Моя жизнь нью-йоркского сорванца кончилась облачным октябрьским днем 1955 года, когда случилось довольно болезненное превращение в интеллектуалку. Тогда мне было одиннадцать лет.

Несколько подростков играли в очень шумную игру с мячом у кирпичной стены в Бронксе. Эта игра чем-то напоминала бейсбол. По мячу ударяли деревянной битой, и он отскакивал от стены. Настоящим мастерством считалось отбить мяч как можно дальше.

Как всегда, я ожидала, что меня возьмут в команду под номером один, так как я была одним из лучших игроков, отличалась проворностью, всегда была готова отбить мяч, куда бы он ни отскочил и при какой бы сумасшедшей скорости ни проходила игра. Взрослые, наблюдавшие за моей игрой, иногда кричали:

— Ну просто Джо ди Маджо в юбке.

Мне нравилось это сравнение. Но я не любила намеков на мой женский пол.

Когда бы ни начиналась игра, я всегда успевала прочесть маленькую молитву: «Боже, помоги мне достойно сыграть».

Потому что по результатам игры я судила, удался ли мой день или даже неделя.

Вначале мальчишки не хотели принимать меня в свою команду:

— Это мужская игра. Не для девчонок.

Но однажды им не хватило одного игрока. И рыжеволосый двенадцатилетний Эл О'Фаллон настоял, чтобы мне разрешили играть. И, чтобы всем доказать, как он во мне уверен, он взял меня в свою команду.

Мальчики шептались, что Эл просто влюбился в меня, и, когда я попадалась им на глаза, меня встречали дразнилки вроде:

Не отказывали себе в этом удовольствии ни члены нашей же команды, если я промахивалась, ни соперники, когда мой удар был для них слишком легким.

Я всегда верила, что О'Фаллон не обращал внимания на эти дразнилки. И знала, что нравлюсь ему. Но у мальчишек была в запасе и другая насмешка, на которую Эл уже не мог не обратить внимание:

— Как это добрый католик связывается с еврейской девчонкой?

Когда ему задавали этот вопрос, он не знал, как на него ответить, и однажды сказал мне:

— Нечего тебе играть с мальчишками.

И отказался взять меня в свою команду, а мальчишкам сказал:

— Она мне никогда не нравилась.

Но, так как я все-таки была отличным игроком, другие мальчики меня в свою команду брали. Однажды во время решающей игры Эл так сильно ударил по мячу, что тот отлетел к самой дальней стенке. Это был как раз тот сложный пас, который я всегда успешно отбивала своим испытанным способом, но, когда я стремглав понеслась к тому месту, от которого я бы могла отбить мяч, я внезапно подумала: «Не буду отбивать. Если я не отобью мяч, я тем самым покажу, что он играет лучше, и тогда он действительно полюбит меня». Но мое желание играть, и играть отлично, было сильнее, и, высоко подпрыгнув, я отбила мяч. Но вместо криков одобрения от своих я услышала:

— Шерл-мазила! Шерл-мазила!

Я была так сконфужена, что подбежала к О'Фаллону, чтобы сказать: «Прости, что я не дала тебе показать себя самым ловким игроком». Но это разозлило его еще больше. И, когда я протягивала ему руку, чтобы помириться, со всех сторон только и можно было слышать:

Вместо того чтобы пожать мне руку, он со всей силы толкнул меня прямо к той стенке, у которой мы играли. От падения спасло меня только то, что я вытянула руку. В тот самый момент, когда я уперлась рукой в стенку, я услышала хруст и все же повалилась на землю. Под крики мальчишек я лежала на земле со сломанной рукой.

Но больнее всего было, что О'Фаллон даже не подошел ко мне помочь подняться или хотя бы просто извиниться. А товарищи по команде, испугавшись, что их могут наказать за то, что со мной случилось, быстренько разбежались. Оставшись одна, я с трудом поднялась и поплелась домой, поддерживая правую руку левой. Сдерживая слезы, я поднялась на второй этаж и предстала перед мамой:

— Мам, у меня, кажется, что-то с рукой.

С тех пор я больше никогда не играла в мяч.

Поправлялась я долго, и то, что я вынуждена была сидеть дома, сподвигло меня окунуться в мир книг, в тот мир, который тогда был для меня неизведан. Мои вкусы были довольно просты, они характерны скорее для девочки шести-восьми лет. Я до сих пор люблю детские сказки и приключенческие повести. Мне не хотелось читать книги, в которых был хотя бы намек на романтические отношения между мальчиками и девочками, но, когда я штудировала книги, написанные специально для мальчишек, интуиция подсказала мне, что я иду по неверному пути. Только когда мне исполнилось двенадцать (а я все еще сидела дома с переломом), я смирилась с тем фактом, что я. — девочка и пора начинать интересоваться книгами о таких же девчонках, как и я.

В этом мне помог мой дядя Юдах — портной, любивший книги. Это он распознал происшедшую во мне перемену:

— В библиотеке полно книг для: таких девочек, как ты.

И, когда я спросила каких, он принес мне по своей библиотечной карточке «Энн из Грин Гейблз».

— Она произведет на тебя незабываемое впечатление, Шерл.

— Мне не нравится, когда меня называют Шерл.

— Прости. Я не буду больше так тебя называть. Но это действительно хорошая книга, Ширли.

Я взяла ее в руки, взвесила и сказала:

— Тяжелая и, кажется, очень длинная. Не думаю, что она мне понравится.

Он едва сдерживался, чтобы не отшлепать меня:

— Ты слишком маленькая и глупая, чтобы делать подобные ни на чем не основанные заявления. Прочти книгу, она тебе понравится.

— Ты прямо как мама, — засмеялась я. — «Съешь, тебе понравится».

— Ну и тебе ведь действительно нравится.

— Если вкусно, да.

— Эта книга будет очень вкусной.

Вместе с этой книгой, лежавшей на гипсе правой руки, а переворачивать страницы мне приходилось левой, я вошла в новый мир, который нашла необыкновенно замечательным. Я представляла себя сиротой из Канады, что и побудило меня открыть атлас и посмотреть, где находится Канада. Я также исследовала карту, чтобы узнать, где живут Хейди и Ганс Бринкер. И мое географическое образование продвигалось вперед с той же скоростью, с какой расширялся мой эмоциональный мир. Я влюбилась в книги, даже не подозревая об этом.

Однажды дядя Юдах взял меня с собой в библиотеку и показал бесконечные полки книг для детей. Мои вкусы уже приблизились к произведениям, предназначавшимся для тинейджеров, и из них я в первый раз сама себе выбрала книгу — повесть о девочке, похожей на меня, но двумя годами старше. «Каникулы» — так называлась эта книга. Я заметила, что написала ее женщина. Это была история о четырнадцатилетней девочке, которая проводит летние каникулы у тети в сельском местечке Мэн. Читая повесть, я очень реально представляла то, что было описано. Антония — главная героиня книги — ненавидела, когда друзья называли ее Тони, и напоминала мне меня саму. А все действующие лица книги были похожи на моих друзей и родных. Чувство сопричастности было настолько сильным для меня, что я полностью погрузилась в этот мир и переживала за героев книги, как за себя. Придя в библиотеку сдавать книгу, я спросила библиотекаршу:

— Это все было на самом деле?

— Это все действительно произошло, но только в воображении писателя. И, конечно, в твоем воображении тоже. Обмен фантазиями.

После такого удачного начала я принялась читать подряд все книги на Книжных полках запоем. Но мои настоящие приключения начались, когда дядя Юдах сделал мне следующее предложение:

— Шерл, то есть Ширли, я буду платить тебе десять центов за каждую книгу, которую ты прочтешь.

И он повел меня в библиотеку, где выбор был гораздо больше. Чтобы допустить меня до этого нового мира, дядя Юдах выписал на мое имя библиотечную карточку, убедив библиотекаршу, что мне уже четырнадцать. Когда я принесла домой две большие книги, которые выбрала сама, мама запротестовала:

— Разве это можно читать маленькой девочке?

Она хотела, чтобы дядя Юдах отнес эти неподходящие для моего возраста книги обратно в библиотеку, но он не согласился:

— Если девочка не будет взрослеть сейчас вместе с книгами, она вообще никогда не повзрослеет.

К тому времени, как моя рука зажила и гипс был снят, я уже могла отличить хорошую книгу от плохой и незадолго до своего тринадцатилетия заявила родителям и, конечно, дяде Юдаху:

— Когда я вырасту, я хочу стать библиотекарем, чтобы прочесть все книги на полках.

* * *

Когда мне было девятнадцать, финансовый кризис в ателье, где работал мой отец, вызвал волну увольнений, эти меры были объявлены хозяином как временные. Но положение ателье не улучшилось, а сокращения продолжались, и мой отец вынужден был сказать мне:

— Дорогая, у нас нет выхода. Тебе придется на время покинуть колледж. У нас нет денег.

Я как раз заканчивала первый курс в отличном колледже, который брал детей из бедных семей и выпускал из своих стен достойных граждан своей страны. Я очень переживала, что мне приходится уйти, и мои учителя переживали тоже. Но профессор Файншрейбер, преподаватель английского, сказал мне в последний день:

— Мисс Мармелштейн, ваше образование на этом не заканчивается. Когда вы найдете работу, а вы ее обязательно найдете — вы из тех, кто добивается своего, — проводите хотя бы один вечер в неделю, а лучше даже два, в библиотеках, музеях, на открытых лекциях. Впитывайте в себя все, что может дать Нью-Йорк. И в конце концов вы будете иметь лучшее образование, чем многие из нас.

— Они увольняют таких стариков, как я, — сообщил мне отец, — зато берут молодых девушек. Лауренсон обещал мне, что возьмет тебя к себе в магазин.

Рано утром в понедельник я ехала по южной ветке метро. Выйдя из подземки и приближаясь к владениям мистера Лауренсона, я то и дело встречала мужчин, катящих перед собой тележки, пробираясь между машинами и расталкивая пешеходов. Я тут же почувствовала отвращение к такой работе и сказала сама себе: «Не хочу посвящать свою жизнь такой работе. Существует мир книг, мир идей. И я проложу себе дорогу в этот мир».

Я буквально спаслась бегством из этого района с его толчеей и чрезмерной суетливостью. Но где еще я могла найти работу? И вдруг я вспомнила лектора, однажды зашедшего к нам в колледж на урок профессора Файншрейбера, который говорил, что на Мэдисон-авеню есть издательства, где требуются агенты и секретари. Это все, что я помнила, но эти слова запали мне в голову — «агенты для издательства». Вот куда я хотела! И я прямиком направилась к 42-й улице, не осознавая в этот момент, каким важным для всей моей жизни окажется этот неожиданный порыв. Очутившись на Мэдисон-авеню, я прошла «Рэндом-хаус», который находился близ Кафедрального собора Святого Патрика, к зданиям двух фирм, чьи названия мне были знакомы. Чуть дальше я заметила «Кинетик пресс» с мерцающей буквой «К».

Я спрашивала во всех конторах, не нужна ли им девушка — секретарша или машинистка. Но мне везде отказывали. В «Кинетик» я обратилась к секретарше с тем же вопросом.

— Вы, кажется, сказали, что пишете под диктовку? — спросила она. И, когда я кивнула, она продолжила: — Подождите-ка минутку. — Она набрала номер: — Полин, я слышала, тебе нужна девушка, чтобы стенографировать… Я подошлю ее к тебе… Приличная… Говорит, что закончила Первый курс Нью-Йоркского колледжа.

На пятом этаже со мной беседовала мисс Уилмердинг, женщина в возрасте, сыпавшая вопросами как из пулемета. Мои уверенные ответы убедили ее, что я ответственная молодая девушка, которая впоследствии окажется хорошим работником.

— Еще два вопроса. Вы планируете остаться в городе?

Когда я кивнула, она продолжала:

— И последний, самый важный: у вас есть семья, на которую вы можете положиться, если будут проблемы?

— В моей семье рассчитывают только на меня.

— Пока у нас для вас ничего нет. Но вы мне кажетесь подходящей кандидатурой для нашей фирмы. Приходите в среду.

В этот вечер за ужином я соврала:

— Сейчас на фабрике ничего нет, но мне обещали позднее.

Я вздрогнула, когда отец выругался:

— Будь проклят этот Лауренсон!

Я вынуждена была остановить отца, когда он захотел позвонить Лауренсону:

— Не зли его. Я в среду пойду опять.

Вторник я провела, готовясь к своей будущей профессии: пошла в ближайшую библиотеку и битых восемь часов провела за книгами по книгоиздательству, редакторскому делу и маркетингу. Я также посвятила несколько часов истории «Кинетик». В конце концов я знала, кем, когда и как оно было образовано. Я могла назвать имена дюжины уже покойных писателей, которых «Кинетик пресс» сделало знаменитыми, а также дюжину еще живущих. До этого мне были знакомы лишь две-три фамилии.

Вечером, ложась спать, я сказала себе: «Я буду работать в издательстве. Даже если мне придется там мыть полы».

В среду секретарша в «Кинетик» узнала меня:

— Пройдите на пятый этаж. Вас там ждут.

На пятом этаже мисс Уилмердинг сообщила мне уже без лишних вопросов:

— У нас есть сейчас вакансия, о которой я вам говорила. Но, как вы, наверное, можете предположить, ничего особенного — самое скромное место.

— Мне подходит любая работа. Лишь бы она была с книгами.

Этот ответ понравился мисс Уилмердинг, так как, видимо, напомнил ей те годы, когда ей тоже было девятнадцать и ее амбиции больше напоминали мечты. Но ведь они осуществились.

— А кем вы хотели бы стать в будущем?

— Редактором. Работать с авторами. И видеть, как с моей помощью рождаются книги.

Мисс Уилмердинг откинулась в кресле и снисходительно улыбнулась:

— Каждый год, мисс Мармелштейн, мы принимаем лучших выпускников из самых престижных женских колледжей — Вассар, Брайн Мауер, Смит. Все они хотят стать редакторами и издателями. Они все имеют «отлично» по языку. И все без исключения начинают с секретарш, машинисток и лаборанток.

Я постаралась не показать своего разочарования, и она продолжала:

— Однако все девушки, которых я брала к нам и которые мечтали стать редакторами, в конце концов стали ими.

— А как это происходит?

— Выполняя свои пока еще скромные обязанности, приглядывайтесь, что делают другие, учитесь, читайте книги. Используя свой интеллект и силу характера, покажите непосредственному начальнику, что вы — подающая надежды, талантливая личность, любящая книги. Вначале кажется, что невозможно перейти на более высокий уровень. Но в конце концов это случается. Ведь мы ищем увлеченных, преданных нашему делу людей. Мы без них просто не обошлись бы. Но главное — терпение и труд.

Вернувшись в тот день домой, я дождалась окончания ужина и выпалила:

— Я получила сегодня работу.

Бурная реакция на это сообщение последовала сразу же:

— Я говорил вам, что Лауренсону можно верить! Где ты будешь работать? На фабрике?

— Я собираюсь стать редактором. Редактировать книги. — И, когда вся семья ахнула, добавила: — В «Кинетик пресс». Одном из лучших издательств.

— Будь благословенен этот дом! — воскликнул дядя Юдах.

Покраснев, я предупредила:

— Ну, не совсем редактором. Пока нет. Я начинаю с секретарши, но в будущем…

— А как же еще! — одобрил дядя Юдах.

Моя мама откупорила бутылку дешевого вина, и все подняли бокалы за новоявленного редактора «Кинетик пресс».

* * *

Я и правда начала с «самого низа», заменяя заболевших секретарш то в одном, то в другом отделе, но всегда в подразделении, непосредственно связанном с книгами. Работая, я старалась достичь двух целей: заставить моих начальников понять, что их новый сотрудник обладает исключительными способностями, и желанием как можно большему научиться от тех, кто работает рядом.

Постепенно многие сотрудники начали говорить:

— На эту новенькую можно положиться.

Одну неделю я заменяла заболевшую секретаршу в офисе мисс Кеннелли, где всегда толпился народ и на двери висела табличка «Отдел авторских прав». Ее обязанности напоминали древнее ремесло торговца вразнос, с той лишь разницей, что она оставалась в своей конторе, обзванивая всех, кому могли понадобиться права на публикацию или просто использование книг «Кинетик». Она продавала эти права журналам, книжным клубам, газетам, в общем, зарабатывала для «Кинетик» деньги, что и делало ее очень важной персоной.

В течение пяти дней, когда я ей помогала, я выслушивала бесконечные разговоры по телефону об одном романе, в котором языком XIX века была рассказана современная история о двух женщинах, мужчине и пятнадцатилетней девочке, захваченных водоворотом запутанных взаимоотношений. В шуме постоянных телефонных звонков, когда только одна мисс Кеннелли способна была сохранить хладнокровие, начались переговоры о репринтном издании этой же книги, которая, как оказалось, была очень удачной. Мисс Кеннелли в окружении представителей книжных клубов, не успевая отвечать на звонки, бросила мне:

— Задержите тех людей. Скажите им, что решение будет принято часам к пяти.

Я проскользнула в толпу, осаживая возбужденных просителей следующей речью:

— Автор предупрежден, что вы хотите взять две его последние книги, и он очень этому рад. В общем, он склоняется к мысли отдать в ваше распоряжение и эту, но есть некоторые трудности. Мы разберемся с данной проблемой к пяти часам. Но нам необходимо узнать одну важную вещь. Вы назвали нам вашу окончательную цену?

