Стеклянный сосуд ручной работы, произведенный в Кесарии в 20 г. до н. э. римским мастером. Ошибочно считался «сосудом для слез», поскольку предполагалось, что он был хранилищем слез, проливаемых из-за смерти любимого человека. На самом же деле в нем хранились дорогие духи, поскольку узкое горлышко препятствовало испарению их. В чистое стекло, из которого выдувался сосуд, добавлялся янтарь, и стенки изделия были украшены красивыми зелеными и аквамариновыми разводами. Сосуд был доставлен в Макор весной 4 г. до н. э.

Я всегда считал город Макор одной из самых очаровательных римских колоний нашего еврейского царства, и во мне говорит отнюдь не мелкий провинциализм, поскольку мне довелось работать во всех крупнейших городах Востока. Мне повезло – я создавал красоту Иерихона и провел три года в Антиохии, заканчивая прокладку ухоженных улиц, начало которым положил Антиох Эпифан. Я вымостил их мрамором и перекрыл аркадами, которые покоились на колоннах столь величественных, что глаз человека не мог проследить их до самого верха. Конечно, самое счастливое время мне выпало, когда я создавал Кесарию, этот восхитительный город, и, кроме того, я нес ответственность за перестройку еврейского храма в Иерусалиме, но, откровенно говоря, эта задача не доставила мне большого удовольствия, потому что во мне еврейской крови не больше, чем в самом царе, и я занимался храмом, лишь чтобы доказать – мне по плечу и самые величественные проекты.

И когда я говорю, что, по моему мнению, наш пограничный город Макор сочетает лучшие черты римской архитектуры с удивительно удачным расположением, в котором есть место и горам и морю, я сравниваю мой маленький город с такими прекраснейшими созданиями, как Иерихон и Антиохия. Откровенно говоря, его достоинства не уступают Кесарии, и это уже говорит о многом. Когда несколько мгновений назад я поднялся со своего ложа и сквозь прохладный утренний сумрак перед рассветом, который, скорее всего, будет для меня Последним на этой земле, стал вглядываться в ту красоту Макора, которую помогал создавать, то, хотя я не сентиментальный человек, у меня невольно вырвалось: «Если бы только мы могли все это сохранить в его теперешнем виде! Это был бы памятник всему лучшему, Чего достиг Рим!»

Из моего узилища в храме Венеры я вижу, как белеют в темноте фасады зданий, которые придают форуму совершенство и законченность. Справа от меня воздвигнут небольшой греческий храм – как мне рассказывали, в честь Антиоха, благодетеля этих мест. Он невысок и его шесть безукоризненных дорических колонн напоминают нам, сколь многим мы обязаны грекам. В римском плане перестройки Макора я сохранил блистательное строение, служившее центром города, но превратил его в наш храм Юпитера. Местные жители утверждают, что оно стоит на том самом месте, которое последние три тысячи лет считается священным, и я склонен поверить, поскольку это небольшое здание несет в себе такую одухотворенность, которая не может быть делом рук архитектора.

Лицом к греческому зданию, в котором я не изменил ни одной детали, тянется просторный дворец правителя. Я полностью перестроил его, добавив новый фасад с шестнадцатью нишами, в которых царь расположил изображения великих римлян. Когда среди них появилась величественная мраморная голова, евреи Макора восстали, поскольку она стала оскорблением их верований, а моя жена Шеломит, которая придерживалась той же религии, разразилась рыданиями. Но когда прибыл царь, то он, не обращая внимания ни на мое мнение, ни на слезные мольбы моей жены, приказал собраться в старом гимнасиуме всем влиятельным членам еврейской общины и, убедившись, что поймал их в ловушку, спокойно бросил на них своих наемников с обнаженными мечами, которые и перебили всех евреев. Пол в зале гимнасиума стал красным и липким от крови.

Я возмущенно сказал: «Эта бойня была совершенно излишней», но он ответил: «Я-то знаю, как управлять евреями, а вот ты – нет». И он оказался прав, потому что после этого первого массового убийства евреи Макора смирились – пусть даже все остальное царство не могло этим похвастаться.

Когда я покончил со старым греческим дворцом, никому бы не пришло в голову, что когда-то он был эллинским сооружением и из него правитель, назначенный царем, уверенно правил нашей округой. В одном смысле глупо было считать Макор еврейским городом, потому что еврейское царство простиралось к востоку и югу; мы же разместились на самом краю, куда приближалась граница Финикии, и по большому счету воспринимали себя как часть Римской империи. Как и повсюду в ней, мы пользовались греческим языком, почитали римских богов и ходили в римский театр или посещали арену в Птолемаиде, созданный мною шедевр для гладиаторских боев. Тем не менее, мы были частью еврейского царства, и семьи, подобные той, из которой вышла моя жена, играли в городе значительную роль, хотя лучшие места в городе принадлежали римлянам, таким, как я.

Размеры форума ограничивались с южной стороны храмом Юпитера, а с северной – дворцом правителя. Вдоль западной стороны площади я возвел три небольших храма, высоко оцененные царем, и центральный из них был посвящен Венере. Он всегда был моим любимым – небольшое мраморное здание с шестью ионическими колоннами, которые, казалось, висели в воздухе. По иронии судьбы я вынужден томиться в заключении именно в этом храме, но если правде что каждый человек всю жизнь строит свою тюрьму и пытается забиться в нее, как устрицы в свои раковины, которых море выкидывает на пляжи Кесарии, то я построил себе великолепную тюрьму, вполне достойную того человека, каким я всегда хотел быть. И в предрассветном сумраке я размышляю, что согласен быть замурованным в храме Венеры, ибо он представляет собой безукоризненную работу. Камни его кладки подогнаны друг к другу даже без всякого раствора, Колонны сливаются в единое целое с фасадом. С любой точки зрения за пределами тюрьмы он смотрится именно так, как я и хотел, и, если уж мне и предстоит умереть сегодня, я бы предпочел проститься с жизнью именно здесь, а не в любом другом месте. Ни одна из возможных тюрем, которых я настроил по всей империи, не отвечала бы моим желаниям лучше, чем эта. Дворцы в Антиохии слишком велика. Изящный форум в Иерихоне слишком безличен. Красота Кесарии всегда принадлежала только царю, и никогда – мне. А этот тихий уголок на краю империи всегда казался мне самым достойным местом, дабы здесь встретить свою смерть.

Я выглядываю из храма Венеры, окруженного полусонной стражей, и вижу на другой стороне форума здание, которым я горжусь больше всего. Оно занимает почти все пространство между старым греческим храмом и дворцом правителя – строгое массивное здание, не украшенное ни колоннами, ни нишами для статуй. Это просто каменная глыба совершенных пропорций, прямых и чистых линий. Может быть, она воплощает то достоинство, которое я однажды увидел в легионах Юлия Цезаря, когда они шли маршем из Дамаска на Египет. Это были не просто обыкновенные солдаты, а мощное войско, сплоченное единой целью; и с этого дня я, которому лишь недавно исполнилось двадцать лет, во всех своих строениях старался воплотить это чувство могучей силы и достоинства. В Иерихоне я не добился успеха; царь спутал все мои планы, и мне пришлось пойти на компромисс, неудачу которого скрыть было невозможно. Но когда я решил возвести величественное, солидное здание в Макоре, царя рядом уже не оказалось. Он сказал мне просто и ясно: «Построй что-нибудь, дабы оно напоминало нам о тех первых днях, когда мы бок о бок дрались в Макоре». В глубине души я не сомневался, что он хотел, чтобы здание носило его имя, но, когда оно было возведено, он был озабочен отношениями с Римом – поскольку он не был евреем, его владычество над этим народом зависело лишь от благоволения Рима, – так что он привел из имперского города полное судно высоких сановников и усвоил им трехдневное празднество, в ходе которого и дал имя моему последнему строению. И теперь, по мере того как поднимается солнце, оно предстает перед моими глазами – низкое величественное здание, которое надвигается на меня, как легионы Юлия Цезаря в кожаных доспехах. Но оно носит не его имя. Льстецы и подхалимы подхватили то имя, которое наш царь дал ему в тот день, – Аугустиана, – и в этом здании мы неизменно почитали Цезаря Августа как нашего бога. Моя жена Шеломит, как и другие евреи, отказывалась делать это, но их отказ не повлек за собой никаких неприятностей: в нашем городе римляне и евреи жили бок о бок, как и во всем царстве, соблюдая что-то вроде вооруженного перемирия. Каждый почитал своих богов и придерживался своих верований, как, например, моя жена и я. Она любила Иерусалим и своего еврейского бога. Как была она счастлива, когда я был направлен для проведения дополнительных работ в храме. Я, как римский гражданин, предпочитал бывать в Кесарии и поклоняться Цезарю Августу, и мне казалось, что для нас, римлян, это лучший вариант бытия, потому что во всей империи, включая даже Рим, не было более очаровательного города, чем Кесария, возведенная нами из белого мрамора, политого потом рабов.

Между моей тюрьмой и Аугустианой стоит то, за что в Макоре я единственный несу ответственность: двойной ряд высоких мраморных колонн с массивными коринфскими основаниями и изящными капителями, на которых ничего не покоится, поскольку я расположил колонны здесь лишь для того, чтобы добавить изящества форуму и связать друг с другом различные строения. И сейчас, глядя на них, я думаю, что и вся моя жизнь напоминала ряды колонн, которые, как дни, тянулись друг за другом, и мне вечно не хватало то колонн, то дней. Как много мраморных колонн поставили мы в Кесарии? Пять тысяч? Десять тысяч? Весь город должен был стать воплощением красоты, и корабли с колоннами на борту один за другим приходили из Италии. Как-то вечером мы с царем прогуливались по Кесарии, и он сказал мне по-гречески: «Тимон, ты возвел мраморный лес. Я пошлю еще за тысячью колонн, и мы построим театральную площадь». В Антиохии, в Птолемаиде, в Иерихоне – сколько я поставил колонн, этих молчаливых мраморных людей на марше, которые приносят изящество и благородство тем дорогам, по которым они идут?

