустил к источнику два Шнура с грузом, чтобы они показывали то же самое направление. Но Поскольку диаметр этой временной шахты был куда меньше, чем у главной шахты Мешаба, шнуры не были разнесены на достаточное расстояние и точность направления оставляла желать лучшего. Работая в этом месте, Удод чувствовал куда большую ответственность. По восемь и девять раз на дню он ползал на животе, проверяя направление, дабы убедиться, что он движется в нужную сторону, а затем принимался изучать глиняные таблички, чтобы рабы точно следовали углу наклона. Он должен быть уверен, что рано или поздно его люди, пробивавшиеся сверху вниз, встретят команду Мешаба, идущую снизу.

Когда эти проблемы направления и наклона были решены, остались другие, еще более сложные. Удод всегда исходил из того, что его система сможет принять в себя большое количество женщин с кувшинами на головах, которые будут спускаться и подниматься. А это требовало прокладки туннеля примерно десяти футов в вышину и шести в поперечнике. И как бы умело Мешаб ни пробивался вниз от шахты, как бы Удод ни шел вверх от источника, это будет подлинным чудом, если, прокладывая широкий туннель, они встретятся под землей.

– Я никогда не найду тебя там, внизу, – признался Удод. – Ты можешь копать на одном уровне, я на другом, и мы проскочим мимо друг друга. Мы потеряем годы.

– Если нам и суждено встретиться, – согласился Мешаб, – это будет по чистой случайности.

– Но вот что мы можем сделать, – стал прикидывать Удод. – Начать с очень маленьких отверстий. Только чтобы там можно было работать. Мы будем пробивать их, пока не услышим друг друга через камень. Тогда мы соединим эти узкие проходы. Твои могут быть где-то подо мной или в стороне, но это не важно. Потому что тогда мы сможем отступить назад, сделать все необходимые поправки и проложить уже нормальный туннель. – Мешаб согласился с этим планом, и вот в месяце Абибе, начавшем третий год, когда над полями пролились весенние дожди и пивовары ждали свежего ячменя, два человека двинулись под землей навстречу друг другу, пробивая узкие туннели, не более четырех футов в высоту и всего двух футов в ширину. Опытные рабы-землекопы, сменяя друг друга, часами работали в скорченном положении, где едва могли размахнуться молотом. Когда забойщик кончал откалывать куски камня, другие рабы заползали в забой и очищали его от обломков, после чего в камень начинал вгрызаться новый забойщик. Работа продолжалась двадцать четыре часа в сутки, поскольку дневной свет для нее был не нужен. Но каждый вечер, когда заходящее солнце окрашивало город в цвет старой бронзы, наступал самый волнующий момент строительства. Рабы освобождали узкие туннели. Мешаб Моавитянин спускался в главную шахту и с молотом в руках полз в конец туннеля, в то время как Удод спускался в шахту со стороны источника, толкая перед собой свой молот. На городской стене между двумя входами в шахты стоял раб и держал длинный шест с белым флагом. Когда другие рабы, стоящие у обоих отверстий, сигналили ему» что люди с молотами на месте, раб на стене торжественно вздымал белый флаг и затем резко опускал его в сторону города. Рабы, стоящие у провала главной шахты, принимались кричать в ее гулкую глубину:

– Мешаб, Мешаб! Твоя очередь!

Другой раб у входа в наклонный туннель повторял:

– Мешаб, Мешаб! Твоя очередь! – И тот наносил в каменную стену девять мощных неторопливых ударов, надеясь, что где-то под землей Удод услышит его.

После девятого удара Мешаб кричал, что он кончил. Сигнал из шахты доходил до раба на стене, и теперь, взмахнув флагом, он опускал его к источнику по другую сторону стен, а там другие рабы начинали кричать:

– Удод, Удод! Твоя очередь!

И в темноте своего туннеля главный строитель наносил в стену девять ритмичных ударов, которые старался уловить Мешаб. Но каждый раз каменная толща между ними двоими поглощала звук.

Каждый вечер они этими девятью ударами пытались найти друг друга, после чего выползали из своих нор и принимались обсуждать положение дел. Поскольку они могли измерить шнуром, сколько каждому удалось пройти под землей, а потом положить эти мерные шнуры вдоль линии стен, они могли примерно прикинуть, где должен быть конец туннеля, и, даже когда спускалась ночь, они продолжали прикидывать, какое их отделяет расстояние.

Теперь оно равнялось примерно шестидесяти футам, то есть звук уже должен был пробиваться сквозь такую толщу известняка. Они питали надежду, что уж следующим-то вечером услышат друг друга, но, даже когда этого не случалось, они не теряли уверенности, что должны быть на правильном пути. Их работа была актом веры такой силы, что она сама по себе поддерживала их в течение первых двух лет, и каждое утро они спускались в туннель, полные новых сил. Вот-вот наступит день, когда раздастся первый звук с той стороны. Но прошел месяц Абиб, и снова наступил Зив. Рабы, поднимаясь из темных туннелей, с радостью видели свежие цветы, но два руководителя начали терять уверенность – их сигналы все не могли пробиться сквозь камень. Может, они где-то ошиблись? Может, они слишком уклонились в стороны или неправильно рассчитали направление по вертикали, что и развело их?

Они терпеливо восстановили весь ход работ, честно, как два профессионала, рассматривая каждый возможный источник ошибки.

– Теперь ты поднимись на гору, – предложил Удод, – и проверь направление, которое я проложил.

Из-за пределов города моавитянин смотрел, как Удод, карабкаясь по стенам и крышам домов, подает флагом сигналы. Мешаб убедился, что все в порядке, и вернулся для отчета.

– Направление верное.

Затем они проверили, совпадает ли линия шестов, лежащих поперек шахт, с главным направлением. Далее последовала самая важная часть проверки. Точно ли совпадает линия, проложенная понизу между двумя шнурами, с направлением, нацеленным поверху? В основной шахте проверить это было сравнительно легко, потому что шнуры были разнесены довольно далеко друг от друга, что и обеспечивало точность направления.

– С этого конца все должно быть правильно, – сказал Удод, но, когда они дошли до источника, где вход в шахту был куда меньше и шнуры висели близко друг к другу, стало ясно, что сюда могла вкрасться ошибка.

Два строителя с предельным тщанием проверили и перепроверили ориентацию у источника и пришли к выводу, что точности добиться тут невозможно.

– Должно быть чуть севернее, – честно сказал Мешаб.

Дело в том, что даже незначительная ошибка в самом начале может при такой длине туннеля привести к трагическим последствиям. И в эту минуту Джабаал проявил себя настоящим строителем. Он растянулся ничком рядом с источником – Мешаб стоял у шнуров – и из этого положения сказал:

– Туннель проложен правильно. Ошибки быть не может, и мы должны встретиться. Но если этого не случится, то лишь в силу моей ошибки. Меня подвело зрение, и груз ошибки лежит на мне.

Оставив рабов, он, усталый и расстроенный, поднялся от источника. Оказавшись спиной к туннелю и флагам, которые безвольно повисли в душной жаре, он поднялся на гору, к ее вершине, где обитал Баал, и тут, оказавшись в одиночестве, он лег лицом вниз перед богом этой земли, этих скал, этих темных проходов шахт, которые, похоже, были проложены неправильно.

– Баал, покажи мне путь, – униженно взмолился он. – Я заблудился в глубинах земли, как жалкий крот, и мои глаза слепы. Великий Баал, проведи меня сквозь тьму.

Он провел много часов, беседуя с древним богом, который давал утешение его предкам, и, когда на вершину спустилась ночь, а на небо в порядке, предписанном Баалом, высыпали звезды, Джабаал Удод почувствовал, как к нему возвращается уверенность, и он с еще большим жаром принялся молиться. К рассвету он был уверен, что Баал дал ему свое благословение. Когда он спускался с горы, на востоке над холмами брызнуло утреннее солнце, и его сияние залило долины Галилеи, украсив серовато-серебристые кроны оливковых деревьев. Птицы стали покидать свои гнездовья в дубовых ветвях, за стенами городка начала пробуждаться жизнь, под порывами утреннего ветерка затрепетали красные флаги, и этот день столь убедительно нес с собой грядущую славу, что Джабаал пал на колени и воскликнул:

– Яхве, Яхве! Я твое дитя, орудие в твоих руках! Используй меня, как ты хочешь! Да пройдет моя голова сквозь землю, как таран, служащий твоим целям, великий Яхве, который даровал мне этот день!

Он спустился с вершины, на которой беседовал со своими богами, прошел в пещеру у источника и еще раз распростерся ничком у шнуров, от которых так много зависело. И снова он вскрикнул:

– Все должно быть правильно! И по-другому быть не может!

Весь день он подгонял рабов, часто бок о бок с ними круша каменную стену. Вечером, когда раб на стене дал сигнал, а рабы над шахтой закричали: «Удод, Удод! Твоя очередь!», он нанес молотом по стене девять ударов, но еще до того, как отзвучал последний удар, с другой стороны, сквозь толщу первобытной породы, донесся беспорядочный грохот другого молота – и теперь два капитана своих команд, не обращая внимания на сигналы, в непроглядной темноте взламывали камень с обеих сторон, слушая друг друга. Всех охватило веселье – сначала оно вспыхнуло у водоема, затем перекинулось к шахте и потом распространилось по всему городу. На стенах развевались флаги, и наконец поднявшиеся снизу Мешаб и Удод встретились в том месте, где соприкоснулись шнуры. Теперь они знали, где находится каждый из них: все получилось так, как они и планировали давным-давно.

Вечером Удод с моавитянином вернулись в свой дом на краю шахты и пожелали друг другу доброй ночи. Пройдя на свою половину, Удод помылся и прошел в комнату, где его уже ждала Керит со вкусным ужином. Но Удод не испытывал голода.

– Мы сделали это! – с тихим восторгом сказал он ей. – Через несколько недель мы встретимся под землей.

– Я услышала крики и побежала к шахте. Даже правитель пришел, и мы были очень горды. – Поцеловав его, она прошептала: «Сегодня Иерусалим стал ближе» – и предложила ему подкрепиться. Нов этот вечер он не мог есть. Он увлек свою красавицу жену в постель, где вскоре стал самым счастливым человеком в Макоре.

Теперь, когда Удод и Мешаб слышали друг друга, они подправили направление работ, и теперь их команды приступили к последнему этапу, который объединит два пробных туннеля. Но работа замедлилась, потому что железные инструменты, взламывавшие камень, окончательно затупились и уже не годились в дело. Удод и Мешаб решили, что необходимо обзавестись новыми. Надо, чтобы кто-то отправился в финикийский порт Акко, который в этом района был единственным источником железных орудий. Очень важно было выторговать приемлемую цену, и Удод решил, что ехать должен он. Сначала он было собирался взять с собой Мешаба – тот заслужил награду за то, что так точно проложил туннель со своей стороны, – но правитель разубедил его. Он указал, что сейчас, когда наступает самый важный, по его мнению, этап работы, более чем важно иметь под руками опытного помощника. Удод испытал искушение напомнить правителю, что на самом деле этот этап был семь месяцев назад, когда они с Мешабом подвешивали шнуры, выверяя точное направление обоих туннелей.

– Сейчас работу может закончить любой, кто слышит звуки, – сказал Удод своей жене, но она поддержала правителя, так что в Акко ему пришлось ехать одному.

Видя, как Удод собирается в это волнующее путешествие, любой бы решил, что он отправляется в какие-то далекие края. Хотя уже наступило жаркое время года, он закутался в длинный плащ. Прицепив к поясу кинжал, он вскарабкался на мула и подождал, пока вокруг него не собрался караван из двух мелочных торговцев. Он попрощался с Керит так, словно ему предстояло увидеться с ней не раньше чем через несколько лет, дал указания моавитянину, стоящему на стене, и почтительно поклонился правителю. Подтянув плащ, он ткнул пятками мула и двинулся в дорогу.

Акко лежал милях в восьми к западу от Макора, у проложенной дороги, по которой тысячи лет шествовали караваны, но особенностью этих мест было то, что за всю историю в Акко и Макоре очень редко обитал один и тот же народ. В течение многих веков Макор обозначал западную границу, до которой продвигались племена из глубин страны, но в этих краях морской порт обычно занимали пришельцы со стороны. Через год долгих переговоров сошлись на том, что евреи будут в Макоре, а финикийцы в Акко. Случались времена, когда складывались и другие комбинации, а поскольку контроль над морем был жизненно важен, племена и народы воевали за владение Акко и теряли силы, десять – одиннадцать месяцев держа в осаде Макор, так что за несколько тысяч лет все привыкли, что путь из Макора в Акко очень непрост – дальше лежат неизвестные пути и звучат чужие языки.

В двух милях к западу от Макора караван остановила пограничная стража. Финикийцы в железных доспехах проверили их, изъяли кинжал Удода, вручили ему глиняную табличку-пропуск и без особой охоты разрешили следовать дальше. Еще через несколько миль таможенники проверили вещи Удода, отметили количество золота, которое он вез с собой, и дали другую глиняную табличку. Он предъявит ее на обратном пути, чтобы получить право уехать отсюда. Финикийцы были вежливы, но вели себя довольно властно, давая понять, что никаких глупостей со стороны путешественников не потерпят, и Удод относился к ним с подчеркнутым уважением.

Скоро он увидел на горизонте обнесенный стеной город Акко, который высился над окружающими равнинами в том месте, где река Белус впадает в море. Даже тогда, за несколько лет до того, как город переместился к западу на изогнутый мыс, он уже оставил свой след в истории – заманчивый город, в гавань которого приходили корабли со всех концов Средиземного моря. В торговых рядах города продавалось невообразимое обилие товаров. Сравниться с ними могли лишь базары Тира и Ашкелона. Только через этот порт железо, откованное в далеких кузницах, могло попадать к евреям, и Удод надеялся найти в лавках Акко те инструменты, в которых нуждались его рабы.

У ворот города ему пришлось остановиться в третий раз, и в табличке, врученной ему на границе, появилась дата его предполагаемого отбытия. Он был предупрежден, что не должен напиваться. Финикийцы уже выяснили, что на их соотечественников любое количество выпитого пива не оказывает заметного воздействия, а вот прибывающие в город евреи после нескольких кувшинов обнаруживают склонность к буйству. Удод пообещал вести себя достойно и был пропущен в заманчивый город Акко.