Как рыбак, закидывающий в реку наживки, я пыталась удержать всех четверых наших возможных покупателей, пока мисс Кеннелли не договорится с книжными клубами и не ответит на другие звонки:

— Да, мисс Карстайн, моя секретарша мисс Мармелштейн дала вам эти цифры, но только что поступили новые данные… Нет, она не скрывала информацию. У нее просто не было последних цифр… Наше руководство сделало новое заключение, которое многое изменило…

В конце этого лихорадочного дня, в течение которого эта острая на язык шустрая женщина помогла заработать «Кинетик» около четверти миллиона долларов, используя свою находчивость и невозмутимость, ее комнату заполнили другие сотрудники редакции, восхваляя ее таланты. Мистер Макбейн, глава «Кинетик», произнес целую речь:

— Что мы ценим, мисс Кеннелли, так это то, что вы выбираете того, кто платит больше всех, и при этом сохраняете добрые отношения с остальными, так что мы можем прийти к ним с новыми предложениями на следующей неделе.

Улыбающаяся ирландка, смакуя свой успех, сказала:

— Я не смогла бы всего этого проделать без помощи этой девочки, Ширли Мармелштейн. Она работала как профессионалка.

Мистер Макбейн улыбнулся мне и спросил:

— В каком вы отделении?

И я смело ответила:

— Ни в каком. Я заменяющая. Учусь мастерству заставить хорошие книги приносить прибыль.

— Как только раскроете этот секрет, не забудьте сообщить его мне.

— Давайте лучше отмечать успех, — вмешалась мисс Кеннелли. — Я угощаю!

И, когда мы собрались в баре, служившем местом сбора сотрудников разных издательств, я в первый раз услышала разговоры молодых представителей того круга, в который я вступила:

— Мисс Кеннелли! Я слышал о ваших успехах! — Репортер из «Нью-Йорк Таймс», проходивший мимо, остановился. — Я не спрашиваю вас о цифрах, но я хочу вас процитировать, если вы скажете, что бестселлер «Двойная опасность» принес вашему издательству большие доходы, и не без вашего участия.

Мисс Кеннелли просияла:

— Считайте, что я все это сказала.

Журналист из «Таймс» поднял бокал:

— Вы далеко пойдете!

Когда он уже собрался уходить, мисс Кеннелли дернула его за рукав:

— Вот интересная девочка, Ширли Мармелштейн. Она оказалась прямо в самом пекле в первую неделю работы. Успех продажи карманного переиздания книги целиком принадлежит ей.

Репортер задал несколько вопросов, затем сказал:

— Ждите здесь. Я позову фотокора.

И два дня спустя я показывала своим родителям статью в «Таймс» под названием «Новое поколение в книгоиздательстве» с моей фотографией. В статье шла речь о той роли, которую играют молодые женщины в издательском бизнесе города Нью-Йорка. И я была приведена как пример.

Когда прошла неделя и меня должны были перевести в другое подразделение, мисс Кеннелли сказала мне:

— У меня не было еще помощницы лучше вас. Я бы попросила для вас постоянное место в моем отделе, но, боюсь, бюджет этого не позволит. — И добавила: — Помните про это место, если вдруг я уйду.

— А вы собираетесь уходить?

— Я удачно организовала продажу в довольно затруднительных обстоятельствах Другие издательские дома знают об этом. — И она переменила тему: — В одном издательстве за другим в Нью-Йорке молодые женщины вроде меня начинали с нуля. Занимались бумажной работой, заполняя бланки. Если дела шли хорошо, компания зарабатывала пять тысяч долларов, если хуже — четыре тысячи. Вы слышали о сумме прибыли в эту среду? Удача! Теперь компании начали понимать, что их маленькие секретарши, заполнявшие анкеты на авторские права, могут приносить им огромные доходы. Если у вас будет когда-либо шанс получить место в этом отделе, не упустите его. Здесь — будущее издательского дела.

Мое ближайшее будущее оказалось куда менее романтичным и, конечно же, не таким интересным. Ко всем издателям приходила по почте уйма невостребованных рукописей, которые чаще всего шли «на полку», состоящую из огромного количества папок, каждая из которых содержала роман. Такие рукописи почти никогда не издавались. Проще говоря, они не доходили до столов главных редакторов, так как эти работники высокого ранга не могут терять время на сомнительные работы. Исследования в различных издательствах доказали, что только одна рукопись на девятьсот становится книгой. Но истории известны и такие случаи, когда рукопись, отвергнутая полдюжиной издательств, становится бестселлером. Потому-то эти работы все же не следовало оставлять без внимания.

В «Кинетик» периодически наблюдалось скопление присылаемых романов. И снова я была тут как тут. Назначенная секретарем на четвертый этаж, я отвечала на телефонные звонки, записывала сообщения для редакторов, печатала, когда просили. Но самым важным было то, что каждое утро через меня проходила гора папок, в каждой из которых лежала чья-то надежда. Я раскрывала одну папку за другой, пролистывала рукописи и, если приславший оплачивал почтовые расходы на обратную пересылку, вкладывала в конверт бланк с формальным отказом и отправляла адресату. Если возврат не был оплачен, то рукопись откладывалась и отправлялась в подвальный этаж в архив.

Как и все начинающие на этом посту, я попыталась с энтузиазмом отыскивать бриллианты в горах мусора. Я поклялась, что дам шанс каждому, пославшему свою рукопись для публикации. Сначала я укладывала папки с рукописями справа, но, как только понимала, что какая-то из них безнадежна, перекладывала ее в растущую гору с левой стороны. Мой опыт был не самым удачным, так как в большинстве рукописей была понаписана такая чушь, что взгляда на одну страницу было достаточно, чтобы вынести приговор. В иные дни, когда настроение у меня было особенно боевое, я просматривала около пятидесяти романов, каждый из которых никуда не годился. К полудню я чувствовала угрызения совести из-за того, что разрушила мечты этих бедняг, а после обеда читать дальше уже не могла.

Я усвоила несколько секретов оценки качества рукописей. Если на первой странице я замечала хотя бы одну орфографическую ошибку, у меня уже появлялись подозрения, хотя я и знала, что многие отличные писатели, например Фицджеральд, были жутко неграмотны. Я сразу же откладывала рукопись, если были проблемы и с пунктуацией. Но особый случай — когда бездарность и неграмотность автора проступала в предложениях типа:

«Ево тещя была ниплахой женщинай каторую он нежна любил, но она была такая бойкыя что он хател как можна скорее прагнать ее из дома». Часто бывало, что рукопись и грамотна, и хорошо оформлена, но бездарна по содержанию — она тоже не имела никакого шанса привлечь внимание читателей.

Иногда я все-таки натыкалась на экземпляры, заставляющие меня призадуматься: «Это лучше, чем могла бы написать я». И тогда я обязана была сочинить несколько строк, суммирующих причины, по которым, как я считала, на рукопись должен Обратить внимание кто-либо из вышестоящих сотрудников. Когда появлялся посыльный, он относил стопку подающих надежды произведений какому-нибудь редактору, имевшему более наметанный, профессиональный глаз. А тот, возможно, напишет автору и предложит встречу. И в такие дни я чувствовала себя сопричастной издательскому процессу.

Но к концу 1964 года, когда я уже работала на этом месте несколько месяцев, мисс Уилмердинг попросила меня зайти к ней и начала свою речь со следующего:

— Мисс Мармелштейн, мы слышим о вас только положительные отзывы. Три разных отдела, в которых вы работали, включая отдел по авторским правам (тогда вас отметила «Таймс»), сообщили нам, что хотят заполучить вас на постоянную работу при первой же возможности, если у них откроется вакансия. Мы не забыли об этом. Однако все же одно замечание в ваш адрес поступило от трех редакторов, которые в целом оценили вашу работу положительно.

Когда я подалась вперед, честно желая узнать, в чем же заключались мои ошибки, мисс Уилмердинг продолжила:

— Вы три раза посылали этим редакторам слишком много рукописей. Помните, что я вам говорила?

На девятьсот рукописей находится одна более или менее приличная. А вы присылаете одну из ста.

Причина их неудовольствия меня изумила, и мисс Уилмердинг уточнила свою мысль: в — Не теряйте энтузиазма. Что вы должны сделать, так это ужесточить критику. Поставьте себе планку — три рукописи на девятьсот — и в конце концов вы дойдете до нужной пропорции. И к этому времени я вашу оценку уже будут уважать.

Когда я собралась уходить, мисс Уилмердинг остановила меня:

— Присядьте. — И то, как она ласково поглядела на меня, подсказало, что я все-таки ей нравлюсь. — Мы все предполагаем, что вас ждет в нашем издательстве большое будущее. И мистер Макбейн думает, что пришло время направить вас немного получиться. Вот список семинаров по редактированию и издательскому делу, которые читаются в Нью-Йорке. Если вы станете посещать их, вы сможете узнать о нашем деле гораздо больше меня и любого другого сотрудника.

Я изучила названия курсов и отметила для себя примерно семь из них, но вынуждена была признаться:

— Эти цены для меня слишком высоки.

— Платить за вас будем мы.

Я на минуту лишилась дара речи.

В этот вечер я почти на крыльях неслась домой, в Бронкс. Вбежав, я пронеслась мимо мамы и кинулась прямо в объятия дяди Юдаха:

— Все, что ты предсказывал, произошло. И это потому, что я начала читать книги, когда сидела со сломанной рукой. В «Кинетик» решили послать меня учиться на настоящего редактора.

— Но ты говорила нам, что ты уже редактор.

— Ну, это не совсем так. Я всего лишь была помощником редактора.

У меня не хватило смелости признаться, что моя роль в книгопроизводстве была не такой уж значительной.

— Ну а в чем разница? — не унимался дядя Юдах.

— Они посылают меня учиться издательскому и редакторскому делу!

Он перестал раскладывать пасьянс и спросил:

— Это очень важно?

— Очень.

— Как ты собираешься платить за это?

— Платить будут они!

Для дяди Юдаха эти слова все сразу изменили:

— В этом мире каждый готов дать совет, что тебе надо делать за твои собственные деньги. Такие советы дешево стоят. Но, когда тебе советуют, что делать, и добавляют, что будут за это платить, это дорогого стоит.

И следующие полчаса мы потратили на выяснение иерархии в «Кинетик». Я объясняла дяде Юдаху, кто вершит судьбы сотрудников и какие повышения меня могут со временем ожидать. Время от времени дядя переспрашивал беспокойно:

— А ты уверена, что они будут за тебя платить?

Когда я в конце концов убедила его, он вскочил со стула, взял меня за руки и затанцевал по комнате, крича моей маме:

— Она будет редактором!

Это событие произвело на него огромное впечатление — он старел и становился все более сентиментальным:

— Хочу предупредить тебя об одной вещи, ведь ты мне как дочь. Иногда твоя речь похожа на речь неграмотной еврейской девчонки. Мармелштейны всегда были людьми образованными, и я хочу, чтобы ты поработала над своим произношением.

Я не имела представления, о чем он говорит, но, когда он начал подражать моему выговору ряда слов, таких трудных для людей, родившихся в нашем районе, я поняла его. Я чуть картавила и в некоторых словах затягивала гласные. То, что было для меня привычным с детства, не входило в рамки чистой английской речи.

Дядя Юдах приказал мне строго следить за тем, как я говорю:

— Если это будет продолжаться, Ширли, каждый тут же поймет, что ты — еврейская девчонка из Бронкса. Одним словом, ты сразу же предлагаешь причислить себя к этой категории.

То, что он сказал, почти напугало меня:

— Как я могу это исправить?

— У меня были те же проблемы, когда я хотел стать торговым агентом. Моя фамилия Мармелштейн уже говорила о моем происхождении, а мое произношение не улучшало ситуацию.

— И что же ты сделал?

— Я сочинил глупую считалочку, которую повторял каждый раз, когда ехал на работу:

Ты повторяешь это, может быть, пять тысяч раз. В конце концов ты начинаешь ненавидеть этот звук и эти слова. Но, произнося их, ты вкладываешь уже всю энергию, чтобы произнести их правильно.

У него были и другие примеры того, как будущий вице-президент «Кинетик», то есть я собственной персоной, коверкала язык:

— Ты должна избегать еврейских словечек и интонаций.

— Но я еврейка, — запротестовала я, — и я горжусь этим.

— Я тоже. Но половина клиентов, с которыми я работал, этого не понимали. Одной из причин, по которой они говорили мне «нет», была именно эта. Если ты умная девочка, то должна это понять. И еще: выучи побольше новых сложных слов, таких, как параплегия, параметр, периферийный. Чем сложнее говоришь, тем умнее кажешься.

Дядя также утверждал, что я должна строже одеваться. Здесь он был знатоком и хранил коллекцию модных журналов, где несколько страничек было посвящено одежде деловой женщины. Один из журналов, который особо привлек наше внимание, был посвящен тому, что в наших издательских кругах называлось «административной модой». И, после того как я изучила его вдоль и поперек, я поняла, что деловая женщина может приобрести соответствующий вид, не тратя слишком много денег, а подбирая наряды с умом.

Три последующих субботы дядя водил меня в магазины женской одежды и просил продавцов проконсультировать меня о моделях и фирмах. При этих посещениях он ничего не позволял мне покупать, но, когда этот просветительно-подготовительный период закончился, дядя попросил мою маму приготовить торжественный субботний обед, на котором он бы мог произнести небольшую речь:

— Теперь, когда у нас в семье появилась юная деловая женщина, я хочу, чтобы она была одета соответственно тому обществу, где она вращается.

Я уже хотела сказать, что я всего лишь скромный референт в одном из отделов, но, к счастью, удержалась, и дядя продолжал:

— Сегодня я передаю этому юному дарованию сумму, которую собирал некоторое время. В понедельник после работы мы с Ширли начнем составлять то, что я называю «гардеробом деловой женщины». По возможно наиболее низкой цене и возможно наиболее высокого качества.

И он перепал мне чек на триста долларов.

Я как сейчас вижу, как он ходит из магазина в магазин и заявляет продавцам:

— Моя племянница — на ответственной должности в большой фирме. И я хочу, чтобы вы показали нам два-три костюма, недорогих, но отличного качества.

В конце недели у меня был гардероб, которому бы позавидовала сама Джоан Кроуфорд. К тому же у меня еще осталось шестьдесят долларов.

— Оставь это себе на свадебное платье.

Две недели спустя этот дорогой мне человек, который изменил всю мою жизнь, умер. Он оставил мне несколько костюмов — «высшего качества и по самым низким ценам», полку книг и около пятидесяти долларов. Когда я начала приходить на работу в тех замечательных костюмах, которые он мне купил, ко мне стали относиться с большим уважением.

* * *

Зима 1965 года положила начало моей карьере. «Кинетик», чувствуя во мне свое будущее, согласилось оплатить мне два курса по издательскому делу.

На первом я изучала основы издательского дела, общую информацию о контрактах, рекламе, плане работы, взаимоотношениях с книжными клубами, типографиями, книжными магазинами. Ничего сверхнового, но все применимо к моей работе.

Второй курс под названием «Редактирование рукописей» читала женщина из издательского дома «Саймон энд Шустер», которая на первом же своем семинаре раздала всем тридцатидвухстраничную ксерокопию главы как бы из романа. Глава содержала кучу ошибок, половину из которых я не заметила, редактируя ее в первый раз. Но под руководством нашей преподавательницы я нашла и новые. Вскоре мой экземпляр был испещрен поправками и замечаниями.

По ее словам, предложения должны быть верны по своей грамматической структуре, не быть банальными, но должны быть понятны читателю. Она учила нас, что хорошо организованный абзац, где все предложения на своих местах, а все слова подобраны верно, становился образцом совершенства.

Когда один из студентов пожаловался, что мы теряем слишком много времени на какой-то абзац, она раздраженно ответила:

— Это основная цель нашего курса — научиться переделать неудовлетворительный авторский текст в более приемлемый. Параллелизм, согласование слов, правильное употребление глаголов, внимание к местоимениям, исключение лишних прилагательных и наречий — вот об этом я и буду говорить вам всю зиму.

Она не занималась с нами орфографией («для этого у вас есть словари»). Она не настаивала на использовании каких-либо стандартных слов или выражений. Но некоторые нью-йоркские идиомы, которые употребляли ее юные редакторы, раздражали ее. И однажды, когда она услышала, как я спрашиваю одного из студентов: «Не можешь ли ты отъехать туда?» — она взорвалась:

— Черт возьми! Туда можно приехать, а отъехать отсюда. Если вы путаете эти две приставки, то ваша речь неграмотна. А если вы позволите подобные ошибки при редактировании, вы вообще не готовы к этой работе.

Жадная до каждой мелочи, имевшей отношение к моей профессии, я впитывала все, что нам говорили преподаватели. Как-то после работы я пришла к мисс Уилмердинг, чтобы поблагодарить ее:

— Эти курсы, на которые вы меня послали, просто бесподобны! Спасибо вам за все.

— Не за что. Вы их заработали.

Но однажды, когда я размышляла о моих успехах в учебе, ко мне пришла тревожная мысль: «То, что я учу, — техника, правила игры для того, чтобы работать с рукописью, если такая вообще появляется. И мне нужно знать, как вообще эта рукопись создается».

И когда я начала расспрашивать об этом своих знакомых по курсам, то услышала:

— Эван Кейтер. Интенсивный курс. Шесть часов по субботам, четыре — по воскресеньям — всего за четыре недели.

— Кто он?

— Всего в Нью-Йорке четверо настоящих редакторов. Хирам Хайден в свое время обучал половину писателей Нью-Йорка. Кейтер — его заместитель.