На нашем форуме их было всего восемь, протянувшихся в две линии от греческого храма до дворца, но они олицетворяли те тысячи, что вырастали повсюду, ибо без ведома царя я в поисках самых лучших колонн посещал сотни судов, приходящих из Италии; та, что стоит у храма Венеры, украшена каннелюрами, а пара, что высится у Аугустианы, отливает пурпуром. Сторонник строгого единообразия сказал бы, что греки, которые возводили первый храм, устыдились бы той мешанины стилей, которую я устроил, и стали бы искать простую чистую ноту, повторяющуюся семь раз. Я же хотел именно такого итога своей жизни… Как прекрасны они в своем разнообразии, как совершенны их пропорции. Из трех тысяч колонн я выбрал именно эти восемь, и, если бы они меня не устроили, в моем распоряжении были еще три тысячи колонн. Стоя здесь, мои мерцающие в утреннем свете колонны ничего не несут на себе. И если сегодня мне предстоит умереть…

Впрочем, какая разница – явится ли посланец из Иерихона сегодня или через шесть дней? Мне шестьдесят четыре года, но я так же крепок, как в те дни, когда дрался рядом с царем; я сед, но сохранил все зубы. Мне довелось видеть легионы Юлия Цезаря. Я девять дней сопровождал Клеопатру. Я был свидетелем славы Антиоха и много работал. Я был более счастлив, чем большинство окружающих, и куда чаще посмеивался над царем. Еще в юные годы я завоевал единственную женщину, которую считал достойной любви, и, хотя были периоды, когда я искал наслаждения с рабынями в Иерихоне или с изящными молодыми евнухами в Кесарии, я всегда возвращался к Шеломит. Мне в самом деле повезло. Сейчас она лежит на своей койке, разделяя со мной тюрьму, но пусть даже волосы ее пробиты сединой, она остается для меня столь же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее на руках у царя. Он, бедняга, познал десять жен и был полон ненависти ко всем ним, пока я с Шеломит плыл себе по жизни, как человек, который спокойно спускается по реке в маленькой лодке, держа путь к морю забвения, но постоянно испытывает все новые радости от видов, которые открываются по берегам река, и чувствует постоянное удовольствие от общения со спутником, который делит с ним лодку. Шеломит – это мраморная колонна, которой суждена вечная жизнь, и если мы умрем сегодня, то восемь совершенных колонн на форуме этого маленького городка станут ей памятником, потому что в них уже обитает ее дух.

Если и я перехожу в юго-западный угол своей тюрьмы, то могу смотрет на улицу, где стоит одно из моих созданий, которое принесло мне больше всего счастья. В детстве я обычно играл рядом со старым греческим гимнасиумом. Затем здание обветшало до совершенно жалкого состояния, но, проходя вдоль растрескавшихся и осыпающихся стен, я представлял себя атлетом на Олимпиаде. От печальных воспоминаний, связанных с этим местом, меня пробирала дрожь: у разрушенных ворот стояли две статуи, которые я полюбил еще до того, как научился ценить совершенство греческой скульптуры. Слева высился Геркулес в позе борца, справа же – легконогий бегун Гермес, а вот в запущенном зале размещалась статуя, поражавшая меня своими гигантскими размерами и уродством. Это был Зевс, ныне именовавшийся Юпитером, в роли дискобола, но верные нам евреи рассказали, что на самом деле это Антиох Эпифан, покровитель этих мест, которого евреи изгнали отсюда сто лет назад. Но тогда мы не верили ни одному слову из этой истории.

Я взялся за этот обветшавший гимнасиум и сделал из него воплощение красоты. Этой работой я занимался с любовью. И хотя ни в коей мере не пытался противопоставить ее многочисленным храмам и стадионам, что я возвел, она доставила мне такое же удовольствие, как Аугустиана или святилище, в котором я сейчас нахожусь, ибо, когда здание, все из белого мрамора, было завершено, оно стало центром жизни Макора, и, когда бы царь ни отплывал из Птолемаиды, он посещал меня и проводил долгие часы в мраморных банях. Он как-то признался мне, что часть самых счастливых часов в жизни он провел в Макоре, первом городе, который завоевал и обосновавшись в котором завладел Галилеей, а потом и всем еврейским царством.

Поскольку царь благоденствовал в Макоре, он дал мне полную свободу перестраивать мой маленький город: главные ворота обрели совсем другой вид, но я сохранил извилистый подход к ним; стены, которые, должно быть, были возведены во времена царя Давида, были подняты заново, так что город засиял, как драгоценный камень в соответствующем обрамлении. Улицы стали прямыми и чистыми, старые дома были снесены, и на их месте появились строения из белого известняка. Я обновил даже старую систему водоснабжения, поставив на главном спуске новые гранитные ступени, а рядом с самим источником – мраморные скамьи.

В нашем царстве господствовал римский мир, и посему окружение нашего городка тоже процветало. Дорога в Птолемаиду была спрямлена и вымощена каменными плитами, так что колесницы могли двигаться по ней если и без больших удобств, то, по крайней мере, быстро. Я приказал заменить старый давильный пресс для оливкового масла на участке моей семьи на новый, произведенный в Южной Италии, и обнес свои поля каменными стенами, обозначавшими их границы. Сельская местность вокруг города дышала уютом и покоем, которые я всегда ощущал, возвращаясь домой после работы в далеких городах, а в стенах города царило богатство, которое поступало к нам со всех концов света: Персия и Индия были столь же близки, как Британия или Галлия; торговые караваны приходили со всех сторон. Птолемаида принимала корабли из всех портов наших морей и даже с западного берега Африки. Старые евреи говорили мне, что Макор расширился, как в былые времена, – в его стенах обитает больше тысячи человек, а за стенами города спокойно процветают еще шестьсот. Мне довелось побывать на всех реках, что текут к востоку. Я приходил на кораблях во все морские порты. Я работал в Риме, Афинах и Александрии…

Проснулась моя жена. Я подошел к ее лежанке и осторожно коснулся пальцем ее маленького носика – пусть в этот последний день я буду первым, кого она увидит. Она приподняла голову от подушки и улыбнулась, а я вспомнил, как некий философ в Иерихоне однажды сказал мне: «Мужчина никогда не будет стариком, если его способна волновать женщина его же возраста». Если он прав, то я умру молодым. В это утро я чувствовал, что в состоянии пробежать большую дистанцию или заложить первые камни нового храма и люблю Шеломит. Улыбнувшись, она сказала: «Не хочу терять ни мгновения» – и опустила ноги на мраморный пол.

– Они просыпаются! – услышал я перекличку стражников, и это известие дошло до городских чиновников.

– Пришел наш день? – спросила Шеломит, и, пока она мылась в алебастровой чаше, что я вырезал в Антиохии, я сказал ей, что, по моему мнению, царь конечно же скончался – он не мог и дальше тянуть нить жизни, этого не могло быть – и еще до исхода дня должен явиться посланник с приказом, после которого к нам пожалуют солдаты с обнаженными мечами.

Нe менее одиннадцати раз в жизни я видел, как царские наемники расправлялись с узниками. Это было любимой забавой царя – разоружив своих врагов, он загонял их в узкое пространство, через распахнутые двери которого с ревом врывались его легионеры с короткими мечами. Я никогда не мог понять, почему солдаты повиновались ему, ведь на эту бойню было страшно даже смотреть. Она должна была вызывать отвращение и у тех, кто занимался этой резней. Но солдаты неизменно подчинялись ему, и их короткие мечи, блестя, продолжали вздыматься, пока военные туники не становились красными от крови. Ни одна из жертв не погибала от жестокого прямого удара. Как правило, их рубили на куски, отсекали уши, отрубали ноги у лодыжек, и эта бойня становилась для меня невыносимым зрелищем. Но царь неизменно стоял и смотрел. Языком, обложенным белым налетом, он облизывал губы; наливаясь яростью, он сплетал и расплетал короткие толстые пальцы, выкрикивая: «Перебить всех! Они выступали против меня!»

Впервые я встретил Ирода сорок пять лет назад у ворот Макора. Тогда ему минуло четверть века, а мне было девятнадцать. Он был обаятельным и отважным сыном правителя Идумеи, который попытался отвоевать еврейское царство у законных наследников Иуды Маккавея. Нам казалось невозможным, что нееврей может воссесть на этот трон, но мы, все, кто были молоды, присоединились к Ироду не потому, что рассчитывали на блага, которыми он наделит нас, став царем; думаю, мы пошли за ним потому, что он был обаятелен и решителен. В те дни в Галилее свирепствовали бандиты, которые называли себя патриотами, и мы хотели покончить с ними.

– Если мы будем неустанно нападать на них, – сказал нам Ирод, – то одержим победу. Вы обретете мир, а я… – Помедлив, он закончил: – Свою награду.

В разных местах рядом с Макором мы настигали большие скопища бандитов. Даже Рим не мог справиться с ними, но Ирод наводил на них ужас. Я участвовал в двух самых крупных побоищах; обнажив меч, я безжалостно рубил безоружных пленников. Сколько жертв мы оставили по себе в этих первых кампаниях? Тысячу… четыре тысячи? Я работал мечом, пока руки не наливались свинцовой тяжестью, но мы окончательно сломили бандитов. Самых неукротимых мы предали смерти в огне. Других их предводителей обрекли на медленную смерть на крестах. Ирод, скрывая, что хочет воссесть на еврейский трон, начал с того, что убил тысячи и тысячи евреев.

