Вавилонское оружие. Слева: железный наконечник копья, выкованный в городе Урарту (Арарат) на северном берегу озера Ван, что в Малой Азии, в 684 г. до н. э. Ими торговали к югу от Вавилона, обменивали на шерстяные ткани. Крепился на конце четырехфутового древка, дерево для которых импортировалось из Тира. Справа: шлем в ассирийском стиле, выкованный из бронзы и с бронзовыми же заклепками. Сделан в 653 г. до н. э. в городе Шушане, столице Элама, на границе между Вавилоном и Персией, между которыми существовали традиционные враждебные отношения. Оказался в Макоре в конг^е лета 605 г. до н. э.

И шли поколения за поколениями, когда Яхве беспощадно карал своих евреев, потому что продолжал считать их упрямым и непослушным народом.

Чтобы наказать их, он использовал ассирийцев. В 733 году до нашей эры Яхве бросил на них Тиглатпаласара из Ниневии, и о его разрушительном налете в Библии говорится: «В дни царя Пекаха в Израиле пришел Тиглатпаласар, царь Ассирии… и взял Хазор, и Гилеад, и Галилею, и все земли Нафтали, и угнал всех в Ассирию». В этой резне погибло 185 тысяч человек, был разграблен 591 город – но не Макор, потому что укрепления, воздвигнутые Джабаалом Удодом, не позволили нападающим после длительной осады ворваться в город. Горожане держались, пока не было выработано соглашение, что город становится сюзеренным владением. Но в 701 году до нашей эры с севера пришел Сеннахериб, и о нем в Библии сказано: «В четырнадцатый год царя Езекии пошел Сеннахериб, царь Ассирийский, против всех укрепленных городов Иуды и взял их». Даже во времена этого бедствия Макор отстоял себя, чему поспособствовал туннель Давида. Наконец, когда ассирийцы воззвали к переговорам, община добровольно открыла ворота города. На рассвете Сеннахериб вошел в город, к полудню он получил с него дань, а к вечеру в городе не осталось ни одного дома. Макор был разграблен и сожжен, его стены, проломанные во многих местах, перестали существовать, а его еврейские обитатели были уведены в рабство, где присоединились к тем десяти северным племенам, которые с того времени были потеряны для истории, но остались в легендах. Писатели, обладавшие богатым воображением, пытались доказать, что эти евреи обрели новое существование как британцы, этруски, индусы, японцы или эскимосы.

Чтобы покарать своих евреев, Яхве использовал и вавилонян. В 612 году до нашей эры их растущая мощь подчинила себе Ниневию, вытеснив ассирийцев из Двуречья, и в 605 году до нашей эры могучий Навуходоносор возглавил свои войска в одной из самых важных битв в истории. Она состоялась у Кархемиша на берегах Евфрата. О нем сказано: «Ибо так провозгласил Господь Бог: смотрите, вот я поведу на Тир Навуходоносора, царя Вавилонского, царя царей с севера, с конями, и колесницами, и всадниками, и войсками, и народу у него будет несчетно. Он обрушит свой меч на твоих дочерей в полях, и возведет крепости против тебя, и насыплет холмы против тебя, и поднимет щит против тебя. Против стен твоих он направит военные машины и молотами своими снесет твои башни». Все это Навуходоносор и сделал.

Вне всяких сомнений, Яхве использовал египтян в своих целях. Он их бросал то против Ассирии, то против Вавилона, но неизменно – против евреев, так что во время этих династических войн Галилея часто видела египетские армии; какой бы враг ни вторгался, сражения, как правило, происходили в этих местах. Например, в 609 году до нашей эры Иосия, один из мудрейших еврейских правителей, должно быть, испытал временное помутнение сознания, потому что заключил соглашение о взаимной поддержке выскочки Вавилона против утвердившихся здесь Египта и Ассирии. Об этой горестной битве в Библии говорится: «Во дни его пошел фараон Нехо, царь Египетский, против царя Ассирийского на реку Евфрат. И вышел царь Иосия навстречу ему, и тот умертвил его в Мегиддо, когда увидел его». Это столкновение между египтянами и евреями имело место в Мегиддо, месте, где предстоит состояться Армагеддону, и добрый царь Иосия был убит. Египтяне всегда представляли собой угрозу.

В течение всех этих бурных лет упрямая семья Ура пыталась восстановить Макор, но теперь этот маленький форпост не имел ничего общего со своими предшественниками. От городских стен, возведенных Джабаалом Удодом во времена правления царя Давида, остались только обломки, а главная улица, если ее можно было назвать таковой, что тянулась от главных ворот до сторожевых, представляла собой жалкое скопление зданий. Там, где когда-то процветали восхитительные лавки, предлагавшие товары со всех концов Средиземноморья, остались лишь две полупустые лавчонки. Горожане влачили скудное существование, кое-как сводя концы с концами, – той роскоши дней Давида и Соломона давно уже не было.

На противоположных концах улицы, что вела к воде, стояли два дома – они и олицетворяли новый Макор. На пустыре у главных ворот в перекосившемся низком домике – Макор больше не мог позволить себе стропила – жил Иеремот, потомок семьи Ура. Какая бы империя ни правила в долине, он продолжал оставаться правителем города. Ему минуло пятьдесят два года, он был крепок и решителен, как и его предки, которые с помощью разных уловок оберегали город и от гражданской войны, которая разрушила империю царя Соломона, и от непрестанных двухсотлетних нашествий финикийцев и арамейцев, и от гнета ассирийцев и египтян. В мрачном хаосе этих лет семья Ура спускала свои знамена перед каждым новым завоевателем, который поднимался на развалины стен. Во время осад, когда вокруг царили болезни и страхи, решительные мужчины Ура как-то ухитрялись оберегать свои оливковые деревья, что росли к югу от города, и остатки резиденции правителя у главных ворот.

Иеремот, чернобородый и жилистый, был отважнее большинства мужчин в городе. Управляя им, он был одержим одной идеей: пусть враги продолжают властвовать, но если растущая мощь Вавилона сделает неизбежной войну против Египта, значит, так тому и быть, и Макор опять попадет между двумя армиями; но если льстивость и умение убеждать смогут спасти этот маленький город, то он готов приспособиться к кому угодно. У него было пять дочерей, четыре из которых были замужем за удачливыми торговцами и земледельцами. Кроме того, у него были братья, такие же крепкие, как и он сам. Как и многие семьи в Макоре, они снова стали считать себя хананеями, которые поклонялись Баалу на горе, что стояла над городом, и дружно жили надеждой – тот как-нибудь убережет их имущество, пусть даже от него останутся лишь крохи.

На другом конце улицы, притулившись в углу у развалин сторожевой башни, стоял маленький однокомнатный домик с земляным полом, сложенный из необожженных глиняных кирпичей. В нем не было мебели, свет пропускало лишь одно окно, и тут стоял неистребимый запах бедности и убожества. Это было жилище вдовы Гомеры, высокой и худой, изможденной женщины пятидесяти восьми лет, у которой была за плечами тяжелая жизнь. Некрасивая девушка, она поздно вышла замуж и стала третьей женой гнусного мужчины, который на людях издевался над ее бездетностью. Она прислуживала ему, как рабыня. После многих лет такого существования и в результате истории, которую она старалась вычеркнуть из памяти, – за стены города ворвались египетские солдаты – она забеременела, и ее постаревший муж преисполнился подозрений, что ребенок не его. Теперь он остерегался обвинять ее на людях, потому что сам оказывался в дураках, но в уединении их убогого дома он продолжал оскорблять ее; тем не менее, когда он умер, именно она, а не его другие жены похоронила его.

У нее остался только этот один ребенок, которого она назвала Риммоном – как плод граната, – надеясь, что, подобно семенам этого фрукта, у него появится на свет много детей, которые и продолжат ее семью. В свои двадцать два года Риммон вырос красивым юношей. Его обожали девушки города, а он работал, присматривая за оливковой рощей правителя Иеремота. Он и мать неизменно поклонялись лишь Яхве, богу евреев, но, как человек, работающий на земле хананея, Риммон считал благоразумным поклоняться и Баалу – этот факт он никогда не обсуждал с матерью.

Гомера была непривлекательной и застенчивой женщиной. Даже волосы ее не отливали чистой сединой, из-за чего ее могли бы уважать. У них был какой-то грязно-серый цвет, да еще эти мутноватые глаза и неприятная кожа. Всю жизнь она тяжело работала и теперь ходила сутулясь, из-за чего казалась старше своих лет, и единственное, что привлекало в ней, был ее тихий, мягкий голос. Полвека она говорила тихо и покорно, подчиняясь сначала отцу, затем драчливому мужу и, наконец, красавцу сыну. Она говорила тихо и мягко, как и в те дни, когда во время уборки урожая вместе с отцом жила в шалаше на краю поля, охраняя ячмень и виноград. Это были единственные дни ее долгой жизни, которые она вспоминала с удовольствием, – счастливые времена уборки урожая, когда люди строили шалаши, чтобы быть поближе к плодам своего труда.

Стоял 606 год до нашей эры, вот-вот должен был прийти Этаним, месяц пиров и празднеств, – жар пустыни овевал землю, виноградные гроздья наливались соком, чтобы лечь под пресс, и, пока великие Египет и Вавилон готовились сцепиться друг с другом, на западе Греция набиралась сил, – а Гомера вышла из своего убогого домика у сторожевых ворот. Придерживая на голове глиняный кувшин, она направилась к зеву шахты, которая уходила под землю недалеко от ее дома. В определенном смысле она была самой старой из женщин, которые носили воду, и ее длинная неуклюжая фигура в потрепанном одеянии казалась какой-то неуместной здесь, когда она терпеливо спускалась по знакомым ступеням в компании веселых молодых жен и девушек-рабынь. Но поскольку у нее не было ни рабыни, ни невестки, ей приходилось самой носить воду.

Она добралась до источника, наполнила кувшин и пустилась в обратный путь. Когда она оказалась на том отрезке туннеля Давида, куда уже не достигал свет масляной лампы от источника, но куда падали отблески дневного света от входа в туннель, в этом темном проходе она услышала голос, который обращался к ней:

– Гомера, вдова Израиля! Возьми своего сына в Иерусалим, чтобы взор его упал на мой город. – Она оглянулась в поисках говорившего, но вокруг стояла темнота, и она решила, что кто-то из молодых женщин, спрятавшись, дразнит ее, ибо они часто потешались над ней. Но снова раздался голос, и на этот раз она убедилась, что он не может принадлежать женщине. – Гомера, пусть твой сын увидит Иерусалим, – сказал голос.

Не в страхе, а в растерянности она оставила за собой туннель и поднялась из шахты, не обращая внимания на голоса молодых женщин, которые спускались по другой лестнице. В каком-то забытьи она отправилась искать сына, но тот уже ушел к давильным прессам. Она поставила кувшин и двинулась к главным воротам. Миновав их, Гомера пересекла Дамасскую дорогу и вошла в оливковую рощу правителя Иеремота. Осмотревшись, она увидела сына, занятого прессом – этой древней системой квадратных проемов, выдолбленных в твердом камне и соединенных свинцовыми трубами, так что выдавленное оливковое масло стекало и фильтровалось под влиянием своего собственного веса. К счастью, она остановилась на полпути, потому что сын стоял на коленях у пресса и возносил утреннюю молитву Баалу, прося его о хорошей струе масла. Ее беспокоило, что сыну приходится с самого утра обременять Баала своими просьбами, но она дождалась, пока он не кончил, и подошла к нему.

Всегда, когда она неожиданно походила к сыну, ее каждый раз заново поражало то, что она могла бы назвать исходившим от него сиянием. Как и многие из евреев, он был высок и светловолос; лицо его было покрыто веснушками, и он отличался быстрым, живым умом. Как сын вдовы, которая едва ли не нищенствовала, он с раннего детства всю жизнь работал в поле и не умел ни читать, ни писать, но слушал из уст матери волнующие истории о своем народе, особенно о шагах, которыми Яхве явил себя перед евреями. В свои двадцать два года он был молодым тружеником, занятым одной операцией, которая приносила деньги Макору. Так что он обращался к Яхве за духовным руководством в жизни, а к Баалу – за успехом в ежедневных трудах.

Оказавшись в тени дерева, усыпанного плодами, Гомера спросила:

– Риммон, ты когда-нибудь думал оказаться в Иерусалиме?

– Нет.

– А хотел бы?

– Нет.

