Дул ветер — и холодный и сырой. В долине — мгла. А месяц плыл высоко, Средь круговерти черных туч порой Ущербное показывая око. Вечерний мир — как сводчатый чертог: Вращающийся свод его поблек. И лишь окно чуть брезжит одиноко. Весь новогрудский замок на крутом Плече горы луною позолочен. Поросший дерном вал высок и прочен. Песок синеет. Тень косым столбом Уходит в ров, где вздохи влаги сонной  Колеблют бархат плесени зеленой. Спит Новогрудок. В замке тушат свет. Лишь стражам, окликающим друг друга, Ни сна на башнях, ни покоя нет. Но кто внизу проносится вдоль луга? Кто при луне закончить путь спешит? За тенью тень ветвистая бежит, И топот слышен, — верно, это кони, И что-то блещет, — верно, это брони. Слышнее ржанье, громче звон подков… Три рыцаря торопят скакунов. Приблизились — и вспыхнул отблеск лунный Один из них дохнул в рожок латунный. И троекратно прозвучал рожок. И рог ему ответил с башни темной, Зажегся факел, зазвенел замок, И с лязгом опустился мост подъемный. На звон подков дозорные спешат, Чтоб разглядеть мужей и их наряд. Был первый рыцарь в полном снаряженье, Что надевает немец для сраженья. Нагрудный крест на золотом шнуре, Крест на плаще — на белой ткани четкий, Рог за спиной, копье в гнезде, и четки За поясом, и сабля на бедре. Литовцам эти признаки не внове, И рыцаря нетрудно им признать, «Из крестоносной псарни прибыл тать, Пес, разжиревший от литовской крови! Когда бы стража не стояла здесь, В глубоком рву свою он смыл бы спесь. И голову ему я вбил бы в плечи!» — Так шепчутся, — и рыцарь изумлен И возмущен… Хотя и немец он, А все ж людские разумеет речи! [12] «Князь во дворце?» — «Он здесь, но в этот час Литавор-князь принять не может вас, — Посольство ваше слишком запоздало; Быть может, поутру…» — «Не поутру, А сей же час! Нам ждать нельзя нимало. Я на себя ответственность беру. Ступайте, о посольстве доложите И перстень этот князю покажите, — Князь по гербу поймет, кто я такой И почему смутил его покой». Все тихо. Замок спит. Но что за диво? Куда как ночь осенняя длинна, — А в башне князя лампа зажжена И звездочкой мерцает сиротливой. Князь длительной поездкой утомлен, Отягощенным векам нужен сон. Но спит ли князь? Идут узнать. Он даже И не ложился. Из дворцовой стражи Никто ступить на княжеский порог В столь поздний час осмелиться не мог. Посол напрасно и грозит и просит, — II просьбы и угрозы — звук пустой. «Где Рымвид?» — «Спит». Идут в его покой. Он волю князя подданным приносит, Его считает князь вторым собой И на совете, и на поле брани; Он может князя видеть в час любой В опочивальне и в походном стане. Темно в опочивальне. На столе Светильник еле теплится во мгле. Литавор ходит взад-вперед угрюмо И застывает, омраченный думой. О немцах Рымвид речь свою ведет. Краснеет князь, бледнеет и вздыхает, Хоть внемлет — ничего не отвечает, А на челе его — печать забот. Князь поправляет лампу: в ней до масла Фитиль не доставал; но почему Он сделал так, что лампа вдруг погасла, — Нарочно иль невольно — не пойму… Спокойствия, тревожась чрезвычайно, Лицу придать не мог он своему, Хоть и желал, чтоб сокровенной тайной Слуга его не завладел случайно… Молчит Литавор и вперед-назад Под окнами решетчатыми ходит; Луна свой луч на смуглый лик наводит. Черты суровы. Рот угрюмый сжат, Нахмурен лоб, и ярко блещут очи, Как молнии среди глубокой ночи, И взор суров. Уходит в угол князь, Дверь запереть велит оборотясь. Волнение он сдерживает снова И говорит, спокойным притворясь, Глумливым смехом приправляя слово: «Ты в Вилъне был и знаешь, Рымвид мой, Что милостивый Витольд не в обиде На своего слугу и князем в Лиде Меня готов поставить. За женой Я земли взял. И мне мои владенья Дарует Витольд в знак благоволенья!» — «Все правда, князь!» — «Так выступим же в путь, Как подобает князю, за дарами. Вели мои знамена развернуть! Вели мой замок озарить огнями! Где трубачи? Они спешить должны На рынок новогрудский о полночи И там на все четыре стороны Трубить без передышки, что есть мочи, — И труб да не опустят трубачи, Пока всех рыцарей не перебудят. Пускай наточат копья и мечи! Пусть каждый рыцарь в бронь закован будет! Взять корму для людей и лошадей, А женам снедь готовить для мужей, Чтобы с утра до вечера хватило! Пасутся кони — в город привести, Седлать их и готовиться к пути. Когда, блеснув над Мендога могилой, За Щорсами зажжется факел дня, Пускай, подняв мой стяг ширококрылый, На Лидском тракте войско ждет меня!» И князь умолк. Советника седого Смутил обычный боевой приказ; Зачем он был в полночный отдан час И почему взор князя так сурово Сверкал, когда за словом резким слово Вперегонки бежало, как в бреду? Казалось — высказана половина, В груди другая смята, словно глина, Со смыслом речи голос не в ладу, — Все предвещает бурю и беду. Желал Литавор, чтоб с его приказом Советник удалился; все же тот Как будто бы еще чего-то ждет. Увиденное искушенным глазом С услышанным сопоставляет разум И легких слов тяжелый чует гнет. Что предпринять? Он знает: уговорам Не часто князь внимает молодой, Пустым не любит предаваться спорам, В душе скрывает замысел любой; Встает преграда — все ему едино, Он только разгорается сильней… Но Рымвид — и советчик господина, И рыцарь, верный родине своей, — Погряз бы в несмываемом позоре, Когда б народа не сберег от бед. Сказать? Молчать? Колеблется… Но вскоре Он сообщает князю свой совет: «Куда мой государь ни устремится, Нам хватит и людей и лошадей. Едва укажет путь твоя десница, Все ринутся за славою твоей, — Да и меня помчит мой конь горячий… Но относись, мой государь, иначе К толпе простой — орудью рук твоих — И тем мужам, что большего достойны. От всех таясь, и твой отец покойный Прял часто нить деяний боевых; Но, прежде чем мечи сзывать на дело, Звал на совет мудрейших старый князь, Где слово мог и я промолвить смело, Своим свободным мнением делясь. Прости, когда сейчас, в ночное время, Устам замолкнуть сердце не велит. Я долго жил. Мне на седое темя Времен и дел легло большое бремя. Но все теперь приемлет новый вид, И сердце постаревшее томит… Коль впрямь идешь на Лидские владенья, Тебе принадлежащие, в поход, Такой поход, подобный нападенью, Всех подданных от князя оттолкнет. Смутится старый подданный, а новый Изведает лишенья и оковы. Весть, как зерно, на землю упадет, Молва ее взлелеет и умножит, Потом родится ядовитый плод, Отравит мир и славу изничтожит, И скажут: алчность жадная твоя Тебя в чужие завлекла края. Не так пути прокладывали к славе Князья Литвы в былые времена: Закон и мир несли своей державе, — И тех князей мы помним имена. Верна дорога старая. Коль скоро Пойдешь по ней, то я — твоя опора. Я рыцарям благую весть подам — И тем, что близко в городе остались И что по сельским разбрелись грядам, — Чтобы немедля в замок собирались. Твоя родня и знатные мужи, Великолепья и охраны ради, Со свитой будут у тебя в отряде; А мы хоть завтра, только прикажи, Иль послезавтра, при любой погоде, Пойдем вперед с прислугой и жрецом, Потребное для пиршеств припасем И заготовим, как велит обычай, Побольше меду и побольше дичи. Не только что простой народ, а знать От лакомства — и та не отвернется И служит преданно, коль доведется Руки господской щедрость увидать. Таков обычай на Литве и Жмуди, Как старые рассказывают люди». Стал у окна и молвил погодя: «Уж как бы ветер не нагнал дождя! Вон чей-то конь у башни. Дремлет, стоя. Там рыцарь, на седло облокотясь. А там коней прогуливают двое… Я узнаю послов немецких, князь! Впустить послов? Иль ждут пускай, доколе Ты княжеской не сообщишь им воли?» Спросив, окошко затворил на крюк, На господина поглядел украдкой; Он о тевтонах речь завел не вдруг; Приезд послов был для него загадкой. Князь торопливо говорит в ответ: «Когда в чужом нуждаюсь я совете, Себе не веря, для меня на свете Один советчик — ты, другого нет. Ты истинно доверия достоин, В совете — старец, в поле — юный воин. Я не люблю, чтоб видел чуждый глаз То, что в тиши взрастил я одиноко. Мысль, что во мраке сердца родилась, Нельзя на солнце выставлять до срока. Пусть, воплотясь, она, как вешний гром, Убьет сначала, а сверкнет — потом! Спроси: когда? Спроси: куда? Не скрою: Сегодня-завтра — через Жмудь, на Русь!» — «Не может быть!» — «Так быть должно, клянусь! Я сердце открываю пред тобою. Я потому велел седлать коней И выйти с войском Витольду навстречу, Что ищет он погибели моей, Готовит мне губительную сечу. Меня он хочет в Лиду заманить, Чтоб заточить в темницу иль убить! Но предложили мне союз тевтоны, Они отряд мне посылают конный, А я магистру Ордена за труд Пообещал добычи нашей долю. Ты видишь сам — послы у замка ждут: Спешит магистр мою исполнить волю. Еще Седьмые Звезды не зайдут, Мы выступим, и в общий строй с Литвою Три тысячи тевтонов на конях Войдут, а с ними кнехтов пеших вдвое. Когда я у магистра был в гостях, Я сам назвал количество такое. Бронь боевая тяжко облегла Их мощные, огромные тела. Копейщики, что скалы, рядом с нами. А уж когда начнут рубить мечами… А каждый кнехт — с железною змеей! Накормит он змею свинцом и сажей, И пасть ее направит к силе вражьей, И хвост уколет искрой огневой, — Убьет иль ранит, кнехтом наведенный, Железный гад!.. Так древле в миг один Повержен был мой прадед Гедимин {64} На достославных насыпях Велоны {65} . Готово все. Мы потайным путем Приблизимся, покуда Витольд в Лиде Еще не приготовился к обиде… Ворвемся, перережем, подожжем!» В смятенье Рымвид. Недоумевая, Стоит, нежданной вестью поражен. От близких бурь спасенья ищет он. В бегущей мысли тонет мысль другая. Но ждать нельзя. Печалясь и гневясь, Он говорит Литавору: «Мой князь! Ужель на брата брат пойдет? О, горе! Зачем я дожил до такой поры! Вчера на немцев шли мы в топоры, Днесь топоры мы точим им в подспорье! Ужасна рознь, но хуже мир такой. Огонь скорее примиришь с водой!.. Случается, что со своим соседом Сосед враждует много лет подряд, — Вдруг, словно им старинный гнев неведом, Обнимутся, друг другу молвив: «Брат!» Бывает, что и злейшие соседи, Закон вражды приявшие в наследье, — Литвин и лях, — из чаши общей пьют, Проводят время в дружеской беседе, Ночуют рядом, делят ратный труд. В былой вражде сыны Литвы и Польши Нередко доходили до войны; Но человек и гад ползучий — больше Друг против друга ожесточены. А если уж вползает к нам в жилище, Ему во славу божию литвин Отвека не отказывает в пище: Пьют молоко, и ковш у них один. И, зла не причиняя, в колыбели Гад на груди младенца мирно спит, Свернувшись в бронзовое ожерелье. Но кто тевтонских гадов укротит Гостеприимством, просьбами, дарами? Мазовии и Пруссии царями {66} Добра немало брошено им в пасть, А гады часа ждут, чтобы напасть, И пасти их зияют перед нами! Единство сил — вот верный наш оплот! Напрасно мы влечемся что ни год, Чтоб срыть одну из крепостей тевтона. Похож проклятый Орден на дракона: С плеч голова — другая отрастет. Другая с плеч, — а как нам быть с десятой? Все сразу ссечь! Его мирить с Литвой — Напрасный труд. У нас простой оратай, — Не то что князь, — твой подданный любой Возненавидел злобный и лукавый Нрав крестоносца. Крымскую чуму — И ту литвины предпочтут ему; Им легче лечь костьми в борьбе кровавой, Чем увидать врага в своем дому, И лучше руку на огне держать им, Чем обменяться с ним рукопожатьем. Грозит нам Витольд?.. Разве до сих пор Без немцев мы не выходили в поле? Разросся впрямь раздор, — но до того ли, Что куколя семейных наших ссор Не вырвут руки дружеской приязни, Меч сохранив для справедливой казни? Откуда, князь, уверенность, что слова Не сдержит Витольд и откажет снова И договор нарушит? Почему Изменит он? Отправь меня к нему, — Возобновим союз…» — «Нет, Рымвид, хватит! Что договоры Витольду? Игра! Попутный ветер нес его вчера, Сегодня новый на него накатит. Вчера еще я верить мог ему, Что Лиду я в приданое возьму. Сегодня замышляет он другое, В удобный час пускаясь на обман: Мои войска далёко, на покое, — А он под Вильной свой раскинул стан И заявляет, будто бы лидяне Мне подчиниться не хотят, и он, Князь Лиды, в исполненье обещаний, Иной удел мне выдать принужден. Пустую Русь, варяжские болота!.. Вот где мне быть! Он, верно, оттого-то Родных и братьев гонит в край чужой, Что всей намерен завладеть Литвой. Вон как решил! Хоть разные дороги, Да цель зато у Витольда одна: Была бы спесь его вознесена, А равные — повержены под ноги! Иль не довольно Витольд на коне Держал Литву? Навеки ль, в самом деле, Кольчуги наши приросли к спине, Ко лбу заклепки шлема прикипели? Грабеж да битва, битва да грабеж, — Весь мир прошел, а все еще идешь: То немцев гнать; то через Татры {67} дале, На села Польши; то в глухих степях, За ветром, уплывающим в печали, Монголов бить, взметая жгучий прах… И все, что мы в походах добывали, Чего живая сабля не ссечет, Не сгложет голод, пламя не дожжет, — Все Витольду! На этих исполинских Усильях наших мощь его растет; Все города он взял себе — от финских Заливов бурных до хозарских вод. Ты видел, каковы его чертоги! Я был в тевтонских крепостях. В тревоге Глядят на них, бледнея, храбрецы. Но трокский или вильненский дворцы Еще величественней их. Под Ковно Широкий дол открылся предо мной: На нем русалки раннею весной Цветы и травы расстелили ровно, — Нет благодатней места под луной! Но — веришь ли? — у Витольда в палатах Узорчатые травы и цветы Куда свежее на коврах богатых, На тканях несравненной красоты! То серебро, то золото… Богини Таких цветов создать бы не могли, Но выткали их ляшские рабыни. Стекло для окон замка привезли Откуда-то из дальних стран земли: Блестит, как польская броня иль Неман, Когда еще под ранним солнцем нем он И с берегов уже снега сошли. А я — что взял за ратный труд? С пеленок Что принял я? Кольчугу да шелом. Природный князь, как нищий татарчонок, Я был вскормлен кобыльим молоком. Весь день в седле. В ночи лошажья грива Подушкой мне: прижался к ней — и стой До утреннего трубного призыва… В те времена, когда ровесник мой Верхом на палке, с саблей деревянной, Решив потешить мать или сестру Сражения картиною обманной, Устраивал невинную игру, Не в шутку я с татарами сражался, И с польской саблей мой клинок скрещался. За Эрдвилом {68} сменялся князем князь, А вотчина моя не разрослась. Ты погляди на мой дворец кирпичный, На частокол дубовый погляди, Моих отцов обитель обойди: Где свод стеклянный? Где металл добычный? Покрыты стены мшистой скорлупой, А не бесценной тканью золотой. Я шел сквозь дым из боя в бой кровавый Не за богатством, а за бранной славой. Но Витольд всех и славою затмил: Он — словно солнце средь других светил, Его поет, как Мендога второго, За пиршественной чашей вайделот, Его дела до внуков донесет Гул вещих струн и несенное слово. А кто, скажи мне, наши имена В грядущие припомнит времена? Я не завистлив. Пусть ведет, с кем хочет, Победный бой — и славен и богат, Но пусть зубов на княжества не точит, Что не ему, а нам принадлежат. Давно ль потряс — в дни мира и покоя — Литовскую столицу произвол И Витольд беспощадною рукою С престола прочь Ольгердовича смел? О властолюбец! Как во время оно Гонец Крывейта, так его гонец Князей возводит и низводит с трона. Но мы положим этому конец. На спинах наших ездил он довольно! Пока горит в моей груди огонь, Пока руке железо подневольно, Пока быстрее кречета мой конь, Что был добычей крымскою моею (Такого же я дал тебе коня, Другие десять в стойлах у меня: Для верных слуг я их не пожалею), Пока мой конь… Пока я полон сил…» Тут горло князю гнев перехватил, Меч зазвенел. Собою не владея, Князь вздрогнул и поднялся. И тогда — Какое пламя пронеслось над князем? Так, покидая небосвод, звезда Летит стремглав, роняя искры наземь… Князь обнажил тяжелый свой клинок И в пол ударил, и под своды зданья Снопом взлетело пламя из-под ног. И окружило снова их молчанье. Вновь князь заговорил: «Довольно слов! Пожалуй, ночь достигла половины, Сейчас вторых услышим петухов. Отдай приказ вождям моей дружины. Я лягу. Телу надобен покой, И сна возжаждал дух смятенный мой: Три дня, три ночи я не спал в дороге. Взгляни, как блещет месяц полнорогий, — День будет ясен. Кейстута сынам Достанутся не пышные чертоги, А только щебень с пеплом пополам!» В ладони хлопнул князь. Вбежали слуги, Ему раздеться помогли. Он лег На ложе при советнике и друге, Чтобы скорей тот вышел за порог, И Рымвид подчинился поневоле И, господину не переча боле, Ушел. По долгу верного слуги, Веленье князя передал дружине, И в замок вновь направил он шаги. Ужель вторично он посмеет ныне Литавора тревожить? Нет, идет К другому, левому крылу твердыни, Уж позади подъемный мост. И вот Он в галерее, у дверей княгини. Тогда за князем замужем была Дочь величавой Лиды властелина, И первою на Немане слыла Красавицей прекрасная Гражина {69} . Она уже пережила рассвет, Она вступила в полдень женских лет, Зато владела прелестью двойною — И зрелой и девичьей красотою. Казалось — видишь летом вешний цвет, Что молодым румянцем розовеет, А в то же время — плод под солнцем зреет… Кто краше, чем Литавора жена? Кто стройностью с княгинею сравнится? Гражина тем еще могла гордиться, Что ростом князь не выше, чем она. Когда, как лес, прислужники со свитой Вокруг четы толпятся именитой, Князь молодой с красавицей женой — Как тополя над чащею лесной. Не только стан красавицы княгини, Но и душа была под стать мужчине. Забыв о пяльцах и веретене, Она не раз, летя быстрее бури Верхом на жмудском боевом коне, Охотилась — в медвежьей жесткой шкуре И рысьей шапке — с мужем наравне. Порой, со свитой возвратясь, Гражина Обманывала глаз простолюдина, Литавору подобная вполне; Тогда не князю, а его супруге Почет смиренно воздавали слуги. Среди трудов совместных и забав, Усладой — в горе, в счастье — другом став, Княгиня, с мужем разделяя ложе, С ним разделяла бремя власти тоже. И суд, и договоры, и война, Хоть не было другим известно это, И от ее зависели совета. Была мудрей и сдержанней она Хвастливых жен, главенствующих дома, Самодовольство не было знакомо Супруге князя. Удавалось ей Хранить от постороннего вниманья, От самых проницательных людей Живую силу своего влиянья. Но Рымвиду известно было, где Искать ему поддержку надо ныне. Все, что узнал, поведал он княгине, Сказал, что скоро быть большой беде, Что князь не может избежать позора, Ведя народ дорогою раздора. Словами