Я решила заплатить за этот курс из своего собственного кармана. Весь февраль я слушала изумительные лекции этого тихого шестидесятилетнего человека, в которых он исследовал психологические и логические процессы, которые лежат в основе создания художественного произведения. И, как женщина-редактор с предыдущих курсов, которая не брала во внимание орфографию, он не останавливался в своих лекциях на технических аспектах письма. По его словам, творчество — это работа не только ума, но и души. Цель творчества — общение души писателя и читателей. А мастерство писателя заключается в способности использовать именно те символы, которые зажгут пламя в душе читателей. Другие, менее великие цели были достойны презрения.

Он ссылался на «Идиота» Достоевского, «Волшебную гору» Томаса Манна, «Мадам Бовари» Флобера, «Шум и ярость» Фолкнера, творчеству этих писателей; он посвящал наши субботние и воскресные встречи. А с понедельника по пятницу я снова и снова прокручивала в голове его лекции.

Кейтер проделывал и другие удивительные вещи, чтобы вывести нас из апатии невежественности. Со; своим ассистентом из знаменитой киностудии «Аполло» на 42-й улице, он организовал для нас показ классики мирового кино и рекомендовал нам посмотреть хотя бы шесть фильмов. Он особенно настаивал на фильме «Страсти Жанны Д'Арк», о котором отзывался так:

— Снятый в 1928 году датским кинематографистом Карлом Дрейером, этот фильм доказывает, что кино стало настоящим серьезным искусством. Дрейер, снимая великую Фальконетти в роли святой Жанны, постоянно следит за ее лицом, на котором отражается то торжество, то гнев. Он позволяет лицам ее французских и английских обвинителей почти уходить из кадра. Нет ни лишних движений, ни взрыва чувств, только эти удивительные лица, пересказывающие нам средневековую историю церкви и ее преследований.

Кейтер также настаивал, чтобы мы не пропустили фильм, который он считал «лучшим из когда-либо снятых», — «Дети райка». Этот фильм был сделан нелегально в период нацистской оккупации Парижа во время Второй мировой войны. Он рассказывал о людях, причастных к созданию театра варьете в Париже перед французской революцией, и о детях, которые занимают самые дешевые места на галерке в самом верху, называвшиеся «райком». В фильме было три основных персонажа: необыкновенно красивая женщина, которую сыграла Арлетти, клоун-мим, роль восходящей звезды того времени Жана Луи Барро, и актер, сыгранный Пьером Брассёром. Сложные взаимоотношения этих троих людей и легли в основу фильма. Говоря о «Детях райка», Кейтер сделал акцент на следующем:

— Помните, что я сказал об этом фильме — «лучший». Вы, конечно, можете не согласиться. Когда-нибудь вы увидите фильмы, спектакли, услышите оперы, которые поразят вас, заставят задуматься. Старайтесь общаться с образованными людьми и сопоставлять свои взгляды на эти творения искусства.

Тогда я поняла, что имел в виду профессор Файншрейбер, когда говорил мне об образовании «нью-йоркских улиц». Я приходила на 42-ю улицу смотреть фильмы, на 5-й посещала бесплатную библиотеку, в которой могла найти почти любую нужную мне книгу. Нью-Йорк — университет для каждого, кто хотел учиться. А я была ненасытна до учебы. Я смотрела не только фильмы, рекомендованные Кейтером, но и другие, лучшие работы самых известных европейских мастеров. И если я сегодня такая, какая я есть, то за это я должна благодарить моих учителей моего «университета» — улицы Нью-Йорка.

Однажды, когда я осталась после лекции, чтобы поблагодарить Кейтера, он сказал:

— Кино и книги, конечно, очень важны. Но, если вы хотите по-настоящему хорошо писать, вы должны обратить внимание на музыку и живопись.

— А хватит ли всей жизни на все это?

— А для чего же вы живете, как не для того, чтобы познавать лучшее, что сотворил человек.

Главной целью писательского творчества Кейтер считал создание правдоподобных характеров. И лучше всего это делать, показывая изменения, происходящие в герое, когда на его долю выпадают разные испытания. «Литература — это движение», — повторял он.

Когда последнее занятие в феврале закончилось, я осталась, чтобы поговорить с Кейтером:

— Я работаю в «Кинетик пресс», хочу стать редактором. Вы научили меня, на что необходимо обращать внимание в рукописи.

— Ну-ка, скажите мне в двух словах на что?

— На яркость.

— Хорошо. Чем вы занимаетесь в «Кинетик» сейчас?

— Я работаю в отделе, куда приходят рукописи, папки складывают друг на друга, и растет бумажная гора.

— Она везде растет, мисс Мармелштейн. Ваша и моя задача не дать ей пустить корни.

— Я попытаюсь.

И редакторы «Кинетик», кому я передавала рукописи, из которых что-то может выйти, заметили, что с марта количество присылаемых мной романов сократилось до трех на девятьсот.

Зимой 1967 года, когда мне было двадцать три, получив много положительных отзывов о своей работе, я начала подозревать, что в скором времени меня ожидает повышение. Однажды утром я взяла стандартную папку с хорошо оформленной рукописью. Не закончив третьей страницы, я крикнула Жанис, нашему курьеру:

— Вот достойная работа.

Я передала ей листки рукописи, которые только что прочла, и мы начали обсуждать прочитанное. Жанис окончила два курса колледжа и знала, какой должна быть хорошая книга.

— Этот знает свое дело, — сказала Жанис. — Кто он?

— Лукас Йодер — Росток, Пенсильвания, — прочла я на обложке.

Когда Жанис ушла, я продолжила чтение и в этот вечер, перед тем как пойти домой, позвонила в курьерский отдел:

— Передайте, чтобы Жанис зашла на пятый этаж к секретарю.

И, когда она появилась, испуганная, что допустила какую-нибудь ошибку, я сказала:

— Меня ругали за то, что посылала им слишком много рукописей. Не прочтешь ли ты эти три главы и не скажешь ли мне завтра утром свое мнение?

Обрадовавшись такому серьезному поручению, Жанис взяла три главы себе домой. На следующее утро она уже ждала меня у моего стола:

— В этих трех главах он так изумительно описал Грензлер, что я как наяву слышала, как разговаривают немцы, и видела их амбары.

— Я то же самое почувствовала вчера вечером. Ты очень помогла мне. Приходи через час. Я хочу, чтобы ты отнесла эту рукопись какому-нибудь понимающему редактору.

Когда Жанис ушла, я села за машинку, чтобы напечатать отчет о рукописи, положившей начало «Грензлерскому октету»:

«Кларис, я не беспокоила вас долгое время, но я обнаружила рукопись, которую считаю достойной вашего внимания. Она рассказывает о небольшом местечке в Пенсильвании, населенном выходцами из Германии. Автор очень талантливо описывает природу и стиль жизни людей. Хорошие диалоги, некоторые на диалекте. Характеры захватывают.

Ширли Мармелштейн,

Эта работа написана человеком, о котором нам ничего не известно. Но совершенно ясно, что он пишет на хорошем английском и прекрасно понимает, каким должен быть роман. Пожалуйста, сделайте мне одолжение, взгляните на эту рукопись.

Отдел рукописей».

Когда через три дня Жанис вернула рукопись, к ней была приложена записка: «Сожалею, но это не для меня».

Неудовлетворенная подобной отговоркой, я велела Жанис:

— Жди меня здесь.

И я написала подобное послание другому редактору, Джулии.

После того как мою рукопись (а я уже называла ее моей) вернули мне в третий раз, я уже собралась передать ее четвертому редактору, когда мне позвонила мисс Уилмердинг:

— Мисс Мармелштейн! Не могли бы вы срочно зайти ко мне? — И я оставила мое четвертое послание незаконченным.

Когда я пришла в кабинет мисс Уилмердинг, то увидела, что меня ожидает не только она, но еще одна из старших редакторов, мисс Денхем. Мисс Уилмердинг сразу перешла к делу:

— Мисс Денхем говорит, что вы с большим упрямством предлагаете для чтения одну из рукописей всем редакторам подряд, несмотря на то что ее уже несколько раз отклонили.

— Я убеждена, что это первоклассная рукопись. В ней есть все, что должно быть в романе.

— И что же там должно быть? — спросили обе женщины.

И я с энтузиазмом пересказала им все, что узнала из лекций Эвана Кейтера. Когда я, покраснев от смущения, закончила, мисс Денхем сказала:

— Я согласна с вами. Мисс Роджерс, которой вы последний раз послали рукопись, рассказала мне о вашей настойчивости, и я сама решила взглянуть на эту работу. Вы правы. Она на самом деле многообещающая. Конечно, ей требуется доработка, но мы здесь именно для этого и находимся.

Повернувшись к мисс Уилмердинг, она произнесла:

— Скажите ей, Полин.

— Мы рады вашим успехам, мисс Мармелштейн, — начала мисс Уилмердинг, — и вашим отзывам о курсах. Мистер Макбейн дал нам полномочия перевести вас в младшие редакторы. И поэтому, как только мы найдем кого-нибудь, кто может заменить вас на вашем месте…

Мне захотелось вскочить на ноги и закричать «Ура!». Но, глядя на этих двух солидных женщин, гораздо старше меня, я поняла, что мой поступок может быть истолкован неправильно. И поэтому я скромно, насколько это было возможно, сказала:

— Это потрясающая новость. Это то, ради чего я работала. — Тут я вспомнила о Жанис и добавила: — Можно мне высказать предложение? Новый курьер на нашем этаже, Жанис, очень ответственна и проявила большой интерес к моей работе.

— Как это? — спросила мисс Уилмердинг.

— В свободное время она подходит ко мне и интересуется рукописями, читает их.

Просмотрев картотеку, мисс Уилмердинг сказала:

— Я думаю, это можно устроить. Но вы ей ничего пока не говорите. А по поводу вашего перевода у мисс Денхем есть некоторые соображения.

То, что затем сказала мисс Денхем, поразило меня словно удар грома:

— Если вы так влюблены в эту работу о пенсильванских немцах, перейдя ко мне в отдел, попробуйте поработать вместе с автором над романом. Если это вам удастся, то вы представите рукопись на рассмотрение редакторского совета, затем агентам по продаже, чтобы посмотреть, заинтересуются ли они. Это и станет вашим первым заданием.

Несколько мгновений я сидела молча, зная, что я должна что-то сказать, но не соображая, что именно. Что я хотела сделать, так это то же, что и в первый раз, — вскочить и прокричать «Ура!!!», но я снова сдержалась и как можно серьезнее произнесла:

— Об этом дне я мечтала. Думаю, что я смогу. И не подведу вас.

— Одно предостережение, мисс Мармелштейн, — сказала мисс Денхем, — никогда не влюбляйтесь в рукопись или в ее автора. Держите их на расстоянии. Ваш успех зависит от вашей способности судить о них здраво.

Я вернулась к своему месту, взяла письмо, которое не успела закончить, сложила рукопись и начала разбирать свой стол. Закончив, я позвонила в курьерский отдел и попросила Жанис подойти ко мне. Когда она появилась, я предложила:

— Давай сходим в бар.

— Надеюсь, новости хорошие?

— Думаю, неплохие, — улыбнулась я. В баре я не выдержала: — Я сверну тебе шею, Жанис, если ты скажешь кому-нибудь хоть слово. Но у меня есть причины думать, что очень скоро тебя собираются посадить в мое кресло.

— Это будет чудесно!

Снова предупредив ее о секретности информации, я обратилась к ней как опытная сотрудница к новичку:

— Это удивительная работа! Ты первая во всем издательстве читаешь рукописи. — И, конечно же, я не забыла о цифрах. — Из девятисот работ, которые нам присылают, только две или три достойны серьезного рассмотрения.

Я рассказывала ей, как важно распознать такие работы, и проинструктировала ее, по каким именно признакам наши редакторы выявляют многообещающих молодых авторов.

В заключение моей лекции Жанис поинтересовалась:

— А что станет с тобой?

И я, которая уже боялась, что она не догадается спросить, скромно ответила:

— Меня назначают редактором. Младшим, конечно. И я готова спорить, что и ты недолго задержишься на моем месте.

— Выпьем за это, Шерл.

— Пожалуйста, я не терплю моего имени. Звучит так глупо… Особенно для редактора.

— Прошу прощения.

И мы подняли бокалы за успехи друг друга.

* * *

Младшие редакторы, которые отказались ранее от «Грензлера», продолжали высказывать свои сомнения, когда я присоединилась к их команде. Казалось, что их недовольством пропитана вся атмосфера. Я ни у кого не находила одобрения моей работы. Но все же не теряла надежды.

Когда я обратилась за авансом для моего автора, мне было отказано:

— Сумма, которую вы предлагаете выплатить автору, — полторы тысячи долларов — это нелепость. Такие авансы выплачиваются только известным писателям.

— Что же мне ему сказать? По-моему, он нуждается в деньгах.

— Мы все нуждаемся. Вы уполномочены выдавать суммы до пятисот долларов, и то только тогда, когда работа над рукописью почти завершена.

— Но у нас уже есть рукопись…

— Я сказала «завершена».

Когда все разошлись, я постаралась хорошенько разобраться в этой ситуации. Я убеждена, что это хорошая рукопись. Но, до того как я смогу убедить остальных, она должна быть доработана почти до совершенства. А пока я не могу гарантировать автору, что контракт с ним будет подписан. И аванс не могу обещать. Но что я могу сделать, так это позвонить ему и подбодрить.

Когда я услышала низкий, мало эмоциональный голос этого человека, которого я не видела никогда в жизни, и когда он согласился со всеми моими замечаниями, я подумала: «Мы сработаемся!» Поэтому я сказала ему:

— Мистер Йодер, если мы составим план, по которому завершим то, с чем вы только что согласились, я обещаю вам две вещи: у вас будет контракт с «Кинетик» и, если я буду убеждена, что вы сделаете все, что обещали, вы получите аванс.

Когда я уловила радостные нотки в его голосе, я сделала два предупреждения:

— Вашего аванса не хватит на покупку «порше». А когда вы меня увидите, не удивляйтесь. Я очень юная. Но я твердо уверена, что у нас получится замечательная книга.

Он заверил, что чувствует то же самое, и я закончила:

— Поэтому чем раньше вы приедете, тем лучше.

Он появился в понедельник утром и, войдя в мой маленький кабинет, все же не сдержал своего удивления, так как я оказалась еще моложе, чем, видимо, он себе представлял. Годы спустя он признался мне:

— Я подозревал, что увижу высокомерную нью-йоркскую девчонку, которая с презрением относится к моим сельским мотивам.

И вот тогда, когда я пригласила его на ленч в маленький ресторанчик, мы создали союз, который войдет в летописи «Кинетик». В конце дня, когда он понял, какие существенные изменения необходимо внести в рукопись до подписания контракта и выплаты аванса, я проводила его до выхода. Мне не хотелось терять его, ведь он был моим первым автором, а значит, был мне очень дорог:

— Мистер Йодер, сначала пройдитесь по первым четырем главам.

— Я ожидал кого-нибудь посолидней и с более формальным отношением, однако только с десятой долей вашего энтузиазма и энергии.

Девять дней спустя прибыли первые четыре главы, над которыми была проделана огромная работа. На следующее утро я послала доклад мисс Денхем:

«Лукас Йодер переработал первые четыре главы „Грензлера“. Пожалуйста, составьте стандартный контракт с выплатой пятисот долларов аванса».

Когда бумаги пришли мне на подпись, я была удивлена, что не имею права переслать их Йодеру сама. Это должны были сделать люди мисс Денхем, которая все и объяснила:

— Это скандал в «Кольер» заставил нас принять меры предосторожности. Несколько лет назад там работал редактор, который не передавал чеков своим авторам. Он считал, что нуждается в деньгах больше, чем они, и даже сам выдумывал несуществующих авторов, которые писали, по его словам, великолепные произведения. И, получая их гонорары, он успел разбогатеть быстрее, чем мошенничество открылось.

— А можно мне хотя бы позвонить Йодеру и сообщить, что контракт и чек высланы?

— Да. Мы очень щепетильны в таких вопросах.

Я позвонила мистеру Йодеру:

— Чудесные новости! Я только что проверила контракт и подписала чек. Они уже посланы вам.

Начало нашего сотрудничества принесло удачу.

* * *

Зимой 1968 года я попросила мисс Уилмердинг помочь мне оплатить курс «Принципы создания романа», на что она ответила:

— А не посещали ли вы курс этого Кейтера раньше?

— Да, посещала. Именно поэтому я хочу пойти дальше, хочу стать настоящим редактором, который знает свое дело.

— Мы всегда рады помочь в таких случаях. Но, по-моему, вы уже попросили курс «Редактор и типография. Команда, создающая книгу».

— Да. Я хочу знать, как отредактированная рукопись становится готовой книгой.

— Похвально. «Кинетик» гордится вами. И постарайтесь, чтобы печальные результаты продаж выбранного вами романа о пенсильванских немцах не охладили вас. Редакторы, как и авторы, порой проявляют себя не сразу.

— Спасибо за доверие. Но я не считаю, что результат будет печальным. Кстати, Йодер снова за работой. И теперь, я уверена, у него выйдет что-нибудь сногсшибательное.

Боюсь, что в этот год я не окупила затраты «Кинетик» на мое образование. И вины преподавателей в том не было. Здесь была моя вина. Потому что однажды вечером, после первой лекции, когда я возвращалась домой, я вдруг подумала: «Однако я помогаю всем, кроме себя самой. Я помогла мисс Кеннелли с ее авторскими правами, я помогла Жанис получить повышение. Я помогла Лукасу Йодеру заключить контракт. А что я за это время сделала для себя?»