Ирод выбрал меня своим наперсником потому, что в четырех самых критических ситуациях в его жизни я был рядом с ним не в пример остальным, которые испугались поддержать его. Я привык к этому еще в те далекие годы, когда евреи восставали против своего мучителя и ему дважды приходилось спасаться бегством – тогда казалось, что он обречен. В Иерусалиме еврейские вожди напомнили те массовые бойни, что он устраивал в Галилее, и сказали, что он действовал в противоречии с еврейскими законами, и это было чистой правдой. Он не обращал на них внимания, отбрасывал их, убивая людей без судов и приговоров, распиная и сжигая их; посему он сам был отдан под суд, и в тот вечер, когда трибунал должен был вынести решение – конечно же его ждала неминуемая казнь, – он спросил меня, так ли я смел перед лицом закона, как и на поле битвы, и я сказал: «Да». Так что, когда непреклонный суд бородатых старцев собрался вынести ему смертный приговор, я ворвался в зал суда во главе своих солдат и пригрозил перебить всех евреев, которые посмеют проголосовать против моего командира. Судьи запаниковали, и Ирод вышел на свободу.

Второй раз я поддержал его, когда евреи, все еще надеясь не подпустить его к царскому престолу, отравили слух Антония, который наследовал великому Цезарю в постели Клеопатры, что соседствовала с нами на юге. Я явился к Антонию, правившему нашими землями, и сказал об Ироде самые хорошие слова; частично и в силу моей просьбы Антоний признал Ирода регентом, который правит евреями от его имени, – и таким образом мой розовощекий юный генерал добрался до вершины власти. Должен сказать, он не забыл ту помощь, которую я ему оказал в этих двух испытаниях.

Тимон Мирмекс – так он называл меня, ибо, говоря с глазу на глаз, мы пользовались греческим, и когда он заметил мою любовь к возведению зданий, то стал посылать меня из одного города в другой, но самая большая радость посетила меня, когда по его приглашению я оказался в Кесарии, где, поднявшись на высокую песчаную дюну за башней Стратона, открытую всем ветрам, мы стали планировать создание одного из величайших городов мира.

– Это мой Тимон Мирмекс, – представил он меня своим генералам, – мой трудолюбивый муравей. Именно он ставит все эти здания.

Он никогда не отказывал мне в поддержке. Когда я предупредил его, что та Кесария, которую мы замыслили, потребует всех доходов его царства за десять лет, он подбодрил меня, а позже, когда я подсчитал, что перестройка храма в Иерусалиме в соответствии с нашими планами обойдется в такую же сумму, он побудил меня взяться за работу. И если сегодня вечером мне придется пасть под ударами солдатских мечей, я оставлю по себе Иудею куда более красивую, чем раньше, – и не потому, что я был большим мастером, так как в Антиохии или Иерихоне были строители и получше меня: Иудея стала средоточием такого величия потому, что царь Ирод обладал безошибочным чувством красоты.

Многие – я слышал их слова и в Афинах, и в Риме – высмеивали евреев, обвиняя их в том, что у них нет чувства прекрасного. Они указывали на уродливые еврейские синагоги, сравнивая их с блистательными храмами – как тот, в котором я сейчас нахожусь. Или же обращали внимание на убожество еврейских обрядов, которые не выдерживали никакого сравнения с песнопениями жрецов Юпитера. Или же спрашивали, где еврейские статуи и что представляет собой еврейская архитектура. А также почему у них нет красивых песен, которые звучали в таких портах, как Птолемаида, когда туда приходили греческие суда. Мнение, что евреи незнакомы с понятием красоты, было широко распространено. Но спустя какое-то время евреи обрели царя, который знал, что такое подлинное величие. Моя жена презирала его, как нееврея, и не принимала мои хвалебные слова в его адрес; если я правильно понимал ее, он был полуевреем, но заставлял своих подданных украшать землю, на которой они жили, и я никогда в жизни не встречал более красивых мест.

Я помню, когда мы впервые начали строительство, – это было в Иерихоне – задолго до того, как в мыслях родилась Кесария, и мы смотрели, как рабы возводили стены из огромных гранитных глыб, а Ирод сам взял в руки зубило и показал, как выглядит на деле та идея, о которой он говорил несколько дней назад.

– На каждом камне оставьте нетронутой выступающую центральную часть и обработайте края по длине и ширине… – Он показывал каменщикам, как по его указаниям обрабатывать огромные глыбы, и, когда все было сделано, он заставлял рабов подставлять камни под солнечный свет, и, увидев восхитительную игру света и теней на их грубоватой поверхности, я понял, какими он представлял себе эти стены, и мы возводили их так, как он хотел. И когда они поднялись и на них заиграло солнце, стало понятно, что таких стен еще нигде не было, и обученные нами рабы были разосланы по всему царству, чтобы обрабатывать камни по образцу Ирода.

Сколько их было вырублено за эти годы? Должно быть, около миллиона. Целые армии рабов всю жизнь трудились в каменоломнях, чтобы угловатые глыбы превратились в безукоризненные стены – на каждом камне кладки выступала его необработанная центральная часть, но сглаженными кромками они идеально прилегали друг к другу. Был ли их миллион? Должно быть, куда больше миллиона.

Доводилось ли вам видеть огромнейшие камни стены Иерусалимского храма? Некоторые из них втрое выше человеческого роста и соответственно больше по всем остальным измерениям. Чтобы перемещать их из каменоломни на большие расстояния, требовалось не меньше двухсот человек. Каждая из этих чудовищных глыб точно ложилась на свое место, и края их были зачищены по указаниям ирода.

Он любил меня не только потому, что я был рядом с ним в четырех тяжелейших испытаниях, но и потому, что я был его веселым собутыльником в те годы, когда он познакомился с Мариамной. Она была принцессой из рода Маккавеев, и если бы он смог взять ее в жены, то ее высокая кровь обеспечила бы ему дополнительные права на владычество над всеми евреями, но я-то знал, что он любил ее отнюдь не по династическим соображениям. Она была восхитительным созданием, потрясающе красивой женщиной, умной и искусной в любви. Помню день, когда ее подруга Шеломит приехала вместе с ней в Макор. Мариамна держалась по правую руку юного царя, а Шеломит по левую, и какой же красивой троицей они были. Мы вчетвером не расставались в те дни, смеялись и болтали по-гречески, и как-то ночью, что мы провели в Иерихоне, я спросил Ирода, могу ли я, по его мнению, взять в жены еврейскую девушку, а он сказал, что и сам собирается сделать это. В последние годы возникали вопросы, в самом ли деле Ирод любил эту удивительную еврейскую принцессу, или же он женился на ней, лишь чтобы обеспечить себе право на трон Иудеи, но мы-то с Шеломит знали правду. Мы были вместе с ними в те ранние годы, когда любовь Ирода к Мариамне настолько превосходила мою привязанность к Шеломит, что порой я задавался вопросом, кто из нас нормален. Он безумно любил ее и был в сумасшедшем восторге, когда она подарила ему двоих крепких, здоровых сыновей, Александра и Аристобулоса. Я присутствовал, когда мальчикам давали имена, и видел, какая любовь царит между родителями.

Даже тогда я понимал, почему Ирод так любит свою хрупкую еврейскую принцессу. Когда она путешествовала по царству, то буквально лучилась обаянием, которое привлекало к ней и ее мужу любовь еврейского народа. В те счастливые годы даже Шеломит забыла, что ее царь не принадлежит к евреям и что хитростью захватил этот трон и Мариамна теперь представляет тех, от кого он избавился. В эти прекрасные годы прекратились казни, и солдаты с их короткими мечами больше не обрушивались на евреев ни в Иерусалиме, ни в других местах владений Ирода. Ирод и Мариамна были достойны того, чтобы их счастливую любовь воспевали в балладах, и если наша с Шеломит любовь тоже была достойна подражания, то частично лишь потому, что мы были рядом с Иродом и Мариамной и разделяли их страсть, которой не было равной.

– Какое воспоминание о них ты любишь больше всего? – спросил я жену, когда она присоединилась ко мне за завтраком в этот последний день.

– То утро в Птолемаиде, – без раздумий ответила она. – Побывав в Египте для встречи с Клеопатрой, Ирод вернулся в Птолемаиду. Этот город не входил в его владения, но Кесария еще не была тогда построена, и нам приходилось пользоваться чужими портами. Мы втроем встречали его. Я помню, как он сбегал по деревянным сходням, перепрыгивая через тюки с шерстью, и с какой мальчишеской радостью он встретил свою царицу. Он был полон такой любви, что я многое простила ему за ту честную открытость, которой он лучился в тот день. Как давно это было, Тимон?

Я не мог точно припомнить год, но мы вчетвером снова оказались вместе тут, в Макоре, и нас ждало самое серьезное испытание, когда мир Ирода повис на волоске. В жестокой схватке между Октавианом Антонием мы приняли сторону последнего, главным образом, потому, что были ближе к Египту и знали Клеопатру и ее власть. Но в битве при Актиуме Антонии проиграл, и ходили настойчивые слухи, что Октавиан бросит римскую армию против Ирода, лишит его царства и в цепях доставит в Рим на казнь.

– Утром я отплываю на Родос, – сообщил нам Ирод. – Тимон Мирмекс отправится со мной. Я паду к ногам Октавиана. Буду молить его о милости так, как никто еще не молил.