Первым делом он отправился на набережную, где испытал детское восхищение. Какое-то время он в восторге постоял перед настоящим плавучим домом, который мог пересекать открытое море, по велению моряков держа путь в нужный порт. Он так и не мог понять принцип его движения и ломал голову над тем, как же моряки замедляют ход судна, когда оно подходит к берегу. Ему все тут нравилось – и сами корабли, и обилие странных лиц, глядящих на него с палуб; он с удовлетворением отметил, что с одного из кораблей сгружают железо.

До чего различны были люди, которые полуголыми сновали по трапам! Он узнавал среди них египтян, африканцев, хананеев и финикийцев, но среди них было с полдюжины таких, которых он никогда раньше не видел, – крепкие, здоровые мужчины с ненормально широкими плечами. Должно быть, они с Кипра или с далеких островов – их язык был непонятен Удоду. В те годы Акко был международным портом, и евреям из провинциального городка Макора оставалось только изумляться его чудесам.

Покинув доки, Удод двинулся по широкой главной улице, заглядывая в лавки, богатство которых поражало его. Ювелир, верблюжьи караваны которого доставляли товары со всех концов востока, торговал бирюзой из Аравии, алебастром с Крита, аметистами из Греции и халцедонами Пунта. У него была фаянсовая и глазурованная посуда из Египта и красивейшие вещи, которые только Удод видел в жизни, вышедшие из мастерских Акко: короткая стеклянная косичка, сплетенная из восемнадцати нитей разноцветного стекла. Она была разрезана по длине и отполирована, так что искусная работа мастера была видна со всех сторон.

– Я хотел бы купить это для своей жены, – запинаясь, сказал он хозяину, не зная, поймет ли тот его или нет, но ювелир мог объясняться на полудюжине языков – плохо, но для дела хватало, – и торговля началась. Удод опасался, что цена окажется для него чрезмерно высокой, поскольку стеклянная нить нравилась ему куда больше, чем бирюза, и удивился ее дешевизне.

– Мы делаем ее здесь, на месте, – сказал ювелир и показал Удоду свой двор, где рабы выдували разноцветные стеклянные пузыри и тянули из них нити.

Наконец он явился в лавку металлических изделий и почтительно вошел в нее, потому что финикийцы и их южные соседи именно железом завоевали землю Израиля. В те годы, когда царь Давид служил наемником у филистимлян, он научился обращению с железным оружием и в Конце собрал его столько, что смог обратить это оружие против филистимлян и отвоевать большую часть страны. Но ковка черного железа, во Многих смыслах более таинственного, чем золото, продолжала оставаться Монополией таких городов, как Акко, и обеспечивала преимущество финикийцев на всем морском побережье.

Торговец с подозрением посмотрел на Удода, потому что еврей был явно чужаком, а им запрещалось продавать железо, но Удод смог предъявить глиняную табличку, разрешающую ему закупать железные инструменты, «которые не могут быть превращены в оружие для военного использования». Финикийский торговец не мог прочитать ее, но знал об ограничениях и провел покупателя в ту часть лавки, где тот мог свободно выбирать все, что ему нужно. Подпершись, он перекрыл доступ в другую часть лавки, где были навалены наконечники копий, лезвия мечей и пики вместе с другими образцами оружия, использование которого Удод даже не мог себе представить. Финикийцы предпочитали, чтобы гости видели этот арсенал и, возвращаясь на родину, рассказывали о том ужасе, который он наводит. Потрясенный Удод пробормотал краткую молитву Баалу: «Помоги нам скорее закончить стройку, пока эти люди с железом не решат снова напасть на нас».

Из всех разрешенных товаров Удод выбрал зубила, молоты и клинья, необходимые для окончания проходки туннеля, но, когда пришло время складывать их в кучу, он растерялся, что развеселило лавочника, и тот пригласил соседей-торговцев разделить его веселье. Железо было столь драгоценным товаром, что, как только изделие бывало отковано и заточено, его покрывали слоем животного жира, чтобы предохранить от ржавчины. И когда Удод взялся за первое из своих приобретений, на пальцах остался жир, и он отдернул руку, уставившись на маслянистое вещество.

– Правильно, – сказал торговец железом. – Это свинья. Даже в те времена евреям было запрещено есть свинину. Запрет родился из печального опыта – если свинину плохо прожарить и неправильно приготовить, это может кончиться смертью, так что все, что относилось к свиному роду, вызывало отвращение. Конечно, финикийцам и другим морским народам, знавшим, как готовить свинину, нравилось вкусное мясо, и они с удовольствием устраивали мелкие проказы, чтобы смущать евреев, – что торговец сейчас и сделал.

– Это свиной жир, – повторил он, и Удод отпрянул, но, видя свои драгоценные орудия, он не смог удержаться и стал складывать их. Руки его покрылись свиным жиром, но он решил пострадать – руки он сможет вытереть, – лишь бы не расставаться с инструментами. В конце концов финикиец рассмеялся и стал помогать ему. Он даже дал ему тряпку вытереть руки. – Для человека, который любит железо, в свином жире нет ничего страшного, – сказал торговец. – Я присмотрю за покупкой, пока ты приведешь своих мулов.

Оставив торговца, Удод отправился в город и встретил охранников своего каравана, которые рассказали ему, где они устроились на ночлег, потому что Удод и сам не торопился с возвращением. Расчетливый человек может утром выехать из Макора, до полудня прибыть в Акко, сделать все свои дела и к сумеркам быть дома. Но возможность посетить финикийский город выпадала евреям так редко, что Удод хотел протянуть пребывание в городе. У набережной он нашел гостиницу. Устроившись в ней, он расслабился за незнакомым рыбным блюдом. Испытывая растущую жажду, он обратил внимание на египетских купцов, которых обслуживали две привлекательные девушки, носившие им кувшины с пивом. Струйка коричневой жидкости из угла рта одного из купцов пролилась на каменные плиты, и Удод заметил вскипевшие пузыри. Похоже, что жидкость представляла собой экстракт, разбавленный водой, куда долили вино.

Помня предупреждение, что евреи в Акко не должны пить пиво, он отвернулся от египтян и занялся своей жареной рыбой, но она была такой соленой, что жажда усилилась. К сожалению, в трапезную забрел арамеец и, заказав пиво, покончил с ним четырьмя мощными глотками. Последние капли жидкости он плеснул на каменный пол перед Удодом.

– Они не обдирают шелуху с ячменя, – сказал арамеец, заказывая второй кувшин.

– Это точно, – с профессиональным знанием дела откликнулся Удод и попробовал на вкус шелуху одного из зерен.

– Хочешь пива? – спросил арамеец.

– Пожалуй что да, – сказал Удод, и служка-финикиец принес ему большой кувшин холодного напитка.

– Хорошо идет с рыбкой? – осведомился арамеец. Когда Удод, не отрываясь от кувшина, только кивнул, сотрапезник ему объяснил: – Понимаешь, в этих местах они специально пересаливают рыбу, чтобы тебе захотелось их пива.

К полуночи Удод продолжал сидеть в гостинице в компании моряков, потягивая пиво и распевая египетские песни. Он был громогласен, но не буен, и финикийская стража не трогала его, хотя знала, что в этот час ему не полагается здесь быть. Им было бы трудно объяснить, почему они его не арестовывают, но, наверно, потому, что он так и лучился счастьем и было видно, что у него нет никаких плохих намерений. Стражники предположили, что он много и тяжело потрудился на какой-то ферме и сейчас отдыхает и веселится. Когда к часу ночи подошла другая стража, он продолжал громко распевать, но остановился, чтобы объяснить прохожим:

– Я люблю петь. Послушайте, как звучат кипрские песни. Говорю вам, человек, который может так петь, очень близок к Яхве. – Едва только Удод упомянул имя своего бога в компании неверующих финикийцев, он тут же смущенно закрыл рукой рот, но не удержался и стал хихикать. – Вы не должны обращать на меня внимания, – сказал он стражникам. – Дома меня зовут Удодом. – Он вылез из-за стола и нетвердыми шагами прошелся взад и вперед, мотая головой в разные стороны, и в лунном свете колыхался его животик. – Я птичка удод, – объяснил он.

– Не хочешь ли сходить к девочкам? – спросил певец-киприот.

– Я? Я же женат. – Он начал описывать свою жену хозяину гостиницы и стражникам, которые внимательно слушали его. – Она примерно вот такого роста и нежнее, чем мягкий ветерок с моря. Она обожает Все красивые вещи, и поэтому сегодня я купил ей вот это. – Непослушными пальцами он вытащил стеклянную косичку, блеснувшую восемнадцатью цветными нитями, – она была так же красива, как женщина, для которой предназначался подарок. – У меня лучшая в мире жена, – еле сдерживая слезы волнения, сказал он, – и самый лучший друг, пусть он и моавитянин. И вот что я вам скажу! Все вы говорите о моавитянах плохие вещи. Они воинственны. С ними трудно иметь дело. Она нападают, когда вы к этому не готовы… Но вот что я вам скажу. Я так доверяю своему моавитянину, что когда придет день…

В поисках Удода появились два купца из Макора, и финикийцы сказали:

– Лучше отведите этого малыша домой. – Евреи помогли ему утвердиться на ногах, которые упорно подламывались.

Когда купцы вели его по набережной, за которой на якорях в заливе стояли корабли, Удод таращил остекленевшие глаза, но ничего не видел, кроме того, что ночь прекрасна.

– Я так долго копаю туннель, – бормотал он купцам и стал возмущаться, что Мешабу Моавитянину не было позволено посетить Акко вместе с ним. – Он должен быть здесь! – заорал Удод. – Он проделал больше половины всей работы! – Удод был готов защищать достоинства всех моавитян без исключения, но колени у него подломились, и он замолчал.

В ту неделю, что Удод провел в Акко, работы в туннеле шли своим чередом, и Мешаб думал, что отсутствие маленького толстенького строителя в определенном смысле пошло на пользу дела. Теперь Мешаб мог первым делом спускаться в свою шахту и прислушиваться к звукам из-за каменной стены со стороны источника. Затем он перебирался к источнику, спокойно спускался в другую шахту и слушал отзвуки ударов с другой стороны. Они становились все громче, что позволяло ему уточнять свое местоположение и слегка подправлять направление туннеля Удода, чтобы обе проходки встретились, как и планировалось. Присутствуй тут Удод, ему было бы неудобно признать, что его туннель отклонился от цели. Тем не менее, когда моавитянин снова оценивал то небольшое расстояние, которое отделяло его от направляющего шнура со стороны Удода, он изумлялся, что еврей вообще мог сориентировать туннель.

– Этот человек – маленький гений, – объяснил он своей команде. – Должно быть, он нюхом чувствует путь сквозь камни.

Каждый день звуки с другой стороны раздавались в обоих туннелях все громче, и в темноте росло чувство возбуждения.

Мешаб продолжал придерживаться своего обычая: когда дневная работа заканчивалась, он вылезал из шахты, проверял, правильно ли лежит ствол, указывающий направление, дергал шнуры, дабы убедиться, что они висят как положено, а затем взбирался на парапет, откуда открывался вид на стены вокруг источника, – скоро, когда молчаливый подземный туннель начнет действовать, они будут снесены. Вытерев лицо, он шел в дом Джабаала Удода, стоявший рядом с шахтой. Здесь, в задней комнате, отделенной от остального здания, он смывал грязь и накидывал плащ, спасенный им во время разгрома Моава. Натянув тяжелые сандалии, он сидел какое-то время, представляя себе день, когда туннель будет закончен и он станет свободным человеком. Годы плена были тяжелыми и утомительными, но он прошел их с достоинством, храня верность своему богу и преданность будущему своего народа. Часто, когда над городом спускалась ночь, он в своем моавитянском плаще неторопливо бродил по его улицам, выходил за ворота и спускался за дорогу к лагерю рабов. Заходя в грязные и шумные убежища, где было пристанище его людей, он старался своим примером вдохновить рабов. Но в то утро, когда маленький строитель отправлялся в Акко, он сказал:

– Мешаб, я хочу, чтобы ты ужинал с Керит.

Однако рабу не хотелось этого делать, и тем более он не хотел, чтобы Удод стал предметом насмешек, так что в первый же вечер он перекусил в лагере.

На второй вечер девушка-рабыня постучалась в его дверь с посланием: «У хозяйки еды больше, чем она может съесть, и она спрашивает, не поможешь ли ты ей».

Накинув свой моавитянский плащ, он прошел в основную часть дома, где Керит любезно встретила его, и они разделили ужин.

В Моаве он был известным человеком, владельцем полей и прессов для вина.

– Пройдет не так много месяцев, и я вернусь к своему народу, – сказал он Керит.

– Сколько еще осталось копать? – спросила она.

– Пробные туннели должны встретиться… примерно через месяц. Мы посмотрим, как они совпадут, а потом расширим их до размеров настоящего туннеля. – Он показал ей, как система обеспечит движение в любом направлении, вверх, вниз и в стороны. – Разве что мы сильно отклонились в сторону, но я не думаю, что это так.

– Очень умно, – сказала она.

– Ваш муж вообще очень умен, – сообщил ей Мешаб. – Теперь я в любом месте могу проложить такой туннель, но я никогда не смогу предвидеть такое множество мелких проблем… – Он засмеялся. – Я говорю то, чего вам знать не стоит, – добавил Мешаб.

– Когда ты вернешься в Моав, то твоя семья…

– Моя жена и дети были убиты во время налета евреев. Поэтому я так отчаянно и дрался. Я удивлен, что ваши люди оставили меня в живых. Вы помните, что когда генерал Амрам увидел меня… – Он обратил внимание, что Керит стыдливо зарделась, когда он упомянул имя еврейского генерала, и вспомнил, какое презрение он испытал к ней, подумав, что она вступила в какие-то отношения с гостем. Но Мешаб промолчал. За свои сорок восемь лет он много что повидал в жизни. Он уяснил, что среди горячих евреев почти нет семьи, которая за годы совместной жизни не испытала бы взрыва бурных эмоций; истории, которые люди рассказывали по ночам о жизни своих предков, о деяниях в юности царя Саула или царя Давида, достаточно полно характеризовали евреев. Они были живым и изменчивым народом, ускользавшим из рук, как живое серебро, их никогда нельзя было понять до конца, и если хорошенькая жена Удода закрутила какой-то роман с генералом Амрамом, то пусть это останется ее тайной. Теперь между Керити Удодом царили мир и покой, и они оба ему нравились.

– Ты думаешь, что когда туннель будет закончен… – Керит остановилась. – Тогда ты станешь свободным человеком и сможешь вернуться в Моав. А вот Удод… Как ты думаешь, его пригласят в Иерусалим?