Она промолчала. Вернувшись домой, она занялась делами, пытаясь наскрести хоть ошметки мяса, чтобы сварить чечевичную похлебку и вечером накормить голодного сына, но в доме кончились все продукты. В полдень она побрела по улице Воды, пока не добралась до покосившегося дома, в котором жил правитель Иеремот. Гомера обратилась к какой-то женщине из этого дома с просьбой, не найдется ли у них какая-нибудь работа – что-то сшить или прибраться в доме. Ни того ни другого не нашлось, но жена правителя сжалилась над ней и сказала:

– Моя дочь Микал просила новое белое платье. Она будет сопровождать отца, который едет в Иерусалим на праздники. – Она позвала дочь, невысокую смуглую восемнадцатилетнюю девушку, о которой ходило много разговоров, потому что она до сих пор не вышла замуж. Она была живой и веселой, ее любили и мужчины и женщины, ибо она заливисто смялась и как птичка вскидывала голову, улыбаясь каждому, кто к ней обращался.

Микал была только рада, что ее новым платьем займется Гомера, потому что ей нравилось работать с этой пожилой женщиной: Гомера никогда не опаздывала, всегда была ровной и вежливой и никогда не отказывалась подгонять платье или нижнее белье, пока не получалось, что и было задумано. Кроме того, она обладала крестьянским достоинством, а за работой неторопливо рассказывала интересные вещи. И в этот роковой день Микал и Гомера возобновили свою добрую дружбу.

Но на следующее утро, когда вдова с полным кувшином возвращалась по туннелю Давида, она остановилась, словно чья-то могучая рука перегородила проход. И голос снова обратился к ней:

– Ради спасения мира важно, чтобы Риммон увидел Иерусалим.

Гомера попыталась преодолеть этот барьер, но не смогла. Она была не в состоянии оторвать ноги от пола туннеля.

– Ты Яхве? – спросила она.

– Я тот, кто я есть, – эхом отразился от стен этот голос. – И я приказываю тебе: пусть твой сын посетит Иерусалим!

Невидимый барьер исчез, и, нерешительно сделав несколько шагов, Гомера увидела свет дня, падавший в шахту. Торопливо добравшись до дому, она выкинула из головы все мысли о туннеле. Гомера с таким рвением принялась за белое платье Микал, словно это было ее единственной заботой на свете, и она столь истово занималась им, что смогла забыть и о Яхве, и о Риммоне, и о Иерусалиме. Но вечером, когда у ворот раздалось мычание коровы и так стемнело, что она не могла больше вдевать нитку в иголку, Гомера снова задала вернувшемуся сыну вопрос, хочет ли он посетить Иерусалим.

– Нет. Это для священников.

– У тебя нет желания увидеть город Давида?

– Ты же никогда его не видела. Зачем он нужен мне?

– Я всегда хотела попасть туда, – сказала она в темноте.

– Почему бы тебе не отправиться в Иерусалим?

– Разве вдова может это себе позволить? В праздник Кущей? Кто построит ей шалаш?

Он не видел ее лица, но на нем лежала печать неистребимой мечты. Как и многие евреи ее поколения, она тосковала по Иерусалиму, как пчела тоскует по весне, когда распускаются все цветы, или как лев, загнанный в долину, мечтает оказаться в горах. Это был город, залитый солнцем, город Храма, средоточие божественного величия, цель и смысл мечты. Вплоть до пришествия Рима, который оказывал такое же мощное воздействие на тех, кто поклонялся ему, не было в мире такого города, как Иерусалим, перед которым преклонялись все евреи, – несмотря на торжество зла, которое воцарилось на этой земле. После смерти царя Соломона огромная империя царя Давида погрузилась в хаос гражданской войны и фактически раскололась на два разных народа – на севере Израиль со столицей в Самарии и на юге Иудея со столицей Иерусалимом. Но завоевания Сеннахериба практически уничтожили северное царство, о чем в Библии было сказано: «И пошел царь Ассирийский на всю землю, и приступил к Самарии, и держал ее в осаде три года. В девятый год Осии взял царь Ассирийский Самарию, и переселил израильтян в Ассирию, и поселил их в Халахе и в Хаворе, при реке Гозан и в городах мидийских». Тем не менее, остатки евреев продолжали существовать в таких городах, как Макор. Им пришлось подчиниться иностранным правителям, и им было запрещено совершать паломничества в Иерусалим. На самые преданные вере северяне, как Гомера, продолжали считать город Давида своей земной целью.

– Более пятидесяти лет Иерусалим стоит у меня перед глазами, – сказала Гомера.

– Боюсь, что теперь ты его не увидишь, – без тени насмешки ответил сын.

– А что, если вечером я скажу: «Утром мы отправляемся в Иерусалим»?

Риммон засмеялся:

– У нас нет денег. Я должен заботиться о прессе, а ты – закончить шить платье.

Гомера тоже об этом подумала и с грустью выкинула из головы все планы о путешествии в Иерусалим. Но на следующее утро она в очередной раз была остановлена в туннеле Давида и услышала громовой, как рычание льва, голос: «Гомера, вдова Израиля, в третий раз говорю я тебе – бери своего сына и отправляйся в Иерусалим, а не то кара падет на детей твоих детей до скончания их дней!»

Скрытая темнотой, она покорно ответила:

– Я возьму своего сына в Иерусалим, но могу ли помедлить, пока не закончу белое платье?

Наступило молчание, словно незримое существо оценивало эту скромную просьбу, и наконец голос сказал:

– Ты женщина, которая зарабатывает себе на хлеб шитьем. Ты можешь закончить работу и затем отправляться в Иерусалим. – Так Яхве определил срок.

Гомера два дня не покладая рук трудилась над платьем, и, когда она примерила его на дочке правителя, молодая женщина стала еще красивее, чем раньше.

– Я надену его на праздник, – в восхищении сказала она.

– И теперь ты отправляешься в Иерусалим? – спросила Гомера.

– Так решил отец. Прошло четыре года, и как правитель… – Девушка посерьезнела, и на ее юное лицо легли тени. – Ты думаешь, что египтяне снова пойдут на нас войной?

– И ассирийцы, и вавилоняне, и египтяне, и финикийцы, и арамейцы, – Гомера делала последние стежки, – постоянно угрожают нам войной. Твой отец хорошо защищает нас, и я рада, что он отправляется в Иерусалим поговорить с вождями Иудеи. – Она замялась. – Пожалуйста… можешь ли ты поговорить с ним, чтобы он уплатил за работу уже сегодня?

– – Конечно! – сказала молодая женщина и побежала искать отца, но когда тот услышал о столь необычной просьбе, то, полный возмущения, сам пришел в комнату, где шло шитье.

– Неужели дом Иеремота когда-либо отказывался платить? – вопросил он. Обычно такие вдовы, как Гомера, относились к правителю с почтением, потому что он умел наводить страх; у него был мрачный взгляд, и у Иеремота хватало смелости оставаться самим собой и в дни бед, и в дни радости. Он управлял Макором при семи различных владыках и обрел такую твердость, что при столкновении с ними хотелось зажмуриться.

Но сегодня был не обычный день, да и Гомера перестала быть обыкновенной женщиной: Яхве приказал ей совершить поступок, от которого зависело спасение мира, и не правителю Иеремоту было останавливать ее.

– Вы всегда платили, господин, – тихо и мягко сказала она. – Но утром мы с сыном должны отправиться в Иерусалим…

– Что?

– В этом году мы построим наш шалаш в святом городе.

– Вы? – вскинулся правитель и потом спросил: – А Риммон знает об этом?

– Пока еще нет, но…

Не скрывая насмешливого презрения, правитель отвернулся от Гомеры и приказал одному из стражников доставить Риммона от давильного пресса, и, когда юный работник предстал перед ним, Иеремот сказал:

– Риммон, твоя мать сказала мне, что вы завтра утром отправляетесь в Иерусалим. Что ты без разрешения собираешься оставить мои деревья.

– В Иерусалим? – удивленно переспросил юноша. – Я не собирался…

Наступил момент решения, тот хрупкий неуловимый момент, который должен был решительно изменить судьбу Макора на много месяцев вперед. Гомера, видя презрение правителя и нерешительность сына, который не мог оспорить его, решила было отказаться от своих планов, но, когда она попыталась сказать об этом, поняла, что не в силах произнести такие слова. Признание поражения застряло у нее в горле. Вместо этого она в упор посмотрела на правителя, и в ее тихом мягком голосе прозвучала такая настойчивость, которая никогда раньше не была ей свойственна:

– Мне приказано, чтобы завтра я взяла сына в Иерусалим.

Едва она произнесла эти слова, как поняла, что уклонилась от главной проблемы этого дня. Она не должна была говорить «Мне приказано». Ей следовало сказать: «Яхве приказал». Но, будучи бедной вдовой низкого происхождения, она не обладала ни смелостью, ни решимостью, чтобы произнести это грозное предложение. Она умолчала о сути дела и возложила ответственность на некую безымянную силу. «Мне приказано», – сказала она.

Но даже ее уклончивости было достаточно, чтобы в помещении возникла какая-то странная атмосфера, которую правитель Иеремот не мог объяснить. Он как-то догадался, кто отдал такой приказ. Среди евреев случались такие таинственные происшествия, и он избегал оспаривать такие случаи, к которым не имел прямого отношения. Он был скорее хананей, чем еврей, поклонялся не столько Яхве, сколько Баалу, но, как практичный политик, избегал конфликтов с любым из богов, тем более в такие времена, когда мрачные тучи Египта и Вавилона грозно нависли над Галилеей. Это и удержало его от спора с Гомерой. К удивлению своей дочери и Риммона, он сказал:

– Очень хорошо, Гомера. Вот твой мешочек с деньгами. Построй самый лучший шалаш в Иерусалиме.

Риммон попытался извиниться: «Господин, я ничего не…» – но правитель уже ушел, довольный, что снял с себя бремя принятия решения. Так дал знать о себе первый из главных вызовов той эпохи, хотя в то время ни Гомера, ни Иеремот не подозревали об этом. И Гомера со своим тихим голосом одержала верх.

Как Яхве и предсказывал, путешествие в Иерусалим в жарком месяце Этаниме стало для Риммона переживанием, которого он никогда не смог забыть, хотя, пока оно длилось, он воспринимал его скорее как приключение тела, чем обретение духовного опыта. До Иерусалима лежало более девяноста миль по сухим бесплодным местам, и, чтобы пересечь их в эти палящие дни осени, потребовалось восемь дней. Мать и сын миновали городские ворота на рассвете – пара высоких фигур, облаченных в невзрачные одеяния, в грубых сандалиях и с посохами. У Риммона был с собой дополнительный груз: моток веревки, чтобы скрепить их шалаш, который появится на склонах под стенами Иерусалима.

Ведя за собой растерянную мать, которая не имела представления, где лежит обетованный город, Риммон направился на юг. Он миновал оливковую рощу и, приостановившись, обратился с просьбой к Баалу позаботиться о деревьях во время его отсутствия; но когда он решил было преклонить колени перед давильным прессом, мать потянула его за руку со словами: «Здесь больше нет Баала»; ее хватка была полна железной силы, и сын подчинился. Он провел ее сквозь мрачные болотистые пустоши, где их мучили насекомые, перевел через реку Кишон, и они поднялись к городу-крепости Мегиддо, где всплакнули по доброму царю, который недавно погиб в своей бесполезной войне против египтян.

От этого мрачного места они спустились в Самарию, к столице бывшего царства Израильского. Теперь эти места производили странное впечатление – они были населены чужаками, которых силой привел сюда отец Сеннахериба. За прошедшие годы эти чужестранцы создали уникальную религию: вся она была позаимствована у евреев – за исключением веры. Самария и восхищала путешественников, и вызывала неприязнь. Поэтому они с удовольствием покинули ее, чтобы подняться к Вефилю, где встретились с серьезной проблемой. Этот город всегда был южным форпостом Израиля и служил чем-то вроде сторожевого пса, который останавливал пришельцев с севера, когда они пересекали границу в попытках добраться до Иерусалима. Даже сейчас многие жители Вефиля считали предательством, когда мужчины, способные носить оружие, – как Риммон – оставляли земли на севере, и некоторые фанатики пытались остановить их. Но тихий голос Гомеры пресек их аргументы:

– Я старая женщина и, прежде чем умру, должна увидеть Иерусалим. – Она провела сына сквозь толпу язвительных вефильцев. Они добрались до поселения Анатот, где жил пророк, и отсюда мать и сын начали крутой подъем к Иерусалиму.