Ночь мы посвятили молитвам в здешнем старом греческом храме, затем отправились в Птолемаиду и поднялись на борт маленького судна, которое и доставило нас на Родос. Здесь в сопровождении всего лишь нескольких спутников Ирод отправился предстать перед Октавианом, единственным наследником Юлия Цезаря, человеком, который заставил покончить с собой и Антония и Клеопатру. Ирод произнес несколько пророческих слов, которые на поколения вперед определили историю Иудеи:

– Именно Антоний возвел меня на трон, и я честно признаю, что истово служил ему. Я не покинул его даже после поражения при Актиуме, поскольку он был моим благодетелем. Я дал ему лучший из всех возможных советов и сказал, что есть только один способ предотвратить катастрофу. Убить Клеопатру. Если бы он покончил с этой женщиной, я бы дал ему деньги, защиту моих стен, войско и мою активную помощь в войне против тебя. Но сложилось по-другому! Безумная страсть к Клеопатре помешала ему услышать разумные слова. И я потерпел поражение вместе с Антонием. Он сокрушен, и я тоже снимаю мою корону, поскольку теперь она принадлежит тебе, Октавиан, а не мне. Я пришел к тебе, питая надежду на незапятнанность моей личности, ибо знаю, что ты будешь спрашивать не чьим я был другом, а каким другом я могу быть. – Таким образом Ирод, проявив отвагу – равной я не встречал в жизни, – вернул себе трон из рук врага, который в других условиях обрек бы его на мучительную казнь.

Как и во многих своих деяниях, Цезарь Август поступил мудро, ибо Ирод доказал, что он один из великих правителей римской провинции. Мне доводилось сотрудничать с проконсулами в Антиохии и Испании, но никто из них ни по силе личности, ни по энергии не мог и сравниться с нашим царем Иродом. Раздвинув наши границы до их естественных пределов, он хранил мир в своей части империи. Если он и не добился всеобщего признания, то все же принес мир и спокойствие в еврейское царство, которое во времена последних Маккавеев познало и воину и разорение; в годы его правления ни бандиты, ни фанатики не осмеливались разорять наши земли, и несколько лет назад, когда, возвращаясь из Испании, я остановился в Риме, Август лично сказал мне: «Я помню тот день, когда ты вместе с Иродом прибыл на Родос. Это был дерзкий и отчаянный поступок с его стороны, но я хотел бы всегда поступать столь же мудро, выбирая своих правителей».

Так как же, несмотря на все свои достоинства и успехи, Ирод так низко пал? Терзал ли его какой-то злой дух, вынудивший его превратить в прах все свое величие? Или же его ненависть и подозрительность, которые он питал к евреям, медленно разъели его мозг? Кто-то скажет, что в животе у него поселился змей, который и пожирал все его жизненные силы, но Шеломит и ее евреи утверждают, что их бог наложил на него особое проклятие за то, что он захватил трон Давидов. У меня же есть своя теория.

Я предвидел, что это может случиться, потому что тридцать один год назад он пришел ко мне в дом в Иерихоне, где я возводил для него храм, бросился на мое ложе и в ужасе прошептал:

– Мирмекс! Ты должен убить этого человека! У меня есть доказательства, что Аристобулос плетет заговор против меня!

Я изумленно отпрянул, потому что брату Мариамны было всего семнадцать лет, и евреи оберегали его пуще зеницы ока, ибо видели в нем возможность восстановить правление Маккавеев.

– Этот юный интриган вступил в заговор, чтобы лишить меня царства, и он должен умереть! – прошептал Ирод, и, когда я предупредил его, чтобы он не вздумал убить брата царицы, Ирод вскричал в диком возбуждении: – Не упоминай их имена рядом! Мариамна – богиня, а ее брат – ядовитая змея! – И затем многозначительно добавил: – Сегодня днем он идет купаться. – Ирод подозвал капитана своей киликийской стражи, и тот объяснил мне замысел:

– Мирмекс, этот юноша доверяет тебе. Когда он войдет в бассейн, ты подплыви к нему, обними и схвати за руки. Мой человек подберется к нему под водой и перехватит ему ноги.

Это был красивый бассейн, который я облицевал мрамором, и, когда появился Аристобулос, я убедительно изобразил, что плаваю в нем. Залитый солнечным светом, юноша походил на римского бога.

– Привет, Тимон! – крикнул он, и, когда спустился по мраморным ступеням, я подплыл к нему и, обняв, прижал его руки к телу, так что, когда киликиец схватил его за ноги, я почувствовал дрожь, которая прошла по его телу. Его лицо было вплотную ко мне, и он дикими глазами уставился на меня, но я стиснул зубы и, вскинув руки, сдавил ему горло, после чего мы и утащили его под воду.

Я почти забыл это убийство Аристобулоса – ибо династия должна защищать себя, а юный Маккавей пользовался слишком большой популярностью в толпе, – когда Ирод решил подняться по каменным ступеням к Масаде. Ее руины я превратил в нечто вроде крепости-дворца, равной которой не было на востоке. Мы расположились тут подобно орлам, глядя на лежащее внизу Мертвое море и холмы Моава. И Ирод снова прошептал:

– Мирмекс, как я могу пойти на это?

Он впал в такое отчаяние, что я испугался за его рассудок, и, когда он стал издавать бессвязные стоны, я отослал своих помощников. Подобно муравьям они стали спускаться по каменистой тропе, и, когда отдалились, я спросил его – что же он собирается сделать такого, что привело его в такое состояние?

– Я должен убить Мариамну, – сказал он, глядя на меня глазами дикого ессея из пустыни.

– Нет! Нет! – запротестовал я, словно он был моим братом, но на этой горной вершине он, захлебываясь словами, выложил мне все косвенные доказательства, уличающие его безупречную жену. Он в самом деле собирался убить ее, ибо она каким-то образом вступила в заговор против него. Я заткнул уши и сказал: – Спускаемся отсюда, и чтобы больше я не слышал этого бреда.

Полный ужасающей подозрительности, он отпрянул, схватившись за рукоятку меча. Мы были одни на краю утеса, и он вскричал:

– И ты с ней заодно! Август защитит меня! Мирмекс собирается убить меня!

Я дал оплеуху сошедшему с ума царю и осторожно свел его вниз, говоря:

– Если ты и мне не доверяешь, Ирод, то твой мир действительно пошел прахом.

И когда мы оказались на прочной земле, я сказал:

– А теперь выкладывай мне свои выдумки.

Вместе с ним я вернулся в Иерихон, и всю дорогу он непрестанно говорил о ее вине. У него есть неопровержимые доказательства, сказал Ирод, и три дня он буквально сходил с ума, не в силах заставить себя убить Мариамну. Но наконец он отдал приказ. Его наемники бестрепетно вошли в покои Мариамны – им редко выпадало такое задание – и прикончили ее.

Когда его безупречная жена была мертва, он стал любить ее больше, чем при жизни. Он безумствовал в своем огромном дворце и, стеная, взывал к пощаде у призраков, которые преследовали его. Он мог ворваться в мои покои и сидеть, глядя на Шеломит, после чего разражался рыданиями и стонами:

– Я убил прекраснейшую еврейскую принцессу, которую только знал мир. Нет мне пощады!

Через его ложе прошла какая-то гротескная вереница других женщин, которые становились его женами. У него было много детей, которые уже могли унаследовать его царство, а беснуясь среди своих рабынь, он тыкал пальцем то в одну девушку, то в другую и кричал: «Ты не Мариамна!» – но, тем не менее, брал их одну за другой.

На корабле, на котором я возвращался из Испании, была шлюшка, услаждавшая матросов, симпатичная девушка, о которой и я порой мечтал в своем уединении, но капитан судна предупредил меня, что у нее портовая болезнь, так что я предпочитал лишь издалека смотреть на нее, но как-то Ирод, прогуливаясь по набережной Кесарии, увидел эту девушку и вскричал:

– Вот ты – Мариамна!

И действительно, она походила на нашу покойную царицу.

– Только не ее! – взмолился я, но он уже был очарован ее царственной красотой, и его ничто не могло остановить. Потом уже, когда болезнь поразила его, он обрушился на меня:

– Я говорил тебе, что это была Мариамна! Она вернулась, чтобы проклясть меня! – Он свалился больным, но египетский доктор взялся лечить его.

Когда его беспокойство достигало предела – особенно если что-то напоминало ему о Мариамне, – он, расстроенный, приходил ко мне и говорил:

– Мы должны выстроить в Антиохии храм, которому не будет равных, – и какое-то время со всей энергией занимался этим замыслом. Но вскоре его начинали одолевать жуткие подозрения о других заговорах против него. Как-то он приказал вздернуть на дыбы тринадцать женщин и подвергнуть их таким пыткам, которые человеческое тело выдержать не в состоянии, и когда, не в силах выдержать чудовищные страдания, они признавались в фантастических преступлениях и обвиняли людей, которых даже не знали, всех подозреваемых тащили на арену, где наемники, размахивая короткими мечами, безжалостно рубили и уродовали невинных, пока нам, кто смотрел на все это, не становилось плохо.

Затем он снова приходил ко мне и шептал:

– Они строили заговоры против меня.

На этот раз ими оказались его собственные дети, сыновья Мариамны, которым мы с Шеломит помогали подобрать имена. Мы присутствовали при их обрезании – а теперь их обвиняли в попытке отравить отца. На этот раз, словно прислушавшись к словам богов, вмешался Цезарь Август и предупредил Ирода, чтобы он не вздумал убивать своих сыновей. Состоялось трогательное примирение, в ходе которого Александр и Аристобулос – последний был назван в честь своего дяди, которого я помог утопить, – слезно поклялись в сыновней любви к своему выжившему из ума отцу и пообещали хранить ему неизменную верность.