Вот, значит, в чем было дело! Мешаб понял, что произошло. Керит мечтала перебраться в столицу. Почему? Потому ли, что в Иерусалима принимаются все решения и там живут все значительные мужчины и женщины? Она искала расположения генерала Амрама в надежде, что удовлетворит ее желания, но тот погиб в бою, и ее планам пришел ко нец. Высокий моавитянин усмехнулся. Нет ничего серьезного в том, что женщина хочет быть там, где еще не была, не стоит ее и постоянно порицать, если она старается удовлетворить амбиции свои и мужа единственным практичным способом, который имеется в ее распоряжении. Ему всегда нравилась эта симпатичная еврейская женщина, и теперь он стал ценить ее еще больше – правда, с оттенком иронического снисхождения.

– Почему ты улыбаешься? – спросила она.

– Вы во многом напомнили мне меня самого, – сказал он.

– Я?

– Мальчиком я мечтал увидеть другие страны. Пустыни Моава очень унылы, и в снах я видел Египет, или море, или Иерусалим, столицу иевусеев. И наконец мне довелось увидеть Иерусалим.

– В самом деле? – с волнением спросила Керит, перегибаясь через низкий столик.

– Да. В дождливый день я поднялся по склону холма. На шее у меня ярмо, и, если бы царь узнал, кто я такой, меня бы ждала смерть. Я увидел Иерусалим. Будьте осторожны, Керит, – как бы и вам не увидеть его таким же образом.

– То есть ты хочешь сказать, что мне не стоит мечтать о таких вещах?

– Я говорю, что после того, как с рабским ярмом на шее я увидел Иерусалим, то понял, что если бы и вторая часть моих снов стала явью, то я увидел бы море лишь как скованный цепями раб на каком-нибудь финикийском корабле. Иерусалим можно увидеть в любой момент. Все зависит от того, какое ярмо ты готов возложить на себя.

– Посмотрим. Это зависит только от меня, – сказала Керит.

На третий вечер Мешаб снова получил приглашение к ужину в передней половине дома. То же повторялось и все последующие вечера. Они о многом говорили с Керит, и он все отчетливее понимал, что она исключительно умна. Некоторые из ее случайных замечаний в адрес генерала Амрама – о его высокомерии, о тщеславии, с которым он рассказывал о победах над безоружными племенами, – привели его к мысли, что теперь она может трезво и честно оценивать свои прежние действия, какими бы они ни были. Но в то же время он не сомневался, что, если в Макоре появится человек с более мечтательным отношением к действительности, он конечно же завоюет эту женщину, потому что жизнь ее в Макоре была скучна и однообразна. Он предполагал, что она устала и от своего добродушного мужа.

– Если Бетшебе, жене Давида, удастся сделать Соломона вашим следующим царем, – сказал он ей на четвертый вечер, – то можно предположить, что он попытается отстроить Иерусалим так, чтобы город стал соперником Тира и Ниневии. И я убежден, что такой хороший строитель, как Удод, встретит там самый теплый прием.

– А ты? – молящим голосом спросила она и, помолчав, перевела разговор на Моав, расспрашивая Мешаба, похожа ли там жизнь на бытие Макора. Он описал ей прекрасные горные долины, что лежат к востоку от Мертвого моря.

– – Мы всегда воевали с евреями, – объяснил он, – и я уверен, что так будет и дальше. – Он рассказал ей волнующую историю о своей землячке Руфи, которая покинула Моав, чтобы стать женой еврея. – Она стала прапрабабушкой вашего царя Давида, – добавил он.

– Я этого не знала, – сказала Керит, откидывая голову, словно пытаясь воочию увидеть эту невероятную историю.

– Так что на самом деле царь Давид – моавитянин, – сказал Мешаб, – и в то же время наш самый жестокий враг.

– Давид? Жестокий? – Раб говорил о ее царе с неприкрытым пренебрежением, и она оскорбилась.

– Разве вы не слышали? Когда он впервые одержал верх над моа-витянами, то поставил всех пленников на колени перед ним прямо на поле битвы и заставил рассчитаться на первый-второй-третий. Каждый человек получил свой номер.

– И что потом?

– А потом среди нас, безоружных, появились его солдаты, и все пленники, которым выпали первые и вторые номера, были перебиты.

Помолчав, Керит спросила с неприкрытым ужасом:

– А тебе выпал третий?

– Нет. Я был вторым, но, когда солдат уже хотел нанести мне удар мечом, Давид остановил его и осведомился: «Не тот ли это Мешаб, вождь моавитян?» И, убедившись, что это я, сказал: «Он не будет убит. Он отважен и станет моим генералом», после чего спросил: «Признаешь ли ты Яхве, чтобы стать свободным?», а я ответил: «Я жил и умру с Баалом». Его лицо потемнело от ярости, и я подумал, что теперь-то он прикончит меня, но он лишь скрипнул зубами и бросил: «Не важно. Он смельчак. Освободите его». Получив свободу, я собрал своих разгромленных соплеменников и совершил отчаянный налет на вражеский лагерь. Я пытался прорваться к шатрам еврейских генералов. Вот тогда-то я и убил брата Амрама.

– В тот первый день Амрам сказал, что тогда хотел убить тебя собственными руками. Почему же он этого не сделал?

– Потому что Давид еще раз спас меня. И вместо смерти Амрам обрек меня на рабство.

Вздохнув, она сменила тему разговора:

– На другой день правитель сказал, что Давид может прибыть на север посмотреть на вашу систему. Скажи мне, есть ли шанс, что он возьмет Удода с собой на юг?

– Возможно. – Моавитянин хотел как-то успокоить эту нетерпеливую женщину, но в голове у него была лишь одна мысль: не стоит томиться по Иерусалиму, который станет для тебя ярмом на шее.

– Я не собираюсь оказаться там с ярмом! – твердо сказала она.

– Вы уже отягощены им, – сказал он. – И оно куда тяжелее того, что в тот день было на мне.

Они встречались и в пятый, и в шестой вечер и говорили до срединной стражи. Могучий моавитянин опять испытал желание избавить жену Удода от снедавшего ее голода и в последний вечер сказал:

– Керит, неужели вы не в состоянии оценить, насколько велик ващ муж – будет ли он здесь или же отправится в Иерусалим?

– Никто не считает Удода великим человеком, – ответила она.

– Я считаю. Когда казалось, что наши туннели так и не сойдутся, он взял всю вину на себя. Хотя он был мастером, а я всего лишь рабом.

– Он честен, – признала Керит. – Но когда я слышу его имя Удод, то вот о чем я думаю. – Она весело и добродушно рассмеялась. – Он хороший человек, и его все любят. Я тоже, – добавила она. – Но за последние три года я убедилась, что он не из тех людей, которых цари приглашают в Иерусалим. И я испугалась.

– А помните слова, которые ваш бог Яхве сказал неподалеку отсюда: «Не смотри ни на выражение лица его, ни на рост, ни на сложение. Яхве не смотрит, как человек выглядит, потому что это всего лишь его внешний облик. Яхве смотрит в его сердце».

Керит приняла упрек, но не стала отвечать на него, потому что имя Яхве, прозвучавшее из уст раба, отвлекло ее внимание в другую сторону и заставило спросить:

– Мешаб, почему бы тебе сейчас не принять Яхве и не стать свободным человеком?

– Я никогда не повернусь спиной к Баалу моавитян, – сказал раб, и это его упорство в вере заставило Керит вспомнить убожество лагеря для рабов. Она содрогнулась и тихо спросила:

– Тебе придется и дальше жить в том лагере? – Она передернулась при воспоминании о нем. – Сколько лет ты там провел?

– Семь.

Она склонила голову в знак уважения к человеку, который предпочитает унижение и убожество, но не предательство своего бога. Но уже следующим вечером на закате она встречала Удода, который, еле волоча ноги, переступил порог дома. Он шел пешком всю дорогу от Акко и был растрепан, неухожен и грязен. Пешком он шел потому, что финикийские чиновники прониклись к нему такой симпатией, что, когда он покидал Акко, они вернули ему не только то железо, за которое он заплатил, но вручили еще и дополнительную порцию его, и он предпочел погрузить его на мула, на котором мог ехать верхом. На сторожевом посту он забыл забрать свой кинжал, потому что со стражниками прикончил последний кувшин пива, и они хором исполнили песню из Сидона. А вместо кинжала у него теперь был прекрасный кипрский меч, который ему подарил правитель Акко вместе с двумя наконечниками для копий. Он чувствовал счастливую усталость и, когда затащил своего мула за ворота, сгрузил его поклажу перед резиденцией правителя, отвесил ей поклон и отравился домой к жене. Но едва только помылся с головы до ног, он позвал Мешаба, и они вдвоем спустились в шахту, где Удод подполз к каменной стене и приник к ней ухом. Он с удивлением отчетливо услышал, как за стеной работает ночная смена, и, когда повернулся к моавитянину, на его бородатой физиономии сияла неподдельная радость.

– Ты идешь в правильном направлении, – благородно признал он заслугу Мешаба, но, когда они спустились в шахту у источника и двинулись по туннелю, он сразу же увидел те радикальные поправки, которые в его отсутствие внес Мешаб. На четвереньках он подполз к каменной стене, прислушался к ударам молотов из другого туннеля и только тут осознал, как далеко он отклонился от курса и как вмешательство Мешаба спасло его от непоправимой ошибки.

Он обнял моавитянина и сказал:

– Когда мы расширим туннель, то сгладим этот выступ, и никто ничего не узнает.

Они выбрались обратно к источнику, и Удод принес ему свою благодарность:

– Когда твой молот сокрушит последний камень, ты станешь свободным человеком.

Оказавшись дома с Керит, Удод показал одну из обожженных табличек:

– Три года назад мы процарапали на ней чертеж. И сейчас пробились через камень. – Отбросив табличку, он обнял Керит и весело вскрикнул: – Считай, что Иерусалим твой! – Осыпая жену поцелуями, он шептал: – Это для тебя я прорыл туннель. – Он уже был готов вести ее в супружескую спальню, когда вспомнил о лежащей на нем ответственности и постучал в стену, чтобы привлечь внимание Мешаба. – Давай прямо сейчас спустим людям новые инструменты. Ведь ради них я и ездил в Акко. – И прежде чем идти в постель, он проверил, чтобы его рабы получили новые инструменты, чтобы снести остатки каменной преграды.

В последние дни месяца Этанима, когда жаркое время третьего года их работы подходило к концу, когда пошли первые дожди и можно было обрабатывать землю, стало ясно, что обе команды встретятся через несколько дней, но взаимное положение обоих туннелей пока так и не было определено; почти точно можно было утверждать, что один идет несколько выше другого или уходит в сторону, но, похоже, не было никаких сомнений, что два прокопа соприкоснутся хотя бы частью, после чего совместить их будет нетрудно. Возбуждение росло с каждым днем, и даже правитель надел старые сандалии и прополз по малому туннелю. Он удостоверился, что стал свидетелем чуда, претворенного в жизнь. Каждая из команд пробила примерно сто сорок футов сквозь твердый камень. Их вели самые примитивные инструменты, и тем не менее встреча должна состояться, как и планировалось, – с каждой стороны осталось преодолеть всего по два фута.

В тот день, которому предстояло стать последним, Удод старался скрыть свое возбуждение. Он отказался занять место в первых рядах рабочих, когда будет сделан последний удар по преграде. Удод выбрал для этой цели самого обыкновенного раба, который отлично работал. Тот пополз по туннелю, а Удод остался в пещере у источника, глядя на пузыри, которые безмолвно вскипали на поверхности воды. Точно так же она пузырилась две тысячи лет, когда к ней спускались женщины с кувшинами. Его труды обеспечили дальнейшее существование Макора, и, поскольку он почти все время проводил под землей, ковыряясь в ней, Удод вознес молитву богу, который владел ею:

– Великий Баал, ты подарил мне друга Мешаба. Тайно от других глаз ты свел нас, и торжество это принадлежит тебе.

– Удод! – услышал он, как его зовут из туннеля. Крики радости эхом отдавались в пещере, прокатываясь над водой. – Удод! – Голоса стали перекрывать друг друга, и из туннеля показались люди с глазами полными слез.

– Ты должен войти туда! – кричали рабы, подталкивая своего мастера ко входу в туннель. Он на коленях преодолел первые, самые тяжелые метры проходки, которые и обеспечили успех всего его дела, мимо того выступа, с которым ради него справился Мешаб, и наконец в дальнем конце он увидел долгожданный свет лампы, пробивавшийся с той стороны. На другом конце туннеля люди ждали его, и он услышал слова одного из рабов:

– Когда он просунет руку, кричите!

Добравшись до небольшого отверстия пролома, он увидел Мешаба Моавитянина и сказал:

– Ты мой брат. И с этого момента ты свободен идти куда хочешь.

– Мы вместе закончим туннель, – пообещал моавитянин.

А в это блистательное мгновение, когда они встретились в подземной темноте, по насыпи, что вела в город, с трудом поднимался худой изможденный человек с черной бородой. И когда стража у ворот остановила его, он назвался Гершомом и сказал, что ищет убежища. С собой у него был небольшой киннор, или лира.

ХОЛМ

За то краткое время, что Веред Бар-Эль провела в Чикаго, читая лекции о «подсвечнике смерти», из пустыни стал дуть палящий, иссушающий ветер, при котором работать на раскопках было практически невозможно.

Этот период назывался хамсин, от арабского слова «пятьдесят», и каждый из этих дней действовал на нервы. Во время хамсина лишь марокканцы пытались продолжать раскопки, но и они предпочитали сидеть на дне траншей, руками копаясь в песке.

В эту невыносимую погоду Кюллинан часто устраивался на заднем крыльце главного здания, наблюдая за забавными маленькими удодами, которые носились взад и вперед, тыкая клювами в каждую ямку в земле. Он вспоминал звонкий голос Веред, которая как-то сказала:

– Во всем мире удод должен быть символом археологов. Мы так же увлеченно копаемся носами в земле. – Он тосковал о Веред гораздо больше, чем предполагал, и надеялся, что она скоро вернется; сидя за столом, он порой сдувал пыль с женственной фигурки Астарты и убеждал себя, что придет время, и он заберет обеих богинь с собой на жительство в Чикаго. Он был рад, что Веред представилась возможность познакомиться с городом, которому предстоит стать ее домом.