Первые несколько часов они поднимались, не видя перед собой никаких примет святого города, но не сомневались, что находятся на правильном пути, потому что вместе с ними в том же направлении текли сотни других пилигримов из самых разных мест – они шли отпраздновать в Иерусалиме святые дни, которые знаменуют начало каждого Нового года.

Здесь был и молодой священник из города Дана, и земледельцы из финиковых рощ на берегах Галилеи, которые пришли просить о богатом урожае. Шли евреи-красильщики, чаны которых стояли меж лавок арамейцев и киприотов в портовом городе Акко. Тут были и евреи Самарии, которые, живя во вражеском окружении, упорно продолжали держаться своей религии, и бедные деревенские жители из Шунема, где царь Давид нашел свою последнюю и самую любимую наложницу, милую девочку Ависагу. Те, кто мог себе это позволить, вели с собой животных, которые будут принесены в жертву перед храмовыми алтарями, и со всех сторон доносилось мычание коров и блеяние овец. Другие несли цыплят себе на пропитание, а женщины – тростниковые клетки с белыми голубями, тоже предназначенными для храмов. Кое-кто ехал на мулах, но большинство шло пешком, чтобы преклонить колени перед главной святыней евреев, своими глазами увидеть непреходящую славу Иерусалима.

Гомера с сыном, с трудом справившись с последним взлетом каменистой тропы, что вилась меж голых холмов и глубоких вади, услышали впереди радостные голоса – это те, кто преодолели последний подъем, пели традиционную песню:

Все пели эту радостную песню, но такое настроение не могло господствовать слишком долго, потому что в пение всегда вплетались страдальческие голоса тех, кто, не в силах поверить, что переступили порог Иерусалима, униженно взывали:

Многие стремились подавить свою радость и подчинить себя воле Яхве, как и Гомера, считая, что лишь его указания привели их сюда:

И когда впереди открывался последний отрезок пути, они давали торжественное обещание, что достигнут святого города на одном дыхании, какие бы препятствия ни встретились по пути:

На них продолжала давить палящая жара дня. Гомера и Риммой услышали, как пение впереди внезапно смолкло и наступило всеобщее молчание. Те, кто шли сзади, постепенно продвигались вперед, и наконец на юге за голыми холмами перед ними открылись высокие могучие стены, сложенные из огромных глыб камня, которые в лучах полуденного солнца отливали серым, розовым и пурпурным цветами. Над стенами поднимались сторожевые башни у ворот, а за ними вздымались величественные очертания храма, монументальная громада которого нависала над городом. Многие опустились на колени, считая, что исполнилась цель их жизни – они увидели этот город, но Гомера заметила, что Риммон остался стоять, глядя на громады стен и на удивительную кладку камней святого места. Глядя, как ее сын впитывает чудо Иерусалима, она попыталась понять, какая же божественная нужда привела его сюда, в эти места. Но она не знала ответа и поймала себя на том, что, протолкавшись поближе к нему, она стала тихо шептать ему слова и мысли, которые как бы сами собой рождались в ней: «Смотри не на эти стены, Риммон, сын Гомеры. Смотри лучше на запад, на склоны, которые тянутся за обильными полями. Разве не здесь сто лет назад Сеннахериб, сокрушив Макор, встал лагерем, и армия его была обильна как саранча, взросшая на седьмой год? И разве он не готовился разрушить Иерусалим, – Гомера ничего не знала об этих событиях, – потому что святой город Давида бессильным лежал перед ним? Жестоким ассирийцам стоило лишь подступить к этим серо-розовым стенам, и Иерусалим пал бы им в руки – они разрушили бы храм и истребили бы всех до одного сынов Иудеи. Но когда спустилась ночь, я прошел меж шатров ассирийцев. В ту ночь я был более могуч, чем их колесницы, и более смертоносен, чем их стрелы с железными остриями, и к утру смерть царила над их воинством, которое растаяло само по себе».

Риммон с удивлением заметил, что мать при этом говорит «я», и понял, что устами матери вещает кто-то другой; она же, придя в себя, в первый раз испытала загадочное понимание, что не произносила слов, которые срывались с ее губ. Оба понимали, что произошло нечто исключительно важное, и оба боялись разобраться в том, что же случилось. Риммон был не в состоянии поверить, что с ним разговаривал Яхве, потому что не считал себя достойным столь высокой чести. Гомера же понимала, что она невежественная женщина, которая не умеет ни читать, ни писать, а все ее имущество уместится в одном большом мешке. Ее никогда в жизни не любил ни один мужчина, а имя отца ее ребенка не сохранилось ни в каких свитках. Она была явно не тем человеком, с которым захотел бы разговаривать Яхве; того, кто мог представлять его, он нашел бы не у развалин сторожевых ворот. Ни Гомера, ни ее сын никоим образом не походили на пророков.

Пытаясь обрести здравый смысл, Риммон спросил:

– – Разве Сеннахериб не разрушил Иерусалим? Как Макор?

– Не думаю, – уже своим голосом сказала мать. Она смутно припомнила старую легенду, как был спасен город. – Вражеские когорты уже были готовы нанести удар, но тут они исчезли.

И как два обыкновенных пилигрима они вошли в город.

Перед ними предстало зрелище, которому не было равных в современном им мире – ни в юной Греции, где практиковались мистерии, ни в старом Египте, который устраивал пышные празднества в долине Нила. В Вавилоне и в Персии, набиравшей силы, они, конечно, были грандиознее, но только в Иерусалиме можно было увидеть высокий взлет души всего народа, пришедшего к блистательному храму, который несколько веков назад возвел царь Соломон. Здесь было средоточие веры евреев, которое и заставило Гомеру привести сюда своего сына, хотя она так и не могла понять цели своего путешествия, – но они оба преклонили колени перед храмом.

Затем Риммон вывел мать за стены города, на холм, засаженный оливками, у подножия которого тек Кедрон; здесь же в садах пышно цвели гранатовые деревья и росли овощи. Молодой крестьянин нарезал веток с деревьев и вырубил четыре шеста. Он стянул их веревками, сделав остов шалаша, в котором им с Гомерой предстояло спать восемь ночей. Все пространство холма, сколько видел глаз, было усеяно такими шалашами из веток. Покров их был таким редким, что человек, просыпаясь по ночам, видел звезды над головой. Таким образом евреи отдавали дань памяти тем десятилетиям одиночества в пустыне, когда в своих изодранных шатрах им довелось узнать Яхве, и каждый год люди Иудеи и Израиля ставили такие шалаши, как Гомера и Риммон.

Утром они поднялись рано, спустились с оливковой горы и вернулись в город, где преклонились перед храмом. Гомера осталась стоять снаружи вместе с другими женщинами, а ее сын вошел внутрь, чтобы увидеть святая святых, к которому допускались лишь несколько священников. Затем он присоединился к матери, и они стали свидетелями жертвоприношений животных, когда к алтарю вели упитанных быков, и здесь, в ходе торжественных обрядов, вдыхая клубы благовонного ладана, Риммон понял смысл беспрекословного почитания Яхве, и эта вера огненными знаками впечаталась в его сознание. Этот город навсегда остался в его памяти, и на шестой день Гомера услышала, как он шепчет: «О Иерусалим, пусть ослепнут мои глаза, если я забуду тебя, пусть отсохнет моя правая рука».

Но пилигримы проделали столь долгий путь в Иерусалим не только ради этих торжественных мгновений. После того как кончились дни поклонения, после того как были собраны колосья на полях и спелые виноградные гроздья легли под прессы, состоялся праздник песнопений, возобновившийся на древней земле Ханаана, и ничто не могло сравниться с той ночью, когда незамужние девушки Израиля в новых белых платьях отправлялись в виноградники по пути в Бетлехем, где хранились гроздья, предназначенные для этой церемонии, и выбирали одну из своей среды, чтобы она, подоткнув выше колен свое новое платье, танцевала на последних виноградных гроздьях, пока ее сестры волнующими голосами пели строки, полные ожидания и тоски:

И когда девушки танцевали в винных прессах, Риммон с растущим изумлением глазел на свежесть их лиц и веселье смеющихся глаз, которые в свете факелов мелькали перед ним, моля оценить их, выбрать свою суженую.

Спустя какое-то время девушка, чьи ноги по щиколотки утопали в давленых гроздьях, уставала и давала понять, чтобы ее заменили, и случайно получилось, что девушку из Иерусалима сменила красивая незнакомка с севера – Микал, дочь правителя Макора. Мужчина помог ей забраться в чашу пресса, и, когда она подоткнула новое платье, чтобы уберечь его от брызг сока, Риммон испытал странное чувство, что в какой-то мере это его платье – оно родилось на его кухне, и он видел этот наряд еще раньше Микал, – и оно, развеваясь, танцевало как бы само по себе, это прекрасное белое одеяние; и он сжал руку матери, благодаря ее за мастерство.

И тут его сердце взорвалось любовью, которая с тех пор никогда не покидала его, потому что танцевало не платье, а девушка качала головой в такт музыке и, смеясь, тщетно пыталась увернуться от струек сока, которые брызгали ей на платье, и, наконец, убедившись, что не в силах уберечь его, бросила придерживать подол и вскинула руки в воздух, кружась в стремительном ритме. Теперь она была залита пурпурным соком с ног а,о головы, струйки его стекали с подбородка, откуда она пыталась слизнуть их розовым язычком. То был первобытный обряд, напоминавший о древней истории евреев тех дней, когда они еще не знали ни Яхве, ни фараонов, и Риммон продолжал стоять как зачарованный, но, когда музыка примолкла и к прессу устремились другие девушки, именно он принял на руки Микал, и на мгновение она застыла в воздухе, глядя на него сверху вниз.

– Риммон! – воскликнула она и не сопротивлялась, когда он поставил ее на землю и стал стряхивать с платья капли виноградного сока, а когда его жесткая рука коснулась лица Микал, она не отпрянула, а подняла к нему подбородок, залитый липким соком, и Риммон поцеловал ее.

По пути домой из Иерусалима он сообщил матери, что собирается жениться на Микал, но она возразила на том основании, что еврейский парень не должен брать в жены девушку, чья семья больше хананеи, чем евреи. Риммон даже не стал прислушиваться к ее словам, и мать увидела в нем ту же самую твердость, которая за предыдущие десятилетия сформировалась у нее самой. Ее до глубины души обрадовало, что у сына есть характер, но в то же время, когда зашла речь о выборе жены, она испугалась и стала думать, как бы ей предотвратить это торопливое решение. И когда они прокладывали путь через болота к северу от Мегиддо, она небрежно спросила:

– Ты хоть знаешь, что означает имя правителя Иеремота?

Для евреев имя несет в себе важное значение, что неизвестно другим народам, и Риммон, догадываясь, какую цель преследует мать, сказал:

– Оно означает «высокое место», и он совершает обряд поклонения на высоких местах.

– Как и вся его семья. для него оскорбительны и поездка в Иерусалим, и танцы его дочери на празднике.

– Ты остерегаешь меня от Микал? – прямо и резко спросил он.

– Да. В нашем городе много прекрасных еврейских девушек, преданных Яхве. – Гомера испытывала сильное желание сообщить ему, что он избран Яхве для какой-то высокой цели, что он должен любой ценой сохранить мир с Яхве, но Гомера не могла этого сделать, потому что сама не представляла, к выполнению какой задачи призван ее сын. И поэтому она пустила в ход самый слабый из своих аргументов: – А тебе не приходило в голову жениться на Геуле? Она же родом из древней семьи священнослужителей.

В этот момент они перебирались через самый трудный участок болота, и при упоминании имени Геулы Риммон скорчил такую физиономию, что мать разгневалась и укорила его:

– Пусть Геула и не красавица, но она знает, что такое настоящая добродетель, и недостойно делать такое лицо, когда речь идет о столь преданной девушке!

Риммон прекратил спор словами:

– Я поморщился потому, что увидел под камнем водяную змею.

Мать сразу же замолчала и придвинулась к нему. Присутствие рядом с ними ядовитой змеи испугало ее, когда она поняла, что сыну, может, и не удастся свершить свое высокое предназначение.