Меня охватило беспокойство. Мне было двадцать четыре года, а у меня не было ни одного знакомого молодого человека. Мне стало казаться, что доллары, которые оставил мне дядя Юдах на свадебное платье, будут набирать в банке проценты, пока я долго и безуспешно буду пытаться завоевать внимание существа противоположного пола.

Мне выказывал знаки внимания один из наших редакторов, парень с большим будущим, которому уже было под тридцать. Звали его Сигард Джепсон. И у меня были на его счет некоторые надежды, которые разбила в одночасье одна из редакторов «Харпер» — молодая красивая девушка, что ожидала Сигарда в проходной; как только он подошел, она кинулась в его объятия — и я поняла, что этот вариант безнадежен.

А потом на втором занятии зимнего курса я увидела ЕГО! Он сидел неподалеку, так, что я могла хорошо разглядеть его темные волосы и сосредоточенное выражение симпатичного лица. В перерыве я ни минуты не раздумывая подошла к нему. И узнала, что он был на три года старше меня и на двадцать лет мудрее в подходе к жизни вообще и к литературе в частности. Его звали Бенно Раттнер. Он, как и я, не закончил колледжа. Его отчислили со второго курса. После чего он ушел на вьетнамскую войну.

«Это то, что мне нужно», — сказала я себе и после окончания лекций все время крутилась у него перед носом, надеясь, что он предложит проводить меня. Так оно и вышло. Он говорил спокойным, сдержанным голосом и не пытался верховодить в споре, хотя наверняка знал, что с его внешностью лорда Байрона и голосом, внушающим полное доверие, вполне мог бы это делать.

Мне не понадобилось много времени, чтобы определить основной источник его очарования: он всегда слушал других и если вынужден был не согласиться, то делал это очень аккуратно, с улыбкой, показывая свои идеально белые зубы. Оппонента эта дружелюбная улыбка сразу обезоруживала, особенно если этим оппонентом была женщина, например я.

Он всегда выступал в защиту самых неожиданных взглядов и презирал новоявленные образчики современной «военной литературы»:

— Все очень примитивно. Один герой — негр, другой — парень из Бруклина, третий — размазня, четвертый — слабовольный лейтенант и последний, пятый — бесстрашный сержант. Вот тебе и отряд. И смертельный бой в одном из фортов.

— А что же вы хотите вместо этого? — спросил его профессор колледжа в Нью-Джерси, и я широко раскрыла глаза, услышав ответ Раттнера:

— Я хочу литературу, где человека раздирают внутренние противоречия, потому что в один и тот же день ему приходится делать шесть вещей. Первое: внимать проповеди католического священника над гробом, который отправляется, скажем, в Миннесоту. Второе: старательно выслушивать, как полковник с далекого Юга обращается к своему подразделению, состоящему на две трети из негров, выбранных для атаки в джунглях. Третье: стрелять в одиннадцатилетнего мальчишку, выкрикивающего с дерева проклятья в адрес американцев. Четвертое: поливать бензином и поджигать рисовые плантации, чтобы оставить местных жителей без пищи. Пятое: целиться в мужчин, женщин, детей, во всех, кто остался в живых в горящей деревушке. Шестое: писать вечером в палатке письмо родителям. И все должно представляться реальным — и мальчик на дереве, и женщина, пытающаяся убежать из горящей деревни, и парень, сбрасывающий бомбу, а прежде всего, вы — рассказчик.

— Думаете, вы все это сможете написать? — спросил профессор, и Раттнер раздраженно ответил:

— Это должно быть написано. Если этого не сделает ни один из ваших студентов, придется заняться мне.

Когда дискуссия прекратилась, я повернулась к нему и сказала:

— Я — редактор. И люди моей профессии день и ночь ищут таких писателей, как ты.

Он взглянул на меня:

— Я не «такой писатель». Я пришел на этот семинар, чтобы узнать, могу ли я научиться быть самим собой, уникальным, одиноким человеком со страшной историей, которую ему нужно рассказать.

— Я имела в виду, что все издательские дома ищут вот такие индивидуальности. Другие ничего не стоят.

— Где же ты работаешь, если не врешь?

— В «Кинетик».

Он улыбнулся, потом рассмеялся:

— Вот это совпадение! Просто невероятно!

— Какое совпадение?

— Два дня назад я послал туда свою рукопись.

— Кому?

— Просто в «Кинетик».

— Не может быть! Ты слишком умен, чтобы поступить так. Ты знаешь, что происходит с рукописями, которые к нам приходят? — Ему и еще десятку подошедших студентов я объяснила, как в больших издательствах обращаются с рукописями. — Только три рукописи из девятисот просматриваются настоящими редакторами.

— А ты — настоящая?

— Я работала в отделе «самотека», когда мне было девятнадцать. После года учебы в колледже.

— И у моего шедевра, следовательно, нет шансов?

— Ни одного. Но как твое имя? Бенно Раттнер? Ты говоришь, что послал рукопись два дня назад? Я проверю.

Когда другие студенты разошлись, он сказал:

— До того как ты призналась, что работаешь в «Кинетик», я собирался пригласить тебя в кафе. Но теперь я не могу этого сделать. Получится, что я тебе хочу вмазать взятку, не так ли?

— А мне чихать на эта предрассудки! — выпалила я, не желая терять такого чудесного собеседника и улыбчивого кавалера. — К тому же мне интересно послушать, о чем ты думаешь.

Когда мы шли по Пятой авеню, вдыхая морозный, воздух, я заметила:

— У тебя необычный лексикон — «вмазать взятку».

— А как насчет «чихать на предрассудки»?

Когда я объяснила, что пополнила свой словарный запас, работая в издательстве, он отпарировал:

— А меня с детства окружали разные слова. Я родился в образованной еврейской семье, где все только и делали, что говорили.

Я ничего не ответила, а он продолжил:

— Просто уверен, что в баре ты попросишь меня рассказать о Вьетнаме.

— Нет, — ответила я довольно жестко. — Потому что как профессионала меня интересуют следующие вопросы: какими приемами ты собираешься охарактеризовать каждый свой персонаж в ограниченных рамках романа? Например, мальчика на дереве, солдата-негра, который отказывается открыть огонь по крестьянам?

Мы проговорили с ним до двух часов ночи, подбрасывая друг другу идеи, споря, опираясь на лекции Эвана Кейтера. Каждый, кто нас слышал, сделал бы вывод, что Раттнер лучше разбирается в психологии, а я в том, как эту самую психологию примерить к литературе, и было ясно, что мы отлично дополняем друг друга.

Когда он захотел заплатить по счету, я предложила:

— Платим пополам!

— Нет проблем, — ответил он. — А у тебя есть деньги? У меня-то есть — предки подкидывают на карманные расходы.

— А мне, — сказала я, — их дает «Кинетик».

Прощаясь, он проговорил:

— Я, к сожалению, не могу проводить тебя до самого Бронкса. А вечер был очень содержательным. Это приятно после интеллектуального голода буден во Вьетнаме.

— Из того, что ты рассказывал, они не показались мне столь «интеллектуально голодными».

И я направилась к метро. Но он все же проводил меня до входа, чтобы убедиться, что в темноте со мной ничего не случится. На 8-й улице, перед тем как спуститься под землю, я сказала:

— Завтра я постараюсь найти твою рукопись. Ты оплатил возврат?

— Что я — ребенок? — рассердился он. — Конечно, я все оплатил.

— Когда ты послал рукопись?

— Я сам привез ее три дня назад.

— Ты говорил — два.

— То было вчера.

Обычно всю дорогу домой я читала завтрашний номер «Таймс», но в эту ночь я сидела, скрестив руки, раздумывая, как это здорово — встретить такого активно мыслящего молодого человека, разбирающегося в книгах. Внезапно я подумала: «Может быть, это тот самый человек, которого я ждала?» И, сдерживая смех, я вспомнила прошлую зиму, когда как сумасшедшая была влюблена в Эвана Кейтера и разрабатывала планы, как мне его соблазнить и увести от жены. А какое потрясение я испытала, когда узнала, что Кейтер никогда не был женат и не собирался этого делать!

«Бенно, — рассуждала я, — это совсем другое дело. Он будущий писатель и человек, которому есть что сказать». Когда поезд подходил к моей станции, я внезапно забеспокоилась, вспомнив свой недавний разговор с Жанис, которая работала теперь на моем месте в отделе поступающих самотеком рукописей. На вопрос, как идут дела, она с гордостью ответила, что обычно успевает еще до вечера разделаться со всем хламом, который приходит к ней за день. Оставалось только надеяться, что последние дни она не отличалась таким усердием.

Отметившись утром в своем офисе на седьмом этаже, я поспешила на пятый, чтобы поговорить с Жанис.

— Вчера вечером я встретила на курсах одного молодого писателя. Услышав, что я работаю здесь, он без обиняков заявил, что два дня назад представил сюда свою рукопись, которую, естественно, ему никто не заказывал. Почтовые марки для обратной пересылки прилагались. И мне стало интересно, как ты обошлась с ней.

— Как его фамилия?

— Бенно Раттнер. — Когда я повторила его фамилию еще раз, но на этот раз уже помедленнее, Жанис не смогла сдержать удивления:

— Черт меня побери! Взгляните! — И она протянула одну из записок, которые я часто печатала сама, находясь на этом месте:

«Мисс Мармелштейн!

Жанис Круп».

Поскольку вы неравнодушны к проблемам молодых авторов, мне кажется, что вам захочется взглянуть на только что пришедшую рукопись. Не думаю, что вы напрасно потеряете время, хотя, конечно, это еще сырая работа.

На мой вопрос, где сейчас находится рукопись, она ответила:

— Наверное, на вашем столе. Рейчел забрала ее одной из первых сегодня утром. — И я заторопилась на свой этаж.

Когда оказалось, что рукописи там нет, я взволнованно спросила:

— Что, разве Рейчел еще не приносила почту? Никто не смог ничего припомнить. Однако вскоре появилась Рейчел с гранками романа, который я редактировала, а также с сопроводительным письмом и рукописью Раттнера.

Схватив коробку, которая ничем не отличалась от сотен тех, что прошли через мои руки, я трепетно положила ее перед собой, сдвинув в сторону листы других рукописей, чтобы освободить место, и какое-то время молча глядела на нее, не отваживаясь сразу приступить к чтению и произнося про себя слова, которые твердит любой редактор, приступая к работе над произведением автора, которого он знает и с которым хочет сотрудничать:

— Надеюсь, что ему это удалось.

Я торжественно отложила в сторону сопроводительное письмо, сняла крышку и поставила в нее коробку с рукописью, чтобы все было под руками на тот случай, если рукопись придется возвращать. При этом в глаза мне бросились две вещи: маленький пергаментный конверт с почтовыми марками, прикрепленный липкой лентой к внутренней поверхности папки, а также то, что оставшееся свободное пространство внутри коробки было заполнено бумажным уплотнителем.

Из первых абзацев сразу стало ясно, что рукопись привлекла внимание Жанис своим живописным воссозданием картины рисового поля во Вьетнаме с одинокой фигуркой работающей на нем женщины в соломенной шляпе. От моего теперь уже наметанного глаза не ускользнуло то, чего, наверное, не заметила Жанис: абзацы строились не совсем так, как надо, ибо в них отсутствовало ведущее предложение, которое бы определяло рамки повествования, задавало ему тон и динамику.

«Зная, как надо пользоваться образами, он не умеет делать повествование динамичным», — думала я, однако продолжила чтение в надежде, что калейдоскопичность первых глав сменится более динамичным развитием сюжета. Но надежды мои не оправдались, и перед перерывом на ленч я напечатала в докладной записке для мисс Денхем:

«Раттнер Бенно. „Зеленая трясина“.

Своевременная повесть о Вьетнаме, во многом не похожая на другие. Замечательные образы и умение пользоваться словом. Слабая структура и недостаточно динамичное развитие сюжета, по крайней мере, в представленной части. В случае согласия на переработку рекомендую поддержать автора и предложить ему личную встречу для обсуждения рукописи».

На часах было уже двенадцать тридцать, когда я допечатывала свой анализ из шести пунктов, заканчивавшийся выводом о том, что эта незавершенная рукопись вполне могла бы стать произведением, достойным опубликования, если на этом решающем этапе взять автора под свое попечительство. Удовлетворенная работой, я сбросила докладную в поддон для исходящих бумаг, упаковала рукопись и, взглянув на часы, ужаснулась: половина второго! Время ленча почти истекло. По пути к выходу на глаза мне попался телефонный справочник Манхэттена, что заставило меня притормозить. Полистав его, я вновь открыла коробку с рукописью и выяснила, что Раттнер проживает на улице Бликер. Не обнаружив в справочнике ни одного Раттнера, проживающего на Бликер-стрит, я посмотрела весь список Раттнеров, надеясь, что он живет с родителями. Но и здесь мне не удалось найти его. Убедившись, что позвонить ему невозможно, я вернулась к столу и напечатала короткую записку Раттнеру о том, что я вызволила его рукопись из макулатуры и нашла ее интересной. И что нам необходимо поговорить об этом после очередных занятий на курсах Эвана Кейтера.

* * *

На протяжении нескольких последующих лет — с 1968 по 1970 год — в моей профессиональной и личной жизни бушевал ураган страстей. Эта буря иногда сбивала меня с ног, но чаше возносила на головокружительные высоты. Но в целом этот период нельзя было бы назвать неудачным.

Как редактор я много работала с Лукасом Йодером над завершением его второго романа «Ферма». Это был радостный и благодарный труд. Параллельно я безуспешно билась с Бенно Раттнером, пытаясь переработать его рукопись о Вьетнаме. Немец был терпеливым тружеником, упорно следовавшим за своей путеводной звездой, тогда как вьетнамский ветеран метался из стороны в сторону, словно околдованный полярным сиянием, заливавшим все небо вокруг него. Мне одного слова было достаточно, чтобы направить Йодера по правильному пути и подвигнуть его на изнурительную переработку многостраничной рукописи, а вот у Раттнера при малейшей критике в его адрес опускались руки, и он неделями не садился за машинку. Так что из месяца в месяц немец продирался к завершению своего романа, а вьетнамский ветеран блуждал в джунглях Юго-Восточной Азии в ожидании спасительного вдохновения.

Разница между двумя подходами к написанию произведения — основанном на профессиональном опыте упорной работы, с одной стороны, и целиком зависящем от озарений вдохновения — с другой, — постоянно колола глаза Раттнеру, ибо он частенько слышал от меня имя Йодера, Причем сравнение всегда было не в пользу Раттнера. Сама того не желая, я изводила его разговорами о том, что вот-де Йодер уже вычитывает гранки своего будущего романа, тогда как Раттнер все еще был далек от того, чтобы сдать рукопись в печать, хотя это одинаково печалило как его, так и меня. При каждом моем упоминании о Йодере Раттнер чувствовал себя настолько неприятно, что однажды не выдержал и бросил:

— Я не хочу больше слышать о твоем чертовом немце и о его писанине, которую он выдает на-гора.

Мне хотелось сказать: «Ты был бы счастлив, если бы тебе удалось выдать что-нибудь, хоть наполовину похожее на то, что делает он». Но я не стала обижать этого симпатичного и талантливого человека, который честно, но безуспешно пытался справиться со своими бедами.

Разница между степенным Йод ером и молодым необузданным Раттнером усугублялась тем, что я была безумно влюблена в Бенно. Это чувство не имело ничего общего с моими романтическими грезами по поводу Сигарда Джепсона и профессора Кейтера. Это была всепоглощающая увлеченность молодым мужчиной, интересным во всех отношениях — привлекательным, умным, верным, располагающим к себе и заметным в любом обществе. Я даже не могла представить себе, что такой, как он, смог заинтересоваться моей персоной. Приглядываясь иногда в классе к другим молодым женщинам-редакторам, я всерьез раздумывала: а какая из этих красоток уведет его у меня?

Я помню наш первый поцелуй так, как будто это было вчера. Прослушав однажды захватывающую лекцию Кейтера, мы отправились в бистро на Вашингтон-сквер, чтобы обсудить ее. Бенно с упоением и блеском демонстрировал поразительное умение одного из своих кумиров, Стендаля, создавать образы людей, раздираемых противоречивыми страстями. Затем он проводил меня до станции метро на 8-й улице, где уже не раз прощался со мной, прося извинения, что не может проводить до дома:

— Ты — чудесная девушка и стоишь того, чтобы я отправился на край света и пожелал тебе спокойной ночи. Но мне не по силам это, и я приношу свои извинения. — Собираясь и на этот раз отпустить какую-нибудь шутку, он вдруг прижал меня к себе и страстно поцеловал. — Ты замечательная! Ты что-то совершенно особенное в моей жизни. — Мне же не хватило дыхания, чтобы вымолвить слова о том, что значил для меня он.

По дороге домой меня вновь охватили ставшие уже обычными сомнения. Как он может увлекаться мной? Зачем Такому тонкому человеку общаться со мной, когда вокруг столько гораздо более образованных и развитых женщин? Я низвела себя так низко, что на следующее утро на работе позвонила мисс Уилмердинг и попросила ее принять меня по важному личному вопросу.

— Это моя работа. Заходите, — довольно официально ответила та и, должно быть, была немало удивлена, узнав о моих заморочках.

— Мне не дает покоя то, что я так и не окончила колледжа. Вы знаете, что я стараюсь наверстать упущенное. Но достаточно ли я делаю для этого и позволяют ли мои успехи в учебе рассчитывать на постоянное место редактора?