Рымвида потрясена, С собой сумела совладать она. Волненья своего не выдавая, Промолвила княгиня молодая: «Не думаю, чтоб женские слова Влияние на князя возымели. Он сам себе советчик и глава И замысел осуществит на деле. Но если это временный порыв, То гнев пройдет, грозы не возбудив. Ведь молод князь: порой свое стремленье Он ставит выше разума и сил; Пусть время и благое размышленье Утишат мысли и остудят пыл, Забвенья тьма его слова покроет… А нам пока тревожиться не стоит». «Прости, княгиня! Слышал я слова Не те, что в час беседы откровенной Мы забываем, высказав едва; Мне выдал князь не замысел надменный, Которым только миг душа жива; Я наблюдал пожар души смятенной, Я чуял гнева крепнущий порыв И жар, который предвещает взрыв! Уже немало лет при господине Я неотлучно состою слугой, Но я не помню, чтобы князь доныне Так откровенно говорил со мной. На Лидском тракте он велел дружине Собраться перед утренней звездой. Спеши! Не жди до рокового срока, Ведь ночь светла и Лида недалеко». «Какую весть приносишь, старый друг! По всей Литве молва промчится вскоре, Что брата взял за горло мой супруг, Чтоб отстоять приданое! О, горе! Как вынуть мне у мужа меч из рук? Пойду скажу, что счастья нет в раздоре… Покуда солнце высушит росу, Ответ благоприятный принесу!» Хоть цель пред ними общая стояла, Они простились, кончив разговор. Не медля в горнице своей нимало, Княгиня вышла в тайный коридор, Советнику терпенья не хватало Спокойно ждать, чем разрешится спор, — И вот он по наружной галерее К покоям князя поспешил скорее. Он смотрит в щелку. Вдруг, приотворясь, Дверь заскрипела в боковом приделе Опочивальни. «Кто здесь?» — крикнул князь. «Я», — женский голос отвечал. С постели Литавор встал. Хоть слов отдельных связь Порой терялась и слова слабели, Поглощены камнями стен сырых, Но Рымвид понял содержанье их. Княгинин голос чаще раздавался. Ее, сперва взволнованная, речь К концу беседы тише стала течь, А князь молчал и, мнилось, улыбался. Он встал (поднять иль оттолкнуть жену?), Когда она упала на колени, И что-то через несколько мгновений Промолвил с жаром. Больше тишину Ничто не нарушало. Отворилась Неслышно дверь. За ней княгиня скрылась, И — снизошел ли князь к ее мольбе, Она ль решила прекратить моленья — Княгиня удаляется к себе. Ложится князь. Пройдет еще мгновенье, Пред ним предстанут сонные виденья. Советник, выйдя, увидал пажа: Тот немцам что-то говорил с балкона; И Рымвид замер, слух насторожа. Хоть ветер, гнавший тучи с небосклона, Ему ни слова разобрать не дал, Значенье речи Рымвид разгадал: Паж на ворота указал рукою. Тевтон, взбешенный дерзостью такою, В седло вскочил, крича: «Святым крестом Клянусь тебе — сим знаком командора, — Когда бы только не был я послом, Я б не стерпел подобного позора И пролила бы кровь моя рука! Властители с почетом не меня ли У кесарских и папских врат встречали! А здесь, в Литве, у твоего князька Я под открытым небом жду ответа, И паж велит мне убираться прочь! Ни в чем языческая хитрость эта Не может вам, отступники, помочь. Вы с Витольдом договорились вместе Оружье против нас оборотить, Но Витольду секиры нашей мести От ваших тощих шей не отвратить! Так и скажи. Князь не поверит, — снова Все повторю сначала слово в слово, Не изменив ни буквы, потому Что рыцарская клятва как молитва И мой клинок, чуть разразится битва, То, что сказал я, подтвердит ему. Для нас вы яму роете, но сами Окажетесь еще сегодня в яме! Я — Дитрих фон Книпроде, командор — Поклялся так. Эй, кнехты, марш за мною!» И взвился конь. Пустеет княжий двор. Три всадника летят во весь опор Через пустое поле под луною. Порой заблещут брони седоков, Порой услышишь звяканье подков, Коней раздастся ржание порою… И в лунной мгле, среди глухих лесов, Скрываются за дальнею горою. «Спеши, посол! Чтоб этих гордых стен Тебе до гроба не увидеть боле! — С улыбкой Рымвид вглядывался в поле: — За ночь одну — как много перемен! Как благотворно женское влиянье! Нет, не дается смертному познанье Чужого сердца! Гневен и суров, Князь не давал мне вымолвить двух слов, У птицы взял бы крылья для полета, Чтоб ринуться на Витольда, — но вот Одна улыбка, нежной речи мед — И вмиг прошла к сражениям охота. Забыл, старик — остывшая душа, Что молод князь, княгиня хороша». В раздумье Рымвид подымает очи: Ужель в окне лампада не зажглась? Но не желтеет огонек средь ночи… И — снова на крыльцо: быть может, князь Уже зовет? Ни звука. Часового Он спрашивает, не было ли зова. К дверям подходит — слышит, как во сне Князь мерно дышит в полной тишине. «Все, все смешалось ныне. Что за диво! Я, право, ничего не разберу… Вчера во власти гневного порыва Велел мне князь войска собрать к утру — И спит еще, хоть близок час рассвета. Он сам призвал врагов страны своей… И вдруг приказ уехать без ответа Послам принес паж госпожи моей! Хотя не мог расслышать я ни слова, Но ясен был мне княжеский ответ — Он говорил так резко и сурово… Ужель она, не глядя на запрет, Могла решиться на такое дело, Лишь на свою надеясь красоту? Но как бы ей, летящей слишком смело, Не изменили крылья на лету! Она была решительна и ране, Но это — выше всяких ожиданий…» Закончить мысли Рымвид не успел: По лестнице прислужница сбегает И с нею в левый замковый придел Идти ему тихонько предлагает. Княгиня вводит Рымвида в покой И двери затворяет за собой. «Советник добрый, дело наше худо, Но прочь гони отчаяния тень! Ушла надежда в эту ночь отсюда, Ее вернет, быть может, новый день, Терпение! Не выдадим ни словом Своих тревог солдатам и дворовым, Послов отправим с честью, чтобы князь, Еще пылая местью и гневясь, Не поспешил до времени с ответом: Он будет сам раскаиваться в этом. Не бойся! что бы ни произошло, Не будет князю твоему во зло. Он соберет войска в любое время, Коль гнев его дотоле не пройдет. Но — чтоб немедля вставить ногу в стремя И столь поспешно двинуться в поход?.. Как? Даже дня он здесь не проведет! Вчера Литавор снял кольчуги бремя, Ужель ему сегодня в бой идти, Не отдохнув от долгого пути?» «Что слышу я, княгиня! Промедленья Не может быть. Увы, ошиблась ты! Кто за собой решился сжечь мосты, Не станет ждать ни часа, ни мгновенья. Но как твои советы принял князь? Ты высказалась, — что же было дале?» Она уже ответить собралась, Но говорить Гражине помешали. Шум во дворе: примчался верховой. Едва дыша, вбегает паж в покой С известьем от литовского дозора: «На Лидском тракте взяли языка; Тот показал, что подняты войска Тевтонские по воле командора. Уже из леса, как язык донес, За ратью конной двинулась пехота, А за пехотой тянется обоз. Идут они, чтоб город взять с налета. Скорей, скорей! Пока не грянул гром, Пусть Рымвид сговорится с государем! На стенах оборону мы займем Иль в чистом поле на врага ударим? Дозорный говорит, что время есть Удар внезапный коннице нанесть. Покуда кнехтов пешие отряды Еще влекут орудья для осады {70} , Мы конных уничтожим на пути, Не дав им к Новогрудку подойти, Потопчем пеших быстрыми конями — И крестоносцы в прах падут пред нами!» Княгиня удивляется. Она Сильнее Рымвида потрясена. «А где ж посол?» — Гражина восклицает. Паж удивленно брови подымает, В упор княгиня смотрит на пажа. Тот говорит: «Что слышу, госпожа! Иль ты не помнишь слов своих? Не мне ли, Когда вторые петухи пропели, Ты княжескую волю принесла, Чтоб до зари спровадил я посла? И твой приказ я выполнил на деле». Она, бледнея, отвращает лик, Не в силах скрыть невольное смущенье, И речи ей — лишенные значенья, Бессвязные — приходят на язык: «Да, я забыла… Я припоминаю… Иду… Как быть? Постойте! Нет, я знаю!» Потуплен взор, склоняется чело, Задумалась, не говорит ни слова; Ее черты какой-то мыслью новой Взволнованы. Мелькнуло и ушло Сомнение. И лик ее светло Созревшее решенье озарило. Тогда, шагнув, она заговорила: «Пойду — и мужа разбужу опять. Пускай у замка строится дружина. Паж, торопись! Вели коня седлать, Доспехи принеси для господина. Должно быть все готово сей же час. Ты, Рымвид, отвечаешь мне за это, — Я волей князя отдаю приказ. О целях и намереньях — до света Не спрашивать! Ждать во дворе, пока Не выйдет князь, чтобы вести войска!» Ушла, захлопнув двери за собою, И Рымвид размышляет на ходу: «Уже давно колонной боевою Войска стоят. А я куда иду?» Вот он шаги замедлил понемногу, Вот он стоит с потупленным лицом И думает, не зная сам о чем, Уже не в силах одолеть тревогу; Разрозненных и беспокойных дум Собрать не может истомленный ум. «Жду, а меж тем уйдут ночные тени, Разгадку тайны принесет рассвет. Проснулся государь мой или нет — Пойду к нему!» Советник входит в сени. Чуть слышно дверь скрипит, приотворясь, Выходит из опочивальни князь. С плеч ниспадает, пурпуром пылая, Обычная одежда боевая — Широкий плащ, а лик забралом скрыт, Грудь облегает тяжело и туго Блестящая железная кольчуга; В деснице — пояс, в левой — малый щит. Забота ли его душой владела, Но князь нетвердым шагом шел, и знать, Что вкруг него, как пчелы, зашумела, Не пожелал он взглядом обласкать; Из рук пажа он взял свой лук несмело, Меч справа прикрепил, но указать Никто не смел на это, хоть едва ли Не все оплошность князя увидали. Предвозвещая бой, дружине люб, Стяг золотой уже струит сиянье. Князь на коне. Подъяты жерла труб, Но опустить их, против ожиданья, Он знак дает, не размыкая губ. И, не нарушив странного молчанья, Дружину князь выводит из ворот И в поле через мост ее ведет. Но не по тракту воины погнали Своих коней, а вниз — направо. Дале — Среди холмов и зарослей. Потом Пересекли пустынную дорогу И расширяющимся понемногу Идут оврага темным рукавом. От замка на таком же расстоянье, Как слышен гром немецкого ружья, Течет лесная речка без названья, В теснине извиваясь, как змея; И в зеркале озерном цель скитанья Находит беспокойная струя: К воде сбегают вековые чащи С большой горы, над озером стоящей. Примчась туда, литовцы на горе Тевтонские отряды увидали. Сверкнули шлемы в лунном серебре, И по сигналу звякнули пищали. Сомкнулась рота — и за рядом ряд Сплошной стеною рейтеры стоят. Не так же ли на Понара вершине В лучах луны великолепен бор, Когда зеленый облетит убор И росный бисер превратится в иней, Мерцающий, как жемчуг светло-синий, И смотрит путник, сердце веселя, На дивные дворцы из хрусталя? Во гневе меч подняв над головою, Помчался князь на немцев. Позади Нестройною рассыпалась толпою Дружина. Удивляются вожди, Что князь войска не приготовил к бою, Что не известно, будет он среди Стрелков иль латников, каким отрядам На флангах быть, каким сражаться рядом. Но Рымвид, князю и слуга и друг, Летит и строит по пути дружину, Растянутый сжимает полукруг: «Стрелки — на фланги! Латники — в средину!» Обычный строй! Сигнал — и в сотнях рук Запели струны луков и лавину Свистящих стрел отправили в полет. «Исус, Мария! На врага! Вперед!» Ударит через несколько мгновений В железо лат тяжелых копий лес… Зачем, о ночь побед и поражений, Твой грозный блеск во тьме времен исчез? Сошлись! Хрустит броня. Мятутся тени. Ударов лязг доходит до небес. Гудят клинки. С плеч головы слетают. Меч пощадит — подковы попирают. Литавор не страшится ничего. Он впереди, как и в начале боя. Враги узнали красный плащ его И герб на шлеме. С целою толпою Он рубится. Враги бегут, и он Летит за ними, битвой увлечен. Какой же бог Литавора карает, И почему ослаб его клинок, Что по броне со звоном ударяет, Но никого свалить не может с ног? С оружьем, видно, не в ладу десница: Удар то мимо, то плашмя ложится. Слабеет князь. Тевтоны, осмелев, К нему внезапно лица обращают, И грозным лесом копий окружают, И на него обрушивают гнев, — А он, смутясь, глядит на лес железный И опускает меч свой бесполезный. Спасенья нет! Уже со всех сторон Сверкают копья, пули свищут рядом. Но вот — литовских конников отрядом Литавор окружен и защищен; Одни — его щитами прикрывают, Другие — путь мечами пролагают. Уже розоволосая заря На облаке летит по небосклону, А битва все бушует, не даря Удачи ни литвину, ни тевтону. И бог победы равномерно льет Потоки крови в чаши весовые, А все ж весы недвижны роковые… Так старец Неман, князь литовских вод, Румшишского встречая великана, То стан врага рукою обовьет, То взроет дно, сражаясь неустанно. Скала ему дороги не дает, Войдя в песок до половины стана, И продолжает Неман голубой, Не отступая, вековечный бой. У немцев, неудачей раздраженных, Еще один, резервный был отряд. Сам фон Книпроде возглавляет конных, Литовцев силы новые теснят. В рядах бойцов, сраженьем утомленных, Царит смятенье. Строй литовский смят. Но клич неведомого исполина Услышала литовская дружина. Все взоры на него устремлены: Муж на коне — как ель на круче горной. Как ветви долу клонятся, темны, — Так ниспадает плащ его просторный… И плащ его и шлем его — черны. И конь под ним горе подобен черной. Клич прогремел, как троекратный гром. Кому ж своим послужит он мечом? И черный рыцарь за тевтоном мчится; Доносятся до слуха с тех сторон, Где щедро сеет смерть его десница, То звон железа, то протяжный стон. Там — стяг упал, а здесь — шишак рогатый. Уже враги бегут, страшась расплаты. Проникший в лес могучий лесоруб В широкошумной зелени потонет, Но упадет с протяжным гулом дуб, Ствол за стволом под топором застонет, И человек средь поредевших куп Появится и в пень топор свой вгонит… Так пролагал дорогу под горой, Круша врагов, неведомый герой. К победе, рыцарь, оживи стремленье: Грозит литовским воинам позор! В сердца мужей вдохни ожесточенье! Тяжелых копий и мечей забор Разрушен в прах. Пылая жаждой мщенья, По полю брани рыщет командор. Навстречу — князь, меча не опуская… Сейчас начнется схватка роковая. Литавор нападает, разъярясь, Но командор стреляет из пищали. О, горе, горе! Меч роняет князь. Взглянув на них, литовцы задрожали, На помощь князю не пришли, смутясь, И повода персты не удержали. В тяжелом шлеме голову клоня, Литавор наземь падает с коня. Безвестный рыцарь застонал и тучей На командора яростно летит. Свистит клинок, трещит немецкий щит… Недолгий бой! Один удар могучий — И командор во прахе под конем, И черный конь дробит броню на нем! Вот победитель свиту и прислугу Расталкивает, и глядят они, Как тот окровавленную кольчугу Снимает с князя, разорвав ремни. В себя приходит раненый. Туманный Блуждает взор. Струится кровь из раны. И вот рука, холодная как лед, Надвинув снова на лицо забрало, Слуг отстранив и гневно и устало, Немея, руку Рымвидову жмет. И слышит Рымвид: «От людского взора В груди, старик, до гроба тайну скрой. Везите в замок! Час настал. Я скоро Навек расстанусь со своей душой!» И Рымвид смотрит, недоумевая, Озноб его охватывает вдруг: От слез влажна, десница ледяная Выскальзывает из дрожащих рук… Не в силах Рымвид вымолвить ни слова — То не был голос князя молодого! Поводья черный рыцарь старику Вручает, князя обхватив рукою. По сторонам не глядя на скаку, К дороге мчится с ношей дорогою; Из-под ладони кровь бежит ручьем… На двух конях они летят втроем. И горожане путь им преградили, У городских ворот встречая их, Но всадники, взметая вихри пыли, Помчались к замку на конях лихих. Подъемный мост за ними опустили, И рыцарь повеление дает — Ни перед кем не отворять ворот. С победой возвращаются отряды. Но воины в столицу на мечах Не принесли на этот раз отрады: На лицах скорбь, сердца стесняет страх. В тревоге спрашивает горожанин: Что с князем? Жив ли? Тяжело ли ранен? Мост подняли, задвинули засов. Нельзя проникнуть в замок. С топорами И пилами бойцы сбегают в ров: И лиственницы падают рядами, И слышен треск подрубленных стволов… Привозят бревна и щепу возами И тащат в город хворост на плечах, — И встречными овладевает страх. У храма бога, свищущего в тучах, И гневного владыки гроз гремучих, Где точит кровь коней или волов На зорях жрец коленопреклоненный, Горою встал костер, нагроможденный Превыше набежавших облаков. В средине дуб, к нему прикован пленный, Тройную должен искупить вину. Магистра дерзкого посол надменный, Тевтонский вождь, затеявший войну, Убийца князя, чтимого в народе, — Да сгинет трижды Дитрих фон Книпроде! У мещанина, рыцаря, жреца Одни надежды и одни страданья: Одной и той же мукой ожиданья Томятся их тревожные сердца. Не ослабляя ни на миг вниманья, Ждут горожане вести из дворца. Мост опустился, и труба запела, И похоронный двинулся кортеж: Несут, несут безжизненное тело, День почернел от траурных одежд, Лишь ткань покрова пурпуром горела И меч блестел. Но неподвижных вежд Рыдавшая толпа не увидала: Лицо скрывало плотное забрало. Смотрите, вот глава народа! Где, В каком краю найдется мощь такая? С кем вам, литовцы, заседать в суде, Тевтонов гнать и воевать Ногая {71} ? Обычаев твоя родня в беде Не помнит, стариной пренебрегая: Не так в последний путь, о государь, Князей Литвы мы провожали встарь! Что ж не ступает твердою стопою Оруженосец верный твой в огонь И на костер не всходит за тобою С пустым седлом олененогий конь? Где псы, что ветер встречный рассекали?. Где сокол твой таится в час печали? Уж тело на костре. Льют молоко. Медовые выдавливают соты. Слышны труба и флейта далеко. Поют во славу князя вайделоты. Зажегся факел. Жрец занес кинжал. Вдруг: «Стойте!» — черный рыцарь закричал. Кто этот муж? Народ в недоуменье. Дружина незнакомца узнает: «Вчера его мы видели в сраженье. Князь ранен был. Он кинулся вперед… Дружине бы не избежать позора, Да из седла он вышиб командора… Мы ничего не ведаем о нем… Его коня и плащ мы узнаем… Не знаем, кто он и откуда родом… Смотрите все! Он хочет снять шелом!» Литавор-князь стоит перед народом! Молчит народ, как громом поражен, Затем, очнувшись, всколыхнулся он, Приветствуя воскресшего героя. Крик сотрясает небо голубое: «Литавор жив!» Сверкает шелк знамен. А он стоит, склоняя лик свой бледный. Еще разносит эхо гул победный… Князь подымает взор, благодаря Дружину и народ улыбкой странной, Не той улыбкой — светлой, и желанной, И радостной, как вешняя заря, — Но словно силой привлеченной, словно Рожденной, чтобы отлететь в тоске, Улыбкой слабой, как цветок бескровный, Увядший у покойника в руке. «Зажечь костер!» Восходит к солнцу пламя. Князь продолжает: «Знайте, кто она — Чья плоть в огне сгорает перед вами! Герой по духу, красотой — жена, Она, как муж, несла доспехи эти… Я отомстил, но нет ее на свете!» И падает в огонь на милый прах, И погибает в дымных облаках.