Когда они преодолели болото и выбрались на сухое место, то увидели перед собой осыпавшиеся стены Макора, и оба они, мать и сын, невольно сравнили этот бедный городок с величием Иерусалима и увидели, в каком жалком месте им приходится жить – армии захватчиков не раз громили Макор. Если во времена царя Давида за его стенами в хороших удобных домах жило восемьсот человек, то сейчас здесь в бедности обитало меньше пятисот. Прежде плодородные поля под стенами города кормили девять сотен фермеров, а теперь там осталась всего сотня крестьян, не знающих, когда на них обрушатся очередные мародеры, которые сожгут урожай, а их самих угонят в рабство. То были самые ужасные годы для Галилеи; никогда еще за всю долгую историю Макора в нем не жило так мало людей. Но Гомера подозревала, что самые большие беды еще подстерегают город впереди. Должно быть, именно поэтому Яхве и заговорил с нею в туннеле, возложив на Гомеру задачу подготовить сына к тем испытаниям, что подстерегают евреев, и теперь, возвращаясь в город, который принес ей так мало счастья, она схватила сына за руку и повлекла к главным воротам, не думая о том, что испытание падет не на него, а на нее.

Против желания матери Риммон все же женился на Микал, и вскоре, как Гомера ни сопротивлялась, ей пришлось признать, что дочь правителя была очаровательной девушкой. Всегда веселая и красивая, Микал быстро доказала, что станет для Риммона великолепной женой. Она принесла ему приданого больше, чем он ожидал, и заставила отца сделать Риммона, недавнего работника у давильных прессов, совладельцем оливковой рощи. Перебравшись в обветшавший домик у сторожевых ворот, она сама шила всю необходимую одежду и дала Риммону такое доказательство любви к нему, которого никак нельзя было ожидать от дочки правителя. Утром, когда Гомера водружала на голову кувшин для воды, готовясь к долгому спуску и длинному путешествию по темному туннелю, Микал перехватила кувшин и сказала:

– Отныне я буду носить воду.

Уставшая пожилая женщина увидела перед собой в утреннем свете чистое, ясное лицо, озаренное радостью ожидания ребенка, которого она носила под сердцем, и Гомера сказала:

– Сегодня ты принесла мне драгоценный камень. – Наклонившись лей, она в первый раз поцеловала свою новую дочь и сказала: – Это единственное, что я еще могу делать для своего сына, – ходить за водой. – Она продолжила носить кувшин, но каждое утро юная Микал оказывалась рядом, когда мать направлялась к источнику, и, пытаясь перехватить кувшин, говорила: «Теперь я буду носить воду», и каждое утро старая Гомера не принимала ее предложения, но сердце было полно радости – дочь снова вызвалась ей помочь.

Но вот и пришли дни страха и ужаса. Откуда-то с юга появилась огромная армия фараона Нехо – тысячи людей в сопровождении колесниц, генералы в длинных плащах, пешие воины, вооруженные копьями. Вздымаемая ими пыль затягивала солнце. Армия неторопливо растекалась во всех направлениях, занимая перекрестки дорог, поселения и даже города. Она двигалась на восток в сторону Мегиддо.

– Мы идем на север, чтобы окончательно сокрушить Вавилон, – объяснили правителю Иеремоту вооруженные посланцы, – и забираем в Макоре двести человек с провиантом. Чтобы они были готовы сегодня на закате.

Вопль протеста раздался над городом, и, когда Иеремот отказался называть тех, кто должен уходить в поход, египтяне взяли эту обязанность на себя. Окружив город кольцом солдат, они первым делом согнали к нему всех, кто жил за пределами его стен. Когда Иеремот возразил, что это земледельцы, которые кормят город, египетский генерал гаркнул на него: «Начнете голодать – и на поля выйдут твои женщины. У тебя пять дочерей. Будет что жрать».

Затем солдаты обыскали дом за домом, прихватывая с собой всех мужчин, которые, на первый взгляд, были способны отшагать сотню миль. В доме Гомеры они схватили Риммона и, посчитав, что он может быть отменным солдатом, вручили ему командование над евреями. Он не успел попрощаться ни с матерью, ни с женой, как египтяне его тут же вытолкали за стены и немедленно стали отдавать ему приказы. Он было запротестовал, что не собирается вести в бой своих евреев против вавилонян, но даже не успел кончить фразу. Какой-то египетский солдат – даже не офицер – ударил его по шее палицей, и Риммон без сознания рухнул на землю.

Его мать, стоящая на стене, увидела, как упал сын, и решила, что он убит. Как обыкновенная женщина, пораженная ужасом, она захотела заплакать, но какая-то непонятная сила перехватила ей горло, и со стены она выкинула перед собой длинную правую руку с вытянутым указательным пальцем. Вечерний ветер развевал ей волосы, ее худая костистая фигура, перестав сутулиться, выросла в размерах, и из горла в первый раз вырвался голос потрясающей силы, который разнесся над городом и проник в сердца захватчиков-египтян:

– О люди Египта! Слишком долго вы терзали детей Яхве, слишком долго! Вы идете на север в битву, на поле которой гиены и стервятники будут долго праздновать, обгладывая ваши кости. Падут ваши гордые генералы, в великом сражении вам вырвут глаза, и остаток жизни вы проведете в темноте, прислуживая вавилонянам. И падут ваши надменные колесницы, и кони потащат вас сквозь прах и пепел, и камни на полях раздробят ваши черепа. И вы, жрецы, кто сопровождает могучую армию, чтобы освятить ее победы, – о, как вы будете мечтать о Фивах и Мемфисе… – Услышь Гомера свои слова, она была бы поражена, ибо ровно ничего не знала ни о Фивах, ни о Мемфисе. – О, как вы будете мечтать о Египте, когда будете гнить в рабских узилищах Вавилона! Ты, фараон Нехо, стремишься на север – развеваются твои флаги и грохочут твои колесницы! Но все тщетно, ибо Египет разгромлен.

Ее слова гремели в воздухе, как стрелы, крошащие камень, и египетский капитан, видя, какое воздействие они оказывают на его солдат, заорал: «Заткните глотку этой идиотке!» Правитель Иеремот сам подбежал к Гомере и затряс ее; когда она пришла в себя, то увидела, что Риммон не мертв, а, встав, уже делает то, чего хотят египтяне.

И наконец армия двинулась на север, захватывая по пути города и подчиняя народы, – она готовилась к тому дню, когда ей придется сойтись лицом к лицу с вавилонянами. Вернувшись к облику обыкновенной женщины, Гомера смотрела, как исчезает вдали ее сын, а затем стала успокаивать свою дочь Микал, и они стояли на стене вместе с другими безутешными женщинами, глядя на восток, где тающие столбы пыли говорили о последнем разгроме Макора.

ХОЛМ

Когда в обеденном зале кибуца поднимался вопрос о женщинах, Кюллинан не мог без смеха воспринимать аргументы своих еврейских друзей, яростно утверждавших, что в их религии к женщинам относятся как к равным. В вечер перед отъездом Веред в Чикаго она сказала:

– Ни одна религия в мире не относится к женщине с большим уважением, чем иудаизм.

И Элиав добавил:

– Она возвращает им подлинное предназначение.

– В таком случае, – сказал Кюллинан, – не было бы повода для споров.

– Что ты имеешь в виду? – фыркнула Веред.

– Я могу судить, исходя лишь из четырех факторов, – решительно сказал ирландец. – Что говорит Тора. Что говорит Талмуд. Что я видел. И что я слышал.

– И что же ты видывал? – спросила Веред.

– Я часто бывал в синагогах, – ответил Кюллинан, – и даже в новых женщинам приходится сидеть на балконах, за занавесями. А в старых синагогах, как у воджерского раввина, для них вообще нет мест.

– Женщины сами это предпочитают, – продолжал настаивать Элиав.

– Отнюдь – судя по тому, что я слышал от туристов на раскопках, – сказал Кюллинан. – Американская еврейка сказала мне: «Я отказываюсь, чтобы меня запихивали на балкон за решетку». И даже мужчины мне говорили: «Когда я иду на богослужение, то хочу сидеть вместе со своей семьей».

Указания Торы на этот счет были совершенно ясны. В иудаизме к женщинам относились отнюдь не хуже, чем вообще к женщинам на Ближнем Востоке: сетовали, когда они появлялись на свет, терпели в девичестве, старались как можно скорее выдать замуж; закон подвергал их дискриминации, и, становясь нежеланными вдовами, они были обречены на жалкое существование. В библейских текстах приводится множество случаев, когда герои Ветхого Завета радовались, обретая сына, и одна из утренних молитв включала в себя слова: «Благодарю Тебя, Господь наш Бог, Властитель вселенной, за то, что Ты не сделал меня женщиной».

Шестьдесят три трактата Торы развивают эту тему: «Счастлив тот, чьи дети растут мужчинами, и горе тому, у кого дети – женщины». Абзац за абзацем этот объемистый массив еврейского вероучения предостерегает против опасности, которую несут в себе женщины. «Не говори много с женщиной, если даже она твоя жена», – гласит один абзац, который Маймонид самолично снабжает комментарием: «Известно, что разговоры с женщинами по большей части касаются сексуальных тем, а такими разговорами мужчина навлекает на себя беду». Талмуд специально указывает, что женщины не должны учиться читать религиозные труды, и часто во время раскопок в религиозных газетах Израиля печатались сообщения то одной группы фанатиков, то другой: «Обязанность еврейских девушек – выходить замуж в семнадцать лет и как можно скорее рожать».

Как-то вечером англичанин-фотограф явился к обеду, имея при себе абзац из Талмуда, в котором описывалась идеальная еврейская жена.

– «Она была замужем за знаменитым ребе Акивой. Она нашла его сорокалетним неграмотным крестьянином. Она вышла за него замуж и послала в иешиву, где он жил отдельно от нее и учился, пока она трудилась, зарабатывая им на жизнь. По окончании двенадцати лет он как-то вечером вернулся домой сказать ей, что должен учиться дальше, и она опять послала его на двенадцать лет, а сама продолжала трудиться. После двадцати четырех лет он наконец появился дома, но она была такой старой и дряхлой, что ученики ребе Акивы попытались отстранить ее, как попрошайку, и, – я цитирую, – великий ребе Акива позволил ей пройти вперед и поцеловать ему ноги, сказав своим ученикам: «Все, что есть во мне или в вас, исходит от нее».

Веред разгневалась:

– Не забывай, что, когда судьи Израиля были слабы, именно Дебора повела народ Израиля в битву против Сисеры.

– Когда это было?

– В 1125 году до нашей эры.

– Была еще Хулда Пророчица, – сдержанно сказал Элиав, – которая сыграла решающую роль в том, что Второзаконие стало сердцевиной еврейской веры.

– А она когда жила? – спросил фотограф.

– В 621 году до нашей эры.

– Не странно ли, – задался вопросом Кюллинан, – что стоит нам коснуться этой темы, как вы вспоминаете лишь двух женщин, которые жили более двадцати пяти веков назад…

– А как насчет Берурии? – вскричала Веред, но никто из мужчин не слышал этого имени. – Или Голды Меир?

– С моей точки зрения, – сказал Кюллинан, – лишь католическая церковь проявила истинную способность найти место для таких женщин, как святая Тереза и Катерина Сиенская. Протестанты точно так же поступили с Мэри Беккер Эдди. А вот в иудаизме этого не произошло.

У Веред тут же нашелся ответ.

– У нас, у маленьких девочек, была игра, в которой мы спрашивали: «Почему женщина была создана из ребра Адама?»

Ответ Веред помнила наизусть: «Бог размышлял, из какой части мужчины сделать женщину. Он сказал: «Я не должен сотворить ее из головы, чтобы она не была слишком надменной; ни из глаза, чтобы она не была любопытной; ни из уха, чтобы она не подслушивала; ни изо рта, чтобы она не была болтливой; ни из сердца, чтобы ей не быть слишком ревнивой; ни из руки, дабы не была она слишком жадной; ни из ноги, чтобы она не бродяжничала, – но из скрытой части тела, чтобы ей была свойственна скромность».

– Меня поражает, – сказал Элиав, – что в религиях, которые отвечают желаниям Кюллинана, женщины так несчастливы, в то время как мы, евреи, прекрасно живем – у нас почти нет разводов, проституции и психопатов.

– И все знают, что евреи – лучшие мужья в мире, – сказала Веред.

– То есть ты не считаешь, что тебя могут оставить?

– У нас, у еврейских девушек, есть все, что мы хотим, – продолжала настаивать она. – Дом, семья, надежное убежище. Молитвы в синагогах? Это для мужчин.

Чем чаще Кюллинан присутствовал при этих разговорах – а их заводили почти на каждом обеде, – тем больше он убеждался, что Веред права – с точки зрения тринадцатого века. В примитивном обществе обязанностью мужчины было ублаготворять богов, а женщины – заботиться о доме. Но в таком подходе чувствовалась опасная близость к германскому идеалу «кайзер, киндер, кюхе». Он бы хотел согласиться с мнением Элиава, что одной из причин внутренней силы иудаизма является его тонкость отношений между полами, но не мог забыть, что христианство отвергает иудаизм частично и потому, что он слишком эмоционально относится к женщинам. Иудаизм – это религия для мужчин, сказал себе Кюллинан. А для женщин – христианство.