— Мисс Мармелштейн! — рассмеялась она. — Вечерние курсы, на которые мы направили вас, а также ваши самостоятельные занятия, которым, как мне известно, вы посвящаете свое свободное время, дают вам гораздо больше знаний, чем обычная степень магистра литературы. Вы намного опережаете некоторых из наиболее удачливых редакторов здесь в Нью-Йорке. — Она тепло улыбнулась и добавила: — И даже некоторых в нашем издательстве. Мозги у вас есть, а опыт приходит с годами.

Когда, окрыленная поддержкой, я уходила из ее кабинета, она проводила меня до дверей.

— Это, конечно, не мое дело, но хочу вас похвалить за то, что вы стали лучше выглядеть. Думаю, что и мне не мешало бы воспользоваться некоторыми из ваших хитростей при подборе гардероба, — и дружески похлопала меня по плечу.

Весь день, встречая по пути стеклянные двери или зеркало, я ловила в них свое отражение и не без удовлетворения разглядывала его.

В пятницу вечером, заканчивая занятия. Эван Кейтер попросил меня задержаться ненадолго.

— Насколько я понимаю, вы работаете редактором в «Кинетик». Это удивительно — ведь вы так молоды!

— Я и сама чувствую себя слишком молодой для этой работы. Тем более что за плечами у меня всего один курс колледжа.

— Юная леди, по тому, как вы держите себя на моих занятиях, я бы сказал, что вы уже доктор наук в необходимом вам деле. Вы — одна из лучших моих учениц.

Наверное, я залилась краской, поскольку он быстро добавил:

— Очевидно, мне не следовало говорить этого перед тем, как попросить вас об услуге. Но в одной из моих групп для начинающих есть поразительно талантливая молодая женщина, насколько я могу судить об этом. И я подумал, не могли бы вы посмотреть ее рукопись, которая, на мой взгляд, на девяносто процентов уже закончена, и помочь ей избежать мусорной кучи.

— Я буду рада помочь, профессор Кейтер. Ваши курсы многим открыли дорогу в жизнь. К тому же я доверяю вашим суждениям.

— Я надеялся, что вы скажете что-то в этом роде, и поэтому захватил рукопись с собой. Эта молодая особа, не менее талантливая, чем сама Сильвия Плат, — моя находка года.

Увидев, что Бенно Раттнер ждет, когда я закончу свой разговор с профессором Кейтером, я подошла к нему, уверенная в себе, как никогда. Я была компетентной, образованной, имела надежную работу и не была, положа руку на сердце, дурнушкой. Обладая всеми этими достоинствами в свои двадцать четыре года и находясь в центре интеллектуальной жизни Нью-Йорка, чего еще можно было желать, тем более когда тебе известно, что молодой человек увлечен тобой.

Оказавшись в тот вечер возле станции на 8-й улице, мы проторчали у входа еще с полчаса, после чего он бросил небрежно:

— Вон там моя квартира.

И мы оба знали, что если не сегодня, то в один из следующих вечеров я пойду с ним туда.

Тремя неделями позднее, когда мои чувства к Бенно полыхали пожаром, в моей душе созрело твердое решение. После очередного обсуждения идей Кейтера, затянувшегося до двух часов ночи, он предложил, когда мы направлялись своим обычным маршрутом к метро:

— Глупо ехать в Бронкс так поздно. Почему бы тебе не остаться у меня и не дождаться утра?

Мой ответ последовал так быстро, словно был отрепетирован:

— Интересное предложение! Надо проверить твою квартиру и подумать, не воспользоваться ли мне ею как-нибудь на следующей неделе.

Миновав вход в метро, мы дошли до Бликер-стрит, где в новом доме у Раттнера была квартира, купленная на деньги родителей. Увидев персидский ковер, сверкавший бело-голубыми красками и золотом, полки, заполненные книгами, музыкальный центр «Фишер» и три большие репродукции Моне, я подумала: «Как хорошо, что его вкусы совпадают с моими».

Оказавшись в объятиях Бенно, я забыла о возвращении домой. Но, когда наконец вспомнила и встала, чтобы отправиться в свой дом на край света, со мной произошло что-то странное. Протянув руку к дверной ручке, я почувствовала, что какая-то сила не дает мне взяться за нее. Обернувшись к Бенно, я прошептала:

— Ох, Бенно, мне так хорошо здесь с тобой, что просто нет сил уходить!

Бросившись в его раскрытые объятия, я с такой силой налетела на него, что он не удержался на ногах и повалился в кровать, увлекая меня за собой. В ту ночь я больше не помышляла о возвращении домой.

В следующую пятницу я отправилась на работу в «Кинетик» с двумя огромными чемоданами, с которыми затем появилась на семинаре Кейтера. Увидев меня с ними, Бенно поднял брови, а я утвердительно кивнула. Приняв решение поселиться у него, я ни разу не пожалела об этом.

1970 год принес кучу мелких проблем, которые накладывались друг на друга и начинали тревожить. Я напряженно работала над выпуском трех книг, помогая в оставшееся время Йодеру вносить последнюю правку в его текст, понимая, что от успеха этой книги зависит наша с ним судьба. В это же самое время Бенно бился над полной переработкой своего романа, которому он с моей подачи дал новое название — «Зеленый ад». Этот труд был настоящей пыткой: писателю, потерявшему ориентиры, кажется, что он движется назад и его неотступно преследует злой рок. На первом этапе сочинительство приносит радость, когда писатель в полете фантазии порхает вместе с райскими птичками, поющими ему славу на взлете к вершинам мысли. Но, когда, исчерпав идеи, автор принимается переписывать свое творение, его труд превращается в каторгу и в четырех случаях из пяти оказывается непродуктивным.

Однако вечера во время уик-энда доставляли нам радость: нас воспламеняли идеи, которыми щедро делился Эван Кейтер. После того как он заканчивал свой семинар, мы обычно приглашали нескольких студентов к себе домой, чтобы, потягивая вино, продолжить обсуждение. Пару раз к нам присоединялся сам Кейтер и развивал свои идеи до часу или двух ночи. В один из таких вечеров, глядя на Бенно и Кейтера, сидящих вместе, я чуть было не расхохоталась. Мне вспомнилась та зима, когда я мечтала о том, чтобы завлечь Кейтера в свою постель. Несмотря на весь свой блеск, рядом с молодым Бенно, у которого все было впереди, он казался увядающим стариком. Просто поразительно, какие сумасшедшие пути надо проделать, прежде чем повзрослеешь.

В другие вечера я посещала издательские курсы при Нью-Йоркском университете. Занятия заканчивались, и я чуть ли не бегом летела на квартиру, где с прохладительными напитками и горячими объятиями меня ждал Бенно. В такие моменты я не могла представить себя с другим мужчиной. Такими идеальными казались мне наши отношения.

Но даже сейчас мне было бы трудно объяснить, почему мы не поженились. Со временем я вжилась в образ «свободной женщины» и, по правде говоря, даже считала себя лучше приспособленной к современной жизни, чем Бенно. Мне казалось, что, выйдя замуж, я взвалю на себя ношу, которая однажды может стать тягостной или даже губительной. Проще говоря, я была сильнее него, и защитный инстинкт женщины говорил мне: «Берегись!»

Еще труднее объяснить, почему он не настаивал на женитьбе. Скорее всего, причиной этого было его опасение, что в союзе с женщиной, утвердившей себя в жизни, он не сможет чувствовать себя уверенно до тех пор, пока не написан и не издан его роман. Только тогда мы смогли бы существовать в этом союзе на равных. Но насмешка судьбы заключалась в том, что та, которая должна была помочь ему закончить работу, как раз и представляла для него угрозу. Поэтому-то, наверное, мы с опаской относились к закреплению наших отношений посредством женитьбы.

Однако сказать, что мы не подходили друг другу, было бы совершенно неверно. Нам доставляло удовольствие спорить о книгах и анализировать то, что получали от семинаров Эвана Кейтера. Мы одинаково высоко оценивали то, что может дать человеку по-настоящему прекрасная книга. И при этом мы с нетерпением ждали момента, чтобы оказаться в постели. Мы были счастливой парой, светлое будущее которой омрачалось лишь тем, что ни мои, ни его родители не одобряли нашего совместного проживания.

Я долго и тщательно готовила своих к «ужасной правде» о том, что живу не в своей собственной квартире, а в его. Когда они наконец познакомились с Бенно, последовал горький вопрос:

— Если уж он такой чудесный и обладает, как ты говоришь, «талантом от Бога», то почему ты не выходишь за него?

— Вначале я должна утвердиться в этой жизни, — таким был мой ответ.

А когда Бенно рассказал своим родителям, что в квартире вместе с ним живет девушка, которую зовут Ширли Мармелштейн, его мать заметила:

— Какое странное имя для такой изысканной квартиры, как твоя. Как у продавщицы Блуминдейла.

Он заверил их, что я — не только одна из самых способных молодых редакторов Нью-Йорка, но еще и гений.

— Прекрасно, — отозвалась его мать. — Тогда женись на ней и производи на свет гениальных детей.

Он обещал подумать над этим, но при этом не обеспокоился тем, что меня надо представить родителям.

Со временем у меня стало складываться впечатление, что наша любовная идиллия не может обходиться без того, чтобы хотя бы раз в месяц не взрываться бурной сценой, такой, например, какая произошла однажды из-за «Фермы» Лукаса Йодера, которую полностью проигнорировали влиятельные журналы и лишь вскользь упомянули газеты. Бенно довольно грубо заявил:

— Я вижу, твой всемирно известный немец опять сел в лужу.

Я не выдержала и закричала:

— Ему, по крайней мере, есть с чем садиться в лужу.

Последовала ожесточенная перебранка, и следующие два дня мы не разговаривали друг с другом. На третий день я сказала:

— Запомни, дорогой: когда ты насмехаешься над неудачами Йодера, ты насмехаешься и надо мной тоже. Это не только его книга, но и моя, и мне горько, что она остается непризнанной.

В моих словах было столько чувства, что он не выдержал и, взяв меня за руку, стал целовать мои пальцы.

— Я вел себя отвратительно, — проговорил он, одарив своей лучезарной улыбкой.

Спускаясь в лифте по пути на работу, я думала: «По крайней мере, нам обоим небезразличны книги, а Бенно видит вещи настолько отчетливо, что обязательно справится со своими проблемами». Но время шло, а проблемы не разрешались.

* * *

В течение следующих трех лет — с 1971 по 1973-й — я окончательно упрочила свое положение в «Кинетик», выпустив серию добротных книг, которые сама предложила и довела до успешного завершения. В «Кинетик» распространилось мнение, что «Мармелштейн обладает всеми тремя качествами, необходимыми для того, чтобы быть отличным редактором. Она способна распознать яркий роман, который будет принят читателями. Она умеет подбирать современные темы для увлекательных документальных произведений и находить писателей, способных воплощать эти темы. И, что самое ценное, она может сделать книгу, которую будут читать пятнадцать лет спустя». Как-то однажды, в 1972 году, отклонившись от своего обычного маршрута, к моему столу подошел Макбейн:

— Мисс Мармелштейн, некоторые ваши книги имеют успех. Стабильные продажи — это то, что помогает нам идти вперед. Продолжайте шарить по закоулкам.

Выраженное таким образом доверие со стороны главы нашей фирмы помогло мне одолеть целый редакционный совет, когда он вознамерился отринуть Лукаса Йодера, дважды потерпевшего неудачу. Я громогласно заявила:

— Удачно найденные и опубликованные мной книги подтверждают, что у меня есть чутье на хорошую литературу. Поверьте, мой автор вырвется из этого круга, потому что он делает отличную вещь.

— Его вещи флегматичны.

— Да, — согласилась я, выдавив из себя улыбку. — Он флегматик, как Драйзер. И однажды напишет свою «Американскую трагедию».

— После дождичка в четверг!

Я не обиделась, а продолжала настаивать и, хорошо зная секреты профессии, лишь усилием воли заставила коллег дать Йодеру еще один шанс и еще один аванс, чтобы показать, что мы верим в него. Правда, совет согласился только на восемьсот долларов, да и то скрепя сердце. Приняв этот подарок, я произнесла маленькую речь:

— Наступит день, и мы убедимся, что это были самые доходные восемьсот долларов из всех когда-либо нами выложенных.

Несмотря на то что всем в «Кинетик» были известны мои отношения с Бенно Раттнером, никто из моих коллег не досаждал мне разговорами, что он никак не состоится как писатель, и даже не спрашивал о том, собирается ли он вернуть тот небольшой аванс, который выдало ему издательство.

Но вот Сигард Джепсон, служивший во Вьетнаме и внимательно следивший за всеми событиями, связанными с этой войной, имел некоторые соображения, которые могли быть полезными Бенно. Сигард был страшно возмущен ужасным событием в Кенте, где четверо молодых солдат из Национальной гвардии, выражаясь его словами, «хладнокровно убили четверых невинных студентов», выступавших против войны. На одном из редакционных совещаний он говорил:

— Полагаю, что нация готова к признанию полного фиаско вьетнамской авантюры. Такое признание может проявиться в виде решительного осуждения ужасов, творившихся на полях сражений, или в чем-то, подобном «42-й параллели» Дос Пассоса, где автор рассматривает влияние позорной войны в американских городах, заканчивая повествование показом четырех деревень в самом Вьетнаме.

Когда другие редакторы заявили, что они приветствовали бы любой из этих двух подходов, предрекая успех всякому, кто первым появится на книжном рынке, Джепсон выступил с инициативой:

— Я мог бы побеседовать с вашим подопечным, мисс Мармелштейн, по любой из этих концепций, которая покажется интересной ему.

— Раттнер не ждет, когда какая-нибудь концепция «покажется интересной ему», — ответила я, ощетинившись. — Как большинство хороших писателей, он сам обладает живым воображением.

Джепсона не смутила моя негативная реакция. Пройдя через Вьетнам, он знал, что это такое и какие подводные камни могут ждать того, кто возьмется про это писать.

— Я подумал, что, если избранное им направление завело его в тупик, новый подход мог бы окрылить его и дать простор для мысли.

— Он вполне уверенно движется своим собственным путем, как показывают его последние успехи.

— Прекрасно. Но, если он когда-нибудь появится в редакции, я буду рад поговорить с ним. — В его словах было столько великодушия и искренности, что, вернувшись домой, я сказала Бенно:

— Тебе, наверное, будет интересно узнать другую точку зрения на твою войну. — Но это невинное предложение так распалило его, что я впервые увидела темные стороны его характера, когда он агрессивно прорычал:

— Я отказываюсь тащиться в «Кинетик», где твои друзья будут жалеть заблудшего писателя. Пригласи его сюда.

Я так и сделала. Но встреча едва не закончилась скандалом, ибо Джепсон, в отличие от Бенно, представлял собой новый тип американского ветерана, болезненно переживавшего презрение общества и ненавидевшего политиков, допустивших это, или, как он выражался, «инспирировавших это презрение».

Всячески осуждая систему, он уговаривал Бенно написать роман, который бы «развенчал этот позорный эпизод в нашей истории».

Бенно делал вид, что не понимает, о чем толкует Джепсон:

— Вы представляете это таким сложным… похожим на заговор и предательство. Я вовсе не склонен рассматривать проблему под таким углом зрения. Нас послали за океан сражаться с коммунистами, покончить с азиатами, пока эти узкоглазые не разделались с нами. Но их оказалось слишком много, а нашими начальниками были такие непроходимые тупицы, что из нас вышибли дух и нам пришлось вернуться обратно.

Джепсона покоробил такой анализ войны, и он спросил с едва скрытой усмешкой:

— И именно такого рода книгу вы пишете?

— Я не пишу никакого «рода книгу». Я пытаюсь словами выразить пережитое.

— И именно так вы интерпретируете свой опыт?

Наши хорошие парни убивают плохих азиатов?

— Полагаю, что-то в этом роде.

— Но как можно выстроить на этом книгу?

— Я не выстраиваю книги. Они у меня пишутся сами.

— Вы закончили хоть одну книгу?

— Я прочел немало хороших книг.

— Я имел в виду вашу собственную? Доведенную до конца?

— Что касается меня, то я не признаю конца. Я вижу жизнь как непрерывно продолжающийся процесс. Генерал, который был тупицей во Вьетнаме, возвращается домой и продолжает оставаться таким же тупицей, но на этот раз в конгрессе.

— Так вы не видите никаких достоинств в предложенных мною подходах?

— Никаких. Они были бы в самый раз в 1919 году после Первой мировой войны или в 1946-м после Второй. Но в 1972-м? Применительно ко Вьетнаму? Да в книжных магазинах вас обсмеют!

— Вы считаете, что когда-нибудь попадете на полки книжных магазинов? Двигаясь такими темпами?

Вопрос так нещадно бил в точку, что Бенно вскочил и сказал:

— После такого оскорбления вам остается только перерезать себе глотку или проваливать отсюда ко всем чертям! — И показал ему на дверь.

Не желая, чтобы моего коллегу выставляли так грубо, я проводила Джепсона до лифта.

— Вы хотели подать свою петицию императору, и вы сделали это. Благодарю вас за выдержку. Примите мои извинения, Сигард.

— Очнитесь, Ширли, — сказал Джепсон, — ваш избранник никогда не закончит книгу. Мне понадобилось всего три минуты, чтобы понять это. Он родился неудачником.

— Потеряв контроль над собой, я резко размахнулась и, ударив Джепсона по лицу, вернулась в комнату, где Бенно подливал себе вина и смеялся над пустоголовостью нашего посетителя.