Пока надоедливый хамсин продолжал мешать раскопкам, он составлял отчет о ходе работ, но и здесь женственный облик Веред преследовал его. Когда он писал об исследованиях керамики, она то и дело мелькала перед его глазами, таская в мойку свои корзины с глиняными осколками. С особым удовольствием он вспоминал фразы, которые так часто встречались во вступлениях к археологическим отчетам: «Выражаю особую благодарность мисс Памеле Мокридж (в замужестве миссис Питер Хэнбери)» – а несколькими строчками ниже выяснялось, что мистер Питер Хэнбери был художником экспедиции. Мало кто из симпатичных девушек мог вынести два сезона раскопок в Святой земле, не выйдя замуж, и Кюллинан предвкушал, насколько заманчиво будет включить в отчет дерзкие строчки: «Мы все выражаем особую благодарность нашему блистательному специалисту по керамике миссис Бар-Эль (в замужестве миссис Джон Кюллинан)». Он хмыкнул.

– И пусть они догадываются, что произошло на этих раскопках.

Но когда он показал свои предварительные наброски Элиаву и Табари, они их не устроили. Коллеги выразили опасение, что в том разделе, который касался XII уровня, на Кюллинана слишком повлияли события, происходившие по соседству с Макором. Элиав предупредил:

– Твои предположения слишком расплывчаты.

– Под этим он имеет в виду, – перевел Табари, – что ты был бы куда умнее, если был бы чуть поглупее.

– Забудь о том, что было в Мегиддо и Гезере, – посоветовал Элиав, – Верь лишь своим глазам.

– Мы работаем не в вакууме, – решительно возразил Кюллинан. – Разве ты не предполагаешь, что люди в Мегиддо и Гезере столкнулись с теми же проблемами, что и наши ребята?

Табари уклонился от ответа на этот вопрос.

– Мы хотим, Джон, чтобы ты вместе с нами совершил небольшое путешествие.

И когда троица устроилась в джипе, араб сказал:

– Стоит 3000 год нашей эры, и мы, археологи, отправляемся раскапывать четыре места, которые исчезли во время великого катаклизма 1964 года.

– Просто давайте посмотрим своими глазами, – сказал Элиав, – и тогда уж решим, какой будем писать отчет.

Они заехали в элегантный новый пригород Акко. Табари остановился у дома своего приятеля и двинулся показывать Элиаву и Кюллинану современное жилище, обращая внимание спутников на бтдельные его особенности:

– Свидетельство века электричества, холодильников, газовых плит. Кондиционеры во всех комнатах. Все это стало доступно благодаря оживленной международной торговле, ибо ковры здесь из Британии, радио из Германии… откуда у тебя это кресло, Отто?

– Из Италии.

Анализ продолжил Элиав:

– И если мы еще найдем остатки библиотеки, то получим право утверждать, что эта семья обладала высокой культурой и пользовалась трудами на немецком, французском, английском, иврите, арабском… а этот язык я не знаю.

– Венгерский, – объяснил Отто.

– В другой части дома, – сказал Элиав, – мы найдем очки, как доказательство высокого уровня медицины, а также винные бутылки, имеющие отношение к Франции. Нам придется признать, что такова норма существования для XLV уровня.

– И весьма высокая норма, – польстил Кюллинан хозяину.

– Мы работали не покладая рук, едва только покинули Венгрию.

Далее они поехали в соседнюю деревню, где Табари попросил разрешения зайти в дом, предоставленный группе недавних иммигрантов с востока, которые еще не говорили на иврите.

– Посмотри на обстановку здесь, – сказал он. – Электричества нет. Нет практически ни одной вещи, появившейся на свет после 1920 года. Очень мало примет культуры. Здесь и готовят по-другому, и носят другую одежду. – Он наделил обитателей дома сигаретами и поблагодарил за их любезность. – Но настоящий шок наши археологи 3000 года испытают, когда доберутся до следующего дома, – сказал Табари, направляясь в арабскую деревню к северу от Макора.

Увидев человека, стоящего посредине пыльной дороги, он окликнул прохожего и попросил разрешения посетить его дом. Житель деревни кивнул, и, осторожно пробираясь меж бегающих цыплят, Табари стала объяснять:

– Совершенно другая архитектура. Никакого электричества, никаких плит. Такие глиняные горшки в ходу уже две тысячи лет. Никаких книг. На стене в рамке – лишь одно изречение арабскими буквами. Одеваются так, как и сотни лет назад. Но ваше особое внимание я хотел бы обратить вот на эту мельничку для зерна. Она вся из дерева, но скажите-ка мне – что это за торчащие штучки, которые и мелют зерно?

Кюллинан опустился на четвереньки и внимательно изучил древнюю систему с торчащими из нее частыми зубчиками.

– Неужели это то, что я думаю? – спросил он.

– Они не металлические, – сказал Табари.

– Это кремень, – согласился Кюллинан. – Откуда они в наше время берут кремень?

– Там же, где люди из Макора раздобывали его десять тысяч лет назад, – ответил Табари. Он поговорил по-арабски с владельцем мельнички. – Так и есть. Кремневые желваки они достают со дна вади.

Трое ученых вернулись к джипу, и Табари сказал:

– Прежде чем вы определитесь, каким временем датировать это арабское жилище, когда мы раскопаем его, давайте глянем на четвертую точку.

Он поехал вверх по сухой промоине вади. Дальше они пошли пешком, пока не оказались у входа в пещеру. Табари окликнул кого-то. Из темной глубины раздался сердитый голос, и, войдя под своды пещеры, они нашли в ней старика, который жил тут лишь со своими козами. Элиав шепнул:

– Таким вот образом в ней жили люди еще, самое малое, тридцать тысяч лет назад. Единственное, что наводит на мысль о двадцатом столетии, – это пластмассовые пуговицы на рубашке старика.

– Ты ошибаешься, – сказал Кюллинан, уже успевший подойти к загону для коз. – Тут есть и бутылка из-под датского пива.

– Предположим, вы вскрыли этот слой, – продолжил Табари. – И будете утверждать, что это неуместное включение. – Он дал старику три фунта. – Купи себе еще пива.

Когда они добрались до джипа, Элиав сказал:

– Вот это мы и имели в виду, когда зашла речь о твоем отчете, Джон. На расстоянии нескольких миль в современном Израиле мы нашли дома 1964 года, 1920-го и 1300-го. И еще пещеру, появившуюся бог знает когда. Тем не менее, все они существуют бок о бок, давая представление о нашей цивилизации. Не думаешь ли ты, что и во времена царя Давида в Макоре тоже могло существовать такое разнообразие?

– Я не уверен, что ваши доводы справедливы, – осторожно сказал Кюллинан. – Сегодня в нашем распоряжении много уровней, которые сохраняют в себе следы прошлого. Кроме того, царь Давид мог видеть Дома максимум лишь из четырех или пяти уровней.

– Согласен. Но однородности, о которой ты пишешь, не существовало.

– Отмечено верно, – признал Кюллинан. Стоя на дороге, он попытался вспомнить все подробности их путешествия. – Новый дом в Акко…

Табари прервал его:

– В наш первый же день ты сориентировался в сторону запада, к Акко. Ты всегда так начинаешь?

Ирландец на мгновение задумался.

– В Израиле да, – сказал он.

– Почему? – спросил Табари.

– Не знаю, – признался Кюллинан. И, помолчав в задумчивости, предложил объяснение: – Еще ребенком я много слышал об Иисусе.

– Он показал на Галилею, лежащую у него за спиной. – Но Святая земля никогда не была для меня реальностью, пока я не прочитал о Крестовых походах. Целыми неделями мне казалось, что я на борту корабля, который доставил Ричарда Львиное Сердце в Акру.

– Интересно, – сказал Табари. – Ты представлял, как сходишь на берег, чтобы спасать Святую землю. Так что ты всегда должен был двигаться с запада на восток.

– Для меня это и есть путь Израиля.

– Очень любопытно, – со сдержанным волнением сказал Элиав.

– Я всегда видел его идущим с севера на юг. Как Авраам, пришедший в своих скитаниях с севера и в первый раз увидевший эту удивительную землю. Или как еврей времен царя Соломона, который, обосновавшись здесь, тянется к югу, к Иерусалиму. – Помолчав, он добавил:

– Впервые я увидел Израиль с севера, и эти волшебные холмы манили меня на юг, как, должно быть, звали Авраама. И до сегодняшнего дня мне не приходило в голову, что может быть и другой путь.

– Во время войны 1948 года, – сказал Табари, – я встретил араба из-за Иордана, и он рассказал мне, в какое возбуждение пришел его отряд, когда они вторглись в Палестину. Они явились из пустыни и увидели эти богатства земли… эту зелень. Его отряд решил, что им надо всего лишь пройти на запад до океана – и эта земля станет принадлежать им.

– А как тебе это представляется? – спросил Кюллинан.

– Мне? – удивленно переспросил Табари. Он никогда раньше не раздумывал над таким вопросом, но, подбирая слова, постарался ответить. – Мне представляется, что так было всегда, и я тут существую. Нет ни запада, ни востока, ни юга. Просто, насколько помнится моей семье, эта земля тянется во все стороны. Скорее всего, я мог бы жить в любом из четырех мест, что мы сегодня посетили, и быть счастливым.

– Даже в пещере? – осведомился Кюллинан.

– Я бы выгнал коз.

И трое ученых, у каждого из которых была иная точка зрения на землю, которую они изучали, вернулись в Макор.

* * *

Гершом был певцом из края высоких холмов. Он пас в горных долинах овец своего тестя. Там он убил человека и ему пришлось спасаться бегством, оставив и свою жену, и семью. На нем была одежда сельского жителя из выделанной овечьей шкуры. Он пришел в Макор без вещей, без запасной одежды, без оружия и без денег. С собой он нес лишь маленькую семиструнную лиру из древесины ели, украшенную старыми бронзовыми накладками. Струны у нее были из бараньих кишок, которые сейчас, ненатянутые, висели на деке. Он пришел, спасаясь от мести братьев убитого им человека, и надеялся, добравшись до Акко, затеряться там, но силы покинули его, и преследователи уже дышали в спину, потому что они ехали верхом на мулах, а он весь путь проделал пешком.

Он, ковыляя, прошел мимо стражи, лишь выдохнув: «Убежища!» Они показали ему направление к храму и поторопились сообщить правителю, который, появившись, успел увидеть, как пастух из последних сил спешит по главной улице. Когда он скрылся за левым поворотом, трое мужчин на мулах, покрытые дорожной пылью, поднялись по насыпи и потребовали впустить их.

– Если вы кого-то ищете, – сказал правитель, – то он уже добрался до храма.

Преследователи с отвращением посмотрели ему вслед, но спешить перестали. Они с трудом спешились и, дав своим мулам пинка, чтобы те побрели искать себе тень, последовали за правителем, который провел их к храму. Здание сознательно сохранялось в его прежних небольших размерах, чтобы священники в молчаливом соревновании с Иерусалимом не слишком возомнили о себе; оно было возведено из красноватого необработанного камня, и внешний его облик был довольно скромен – ни колонн, ни высоких ступеней. Две створки дверей были из древесины оливковых деревьев – тонкие, неуклюже сколоченные планки, и, когда правитель толкнул их, каменные петли заскрипели. Внутри стояла темнота, потому что в храме не было ни сплошных окон, ни вечного огня и лишь несколько простых масляных ламп бросали отсветы на уходящие кверху стены и на ступени, кончающиеся приподнятой платформой, на которой стоял алтарь из черного базальта. Он был старательно вытесан из камня и украшен вырезанной головой быка, напоминавшей о жертвоприношениях, которые по традиции приносились у этого алтаря, хотя в Макоре вот уже много лет не приносили в жертву ни одного животного – такой обряд поклонения был оставлен только за Иерусалимом. По четырем углам высокого алтаря вздымались рожки. Хотя за прошедшие столетия они изменились – от них остались только округлые оконечности, – сохранив лишь имя, кое-кто в Макоре еще знал, что в прошлом они были рогами. Но они всегда имели важное значение, и сейчас убийца успел преклонить колени на возвышении. Овечья шкура сползла с его плеч, киннор был отброшен в сторону, но он крепко держался за два из рогов алтаря.

– Он получил убежище, – сказал правитель, показывая на алтарь.

– Мы будем ждать, – сказали братья.

– Нам придется кормить его, – предупредил правитель. – Все то время, что он будет у алтаря.

– – Мы будем ждать, – повторили братья.

– Только не здесь, – приказал правитель.

– Мы выйдем.

– Не ближе пятидесяти локтей. Такой закон установил царь Давид, а не я.

Три брата сказали, что они понимают, и беспрекословно оставили храм в распоряжении человека, который убил их брата. Когда они вышли, правитель спросил у беглеца, какое преступление тот совершил, и человек с лирой нехотя ответил:

– Меня оскорбили… без причины.

– И из-за этого ты убил человека?

Коленопреклоненный беглец оторвал одну руку от алтаря и показал длинный свежий шрам на шее, который еще не затянулся.

– Вот из-за чего я и убил.

– И что ты теперь будешь делать? – спросил правитель, показывая на трех человек, стороживших беглеца снаружи. Отойдя на положенные пятьдесят локтей, они присели отдохнуть и попросили у горожан воды.

– Они горячие люди, – сказал убийца. – Если сейчас схватят меня, то убьют на месте. Через три дня они увидят, как все это глупо, и отправятся домой.

– Почему ты так уверен?

– Они видели, как их брат ударил меня ножом. Я думаю, они даже рады, что я нашел убежище. Теперь у них есть нужный предлог.

Правитель удивился циничной простоте этого измотанного человека и не без сомнений поставил у храма четырех стражников, приказав им охранять жизнь беглеца, пока он держится хоть за один из рогов алтаря. Таков был обычай, от которого евреи пустыни не отказались, когда осели на земле, потому что кровавые свары опустошали племена. Они тянулись из поколения в поколение, и их жертвами становились многие мужчины, которые могли стать и пастухами и мужьями. Сам Моисей предложил установить систему городов для беглецов, в которых каждый случайный убийца, стоит ему просто войти в ворота такого города, получал бы убежище, – но в этом плане так ничего и не было сделано. Тем не менее, в любом городе беглец мог спастись, если успевал схватиться за рога алтаря, как это сейчас и сделал Гершом.

– Накормите его, – приказал правитель стражникам, но едва только он собрался поговорить с братьями об истории беглеца, как со стороны северной стены города послышались радостные крики и в правительственный квартал хлынула возбужденная толпа. – Что случилось? – спросил правитель, и кто-то, обернувшись на бегу, кинул:

– Туннели сошлись!

Он поспешил к главной шахте, где услышал возбужденные голоса рабов. Чьи-то руки были готовы помочь ему спуститься, чтобы он сам увидел отверстие в перемычке, но ему хватило и рассказов. Тут на поверхность поднялся Мешаб Моавитянин. Он не скрывал радости, и правитель встретил его как равного.