Но спустя короткое время он снова пришел ко мне:

– Эти злодеи снова собираются убить меня. – И на этот раз он представил мне доказательства их вины. Поэтому я сопутствовал ему в Беритос, город, который Цезарь Август назначил для проведения в нем суда, и дал перед судьями беспристрастные показания в пользу своего царя. Сам Ирод выдвинул ряд чудовищных обвинений, и наконец суд неохотно дал ему разрешение убить своих сыновей, если по размышлении он все же придет к такому решению. Как маньяк схватив это разрешение, Ирод вернулся в Иудею, имея при себе список из трехсот уважаемых граждан, подозреваемых в участии в заговора но когда я увидел этот перечень, то понял, что большинство жертв просто не могут быть заговорщиками, и стал спорить с ним, но он завопил: – Они строили козни против меня и должны умереть!

Ирод, содрогаясь, в одиночестве остался в своем дворце в Кесарии, не в состоянии решить, должен ли он или нет убить своих сыновей от Мариамны, а мы с Шеломит убеждали его не делать этого. И стоило ему взглянуть на мою жену, как его охватывала волна раскаяния, и он заливался слезами, оплакивая свою потерянную принцессу, свою царицу, но наваливавшаяся на него скорбь лишь усиливала его решимость убить своих сыновей, так что я запретил жене видеться с ним, решив, что я сам смогу справиться с владевшим им чувством мести.

– Освободи своих сыновей, – молил я. – Дай свободу тремстам евреям.

Я мог бы добиться успеха, не вмешайся один старый солдат, который часто бывал во дворце. Из благодарности к помощи, которую старик оказывал ему в давних кампаниях, Ирод дал ему какую-то несложную работу, и этот ветеран, оказавшись с Иродом лицом к лицу, откровенно предупредил его:

– Осторожнее! Армия ненавидит твою жестокость. Что касается твоих сыновей, то не только рядовые не поддержат тебя. Многие офицеры открыто проклинают тебя.

– Кто осмеливается? – вскричал Ирод, и глупый старик высыпал ему целый ряд имен.

Когда это произошло, я понял, что потерял последнюю возможность хоть как-то влиять на царя. Он послал своих телохранителей арестовать всех, кого назвал ветеран, затем вздернул старого солдата на дыбу и стал терзать его тело, выламывая ему все кости и дробя суставы. Ветеран дал бессмысленные признания, но они устроили Ирода. Собрав послушную толпу, он представил ей обвиненных офицеров. Захлебываясь дикими словами, полными жажды крови, он изложил историю заговора, напугавшую людей.

– Ваше царство в смертельной опасности! – кричал он им и в апогее своего выступления завопил: – Вот они, виновные! Убейте их!

Возбужденная толпа, вооруженная дубинами, накинулась на них. В тот день были разорваны на куски десятки ни в чем не повинных людей. Им крушили головы на глазах царя, который, подпрыгивая, танцевал перед толпой, крича: «Убивайте их! Убивайте!»

Сколько евреев перебил Ирод в те годы, когда им владело безумие? Сколько колонн он воздвиг в годы своего величия? Ни то ни другое подсчитать невозможно. Я, которому довелось стать свидетелем лишь нескольких таких массовых боен, своими глазами видел жестокую смерть, должно быть, шести или семи тысяч лучших людей царства. Вот лишь один совершенно бессмысленный инцидент: женщина, которой рабыня завивала волосы, высказалась против таких убийств. Рабыня сообщила о ней, и ее подвергли пыткам. Она изрыгнула имена шестидесяти сообщников, никто из которых ни о чем не подозревал. Их, в свою очередь, стали пытать на дыбе, когда германские и африканские наемники выдергивали им кости из суставов, и они назвали еще сотни других людей. Все были уничтожены без суда за преступление, смысла которого никто не понимал. Их добро перешло в царские закрома, и все члены их семей, вплоть до двухмесячных младенцев, тоже были перебиты.

Так сколько евреев уничтожил Ирод? Сколько великих умов он обрек на изгнание и забвение? В какой мере он подорвал мощь нашего царства? Я не могу даже предположить, но количество жертв исчисляется тысячами и тысячами. Точнее, речь надо вести о десятках тысяч, и, как правило, это были самые лучшие, самые достойные мужчины и женщины нашего царства. Я мог лишь удивляться, что среди евреев еще оставались люди, способные собирать налоги или составлять законы, но я отнюдь не удивился, когда наконец и мы с Шеломит попали в сети Ирода. Кто и что сообщил о нас? Я не могу даже предположить. В чем было наше преступление? Я не в состоянии даже представить. Может, какая-то женщина, утомленная своим любовником-черкесом, пробормотала наши имена, всплывшие из далеких воспоминаний. Я спросил Шеломит, что она думает об этой теории, и она ответила:

– Не хуже любой другой, что может прийти нам в голову.

Какой ужасный размах обрела эта трагедия! Треть моих друзей пала под ударами тирана: Антигонуса схватили по навету какого-то торговца рыбой, Барнабаса убили потому, что он владел землей, приглянувшейся царю. Шмуэля, дядю моей жены и достойного еврея, обезглавили по доносу пьяного греческого моряка. Я даже не знаю причин, по которым погибли Леонидас, Маркус и Абрахам. Поэт Аисидас и певец Марцеллус погибли как участники заговора, цели которого так и остались непонятными. Исаак и Иокнем были убиты лишь потому, что им принадлежало серебро. Я могу продолжать, но этот список мертвых бессмыслен, ибо он есть у каждой семьи в Иудее – просто полон другими именами, обреченных по совсем другим обвинениям. Почему римляне позволяли этому безумцу уничтожать свой собственный народ? Да, Иудея далеко от Рима, и то, что в ней происходит, никак не сказывается на нем. Много лет назад Ирод с моей помощью очаровал Цезаря Августа, и все эти десятилетия римский император был готов поддерживать Ирода, пока тот обеспечивал порядок на границах его империи. Конечно, в Рим поступали донесения, но все обвинения, выдвигавшиеся в адрес царя в красном облачении, ложились перед императором в пурпурной тоге, так что Август всегда принимал сторону Ирода. Как-то комиссар, посланный в Кесарию, признался мне, как соратнику-римлянину:

– Неужто нас в самом деле волнует, что перебьют самых лучших евреев? Нам будет куда легче править, если всех их уничтожат.

Так что Ироду не только позволялось уничтожать народ, но его и прямо побуждали к этому.

Тем не менее, несколько недель назад события обрели такой поворот, что даже римляне обратили внимание на террор, который воцарился в пределах некогда надежного форпоста Иудеи. Довольно давно Ирод в виде предельного оскорбления в адрес евреев, которые ненавидели его с той же силой, с какой он презирал их, решил водрузить над главными воротами храма деревянного римского орла, первое изображение, которое со времен Антиоха Эпифана осквернило храм, и все эти годы верующие евреи были бессильны что-либо сделать с этим оскорбительным символом. Когда он появился впервые, я еще не понимал евреев так хорошо, как сейчас, и отказывался принимать их стойкое неприятие этого оскорбления их религии. Но теперь, благодаря Шеломит, думаю, что я их понимаю.

Как бы там ни было, несколько дней назад двое священников обратились с горячими речами к своим ученикам, и группа молодых людей спустилась на канатах с башни замка и сбросила римского орла. Это событие было радостно встречено верующими по всему Иерусалиму, и, я думаю, могло бы вспыхнуть восстание, если бы германские и африканские наемники Ирода не ворвались в толпу и не арестовали бы двух священников вместе с сорока их учениками, которых приволокли и бросили перед царем. Тот впал в неописуемую бессмысленную ярость, ибо посчитал, что действия евреев могут привести к прямому конфликту с Римом и его трон окажется в опасности. Он почувствовал, что от падения деревянного орла вздрогнула его корона. И в слепой ярости нанес ответный удар. Двое священников и трое ребят, которые скидывали орла, были сожжены заживо перед воротами храма. Остальные сорок человек были загнаны в узкий загон, где солдаты-африканцы порубили их на куски. Ирод сообщил Августу, что орел заменен еще более крупным изображением, так что Риму не стоит беспокоиться. В случае необходимости, чтобы успокоить Цезаря Августа, Ирод готов перебить и миллион евреев.

Публично Рим принес ему благодарность, но в глубине души Ирод был жестоко уязвлен неприятием со стороны своих евреев, что и привело к фатальному обострению его заболевания. Чувствуя, что он близок к смерти, Ирод упросил меня сопровождать его в горячие бани на другом берегу Иордана, где из скалы бьет чистый источник, впадая в Мертвое море, озеро словно из тяжелой бронзы. Место это называется Каллирхое, и, добираясь до него, мы двигались через выжженные пустые земли к востоку от Иерусалима. Мне казалось, что мы мертвецы, шествующие через ад, и Ирод, должно быть, разделял мои мысли, потому что приказал солдатам опустить полог своего паланкина, чтобы не видеть окружающую пустыню, которая так хорошо соответствовала мрачности его души. Вечером, когда мы разбили лагерь, он завел со мной разговор об известных ему греческих философах, о греческой красоте, которая всю жизнь глубоко поражала его, и, справившись с сухим кашлем, сказал:

– Мы с тобой, Мирмекс, были лучшими греками из всех. Рим считает нас римлянами, но мы обдурили его. Даже Цезарь Август не смог купить мою душу, потому что она принадлежит Греции.