Мой читатель, ты в повесть вникал терпеливо, Но концом недоволен. Что ж, это не диво; В лабиринте событий заблудится разум, Не насытишь тогда любопытства рассказом. Как случилось, что войско доверил Гражине Князь, так поздно пришедший на помощь дружине? Своевольно ли князя жена заместила И в ночи против немцев мечи обратила? Понапрасну, читатель, ты ищешь ответа! Знай, что автор, кем повесть изложена эта, Живший в те времена, для потомства украдкой То, что видел и слышал, записывал кратко. В тайну он не проникнул внимательным взором, Почитая догадки обманом и вздором. От него унаследовав рукопись эту, Выдать я наконец порешил ее свету, Чтоб доставить, читатель, тебе развлеченье, Приложив к ней, однако, свое добавленье. Я расспрашивал всех, кто доверья достоин. В Новогрудке один лишь дряхлеющий воин — Рымвид — знал кое-что, но молчал он об этом, Видно, связан присягою или обетом. Вскоре умер старик. Но другого случайно Встретил я человека, владевшего тайной: Паж княгини присутствовал в замке в то время, Почитал он молчанье за тяжкое бремя. Я следил за теченьем рассказа живого И записывал бережно каждое слово. Что здесь правда, что вымысел — кто же рассудит? Уличите во лжи — мне обидно не будет: Расскажу все, как было услышано мною, Не прибавлю ни слова, ни слова не скрою. Вот как паж говорил мне: «Княгиня в тревоге Долго мужа молила, упав ему в ноги, Чтоб не звал он врагов на литовскую землю, Но упрямился князь, ей с насмешкою внемля: «Нет и нет!» Не сменил, видно, гнева на милость, И от князя супруга ни с чем удалилась. Понадеясь, что он переменит решенье, Мне тотчас отдала госпожа повеленье Прочь отправить послов. Оба мы виноваты, И отсюда — беда, ибо немец проклятый Обозлился, и к нашему замку с досады Приказал он тараны везти для осады. Услыхав эту новость, княгиня, бледнея, Побежала к супругу. Я — следом за нею. Было тихо в покоях. Стою на пороге — Крепко спит государь после долгой дороги. То ли князя будить госпожа не посмела, То ли снова его умолять не хотела, — План другой приняла и, приблизясь к супругу, Меч близ ложа нашла. Боевую кольчугу, Плащ надела — и вышла и дверь затворила, Строго-настрого мне говорить запретила. Конь уже был оседлан. И странное дело! На боку ее левом, когда она села, Я меча не увидел. На месте и пояс, И кольчуга, и шлем… Нет меча! Беспокоясь, Возвращаюсь, ищу… А за ротою рота Выступает в поход. Затворяют ворота. Страшно стало, меня словно обдало жаром, Что мне делать — не знаю… Удар за ударом Слышу издали я, вижу блеск отдаленный. Понял я: это начали битву тевтоны. Вдруг Литавор проснулся и спрыгнул с постели: Гром и скрежет до слуха его долетели. Слуг зовет — никого! Разум мой помутился, Я, от страха дрожа, в темный угол забился… Тщетно ищет оружье свое боевое, В дверь колотит, бежит он к супруге в покои, Возвращается — и на крыльцо выбегает. Я в окошко смотрю, а уже рассветает, Князь стоит во дворе, озирается дико И кричит. Но не слышит никто его крика. Княжий двор обезлюдел. Спешит к коновязям. Обезумев от страха, слежу я за князем. На коня — и застыл, чтоб услышать, отколе Слышен грохот сраженья… И ринулся в поле. Через двор, через город летел он стрелою, Черный плащ трепетал у него за спиною… Стихло все. Истомило меня ожиданье. Наконец встало рдяное солнце в тумане, Возвратились они. Госпожу без сознанья Нес Литавор. Печальные воспоминанья! Тяжко ранена пулей немецкой Гражина, Кровь бежит, погибает княгиня безвинно. Молит князя — то ноги его обнимая, То в беспамятстве слабые руки ломая: «Я впервые тебя обманула… Прости же!» Плачет князь. Подойти я осмелился ближе: Умерла! Он лицо закрывает рукою, Слезы льет и недвижно стоит над женою. А когда они тело на ложе слагали, Убежал я… Все знают, что следует дале». Вот и все, что мне паж рассказал под секретом, Ибо Рымвид молчать заповедал об этом. Рымвид умер. Запрет был нарушен, и вскоре Весть проникла в народ, разрослась на просторе. Никого в Новогрудке не сыщется ныне, Кто бы песни тебе не пропел о Гражине. Повторяют ее дудари по старинке, А долина зовется Долиной литвинки.