– Удод сказал мне, что, как только это случится, ты получишь свободу, – сказал он.

– Так и есть.

– И ты вернешься в Моав?

– Я обещал Удоду, что помогу ему выровнять туннель.

– Он будет рад. Так как сошлись два конца?

Широко разведя руки, Мешаб стал сводить их, пока кончики указательных пальцев не были готовы уткнуться друг в друга. Даже без слов этот жест был предельно выразителен, и правитель понял, как строители вслепую искали встречи.

– В этой точке мы уже могли слышать друг друга. Удод вел туннель в правильном направлении по высоте, но слегка отклонился в сторону. Мой оказался чуть выше. – Он продолжил сводить указательные пальцы, показывая, как его туннель пошел чуть кверху, а у Удода отклонился к северу. Туннели соединились лишь четвертью проходки, но и эту точность можно было считать чудом.

– Нам повезло, – оценил правитель всю драматичность ситуации.

– Это сделал Удод, – уточнил Мешаб, и правитель почувствовал, что в его словах нет лести.

– И что мы теперь будем делать? – В течение тех месяцев, когда казалось, что идея туннеля потерпит крах, он не проявлял никакого интереса к рабам, буравящим землю под его городом, но теперь, когда пришел успех, он проявил достаточно сообразительности, дабы понять, что туннель может привлечь к нему внимание Иерусалима. И соответственно, туннель стал «нашим».

– Все остальное просто, – сказал Мешаб, но прежде, чем он успел пояснить, со стороны сторожевых ворот показался Удод, грязный и счастливый, и Мешаб, оставив правителя, кинулся к нему и обнял, как брата. Правитель же крикнул в сторону дома Удода:

– Керит, иди встречай победителя!

Она появилась в блестящем синем наряде, который муж привез ей из Акко, куда тот прибыл на корабле из Греции, и с ожерельем из сплетенных стеклянных нитей. Она понимала счастье, владевшее двоими мужчинами, и тепло поцеловала мужа. Он подтолкнул ее:

– Ты должна поцеловать и моего брата Мешаба, который сегодня стал свободным человеком.

Керит, полная серьезности, поцеловала бывшего раба, и Мешабу пришлось закусить губу, чтобы у него не дрогнуло лицо и не потекли слезы. Он взял за руки своих преданных друзей и сказал:

– Моя семья – это вы. Правитель сказал Удоду:

– Завтра мы начнем платить ему жалованье, – и повернулся к Мешабу со словами: – Почему бы тебе не сделать обрезание и не стать одним из нас? – Правой рукой он показал в сторону храма, вокруг которого толпился народ; движение это можно было принять за вежливое приглашение, ибо он показывал на людей самого разного происхождения, которые и составляли еврейское население Макора: киприоты, которые прошли обрезание, чтобы жениться на местных девушках; хетты, которые после годов рабства обрели себе спокойное место; беженцы из Вавилона; умные египтяне – после краха их империи они перебрались сюда вместе с семьями; чернокожие африканцы и рыжеволосые эдомиты. Все они теперь но закону считались евреями, и не было никаких причин, по которым к ним не мог присоединиться моавитянин.

Мешаб испытал глубокое волнение и поцеловал правителю руку.

– Я убедился в величии Яхве, но остаюсь человеком Баала.

– Ты можешь поклоняться и тому и другому, – сказал правитель, напомнив, что царским женам-иностранкам не только разрешалось почитать своих древних богов, но их и побуждали к этому. – В Иерусалиме много отдельных храмов египетским и филистимлянским богам, и ты можешь поставить здесь такой же. – Он показал на гору: – Баал останется там для тебя.

Склонив голову, Мешаб уставился в землю.

– Я предан Баалу моавитян, – твердо сказал он, и правитель решил больше не настаивать на его обращении. Перед взором восхищенной Керит он поздравил Мешаба с обретенной свободой и удалился, остановившись лишь, чтобы бросить взгляд на троих мрачных мужчин, которые стерегли храм, дожидаясь, когда убийца попытается спастись бегством. Он подумал, что нет необходимости держать тут своих солдат для защиты храма, ставшего убежищем, ибо сотни лет никто не осмелился нарушить это святое право; вряд ли эти братья рискнут пойти на столь вопиющее нарушение закона, и правитель удовлетворился мыслью, что через несколько дней ожидания, поскольку того требует кровная месть, они оседлают своих мулов и, как и предсказывал убийца, отправятся домой.

В последующие дни присутствие в городе беглеца стало главной темой разговоров, ибо на памяти этого поколения никто из убийц не искал убежища в городе, и дети клянчили у матерей разрешения принести ему поесть. Конечно, те левиты, которые ухаживали за храмом, приносили ему воду и глиняные горшки, в которые он отправлял свои естественные потребности, но за питание его несли ответственность горожане, и поэтому в храм тянулась вереница детишек с подношениями. А когда пленник храма насыщался, дети оставались рядом с ним, слушая звуки его лиры, когда он, прислонившись к стене, пел старые песни своих гор и новые, что сочинил, пока пас овец в долинах:

Дети были поражены тем, что в таком щуплом теле живет такой сильный голос, и приводили родителей послушать его. Людям постарше бросалось в глаза то, чего не замечали дети: с каким бы чувством певец ни исполнял свои песни, он всегда держался в таком положении, чтобы успеть схватиться за рога алтаря, если враги внезапно ворвутся в храм, дабы застать его врасплох. У него хватало ума для этих предосторожностей, потому что время от времени один из братьев приоткрывал мечом дверь храма, проверяя, где в данный момент находится Гершом.

На третий день обязанность кормить убийцу пала на дом Удода, и, поскольку сам хозяин был занят в туннеле, Керит приготовила еду и взяла горшки с собой в храм, где в первый раз услышала сладкозвучного певца с гор. Тот сидел в тени, завернувшись в свою грязную, истертую овечью шкуру, и клочковатая борода скрывала тонкие черты его лица. Его лира была настроена, и он играл на ней для нескольких детей, так что, когда Керит вошла, он не заметил ее, а продолжал негромко петь. Она осталась стоять у дверей, дожидаясь, когда сможет дать ему поесть и сообщить волнующие известия, которые могут принести ему свободу. А пока же она слушала его пение:

С последними словами он провел по струнам и улыбнулся детям, столпившимся вокруг него. Но тут он увидел стоящую у дверей Керит, и, пока они смотрели друг на друга, Гершом пощипывал пальцем струну. Он не прекратил играть, но замолчал и лишь смотрел, как она пересекает пространство храма, неся ему еду, и, когда Керит приблизилась, она сказала:

– Они уехали.

– Те трое? – переспросил он.

– Все трое, – заверила она его, и он радостно грянул по струнам.

Стоял месяц Бал – пшеница была скошена, обмолочена и подготовлена для продажи торговцам, а виноделы собирали виноградные гроздья. Удод и Мешаб почти не поднимались из-под земли, подгоняя своих рабов, которые выравнивали маленькие туннели, превращая их в один большой, десяти футов в вышину и шести в ширину. Первоначальная стыковка оставила по себе обыкновенную дыру в два фута вышиной и шириной в один, и теперь на этом месте работали землекопы, расширяя ее до намеченных размеров. Удод и Мешаб уже провели расчеты, под каким углом должен спускаться проход туннеля, чтобы выйти точно на уровень источника. Расчеты оказались столь точны, что, когда туннель стал обретать свой вид – десять на шесть футов в каждую сторону – и, как полагалось, легкий наклон, на месте встречи не осталось никаких следов ошибки Удода, когда он слегка сбился с пути. Лишь два друга смогли оценить тот шедевр точности, которым стал туннель в Макоре.

Поскольку во второй половине третьего года трудов двое мужчин продолжали работать не покладая рук, у Керит, жены Удода, было много возможностей слушать, как этот пришелец Гершом поет свои жалобные песни о пастушьей доле и как восторженно восхваляет торжество Яхве. Когда для него отпала необходимость постоянно держаться у рогов алтаря, он нашел работу у торговца, который держал лавку напротив храма. В ней скупали излишки шерсти для отправки в Акко. Гершом стал популярен у городской молодежи, когда он, залитый зимним солнцем, сидел у храма и пел для них. Рядом стояла другая лавка, где продавалось вино и оливковое масло, и там часто толпились рабочие из красилен с желтыми пятнами на руках. Они с удовольствием слушали песни Гершома о неизвестной им жизни:

Сам Гершом не мог знать, что эту древнюю песню пели еще хананеи более тысячи лет назад, когда они наделяли своих баалов теми же качествами, которыми ныне обладал Яхве, но эта песня в исполнении Гершома была подлинным благодарственным гимном любому божеству, который управляет движением небес, надежно меняет времена года, даруя им то благословение, в котором нуждаются люди.

Часто, когда Гершом пел у винной лавки, Керит заходила в нее за вином или оливковым маслом, хотя раньше она посылала девушек-рабынь, и каждый раз все с большим удовольствием слушала пение этого беглеца. Она узнала, что его имя означает «странник среди нас», а братья убитого поведали жителям Макора, что история убийцы не так проста, как ее излагал Гершом. Они объяснили, что он, человек без роду и племени, явился в их деревню, но уговорил выйти за себя дочь человека, овец которого он потом украл. Рану на шее нанес ему не их убитый брат, а полоснул его тесть, когда пытался отбить угнанный им гурт. Что же до убийства, то Гершом без всяких на то причин, в темноте напал на их брата из засады.

– А как он стал изгнанником оттуда, где жил вначале? – спрашивали люди в Макоре, на что братья отвечали:

– О его прошлом мы ничего не знаем.

– Он рассказывал нам, что происходит из рода левитов, – сказал какой-то мальчик.

Братья пожали плечами:

– Может быть.

На первых порах Керит пыталась понять, где кроется правда, но, когда люди в Макоре начали привыкать к певцу, она перестала обращать внимание на его туманное прошлое и просто стала слушать его песни. И вот как-то раз, когда она, стоя у винной лавки, слушала, как он поет группе детей, его песня прозвучала таким благодарственным гимном, что она целиком захватила ее, словно этот чужеземец ухватился не за рога алтаря, а за подол ее платья:

Эта песня говорила о личных взаимоотношениях с Яхве, который возвышался над вереницей предшествующих богов. Ее слова оказали сильнейшее воздействие на Керит, потому что стали логическим продолжением тех идеалов, которые ей, еще ребенку, внушал отец. В песнях Гершома Яхве был не только властителем небесных высей, но он еще находил время с жалостью смотреть на людей, чьи щиколотки изорваны шипами. И эта его двойственность была самым важным в нем. Хотя Керит никогда не испытывала потребности в Баале, она все же четко понимала, что Яхве никогда не снизойдет, чтобы утешить лично ее, – то, что ее соседи находили в Баале. А теперь Гершом утверждал, что Яхве – именно тот бог, о котором она тосковала: он был рядом и его можно было понять. Это был тот поэтический экстаз, которого до сих пор не существовало в той религии евреев, какой ее знали в Макоре, и это было открытие нового Яхве, принесенное стараниями этого странного незнакомца, которое поразило ее с сокрушительной силой.

Она все чаще стала посещать винную лавку, пока даже бездельникам из красилен не стало бросаться в глаза, что она покупает оливкового масла куда больше, чем требует ее простая кухня. Она торчала в дверях лавки, глядя на мужчину с семиструнной лирой, и многие в Макоре начали сплетничать, что она влюбилась в чужеземца. Вскоре эти сплетни дошли и до Мешаба Моавитянина.

Он прямиком отправился к Удоду. Нашел он его в том месте туннеля, где рабочие долбили твердую скалу. Стоял месяц Абиб, когда убирают ячмень и отправляют в Акко, где из него варят пиво. Мешаб сказал:

– Удод, твоя жена ведет себя как ягненок, что хочет спрыгнуть со скалы.

Маленький полный строитель сел.

– Что случилось? – спросил он.

– Она влюбилась в Гершома.

– Это тот, кто играет на кинноре?

Мешаб с жалостью посмотрел на друга:

– Должно быть, ты единственный человек в Макоре, который этого не знает. И Керит влюблена в него.

Удод сглотнул комок в горле и облизал губы.

– Откуда…

В туннеле было слишком шумно, чтобы разговаривать, и Мешаб отвел Удода в заднюю часть главной шахты, где, очутившись в прохладной тени, сказал:

– Когда ты отправился в Акко покупать инструменты, у меня была возможность познакомиться с Керит. Она хорошая женщина, похожа на мою погибшую жену. Но она измучена… неопределенностью.

Удод вскинулся.

– Я отлично понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал он с такой уверенностью, словно волноваться надо было Мешабу. – Керит всегда мечтала перебраться в Иерусалим. Она говорила, что там будет счастливее. И у меня есть восхитительные новости. – Его так и колотило от радости. – Только ты не должен проболтаться. Я еще ничего не говорил Керит, чтобы не тешить ее ложными надеждами. – Он понизил голос до шепота. – Царь Давид собирается посмотреть туннель. Слухи о нем дошли даже до Иерусалима. – Посмотрев по сторонам, маленький строитель признался: – И конечно, он предложит мне отправиться в Иерусалим вместе с ним.

Моавитянин, полный жалости, покачал головой.

– И ты возлагаешь на это все свои надежды? – спросил он.

– О да! И тогда Керит будет довольна. То есть в Иерусалиме.

– Мой дорогой друг, беда подстерегает ее сейчас. У винной лавки… и именно сейчас.

– Я уверен, ты преувеличиваешь, – ответил Удод.

Мешаб понял, что должен вернуть своего друга к реальности, и поэтому он прямо и резко напомнил:

– Три года назад, когда сюда прибыл генерал Амрам…

– Ну, ну! Ни слова против генерала Амрама, – предупредил Удод. – Кроме того, именно благодаря ему ты стал свободным человеком.

Мешаб был готов продолжить, но тут по какой-то непонятной причине ему пришло в голову, что Удод знал о заигрывании генерала Амрама с его женой, но маленький строитель был полон такой решимости приступить к какой-нибудь новой работе после завершения городских стен, что его не заботило, какое ярмо ляжет ему на шею, если он добьется этого разрешения. Если Керит могла ему помочь, любезничая с генералом, если этого можно было добиться лишь таким путем, то Удод решил не вмешиваться. Посмотрев на своего друга, Мешаб подумал, что, должно быть, Удод охотно отправился на ту полуденную экскурсию, которую для него придумал генерал.