Я был удивлен, услышав из его уст слово «душа», ибо это был термин эллинизма, незнакомый евреям. Они вообще не знали этого понятия, но оно выражало его отношение к жизни. Наш душевный разговор вдохновил его и придал силы преодолеть оставшийся путь, но в Каллирхое, куда после дней, проведенных в пустыне, прибывают больные люди, местные врачи прописали ему горячие ванны из едва ли не кипящего масла.

Я опустил пальцы в булькающую жидкость и возразил, что этот жар может убить его, но врачи настаивали на своем, и Ирод сказал:

– Если мы уж так далеко забрались, старина, то давай испытаем и этот жар.

Ирод опустился в эту жаровню с маслом. Я оказался прав, жар был столь силен, что он потерял сознание. Из сдавленного горла вырвался хрип, и у него в смертной муке закатились глаза. Я закричал, что врачи убивают его, но они заверили меня, что побелевшие глаза – это хороший признак, и через несколько минут в этой кипящей бане из нее извлекли обмякшее, как у мертвеца, тело Ирода, но врачи предсказали, что он придет в себя. Со временем он действительно оправился от этого испытания, но после нескольких дней под финиковыми пальмами Каллирхое ему стало хуже, и он приказал:

– Доставьте меня обратно в Иерихон. У меня есть кое-какие срочные дела с моим сыном Антипатром. – И мы проделали обратный путь через пустыню, напоминавшую о смерти.

В последний раз я видел царя Ирода семь дней назад. Я описал его состояние своей жене, и когда она услышала, как оно ужасно, то не удержалась от слез, оплакивая нашего старого друга. Когда-то он был стройным и красивым, но теперь чудовищно распух и заплыл жиром. Он стал почти лыс, и рот его щерился тремя сломанными передними зубами, которые он не стал вставлять. Все его тело было поражено болезнью, ноги превратились в огромные тумбы, распухшие от самых лодыжек. Он не мог есть без мучительных желудочных спазм, его гениталии стали жертвой тяжелого заболевания, и там из гниющей плоти выползали черви. Все его тело было в язвах, но хуже всего, что от него шел такой запах гниения, что даже телохранителям приходилось время от времени покидать его, чтобы не потерять сознания. Его возраст уже подходил к семидесяти годам, и это умирающее тело несло на себе следы всех преступлений прошедших лет: его жуткие болезни были местью Мариамны, и ее сыновей, и ее матери, и его друзей, которых он уничтожал тысячами. Невозможно представить, какой ужас он вызывал, но этот человек был моим другом, моим благодетелем, и, когда остальные покинули его, я продолжал оставаться с ним, чтобы хоть как-то облегчить его последние часы.

– Ирод, – откровенно сказал я, – я твой самый старый друг, и я уже ничего не боюсь. Ты не можешь причинить мне вреда больше, чем я сам причинил его себе, работая с тобой и на тебя.

– Что ты хочешь сказать? – сказал он, приподнимаясь на локте так, что в лицо мне с ужасающей силой, словно из десятка отхожих мест, пахнуло его зловонное дыхание.

– Я помог тебе утопить Аристобулоса…

– Он был задушен! – заорал сумасшедший царь. Он уже не помнил, что среди его жертв двое носили имя Аристобулос – дядя и племянник. Он забыл свое первое страшное преступление.

– Я стоял рядом, когда убивали Мариамну…

– Нет! – возразил он, вскидывая другую руку. – Ко мне приходит ее призрак! Он даровал мне прощение! – С идиотским хихиканьем он рухнул обратно на ложе. – Она простила меня, Мирмекс! Ее призрак больше не появляется. О, Мариамна! – Он зарыдал, и из его содрогающейся груди вырвались волны такого зловонного дыхания, что мне пришлось отойти от ложа, на котором покоилось его разлагающееся тело. – Не оставляй меня! – взмолился он. – Ты единственный друг, которому я могу доверять!

В его голосе была детская тоска по тем дням, когда мы были вместе. Он спросил, готов ли я снова сопровождать его в северные провинции.

– Галилея – единственное место в моем царстве, где люди по-настоящему любят меня, – захныкал он. – Я должен снова вместе с тобой увидеть Макор. – Он стал вспоминать, как из моего маленькою города начал свой путь к трону, и спросил, остается ли он таким же красивым, поддувает ли все так же в жаркие дни из вади прохладный ветерок. – В Галилее меня по-прежнему любят, – убеждал он себя.

Видя, как умирающий отчаянно цепляется за мысль, что его продолжают любить, я решил сыграть на этом его бредовом представлении, дабы добиться цели, ради которой и пришел к нему.

– Тебя не будут любить, Ирод, – сказал я, – если ты все же решишься убить Антипатра. – Мои слова оживили его, если только ненависть способна вдохнуть жизнь в разлагающееся тело.

– Мой сын участвует в заговоре против меня! – садясь, заорал он. – Из-за его лживых слов мне пришлось обречь на смерть других сыновей. О Александр и Аристобулос, мои преданные, мои прекрасные сыновья, почему я так глупо приказал убить вас? – Он снова рухнул на подушки и несколько минут плакал по своим погибшим сыновьям, но тут к нему вернулась злоба к оставшемуся в живых сыну, и он обрушил на него страшные проклятия, обвиняя его в невообразимых преступлениях.

– Ирод! – попытался я успокоить этого сумасшедшего. – Ты же знаешь, что не сделаешь этого. Освободи его, и вся Иудея будет аплодировать тебе.

– Ты так думаешь? – Ему вроде передалась моя уверенность, что, отменив смертный приговор, он наконец завоюет любовь своих подданных, и я уже был готов продолжить защищать Антипатра, что годы назад я сделал для самого Ирода, но тут нас прервал стражник из тюремной охраны, принеся новость, что Антипатр, которому кто-то сообщил, что Ирод уже мертв, пытался подкупить стражу, чтобы она освободила его и он заявил о своих правах на трон. – Убейте его! – заорал со смертного ложа этот заживо разлагающийся человек, и отряд его стражи, обнажив мечи, чтобы обрушить их на пятого члена его семьи, послушно двинулся выполнять его приказ, а я вспомнил брезгливые слова Августа: «Я предпочел бы быть свиньей в стаде Ирода, чем членом его семьи, потому что у свиньи все же есть шанс выжить».

– Ты дурак! – завопил я. – Царству нужен Антипатр!

– А мне нет! – злобно рявкнул старый властитель. Возбуждение вынудило Ирода захлебнуться кашлем, его стали сотрясать сильные судороги, отчего комната наполнилась тяжелыми запахами, его перекосило от боли, и, когда спазмы кончились, он, обессиленный, остался лежать на спине. Какое-то время он поплакал по сыну, которого в данный момент убивали, и несколько раз прошептал имя Мариамны. – Будет ли она ждать меня, когда я умру? – взволнованно вопросил он. Прежде чем я смог ответить, он продолжил: – Ты счастливчик, Мирмекс, ты и Шеломит. – Он одарил меня братской улыбкой и с удовлетворением посмотрел на слезы, которые невольно выступили у меня на глазах. – Была ли на свете женщина красивее той юной еврейки, которую мы знали? Клеопатра, Себаста… всех их я знал, но такой, как Мариамна, не существовало. Почему она покинула меня? – Он говорил о ней так, словно ее унесла какая-то неожиданная болезнь, за которую он не нес никакой ответственности. Но тут, почувствовав приближение опасности с другой стороны, он прошептал мне: – До тебя дошли слухи, Тимон? Что якобы родился подлинный царь Иудейский?

Поскольку я ничего не знал о слухах, которые не дошли до меня, он подозвал меня поближе и прошептал еле слышным голосом:

– Говорят, это случилось в Вифлееме. Я послал солдат разобраться.

Я ничего не мог сказать по поводу его последних страхов, так что продолжал хранить молчание, но вдруг он встал, оставил ложе и зашаркал по комнате своими чудовищно опухшими ногами, напоминая труп трехдневной давности. Покачиваясь, он отмахивался от воображаемых теней.

– Почему эти евреи так ненавидят меня? Тимон Мирмекс, ты женат на одной из них. Вот ты и скажи мне. Так почему же евреи ненавидят меня?

Широко расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, он в ночной рубашке стоял передо мной, выкрикивая:

– Я был хорошим царем для евреев. Я принес на их землю мир и справедливость. Вспомни, какие мы строили для них храмы – и как холодно они относились ко мне. Они называли меня идумеем и говорили, что я не еврей. Мирмекс, ты же знаешь, что моим единственным желанием всегда было служить евреям. – Внезапно вцепившись мне в руку, чтобы не упасть, он вскричал: – Ведь Шеломит любит меня, не так ли?

Я заверил его, что она полна любви к нему, и он захныкал, как ребенок.

– Она единственная, кто так ко мне относится. – Снова перехватив меня за руку, он признался: – Ты же знаешь, что Мариамна никогда не любила меня… Она относилась ко мне с презрением… говорила, что я не настоящий царь. – Он с подозрением огляделся и прошептал: – Я думаю, что у нее был любовник. Человек, который приходил во дворец стричь ее.

– Прекрати богохульствовать, – сказал я ему, словно он был ребенком, которого надо было уложить обратно в постель. – Всего лишь на прошлой неделе Шеломит сказала мне, что любит тебя. Но если ты продолжишь убивать евреев, даже она возненавидит тебя.

Схватившись за горло, он в ужасе уставился на меня:

– Шеломит возненавидит меня? Неужели она не понимает, что все мои поступки имели одну цель – помочь ее евреям? Мирмекс, скажи мне честно – когда я умру, евреи будут скорбеть по мне, не так ли?