Теперь, с отъездом Веред, он все больше и больше думал о женщинах, и именно он чаще всего поднимал этот вопрос в обеденном зале. Табари стоял на своем: правильнее всего к женщинам относятся арабы.

– Мой отец никогда не надевал новую обувь, прежде чем трижды не разомнет ее до мягкости на голове четвертой жены. Вы, американцы, разрушили отношения между полами. И Израиль будет глубоко не прав, если последует вашему примеру.

– В действительности же, – вмешался Элиав, – у Израиля прекрасный подход к этому вопросу. Вы же видели, какие великолепные девушки служат в нашей армии.

– Но я читал и заявления религиозных групп. «Каждая порядочная девушка должна выходить замуж в семнадцать лет».

– Идиотские перехлесты, – оценил Элиав.

– Но вы ведь отрицаете и желание американских евреев, чтобы их женщины присутствовали рядом в синагоге?

– То же самое и в исламе, – вмешался Табари. – Женщины могут свободно посещать мечеть, если они сидят отдельно и молчат. Я думаю, это их самих устраивает.

– Подождите, пока реформы иудаизма скажутся и на этой земле, – предсказал Кюллинан. – И вы увидите, что миллион израильских женщин ведут себя точно так же, как русские или американки.

– Ты не учитываешь два фактора, – сказал Элиав. – Ты читал последние исследования об обрезании? Как оно исключает некоторые виды рака у женщин? Как оно обеспечивает лучшее качество сексуальных отношений и соответственно мужских способностей в сексе?

– Вот уж никогда не чувствовал, что обрезание продлевало мне удовольствие, – сообщил Табари.

– Мусульмане тоже обрезаны? – спросил Кюллинан.

– Конечно. Ведь мы, арабы, относимся к семитам.

– И второе, о чем я хочу сказать, – продолжил Элиав, – пусть тебе и трудно будет с этим согласиться. Но за две тысячи лет преданность еврейских женщин своей религии подвергалась испытаниям несчетное количество раз. Их сжигали живьем, рвали на части, душили… Самыми преданными евреями оказывались наши женщины. Им нравится их религия.

– Она и дальше будет им нравиться – пока на эту землю не придет реформистское движение, – сказал Кюллинан.

– Можешь этому не верить, – ответил Элиав, – но иудаизм всегда воздавал особую дань женщинам. Взять хотя бы Дебору…

– Прошу тебя! Только не персонаж трехтысячелетней давности.

– Хорошо. Голда Меир.

– Сделать ее министром иностранных дел – один из самых умных поступков Израиля, – признал Кюллинан. – И из нее сделали пример, на который мужчины будут ссылаться очередные три тысячи лет.

* * *

В долгие месяцы засухи, когда египтяне занимали позиции, двинувшись с которых они наконец окончательно сокрушат Вавилон, на земле между двумя реками воцарилось краткое спокойствие. Гомера и Микал, которую она считала своей дочерью, стали устраивать для себя жизнь пусть и не самую лучшую, но, по крайней мере, терпимую. Как и предсказывал египетский военачальник, когда с этих мест были согнаны семьи землепашцев, а все работоспособные мужчины забраны в армию, не потребовалось много времени, чтобы женщины Макора потянулись на поля, где, как животные, ползая на четвереньках, они собирали съедобные крохи, оставшиеся после мародеров. Микал, как дочь правителя, могла избегнуть этих тягот – что и сделали ее сестры, – но, даже будучи беременной, она считала, что должна трудиться рядом с Гомерой.

Каждое утро она вызывалась идти за водой, и каждое утро Гомера отказывала ей. На то были две причины. Она понимала, что если ей и доведется снова услышать тот голос, то он дойдет до нее лишь в глубине туннеля; и поэтому она каждый день спускалась по крутой спирали лестницы, шла по сырому проходу до источника, где маленький глиняный светильник бросал отблески на поверхность воды, а затем, поднимаясь по склону другого прохода, ждала звуков голоса. Но более важная причина была в том, что она старалась оберечь Микал. Доставка воды была непростым делом, потому что каменные ступени, которые рабы Джабаала Удода вырубили триста шестьдесят один год назад, каждый день истирались ногами сотни женщин – а это означало, что по ним было сделано более тринадцати миллионов шагов, и в ступенях образовались такие проемы, что каждый шаг надо было делать с предельной осторожностью, ибо, оступившись, женщина могла потерять равновесие и свалиться головой вниз. Случалось, что здесь таким образом гибли пожилые женщины и беременные, и Гомера чувствовала, что она, которая пятьдесят лет мерит шагами этот туннель, куда лучше обережет себя, чем юная беременная женщина, отец которой никогда не заставил ее носить воду. И каждый день Гомера, спускаясь к источнику, благодарила Яхве за то, что он послал ее сыну такую жену.

Лишь одна вещь тревожила ее в Микал: девушка хранила верность традициям хананеев и часто поднималась на гору, где преклонялась перед Баалом. Поскольку приближалось время родов, она перестала работать в поле и ходила советоваться к жрицам Астарты, спрашивая у них, что она должна делать. В маленьком храме, стоящем над тем местом, где возвышался первый монолит Эла, жили три храмовые проститутки, хотя в эти мрачные дни, когда угнали почти всех мужчин, редко кто прибегал к их услугам. Они были приятными девушками и знали все священные ритуалы, необходимые при родах, так что, когда у Микал подошел день, она обратилась не к Гомере и не к еврейской повивальной бабке, а к жрицам, которые и помогли ей произвести на свет прекрасного мальчика. Она дала ему имя Ишбаал, что значило «человек Баала».

Когда Микал принесла ребенка из храма домой, Гомера не могла скрыть своего неудовольствия, а когда услышала имя мальчика, то сплюнула. Но когда она увидела, с какой любовью Микал обращается с малышом, и когда убедилась, как он похож на Риммона, Гомера приняла его и теперь проводила в полях 16 – 17 часов в день, чтобы ее маленькая семья выжила. Едва только Микал окрепла настолько, чтобы помогать ей, она поручила сына заботам старой хананейки и присоединилась к изнурительным трудам Гомеры в полях. Две женщины работали бок о бок, относясь друг к другу с любовью матери и дочери. Каждая из них была готова уморить себя голодом – лишь бы сохранить семью.

Каждое утро и каждый вечер они молили Яхве, чтобы Риммон вернулся из грозной битвы на севере, и если Микал, случалось, поднималась на гору и просила вмешательства Баала, то Гомера предпочитала не знать об этом, ибо, если в эти трагические дни Микал делала все, чтобы вернуть мужа живым, у нее было на это право. Голос в туннеле молчал. Люди Макора забыли странные пророчества Гомеры, обращенные к египтянам, да она и сама не помнила, как однажды кричала голосом Яхве.

Начали появляться посланцы с полей Кархемиша, что лежали далеко к северу от Евфрата. Задыхаясь, они поднимались по склону к воротам Макора и падали в изнеможении; рты их были забиты пылью, а в глазах стоял ужас.

– Великий Египет уничтожен! Колесницы Вавилона летели на нас, как семена кипариса, подгоняемые в полях зимним ветром. Горе нам, горе! Нет больше Египта! – Передохнув, они были не в силах избавиться от владевшей ими мрачности, но возобновляли свой бег к Нилу – а там при дворе их душили, потому что они приносили известия о таких бедах.

Затем последовали и другие беглецы.

– Вавилоняне захватили в плен наших генералов, ослепили их прямо на поле боя. Каждому из них надели ярмо на шею, с которым им теперь и ходить. Нашим возницам отрезали языки и уши и увели в рабство.

– А люди Макора? – спросил правитель Иеремот. – Что с ними?

– Тех, кто остался в живых, ослепили на поле сражения, а затем увели. До конца жизни им придется качать водяные насосы.

– Сколько их осталось? – спросил правитель. У него дрожали колени от тревоги за свой город.

– Немного, – отвечали беглецы и отправлялись в дальнейший путь.

Наконец в воротах Макора показался человек из Акко. Его тоже египтяне приписали к своей армии. Он потерял в бою руку, и вавилоняне отпустили его, чтобы он рассказывал о великом сражении.

– Наша огромная сила шла на север, – сказал он, напоминая призрак, который в подземном мире говорит с древними богами Финикии, – но Навуходоносор ждал нас с армией, которая превосходила нашу в десять раз. У Кархемиша он хитро заманил нас в западню, и его колесницы выкашивали нас, словно мы были колосьями на осеннем поле. Перед его мощью у Египта не было никаких шансов. Его генералы были как дети, а лейтенанты – как сосунки. Но вам бы лучше подготовиться. Потому что скоро Навуходоносор двинется сюда по сухим вади. Макор и Акко исчезнут. Маленьких владений, с которыми мы так играли, больше не будет.

Гомера и другие женщины засыпали его вопросами, кого из их мужчин он помнит.

– Все они погибли, – равнодушно сказал он. Затем посмотрел на некогда могучие стены, сокрушенные Сеннахерибом, и разразился истерическим смехом.

– В чем дело? – вопросил правитель Иеремот.

– Эти жалкие стены! С несчастными женщинами на них! Вы помните, какой страх наводил Сеннахериб. Но можете ли вы себе представить, что такое Навуходоносор? – Он прекратил смеяться над беспомощностью Макора, и его молчание и ужас, перекосивший лицо, сказали горожанам все, что они хотели узнать.

Последующие месяцы стали едва ли не самыми отчаянными в истории Макора. Сеннахериб разрушил город, это была жестокая откровенная месть, когда за несколько часов погибло почти две тысячи человек. Но затем городу разрешили отстроиться, как форпосту ассирийской провинции. Месяцы, последовавшие за разгромом у Кархемиша, были куда более страшные, потому что город оказался на грани голода, в нем почти не осталось мужчин и царила растерянность в ожидании, когда Навуходоносор обрушит на него свою месть, потому что евреи дрались на стороне египтян.

– Мы не хотели драться с ними, – напомнила Микал, но отец сказал, что вавилонян такие тонкости не интересуют.

– Мы должны подготовиться, чтобы перенести первый удар, – предупредил он, и редко когда в длинной истории семьи Ура встречался человек такой отваги, как правитель Иеремот. Собрав своих людей, он объявил: – Нас очень мало, и у нас всего несколько мужчин. Но из прошлого известно, что, если нам удается отсидеться за этими стенами три или четыре месяца, осаждающие устают и уходят.

– У нас нет стен, – напомнил один старик.

– К приходу Навуходоносора они поднимутся, – ответил Иеремот, – и мы будем строить их до кровавых мозолей на руках.

Его голодающие сограждане не верили, что в силах выдержать такую гонку, которую он им устроил. Он стал и строителем, и исповедником, и священником, и военачальником. Где бы он ни появлялся, он подгонял своих людей делать еще больше, и, когда к нему явился комитет слабодушных горожан с идеей, что лучше сдать город Навуходоносору и, полагаясь на его добрую волю, уйти в изгнание, он презрительно выставил их.

– Наши отцы сложили оружие. Они поверили Сеннахерибу. И через четыре часа город был разграблен и разрушен. А сейчас если уж нам суждено погибнуть, то мы падем на стенах и у ворот.

Как-то утром, когда стены уже стали принимать свои прежние могучие очертания, он спустился в туннель проверить его состояние и по пути обратно остановился в темноте, чтобы пробормотать благодарственную молитву Баалу, который позволил предкам Иеремота создать такое чудо.

– Пока вода в наших руках, великий Баал, мы сможем устоять перед вавилонянами. – Поднимаясь, он увидел Гомеру, которая шла ему навстречу, балансируя кувшином на голове, и остановился поздороваться с ней.

– Ты смелый человек, Иеремот, – сказала она. – И да благословит тебя Яхве.

Правитель Иеремот поблагодарил ее, а Гомера добавила:

– За всех прекрасных мужчин, что мы потеряли, за наших сыновей, да придет к ним отмщение. – Она взяла руку правителя и поцеловала ее.

– Благодарю тебя, Гомера, – сказал он. – Когда придет день битвы, ты будешь стоять рядом со мной на стене.

– В память моего сына я убью пятьдесят вавилонян.

И они расстались.