К его удивлению, Удод подтвердил эту догадку:

– Ты думаешь, я не видел, что генерал Амрам пытается сделать из меня идиота? «Удод, отправляйся туда. Удод, иди вон туда». И неужели ты думаешь, что, когда я занимался этими бессмысленными делами, моя жена уступила ему? Пусть ты и давно знаком с Керит, ты так и не понял, что она полна чистоты? – Глубоко уязвленный словами Мешаба, он отошел от него, но тут же вернулся и, схватив Мешаба за руку, сказал с презрением: – В тот день, когда Амрам появился в Макоре, у него было то, в чем я нуждался, – он мог дать разрешение на строительство туннеля. И я его получил. А у меня было то, чего хотел он, – но он не смог и близко к ней подойти. Так кто в том году оказался идиотом?

И Мешаб промолчал.

В этот момент Керит вышла из винной лавки, которую она посетила в третий раз за день, и внезапно сделала то, чего никогда не позволяла себе раньше: она остановилась прямо перед сидящим Гершомом и в первый раз на глазах у всех заговорила с ним.

– Откуда ты взял свои песни? – спросила она.

– Некоторые написал сам, – ответил он.

– А другие?

– Это старые песни моего народа.

– Кто твой народ?

– Странники-левиты.

– Та история, что ты рассказывал о шраме… Это же ведь неправда, не так ли?

– Шрам у меня есть, – сказал он, и при этих его словах у нее осталось лишь одно желание – остаться с певцом наедине и омыть его шрам холодной водой. Но Мешаб был совершенно не прав, предполагая, что она влюбилась в странника в физическом смысле слова; музыкант не очаровал ее, но потряс, как человек, который в своих песнях выражал религиозные стремления всех людей, и она воспринимала его музыку так, словно та была написана для нее одной.

– Могу я спросить, как ты получил этот шрам? – сказала она.

– Спросить можешь, – ответил Гершом.

– Можешь ли ты исполнить свои песни в моем доме? – предложила она. – Скоро явится и муж.

– Я был бы рад, – ответил он, и, хотя Керит испытала искушение взять певца за руку и так пройти с ним по улицам, она воздержалась от этого поступка, но он послушно последовал за ней. Когда они вышли к шахте, она спросила одного из рабов:

– Узнай, сможет ли Джабаал присоединиться к нам?

– Он там внизу, беседует с Мешабом, – ответил тот.

Керит подошла к краю шахты и крикнула в ее глубину:

– Удод! Удод! Удод! – Эхо ее голоса отразилось от каменных стен, и наступило молчание. Она в первый раз на людях так обратилась к своему мужу.

В последующие недели Гершом стал частым гостем в их доме. Он бывал там чаще, чем сам Удод, и так уж получалось, что его пение слушала только Керит, с которой он держал себя уверенно, но вежливо. О своей истории он особенно не распространялся, но бывал многословен и красноречив, когда заходила речь об отношении к Яхве. В горах он на личном опыте глубоко познал бога, и все личные проблемы отошли на второй план. Он искренне забыл и свою жену, и убитого им человека. Все это больше не волновало его – так же как жизнь его родителей и братьев. Его песни о вере включали в себя все эти темы, но не придавали им значения. Даже Удоду и Мешабу нравилось слушать его долгими вечерами, когда он под аккомпанемент своей лиры рассказывал им о сущности Яхве:

Гершом пел в его доме несколько недель, пока шло завершение туннеля, и теперь все обитатели дома Удода принимали его таким, каким он старался предстать: человеком, который ушел от всего – но только не от всевластия Яхве.

Все слушатели воспринимали его песни на трех различных уровнях понимания. Моавитянин слушал повествования о Яхве так же, как слушал бы речитатив филистимлян о Дагоне или вавилонские гимны о Таммузе. Поскольку в них не шла речь о Баале, они его не волновали. Он уважал Яхве, как бога евреев – ни больше ни меньше, чем всех прочих, – и это было все. Удод, с другой стороны, испытывал смущение. Даже его имя Джабаал было свидетельством того, что Яхве уступает Баалу, но Удод был склонен принять то послание, что звучало в песнях Гершома. Но, как практик-строитель, он знал, что Баал продолжал быть куда большей реальностью, чем то, к чему призывал певец.

– Пробил бы он туннель сквозь камень, – шепнул Удод Мешабу, – и тогда так легко не отвергнул бы Баала.

Керит испытывала более сложные чувства. Причиной их были частично сами песни, но большей частью – ее глубоко пережитый личный опыт. Что же до песен, она по-прежнему с благодарностью слушала, как в них говорилось о Яхве как о боге, которому свойственны и суровость, и лиричность, и веселье. Сама же она еще до появления Гершома была во власти очистительного духовного переживания, которое и в последующие века испытывали многие в Израиле, потому что разочарования и трудности жизни вызывали у мужчин и женщин желание опереться на какую-то мощную силу. И Керит почти безоговорочно решила, что эта сила не может помочь ни одному человеку, который поклоняется двум различным богам: не может быть одновременно Яхве и Баала. Рассудок подсказывал ей, что близится время принять единое божество, которое воплотит в себе всех богов помельче, и она мечтала о слиянии с этим всеобъемлющим божеством. Лично она давно уже отвергла Баала и теперь чувствовала, что готова презреть тех, кто отказывался поступать подобным образом, но эти мысли она пока лелеяла в себе. На них в меньшей степени сказывалась ее тяга к Иерусалиму, но сами они куда больше способствовали этой ее тяге. Она понимала, что Макор – всего лишь поселение на границе, в котором имеет значение лишь то, чего можно коснуться: стены, давильные прессы для оливок, чаны красилен, и было только логично, что город продолжал держаться за таких бытовых и практичных богов, как Баал. Но она глубоко верила, что в Иерусалиме идеи куда важнее, чем вещи, – взаимоотношения бога и людей, справедливость, суть поклонения божеству, – и она не сомневалась, что в Иерусалиме должно быть много тех, кто думает так, как она.

И тут появился Гершом. С пустыми руками, неся с собой из прошлой жизни лишь обвинение в убийстве, он простыми словами песен, которые звучали и в сумраке комнат с белыми стенами, и на узких улочках города, говорил, что все, о чем она мечтает, – все это правда. Что есть единый бог безграничной мощи, который вселяет радость в человеческие сердца и дарует безопасность народам. Более шести лет Керит готовилась к встрече с этой семиструнной лирой, и ее музыка отдавалась в сердце, словно оно стало гулкой пещерой, выдолбленной специально для этих мелодий. За те долгие дни, что она провела в разговорах с изгнанником, она ни разу не позволила ему даже прикоснуться к себе, и, когда он уходил, у нее не возникало такого желания. Он принес ей послание с гор, но посланников полагалось не заключать в объятия, а всего лишь слушать их. Он сразу же понял Керит в те первые минуты, когда она принесла ему еду в храм: она – женщина, тоскующая по высшим мирам, по умным словам песен; в Макоре она ведет унизительное существование, привязанная к унылому синкретизму обрядов Яхве и поклонению Баалу. Он проникся к ней уважением и с радостью пел для нее, потому что она жадно воспринимала каждое его слово.

Что же до его личной жизни, то он занимал маленькую грязную комнатку на задах лавки, торгующей шерстью. Работал он столько, сколько хотел, но все же на жизнь ему хватало. Ел он от случая к случаю, а пил то, что мог выпросить или украсть в винной лавке. Среди городских девушек-рабынь было несколько, кто с удовольствием ублажал его, и он стал непревзойденным специалистом по лазанью на стены. Стоило ему обзавестись мелкими серебряными монетами, как он вручал их стражникам у ворот, чтобы те успевали предупредить его, если братья убитого попытаются застать его врасплох прежде, чем он успеет добраться до рогов алтаря. В каком бы месте Макора он ни был, в ожидании того дня, когда ему снова придется искать убежища, Гершом всегда намечал кратчайший путь к храму.

В месяце Зиве четвертого года шахтных работ – когда в долинах расцветал чертополох, а на болотистых берегах – желтые тюльпаны, когда журавли улетали на север, а пернатые пожиратели пчел порхали меж красных маков – Удод и Мешаб добрались до каменоломни и выбрали шесть каменных блоков длиной по восемнадцать футов. На концах они были обколоты, словно сваи для строительства какого-то огромного храма. Отряженные ими многочисленные команды рабов притащили эти шесть монолитов к источнику, и, пока шла их транспортировка, остальные рабы очищали туннели от строительного мусора, который предстояло в последний раз свалить у источника. Система водоснабжения теперь была полностью готова, если не считать последней работы, к которой Удод готовился приступить. Источнику предстояло исчезнуть под такой каменной толщей, что никто из захватчиков не мог бы найти его и тем более вскрыть.

Камни по деревянным каткам подтащили к источнику, и Удод приказал рабам вырыть в северных и южных склонах водоема три пары щелей. Когда они были выровнены и углублены, три огромные каменные глыбы заняли свое место, образовав навес над источником. По завершении этой работы на перекрытие навалили большие камни из снесенных стен, а на них – гальку, щебень и землю. Затем сверху тем же порядком укрепили и оставшиеся три глыбы, которые легли вторым перекрытием поперек первого. Их тоже основательно засыпали, пока на месте бывшего провала водоема не образовался ровный слой земли.

– А теперь – сносить старые стены, – приказал Удод, и рабы с удовольствием набросились на остатки ханаанских стен, дробя их на куски.

Камни пошли на строительство новых домов в городе, и вот в солнечный день, когда на холмах за городом пышно расцвели маргаритки, Мешаб и Удод вскарабкались к их давнему наблюдательному пункту – посмотреть, не осталось ли следов, которые могли бы выдать местонахождение источника осаждающей армии.

– Слишком ясно видны линии бывших стен, – забеспокоился Удод.

– О них позаботятся трава и молодая поросль, – сказал Мешаб, – но тайну может выдать кое-что другое. Видишь?

Удод присмотрелся к городу и увидел все еще торчащие флаги.

– Сегодня же вечером мы их снимем.

– Я не флаги имею в виду. А вон ту кладку стен. Она яснее ясного говорит – тут было что-то пристроено.

– Ну конечно! – согласился Удод. Он видел, как четко выделялся на стене участок темных камней. Ограда источника оберегала их от прямых солнечных лучей, и они броским пятном смотрелись рядом с теми, что выцвели под солнцем. Он прикинул, что можно сделать, дабы скрыть это предательское место, но решение нашел моавитянин.

– Мы можем поставить там небольшую башенку. Словно она прикрывала сторожевые ворота.

– Что и сделаем, – согласился Удод. Он попросил Мешаба еще немного задержаться, чтобы справиться с этой задачей.

– Нет, я должен отправляться домой, – ответил бывший раб. Но когда Керит услышала, что Мешаб решил оставить их, она расплакалась и на глазах Гершома поцеловала его.

– Побудь с нами еще немного, – взмолилась она и объяснила Удоду и Гершому: – В самый трудный период жизни этот человек был для меня больше чем брат.

И Мешаб переменил свои твердые намерения и согласился возвести башню у сторожевых ворот.

Как-то утром, когда уже вовсю шла работа над башней, Удод явился от правителя с известием, которого его жена ждала все три года: царь Давид наконец прибывает с севера, из Шунема, чтобы осмотреть его систему водоснабжения и дать ей имя туннель Давида. Когда Керит услышала эту новость, она уединилась в своей комнате и стала молиться:

– Яхве, лишь ты привел его к этим стенам. И лишь ты можешь взять нас в свой город Иерусалим.

И в конце месяца Зива перед воротами города появилась группа всадников. Они сообщили правителю, что по Дамасской дороге приближается царь Давид. Пронзительно запели трубы, в храме взревели шофары из бараньих рогов. Все горожане Макора высыпали на стены или устроились на крышах домов, глядя в сторону востока, как им доводилось делать, когда оттуда подступала угроза осады. Но спустя какое-то время на дороге показались всадники на мулах, вслед за ними конные и, наконец, паланкин, который рабы несли с таким бережением, что все поняли – там должен быть царь.

Процессия подошла к большим воротам, и всадники на мулах вскинули трубы, подавая сигнал. Ему ответили со стен, и царский паланкин был внесен внутрь и бережно установлен перед домом правителя. Под звуки труб завеси паланкина раздвинулись, но оттуда показался не царь Давид, а одна из самых красивых юных женщин в Израиле.

– Это Ависага, – зашептались женщины Макора, восхищенно глядя, как она сделала шаг навстречу правителю, приветствуя его.

Ависага была самой большой драгоценностью последних лет правления царя Давида – крестьянская девушка, найденная в далекой деревне у Шунема. По всей стране прошел поиск такого юного создания, которое будет жить со старым царем в его последние годы, «девушки, что будет спать с ним, согревая его в холодные ночи». Так в ходе поисков объясняли царские слуги, и, хотя казалось, что такой девушки не найти, им все же удалось обнаружить для этой цели безукоризненное создание, почти безупречную девушку, которая служила царю с любовью и состраданием, скрасив его последние годы. Вскоре после кончины Давида его сыновья затеяли свару из-за этой наложницы, которая волновала их куда больше, чем судьба царства, и Адония стал жертвой гнева своего сводного брата Соломона. Он был предан смерти из-за нее, самой желанной женщины в Израиле.

А теперь она приблизилась к паланкину и дала руку хрупкому семидесятилетнему старику с седой бородой и трясущимися пальцами, и, когда она бережно, словно тот был ребенком, помогала ему, Керит шепнула: «Неужели это и есть Давид?» Но когда старик услышал восторженные приветственные крики толпы «Давид! Давид!», он выпрямился, а когда солнечный луч коснулся его бороды, в ней мелькнули рыжеватые пряди, напоминая о цвете его волос в юности. Он отодвинул Ависагу и медленно склонил голову в знак того, что принимает восторг народа, – и теперь уж не могло быть сомнений, кто тут царь. Приветственные крики не смолкали, и его лучистые глаза, глубоко сидящие в глазницах, блеснули, а Распрямившиеся плечи словно сбросили груз лет. Он двигался с поистине царственным величием, и под звуки труб и рокот барабанов он снова стал великим царем, который убил Голиафа, раздвигал границы и строил империю; непревзойденный певец Израиля, судья и мудрец, Давид Еврейский – в мире не было царя равного ему.

Керит, пристрастно разглядывая его, заметила, что борода его тщательно расчесана и облачение в безукоризненном порядке, ибо царь с тщеславием относился к своему внешнему виду. Он носил высокие сандалии, золотые ремешки которых обхватывали лодыжки, одежда была украшена золотом и драгоценными камнями, а белоснежную голову прикрывала парчовая шапочка. Он шел сквозь толпу с таким благородным изяществом, что никто не мог и представить, какие эмоциональные войны ему пришлось вынести из-за дочери Саула и жены Урии. Его страстная дружба с Ионафаном, сыном Саула, осталась лишь болезненным воспоминанием, и теперь царь Давид производил впечатление человека, который наконец справился с бурными страстями своей молодости.