Почему я ему это сказал? Что мешало мне согласиться с этим сумасшедшим стариком, что я не раз делал в предыдущие годы? Какое для меня имело значение, будут ли евреи скорбеть по нему или нет? Но я сказал ему:

– Ирод, если ты продолжишь убийства, то никто не пожалеет о тебе.

Он отшатнулся, словно я ударил его. Ирод словно подавился моими словами. От его разлагающегося тела шел такой запах гниения, что я с отвращением посмотрел на него. Это привело его в ярость, и он начал орать:

– Ты ошибаешься, Мирмекс, клянусь всеми богами, ты ошибаешься! Евреи будут оплакивать меня так, как никогда не скорбели раньше. – Он позвал своих наемников – африканцев, киликийцев, египтян, германцев, персов, – которые хладнокровно перебили всех вождей иудаизма, и визгливым голосом стал отдавать им короткие резкие приказы: – Отправляйтесь во все города Иудеи. Арестуйте там всех видных горожан. Бросьте их по тюрьмам и охраняйте их. Кормите их досыта. Дайте им все удобства. А в день моей смерти перебейте их! – Солдаты изумленно застыли на месте, а Ирод продолжил: – А теперь отправляйтесь по городам. Вплоть до самых маленьких. Даже в Макор. И начните с ареста этого человека! – Дрожащим пальцем он показал на меня. – Он и его жена умрут. Убейте их так, как я вам приказал.

Ирод снова принялся шататься по комнате, размахивая и рубя воздух правой рукой. Выхватив меч у одного из своих германцев, он стал голосовать воздух у меня перед глазами.

– Рубите его до смерти! Перебейте всех видных людей в царстве! – потеряв силы, он рухнул на вонючие простыни и ухмыльнулся мне. Его лицо с выбитыми зубами было похоже на уродливую маску. – Ты умрешь, Мирмекс. Почему ты должен быть высоким и стройным, когда я превратился в чудовище? Почему у тебя свои зубы и волосы, когда у твоего царя нет ничего, кроме гниющего тела? Почему у тебя есть Шеломит, а у меня отняли единственную женщину, которую я любил? Ты умрешь. Все вы умрете.

И когда солдаты двинулись арестовывать меня, он разразился рыданиями на своем ложе, а я вспомнил древнюю поэму царя Давида, которую Шеломит часто пела мне:

Ирод был законным наследником царя Давида, так что были основания их сравнивать, но, стоя перед ним в роли пленника, я думал, как давний царь Иудейский оплакивал свершенные им великие грехи и искал утешения во всепрощении еврейского Бога, которому он неумело пытался служить; Ирод же плакал только по себе, по своему личному убожеству. Он взывал о милости Божьей, но не мог найти успокоения.

Со своего ложа он выкрикнул последние слова, которые мне довелось услышать от старого друга:

– Когда я умру, евреи не будут скорбеть по мне. Пусть они скорбят по своим богам.

И меня увели.

Под охраной меня доставили в Макор. Как заключенный я миновал Себасту, город, которому, перестроив, я придал величие и назвал его в честь жены Августа. С кандалами на руках я оставил за собой Назарет, Кану и Иотапату. Стража следовала за мной, когда, пройдя через болотные топи и тени своей оливковой рощи, я поднялся к воротам, воссозданным мною по римскому образцу. Я отчаянно пытался крикнуть Шеломит и предупредить, чтобы она бежала, но солдаты успели ворваться в город и арестовать ее. Когда мы встретились на форуме, который я построил, оба мы уже были в кандалах, но она была так же прекрасна, как в тот день, когда Ирод подвел ее ко мне. Она не плакала, не упрекала меня за ошибки, которые привели нас к такому исходу. Когда командир караула зачитал приказ, что Тимона Мирмекса и его жену Шеломит надлежит арестовать и заключить в общественную тюрьму, где горожане могут увидеть их, и что при известии о смерти Ирода они будут казнены, Шеломит улыбнулась.

– Передайте царю Ироду, – сказала она солдатам, – мне очень жаль, что он убил Мариамну. – Эти несколько слов заключали в себе бесконечное презрение, которое она испытывала к нему.

Все это случилось три дня назад. Жители нашего маленького города вели себя так, как и предсказывал Ирод. Неевреи подходили к ступеням храма и горестно оплакивали мою судьбу, а я говорил им, что, как римлянин, я готов к смерти. Евреи же приходили навестить Шеломит, ибо ее отец был достойным человеком, оставившим по себе глубокую память в Галилее, и она столь же убежденно говорила им, что прожила долгую и хорошую жизнь и что бесчестье казни не может унизить ее. Мои соотечественники выдвигали аргументы, а ее – возносили молитвы, и получалось, что нам с Шеломит приходилось утешать и успокаивать живущих, а не слушать их слезные сетования по нашему поводу. Но мне не хотелось бы создавать впечатление, что мы вели себя как истые стоики. Вчера я подошел к жене, когда она протирала уставшее лицо душистым маслом, которое хранилось в маленьком флаконе. Перед ней лежал поднос с этими бутылочками, который Ирод подарил ей много лет назад, когда мы все вместе проводили время в Кесарии, и она так бережно брала их одну за другой, наводя с их помощью красоту, словно мы собирались на царский обед, что я невольно всхлипнул, а она оставила поднос и взяла меня за руку.

– Мы не должны осуждать себя за то, что служили Ироду, – шепнула она.

– Ты не осуждаешь меня… за то, что наши судьбы были сплетены с его?

– Конечно нет! Если не считать этих последних безумных лет, он принес куда больше добра, чем зла. Он управлял жестко и грубовато, но он дал нам мир.

– Почему вы, евреи, всегда искали таких царей, как Ирод?

– Мы? Ирода дал нам Рим. Мы не выбирали его.

– Я хочу сказать, что если бы твой народ последовал примеру Маккавеев, то Ирод не появился бы.

Обдумав мои слова, она медленно произнесла:

– Нам, евреям, всегда было непросто поддерживать своих же соплеменников. Похоже, мы предпочитали, чтобы нами правили другие. – И затем добавила: – Это то, что ты не в состоянии понять. Но мы не можем поклоняться любому правителю, то ли доморощенному, то ли поставленному Римом. Мы считаем, что существует лишь Божье Царство и лишь Мессия принесет его нам, так что, если бы даже Ирод был евреем, мы не могли бы признать его. И никогда впредь в Израиле не возникнет еврейское государство, потому что мы обречены жить под чужим игом, свидетельствуя не перед властителями, а перед Богом.

Мне не хотелось вести с ней эти философские дискуссии, и я перевел разговор на более счастливые дни нашей жизни:

– Мне снова девятнадцать лет, а ты – девочка, которая живет рядом с синагогой в Макоре. В Птолемей приходит маленький корабль, на борту которого могучий и властный юноша по имени Ирод, и, сходя на берег, он говорит: «Я пришел дать мир Галилее». И если бы нам довелось снова вернуться в те годы, посоветовала бы ты мне встать рядом с ним? И защищать его перед Октавианом?

И снова она помолчала, обдумывая мой вопрос, потому что Шеломит была свойственна типично еврейская черточка – относиться к жизни с предельной честностью.

– Неужели мы боимся своей истории? – тихо сказала она и, сжав мою руку, продолжила: – Да, мы следовали за Иродом и, думаю, повторили бы этот путь. Но я должна была бы, Тимон, поделиться кое-какими мыслями с великим царем, которому мы так преданно служили. – Прежде чем я смог ответить, она засмеялась и спросила: – Из всех лет, что мы прожили вместе, какие были самыми лучшими? Когда мы строили ту прекрасную улицу с аркадами в Антиохии?

– Нет. Кесария возникла на пустом месте. И пока стоит земля этот город будет столицей Азии. Чтобы возвести его, не жаль было никаких сил. – Сидя в своей тюрьме, мы вспоминали величественные ряды колонн, дворцы и театр, который, подобно драгоценному камню, расположился на берегу синего моря. Мы, Ирод и я, дали жизнь шедевру, и он останется жить, пока люди будут ценить красоту.

Вчера, слушая, как я восторженно вспоминаю Кесарию, Шеломит улыбнулась, а когда я спросил, что вызвало ее улыбку, она сказала:

– Какой ты упрямый римлянин! Я-то думала, что предмет твоей вечной гордости – это Иерусалимский храм. Даже мы, евреи, не можем не признать, что Ирод сотворил настоящее чудо.

Я никогда не говорил с женой на эти темы, но смерть стояла у нас за спиной, и теперь не было никаких убедительных причин скрывать свои мысли, так что я сказал:

– Этот храм я выкинул из памяти. Для меня он не существует.

– Почему? – вскричала Шеломит, ибо она, как и все евреи, питала глубокую привязанность к этому древнему строению.

– Я давно подозревал, что рано или поздно Риму придется разрушить этот храм.

– Но почему?

– Потому что императорский Рим и этот храм не могут существовать вместе в пределах одной империи.

– Тимон! Ты, как и царь, несешь бред. Рим – это одно. Он лежит за океаном, он полон могущества, а храм существует в совершенно ином мире. И ему существовать вечно.

– Я тоже так считал.

– Что же заставило тебя передумать?

– Ты не была в Иерусалиме, когда вероучители заставляли молодых людей свергать деревянных орлов.

– Ты мне об этом рассказывал, – ответила моя жена, и ее глаза радостно заблестели при воспоминании об этом смелом поступке.