После того как правитель поднялся по лестнице, а Гомера, спустившись к источнику, наполнила кувшин и в одиночестве двинулась в обратный путь по туннелю, случилось нечто необыкновенное. Думая о мести, которую она обрушит на вавилонян, Гомера уже подходила к шахте, как внезапно, споткнувшись, упала за каменные плиты, глиняный кувшин разбился, окатив ее лицо водой, а на дно шахты упал луч, более яркий, чем солнечный свет.

Гомера лежала ничком, но в этом неудобном положении ей пришла в голову странная мысль: «Наша шахта так расположена, что солнце никогда не достигает ее дна». Она знала, что этого никогда не случалось и не могло быть, но это случилось.

Голос сказал:

– Гомера, вдова Ятхана, в те дни, что лежат впереди, я буду говорить твоим голосом.

– Мой сын жив? – спросила она.

– Твоим голосом я спасу Израиль.

– Жив ли мой сын Риммон?

– Стены не должны быть закончены, Гомера, вдова Израиля.

– Но мы должны победить вавилонян! – вскричала она, все еще лежа на мокрых камнях.

– В цепях и с ярмами на шеях вы отправитесь в Вавилон. Таково предназначение Израиля – исчезнуть с этих земель, чтобы он смог заново обрести своего бога.

– Я не могу понять твоих слов, – пробормотала Гомера.

– Гомера, вдова Израиля, стены не должны быть закончены. – Свет померк, и голос смолк.

Поднявшись, она посмотрела на расколотый кувшин. Зрелище этих обломков вернуло ее к реальности, и она заплакала, потому что у нее не хватит денег купить новый кувшин, и Гомера не знала, что делать.

Выбираясь из шахты, она ступала очень осторожно, чтобы не провалиться в глубокую дыру, но думать она могла только о голосе, который отказался говорить о сыне. И когда она добралась до дому и увидела своего внука Ишбаала, играющего на солнышке, и свою обожаемую невестку Микал, которая готовила полуденную еду, она снова заплакала и простонала:

– Теперь-то я знаю, что Риммон мертв. И еще я разбила наш кувшин для воды.

Обе эти трагедии были в равной мере тяжелы для несчастных женщин, и теперь они плакали вместе, потому что неожиданная потеря кувшина легла на них столь тяжким бременем, что они не понимали, как жить дальше. Полная этих печалей, Гомера забыла о стенах, и они были завершены.

Наконец пришел день, ради которого стоило вынести все эти длинные месяцы. Ребенок, игравший на новых стенах, увидел, как на востоке, на Дамасской дороге поднимается столб пыли, и закричал: «Сюда идут какие-то люди!» Никто не обратил внимания на эти глупые слова, но спустя какое-то время он уже воочию увидел людей и закричал: «Возвращаются наши мужчины!» И снова к нему никто не прислушался, но наконец ребенок увидел знакомое лицо и завопил:

– Гомера! Гомера! Риммон вернулся!

Этот крик разнесся по всему городку, и Гомера с дочерью поспешили на стены и увидели под ними капитана Риммона, высокого, светловолосого и очень худого. С ним было тридцать или сорок мужчин Макора, и никто из них не был ни ослеплен, ни изуродован. Ни мужчины на дороге, ни женщины, стоящие на стенах, – никто был не в силах произнести хоть слово, и на глазах женщин были слезы, смывавшие недавнюю боль, но дети продолжали выкрикивать имена:

– Вот Риммон, и Шобал, и Азареел, и Хадад Эдомит, и Маттан Фининиец… – Один за другим они восставали из мертвых, поднимаясь к стенам своего бедного города.

Освобожденные пленники попадали в объятия своих женщин и сами обнимали детей, издавая животные крики радости. А у храма Астарты три юные блудницы плясали нагими и принимали всех мужчин, одного за другим, и в их каморках царил праздничный дух, а затем процессия направилась к жрице, и два старых жреца отправились на гор, где совершили жертвоприношение перед монолитом Баала. Были пущены в ход запасы пищи, скопленные за месяцы, и все танцевали, плакали и смеялись от радости, и занимались любовью, и все, мужчины и женщины, были пьяны без вина. Мужчины вернулись домой! Снова Баал спас этот маленький город!

Лишь ближе к рассвету Риммон и его друзья завершили рассказ о Кархемише и о чудесах Вавилона. О сражении они сказали лишь, что Египет полностью разгромлен и никогда больше не восстанет из праха. Никогда больше Макор не услышит тяжелую поступь египетских армий; можно выкинуть на свалку скарабеи чиновников, ибо никогда больше не понадобится скреплять их отпечатками официальные документы. Никто не стал скорбеть при этих известиях, потому Египет управлял ими с равнодушием и жестокостью, и, может, первое было еще хуже, чем второе, потому что под его владычеством земли приходили в запустение, леса вырубались и исчезали, а место безопасности занимала анархия. Ныне Египет был мертв, и евреи, которые страдали под властью фараонов, не испытывали по этому поводу печали.

– Но Вавилон! – вскричал сын Гомеры. – Его величие невозможно себе представить! Ворота Иштар… – Он запнулся, не в силах найти слова для их описания. – Микал, – обратился он к жене, – принеси мне твою драгоценность.

Его полная счастья жена побежала к их дому и вернулась, неся с собой фарфоровую, покрытую глазурью птицу, сделанную в Греции.

– Это драгоценность, – сказал Риммон, вскидывая птицу над головой, и она заискрилась в пламени ночных факелов, – но от ворот Иштар тянутся стены втрое выше, чем в Макоре, и все они залиты глазурью, которая красивее, чем даже эта. – И, вскинув над головой руки, он изобразил воображаемые ворота Вавилона. – У них есть каналы, по которым с расстояния дальше, чем до Акко, приходит речная вода, висящие в воздухе сады, храмы, огромные, как весь Макор, а на краю города стоит башня, столь могучая и высокая, что не существует слов для ее описания.

– Почему они вас освободили? – спросил какой-то старик.

– Чтобы мы могли рассказать Израилю о Вавилоне, – сказал Риммой.

Из тени вышел правитель Иеремот, кряжистый и суровый человек неоспоримого мужества, и он сказал:

– Они вернули вас, чтобы мы испугались. Но мы будем отважно защищать город, отдав ему всю нашу кровь. Риммон, не рассказывай больше о могуществе Вавилона. Давай я скажу тебе: здесь мы будем защищаться.

К удивлению горожан, хриплый и суровый голос правителя не испугал и не обидел Риммона. Расплывшись в широкой улыбке, он схватил Иеремота за руку и сказал:

– Азареел, поведай ему, о чем мы говорили.

И закаленный в сражениях мужчина с перебинтованной головой объяснил:

– Всю дорогу домой мы решали, что делать дальше. Мы будем оборонять этот город. Потому что мы знаем – когда город сопротивляется, ему достаются более выгодные условия мира. Мы дали друг другу обет: «Когда вернемся домой, то восстановим стены». – Сквозь ночную тьму он, прищурившись, оценил укрепления: – У кого хватило отваги поднять их?

Беззубый старик показал на правителя Иеремота и сказал:

– Это все он.

Воины, обнимая правителя, заверили его, что он все сделал правильно, и в апогее празднества Иеремот поднялся в свете факелов и напомнил:

– Стены эти строили старики и старухи. И молодежь защитит их.

Большинство воинов, подобно Риммону, разошлись по домам со своими женами, а часть из них, как Азареел, отправились к храму Астарты, где продолжили веселиться в компании жриц. Несколько человек, как, например, Маттан Финикиец, который и не ждал, что когда-нибудь снова увидит Макор, вскарабкались на гору, дабы принести благодарственную жертву Баалу, а остальные, полные и горя и радости, бродили из дома в дом, утешая вдов, чьи мужчины не вернулись, и заверяя женщин, что их мужья сражались отважно и погибли с честью.

Когда встало солнце, старая Гомера, прихватив с собой новый кувшин, спустилась в шахту и направилась к источнику, но, когда она поднесла кувшин к воде, та отхлынула, осушив источник. На дне его вспыхнул огонь, воздух наполнил запах благовоний, и из глубины раздался громовой голос, который напугал Гомеру так, что она уронила новый кувшин, и тот разбился.

– Гомера, вдова Израиля, в последний раз приказываю тебе. Произнеси слова, которые я посылаю через тебя. Израиль, поклоняясь ложным богам, погряз во блуде и должен быть разрушен. Макор в тщеславии своем возвел стены, но они стоят на песке, и им предстоит рухнуть. Твой народ поклоняется Баалу и распутству с нагими жрицами. В плену его ждет страдание. Скажи своему сыну – помни не Вавилон, а Иерусалим. Скажи все это, Гомера!

– Спасибо тебе, Яхве, за то, что вернул мне сына.

– Он будет с тобой, но попозже, – сказал голос, и по мере того, как затухал огонь, вода возвращалась. Наступило молчание.

На этот раз Гомера не выражала мелочных сожалений по поводу разбитого кувшина, ибо она наконец поняла, что предстоит рухнуть Израилю и расколотые части его воссоединятся, лишь пройдя сквозь ревущее пламя поражения и изгнания. В забытьи, как лунатик, она вскарабкалась по ступеням, не обращая внимания, куда ставит ногу, но провидческая цель, на которую она была обречена, оберегала ее жизнь. Проходя мимо своего дома, она услышала, как ее окликала Микал:

– Мама! Мама! Вы снова разбили кувшин для воды? – и ответила голосом, в котором не было ничего от его собственного:

– Это Израиль разбит. Израиля больше не существует.

Как бесплотный дух, она прошла к стене, стоя на которой правитель Иеремот указывал, где надо подправить укрепления, и, ткнув в них, как она показывала на обреченных египтян, она издала хриплый пронзительный вопль:

– О вы, люди, полные тщеславия! Оставьте эти бесполезные стены. Ибо уже сказано и записано, что Израиль падет перед Вавилоном. И вы больше никогда не увидите горы и долины Галилеи.

В ее голосе звучала такая одержимость, что правитель Иеремот не счел нужным отвечать. Он просто смотрел на нее, но его люди оставили работу и отпрянули по сторонам, когда она, пройдя вдоль стен, оказалась лицом к ним, глядя на земляков так, словно она была их ментором. Вот таким странным образом началось это противостояние, за которым последовали последние дни Макора – и то был самый странный конфликт, с которым им когда-либо приходилось сталкиваться. В свои пятьдесят три года правитель Иеремот оставил за спиной немало испытаний и был закаленным воином. Он был умен, и его поддерживали самые уважаемые семьи города. Он был полон решимости спасти Макор, и все – и женщины, возводившие стены, и солдаты, вернувшиеся под его руку, – все доверяли ему, потому что личное мужество Иеремота давало ему право быть вождем, право, которое не приобреталось одними лишь словами. Ей же было пятьдесят девять – скромная пожилая женщина, конец жизни которой уже близок, – у нее никогда не было способностей ни к лидерству, ни к логике. Даже соседи с трудом замечали ее, но, тем не менее, в эти самые решающие месяцы Яхве выбрал именно Гомеру провозвестником своей воли, и именно ее она передавала Макору.

– Снесите эти стены и откройте ворота, – теперь кричала она, – ибо такова судьба Израиля – быть угнанным в рабство!

Воцарилось молчание. Эта женщина призывала к измене, но правитель Иеремот воздерживался арестовывать ее, поскольку она была матерью командира, отвечавшего за оборону.

– Не я ли говорила вам, что египтяне будут повержены в прах? – возопила она. – А их военачальников уведут в рабство! Не я ли несла вам ту правду, что жила в ваших сердцах?

Правитель Иеремот продолжал хранить молчание.

Гомеру как бы скрутила судорога: правое плечо вздернулось кверху, и руки стала бить крупная дрожь, когда она взывала:

– Должно скинуть статую Баала с этой горы! Изгнать жрецов и жриц из того храма! Весь город должен очиститься!

Вокруг стояла тишина, в которой раздавался лишь ее мощный призыв:

– И сделано это будет сегодня!

Ее вела какая-то внешняя сила, и Гомера совершила три символических действия. Подойдя, к стене, она обрушила один из ее камней; оказавшись рядом с правителем Иеремотом, она сорвала с него шарф и разодрала его и, направившись к храму Астарты, с проклятиями выгнала одну из проституток из ее кельи. Затем она отправилась домой. Сын и дочь не присутствовали при ее действиях, поскольку спустились в туннель убедиться, что она снова разбила кувшин для воды. Мать слишком стара, чтобы таскать такую ношу, решили они. И когда она предстала перед Микал, Яхве приказал ей явить четвертый символ той новой личности, которая теперь жила в ней; но, взглянув на свою невестку, эту благородную юную женщину, которая спасала ей жизнь в голодное время, она почувствовала, что не в силах исполнить ужасное требование Яхве, и кинулась вон из дома, рыдая уже человеческим голосом: «О всемогущий Яхве, я не могу!»