Татарских коней нет на свете быстрее, Тевтонских мечей нет на свете острее, А меч для Кейстута литовцы ковали. Коня для Кейстута в Литве выбирали. Лоптадка гнедая, невзрачного роста, А меч из железа, отделанный просто. Чего же при виде Кейстутовой бурки Бегут без оглядки и немцы и турки? На княжеский меч шли с булатом тевтоны, Булат о железо разбился со звоном, Татарского хана от жмудской погони Спасти не сумели и крымские кони. Кейстутовский меч из железа хоть кован, Но княжеской силою он заколдован, И конь его, мчася по бранному полю, Кейстутову чует отважную волю [14] .

Was unsterblich im Gesang soli leben, Muss im Leben untergehen. Что бессмертно {93} в мире песнопений, В смертном мире не живет [16] .

Сто лет прошло {94} , как нечестивцев кровью Крест рыцарского Ордена умылся; Уже пруссак познал цепей оковы Иль, бросив дом, от плена в чащу крылся; За ним гонясь вплоть до Литвы границы, Его вязал и гнал в неволю рыцарь. Стал Неман рубежом Литвы с врагами: С литовской стороны леса шумели, Где алтари курились пред богами; С другой, своей вершиной в небо целя, Крест, символ немцев, плечи грозно ширил, Как бы стремясь все земли Палемона {95} Пригнуть под власть немецкого закона, Все подчинив себе в литовском мире. Здесь толпы юношей-литовцев храбрых В плащах из шкур медвежьих, в рысьих шапках, Лук у плеча и наготове стрелы, Снуют, следя немецкие пределы. Там — конный немец в панцире из стали Стоит, недвижен, как на пьедестале, Уставя взор на укрепленья вражьи И четки и пищаль держа на страже. И тут и там закрыты переправы. Так Неман, чьи гостеприимны воды, Соединявший братских две державы {96} , Стал вечности порогом двух народов. Никто без риска жизнью и свободой Не мог переступить запретны воды. Лишь тонкая литовская хмелинка, С любимым прусским тополем в разлуке, По камышам, по ряске и кувшинкам К нему стремилась, простирая руки, Венком свивалась, вплавь перебиралась И, наконец, с любимым обнималась. Да соловьи из Ковенской дубровы С собратьями от взгорий Запущанских Все по-литовски рокотать готовы И о делах любовно совещаться, На остров общий прилетая снова. А люди? Разделясь свирепством боя, Литвы и пруссов родственность забыли! И лишь любовь в своей извечной силе Людей сближала. Вспомнились мне двое. О, Неман! Уж стоят на переправах Огонь и смерть несущие дружины, И берегов покой ненарушимый Сталь оголит от зарослей зеленых, Гул пушек соловьев спугнет в дубравах. А то, что связано родства оплотом. Разъединится злобою кровавой; Все распадется, — лишь сердца влюбленных Забьются снова в песнях вайделотов.

С мариенбургской башни {97} звон раздался, Гром пушек в барабанный бой вмешался; Великий день для Ордена святого; В столицу рыцари спешат от дому. Здесь для собранья все уже готово, Чтоб по внушению от духа свята Решать — на чьей груди кресту большому Возлечь и меч большой кому — на латы. День и другой проходят в обсужденьях, Немало славных рыцарей предстало, Чье имя остальным не уступало Ни в подвигах, ни в знатности рожденья; Но чаще прочих братьями святыми Произносилось Валленрода имя. Он — чужеземец, в Пруссии безвестный, Прославил Орден славой повсеместной: Он мавров разгромил в горах Кастильи, Он оттоманов одолел на море, Язычники пред ним в испуге стыли. Он первым был всегда в военном споре И первым на турнирах был, готовый Перед соперником открыть забрало, И рыцарская доблесть отступала Пред ним, ему отдав венок лавровый. Не только грозной воинской отвагой Он возвеличил званье крестоносца: Но, презирая жизненные блага, Он в христианской доблести вознесся. Был Конрад чужд придворной светской лести, Не прибегал к уловкам и поклонам, — Он своего оружия и чести Не продавал враждующим баронам. В монастыре, соблазнов не касаясь, Чуждаясь света, он проводит юность; Ему чужды и звонкий смех красавиц, И песен менестрелей сладкострунность, Ничто его не возмущает духа, Он к похвалам не приклоняет слуха, На красоту не устремляет взоров, Чарующих не ищет разговоров. Он был ли равнодушен от рожденья, Или с годами стал, — хоть годы были Не стары, но главу посеребрили И бледность щек печатью охлажденья Отметили, — решить про это трудно. Но выпадали редкие минутки, Когда среди придворной молодежи Он шутками парировал их шутки И дамам комплименты сыпал тоже, Как детям сласти, явно развлекаясь С любезностью холодной улыбаясь. Однако это было исключеньем; И вдруг случайно брошенное слово, Для прочих не имевшее значенья, Привлечь его внимание готово. Слова — отчизна, долг, любовь, сраженье Тревожили его воображенье, Веселость Валленрода угасала; Заслышав их, он предавался думам, Как будто вдруг ему все чуждым стало, Он становился мрачным и угрюмым. Быть может, вспомнив святость посвященья, Он прерывал услады развлеченья? Душе его в одном была услада, Один был друг всегда ему желанным — Святой монах, назвавшийся Хальбаном. Он отчужденность разделял Конрада, Он был его всегдашний исповедник, И чувств его и дум его посредник. Блажен, кто близок в жизни со святыми Был чувствами и мыслями своими. В собранье Орден обсуждает рьяно Достоинства и качества Конрада. Есть в нем изъян, — но кто же без изъяна? — Конрад не любит светского обряда, Конрад не терпит и беседы пьяной; Однако, запершись в своем покое, Когда брала тоска или досада, Искал он забытья в хмельном настое: Весь вид его, печальный и суровый, Приобретал тогда оттенок новый. Болезненным румянцем вдруг окрашен Он был; глаза, что в юности блистали, Которых свет с годами был погашен, Опять былые молнии метали, И горький вздох из сердца вырывался, И взор слезой жемчужной одевался. Где лютня? Песня с губ уже слетает! На языке чужом те переливы, Но слушатели сердцем понимают Торжественно-печальные мотивы. Лишь на певца взглянуть, и все понятно: Он память напрягает до предела, Его душа куда-то улетела, Он время хочет повернуть обратно! О чем тех несен горькие стенанья? Должно быть, мыслью он следит незримо За юностью, промчавшеюся мимо… Где дух его? В краю воспоминанья. Но никогда из лютни многострунной Не извлекал он звук веселья юный, И уст его улыбка не затронет, — Ее с лица, как смертный грех, он гонит. Вся лютня под его рукой стенает, И лишь одна молчит струна — веселья, Все чувства жарко слушатель с ним делит, И лишь одной надежды не хватает. Не раз, к нему в покой войдя нежданно, Дивилась братья перемене странной: Конрад, очнувшись, вздрагивал от гнева И, бросив лютню, прерывал напевы; Безбожные слова он сыпал градом, Шептал Хальбану что-то в страсти ярой, Потом, как бы командуя отрядом, Грозил кому-то беспощадной карой. В смятенье братья вкруг него толпятся, Хальбан же, глядя на него, садится, И взор его безмолвным напряженьем, Таинственным наполнен выраженьем. В чем этих взоров тайное значенье? Грозят они или предупреждают? Но с Конрада спадает исступленье, Светлеет взор, чела морщины тают. Так укротитель львов на представленье Решетку клетки в сторону откинет, У зрителей спросив соизволенья, Подаст сигнал — и мощный царь пустыни Взревет, — мороз по коже подирает; Один лишь укротитель неустанным И неуклонным взором озирает Его, — одними глаз своих лучами. Души своей бессмертным талисманом, Сильнее, чем замками и плетями, Он ярость зверя страшную смиряет.

С мариенбургской башни звон пронесся, И зала совещанья опустела; Цвет орденского братства крестоносцев Вслед за магистром двинулся в капеллу, Чтобы молитвой насладиться слуху И вознести хвалы святому духу.

Святый душе божий! Голубе Сиона! Днесь весь христианский мир — подножье Твоего трона. Освети нас светом новым И покрой нас крыл своих покровом. Да блеснут из-под них стрелы света Блеском благодати На достойнейшего из всей братьи, Осени его господне лето, Перед ним же ниц преклоним главы, Ибо в нем провидим светоч славы. Сыне-избавитель! Мановением пресветлой длани Просвети обитель — Кто достоин первым Охранять твои святые раны, Меч Петра поднять на нечестивых, Свет Христов явить очам неверным В золотых хоругвей переливах. Да склонятся все сыны земные Под знамена Ордена святые!

Молитву кончив, вышли. Был предложен Совет магистром {98} ; по отдохновенье, Об указании всевышней воли божьей Вновь продолжать усердные моленья. Все разошлись дышать ночной прохладой. Одни уселись на ступенях входа, Другие устремились за ограду Садов и рощ, благоуханью рады, — Был май в цвету и тихая погода. Уж свет зари боролся с синевою, Бледнел в лице обтекший небо месяц, То сумраком, то серебром завесясь. Любовник так печалится порою, Когда гнетет его любви забота: Измерив думой круг существованья, Все радости, надежды, подозренья, То вспыхнет он от страстного пыланья, То, вновь познав тщету очарованья, Склоняется в угрюмом размышленье. В прогулках рыцарство у замка бродит, Магистр же, даром времени не тратя, С Хальбаном и мудрейшими из братьи Объединившись, в сторону уходят, Чтоб вдалеке от шумного собранья Совет услышать, внять предупрежденью. Идут, не намечая путь заране, Уже равниной: замок в отдаленье. Уж несколько часов прогулка длится… Вот озеро раскинулось {99} привольно; Близка заря; пора назад в столицу. Вдруг голос. Чей? Из башни наугольной. Прислушались — затворница младая Тому с десяток лет здесь появилась, Пришелица неведомого края, И в башню добровольно заключилась. Мариенбурга жителям чужая, Она пришла искать господню милость: Высоким ли небес произволеньем Она рассталась с жизненным волненьем, Раскаянья ль таинственная сила Ее при жизни здесь похоронила. Монахов, что глядели так сурово, Усердных просьб ее смягчило слово; И вот она уж за святым порогом. Но лишь она его переступила, Осталась здесь с душой своей и богом: Забили склеп, и никакая сила Вновь не смогла бы отвалить каменья, — Лишь ангелы в день светопреставленья. Вверху окно решетки узкой щелью, Куда приносит пищу люд окрестный, А небо — ветерок и блеск чудесный. О грешница, бедняжка! Неужели Так грубый мир твои встревожил годы, Что ты боишься света и свободы? С тех самых пор, как заключилась в склепе, Никто ее не видел у оконца Встречающей божественное солнце, Грустящей о далеком чистом небе, Стоящей, о земных цветах жалея, О лицах близких, что цветов милее. Лишь знали, что жива: неоднократно Задерживал движенье пилигрима, Бредущего угрюмой башни мимо, Какой-то звук, печальный и приятный, То, верно, звук святого песнопенья. И прусских деревень окрестных дети, Играющие в роще близлежащей, Давно уже запомнили, приметя, Мелькающее за окном виденье. То был ли зорьки отблеск уходящей Иль белизна руки в вечернем свете, Издалека их головы крестящей?.. Магистр туда невольно обратился — Стал этот голос слух его тревожить: «О боже, Конрад! Приговор свершился. Магистром став, твой долг — их уничтожить, Но не дознаются ль? Притворство тщетно, Хотя б, как уж, свою сменил ты кожу, Твоей души прошедшее приметно, Как и в моей оно осталось тоже! Приди ты тенью из загробной дали — Тебя бы крестоносцы опознали». До рыцарей доходит голос странный Отшельницы, но слов невнятны звуки; Ее простерты сквозь решетку руки. К кому? Нет никого в дали туманной, Лишь издали какой-то свет мерцает, Как бы от блеска рыцарского шлема, Да тень плаща широкого мелькает. Исчезла… Вновь вокруг все пусто, немо, Должно быть, это обмануло зренье, Зари внезапной встретив пробужденье. «О братья! — рек Хальбан. — То воля божья: Дано нам ныне неба указанье; Недаром шли сюда по бездорожью — Отшельницы нам было прорицанье. Вы слышали, она вещала: «Конрад», А Конрад — это Валленрода имя. Решим же, братья, дружно и без спора Его избрать решеньями своими В великие магистры, как обычно. И все вскричали: «Правильно, отлично!» И шумным огласились долы кличем, И долго ликованья длились крики: «Да здравствует Конрад, магистр великий! Да сгинет враг пред Ордена величьем!» Хальбан один остался, всю монашью Толпу презрительным окинув взглядом, И, устремив прощальный взгляд на башню, Запел такую песню тихим ладом:

Вилия {100} — мать родников наших чистых, Вид ее светел и дно золотисто, Но у литвинки, склоненной над нею, Сердце бездонней и очи синее. Вилия в Ковенской дивной долине, Мчащаяся меж тюльпанов и лилий, У ног литвинки — юноши наши, Роз и тюльпанов стройнее и краше. Вилия пренебрегает цветами, К Неману не уставая бросаться; Так и литвинка спешит меж парнями, Предпочитая чужого красавца. Неман в объятья ее принимает, Мчит с нею к скалам и диким просторам, Крепко к холодной груди прижимает — И исчезают, охвачены морем. Так и тебя, литвинка, скиталец Вдаль оторвал от родного порога! В море житейском, грустя и печалясь, Тонешь ты горестно и одиноко. Сердцу и струям указывать тщетно! Девушка любит, Вилия мчится, Вилия к Неману льнет беззаветно, Девушка в башне угрюмой томится.