– Ты вспоминаешь, как они летели вниз, – сказал я, – а вот я помню людей, которых сжигали живьем. Мы поставили перед храмом пять столбов, навалили на каменные плиты огромные кучи ветвей, на которые и взошли приговоренные. Солдаты Ирода… они всегда были готовы выполнить любой приказ… разожгли костры, и мы были готовы услышать крики страданий…

– Что же произошло?

– Пламя разгоралось неравномерно, но, когда его языки стали лизать лица обреченных, одно за другим, люди, сгоравшие заживо, с последним вздохом выкрикивали слова: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един!»

– Что еще может сказать человек в такой момент?

Я посмотрел на Шеломит, на женщину, ближе которой у меня не было никого в жизни, и осознал, насколько глубоко я понимаю ее. Должно быть, она тоже это почувствовала, потому что тихо сказала:

– Завтра или на другой день, когда прибудет посланник и солдаты направятся убивать нас, ты будешь думать о Риме, и об Августе, и о тех далеких зданиях, которые ты строил. Ты даже успеешь взглянуть на Аугустиану по ту сторону дороги и увидеть, как над ней померкнет этот чудный свет. Тимон, я так любила тебя. Ты всегда был таким смелым, таким стойким. – Она заплакала, не сдерживая рыданий. По ее щекам текли обильные слезы. Они капали ей на колени.

Шеломит взяла один из сосудов для духов и стала ловить губами слезы, чтобы они капали в бутылочку. Издав нервный смешок, она сказала: – У нас с тобой все было – запахи жизни, слез и розовых кустов, весенние запахи оливковых деревьев. И эти ароматы не покидали меня с первого дня нашей встречи. – Поставив флакон на поднос и подавив слезы, она продолжила эти размышления: – Умирая, ты будешь видеть перед собой строения этого мира, а я буду шептать: "Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един». И вся армия Ирода, все его костры не смогут заглушить эти слова.

– Вот почему я и говорю, что храму предстоит быть разрушенным. Рим предложил вам стать частью этого большого мира. Но вы в своей упрямой гордости отвергли его, не в силах расстаться со своим храмом.

– Неужели ему суждено исчезнуть? – всплакнула она, но мы настолько устали от этих разговоров, что я оставил ее у самодельного туалетного столика, чтобы она кончила приводить себя в порядок, и пошел к выходу из храма, где стража только ждала приказа прикончить нас.

Двое из них были египтянами, а двое германцами, и я спросил у них, как они оказались на службе у Ирода. Египтян подарил ему Цезарь Август, когда разгромил Клеопатру, а германцы попали в Иудею как рабы, но, используя предоставлявшиеся возможности, возвысились До определенного положения в армии.

– Сколько евреев вы перебили? – спросил я у них.

Они пожали плечами.

– Мы делали то, что нам приказывали, – ответили они.

– И все же, как много? – продолжал настаивать я. – Мы не вели никаких войн с чужаками, так что вы имели дело только с евреями, так сколько же, по вашему мнению?

Они стали вспоминать различные походы на Иерусалим, когда там возникали волнения, вторжения в Самарию еще до того, как та стала называться Себастой, и мятежи в Газе. Цифры постепенно росли, пока не выяснилось, что эти четверо обыкновенных солдат, действуя в различных местах, отправили на тот свет не менее тысячи видных евреев.

– А когда придет приказ убить мою жену и меня… неужели вы не задумаетесь, в чем дело?

– Нам отдают приказы, и мы их исполняем, – ответил один из германцев. На левом бедре его привычно висел острый, наводящий страх меч.

– Но вы же знаете, что Ирод сошел с ума.

– Не смей осуждать царя, – предупредил меня один из солдат.

– Он же мертв. Мы всего лишь ждем подтверждения.

– Вам бы пожелать ему долгой жизни, – на ломаном греческом возразил один из германцев.

– Вы не ответили на мой вопрос. Чего ради вам подчиняться приказам покойника?

– Потому что вместо одного царя будет другой, – объяснил германец. – Если Ирод, как ты говоришь, умер, то в Антиохии отдает приказы уже другой царь, а над ним – император в Риме, и не так уж важно, кто говорит нам, что делать. Над нами всегда где-нибудь есть царь.

Евреи приходили молиться вместе с Шеломит, и на их бородатых лицах, застывших в каменной неподвижности, я и нашел объяснение поведения солдат Ирода. На земле всегда есть царь, отдающий приказы, и пусть они часто противоречивы или даже бесчеловечны, как у гниющего Ирода, где-то над ним есть подлинный властитель, который судит о вещах по справедливости и по прошествии времени исправляет ошибки земных царей. И не существуй такого порядка вещей, поведение таких смертных, как Ирод, вообще не поддавалось бы разумению.

Я смотрел на евреев, которых никогда не понимал, ибо их раса всегда держалась в стороне, отказывая римлянам и в любви, и в терпимости, и теперь я осознавал, что отнюдь не соратники Ирода, а именно эти бородатые непреклонные люди обеспечили Иудее, а может, и всей империи возможность обрести моральную стойкость. Между евреями и римлянами могла вспыхнуть война – в чем я не сомневался, – и, вне всяких сомнений, храм, как символ иудаизма, должен был исчезнуть, но убеждения, которых придерживались эти люди, их высокая уверенность, которую я читал на их лицах, в конце концов должны были восторжествовать. В первый раз я пожалел, что мне предстоит умереть, потому что мне захотелось стать свидетелем этого великого столкновения. С моей точки зрения, Ирод за время своего долгого правления убил всякую веру в Рим. Должно было быть что-то еще, какая-то сила, которая могла бы контролировать этого сумасшедшего. Господи, он ведь как-то намекал, что, если слухи верны и если в Вифлееме в самом деле появился на свет подлинный царь Иудейский, то предстоит уничтожить всех еврейских младенцев в тех местах, но он не посмел претворить в жизнь это ужасное действо. И очень важно, что в этот мир была призвана какая-то высшая сила, которая остановила другие безумства этого человека, и я бы хотел иметь возможность встретить ее посланников, когда они появятся.

Вчера мы с Шеломит долгие часы говорили на эту тему, и я пошел спать, чувствуя глубокое уважение к ее религии, в которую раньше я так толком и не углублялся. «Пойду спать», – сказал я, словно за спиной остался обыкновенный день из череды ему подобных, но это было не так. Скорее всего, нам никогда уже не придется делить ложе. Никогда больше я не увижу, как она встает по утрам, напоминая цветок, распускающийся по весне, и даже в забвении смерти, если мне будет позволено сохранить память, мне будет не хватать ее больше, чем я могу сказать. Мои три сына, один из которых живет в Антиохии, один в Риме, а еще один на Родосе, будут напоминать ее обликом, но, когда пройдут годы и они умрут, ее милый образ окончательно забудут. Будучи еврейкой, она никогда не разрешала мне запечатлеть на портрете ее облик, ибо, подобно тем смельчакам, которые скинули римского орла и были сожжены за свою отвагу, она считала изображения людей богохульством. Когда-то Моисей приказал своим евреям воздерживаться от воссоздания образа и подобия, но я лишь улыбался – пока стоит Макор, восемь прекрасных колонн будут напоминать о ней. Они напоминают о ней куда более зримо, чем это было бы под силу портрету, потому что они передают сущность этой женщины – высокой, с безукоризненной фигурой, сдержанной и в то же время полной изящества. Подобно колоннам, воздвигнутым в ее честь, она не украшала голову и никогда не отягощала ее никакой ношей, потому что она была свободной женщиной. Только у евреев появляются на свет такие женщины, и мне довелось знать двух из них – Мариамну и Шеломит. Останься царица в живых, она бы спасла Ирода от безумия, но она погибла преждевременно, и он умер вместе с ней.

У ворот появились посланники. Шеломит придвинулась, сжав мою правую руку. Мы смотрели, как эти долгожданные люди в коротких военных туниках идут по улице и пересекают форум. Они прошли меж колоннами, не глядя на нашу тюрьму, и направились ко дворцу правителя. Мы видели, как они, неся с собой мрачные известия, исчезли в нем, и невольно заметили, как подобрались четверо стражников, готовясь к исполнению смертного приговора, которое ждало их впереди.

Шеломит, вознося молитву, опустилась на колени, а несколько старых евреев, которые еще знали ее отца, стали раскачиваться вперед и назад, стоя у стен храма, но я не понимал их молитвенных стенаний.

Сам я не мог молиться. Я присоединился к Ироду, когда мне было всего девятнадцать лет, и вместе с ним взошел к триумфу и власти. И если бы его безумие не обрекло меня на смерть, мне не на что было бы жаловаться. Бесчисленные поколения моих предков жили в Макоре с незапамятных времен. Они всегда знали, как сосуществовать с армиями захватчиков, и, как правило, принимали верные решения. Как требовала обстановка, они были евреями, или греками, или вавилонянами, а много лет назад я решил стать римлянином. Я был хорошим римлянином и оставляю этот мир – не только Макор, но и Иудею и Сирию – более прекрасным, чем впервые увидел его. Отдав ему свое благословение, я готов умереть.

Правитель оставил свой дворец, который я возвел, и двинулся по форуму, разбитому мной. Он подошел к тюрьме, которую я построил для себя, и стражники-германцы обнажили мечи – те страшные короткие мечи, которые исполняют приказы царя. Правитель и посланники застыли перед колоннами храма, и Шеломит отважно встала рядом со мной. И тут раздался голос:

– Царь Ирод мертв. Пленники получают свободу.

Шеломит отпустила мою руку, а я мог думать лишь о том, что теперь мне предстоит искать нового царя, дабы претворить в жизнь планы строительства новых зданий. Но Шеломит опустилась на колени, и я услышал, как она возносит молитву: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един!»