В тот день дети не смогли найти ее. Она забилась в конюшню около стены и зарылась в солому, избегая невыносимой обязанности, возложенной на нее. Она молилась и взывала об освобождении от этой доли, но не получила ответа. Она продолжала прятаться в конюшне, не в состоянии обрести силы для выполнения последнего требования, возложенного на нее Яхве; лишь с наступлением темноты она с трудом поднялась на ноги, но, представив себе, что ждет ее, она снова рухнула на солому, мучительно рыдая и молясь: «Избавь меня от этого последнего приказа, всемогущий Яхве!»

Всю ночь она провела, прячась в соломе, словно так могла спастись от своего бога, а утром зашла в дом к соседям и одолжила кувшин, сказав: «Я принесу воду и для вас». Гомера спустилась в туннель и весь обратный путь от источника молилась: «Милосердный Яхве, не разбивай этот кувшин. Он принадлежит Рашель, а она небогатая женщина. Но дай мне поговорить с тобой». На этот раз она не свалилась на землю, но воссиял свет, и голос в последний раз обратился к ней. В нем звучало глубокое сострадание.

– Гомера, преданная вдова Ятхана, я слышал твою мольбу. Но спасения нет.

Она всхлипнула.

– Я могу снести и обелиск, и храм, и стену. Я справлюсь. Но последнее, Яхве, я не могу сделать.

– Я забочусь о спасении всего народа, – сказал голос. – Неужели ты думаешь, я радуюсь, отдавая такие приказы?

Гомера говорила не как пророчица, а как женщина, молящая своего бога:

– Когда я умирала, Микал спасла меня. Она, как рабыня, трудилась на полях. Она моя кровь, зеница моего ока, плоть моего сердца, и я отказываюсь причинить ей боль.

– Так предопределено.

– Нет! – В ярости Гомера швырнула кувшин на пол, и тот в присутствии Яхве разлетелся на мелкие куски. – Я не буду!

Воцарилась тишина. А затем голос терпеливо сказал:

– Гомера, это был кувшин бедной женщины, и он ей нужен. – И груда обломков у ее ног сползлась, снова став кувшином, который тут же наполнился чистой водой. – Если я позаботился о кувшине этой бедной женщины, придав ему прежний облик, неужели я не позабочусь о народе Израиля, снова вернув его к жизни? Ты сделаешь то, что я приказал тебе, и скажешь своему сыну слова об Иерусалиме, чтобы он помнил его. Ибо в каждом поколении нужны те, кто знал Иерусалим, а в Макоре эту память предназначено хранить тебе и твоему сыну. – Свет померк, и голос этот никогда больше не обращался к Гомере, но через нее он претворил в жизнь ту страшную цель, которой было не избежать, чтобы в этом поколении спасти Израиль.

В каком-то забытьи Гомера подняла кувшин и добралась до дома Рашель, где молча поставила кувшин. Затем пересекла улицу и предстала перед Риммоном и Микал. Солома в ее волосах говорила, где она провела ночь. На лице пролегли глубокие морщины. Увидев на Микал то самое белое платье, она попыталась выбежать из дома, но не смогла. Она ткнула в нее пальцем. Глядя на невестку, которая держала на руках малыша Ишбаала, она хрипло вскричала:

– Да будут изгнаны все дочери Ханаана! Именно так – все сыны Израиля, которые распутничали с дочерями Ханаана, да изгонят их!

Микал отшатнулась с болезненным стоном. Прикрывая живот руками, словно от удара, она прошептала:

– Гомера? Что ты делаешь?

– – Вон! – завопила старуха. – Чтобы тебя здесь не было! Тебя и твоего ребенка! Вон! – Как фурия, преследующая свою жертву, она нависла над хрупкой женщиной, крича на нее: – Распутница! Развратница! Дочь Баала! – Она силой вытолкала беспомощную женщину из дома на улицу. Риммон было попытался вмешаться, но его мать встала между мужем и женой, и Микал, всхлипывая, побрела по улице Воды к дому своего отца. На руках она несла сынишку.

Когда ее не стало, Гомера не позволила Риммону выйти из их маленького дома и обратилась к нему со словами, которые родились не в ней:

– Помни Иерусалим, как он лежит в пелене тумана, держа на руках своих храм Яхве, и ты поднимаешься к нему по косым солнечным лучам, шепча молитвы, обращенные к этому великому городу. О, да живет Иерусалим в твоем сердце, пусть он будет дыханием твоей жизни, поцелуем твоей возлюбленной.

Риммон был потрясен тем, что произошло на его глазах. Его мать теряла рассудок, и он ничем не мог помочь ей. Она оскорбила его жену и изгнала его сына. Риммон презирал себя за то, что даже не попытался урезонить ее. Он рванулся к выходу, но, услышав следующие ее слова, потрясенный, застыл на месте. И когда он осознал их, то в первый раз в жизни увидел годы, которые лежали перед ним; даже когда он будет влачить рабское существование в Вавилоне, он будет знать, что оно лишь временно и ему придет конец.

Но теперь его мать говорила зловещим пророческим тоном:

– Тебя ждут страдания в Вавилоне, о Израиль. Залитый рабским потом, ты будешь стонать в Вавилоне. Тебя подвергнут испытаниям, о, ждут тебя тяжкие испытания, и силы покинут тебя. Ты проклянешь меня, и другие боги станут прельщать тебя сладкими обещаниями. Но среди вас будут те, кто помнит Иерусалим, кто слышит мои шаги по священным путям, кто помнит храм и видел, как прекрасные девушки танцевали в лунном свете, кто видел столпы Иахина и Боаза, кто пел сладостные псалмы Давида и Гершома. Вы, которые забыли столь многое, помните Иерусалим, – и придет к вам спасение.

Гомера обмякла. Ни она, ни ее сын не произнесли ни слова, и она в одиночестве покинула дом и направилась на рыночную площадь, где громко вскричала:

– Вы, дети Израиля, кто хочет быть готовым к грядущим тяжким испытаниям рабства, поднимайтесь со мной на гору, дабы уничтожить бога Баала – с этого дня отныне и навеки! – Она повела небольшую группу мужчин и женщин, преданных Яхве, к месту святилища. Но правитель Иеремот, понимая, что ему не удастся отстоять Макор, если Баал будет уничтожен, направил стражу остановить фанатиков. Между ними произошла стычка, и до вершины горы добрались лишь Гомера и старик по имени Цадок, и конечно же у них не было сил скинуть вниз огромный монолит, глубоко вросший в землю, но, когда они с развевающимися по ветру волосами уперлись плечами в него, им удалось опрокинуть монолит, и он закувыркался по склону к подножию горы, где и разлетелся на множество осколков. И отныне Баал не сопутствовал им по пути в плен.

С потерей местного божества в Макоре воцарилась мрачность. Почитатели Баала стали угрожать Гомере, а Иеремот впал в ярость и приказал арестовать старуху. Ее поместили в тюрьму, но повсюду в пределах городских стен люди слышали ее пронзительный голос, предупреждавший их:

– Израиль будет уничтожен, ибо вы презрели Яхве и оставили его. Вы, все вы, кто слышит меня, умрете в Вавилоне и своими слезами будете солить хлеб свой. Вы обречены. Сдайтесь Навуходоносору до того, как он ворвется в ворота города. Выйдите за стены и склоните головы перед ним, потому что он служит карающим бичом Яхве, который приказывает вам стать рабами. Несчастные, несчастные люди Макора, которые распутничали ради Астарты, вы навсегда потеряны. И нет больше ни вашего города, ни вас самих.

Эти жуткие крики раздавались всю ночь, и, когда правитель Иеремот, отягощенный массой насущных проблем, требовавших его решения, позвал Риммона и спросил, что делать с его матерью, молодой командир, на которого не действовали ее заклинания, сказал:

– Страдания лишили ее рассудка, и она призывает к измене. Нам лучше заставить ее замолчать.

Правитель Иеремот облегченно вздохнул и сказал:

– Я рад, что ты все понимаешь так же, как и я. Я боялся, что ты мог бы…

– О Микал. То, что сделала моя мать, просто ужасно, и я все объясню твоей дочери.

Вместе с правителем он направился к нему домой, но, едва только он сделал первые шаги, Гомера, которая конечно же не могла его увидеть из тюрьмы, закричала:

– Сыны Израиля! Не возвращайтесь к порочным женщинам Ханаана! Пусть на пути в Вавилон вам не сопутствуют чужестранки! Да пребудут с вами лишь дочери Израиля! И если вы не последуете этим словам, то Яхве поразит вас гнойными нарывами, чумой и проказой. Сын мой Риммон! Не возвращайся к этой шлюхе хананейской!

Эти слова жгучими проклятиями раздавались в ночи из-за металлических запоров и жгли совесть евреев. Им нравились привлекательные дочери Ханаана, они брали их в жены, и многие пошли путями Баала. Их смущало будущее, и этот грозный голос напоминал им, что они творили зло, когда отвернулись от Яхве и презрели дочерей Израиля.

Риммон был особенно потрясен этими проклятиями, потому что из всех хананейских девушек он выбрал в жены не только самую красивую, но и самую благородную и достойную, которая соблюдала заветы Яхве куда преданнее, чем многие из его знакомых еврейских девушек. А теперь ему было сказано, чтобы, готовясь к грядущему изгнанию, он бросил ее, но Риммон не понимал смысла этого требования. Но в этот вечер и Иеремота и Риммона беспокоила отнюдь не эта проблема, ибо едва они добрались до дома правителя, где ждала Микал, как пришло известие с площади перед храмом – там полыхает пожар. Гомера, словно обретя мощь Самсона, вырвалась из тюрьмы и, возглавив группу своих сторонников, направилась к храму Астарты. Она выгнала из него проституток и подожгла святилище. Ветерок раздул ревущее пламя, и вскоре от храма осталась лишь груда пепла.

Этого правитель Иеремот вынести уже не мог и приказал заковать сумасшедшую женщину в цепи и спустить ее на самое дно шахты. Звенья цепи тяжелыми болтами были прикованы к стене, и Гомере предстояло находиться в заключении, пока не кончится самый важный период подготовки к обороне. Но и из шахты она выкрикивала свои послания тем, кто проходил мимо или останавливался у края шахты:

– Закалите свои сердца, готовясь к бедам, что ждут вас! Проститесь с оливковыми рощами, с давильнями сладкого вина, с соседскими детьми, с источником, откуда вы черпали чистую воду. Все пойдет прахом. Израиль обречен скитаться по лицу земли. Вы поражены безверием. Вы полны пороков. Вы были упрямы и не верили в наш завет. О Израиль, кто сжалится над твоими бедами? Какие ужасы тебе предстоит увидеть своими невидящими глазами! Как ты будешь давиться пищей, которая отвергнет тебя! Прах и разрушение – и ты будешь скитаться на земле потому, что предал меня!

На самом опасном участке у городских ворот правитель Иеремот закончил последние приготовления к обороне Макора, и, едва только они были завершены, появился посланец. Он принес давно ожидаемые новости, что Навуходоносор выступил в поход и занял все территории, ранее принадлежавшие Египту.

– Пал Риблах и могучий Дамаск. Окружен Сидон, и в осаде Тир. Войска будут тут через три дня. – И измученный курьер заторопился в Мегиддо и Ашкелон, которые тоже были обречены.

Теперь Иеремоту было нужно все его мужество. Расставив по стенам разведчиков, он лично обошел всех мужчин Макора, и каждый поклялся оборонять город до последней капли крови, пока его не постигнет смерть в бою. Он собрал женщин и сказал:

– Ваши мужчины уже знают, что такое гнить в вавилонском рабстве. Они это видели. В этом городе мы будем драться бок о бок и, если так уж сложится, умирать рядом со своими братьями. Чтобы с почестями уйти из жизни. И да защитит нас Баал.

Каждый день он поднимался на стены, в длинных, до колен, доспехах и с кожаным щитом. Он подбодрял воинов, заверяя их, что город в безопасности. Каждый раз он напоминал им, что источник воды в их руках.

– За триста пятьдесят лет ни одному из врагов не удавалось сокрушить эти стены. Не получится это и у Навуходоносора, и, когда он в этом убедится, мы заключим с ним мир, который на долгие годы защитит нас.