Магистр поцеловал устав священный, Великий крест и меч ему вручили. Он гордо поднял голову, хоть тени Забот высокий лоб его мрачили. Его огнем пронзающее око, Гнев с радостью смешав, вокруг взглянуло, И слабая улыбка промелькнула, Как будто гость внезапный и случайный. Так туча, утром вставшая с востока, Полна зари и молнии лучами. Его, грозе подобное, обличье Сердцам деянья славные пророчит. Мечтают все о битвах и добыче И в мыслях — кровь языческую точат. Не устоять пред ним ничьим преградам, — Перед его оружием и взглядом. Дрожи, Литва! Уже близка минута, — На стенах Вильна крест взовьется круто. Надежды тщетны. Дни летят, недели, Проходит целый долгий год в покое, Литва грозит, а Валленрод безделен, Не шлет он войск и сам не ищет боя. А если что-то делать начинает, — Обычай предков дерзко нарушает, Всем заявляя, что повинно братство, Что Орден выбрал путь себе неправый: «Откажемся от славы и богатства, Да будет добродетель нашей славой!» Он бденьем, покаяньем и постами Лишает братью радостей невинных, Он поднял меч над малыми грехами, Грозит судом в узилищах старинных. А между тем литвин, который близко Не смел к столицы подходить воротам, Теперь деревни жжет вокруг без риска И над окрестным тешится народом. У замка стен он начинает рыскать, Хвалясь явиться под капеллы сводом. И дети в страхе у порогов жмутся От боевых сигналов дудки жмудской. Когда ж и мстить соседке непокорной? Литва разъята внутренним раздором: Отважный русич там, здесь лях задорный, Татары — с третьей стороны напором. Витольд, низвергнутый Ягеллой с трона, Пришел у Ордена просить заслона {101} . В уплату он сулит свои владенья, Но все не получает подкрепленья. В волненье братья, все мрачнее лица. Хальбан спешит отыскивать Конрада. Магистра нет ни в замке, ни в каплице, — Должно быть, он у башни за оградой. Следила братья за его шагами, И было всем известно: каждый вечер Блуждает он над озером лугами Иль, прислонив к подножью башни плечи, Как мраморное смутное виденье, Покрыт плащом, он видим издалека, До раннего предутреннего срока, Всю ночь в бессонном пребывая бденье. И тихому из башни пенью следом Звучат его негромкие ответы, И никому их тайный смысл неведом. Но на забрале переливы света И кверху простираемые руки — Все говорит о важности беседы.

Кто моих вздохов, моих страданий Счет поведет, моих слез без предела? Разве такая горечь в рыданьях, Что и решетка перержавела? Падают слезы на камень холодный, Словно взывая к душе благородной. Неугасимы огни Свенторога; Оберегаемый вечно жрецами, Светел источник вершины Мендога, Чистыми вечно питаем снегами; Вздохов и слез моих нету начала, — Сердце мне горечь тоски истерзала. Отчие ласки, матери руки, Замок богатый, край беспечальный, Дни без заботы, ночи без муки — Радостность жизни первоначальной; Утром и ночью, в поле и дома — Все было близко мне, все мне знакомо. Трое у матери было красивых, Первой в замужестве быть бы должна я, Трое нас было, долей счастливых, Кто ж мне открыл, что есть доля другая? Юноша статный! Твоим рассказом Был очарован мой девичий разум. Светлого бога, духов веселых Ты мне явил своими речами, Ты рассказал мне, как служат в костелах, Как девы властвуют над князьями, Теми, кто рыцарской храбростью славен, Нежностью — нравам пастушеским равен {102} . Ты мне поведал про край тот чудесный, Где человек приближается к небу… Ах, я уж верила жизни небесной, — Только внимать бесконечно тебе бы! Ах, пред судьбою доброй и злою Небо я видела только с тобою. Крест на груди твоей радовал взор мой, Был он мне вечного счастья залогом. Горе! Тот крест стал судьбой моей черной, Свет погасил за родимым порогом! Но не до дна я исплакала вежды, — Все потеряв, сохранила надежды

«Надежды!» — тихим отзывчивым эхом Лес и долины вокруг отвечали. Диким Конрад разражается смехом: «Надежды! Зачем они здесь прозвучали? Что мне в той песне? Трое счастливых Было вас, дочери молодые, Первой ты замуж пошла из красивых; Горе вам, горе, цветы полевые! Гад притаился у вашего сада, — Где он прополз, извиваясь и жаля, Травы засохли, розы увяли, Желты, как брюхо проползшего гада! Мчись же мечтою туда, вспоминая, — Все это было бы явью и ныне, Если б… Молчишь ты? О, плачь, проклиная: Пусть твои слезы пробьются сквозь камин; Шлем свой сорву с головы моей прочь я: Слезы расплавленным оловом хлынут Пусть мне на голову! Встречу воочью Страшную казнь, что в аду суждена мне!» Голос из башни Прости, любимый мой, прости, мой милый! Пришел ты поздно. Я ли виновата В том, что мой голос стал таким унылым, — Не весела любви моей утрата. С тобой, любимый, были мы как будто Одно мгновение, одну минуту. Но это промелькнувшее мгновенье Мне не заменят все иные люди; Ты сам сказал мне, что они в запруде Живут, как раковины, без движенья; Лишь раз в году дыханьем непогоды Их сдвинут с места взвихренные воды, Раскроют створки их, привыкших к илу, И вновь на дно опустятся в могилу. Нет, не такой я жизни желала, Нет, не такой мне был люб обычай! Еще на родине, в толпе девичьей, О чем-то тайно я тосковала, О чем-то сердце мне напоминало. Не раз, покинув родные долы, Я на крутые холмы взбегала И, слыша жаворонков веселых, Взять по перу у них из крыл мечтала, Чтоб с ними взвиться с зеленой кручи, Сорвав в долине цветок на память, Лететь далеко, лететь за тучи И скрыться в небе за облаками. Ты дал мне крылья — и вот уж кружим Мы по небесным с тобой дорогам. Что мне до жаворонков вешних пенья? Тот позавидует ли их паренью, Кто сердцем в небе — с великим богом, Кто на земле был с великим мужем? Конрад Величье, вновь величье, ангел милый! Лишь для него мы в муках надрывались. Но — беды прочь! Мгновенья им остались, Пусть сердце соберет остаток силы. Свершилось! Слезы о минувшем — скупы. Мы плакали — пусть вражьи дрогнут жилы. Конрад рыдал — пусть вражьи стынут трупы! Но ты, зачем же ты, о дорогая, Сюда пришла от мирного покоя? Тебя я сохранить, оберегая, Мечтал в монастыря надежных стенах. Не лучше ль было там смириться кротко, Чем здесь, в краю обмана и разбоя, В могильной башне, в безнадежных пенях, Глядеть из-за безжалостной решетки, Ко мне печально простирая руки? А мне, твои переживая муки, Беспомощность их чувствовать и слушать, Стократ кляня судьбу свою и душу За то, что в ней звучат былого звуки! Голос из башни О, если ты принес одни упреки, Не приходи сюда, мой друг жестокий; На век решетка крепкая, литая Меня укроет непроглядной тенью, — Я молча слезы затаю, глотая… О, будь же счастлив без меня, любимый, Пусть в вечность канет миг невозвратимый, Когда ко мне забыл ты сожаленье. Конрад О нет, мой ангел, нет, мой друг бесценный! Когда твою я утеряю милость, — Я лоб свой раскрою об эти стены, Чтоб Каина ты казни устрашилась. Голос из башни О, пожалеем же друг друга сами! Подумай: в этом мире нас лишь двое, Бескрайние пространства перед нами, Мы — две росинки на песке с тобою; И если нас жестокий вихрь насушит, — Пусть воспарят, сливаясь, наши души! В тебя вселить не смею я тревогу, Но сердца небу я не посвятила: Я не могла душой предаться богу, Когда твоя в ней властвовала сила. В монастыре остаться я пыталась, Уставу посвятив себя и службам, Но без тебя там, — как я ни старалась, — Все было диким мне, все было чуждым. Мне вспоминался замысел твой дерзкий В немецком замке тайно появиться И, местью поразив их стан немецкий, За горести народа расплатиться. Годов надежда сокращает сроки. Я думала: быть может, недалеко, Быть может, там он; разве грех — мечтанья Тому, кто заживо сошел в могилу, Чтобы с тобой осуществить свиданье, Чтоб перед смертью видеть облик милый? Пойду, решила я, в затворе строгом Замкнусь одна над каменным отрогом, Где путь пролег. Быть может, ветром свежим Возлюбленное имя донесется В устах какого-нибудь крестоносца, Помянуто дорогой мимоезжим. А может, сам он здесь проедет мимо, В ином обличье и в чужом наряде, — Узнает сердце: это мой любимый, Его при первом угадает взгляде. И если друга тяжкий долг принудит Все уничтожить вкруг и окровавить, — Ike ж близкая душа незримо будет Его дела благословлять и славить! Здесь я нашла свой склеп, свое изгнанье, Откуда слух ничей не мог жестоко Разгадывать тоски моей стенанья. Я помнила: ты любишь одиноко Бродить, и ожидала я упорно, Что ты своих товарищей оставишь, Придешь сюда, на луг, к волне озерной; Меня припомнив, голос мой узнаешь. Вознаградило небо за терпенье — Тебя сюда мое призвало пенье! Мечтала я, чтоб облик твой приснился, Хотя б не твой, хотя б по виду схожий. И вот — ты здесь. Мой сон желанный сбылся: Мы вместе плачем… Конрад В чем же плач поможет? Я плакал горько — помнишь, — вырываясь Навеки из твоих объятий нежных, Со счастьем добровольно расставаясь Для замыслов кровавых и мятежных. Теперь, когда пришли к концу мученья, Близка уж долгожданная расплата, Когда могу отмстить врагам заклятым, — Приход твой подорвал мои стремленья. С тех пор как ты из башни вновь взглянула, Весь мир мне видим сделался нечетко, Все дымкой безразличья затянуло; В глазах моих — лишь башня да решетка. Вокруг меня война рокочет глухо, Тревога труб, оружья перезвоны, — Меж тем взволнованное слышит ухо Лишь с уст твоих слетающие стоны, И целый день мой полон ожиданьем, Чтоб мрак полночный сжалился над нами: Я вечер длю средь дня воспоминаньем, Я жизни счет веду лишь вечерами… А Орден шлет меж тем ко мне упреки, Зовет к войне, беды своей не чуя, И мстительный Хальбан торопит сроки Давнишних клятв, упреками волнуя. Когда ж его я не желаю слушать, — Тяжелым вздохом, гневных глаз укором Он пламя мести вновь вдыхает в душу. Уж близок приговор неотвратимый, Ничто не помешает грозным сборам: Вчера сюда приспел гонец из Рима, Сошлись отвсюду крестоносцев тучи, Все требуют, чтоб кровь текла обильно, Чтоб крест и меч взнести на стены Вильно Грозой войны, бедою неминучей. А я, о, стыд! В грознейший час из прочих, Народов управляющий судьбою, — Весь в мыслях о тебе, ищу отсрочек, Чтоб день один еще побыть с тобою! О молодость! Готов, бывало, с жаром Все — жизнь, любовь, и счастье, и свободу — Отдать на службу своему народу, Всем жертвуя. А ныне стал я старым. Отчаяние, долг, веленье божье Зовут в поход, а я, седоголовый, Не ухожу от этих стен подножья, Чтоб от тебя еще услышать слово. Умолк. Из башни слышны только стоны, Так ночь прошла. Час засветился ранний В воде, луча румянцем озаренной. Кусты вокруг от ветра зашумели, И птичье пробудилось щебетанье, Но снова смолкли ранние их трели, Как будто дали знать, что из тумана Их голоса возникли слишком рано. Конрад с колен поднялся. Долгим взором Глядит на башню, точно не очнулся, Как бы прощаясь с сумрачным затвором. Защелкал соловей. Он оглянулся, — Вокруг уж день. Он опустил забрало И плащ широкий на лицо накинул, Взмахнул рукой, и вот — его не стало. Он в роще скрылся. Так адский дух бежит, томим изгнаньем, От паперти при колоколе раннем.