Но тут он внезапно ослаб и ухватился рукой за Ависагу. Последний звук трубы эхом отразился от стен. Смолкли и барабаны. Царь безмолвно позволил Ависаге увести его – теперь он ничего не видел, ничего не слышал и был полон равнодушия к созданному им миру.

– Он передаст царство Соломону, – шепнул какой-то финикиец. – Он больше не хочет властвовать над этим миром.

Керит, увидев, насколько дряхл царь, испытала острую боль. Опустившись перед ним на колени, она схватила его за руку и воскликнула:

– В Иерусалиме, когда ты спас ковчег, ты танцевал перед нами на улицах!

Он посмотрел на нее, и на мгновение в глазах его вспыхнул прежний огонь, но, улыбнувшись, он сказал:

– Это было давным-давно.

Керит, видя, как он устал и бледен, решила было, что великого человека покинула жизненная сила, но позже, в доме правителя, она поняла свою ошибку, когда царь Давид освободился от верхнего одеяния и раскованно расположился в большом кресле, посадив рядом Ависагу. И тут только Керит увидела, что тело у него все такое же сильное и на нем нет лишнего жирка, и у нее вздрогнуло сердце, когда она услышала его слова:

– Городские стены просто великолепны. Приведите мне строителя.

– Вот он! – тут же дал знать о себе правитель, выталкивая Удода вперед. Но тот, остановившись, взял Керит за руку, и они вместе склонились в поклоне перед царем.

– Это ты строил и туннель к воде? – спросил Давид.

– Этим строителем был я, – снова склонился перед царем Удод.

– Я хочу увидеть его, – объявил царь.

– Когда вы отдохнете, – предложил правитель, но царь сказал, что отправится к туннелю тотчас же, и Керит, охваченная растущим возбуждением, присоединилась к процессии, а правитель удивил окружающих, произнесся заранее заготовленную речь с пламенной концовкой: «И мы, жители Макора, которые не разгибая спин прокладывали этот туннель, посвящаем его великому царю и даем ему имя туннель Давида». Толпа возликовала, но Керит увидела, что царь не обратил на это внимания. Удод заметил, что рядом нет человека, который должен был разделить торжество: Мешаб не хотел отдавать дань уважения царю Давиду.

Вдоль лестницы, ведущей вниз, были натянуты специальные канаты, украшенные цветами, но, оказавшись у входа в шахту, Давид отказался спускаться в нее и только заглянул в зияющий провал.

– – И куда он ведет? – спросил царь.

– Вы сможете это увидеть, когда спуститесь на дно, – объяснил Удод, но царь сказал, что не хочет лицезреть дно.

– Так в каком направлении? – нетерпеливо переспросил он. Удод был так ошеломлен, что не нашелся с ответом. Невероятно – царь проделал такой путь, чтобы увидеть туннель, и даже толком не рассмотрел его. Правитель подтолкнул Удода, который по-прежнему медлил с ответом, и сам взял на себя инициативу.

– Он идет вон туда, ваше величество, – вмешался он и повел Давида на северную стену, чтобы показать ему источник. Но поскольку ограждающие его стены были снесены и все вокруг умело замаскировано, растерявшийся правитель не мог найти место, где лежал источник. Смешавшись, он позвал Мешаба, но могучий моавитянин так и не появился. – Где источник? – рявкнул правитель на Удода.

Керит подтолкнула мужа. Наконец он тоже поднялся на стену и смущенно показал на склон, который ничем не отличался от всех прочих. Он должен был сказать: «О царь, мы так хорошо спрятали источник, что теперь даже горожане не помнят, где он был. Как враги смогут найти его?» Но вместо этого он пробормотал: «Вон там, внизу».

– Вижу, – сказал Давид, хотя ничего не видел. Он в раздражении спустился со стены и спросил: – А что рабы? Чем они теперь будут заниматься?

Правитель посмотрел на Удода, который не нашелся что сказать, так что за него ответила Керит:

– Их можно вернуть в Иерусалим.

– Они нам там понадобятся, – буркнул царь. И тут Ависага намекнула, что царь должен вернуться и отдохнуть, но Давид был в приподнятом настроении и не хотел сдаваться. – Мне говорили, что у вас в Макоре есть певец, который играет на лире.

Правитель оглянулся, пытаясь сообразить, кто это мог быть, но Керит обратилась к царю:

– Это прекрасный певец. Могу я привести его для вас в свой дом?

– Я сам приду к нему, – сказал Давид, но никто из чиновников не знал, где живет Гершом. Знала только Керит, и она повела царю к храму. Они прошли мимо винной лавки, потом мимо лавки, где торговали шерстью, и оказались в маленькой комнатке на задах, где рядом с кувшином вина спал Гершом. Тут было темно и пахло прокисшими шкурами. Правитель было собрался увести царя отсюда, но Давид настоял на своем, и вот теперь он с Ависагой стоял по одну сторону, а Керит по другую от спящего Гершома.

– Это царь, – шепнула Керит, расталкивая его.

Гершом открыл глаза, думая, что к нему, как обычно, прибежали дети, и увидел, как царь поднял его лиру и пробежался по семи струнам, которые висели, ненатянутые, на деке. Гершом откинул назад волосы, накинул свою истертую шкуру и встал на ноги.

– Это хорошая лира, – сказал юноша.

– И мне говорили, что ты хороший певец, – ответил царь. Он выжидающе протянул молодому человеку инструмент.

Гершом, потянувшись к кувшину, сделал глоток вина, покатал его в рту и сплюнул на улицу. Он показал на сломанный стул, который Ависага пододвинула царю, но не обратил никакого внимания ни на Керит, ни на прекрасную спутницу царя. Устроившись на кипе еще не расчесанной шерсти, он какое-то время настраивал лиру. Правитель предупредил людей, толпившихся у входа, чтобы они соблюдали тишину, и наступил момент безмолвия. Все застыли в ожидании, никто не осмеливался заговорить, но Керит тихо попросила:

– Спой о ягненке и быке.

Гершом удивленно просмотрел на нее, словно Керит только что тут появилась, но царь спросил:

– Это хорошая песня?

– Она вам понравится, – ответила Керит, и царь кивнул.

Гершом кончил наконец настраивать лиру и, взяв несколько аккордов, неожиданно резко ударил по струнам, что, похоже, заинтересовало царя. И, повысив голос, Гершом запел:

Манера его исполнения понравилась царю – голос Гершома от первоначального накала тоски перешел к простоте и спокойствию ночных сцен, а потом – к напору бега быка. Царь откинулся на спинку единственного стула, слушая мастерское пение молодого человека, и после часа его песен старый властитель сам взял лиру и пробежался по струнам, но петь он не стал. На глазах его выступили слезы, и он продолжал сидеть в задумчивости, пока Ависага тихо не напомнила ему: «А теперь мы должны идти», и он, как послушный ребенок, последовал за ней.

Этим вечером в резиденции правителя звучали песни – Гершом был в первый раз приглашен в этот высокий дом. И все оставшиеся дни царь постоянно просил молодого человека петь для него; и наконец пришло время, когда Давид был готов сам взять лиру и спеть некоторые из тех знаменитых мелодий, которые он посвящал Яхве в молодые годы, когда славился как лучший певец во всем Израиле, – и они вдвоем несколько часов пели псалмы. На четвертый день, когда царь так и не удосужился посмотреть туннель, он положил конец пению, твердо сказав:

– Когда я вернусь в Иерусалим, этот юноша будет сопровождать меня. – Он обнял Гершома за плечи, словно тот был его сыном.

Когда царь Давид произнес свой приказ, Керит сидела рядом с ним, и слова эти с необыкновенной силой потрясли ее. Каждый день пребывания царя был для нее словно могучим ударом молота – они клали конец шести годам ее душевных терзаний. Она была свидетельницей унижений ее мужа, она видела, с каким пренебрежением такие люди, как царь Давид, отнеслись к труду по прокладке туннеля, считая, что это так просто. Она ясно понимала и то, почему он выбрал Гершома как единственного талантливого человека в Макоре, достойного пребывания в столице. Все, что говорил и делал царь Давид, заставляло прагматичные ценности Макора уступать абстрактной мудрости Иерусалима, и, не подозревая об этом, царь действовал так, словно хотел доказать правоту ее туманных выводов. Вскоре после отъезда генерала Амрама она позволила Джабаалу и Мешабу отвлечь ее внимание от Иерусалима, и она даже стала сомневаться в своих собственных убеждениях. Но теперь царь Давид и Гершом укрепили их, и никакие силы больше не отвлекут ее от того, что она еще много лет назад сочла правильным. И теперь она была готова предпринять решительный шаг, который приведет ее к городу Давида.

Когда пение закончилось, она на глазах у всех пришла с Гершомом в его лачугу и, остановившись в дверях, тихо сказала:

– Когда ты поедешь с царем в Иерусалим, я хочу быть с тобой.

Он в это время аккуратно укладывал лиру на тюк шерсти и не прекратил своего занятия.

– Я тоже хочу тебя, – сказал он, не глядя на нее.

– Сегодня вечером я останусь здесь, – сказала она, но даже после этих слов они побоялись обняться.

Керит медленно пошла домой, прикидывая, что ей придется сказать Удоду, но когда она вошла в дом, стоящий на краю шахты, которая так мало сказалась на их судьбе, то просто произнесла:

– Я уезжаю в Иерусалим. С Гершомом. И всю жизнь буду с ним.

Потом она вспоминала, что, когда произнесла эти слова, ее маленький толстенький муж разительно напомнил птичку удода – он стал крутить головой в разные стороны, словно ища ямку, куда можно засунуть свою глупую, свою милую, свою смешную голову.

– Ты не должна этого делать, – взмолился он, бегая за ней из комнаты в комнату, пока она укладывала вещи. Когда они оказались в комнате, где проводили свои страстные ночи, Удод сказал, что она может взять свою стеклянную косичку, но она оставила ее, не желая обижать его словами, что это дешевая финикийская мишура. Но она взяла браслет с янтарем в оправе из персидского серебра.

Выйдя из дверей дома и остановившись у провала шахты, которая так издевательски положила конец всем ее планам, она попрощалась с взволнованным маленьким строителем. И когда он дрожащим голосом попытался спросить у нее, почему она нанесла ему такой неожиданный удар, Керит на прощание бросила:

– Оставайся в Макоре с его старыми богами. А я больше не могу. – И она ушла.

Полный отчаяния, оставшись с двоими детьми, которых его жена бросила, и с ненужным царю туннелем, Удод бросился на поиски единственного человека, с которым мог посоветоваться. Когда сгустились мрачные серые сумерки, он пришел к сторожевым воротам, где Мешаб заканчивал работу над башенкой, которая должна была скрыть предательские следы на стене, и, полный растерянности, попросил Мешаба поговорить с Керит, но, к его удивлению, Мешаб отказался спуститься с башни.

– Я буду скрываться, пока царь Давид не уедет, – объяснил он.

– Но почему? – спросил Удод. Все, что происходило, смущало его.

– Царь Давид испытывает глубокую ненависть к моему народу.

– Но в нем самом течет кровь моавитян, – возразил Удод.

Он так явно нуждался в помощи, что Мешаб, пусть и зная, чем все это может кончиться, отложил в сторону мастерок, вытер руки и согласился поговорить с Керит. Но когда они вдвоем спустились со стены, один из стражников царя Давида увидел моавитянина и кинулся по улице с криком:

– Среди нас убийцы из Моава!

Сначала Мешаб попытался снова подняться на стену, но блестящие наконечники копий преградили ему путь отступления. И тогда он сделал то, к чему давно готовился, если попадет в такую западню, как сейчас. Он промчался мимо шахты, по извилистым улочкам, что вели от сторожевых ворот к храму. Вбежав в него, он кинулся к алтарю и ухватился за его рожки.

Едва только Удод успел нагнать его в этом святом убежище, как в дверях появились солдаты. Увидев, что моавитянин успел прорваться к алтарю, они отпрянули, но вскоре в храме появился царь Давид. Один, без Ависаги, с белым от ярости морщинистым лицом, он направился к алтарю:

– Не ты ли тот Мешаб, кому я подарил жизнь в Моаве?

– Тот самый. И я прошу у тебя убежища.

– Разве не ты убил Иерабаша, брата Амрама?

– Да. В бою.

– И разрушил храм Яхве?

– Мы взяли его штурмом.

– Ты не получишь убежища!

– Я прошу лишь то, что ты сам обещал.

– Я отказываю тебе! – загремел Давид. – Однажды я спас тебя, а ты снова пошел на меня войной! Стража! Взять его!

Стоны и крики отчаянной схватки нарушили тишину храма, потому что Мешаб не собирался сдаваться живым. Удод кинулся в гущу яростного боя, спасая своего друга, и закричал царю:

– Он свободный человек и просит убежища!

– Он не покорился Яхве! – в безумном неистовстве завопил Давид.

По указанию царя стража отшвырнула Удода, но, даже отлетев в сторону, он успел крикнуть еще раз:

– Давид! Не оскверняй данное тобой право убежища! – Стражник нанес ему жестокий удар по лицу, и Удод захлебнулся своей кровью.

Теперь стражники могли заняться моавитянином. Но он защищался с такой силой и неустрашимостью, что лишь вдесятером они смогли оттащить его от алтаря. Тот, рухнув на пол, раскололся на два куска, и этот вид изувеченного алтаря еще больше разъярил Давида. Он был человеком способным испытывать дикую ненависть к врагам, и царь закричал:

– Прикончить его! – Семь копий вонзились в грудь бывшего раба, подкосив его, как некогда кремневый серп укладывал на землю колосья, и он рухнул к ногам царя. На него обрушились удары мечей, и потоки его крови омыли пол храма, дотянувшись и до лежащего Удода. Появившийся священник, полный ужаса, провозгласил:

– Яхве отомщен! Так Яхве карает тех, кто выступает против него!

Наконец юная Ависага нашла своего царя в залитом кровью храме. Взяв за руку, она отвела его к ложу. И тут только он смог прийти в себя после приступа мстительной ярости. Он стал бить кулаками по лбу и снова проклинать себя за этот неожиданный взрыв страстей, которые преследовали его всю жизнь. Он поймал себя на том, что не может ни изгнать из памяти фигуру свободного моавитянина у алтаря, ни забыть его голос, взывающий к праву убежища. Это убийство было отвратительной неожиданной вспышкой, и Давид терзался сожалениями.