* * *

В 1973 году, когда Лукас Йодер при моей помощи публиковал свой третий роман «Школа», его постигло такое удручающее поражение, что даже Бенно проникся сочувствием к автору:

— Я прочел его, дорогая, и нашел некоторые части весьма интересными. Я отчетливо вижу, что он хотел сказать, но отчетливо вижу и то, что он не сделал этого.

— У него есть грандиозная идея для следующего романа…

— Ты хочешь сказать, что они собираются позволить ему делать следующий? В твоем издательстве, должно быть, полно мазохистов.

— Они бы оказали и тебе такую любезность, если бы ты поднатужился и закончил свою рукопись.

— Когда автор тужится, у него выходит такой же вздор, как у Йодера. Орлы парят в вышине, дорогая, а не роются в поисках местного колорита и любопытных диалектов.

На этот раз я не могла позволить себе броситься на защиту Йодера, ибо почва уходила у меня из-под ног. Йодер, писавший свои книги именно так, как говорила ему я, потерпел три серьезные неудачи, и я знала, что меня не поймут, если буду пытаться настаивать перед руководством на продолжении сотрудничества с ним. Так оно и оказалось. Собравшийся редакционный совет решил дважды наступить мне на мозоль.

— Смешно продолжать держаться за вашего Раттнера. Отпустите его, и пусть он плывет себе на все четыре стороны. Если вы не хотите написать ему об этом сами, то это сделает мистер Джепсон.

Я промолчала, хорошо понимая, что в такой обстановке мне не удастся защитить как Раттнера с его ничтожными шансами родить мало-мальски подходящую рукопись, так и Йодера с его неспособностью продать отличную рукопись, которую он уже родил. Спорить в отношении Бенно я не стала.

— А теперь о вашем Йодере, участвовавшем в гонках с препятствиями. Он не сделал даже первого прыжка. Гонка прошла мимо него, и единственное, что нам остается, это бросить его.

Один из редакторов спросил:

— А разве его агент по продаже не отказался от него?

— Да, даже двое, но однажды они крепко пожалеют об этом.

— Мисс Мармелштейн, мы не видим возможности помочь этому симпатичному человеку. Он знает, что такое предложения и абзацы, но, похоже, не имеет ни малейшего понятия о том, что нужно делать, чтобы книга была «читабельна».

Несмотря на мои уговоры, Йодер был бы исключен из списка авторов издательства, если бы не поддержка, на которую я уже не надеялась. Непосредственно перед самым голосованием в разговор вмешался Джепсон:

— Я все же считаю, что мисс Мармелштейн права. Йодер знает, как надо писать книги. Его время еще придет. Я уверен в этом.

После этого противников Йодера стало девятеро, а сторонников — двое, и с Лукасом Йодером было покончено. Но в этот момент раздался предупредительный кашель Макбейна, и, когда мы повернулись, чтобы выслушать его мнение, он тихо сказал:

— Когда я закончил читать «Школу», у меня было сильное ощущение, что лучшее время для этой книги наступит через пятнадцать лет. Думаю, что Джепсон прав. У этого автора еще все впереди. — Эта неожиданная поддержка помогла Йодеру остаться в списках.

Когда совещание закончилось, я подошла к Джепсону:

— Вы были более чем великодушны. Я очень признательна вам.

— Сожалею по поводу Раттнера. Хотите, чтобы я написал письмо?

— Он воспримет это как дополнительное оскорбление, — грустно улыбнулась я. — Это должна сделать я.

— Не давайте его улыбке обезоружить вас.

Дождавшись вечером подходящего момента, когда, покончив с пиццей и пивом, мы с Бенно слушали скерцо Шопена, я спокойно сказала:

— Довольно неприятная новость, Бенно. Издательство решило порвать с тобой. Аванс ты, конечно, возвращать не должен, но сотрудничество прекращается.

— Они не надеются, что рукопись… — голос у него сорвался, — когда-нибудь будет закончена? В удобоваримом виде?

— Боюсь, что именно это они имели в виду. Но это не конец пути, Бенно. После заседания я консультировалась со Сьюзи Дженкинз из отдела авторских прав. Она знает всех и заверяет меня, что к концу недели найдет для тебя другого издателя.

— А нужно ли это? — спросил он. Голос его дрожал, и я чувствовала, как он страдает. Мне было ясно также, что в такой момент я не могу бросить этого одаренного человека, так страстно желавшего написать книгу:

— Конечно, надо. Нужен новый издатель со свежим взглядом на перспективу «Зеленого ада», нужен новый редактор, способный задать более четкое направление. Это может все изменить.

Мой триумф и его поражение как никогда сближали нас в ту ночь в постели. А утром, тремя днями раньше обещанного срока, мисс Дженкинз из отдела авторских прав поспешила сообщить нам, что ее подруга из «Саймон энд Шустер» вызвалась взять Раттнера с его вьетнамским романом под свое крыло.

— Она сказала, что там очень заинтересованы в крупной вещи о Вьетнаме. Там уверены, что она будет именно такой, и хотят заполучить ее.

— Я могу сообщить об этом ему?

— Да, обратитесь к мисс Криппен. Она ждет.

Когда я позвонила домой и начала пересказывать Бенно эту захватывающую новость, он оборвал меня:

— В «Саймон энд Шустер» никогда не поймут того, что я пытаюсь сказать. Все, что их интересует, это лишь коммерческий успех.

— Бенно, я тебе уже сто раз говорила, что, если ты сделаешь свою книгу о Вьетнаме так, как надо, она будет военным бестселлером. Нация ждет основательной вещи на эту тему. Голливуд, телевидение… — Но это только подлило масла в огонь.

— Меня не интересует дутая популярность. Я заинтересован только в том, чтобы написать выдающийся роман. Пусть «Саймон энд Шустер» идет ко всем чертям. — И он с грохотом бросил трубку.

Его детское неприятие всякой помощи настолько угнетало меня, что, когда я вышла из метро и направилась к нашей квартире, мне не хватило смелости посмотреть в лицо моему великовозрастному капризуле. Вместо этого я отправилась бродить по улицам и заглядывать в лица прохожих, недоумевая при этом: неужели он из тех, кто в одиночку старается переплыть океан своих неудач? Или из тех, кто сдается после первого же поражения? Полицейский остановил меня вопросом:

— Извините меня, мэм, но вы не похожи на ночную бродяжку. Что-нибудь случилось?

Когда я ответила: «Ну что вы, все в порядке, если не считать, что жизнь не удалась», — он проводил меня до дома и посоветовал:

— Идите домой, и все наладится.

Отчаяние не отпускало, и я еще с полчаса расхаживала перед освещенным вестибюлем нашего многоквартирного дома на глазах у недоумевавшего привратника, спрашивая себя: «В свои двадцать девять лет, успешно справляющаяся со всеми своими делами, я оказалась нянькой у двоих мужчин, которые никак не могут прийти в себя, у инфантильного молодого любовника, который не хочет и попытаться что-то сделать, и старого чудака Йодера, который только и делает, что пытается, но тщетно». Неожиданно я прокричала в ночи: «Что с тобой, Мармелштейн, черт возьми? Вечно ты возишься с неудачниками. Ты что, героиня какого-нибудь старомодного сентиментального романа, убежденная в своей способности привести в чувство спившегося мужа или стать музой для обреченного поэта? Неужели это тебе дано в жизни?» Решив все же, что судьба здесь ни при чем, я подумала: «Бенно Раттнер сможет писать, если победит в себе чувство неудовлетворенности, а Лукас Йодер непременно преодолеет свой барьер. И я помогу им в этом». Я решительно взбежала по ступенькам в дом, испытывая жгучее желание обнять Бенно и помочь забыть о неудачах.

После того как я принесла извинения мисс Дженкинз в «Кинетик» и мисс Криппен в «Саймон энд Шустер», мы с Бенно стали с удвоенным интересом посещать семинары Кейтера. В анализе того, что на них обсуждалось, не было равных Раттнеру. И в один из счастливых моментов, когда занятия были продолжены в нашей квартире, Бенно с нескрываемым удовольствием услышал от блестящего критика, попивавшего виноградный сок:

— Я на самом деле полагаю, мистер Раттнер, что вы не хуже меня смогли бы вести занятия на моем курсе.

Несколько человек из присутствовавших захлопали в ладоши.

В этом курсе Кейтер в систематической форме разбирал замечательную книгу Эриха Ауэрбаха об искусстве писателя. Книга носила название «Мимикрия» и была посвящена искусству имитации или представления реальности. Для пояснения своих мыслей автор использовал в ней примеры из двух десятков произведений величайших писателей мира: Гомера и Петрония, Рабле и Сервантеса, Стендаля и Вирджинии Вульф. Автор, как выразился один из студентов, был «весьма головастым малым», и, хотя для многих рассуждения Ауэрбаха и объяснения Кейтера оставались непонятными, мы с Бенно наслаждались глубиной этого труда, служившего мерилом остроты нашего ума. С близкими по духу и способностям студентами мы продолжали собираться вечерами по пятницам у нас на квартире, где у Бенно всегда было что выпить и чем закусить. Во время таких сборищ он загорался и неизменно блистал остротой ума, разбирая фундаментальные принципы повествования.

Когда на занятиях речь зашла о взглядах Ауэрбаха на творчество Бальзака и Стендаля, Бенно удивил даже меня глубиной понимания этих выдающихся французских писателей. А когда последовал вопрос Кейтера: «Где вам удалось так близко познакомиться с ними?» — он ответил:

— Во Вьетнаме надо было что-то читать, а комиксы, которые нам поставляли, быстро заканчивались.

Позднее один из студентов, тоже побывавший во Вьетнаме, пояснил, что наряду с комиксами для многочисленных неграмотных туда поставлялась также литература для тех, кто мог читать:

— Я тоже прочел обоих этих французов во Вьетнаме, но клянусь, что мне даже в голову не приходили те мысли, которые развивает Ауэрбах. Ручаюсь, что и Раттнеру они тоже были неведомы до тех пор, пока он не почерпнул их у автора.

К несчастью, Бенно услышал эти слова и на следующем семинаре заявил своему сослуживцу по Вьетнаму:

— Я предлагаю прямо сейчас написать контрольную работу и определить, кто из нас двоих понимает произведения этих писателей.

Видя не в меру воинственный настрой Бенно, коллега предпочел с ним не связываться.

Ничего не вышло и тогда, когда другой из сокурсников (он был несколько старше по возрасту, чем Раттнер, и работал редактором в небольшом издательстве, занимающемся выпуском авангардистской литературы) попросил нас с Бенно о встрече после очередного семинара:

— Слушая вас, мистер Раттнер, я убедился, что вы тонко чувствуете художественное произведение. Мне известно, что у вас есть рукопись романа о войне во Вьетнаме. Мы сочли бы за честь, если бы вы предложили ее «Галлантри» для публикации.

— Она еще не закончена…

— Большинство из того, что мы издаем, обычно не бывает законченным, когда впервые попадает к нам в руки. Приводить рукописи в законченный вид — наша работа. А при вашем понимании проблемы…

— Она не закончена, — повторил Бенно, повышая тон, и он ушел бы прочь, не останови я его:

— Дорогой, я думаю, что она уже готова, и мы были бы рады, если бы в «Галлантри» посмотрели ее. Быть опубликованным таким издательством — большая честь. — Опасаясь того, что Бенно мог сделать, оставшись с рукописью наедине, я предложила редактору: — А почему бы нам не зайти за ней прямо сейчас?

Таким образом «Зеленый ад» попал в издательство, редакторы которого славились своим умением приводить в порядок самые растрепанные вещи. Работа над рукописью пошла с такой скоростью, что мы с Бенно вздохнули с облегчением. Но, когда за дело взялись более опытные работники издательства, выяснилось, что автору надо еще много поработать, прежде чем она может быть предложена читателям в виде книги.

Состоялось заседание редакционного совета, и рукопись от молодого энтузиаста перешла к прагматику, набившему руку на экспериментальных работах, который пригласил Бенно в свой кабинет и предложил «генеральный план спасения», как он выразился, «выигрышного материала в проигрышной форме». Но его предложения показались Бенно настолько оскорбительными, что он схватил рукопись и закричал:

— Мы делаем не конфетку, а роман! — И выскочил из здания с рукописью под мышкой.

На следующем семинаре молодой редактор принялся извиняться:

— Мне очень жаль, что наш мистер Петерсон был столь нетерпелив. Иногда у него опыт берет верх над манерами. Я счел бы за честь попытаться еще раз заняться романом.

Но Бенно отверг это:

— Повторится то же самое. Так случается везде, где публикуют всякую дрянь. — Уничижительное определение и улыбка так не соответствовали той новаторской работе, которая велась в «Галлантри», что его редактор удивленно поглядел на Бенно, а затем не выдержал и расхохотался.

— Вы, должно быть, не заглядывали в наш каталог, мистер Раттнер.

И перед нами захлопнулась еще одна дверь, которая могла стать нашим спасением.

* * *

В последующие месяцы, занятая, пожалуй, самой плодотворной в своей редакторской карьере работой над лучшим романом Лукаса Йодера «Изгнанный», я была глубоко несчастна в своей личной жизни с Бенно. Павший духом, он больше и не пытался превратить свои заметки — в большинстве своем блестящие, по мнению специалистов, — в связное повествование. До полудня он валялся в кровати, а затем начинал пить — не до полного опьянения, но до этого оставалось лишь чуть-чуть. В конце дня, просмотрев «Таймс» и разгадав кроссворд, принимался слушать Брамса и Шопена, перемежая их наиболее любимыми записями музыки из опер «Аида», «Дон Карлос» и «Кольцо нибелунга» Вагнера. Когда знакомые звуки заполняли квартиру, он погружался в эйфорию, которая несколько притупляла боль от сознания своей неспособности выразить словами переполнявшие его грандиозные идеи. Однажды он воскликнул: «Они решали ту же проблему: переложить на ноты те величественные звуки, которые им слышались в их сознании. Как это им удалось?» А затем последовал ужасающий вопрос: «Почему это не удается мне?»

Впав в зависимость от меня, он сознавал опасность своего положения и однажды утром, когда я готовила завтрак, удивил меня своим признанием:

— Мне приснился страшный сон: будто я рассвирепел, выкрикивал обвинения, угрожал тебе, понимая при этом, что без тебя мне не прожить. Я знаю, насколько ты важна для меня, дорогая, и никогда, не буду подвергать опасности наши отношения.

Я была так тронута этими словами, которые как нельзя точно отражали нашу ситуацию, что весь завтрак ворковала с ним о нашей совместной жизни и заверила его в том, что я нуждаюсь в нем не меньше, чем он во мне.

На работу в тот день я отправилась поздно, а когда, вернувшись вечером, готовила ужин, он возобновил этот разговор. Голос при этом у него слегка дрожал.

— Ширли, нашим отношениям грозит опасность. Сегодня утром я дал тебе клятву. И теперь я повторю ее: никогда, даже под страхом смерти, я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу мою любовь к тебе. Если у меня не будет тебя, в моей жизни останутся пустота и мрак.

Он взял мои руки и поцеловал их. Я парила в облаках, а душа моя пела от того, что он так дорожил, нашими отношениями, и при этом я готовила фасоль с сыром, а он мне помогал. Сама того не желая, я испортила эту идиллию словами:

— Я абсолютно уверена, что теперь Йодер преодолел свои трудности. На этот раз он, несомненно, стал победителем.

У Бенно перехватило дыхание. Не в силах слышать ненавистное имя, которое омрачало наши отношения, он закричал:

— Чтоб я никогда больше не слышал про этого проклятого немца! — И рванулся на меня, намереваясь, очевидно, ударить по лицу. Когда его кулак прошелся в нескольких дюймах от моей щеки, я схватила длинный кухонный нож и выставила его так, что он оказался нацеленным ему в горло. Еще одно движение, и он бы напоролся на него. Мы оба это поняли и в ужасе смотрели друг на друга. Каждый опустил свое оружие: Бенно — кулак, а я — нож, и, когда в неосвещенной квартире сгустилась темнота, мы сбивчивым шепотом говорили о нашей жизни и о том, какие сильные чувства мы испытывали друг к другу. Ближе к полуночи он спросил:

— Ты стала бы чувствовать себя увереннее, дорогая, если бы мы поженились? — И, прежде чем я успела ответить, продолжил: — Я смогу обеспечить тебя. У меня более чем достаточно вкладов. Ты смогла бы не работать.

— Я не хочу бросать работу, — возразила я не задумываясь. — Мне нравится видеть, как рождаются книги.

— И мне тоже. Но у меня, похоже, ничего не рождается.

— Я буду делать творческую работу за двоих.

— Так ты не настаиваешь на женитьбе?

— В тридцать один год — нет. В тридцать семь, когда я, возможно, почувствую, что почва уходит у меня из-под ног, — может быть. А в сорок, когда жизнь уже будет позади, — да! — крикнула я и страстно стала целовать его, а потом продолжила: — Но учти, Бенно! Если бы ты ударил меня, я бы убила тебя. В моей семье честь — это все. Моему отцу никогда не удалось бы выбраться из нацистской Германии, не будь он готов отдать жизнь, защищая то, что он считал человеческим достоинством.

Он никак не отозвался на мои слова, и я произнесла почти что холодно:

— Постарайся привести свою жизнь в порядок. Я люблю тебя и хочу быть с тобой.