Был день Патрона {103} , день торжеств священных. Заполнен замок крестоносцев клиром. Везде знамена плещутся на стенах, Конрад всех чествует богатым пиром. Вокруг стола сто белых веет мантий, На каждой — черный крест в размеры роста, За каждым креслом для достойных братий Почтительно стоят оруженосцы. Конрад воссел за стол на первом месте, Витольд с ним рядом со своей дружиной. Враг Ордена — он ныне с ними вместе: Против Литвы вступил в союз единый. Магистр привстал и кубок поднимает: «Прославим бога!» — Кубки ярко блещут. «Прославим бога!» — Стол весь повторяет, И край о край вино кипит и плещет. Сам Валленрод, о стол оперши локоть, С презреньем за разгулом наблюдает; Шум молкнет, и беседы тихой рокот Да кубков звон молчанье нарушает. «К веселью, братья! Что ж так тихо стало? Как будто вы в раздумье или в страхе. Так пировать ли рыцарям пристало? Разбойники мы, что ли, иль монахи? В мои года пиры иными были, — Когда, врагов разбив и опрокинув, При лагерных кострах мы шумно пили В горах Кастильи или в землях финнов. Там пелись песни!.. Нынче средь собранья Здесь нет ли барда или менестреля? Вино — сердец вздымает ликованье, Но песня мысль живит сильнее хмеля». Тотчас певцы различные явились: То итальянец соловьиным тоном Конрада славит мужество и милость, То трубадур от берегов Гаронны Поет влюбленных пастушков прелестных, Красоты дам и рыцарей безвестных. Конрад задумался. Умолкло пенье… Он к итальянцу взоры подымает И с золотом кошель ему бросает: «Вот за хвалы твои — вознагражденье. Мне одному твои неслись хваленья: Одним лишь этим награжу я струны. Возьми и скройся с глаз. Певец же юный, Который пел о том, что сердцу мило, Пусть нас простит, — мы сердцем слишком грубы, И нет здесь той, которая ему бы В награду хоть бы розу подарила. Здесь розы все увяли. Нет! Иного Певца здесь рыцари-монахи ждали, Чья песнь звучала б дико и сурово, Как рев рогов и грозный скрежет стали, Чтоб сумрачней была молитвы в келье И яростней пустынника похмелья. Для нас, кто убивает и спасает, Пусть песня смерти возвестит спасенье, Пусть возбуждает гнев и изнуряет, Неся для угнетенных устрашенье; Жизнь такова — будь тем же песнопенье. Кто так споет? Кто?» «Я», — ответ донесся Встает старик седой, послушный кличу, Сидевший посреди оруженосцев, Пруссак или литовец по обличью; Он, временем и горем иссушенный, Лоб и глаза прикрыты капюшоном, Но на лице его рубцы страданий. И, левую поднявши кверху руку, Пирующих он попросил вниманья; И, старой прусской лютни внявши звуку, Насторожилось шумное собранье. «Давно я пел для пруссов и литвинов; Одни, родной земли не сдавши с бою, Слегли; а те — покончили с собою, Труп родины погибшей не покинув, Как верная и добрая дружина Себя сжигает с трупом господина. Иные в чаще скрылись, за лесами, Иные, как Витольд, живут меж вами. Но после смерти… Немцы, вам известно, Что будет с тем за гробовой доскою, Кто предал родину свою бесчестно? И если предков призовет с тоскою, Пыланьем преисподней пожираем, То зов его не долетит до рая; Да разве в речи варварской немецкой Признают предки прежний голос детский? О дети! Как Литвы кровавы раны! Ничьей души не тронула забота, Когда в немецких кандалах, бесправно От алтаря влачили вайделота… Так одинокие года промчались. Певец несчастный — не для кого петь мне. Ослеп от плача, о Литве печалясь, Как край родной, не знаю, рассмотреть мне: Хочу увидеть дом мой, где он, дом мой, — Кругом враждебный край и незнакомый. И только здесь вот, в сердце, сохранилось Все лучшее, чем родина гордилась, Сокровищ прах, жемчужных песен нити, — На память, немцы, их себе возьмите! Так рыцарь, побежденный на турнире, Жизнь сохранивший, но лишенный чести, Осмеянный и отчужденный в мире, Опять явясь на пораженья месте, Остаток сил последних напрягает И, меч сломав, к ногам врага бросает, — Так и меня взяла теперь охота Еще раз опустить на лютню руку. Внимайте же напеву вайделота, Последнему литовской песни звуку». Окончив, ждет магистра он сужденья, Затихли все в молчании глубоком; Витольдово лицо и поведенье Конрад пытливым наблюдает оком. Все видели: Витольд в лице менялся От звуков вайделотова напева, При слове об измене покрывался Он пятнами стыда, румянцем гнева. И, наконец, рукой сжимая саблю, Идет, локтями растолкав собранье, Взглянул на старца, стал, как бы расслаблен, И туча гнева в бурные рыданья Вдруг разразилась, слез исторгнув капли. Он повернулся, сел, плащом закрылся И в черное раздумье погрузился. Меж немцев ропот: «Разве среди пира Нужна нам старца плачущая лира? Кто, эту песню слыша, понимает?» — Так за столом надменно рассуждают. Над песнею глумясь при общем смехе, Пажи свистят пронзительно в орехи, Крича: «Вот звук литовского напева!» Встает Конрад: «Отважные бароны! Сегодня Орден наш, блюдя обычай, От городов и княжеств покоренных Приемлет в дань различную добычу. Дар старика — один из самых скромных: Он песню нам принес, пропеть готовый, — Возьмем ее, подобно лепте вдовьей. Сегодня среди нас Литвы властитель, Его военачальники меж нами; Вы гордости и славе их польстите, Прослушав песнь с родными им словами. Кто не поймет, тот может удалиться, А я люблю напев такого рода: Литовская в нем буря бьет и злится, Как на море бунтует непогода Иль тихий дождь весенний вдруг заплещет, Сон нагоняя. Пой же, старче вещий!»

Когда чума грозит Литвы границам — Ее приход провидят вайделоты, И, если верить вещим их зеницам, То по кладбищам, по местам пустынным, Зловещим Дева-Смерть идет походом, В одеждах белых и в венке рубинном, Превыше Беловежския дубравы, Рукою развевая плат кровавый. И стражи замков шлемы надвигают, Псы деревень, взрывая прах носами, Дрожат и, смерть почуяв, завывают. Она идет зловещими шагами: Где города, где села, замки были — Там остаются мертвые пустыни; Где плат она кровавый кверху вскинет — Встают рядами свежие могилы. Ужасный вид! Но большие потери Несут Литве немецкие набеги, Шишак блестящий в страусовых перьях И черный крест, украсивший доспехи. Где этому виденью появиться — Что сел отдельных, городов разруха! — Там всей стране в могилу превратиться. Ко мне, ко мне, к отечества кладбищу, Все, кто литовского исполнен духа, — Мечтать, рыдать и петь на пепелище. О песнь народа! Ты — ковчег завета Над прошлым и грядущим поколеньем! Ты — меч народа из огня и света, Ковер, расшитый дум его цветеньем. Ковчег завета, не подвластный самым Безудержным ударам силы вражьей; О песнь народа, ты стоишь на страже Перед его воспоминаний храмом, Архангельские крылья простирая И меч его подчас в руке вздымая… Огонь пожрет истории прикрасы, Злодеями похитятся алмазы, Но песня — души всех людей проникает; Когда ж глупцы поймут ее не сразу, Не впустят в сердце, не впитают в разум, — Ввысь над развалинами, к небу ближе Она взлетит, былое воспевая, — Так соловей, горящий дом оставя, На крыше сев на миг, глядит на пламя; Когда же кровля рушится, — взлетает И мчится в лес над грудою развалин; И песенки напев его печален. Я помню песнь. Не раз старик крестьянин, Прервав свой труд на дедовском наделе, Склонясь над плугом взрытыми костями, На ивовой наигрывал свирели, Великих предков славя со слезами, Чьих нет потомков. Дол был полон тою Мелодией бесхитростно простою, Те звуки — прямо в сердце мне летели. Как в Судный день архангельской трубою Все мертвые поднимутся толпою, Так звуком песни кости оживлялись, Из-под стопы моей вставали зримы И в образы огромные срастались; Колонны, своды виделись за ними, Озера в лодках, настежь замков двери, Властителей короны, шлемов перья, Бряцанье лютен, хороводов пенье… Мечтанье дивно — дико пробужденье! Исчезли родины леса и горы, Поникла мысль крылами без опоры, Привыкшая к бездумному затишью, Умолкла лютня под усталой дланью; Меж горького сородичей стенанья Я больше голос прошлого не слышу, Но, юности далекая отрада, На дне души — былой огонь трепещет И, память озаряя, вспыхнув, блещет. Ты, память, — как хрустальная лампада, Украшенная росписью обильной, И хоть покрыта пеленою пыльной, Но, если свет в лампаде той зажжется, — Еще не раз людские встретят взоры Невиданные, пышные узоры И по стенам сиянье разольется. О, если б я сумел их переплавить Тем огненным пыланьем — ваши души! О, если б смог в тех образах прославить Сердцам собратьев этот день минувший! О, хоть бы на единое мгновенье Прислушались к родимой песни кличу, — Услышали б они сердцебиенье, Представивши бывалое величье! И этот миг единственный, столь редкий, Прожили б жизнью той, что жили предки. Но что хвалить времен минувших сроки, Сегодняшнего глазом не окинув? Есть муж великий, жив он, недалеко, О нем пою: прислушайтесь, литвины!

Умолк певец. Глядит вокруг несмело, Что скажут немцы — продолжать ли пенье; Но зала вся как будто онемела — Знак, что желанно песни продолженье. Вот начинает песню он другую, Несхожую по складу и звучанью, Он трогает едва струну тугую, От пенья перейдя к повествованью.