Его отвращение к самому себе все усиливалось, и он попросил привести молодого певца, в чьем утешении он сейчас так нуждался. Посланники явились в маленькую комнатку на задах лавки, где нашли не только Гершома, но и Керит, которая, стоя на коленях, разбирала небольшой узелок с одеждой, взятой из дома мужа. И когда посланник сказал Гершому, что он должен взять свою лиру и идти утешать царя, псалмопевец ответил:

– Я возьму с собой и Керит. Я не могу оставлять ее здесь. – И когда он шел по улицам, дабы послужить своему царю, Керит держалась сзади. На ней была одежда золотистого цвета и янтарный амулет.

Они нашли царя Давида в резиденции правителя, где он, съежившись, забился в угол. Рядом сидела Ависага, держа его за левую руку. Он терзался угрызениями совести, и лицо его было пепельного цвета – старик, терзаемый призраками. Он постарел буквально на глазах.

– Я предал свой же закон, – бормотал он и был готов признаваться в еще больших грехах.

Но Гершом поставил у дверей стул, Керит пристроилась на полу у его ног, и он запел, начав с песен, которые царь уже слышал. Его пальбы бегали по семи струнам лиры, извлекая из них звуки, подобные дуновению ветра или шелесту весенних трав, в которых пасутся ягнята, и из сердца старого властителя стала уходить горечь. Он прикрыл глаза, словно засыпая, но, полный страха одиночества, царь цеплялся за руку Ависаги, и было видно, что он не спит и, маясь тоской, слушает слова молодого певца.

Исполнив песни, которые царь уже слышал, Гершом в силу каких-то причин, которые он потом никак не мог объяснить, вдохновился желанием исполнить песню, которую сочинил несколько лет назад в тот день в горах, когда он задумался, как должен был бы вести себя идеальный царь; и его слова прозвучали в этой выбеленной комнате как разговор между народом Израиля и его властителем:

Последние три строчки имели отношение не лично к царю Давиду, а вообще к царской доле, но его, мающегося чувством вины, они поразили с такой силой, что он, не открывая глаз, слабым жестом правой руки дал понять, чтобы музыка прекратилась. Он поднялся и, по-прежнему ничего не видя перед собой, сделал несколько шагов по комнате, после чего опустился на четвереньки и стал биться головой о пол, пока наконец не вмешалась Ависага. Она заставила его подняться, открыть глаза и провела обратно к креслу.

– Я предал Яхве, – заплакал старик. – Всю жизнь я творил дела, которые Яхве осуждал. От чьей руки, как не от моей, пал моавитянин? И рядом с каким алтарем, как не с моим? – Царь содрогнулся от воспоминания, как он осквернил святое место, и попросил: – Расскажи мне об этом моавитянине.

И Керит, все так же сидя на полу, сказала:

– Он был настоящим человеком. В темноте он строил туннель Давида, чтобы спасти твой город, царь. И когда мой муж был в отлучке, именно моавитянин оберегал меня. Получив свободу от рабства, он остался с нами, чтобы завершить царский туннель. Мешаб был человеком, которого я со слезами буду вспоминать всю оставшуюся жизнь.

Эти простые слова было именно то, что царь и хотел услышать, – панегирик отважному воину и хорошему человеку.

– Сядь по правую руку от меня. – И она заняла место, на котором часто сидела в последние годы жизни царя. И Давид сказал ей: – Моавитянин был отважен в бою, а я убил его. Он мужественно защищал своих богов, а я приказал его предать смерти. Что я сотворил сегодня?

Старый седой человек сидел, раскачиваясь, между двух женщин, которые оберегали его, и наконец он сказал Ависаге: «Дай мне киннор». Но когда она принесла ему инструмент, на котором он много лет назад играл перед царем Саулом, Давид не стал играть в обычном смысле слова, как только что Гершом. Он позволил своим усталым пальцам коснуться струн и стал рассеянно перебирать их, извлекая беспорядочные, нестройные звуки, но, когда звучащая в нем музыка стала обретать форму, неслышимую для всех прочих, он запел псалом, который сочинил много лет назад и который часто вспоминал в эти свои последние годы.

Он продолжал сетования о человеческих слабостях. Он говорил о тех страданиях и муках, которые в изобилии преподносила царю его бурная жизнь, и эти четверо, что сидели в комнате, эта странная четверка, которая собралась для общения с Яхве, – седой царь, который и соблазнял женщин, и убивал мужчин, совершенная в своей красоте девочка, которая была цинично отобрана, чтобы давать утешение старику и делить с ним ложе, верная жена, которая пошла на предательство одного из самых лучших и искренних людей в Израиле, и странник, преступления которого так и оставались неизвестными, – в эту ночь четверо взыскующих Яхве представляли будущие поколения мира, которые так же будут ждать ответа на свои мольбы, как они ждали их сейчас. Иудаизм, унаследованный царем Давидом, часто представал холодной религией, негибкой и полной запретов. Но ее спасали такие вот взрывы человеческих страстей, которые сейчас вырвались у царя Давида и которые потрясали Гершома, когда он бродил в горах. Где-то далеко был неразличимый Яхве, а здесь, в этой белой комнате, человеческое сердце близилось к концу отпущенных ему семидесяти лет, – но между ними двоими шел страстный диалог, выраженный в песне:

Так Давид изливал свои мучения, и слушатели в ночи принимали душераздирающие страдания старого и мстительного царя, как свои собственные. И так же, как незыблемые законы, его плач стал частью иудаизма.. Керит так больше и не видела Удода. Эту ночь она провела в лачуге торговца шерстью, а утром, когда царская процессия двинулась на юг к Мегиддо, а потом к Иерусалиму, она потерялась где-то в толпе. Впереди ре ждал город, который она решила увидеть. Удивительно преобразился в Иерусалиме Гершом-изгнанник. Став хранителем царской музыки, он приказал занести на глиняные таблички многие из поэм, сочиненных царем, и собрал их. В этой коллекции оказалась далеко не одна вещь из написанных Гершомом. Со временем они стали литургиями иудаизма; их пели в пресвитерианских церквах Шотландии; они стали гимнами в Австралии и церковной музыкой в Южной Африке; их пели на самые разные лады в самых разных религиях, ибо, где бы ни произносились эти слова, они всюду были одним и тем же – голосом человека, взывающего к своему богу, потому что Гершом был певцом, человеком, умеющим складывать слова должным образом, и им была суждена вечная жизнь.

Удоду досталась совершенно иная судьба. Когда царь Давид, не уделив внимания туннелю, отбывал в Иерусалим, строитель с разбитым сердцем вскарабкался на городскую стену, подобно фермеру с окрестных полей или покрытому желтыми пятнами финикийцу из красильни. Он затесался в толпу, которая громкими криками желала великому царю доброго пути. Удод тщетно пытался разглядеть Керит, но она так и не появилась. Не увидел он ни царя, ни Ависагу, ни Гершома: все четверо исчезли из его жизни, как призраки, которые приходят зимними ночами вселять страхи и исчезают с рассветом.

Какое-то время он не мог понять – существуют ли они рядом или уже исчезли. Правитель, помня, что Удод обвинил царя в смерти моавитянина, отказывался с ним разговаривать. Его строителей-рабов забрали в Иерусалим, и никаких важных поручений он больше не получал. Горожане, вспоминая историю, как его жена убежала с Гершомом, сочиняли баллады об этой любовной истории, добавляя намеки на историю с генералом Амрамом, так что одна из самых интересных и непростых женщин, что жили в Макоре, превратилась в обыкновенную шлюху, и порой Удод слышал, как посетители винной лавки распевают о ней и в его присутствии.

– Они ничего не понимают, – бормотал он про себя. Удод оставался в доме у шахты вместе с двоими детьми, которым предстояло продолжить в будущих поколениях род семьи Ура, но они не проявляли никакого интереса к шахте, по которой постоянно, год за годом спускались и поднимались женщины, доставляя в город свежую воду из укрытого источника. За время жизни Удода оборонительная система города – благодаря его строительному гению – не подвергалась испытаниям, так что горожанам не пришлось на деле проверить блистательность его замысла. Теперь они воспринимали и источник, и городские стены как сами собой разумеющиеся вещи, и по мере того, как Удод старел, они видели в нем лишь забавного маленького человечка, который бродит по городу, засовывая голову во все дырки, и ничего в них не находит.

– Ни у кого в городе нет более подходящего имени, чем у Удода, – говорили они, и с годами он в их глазах становился все забавнее: коренастый маленький человечек без жены, без работы, почти без друзей. Когда царем стал Соломон и в Иерусалиме развернулось большое строительство, ради которого корабли то и дело курсировали между Акко и Тиром, Удод еще питал иллюзии, что его скоро пригласят в столицу, чтобы он мог способствовать ее великолепию, но в прекрасном городе никто не знал его имени, и к нему так и не обратились.

Когда Удод совсем постарел, он исчез на какое-то время, и его дети, не испытывавшие к нему любви, предполагали или, может, даже надеялись, что он где-то скончался. Но он скрылся в глубине туннеля, этого безукоризненного творения инженерной мысли, замысел которого созрел лишь у него одного. С собой он взял лишь молоток, долото и небольшие деревянные подмостки. Стоя на них, он несколько дней работал под самым сводом туннеля. Молодые женщины, проходившие внизу, приносили ему скромную еду и пытались понять, что он там делает.

– Неужто крыша падает? – интересовались они.

– Наверно, мыши-полевки прогрызли дыры, – поддразнивали они его, не подозревая, что имеют дело с человеком, который построил туннель Давида.

Удод отмалчивался, продолжая долбить камень. Подмостки он завесил одеялом, чтобы осколки не падали на головы женщин, которые продолжали терпеливо ходить к источнику и обратно. Наконец он закончил работу, и, хотя теперь его больше ничто не волновало, он в последний раз прошелся по своему великолепному сооружению. Огромные глыбы камня над источником крест-накрест перекрывали его, защищая от любого вторжения, и в этом положении им предстояло оставаться вросшими в землю три тысячи лет. Глубокие древние пещеры были запечатаны и скрыты. В самом же источнике продолжала в безопасности плескаться холодная и чистая вода, и она в изобилии поила людей. От нее к шахте плавно поднимался чистый, ухоженный туннель, откуда вели наверх к солнечному свету две красивые винтовые лестницы.

Когда Удод в последний раз поднялся из шахты, он, миновав сторожевые ворота, пошел на кладбище, рядом с которым много лет назад похоронил Мешаба Моавитянина, когда никто не осмелился притронуться к нему. Он присел рядом с могилой, вспоминая светлые дни их дружбы, когда они работали бок о бок. Может, это было единственное, что еще осталось у него в памяти. Стоял весенний день, и он решил подняться на гору, где обитал Баал, – ему захотелось еще раз припасть к своему старому богу. Но туда вела крутая тропа, и, когда Удод поднялся с могилы моавитянина, его охватило внезапное головокружение. Он почувствовал, что смерть рядом, и снова сел.

– Яхве всемогущий, – взмолился Удод, – прими меня в конце дней моих. – И с этими словами он умер.

Что же до Гершома Псалмопевца, его слова разнеслись по всему миру. Огромная квадратная шахта, оставшаяся от Удода Строителя, со временем была засыпана щебенкой и наносами, и память о его туннеле исчезла. Потому что поэт, не считаясь с ценностью жизни, на мгновение увидел перед собой подлинное лицо Яхве и отдал свой талант единому богу. А строитель давно понял, что мечется между Баалом, который, как он знал, существует на земле и в ней, и Яхве, которого он хотел признать как незримое божество; но ни один человек не может колебаться между двумя богами, и если он попытается это сделать, то его ждет медленное исчезновение. В день своей смерти Удод понял это, и ему захотелось обрести ясное понимание и царя Давида, и Гершома, и своей возлюбленной жены. Но их понимание не пришло к нему, и он умер никому не нужным стариком, загнанным в угол своими богами.

Осенью 1964 года, в месяце Бале – когда дождевые облака только начинают робко появляться над горой Кармель, а фермеры отправляются собирать дрова для зимних очагов, – наследники великой семьи Ура наткнулись на давно забытый туннель. Скоро он был раскопан, и фотографии этого величественного сооружения обошли весь мир. Инженеры прославляли его как шедевр строительства, «одно из первых дошедших до нас чудес», и в век признания науки было написано много слов о послании, пережившем время, которое неизвестный инженер из Макора адресовал всему миру. Французский философ заявил: «Эта молчаливая гениальность системы водопровода Макора говорит с современным человеком куда убедительнее, чем те, кто писал псалмы, ибо в этой работе чувствуется божественная вдохновенность, которая ярче слов венчает труды. На самом деле его туннель – это псалом, это песня того, кому в работе сопутствовал Бог».

И наконец настал день, когда американский археолог Джон Кюллинан нашел подлинный псалом холма Макор. К тому времени все закоулки туннеля были исследованы специалистами, которые точно определили, как должен был действовать неизвестный строитель: они предположили, что он пробил сквозь скалу два небольших туннеля, где-то в середине прохода соединил их, затем расширил, устраняя отклонения, но они были совершенно не в состоянии представить, как он под землей выдерживал направление и угол наклона, потому что со временем свод покрылся таким слоем плесени, что выбитый на нем текст давно скрылся из вида. Но в тот день Кюллинан решил прогуляться по туннелю и в слабом свете дешевого фонарика уловил что-то вроде тени на камнях над головой. Притащив стремянку, он взялся исследовать сырой свод, а затем позвал своих помощников. С помощью инфракрасной оптики и порошка талька, пустив в ход мягкие верблюжьи кисти, археологи явили миру посвящение, сила воздействия которого на ученых имела несколько причин. Во-первых, оно было одним из самых ранних образцов еврейской письменности, став основой для уверенной хронологии. И главное, из прошлого возникла фигура подлинного человека, который страдал и боролся со своими проблемами. Тот же самый французский философ назвал высеченную надпись «Псалом строителя туннеля», и под этим названием она и осталась как символ той эпохи:

«Джабаал из Макора построил этот туннель Давида. Использовав шесть флагов, он нашел секрет. Использовав белые шнуры, он проложил путь под землей. Использовав железо из Акко, он сокрушил камень. Но без Мешаба Моавитянина ничего бы не получилось. Джабаал шел от источника и заблудился. Мешаб шел от шахты и нашел верный путь. Потому что Мешаб был его братом, и теперь он мертв, убитый царем Давидом. С небес управлял Яхве. С земли Баал. Молюсь богам, которые поддерживали нас».