В моем беспрецедентном предупреждении отразились страх и смятение, которые я испытала из-за того, что Бенно хотел меня ударить кулаком. Мне никогда не приходилось испытывать ничего подобного, и я не знала, как к этому относиться. Но я хорошо помнила, как дядя Юдах говорил когда-то о мужьях, которые били своих жен: — «Ни один еврейский мужчина никогда не ударит женщину. Это немыслимо. Такое могут позволить себе только ирландцы, когда их разум затуманен алкоголем». Выходит, он ошибался. Бенно Раттнер был на волосок от того, чтобы ударить Ширли Мармелштейн, — и эта мысль приводила меня в ужас.

Почему я не рассталась с ним в ту ночь, тем более что мы не были женаты? Я не могу объяснить это ничем иным, кроме как тем, что я любила его, и, когда он улыбался мне своей неповторимой улыбкой, я просто таяла.

К тому же мое предупреждение сработало, ибо, когда он понял, что я могу однажды просто взять и уйти, он больше не распускал руки. Но его агрессивность стала искать себе другие выходы. Через несколько дней он оказался в новой переделке, и опять-таки инициатором неприятностей был он сам. Джепсон, болезненно переживавший все, связанное с Вьетнамом, написал письмо в «Нью-Йорк таймс», где сетовал на недостаток внимания к проблемам ветеранов войны. Бенно нашел его заявление столь возмутительным, что взорвался разгромным опровержением, в котором называл Джепсона и большинство ветеранов хлюпиками и обвинял их в том, что, пытаясь разоблачить военное ведомство, они чуть ли не докатились до предательства.

«Во все времена настоящие мужчины шли на войну, — писал он. — Большинство из них, наверное, хотели бы остаться дома, но они шли. Чтобы защитить то, что они ценили превыше всего. Они шли навстречу судьбе с улыбкой. Если им удавалось вернуться, они считали войну величайшим событием своей жизни и знали, что были достойны его. А от стенаний ветеранов Вьетнама становится гадко на душе. Готов поклясться, что остальная часть нации реагирует таким же образом».

Он подписал письмо полным именем, добавив: «Настоящий ветеран Вьетнама и горжусь этим».

Когда девушки в офисе показали мне его писанину, я была глубоко возмущена и, едва дождавшись вечера, обрушилась на него:

— Безмозглый осел! Джепсон предложил тебе свою помощь. Потом он помог мне, когда я оказалась в безвыходном положении. А ты высмеял его. Он такой же ветеран, как и ты, Бенно, и не забывай об этом.

Сжав кулаки, он бросился на меня, но я отступила в сторону, и он врезался в стену.

— Мы договаривались, что подобное не повторится, — процедила я, и он тут же начал просить прощения:

— Извини меня, я просто напился.

Когда он произнес это слово, которое отражало главную причину его несчастий, на меня нахлынул поток воспоминаний, и я опять услышала, как дядя Юдах говорит мне, давая деньги на свадебное платье: «Я хочу видеть тебя замужем, Шерл. Ты должна сделать свой выбор быстро и осознанно, ибо я опасаюсь, что ты можешь уподобиться тем сентиментальным еврейкам, которые упускают достойных мужчин, желающих взять их в жены, и мечутся в поисках каких-то отщепенцев, стремясь их спасти. Они подбирают пьяниц, психопатов, тех, кто долго не задерживается на одной работе, и прочих ненормальных, которые бьют своих жен. Они убеждают себя, что они, и только они, смогут спасти несчастного бедолагу, кого никто не понимает, — и тратят свои жизни в этих бесполезных попытках».

Я помнила, как в этом месте он замолчал, а затем невесело рассмеялся: «Припоминаю прекрасных дам, посвятивших себя такой жизни. Они горели желанием спасать запойных пьяниц, в то время как рядом был я — готовенький, трезвый, с хорошей зарплатой и не нуждающийся в том, чтобы меня спасали. Но они не замечали меня. Им нужно было спасать кого-то, а меня спасать было не надо».

Я спросила, почему он не женился, и он с горечью ответил: «Я был незаметным. Женщины замечали пьяниц, которые обеспечивали им их благородное занятие в жизни». Закончив подводить грустный итог своего одиночества, он взял меня за руки и торжественно произнес: «Шерл, подмеченные мной мелочи заставляют меня опасаться, что ты станешь одной из таких женщин, которые всегда будут искать, кого бы спасти. Позволь сказать тебе одну вещь. Прямо сейчас в Нью-Йорке можно найти сотен пять молодых людей — евреев, католиков, протестантов, республиканцев, — которые не задумываясь отдадут два пальца левой руки, чтобы жениться на такой прекрасной девушке, как ты. Ради Бога, Шерл, найди себе одного из них, кого-нибудь такого, которого тебе не надо будет спасать».

Я слушала его, но так и не услышала.

* * *

Избавление пришло в лице Эвана Кейтера, заглянувшего к нам домой с заманчивым предложением:

— Я должен оставить курсы при Нью-Йоркском университете и на пару недель уехать в Чикаго. Занятия на курсах проходят три раза в неделю, и я не знаю никого, кто мог бы справиться с ними лучше вас, Бенно Не заинтересует ли вас это?

Я едва сдержалась, чтобы не выкрикнуть «да!» вместо него, и испытала огромное облегчение, когда он согласился:

— Сочту за честь.

И вопрос был решен следующим образом: «Две недели — это одна шестая семестра. Такую же часть своего гонорара я отдам вам. Содержание занятий? Шесть лекций по шести романам, которые вы хорошо знаете: „Поездка в Индию“, „Жестяной барабан“… И мне хотелось, чтобы вы включили мои заметки о „Мактиге“. Занятия по одному часу с ответами на вопросы последние двадцать минут, что особенно нравится слушателям».

Договорившись обо всем, Бенно засел за программные романы, впервые знакомясь с «Мактигом» и получая от этого огромное удовольствие. Когда приближалось время первого занятия, я, понимая, что он может нервничать, спросила:

— Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

— Мне не нужна нянька, — отмахнулся он.

В тот вечер, когда он вернулся домой, за ним притащились пятеро студентов, которые еще долго сидели с раскрытыми ртами, слушая, как он распространяется на различные темы. Я подала им лимонад, приготовленный из порошка, и, когда они уходили, слышала, как один из них сказал: «Этот Раттнер просто классный парень!»

Мне было совершенно ясно, что ему нравится преподавать, и я хотела, чтобы он увлекся этим новым делом. Сбежав тайком с работы в среду, я незаметно устроилась в заднем ряду аудитории и с замиранием сердца слушала его блестящие рассуждения о Томе Джонсе как о родоначальнике плутовского романа. От меня не ускользало то, как он гордится своими способностями подмечать тонкости художественного произведения, незаметные для других. Я никогда не слышала, чтобы он выражался так эффектно и демонстрировал необыкновенное умение подводить слушателей к выводам, которые несколько минут назад не пришли бы им в голову. Видя, как по-мужски умело он подает себя и использует свою очаровательную улыбку, чтобы заставить слушателей чувствовать себя свободно, я подумала: «Неудивительно, что я так люблю этого великолепного самца, и готова биться об заклад, что половина девиц в классе уже тоже влюблены в него».

Вечером, когда студенты покинули квартиру, я с восторгом говорила:

— Бенно, думаю, мы нашли то, что искали! Ты просто великолепно справился с этим! Студенты наверняка расскажут Кейтеру, и я уверена, что ты получишь постоянную работу. Тебе есть чем поделиться со студентами.

Он не разделил радости от моего предположения и не проявил прежнего энтузиазма, готовясь к следующему занятию в пятницу, которое я не смогла посетить. После занятий в тот день он не стал приглашать студентов к себе домой, а кргда я вернулась с работы, то застала его за бутылкой. В ответ на вопрос, как прошла лекция по «Мадам Бовари», он заорал:

— Я не хочу учить других, как писать книги! Я хочу, чтобы этому научили меня… — И объявил, что не собирается идти проводить эти глупые занятия в следующий понедельник.

Мне не удалось убедить его в том, что это отвратительно — не сдерживать обещаний, данных Кейтеру. Весь уик-энд я пыталась уговорить его изменить свое решение, но в ответ слышала такое сквернословие, которого никогда бы не допустила ни в одной из редактируемых книг. После безуспешных попыток отыскать Кейтера, чтобы посоветоваться с ним, мне осталось только отпроситься с работы на понедельник, среду и пятницу и проводить занятия на курсах самой.

Когда я сообщила студентам, что мистеру Раттнеру нездоровится, по аудитории пронесся ропот недовольства и мне пришлось начинать занятия в крайне неблагоприятной обстановке. Но я быстро перевела его в свободное обсуждение того, как люди лишь ненамного постарше них пишут и публикуют книги. Эта никому не известная сфера была мне хорошо знакома, и я вскоре завладела их вниманием. На следующем занятии я вела речь о грамматике, в чем мне волей-неволей приходилось хорошо разбираться. А вот в пятницу пришлось прибегнуть к помощи Сьюзи Дженкинз, отвечавшей в издательстве за авторские права. Вдвоем с ней мы привели поучительные примеры, рассказывая об аукционах по продаже книг нашего издательства: тех трех, на которых мы оказались победителями, и трех, которые проиграли из-за собственной некомпетентности.

На следующей неделе катастрофы не случилось, и занятия продолжались, но темы их были совсем не те, какие планировал Кейтер. Когда он узнал о выходке Бенно, отношения между ними испортились, и он больше не появлялся в нашей квартире.

Так прошло несколько невеселых лет, в течение которых я неуклонно поднималась по служебной лестнице в «Кинетик», а Бенно целыми днями слонялся по квартире, изредка посещая те или иные занятия по вечерам. В 1976 году «Изгнанный» Йодера потерпел полный коммерческий провал, и я пригрозила уйти из «Кинетик» вместе со своими писателями, если издательство не продлит контракт с милым моему сердцу немцем. В этом же году Раттнер предпринял еще одну попытку закончить свой роман. Он вышел из творческого тупика каким-то оригинальным путем, который он нашел сам без малейшего моего вмешательства, ибо этот путь противоречил всему, что мне было известно о редактировании.

— Дорогая, теперь мне совершенно ясно. Я шел не тем путем. Я прислушивался к твоим советам, как мне писать свою книгу. Затем я слушал Эвана Кейтера, как бы он стал делать это. Потом меня пытались обработать люди из «Галлантри», а если бы я клюнул на предложение от «Саймон энд Шустер», то давно бы уже лишился надежды написать что-нибудь стоящее. Все дело в том, что писатель должен сам решать крупные проблемы. Он должен выработать ясное представление о том, куда ему идти и как он предполагает достичь цели. А сотрясающие воздух фразы редакторов только путают все дело.

Я могла привести с десяток примеров, когда знающий редактор оказывал писателю неоценимую помощь, но момент показался мне неподходящим для этого, поскольку он продолжал:

— И сегодня я стал самим собой, у меня своя путеводная звезда. Свой роман я завершу по-своему, и пусть они идут ко всем чертям, эти умельцы из «Саймон энд Шустер»!

Я не стала обращать его внимания на то, что он никогда не говорил ни с кем из «Саймон энд Шустер», так же как и они с ним.

Но по утрам ему хватало духу подниматься вместе со мной и просиживать за машинкой весь день. Должна признаться, что те идеи, которыми он находил нужным поделиться со мной в отношении изменения сюжетной линии, казались мне более оригинальными, чем то, что я предлагала ему раньше. Видя, как растет стопка аккуратно отпечатанных страниц, я говорила себе: «Он и вправду собирается сделать это! Он знает себя лучше, чем я его».

Но потом его запал стал проходить. Когда я уходила на работу, он все еще валялся в постели, а когда возвращалась вечером — в «Кинетик» мы работали допоздна, — видела, что стопка не выросла за день, зато рядом лежала «Нью-Йорк таймс», раскрытая на странице с кроссвордом, над которым он, очевидно, просидел несколько часов, пытаясь заполнять его сразу чернилами, не делая исправлений. Но самое зловещее зрелище являли собой стаканы, свидетельствовавшие о том, что он снова начал пить, — он любил, шатаясь по квартире, брать каждый раз новый стакан.

В конце концов он перестал вставать вовсе, часами пролеживая в постели в пьяном угаре. Однажды вечером, когда он все еще лежал под одеялом, я вернулась домой очень уставшая от выматывающих душу обсуждений вопроса о сокращении расходов издательства и не имела ни малейшего желания развлекать взрослого мужчину, который вел себя как ребенок. Шлепнув его по лицу, чтобы он смог сосредоточиться, я бросила ему влажное полотенце и проворчала:

— Протри лицо и глаза. Нам надо обсудить кое-что. — Подперев его подушками, я продолжала: — Я больше не хочу слушать твою чепуху про то, что ты работаешь над романом, которого нет и никогда не будет.

Мои резкие слова заставили его встрепенуться, и он захныкал, уверяя в том, что…

— Прекрати, — отрезала я. — Мы это проходили уже не раз.

Приподнявшись на локте левой руки и выразительно жестикулируя правой, он удивил меня своим необыкновенно возвышенным представлением о том, каким должен быть роман. В его словах было больше логики и вдохновения, чем у Эвана Кейтера и Эриха Ауэрбаха вместе взятых, и звучали они так убедительно, что даже заворожили меня на секунду. Но затем на его лице появилась жалкая улыбка, и он спросил, как девятилетний мальчик, попавшийся на неблаговидном поступке:

— Разве не так?

Взмахнув рукой, словно отгоняя наваждение, я сказала:

— Я на своем опыте усвоила, что такое роман. Это шестьдесят тысяч тщательно отобранных слов. И, только когда они выстроены на бумаге в определенном порядке, получается роман.

Перестав взывать к возвышенному, он тихо, почта шепотом, проговорил:

— Объем в шестьдесят тысяч слов — это как раз то, что нужно для моего романа. Я пытался сделать его слишком большим. Завтра начну сокращать.

— Ты никогда не сможешь написать роман. Перестань тешить себя несбыточными иллюзиями и докажи наконец, что ты мужчина. — Но, выпалив эта слова, я пришла в ужас от их категоричности и почувствовала себя той одурманенной женщиной, которую предвидел во мне дядя Юдах и которой хотелось спасти эту пропащую душу.

Нежно потрепав его черные волосы, я помогла ему выбраться из кровати и сказала:

— Мой ненаглядный Бенно, с твоей мечтой покончено. Помоги мне достичь моей.

Бенно был настолько деморализован, что забросил свою рукопись и принялся помогать мне редактировать романы, над которыми я работала. Его критическое чутье и более острый, чем у меня, глаз на грамматические построения создавали иллюзию того, что мы являем собой единую команду. Но у него не было привычки к труду, и я не была уверена, что он выполнит задание в срок. Через некоторое время я оставила надежду на совместную работу и стала еще одной нью-йоркской женщиной, тянувшей на себе отчаявшегося безработного мужчину.

В такой унылый момент своей жизни я посетила в 1978 году грензлерский город Дрезден, чтобы поработать над пятым романом Йодера «Нечистая сила», на который возлагала трепетные надежды, и, как только увидела дрезденский фарфор, от которого не могла оторваться все следующие дни, я тут же влюбилась в патриархальное очарование города, его бело-голубые тона и стеклянные шкафчики, заполненные мейсенскими фигурками. В ресторане мне был отведен столик в углу, образованном двумя такими шкафчиками, так что я сидела в окружении симпатичных пастушек, их деревенских ухажеров и позирующих представителей немецкой знати.

«Неудивительно, что Йодер любит свой Грензлер», — говорила я себе, вглядываясь в величественные пейзажи, открывавшиеся мне во время моих ежедневных поездок на ферму, где мы работали с ним над книгой, в которой он воспевал эти богатые земли. Но эти визиты, кроме всего прочего, оставляли во мне горький осадок, ибо, наблюдая Йодеров вблизи — их распределение обязанностей, уважение друг к другу, взаимопонимание и огромную работу, которую они проделывали, — я не могла удержаться от мысли: «Как им удается так легко достигать столь гармоничного партнерства, которое я отчаянно пытаюсь найти в своих взаимоотношениях с Бенно? Почему Йодер может, полагаясь на помощь Эммы, доводить до конца свои романы, тогда как из-под пера Бенно, который получает гораздо больше помощи от меня, не выходит ничего?»

Вернувшись в Нью-Йорк к своему витающему в эмпиреях, но все еще любимому партнеру, я работала по двенадцать-пятнадцать часов в сутки, убежденная, что «Нечистая сила» станет «прорывом» для Йодера, которого я так настойчиво защищала. Когда наконец посыпались одобрительные отзывы, пошла продажа и нахлынула слава, я упивалась радостью, воцарившейся в «Кинетик».

В разгар этого сумасшествия, когда каждый понедельник представитель «Кинетик» гордо сообщал прессе: «Завтра мы запускаем очередные пятьдесят тысяч этого бестселлера», я оказалась на грани физического истощения от возбуждения и недосыпа. «Возьмите трехдневный отпуск», — предложила мне мисс Уилмердинг, что я и сделала. Но и в постели меня продолжали преследовать телефонные звонки с радостными сообщениями о «Нечистой силе», и однажды, когда я думала, что Бенно нет в комнате, я прокричала после очередного сообщения: «Еще одна сотня тысяч! Йодер, мы победили!»

Услышав это ненавистное имя, преследовавшее его все эти недели триумфа, Бенно налетел на меня, вытряхнул из постели и заревел:

— Я предупреждал тебя, чтобы ты не произносила этого имени в моем доме!

Когда он занес свой кулак, я закричала:

— Бенно! Нет! — Это удержало его от удара, но он от злости сильно толкнул меня в грудь, и я полетела к противоположной стене, но мои ноги запутались в ночной рубашке и я подскользнулась на ковре. Падая, я выставила правую руку и ударилась ею о жесткую спинку дивана, сломав кость в двух местах.