Мчатся откуда литвины? С ночного мчатся набега, Скачут с ценной добычей, захваченной в замках и храмах. Толпы пленников-немцев поспешно бегут за конями: Руки связаны их и арканами шеи повиты. Взор на Пруссию кинут они — и зальются слезами, Глянут в страхе на Ковно — и богу себя поручают. Там, средь города Ковно, простерлась поляна Перуна, Где литовские витязи часто, вернувшись с победой, По обычаю древнему, жгли на кострах крестоносцев… Только двое из пленных на Ковно взирают без страха: Молод первый из них, а второй — убелен сединами. Строй немецкий покинув, они добровольно явились Средь литовских полков и предстали пред Кейстутом-князем; Князь их встретил любезно, однако к ним стражу приставил И, приведши их в замок с собою, допрос учиняет: «Кто такие? Откуда? С какою явились вы целью?» «Я ни роду, ни имени, — младший ответил, — не знаю, Потому что ребенком был немцами в плен я захвачен. Помню только одно я, что в городе старом, литовском, Был родительский дом мой. И город тот был деревянный, На холмах возвышавшийся; дом же был красный, кирпичный. Бор шумел там сосновый, и озеро в чаще сверкало. В ночь однажды мы все пробудились от страшного шума: Пламя в стеклах зарей расплескалось, и лопались стекла, Дым клубился по зданью; мы выбежали за ворота, — Вся в огне была улица, искры, как град, осыпались; Крики слышались: «В городе немцы! К оружью! К оружью!..» Меч схвативши, ушел мой отец и назад не вернулся. Немцы в дом ворвались. Ихний всадник погнался за мною, Подхватил на коня, — и не знаю, что дальше случилось. Только крик моей матери долго в ушах раздавался, Громче лязга оружья и треска пылающих зданий. Этот крик, не смолкая, несется за мною повсюду, — Лишь увижу пожар, он опять вспоминается мною, Отдаваясь в душе, как громовое эхо в пещере. Вот и все, что от милых родных, от Литвы мне осталось. Лишь во сне я почтенных родителей вижу и братьев, Но чем дальше, тем больше обличье их кроется мглою, — Время в памяти их заволакивает очертанья. Так текло мое детство. Я рос среди немцев как немец; Дали имя мне Вальтер, прибавили прозвище Альфа, Но под кличкой немецкою — сердце литовское билось: В нем скрывалась тоска по отечеству, ненависть к немцам. Во дворец меня взял к себе Винрих {104} , магистр крестоносцев. Сам крестил меня, словно родного любя и лаская; Но бродил по дворцу я, его избегая объятий, Привлечен стариком вайделотом. В те дни среди немцев Жил в плену вайделот из Литвы: переводчиком был он. И когда он проведал, что я сирота и литовец, Стал к себе приближать, о Литве говорил он со мною, Звуком речи родимой и песни волнуя мне душу, Согревая ее сиротливость приветливой лаской. Часто он уводил меня к синего Немана водам: Были видны нам отчие горы и долы оттуда; А когда возвращались, старик отирал мои слезы, Чтобы не возбуждать подозрений; но, слезы утерши, Он вражду разжигал во мне к немцам. И, в замок вернувшись, Я оттачивал тайно кинжал, упиваясь отмщеньем, И магистра ковры разрезал, зеркала я царапал, И на щит его светлый плевал, и кидал в него пылью. Позже, в юные годы, из гавани немцев, Клайпеды, Мы со старцем на лодке к литовскому берегу плыли; Рвал цветы я родимой земли, и волшебный их запах Пробуждал в моем сердце неясные воспоминанья. Аромат их впивая, я вновь становился ребенком, — Мнилось, с братьями снова в отцовском саду я играю. Это чувство старик оживлял во мне речью цветистой, Ярче трав и цветов позабытое детство рисуя: Что за счастье на родине юному жить среди близких. И как много литовских детей того счастья не знают И рабами у Ордена детство проводят, тоскуя! Эти речи он вел на лугах; а на взморье Паланги, Где бушующей грудью без устали море вздыхает И потоки песка извергает из пенистой пасти, Мне иное говаривал старец, внушая: «Ты видишь, Как лугов наших свежесть заносит песками? Ты видишь, Как растения тщатся пробиться сквозь саван смертельный? Но напрасно! Все новые толпы песчаных чудовищ Наползают на них своим брюхом белесым, душа их, Затемняя им жизнь, превращая их зелень в пустыни… Сын мой! Вешние всходы, что заживо взяты в могилу, — Это братья родные, литвины, народ угнетенный! А песок, изрыгаемый морем, — то орден тевтонский!» О, как сердце мое истреблять крестоносцев ярилось, Как стремилось в Литву! Но удерживал старец порывы, Говоря: «Лишь свободные рыцари, выбрав оружье, Могут в честном бою состязаться открыто с врагами. Ты же — раб {105} ; у рабов лишь одно есть оружье — измена. Оставайся у немцев, учись у них ратному делу И входи к ним в доверье. А дальше что делать — увидим…» Я послушался старца и следовал с войском тевтонов. Но при первой же стычке, лишь наши знамена увидел, Лишь заслышал военную песню родного народа, — Я рванулся к своим, старика за собой увлекая. Так и сокол, что взят из гнезда и в неволе воспитан, Как бы долгой неволей его ни темнили рассудок, Приучали его против соколов-родичей биться, Только в небо поднимется, только окинет очами Голубые просторы своей безграничной отчизны, Лишь вздохнет он свободно и шум своих крыльев услышит, — Возвращайся до дому, ловец! Не вернется твой сокол!» Так свой юноша кончил рассказ; и внимал с любопытством Кейстут с дочкой своею, божественно юной Альдоной. Вот и осень пришла, вечера потянув за собою; Дочка Кейстута, как повелось, меж сестер и подружек Вечерами садится за ткацкий станок или прялку; Иглы быстро мелькают в руках, веретена кружатся, Вальтер речь начинает про немцев, про разные дива; Вспоминает он юность свою. И что Вальтер ни скажет — Ловит ухом Альдона и в памяти вмиг отмечает: Все ей в мысли ложится и в снах предстает, как живое. Там, за Неманом, сказывал Вальтер, огромные замки, Там блестящи наряды и великолепны забавы, Копья рыцари там в многолюдных турнирах ломают, А девицы глядят с галерей, им венки присуждая. Он рассказывал дальше о власти единого бога И о милости матери-девы его непорочной; Он показывал образ ее на иконе заветной, Что носил до сих пор на груди он своей постоянно, — Ныне ж отдал Альдоне, уча ее истинной вере. Он молитвы твердил с ней; хотел просветить он Альдону Всем, что сам он от немцев узнал; но, ее просвещая, Научил и тому, в чем и сам был неопытен: страсти! Вместе с нею учился, внимая со сладким волненьем Звукам речи литовской, их в памяти вновь воскрешая! С каждым словом воскресшим в нем новое чувство рождалось, — Словно искры под пеплом, мерцали родные названья: Дружба, родственность и — любовь, — драгоценное слово, В свете равных которому нет ничего, кроме слова Отчизна… Кейстут-князь размышляет: «Что с дочкою за перемена? Ни веселости детской, ни девичьих нет развлечений! Все ровесницы в праздник идут позабавиться пляской, А Альдоне утеха — лишь с Вальтером разговоры. Все девицы по будням сидят за иглой да за пряжей, У Альдоны ж игла выпадает и спутаны нитки; Как сама не в себе она, все это замечают. Видел сам я вчера: она вышила розу зеленым, А листочки и стебель из красного вышила шелка. Как цвета отличить ей, когда ее взоры и мысли Только Вальтера заняты образом и разговором? Каждый раз, как спрошу, где она, — отвечают: в долине. А откуда пришла? Из долины. Ну, что за долина? Садик Вальтер разбил там. Да разве он может сравниться С моим садом у замка? (Роскошны сады у Кейстута, Полны яблок и груш — для всех девушек Ковно приманка.) Нет, не сад ее манит. Зимой у окна ее видел: Стекла в этом окне, обращенные к Неману, чисты, Словно в мае, хрусталь их прозрачный не тронут морозом. Вальтер там на прогулке; его у окна поджидая, Лед горячим дыханьем она на стекле растопила! Полагал я, что он ее чтенью, письму обучает, — Слыша: всюду князья детей обучать начинают. Вальтер — юноша храбрый, письму, словно ксендз, обученный… Не прогнать же из дому его? Для Литвы он полезен! Он военного строя искусник, возводит хитро укрепленья, Сведущ в пушечном деле, один стоит целого войска… Будь же зятем мне, Вальтер, Литву защищая со мною!» Вальтер мужем Альдоны стал. Немцы, вы, верно, решили, Что на этом рассказ мой окончен? Ведь в ваших романсах, Если рыцарь женился, — конец трубадуровой песне; Разве только добавить, что долго и счастливо жили… Вальтер любящим мужем был, но благородной душою Не был счастлив в семье, так как не было счастья в отчизне. Только снег растопился — вновь жаворонки запели, Радость этою песнью народам иным возвещая, Лишь несчастной Литве возвещая резню и пожары. К ней идут крестоносцев бесчисленные дружины, Гул движения их из-за Немана ветер доносит, Лязг оружья, военные клики и конское ржанье. Словно тучи, плывут их полки, над полями сгущаясь, Там и здесь их передних отрядов мелькают знамена, Как пред бурею молчали. Стали над Неманом немцы, Переправы наладили, Ковно кругом обложили {106} . День за днем разбивают таранами башни и стены; Ночь за ночью ведут разрушительные подкопы; Бомба в небе проносится, вспышкой его озаряя, Словно коршун на пташек, свергается с неба на крышу. Все в развалинах Ковно: литовцы отходят в Кейданы {107} ; Немцы взяли Кейданы: литовцы в леса отступили, Бьются храбро, упорно. Но враг продвигается дальше. Кейстут с Вальтером об руку — первыми всюду в сраженье, В отступленье — последними. Кейстут, как прежде, спокоен: С детских лет он привык к перемене военного счастья; Знал он, как его предки с тевтонами злобными бились, — По примеру их дрался и он, о грядущем не мысля. Но у Вальтера думы иные. Воспитан у немцев, Понимал он, как Орден могуч, как по кличу магистра Вся Европа оружье, и войско, и деньги доставит. Бились с немцами пруссы, и стерли тевтоны пруссаков: Раньше, позже ли — участь такая ж, к несчастью, постигнет литвинов. «Сын мой! — Кейстут воскликнул. — Ты страшную гибель пророчишь, Ты сорвал мне повязку с очей, чтобы пропасть явить мне. Я слова твои честные выслушал — руки мои опустились; Ныне вслед за надеждой отвага покинула душу. Как же с немцами сладить?» — «Отец, — отвечал ему Вальтер, — Мне известно единственно верное, страшное средство! Позже, может быть, я и откроюсь». Такие беседы Часто вели они между сражений, покуда тревога Боевою трубой не звала их на новые битвы. Все печальнее Кейстут, и Вальтер переменился! Хоть и встарь никогда не бывал он безоблачно весел, — Даже в счастье чело его тайные думы темнили, — Все же облик его прояснялся в объятьях Альдоны, Он улыбкой встречал ее и провожал ее лаской; Ныне ж горе, казалось, все чувства его иссушило: Перед домом вседневно, со скрещенными руками, Наблюдает он дымы палящих селенья пожаров. Взор его одичал, и ночами, срываясь с постели, В окна он на кровавое зарево сумрачно, яростно смотрит. «Что с тобою, мой муж дорогой?» — вопрошает Альдона. «Что со мной?.. Ничего. Не проспать бы прихода нам немцев, Чтобы, связанным, в руки их палачей не попасться!» — «Бог храни нас от этого! Войско ведь всюду на страже!» — «Да, действительно войско на страже, и я при оружье; Ну, а если рассеется войско и сабля погнется — Ты подумай, какая нас старость с тобою тогда ожидает!» — «Бог нам в детях даст радость!..» — «А если придут крестоносцы, И тебя умертвят, и детей уведут на чужбину, И научат пускать в отца родимого стрелы! Я и сам бы — не встреть вайделота — с отцом бы сражался И с родимыми братьями!» — «Вальтер, любимый, уедем, Мы в Литве далеко среди гор и лесов затаимся!» — «Мы уедем, а прочих детей с матерями покинем? Так бежали пруссаки, а немцы в Литве их настигли. Так и с нами случится!..» — «А мы еще дальше уедем». — «Дальше? Кроме Литвы, ты куда же, бедняжка, уедешь? В руки русичей или татар?» — И Альдона, смутясь, замолчала, Не найдясь, что ответить; до этой поры ей казалось, Что отчизны родимой ее беспредельны границы; Услыхала впервые, что негде укрыться в Литве ей… «Что ж нам делать?» — в отчаянье руки ломает Альдона. «Для литвинов одно только средство, Альдона, осталось: Черный Орден разрушить; и мне это средство известно, Ты о нем не расспрашивай! Час тот — да будет он проклят, — Когда я применю его, вынужденный врагами!» Разговор прекратил он, молений Альдоны не слыша. Слышал только и видел он беды Литвы пред собою. Пламя жгучее мести питал с той поры он в молчанье, Видом бед и пожаров всечасно его разжигая; Все он вытравил чувства из сердца, и даже то чувство — Чувство нежной любви, что в несчастьях его утешало. Так, костром подожженный охотничьим, дуб беловежский Тлеет, медленным жаром свою иссушив сердцевину, — Скоро леса властитель утратит шумящие листья, Сникнут, сломаны ветром, его почерневшие ветви, И вершина с короной омелы зеленой засохнет. Долго по замкам, лесам и горам литвины блуждали, То нападая на немцев, то храбро от них отбиваясь. Наконец разразилась Рудавская страшная битва {108} , Много тысяч в которой литовской легло молодежи, Среди стольких же тысяч солдат и вождей крестоносцев. К немцам свежее войско на помощь пришло из-за моря; Кейстут с Вальтером, с горсточкой воинов, в горы пробились. Сабли их притупились, щиты их изрублены были; Пылью, кровью покрытые, сумрачно в дом они входят. Вальтер взгляда не кинул жене, не сказал ей ни слова, С вайделотом и Кейстутом стал говорить по-немецки; Непонятна Альдоне их речь, только сердце вещает Об ужасных событьях. И вот они, кончив беседу, Все втроем устремили к Альдоне печальные взоры. Вальтер дольше других скорбный взгляд удержал на Альдоне; Из очей его крупными каплями брызнули слезы. Он к йогам ее пал, к сердцу руки ее прижимает И простить ее просит за все, что она претерпела. «Горе, — молвит он, — женам, которые любят безумцев, Тех, чьи взоры стремятся за грани родимого края, Тех, чьи мысли, как дым в высоту, улетают бессменно, Чьи сердца не привержены только к семейным утехам! Эти души, Альдона, подобны огромнейшим ульям; Мед по край их пс полнит, — в них ящерицы гнездятся. Не печалься, Альдона! Сегодня я дома останусь. Все забыв, этот день посвятим мы друг другу. Как бывало давно. Завтра ж…» — и не посмел он докончить. Что за радость Альдоне! Так хочется верить бедняжке, Что изменится Вальтер, став снова спокоен и весел; Вот уж менее хмур он, глаза его вновь оживились, Зарумянились щеки. Весь вечер у ног он Альдоны; Позабыв о Литве, о сраженьях, о крестоносцах, Говорит, вспоминая счастливое прежнее время Своего возвращенья в Литву, их начальные встречи, Их прогулки в долине, вникая во всякую мелочь, Столь значительную для любовных воспоминаний. Только что ж это речь обрывает, промолвивши «завтра», И, задумавшись, снова он долго глядит на Альдону Со слезами в глазах, — говорить бы и рад, да не в силах? Неужели он вызвал далекого счастья виденья Для того лишь, чтоб с ними сейчас же навеки проститься? И последнего вечера эта сердечная нежность Станет вспышкой прощальной любовного чистого света?.. Что подумать об этом Альдоне? С душою смятенной Из покоя выходит она и сквозь щель наблюдает: Вальтер цедит вино, за бокалом бокал осушая, Старика вайделота с собою он на ночь оставил. Солнце чуть показалось — стучат по дороге копыта; Двое рыцарей в горы спешат, растворяясь в тумане, Обманули б любых часовых они, только не стражу Чутких, любящих взоров: Альдона их бегство открыла, На пути им предстала. Печальна была эта встреча! «О, вернись, дорогая, домой; там ты счастлива будешь… Может быть, ты счастливее станешь в объятьях отчизны! Ты юна и прекрасна, ты сердце утешишь, забудешь. Помнишь — много руки твоей знатных князей добивалось: Ты свободна, отныне — вдова ты великого мужа; Он для счастья родимой страны от всего отказался — От любви, от тебя отказался для блага любимой отчизны! Так прощай же! Поплачь иногда, обо мне вспоминая! Вальтер все потерял, одиноким остался на свете, Словно ветер в пустыне; он должен по свету скитаться, Предавать, убивать и погибнуть позорною смертью; Но промчатся года, и забытое Альфово имя Вновь, гремя по Литве, на устах вайделотов возникнет; Ты услышишь о нем, и тогда, дорогая, подумай, Что ужасный тот рыцарь, окутанный темною тайной, Был тебе лишь известен, — твоим был когда-то супругом; Пусть та гордая дума тебя утешает в сиротстве!» Молча слушает речь ту Альдона, но слов ее не постигает. «Едешь, едешь!» — вскричала и крика того испугалась. Слово «едешь» — одно это слово заполнило слух ей, Ее мысли смешались, и все вкруг нее помутилось. Только сердце ее говорило: нельзя возвращаться И нельзя позабыть. И, очами блуждая в тревоге И встречая в отчаянье Вальтера горькие взоры, В них утехи себе, как бывало, не находила; И, опоры ища, снова взоры она устремляет На равнины, как будто чего-то от них ожидая. Там, за Неманом, блещет в лесу одинокая башня — Крестоносцев святыня, унылое мрачное зданье. Взор и мысли Альдона на башне той остановила, — Так же голубь, над морем захваченный бурей нежданной, свирепой, Изнемогши, без сил к корабельным снастям припадает. Вальтер понял Альдону, последовал молча за нею И свой замысел тайный открыл ей, супругу молчать заклиная. У ворот монастырских печальна была их разлука!.. Альф исчез с вайделотом — и больше о нем не слыхали. Горе, горе ему, если он не сдержал обещанья, Если, сам лишась счастья, и счастье Альдоны разрушил. Если все, что он отдал, — окажется жертвой напрасной! Время это откроет. — Вот, немцы, и кончена песня!

«Конец, уже конец?.. — шумели в зале. — Что с Вальтером? Что сделал он такого? Кому же месть?» — Все слушавшие встали; Один средь возбужденного народа Магистр сидит, не проронив ни слова, Склонив лицо, спокойное как будто. Но он взволнован: каждую минуту Он пьет и наполняет кубок снова. В его чертах, как молния, мгновенно Различных чувств мелькает перемена, Все сумрачнее вид его и хмурей, Бледнеют щеки, напряглися жилы, И взоры — точно ласточки пред бурей. Вот, плащ сорвавши, наконец вскочил он: «Где песни продолженье? Пой не медля! Иль лютню дай; чего, дрожа, таишься? Подай мне лютню; кубок мой напеньте, Я допою конец коль ты боишься! Я знаю: все, все песни вайделотов Сулят беду, как псов вытье ночное; Вам любо петь пожары и убийства, Нам предоставив славу и мученья. Еще к нам в люльки ваша песнь вползает, Предательски нам душу обвивает И острым ядом сердце наше сбрызнет: Любовью к славе, верностью отчизне. Она идет с младенчества за нами, Как тень врага убитого крадется, И на пиру садится за столами, Чтоб в хмель вина примешиваться кровью. Я слышал этих песен слишком много, Предатель старый, сбывшихся воочью; Поэту клад — военная тревога, И сбудется все так, как ты пророчишь! Конец тех песен ведом. Есть другие, Когда сражался я в горах Кастильи, Меня балладам мавры обучили. Старик, напомни звуки дорогие, Что там в долине… о, блаженства время — Под звуки те мне петь привычно было. Вернись, старик, или, богами всеми, Немецкими и прусскими, клянуся…» Вернулся тот, и лютни звук плачевный Чуть слышно вторил выкрикам Конрада, Как раб влачась за господином гневным. Тем часом за столом уж гаснут свечи, Утомлена вся рыцарей громада, Но голос Конрада их будит снова, — Встают в кружок и, распрямляя плечи, Стараются не проронить ни слова.