Он собрал свою семью – братьев, дядей, пять дочерей и их мужей – и каждому дал задачу: простые люди должны видеть перед собой членов семьи правителя города, знать, что они с ними. Микал же он сказал:

– Забудь, что кричала эта сумасшедшая старуха. Риммон – хороший муж, и, когда все это кончится, у вас будет еще много детей.

– Один из них скоро появится, – сообщила она.

– Риммон знает?

– Да.

И тогда этот неустрашимый воин поднялся на свой командный пункт, что высился над той частью стены, на которую в дни предыдущих осад чаще всего обрушивались первые волны штурма. Вытянув из ножен меч, он проверил его остроту и посмотрел на ту роковую дорогу, по которой со стороны Дамаска так часто шли армии захватчиков. Он видел лежащие к югу оливковые рощи, которыми тысячи лет владела его семья.

– Как светел и радостен этот город, – пробормотал он про себя. – И мы защитим его. – Иеремот с мрачным предчувствием перевел взгляд на вершину горы, откуда был свергнут Баал. Как бы он хотел, чтобы эта сумасшедшая старуха не добралась до него. Сквозь тихий гул городской жизни до него долетали крики со дна шахты:

– Еще несколько дней, еще несколько часов! О Израиль! Так начнется твой долгий скорбный путь. Ибо такова воля Яхве – двинешься ты в дорогу, неся ярма на согбенных шеях. Так сложи же оружие перед Вавилоном. Подчинись своей судьбе и влачи рабский труд все годы своих мучений…

. – Заткнуть ей рот! – приказал Иеремот, подавив жалость к несчастной пожилой женщине.

Но когда солдаты стали спускаться в шахту, Риммон скинул плащ и сказал: «Я сам успокою мать». И когда в сумеречном свете шахты он предстал перед ней, Гомера снова увидела его глазами матери – будто она, бедная и несчастная, на какое-то время потеряла рассудок, – и она сказала:

– Через несколько часов начнется предстоящее тебе испытание. Но не битва будет в нем самым важным. Яхве просит лишь одно – чтобы ты помнил Иерусалим. Вон там, – показала она то место туннеля, где произошло явление божества, – он приказал мне отвести тебя в Иерусалим. Он хотел, чтобы ты увидел его и запомнил.

– Но зачем?

– Затем, что, когда ты будешь в рабстве и остальные всё забудут, останется хоть один, кто будет помнить Иерусалим. И это будешь ты – избранный из избранных.

– А Микал?

– Она не сможет быть рядом с тобой.

– Но она ждет ребенка!

Старая женщина склонила голову – она была и слугой Яхве, и матерью. Горячие слезы потекли по морщинистому лицу, и она не могла произнести ни слова. В памяти у нее остались лишь те дни, когда Микал надрывалась в рабском труде на полях, спасая семью от голодной смерти, их долгие разговоры и малыш Ишбаал. Она скорее бы умерла, чем сказала то, что ей предстояло сказать, – и все же она произнесла:

– Когда ты уйдешь в вавилонское пленение, ты возьмешь с собой Геулу. Как свою жену. Такова воля Яхве.

Плечи Риммона опустились, словно на них лег огромный камень из давильного пресса. Не глядя на мать, он собрался заткнуть ей рот. Она остановила его словами:

– Я замолчала.

– И ты не помешаешь нам драться?

– Я замолчала, – повторила она, и Риммон сунул скомканную тряпку, которая жгла ему руки, в карман и поднялся наверх.

– Моя мать не произнесет ни слова, – сообщил он. – И теперь мы можем драться.

Навуходоносор пришел к выводу, что, пусть даже в его распоряжении были неограниченные силы, атаковать такие укрепленные города, как Макор, лучше всего серией решительных штурмов. И когда занялся день битвы, на Дамасской дороге уже не было колонн марширующей пехоты. Со всех сторон, кроме северной, где спадали крутые склоны вади, город окружили тысячи воинов. Прикрываясь щитами, они орали, вопили и швыряли в город камни, которые летели, как стая саранча обреченное поле.

Но правителя Иеремота не испугала эта тактика, хотя с ней нельзя было не считаться. Он подождал, пока вавилоняне вскарабкаются по крутым склонам, что охраняли ворота, и открыл лотки, заполненные острыми камнями. Они покатились по склону, сметая все на своем пути. Многие из атакующих погибли. Вавилонянам пришлось отступить, так и не добравшись до стен, но прежде, чем воины Иеремота успели полностью перевооружиться, к стенам подхлынула новая волна врагов, а затем еще одна и еще одна. Но Иеремот хладнокровно перебрасывал подкрепления на слабые участки, и атакующие были снова отброшены.

К сумеркам стало ясно, что лобовым штурмом Макор не взять, и поэтому Навуходоносор приказал своим воинам обложить город со всех сторон, даже со стороны вади. Он поинтересовался, откуда этот маленький город берет воду. И когда пленники из Акко завопили, что вода поступает из глубокого источника, скрытого в городе, он буркнул:

– Доставить тараны.

За ночь на позициях появились могучие военные машины, но, когда они уже были готовы нанести удар, Иеремот обнаружил их и послал отряд, который сжег их. Так что к утру Макор продолжал стоять в безопасности.

– Кто там командует на стенах? – спросил Навуходоносор, и, когда ему сказали, что город защищает хананей, он проворчал: – Его бы я хотел взять в плен живым. Он отличный военачальник, и мы могли бы послать его против киликийцев.

В эти дни Иеремот снова покрыл славой имя Ура, ибо он, не сгибаясь, отважно противостоял армии Вавилона, но на восьмой день его сокрушило чудо, которого он не мог предвидеть: упавший в шахту столб света разорвал цепи, которыми была прикована вдова Гомера. Неся сияющий ореол вокруг головы, она поднялась по каменным ступеням и, когда выкарабкалась из шахты, увидела, как свет переместился к сторожевым воротам, где Яхве могучим ударом сокрушил оборону, и девять солдат Вавилона, пытавшихся прорваться с той стороны, рванулись в пролом, а за ними последовали десятки и сотни. Макор пал, но Иеремот продолжал защищать южную стену, не зная, что Яхве уже нанес ему поражение у северной. И наконец отважному хананею пришлось отбиваться от вавилонян, напавших на него с тыла; в руках у него осталось лишь древко копья, но его сбили с ног, прижали к земле и скрутили. Когда он понял, какая сила одержала над ним верх, и увидел сияние над головой Гомеры, он спросил сдавленным голосом:

– Женщина, что ты сегодня с нами сотворила?

И он услышал страшный голос, давший ему ответ:

– Не женщина, но Яхве.

На исторической памяти этих поколений, когда Яхве боролся за души своих евреев и по его повелению пророки отвращали их от Баала, возвращая к племенным шатрам, он часто говорил и действовал с такой жесткостью, в которую трудно было поверить. Потому что евреи были упорным народом. Они обожали Астарту, имели дело с ее священными блудницами и живьем бросали детей в огненное чрево Молоха – и он должен был обрушить на них суровые кары. Почему он вообще не стер их с лица земли? Потому что они воистину были его избранным народом, и он любил их. И, доказывая это, он, обрубив на них жестокие кары и заставив склониться перед его волей, мягко и заботливо заверил их, что поддержит в годы тьмы, ибо он мог быть и жестоким и милосердным. Поэтому и разнесся над павшим Макором голос Гомеры, полный тепла и заботы, которых раньше никто не знал, произнося слова утешения, что часто вспоминались рабами в Вавилоне:

– О мои возлюбленные дети Израиля, я несу вам надежду. Как бы ни были глубоки узилища, где вы вращаете водяные колеса, я и там пребуду с вами. Моя любовь всегда защитит вас, и после рабских подвалов вы снова увидите зеленые поля. Этот мир с его сладостью снова вернется к вам, ибо, принимая мою кару, вы принимаете и мое высокое сострадание. Я Яхве и всегда рядом с вами!

Вавилоняне стали сгонять евреев, готовя их к долгому пути в рабство, и теперь Гомера подходила к каждой группе пленников, утешая их:

– И в горе своем помните Яхве, ибо я источник прохладной воды. И забуду ли я тебя, когда так нуждаюсь в тебе?

И когда евреи выражали свои изумление, слыша столь противоречивое послание любви в те часы, когда на них обрушена невыносимая кара, Гомера обращалась к ним мягким голосом матери, которая поет ребенку колыбельную, пока отец трудится в поле:

– И хананей и вавилоняне исчезнут с лица земли, но вы останетесь, ибо обретете силы в тяжести моего наказания.

Подойдя к той группе, где в цепях стоял ее сын, она обратилась к нему:

– Помни Иерусалим. О, помни тот город на холме. Говори о нем в шатрах и пой его молитвы в темноте. Помни Иерусалим, ибо ты человек, которому предназначено помнить. И когда у тебя прервется дыхание, и замрет сердце, и в чужой земле придет к тебе смерть – и тогда помни Иерусалим, город нашего вечного наследия.

Микал, увидев мужа среди пленников, с их сыном Ишбаалом на Руках кинулась к Риммону, готовая из любви к нему последовать в рабство. Другие хананейские женщины тоже присоединились к своим мужьям, но Гомера преградила им дорогу, крича:

– Блудницы Ханаана не нужны в Вавилоне. Ложным женам предстоит остаться на месте!

Но когда она подошла к Микал, облаченной в то белое платье, которое когда-то сама сшила, она не смогла вымолвить ни слова. Язык ее прирос к зубам, и со слезами любви на глазах она смотрела на эту преданную женщину, которая бок о бок с ней работала на полях. Гомера могла просто молча отстранить ее, но ей пришлось выпрямиться и завопить:

– А ты, хананейская блудница, которая рожала в храме Астарты, которая назвала своего сына Ишбаалом, – тебе здесь нет места! – Микал замялась, и ее свекровь завопила: – Убирайся! И не подходи к нему, потому что он больше не твой муж. Прочь! – И она с силой отшвырнула плачущую юную женщину. Брат отца поднял ее и отвел к тому месту, где стояли хананеи.

Когда же Риммон поднял свои цепи и было кинулся за ней, его перехватила мать, но голос, которым она к нему обратилась, принадлежал не ей:

– Все это я делаю не из ненависти, а из любви. Другим народам предназначено исчезнуть, но Израиль будет жить. Ибо и в пленении вы будете держаться вместе, и каждый будет хранить верность другим, и все будут помнить Иерусалим.

Затем, оставив сына, Гомера пошла бродить меж пленниками, пока не нашла девушку Геулу, закованную в цепи. Одним могучим рывком Гомера разорвала их и подвела Геулу к сыну. Соединив их руки, она объявила:

– Риммон, сын Гомеры, отныне ты разведен. С этого дня вы разведены. И в присутствии трех свидетелей ты берешь в жены Геулу. Вы дети Израиля, а твои прежние дети Ханаана забыты – и рожденные, и еще не рожденные. Ибо лишь вы – избранный мною народ.

При этих словах вавилоняне расплылись в улыбках. Жалкие рабы в цепях, остатки некогда гордого города! Избранные! Солдаты начали посмеиваться про себя, но скоро волна веселья захлестнула и их, и хананеев. Но Гомера, полная ярости, повернула взлохмаченную голову к Навуходоносору, который переживал час триумфа, и, ткнув в его сторону длинным пальцем, возопила скорбным тоном:

– Как кратко будет твое торжество, о первый властитель, как кратко будет твое пребывание на вершине славы! И персы уже собирают силы вдоль твоих границ, они полны нетерпения вторгнуться в твои блистательные города с сетью каналов! И даже сейчас я слышу слова повеления, которые произнесет Кир Персидский, отправляя мой избранный народ к себе домой. О царь, как кратки будут дни твоего торжества. – И, повернувшись к пленникам, она прошептала им слова утешения, которые они вечно будут помнить: – Я Яхве, который идет с вами во тьму и который выведет вас обратно к свету, если вы будете помнить Иерусалим.

Навуходоносор был не в силах больше слушать ее и нетерпеливо махнул правой рукой, словно перед ним стоял египтянин:

– Заткните эту жуткую женщину!

Подчиняясь приказу, вавилонский солдат поразил Гомеру в грудь мечом. Затем, убедившись, что клинок вышел у нее из спины, он свистнул двоим друзьям, и они без труда кинули ее головой вниз в шахту. Изможденное тело Гомеры, ударяясь о выщербленные ступени, полетело в темную глубину, где она когда-то говорила с Яхве.