* * *

Когда я вышла из больницы и вернулась домой, Бенно встретил меня слезными извинениями:

— Дорогая, я не хотел ударить тебя, ты же знаешь. — Мне нечего было сказать, поэтому он продолжал: — Я только толкнул тебя, не сильно. Во всем виновата твоя ночная рубашка… и спинка дивана. Я никогда не причиню тебе зла, дорогая.

Когда он поинтересовался, что я собираюсь делать, я сказала:

— Пойду на работу.

— Но они спросят тебя про руку!

— Обычный перелом. Я так им и скажу. Наступила на ночную сорочку и упала на спинку дивана.

— И ты расскажешь им про меня?

— Почему ты так решил?

— Я думал, что ты можешь сделать это.

— Разве это не выставит меня в глупом свете? Остаться с мужчиной, который обращается со мной подобным образом? — Вдруг у меня на глаза навернулись слезы, но я справилась с собой, я ведь никогда не была плаксой. — Знаешь, что я твердила про себя, когда такси везло меня в больницу… когда ты даже не спустился вниз, чтобы помочь мне? Я вновь и вновь говорила себе: «Но я же люблю его. Он единственный, кого я любила. И мы сможем преодолеть это».

Мои слова были восприняты им с благоговейным трепетом, и в тот торжественный момент он поклялся, что будет дорожить мною и, в доказательство того, что он все тот же Бенно, которого я встретила на курсах, он закончит свой вьетнамский роман и приглашает меня отредактировать и издать его, если не в «Кинетик», то в каком-нибудь другом хорошем издательстве. Он говорил:

— Я больше не питаю иллюзий, дорогая, что у меня получится выдающийся роман. Но это будет чертовски хорошая вещь… в перспективе.

Я усмехнулась этому печальному оптимизму, но мне действительно хотелось помочь ему преодолеть сомнения, поэтому, несмотря на внутренние опасения, я сказала:

— Думаю, что, может быть, на этот раз тебе удастся справиться с собой. — Звучание этих слов заставило меня поверить, что этот сломленный мужчина найдет силы спасти себя и последним гигантским усилием сможет завершить свою работу. — Бенно, мы сделаем из нее выдающуюся книгу.

Почему я так упорствовала, ведь со стороны моих друзьям по «Кинетик» это показалось бы профанацией и самообманом? Потому что в сходной ситуации я спасла Йодера и искренне верила, что смогу повторить этот успех с Бенно.

Недели, которые последовали за этим, я жила двумя жизнями, каждая из которых приносила мне удовлетворение: на работе меня по-прежнему захлестывал поток радостных новостей о «Нечистой силе», а дома я с удовольствием наблюдала, как возрождается Бенно. Он вполне определенно решил отказаться от спиртного и не держал его в квартире. Но однажды вечером он все же забрел в бар, чтобы, по его словам, «быстро пропустить стаканчик, о котором Ширли знать не обязательно». Через пару часов, пошатываясь, он вернулся домой с высоким рыжим мужчиной, носившим бабочку и напоминавшим одного из тех приятных собеседников, которых всегда можно встретить в баре. Но на этот раз все оказалось иначе.

— Артур Джеймсон, — назвал себя он, когда Бенно забыл представить его, — президент «Пол Пэррот пресс», на которого произвела глубокое впечатление философия вашего мужа, миссис Раттнер.

На моем лице, по-видимому, отразилось полное непонимание того, как почти пьяному Бенно удалось произвести какое-то впечатление, и Джеймсон изъявил желание объяснить мне эту загадку, пока Бенно находился в ванной, где приводил себя в чувство при помощи холодного душа.

— Когда ваш муж появился в баре, я не обратил на него внимания, но, услышав, как он говорит бармену о том, что ему до чертиков надоели стенания ветеранов Вьетнама, я вступил в разговор, ибо тоже придерживаюсь такого же мнения. Слово за слово — мы разговорились. Причем чем дальше заходил наш разговор, тем больше мне нравился ваш муж. В один из моментов беседы я сказал: «Некоторое время назад какой-то парень написал письмо в „Таймс“, бичующее подобные настроения среди ветеранов». «А как вы думаете, кто автор этого письма?» — спросил он. Узнав, что написал его он, а также то, что у него на три четверти готов роман на эту тему, я напросился к вам домой, чтобы посмотреть на то, что он написал. — Джеймсон замолчал, улыбнулся мне и добавил: — В барах, когда пиво течет рекой, многие заявляют, что написали роман. Но когда приходишь к ним домой, романы почему-то исчезают. А как в данном случае?

Я уклонилась от прямого ответа:

— Я хорошо знаю ваше издательство, мистер Джеймсон. Оно выпускает выдающиеся книги, такие, например, как ваши переводы немецких авторов или роман о революции в нравах американских католиков. Такими вещами можно гордиться.

— Благодарю вас, мэм, за лестный отзыв. Но следует ли понимать ваш отказ отвечать на мой вопрос о книге вашего мужа как то, что ее не существует в природе?

— Минутку, мистер Джеймсон. Бенно рассказал вам обо мне?

— В общественных барах джентльмены никогда не обсуждают своих жен. Так кто вы?

— Редактор Лукаса Йодера в «Кинетик пресс». И как редактор могу заверить вас в том, что у Бенно не только есть почти готовый роман, но и в том, что этот роман весьма хороший. И даже отличный, я бы рискнула утверждать.

— Если это говорит редактор Лукаса Йодера, — поклонился он, — я должен принять слова за истину. Она знает, что такое читаемая книга. А теперь, могу я посмотреть часть того, что у вас есть?

— Я думала, что вы так никогда и не попросите, — сказала я и направилась туда, где у нас хранились ценные бумаги, но в этот момент из ванной появился Бенно и, увидев, что я намерена сделать, закричал:

— Оставь это! Она не готова для…

Я съежилась в ожидании сцены, когда чувствительный автор защищает свои бессмертные страницы, но в этот момент раздался мягкий голос Джеймсона:

— Разве это не забота издателя — определять, готова она или нет?

И, к моему удовольствию, Бенно сдался, проговорив:

— Это как раз та книга о Вьетнаме, которую вы ищете. Это точно.

Итак, пока я делала на скорую руку бутерброды, ставила на стол печенье и вино, известный издатель, нежданно-негаданно свалившийся к нам с неба, быстро переворачивал потрепанные страницы нашего шедевра и бормотал, жуя бутерброд:

— Эй, да здесь без дураков! Приятель, ты знаешь, что такое война.

Так в результате нечаянной встречи в баре почти завершенная рукопись Бенно попала в руки крупного издателя, который загорелся желанием увидеть ее в напечатанном виде. Джеймсон передал ее опытной женщине-редактору, которая тут же доложила:

— Первые три главы — как раз то, что мы искали.

Такой отзыв еще больше вдохновил Джеймсона, и он пригласил нас с Бенно на обед, во время которого рассказал, как он собирается рекламировать роман:

— В передаче «Сегодня», может быть, в программе «Доброе утро, Америка» и наверняка эту противоречивую тему захотят затронуть в своих политических обзорах Тэд Коплель или Макнейл и Лexpep.

— Но это же роман, — напомнила я, на что он ответил:

— Да, но он касается одной из самых горячих проблем нашего времени, которая истолковывается совершенно превратно. Ваш муж, миссис Раттнер, будет нужен всем. Мы позаботимся об этом.

Следствием этого головокружительного поворота судьбы стал странный поступок Бенно, заставивший меня заподозрить, что к нему возвращается его прежняя неуравновешенность. Он отправился в суд и в законном порядке изменил свое имя на Брюс, выдвинув при этом любопытное обоснование:

— Бенно звучит слишком уж по-еврейски, а если моя книга произведет такой же фурор, как опус твоего приятеля, то это может навредить мне, когда я появлюсь на национальном телевидении.

— Но почему Брюс?

— Хорошее и чистое имя. Многие из тех, кого я знаю, носят имя Брюс.

— Ты сумасшедший! Совершенно свихнувшийся тип, но я все-таки обожаю тебя.

Превратившись в Брюса Раттнера, он стал тщательнее бриться, меньше пить, относиться ко мне с поразительным вниманием, и, кажется даже, его работа стала плодотворнее. Но в один из серых декабрьских дней, когда заказы на «Нечистую силу» перевалили за полумиллионную отметку и мы отмечали в «Кинетик» это небывалое событие, молодой сотрудник моего офиса прервал нас:

— Мисс Мармелштейн, вас срочно просит к телефону редактор мистера Раттнера из «Пол Пэррот». — И я покинула празднование, готовясь в душе к самому худшему.

— Мисс Мармелштейн? Я нашла ваше имя в служебной записке мистера Джеймсона. Извините за беспокойство, но я подумала, что будет лучше, если вы узнаете. Сегодня утром наше Правление решило расторгнуть контракт с Ратгнером. Он не сделал ничего из того, о чем мы договаривались. И даже не попытался исправить самые грубые ошибки, совершенно пренебрегая моей помощью. Создается впечатление, что его это совершенно не интересует. Я так и сказала мистеру Джеймсону, у которого тоже кончилось терпение, и он заявил: «Пусть у него останется этот чертов аванс, но сам он нам не нужен!»

— Не делайте этого! По крайней мере, не сейчас, перед праздниками!

— Мы вынуждены. Я пригласила Раттнера сегодня после полудня и, когда он приехал, сказала ему: «Извините. Ваше сотрудничество с „Пол Пэррот“ прекращается. Аванс можете не возвращать».

— Ну зачем же так! Как он отреагировал?

— Разрыдался. Умолял о встрече с Джеймсоном. Я сказала, что мистер Джеймсон в Денвере, но он никак не хотел этому верить и все твердил: «Я знаю, что он У себя в кабинете. Ему нужна эта книга. Ему нужна правда о Вьетнаме». Дело дошло до крика и чуть ли не до скандала. Мне пришлось вызвать помощника, чтобы выставить его за дверь. Когда помощник увидел скандалившего Раттнера, то удивил даже меня своими словами: «Хотите знать, что сказал про вас Джеймсон? Так вот, он сказал, что только в кабаке вы — вдохновенный философ, а за машинкой вы полный осел Вот ваша рукопись, забирайте ее, проваливайте и больше не появляйтесь здесь. У вас был шанс, но вы про…ли его».

Выслушав этот отчет, я поняла, что мне надо срочно разыскать Раттнера и поддержать его в эту страшную минуту. Но неотложные дела требовали моего присутствия в издательстве, и, когда над городом опускались зимние сумерки, я подумала: «Бедный. Где-то он сейчас, тащится в потемках с рукописью, которая никому не нужна?» И у меня защемило сердце.

Впоследствии несколько человек говорили мне, что видели его в тот вечер бесцельно бродившим по городу и заходившим в аптеку, чтобы позвонить из телефона-автомата.

Сумерки уже опустились, когда он позвонил в «Кинетик», попросил меня и сразу же заплакал, как только я ответила ему. Я никогда не слышала, чтобы он плакал так отчаянно, и поняла, что это серьезно.

— Они сказали, что это никуда не годится, что я никуда не гожусь. Все рушится, кругом темно, и мне нужна ты. Больше, чем когда-либо, любимая, ты нужна мне.

Прежде чем я смогла ответить ему что-либо, он повесил трубку. Рассовывая рукописи, чтобы бежать к нему на помощь, я бросила взгляд на почерневшее небо: какой ужасный выбрали день, чтобы сказать человеку, что он конченый. За неделю до Рождества.

Выскочив на улицу, я остановила такси:

— Как можно скорее на Бликер-стрит.

Пока такси неслось на юг, мне ни разу не пришло в голову, что мне следует оставить Раттнера. Я думала только о том, как помочь ему справиться с этим сокрушительным ударом по его самолюбию. Он был прекрасным человеком, обладавшим замечательным умом, превосходившим даже Эвана Кейтера, и я любила его.

Подбегая ко входу в наш многоквартирный дом, я увидела привратника, собиравшего листы бумаги, которые оказались страницами «Зеленого ада».

— Что случилось? — закричала я, испугавшись, что Бенно попал под машину.

— Мистер Раттнер пришел, пошатываясь, но он не был пьян. Я сказал ему: «Вы теряете бумаги», — но он прошел мимо, не обратив на меня никакого внимания.

— Где он?

— Наверху.

Порывшись в кошельке и достав пригоршню денег, я отдала их привратнику.

— Соберите все бумаги. Они представляют большую ценность. — Сказав это, я подбежала к лифту и нажала кнопку вызова, чуть не плача, оттого что он так медленно опускался.

— Мы украшаем второй этаж, — объяснил привратник, подходя с охапкой грязных листов рукописи. — Рождество на носу, не забывайте.

Когда ленивый лифт доставил меня наконец на наш этаж, я бросилась к двери, быстро повернула ключ и вбежала в квартиру, где на персидском ковре лежал Брюс, залитый кровью. Острым кухонным ножом, которым я однажды чуть было не ударила его, он дважды пытался попасть себе в сердце, но оба раза нож прошел мимо. И тогда, испытывая, наверное, ужасные мучения, он глубоко вогнал его в адамово яблоко.

* * *

После похорон, когда я была вынуждена искать жилье поближе к работе, ибо родители Брюса без предупреждения продали его квартиру и мне пришлось оставить ее, в моей душе стали происходить некоторые метаморфозы. Теперь, когда к «Нечистой силе» вместе с тиражом в восемьсот тысяч пришел феноменальный успех, моя жизнь подошла к рубежу, требовавшему принятия многочисленных решений. В свои тридцать шесть лет я была теперь одним из ведущих редакторов Нью-Йорка, способным перейти в любую компанию по своему выбору, при условии, что вместе со мной туда отправится и Лукас Йодер. Я участвовала в работе различных комитетов, где обсуждались издательские проблемы и где молодые писатели ловили мой взгляд. Порой мне казалось, что на их месте — Раттнер, у меня начинала кружиться голова, и я спрашивала себя: «Что со мной происходит?»

Мои метаморфозы принимали удивительный оборот. Задумываясь всякий раз о Раттнере с Йодером, я обнаруживала, что, хотя последний и стал, по определению публицистов, «одним из самых удачливых писателей» и его ждут, очевидно, новые триумфы, меня никак не могут заинтересовать его мечты о том, какими будут его новые произведения. Его планы написания «Маслобойни», шестого в серии грензлерских романов, откровенно говоря, навевали скуку: та же схема, такие же слащавые персонажи, те же красоты немецкой Пенсильвании, те же вкрапления забавных диалектизмов. Мне иногда казалось, что я и сама могла бы написать такую книгу, если бы видела в ней какое-то общественное предназначение.

Что по-настоящему интересовало меня, так это идеи, высвеченные Эваном Кейтером и Бенно Раттнером, которые представляли себе роман как вещь взрывную, полную неожиданностей и откровений, необычных интерпретаций обыденного и простых объяснений того, что представляется странным. Я явственно видела безграничные горизонты, открывающиеся в тех книгах, которые мечтал написать Бенно, — произведениях, искрящихся живыми идеями, переполненных борьбой. Теперь в романе мне хотелось видеть не очередную поэму в прозе о грензлерской недвижимости, а объяснения тому, как такая разумная личность вроде меня могла потратить столько лет на такого самоеда и хлюпика, как Бенно Раттнер, оказавшись неспособной в конечном итоге помочь ни ему, ни себе. Размышляя над этой внезапной переоценкой своих ценностей, я говорила: «Продолжай в том же духе, Лукас. Ты такой обожаемый, такой надежный и застрахованный от острых ножей. В этот мир ты приносишь совсем немного смуты и чуть-чуть добра. Но при этом как ты был прав, Раттнер. Ты был прав каждый раз, когда мы спорили о книгах. Ты видел мир так, как никто из нас, и это погубило тебя. Ты мог живо вообразить себе роман, но не мог изложить это в шестидесяти тысячах организованных слов на бумаге».

Однажды ночью я в голос разрыдалась: «Если бы мне только удалось найти кого-нибудь с твоим воображением, Раттнер. Я бы отдала ему всю свою жизнь по капле, чтобы поставить на ноги и направить к сияющим вершинам».

Итогом этих отчаянных мыслей стал поступок, столь же странный, как в свое время у Раттнера. С помощью адвоката и сочувственно настроенного судьи я укоротила свою фамилию до Мармелл. Когда весельчак-судья поинтересовался: «Зачем это понадобилось такой милой девочке, как вы?» — я объяснила: «Я горжусь своей семьей и тем, что она дала мне, но мои родители и близкие уже ушли из этой жизни, а вместе с ними и большая часть моего прошлого. Я все хочу начать заново».

— С французской фамилией? А она поможет?

— Она лучше звучит. И, раз уж мы здесь, давайте заодно изменим мое имя на Ивон. Вы не можете представить себе, судья О'Коннор, как много в Нью-Йорке женщин с именем Шерл, все еврейки и все носят это имя. Я ненавижу его.

— Согласен, Шерл, — сказал судья. — Примите мои поздравления, мисс Ивон Мармелл.

— Я собираюсь зваться миссис, — заявила я, на что судья заметил:

— Если бы вы спросили у меня разрешения на это, то я бы вам его не дал.

Мы с судьей улыбнулись друг другу, и в тот же день я распространила объявление для всех, кого это могло интересовать: «Для удобства в деловых взаимоотношениях с сегодняшнего дня мое имя мисс Ширли Мармелштейн официально изменено на миссис Ивон Мармелл. Пожелайте мне удачи в новой жизни».