Бегут разбитые мавров отряды, Народ их — скован и связан; Еще стоит твердыня Гренады, Но косит Гренаду зараза.  — Еще в Альпухаре {109} последние силы Сплотились вокруг Альманзора {110} ; Испанцы город кругом обложили И штурмом ударят скоро. Рев пушечный прокатился с рассветом, И — стены в провалах и ямах, — Уж крест утверждается над минаретом, Вломились испанцы в замок. Один Альманзор, в разгаре сраженья, Узнав об огромном уроне, Из вражьего выскользнув окруженья, Спасается от погони. Испанцы на свежих замка руинах, Средь трупов, застывших на стенах, Устроили пир, купаются в винах, Добычу делят и пленных. Как вдруг часовые испанцев доносят, Явясь пред своими вождями, Что рыцарь из дальнего края просит Принять его с новостями. То был Альманзор, король мусульманский, — Он больше свой сан не скрывает, Он сдался, он просит испанской ласки, Он жизнь сохранить желает. «Испанцы, — молвит он, став у порога, Склоняясь в смиренье глубоком, — Пришел признать я вашего бога, Поверить вашим пророкам. Пускай молва прогремит перекатом О том, что арабов владыка Своих победителей младшим братом Становится с этого мига». Испанцы умеют ценить отвагу; Пленясь Альманзора речью, В ответ его смиренному шагу Объятья открыли навстречу. По очереди Альманзор обнимает Испанцев, старших местами, А главного их к груди прижимает, В уста впиваясь устами. И вдруг, ослабев, упал на колена, И руки забились дрожью, Тюрбан с головы он срывает мгновенно, Обвив им трона подножье. Вокруг он глянул, и все поразились: Бледны помертвелые щеки, И страшной усмешкой уста исказились, И взгляд западает глубокий… «Смотрите, гяуры, на вид мой ужасный, — Он вам не доставит услады! В ряды к вам проникнул посланец опасный, Чуму вам принес из Гренады. Я вам запятнал поцелуями губы, И яд был в речей позолоте… Глядите, вам стоны предсмертные любы: Вы в муках таких же умрете!» Он мечется, зубы, крича, обнажает, Смеясь торжествующим смехом, Объятьем смертельным испанцев желает К груди приковать своей всех он. Вот так он и умер, смеясь. Уже веки И губы его не дрожали, А смех этот адский, застывший навеки, Черты его выражали. Испанцы покинули город в тревоге, Но всюду, вернее кинжала, Покуда все не слегли по дороге, Чума их ряды поражала.

«Так мавры мстили в годы те сурово. Хотите ль знать про замысел-литяина? Что, если он сдержать захочет слово, Отраву подмешавши в наши вина? А впрочем, нет! Теперь иной обычай: Князь Витольд здесь, с литовскими вождями, Родные земли нам несут добычей И кличут месть над родиною сами. Но нет! Не все! Не все — клянусь Перуном! Есть люди на Литве, я это знаю! Прочь эту лютню — оборвались струны. Пусть песня смолкнет — все ж я ожидаю, Что будет что-то… Будет час расплаты. А впрочем, пьян я… Чаши снова сдвиньте. А ты, Альманзор, — прочь, старик проклятый! Прочь от меня, Хальбан… Меня покиньте!» Сказал, поворотясь неверным шагом К своему месту, в кресло рухнул тяжко; Грозил кому-то, в стол ноги размахом Ударил, опрокинув кубки, фляжки, И наконец, слабея постепенно, Как будто тяжкую свершив работу, Погаснул взглядом, рот покрыла пена, И впал в дремоту. И рыцари застыли в изумленье, Хоть знали все, что их магистр великий, Когда впадал чрезмерно в опьяненье, Подвержен был запальчивости дикой. Но на пиру! Не соблюдая чина! Так при гостях безумствовать постыдно! Не вайделот ли этому причина? Куда исчез? Нигде его не видно. Средь рыцарства пошли предположенья, Что звуками литовского напева Переодетый Хальбан на сраженье Звал христиан, вздувая пламя гнева У Конрада. Но чем обижен Витольд? Что значит альпухарская баллада? Так каждый свой хотел особый видеть Событий смысл, теряясь средь догадок.

Война — уж Конрад удержать не властен Настойчивые требованья братства; Весь край волнуют мстительные страсти: Литве воздать за Витольда коварство. Князь Витольд, что просил себе защиты, Чтоб сообща отвоевать столицу, — Вдруг, после пира, со своею свитой Решил, союз нарушив, возвратиться: Разведав тайну воинского плана, Ушел тайком из Орденского стана. В тевтонских замках, встречных по дороге, Приказ магистра ложный предъявляя, Он внутрь входил, не возбудив тревоги, И все палил, круша и истребляя. Стыдом и гневом Орден был охвачен, Поход на нечестивцев им назначен. Воззвала булла {111} — и неудержимо, Крестом украсясь, морем и по суше Князей, вассалов ринулись дружины, Чтоб на Литву святой удар обрушить, Язычество сияньем славы божьей То ль озарить, то ль вовсе изничтожить. Вошли в Литву; и что ж там совершили? Когда ты хочешь правду знать об этом, Взойди на холм, взгляни с его вершины, Лишь день померкнет с предзакатным светом: Ты зарева увидишь вкруг сиянье — Войны несправедливой одеянья; Зловещ их блеск, их переливы стары, Картины их — резня, грабеж, пожары, Что в глупых возбуждает восхищенье, А мудрецам внушает отвращенье И ожиданье грозной божьей кары. Все шире ветром пламя раздувало, — В Литву войска все дальше уходили. Шел слух, что Ковно, Вильно обложили; Затем ни слухов, ни вестей не стало. Огонь спалил всю ближнюю окрестность, Для немцев наступила неизвестность. Напрасно из разграбленного края Добычи ждут и пленных, многократно Гонцов к войскам поспешных посылая: Гонцы не возвращаются обратно; Узнать бы, что там, — нет вестей оттуда, И каждый ожидает — нет ли худа? Минула осень, всё снега покрыли, В сугробах тонут все дороги, зданья. Вновь по небу сполохи заходили — Полярный свет? Или войны пыланье? Все ярче в небе отблеск алый веет, Все ближе небо мглисто багровеет. Глядят Мариенбурга горожане: Не Конрад ли с вождями на дороге?.. Победа? Или бегство с поля брани? Чем их встречать? Восторгами? Тревогой? Где все их войско? Конрад поднял руку И указал разбитые колонны; Их вид один уже тому порука, Что нет победы: по сугробам тонут, Идут толпой, теснятся без порядка, Как саранча ползет, побита градом, Чуть движутся, покачиваясь шатко, Топча подошвой павших тут же рядом. Одни едва влачат бессильно ноги, Другие обмерзают на дороге, К сугробам привалившись, руки вскинув, Столбами придорожными застынув. Народ потек из города, взволнован. Не задавая никаких вопросов, Угадывал историю без слов он Злосчастного похода крестоносцев. В зрачках их смерть морозная застыла, Им голоданье лица иссушило, Вкруг них снегов пустынное мерцанье, Их провожает песье завыванье, За спинами — литовская погоня, Над головами — карканье воронье. Все кончено. Привел Конрад их к бедам; Он, — с кем никто в сраженьях не был равным, Привыкший к многочисленным победам, — Поход на Вильно проиграл бесславно. На Витольдовы хитрости не глядя, Он осторожность всякую откинул: Завел войска в литовскую равнину, Их истомив при виленской осаде. Когда у немцев кончились запасы И голод их терзал без сожаленья — Враги, осмелясь, к стану стали красться, Уничтожать подвоз и подкрепленья. И стали немцы тысячами падать; Пора бы штурмом злой поход закончить Или домой вернуться, сняв осаду, — Но Валленрод, спокоен и уклончив, В охоте находил себе отраду. И тайный план душа его скрывала, Вождей не посвятив в него нимало. Угасло в нем былое вдохновенье, Он войск своих не тронется мольбами, Он не ведет их больше на сраженье; Со сложенными на груди руками Все медлит и с Хальбаном длит беседы. Зима кружит густые снегопады, А Витольд, новые собрав отряды, Одерживает без конца победы. О том не знают Ордена преданья: Магистр великий, поле битвы кинув, Наместо лавров и богатой дани Приносит весть о торжестве литвинов! Вы видели, как — преданный разгрому — Рой призраков он возвращает к дому? Чело его покрыто скорби тучей И судорогой исказились щеки; Конрад страдает. Но — вглядитесь лучше Во взор его потупленный глубокий, — Там отблески таящегося света То вспыхнут, то померкнут на мгновенье, Как путнику ночное наважденье, То радостью, то бешенством сияя, Какой-то адский пламень излучая. Народ роптал. Но Конраду — нет дела; Он рыцарей собрал совет недружный, Кричал, грозил позором без предела, Являя вид отчаянья наружный. Опять Конрадово всесильно слово, Все божьим гневом объяснить готово. Стой, гордый вождь! Близка с тобой расплата: В глубоком подземелье до рассвета Горит неугасимая лампада, — Идет собранье тайного совета. Двенадцать кресел стало окруженьем У трона, где устав Креста хранится, Двенадцать судей в черном облаченье Под масками свои укрыли лица, Таясь от любопытных в подземелье, Друг другу даже не вольны открыться. Все в клятвенном согласные решенье Карать своих старейшин прегрешенья, За преступленья здесь их ждет расплата; Здесь каждый — пусть предательством, пусть силой — Хотя б над головой родного брата Исполнит приговор произносимый, Виновному — возмездие жестоко: В руках у них кинжалы, шпаги — сбоку. И вот один, приблизясь важным шагом, У трона став, воздев к уставу шпагу, Воскликнул: «Грозное собранье, Недаром повод к подозреньям подан: Тот, кто считался Валленродом ране, — Совсем не Валленрод он. Кто он — не знаю. К нам давно приехал, — Должно быть, год двенадцатый уж минул. Когда граф Валленрод шел в Палестину, Он в свите был, его нося доспехи. Граф Валленрод пропал без вести вскоре: Подозреваемый в его убийстве, Сей человек из Палестины скрылся, В Испанию приплывши через море, Там с маврами он в битвах отличился, И на турнирах он с успехом бился, Назвавшись Валленрод, — в его уборе. И вот — теперь магистр он в нашем стане, На гибель нашу и на поруганье Как правил он — известно. В эту зиму, Когда Литва и голод нам грозили, Он все в леса, в дубравы удалялся И с Витольдом сокрыто совещался. Мои шпионы вслед за ним ходили, С отшельницею наблюдали встречи. О чем у них велись — не знают — речи, На языке литовском говорили. Все это ныне сопоставив вместе И тайные доносчиков известья, И то, о чем уже все судьи знают И чуть ли не в народе обсуждают, Магистру я вменяю обвиненье В притворстве, и убийстве, и измене». Перед уставом пал он на колени, И, на распятье возложивши руку, Он клятву дал, что правы обвиненья, В свидетельство призвав Христову муку. Умолк. И совершился суд бесстрастный: Ни возгласа, ни шепота, ни шума, Голов движенье лишь да взгляд угрюмый — Все говорит о мысли грозной, властной. И каждый, приближаясь к возвышенью, Святых законов предается чтенью, Страницы отвернув концом стилета, У совести своей прося ответа. И все, объединясь в согласном хоре, Единодушно восклицают: «Горе!» И трижды эхом отвечают стены Их кличу: «Горе», В кратком этом слове Весь приговор. И вот уж наготове В двенадцати руках клинки блистают, Конраду в грудь они вонзятся вскоре. Выходят молча, Эхо повторяет Вослед шагам их грозный отгул: «Горе!»

Снег зимним утром искрится и вьется, Конь мчится, грудью разрезая вьюгу, — То Конрад скачет к озеру по лугу, И зов его пред башней раздается: «Альдона! Жизнь вернулась к нам, Альдона! Я клятву выполнил, добился цели. Они разбиты! Смяты их знамена». Отшельница То голос Альфа! Альф мой драгоценный! Неужто ты ко мне вернулся снова? И не уедешь? Кончилась тревога? Конрад Не спрашивай об этом ради бога, Внимательно мое обдумай слово, Конец тевтонам; страшны их утраты: Гляди, как в небе зарево зардело, — Литва опустошает их пределы. Столетья не залечат ран закона, Пронзил я грудь стоглавого дракона. В развалинах их замки и палаты, Я их лишил могущества и чести. Сам ад страшней не выдумал бы мести. Довольно! Я ведь — человек из плоти: Вся молодость в бесславье и разбоях, Теперь, в трудах согбенный и в заботе, Я обессилел. Не гожусь для боя. Довольно мщенья — немцы тоже люди. Я был в Литве, и бог открыл глаза мне; Чернеют замка ковенского груды — В твоем дому и камня нет на камне. Покинувши унылые руины, Коня остановил я у долины. А там — все той же рощи лепетанье, Трава ковер все так же расстелила, Как в давний вечер нашего прощанья, — Как будто бы вчера все это было! Ты помнишь камень тот? Высокий камень, Который был прогулок наших целью? Он так покрылся мохом и вьюнками, Что я его чуть разглядел сквозь зелень. Я счистил мох. Облил скамью слезами, Где ты сидела в жаркую погоду Под явора шумящими ветвями; Ручей, откуда брал тебе я воду, — Все, все глазами видел я своими, Тот сад, что насадил тебе у склона, Огородивши вербами сухими, — С ним чудо приключилося, Альдона! Сухие прутья укрепились прочно, Они теперь шумят ветвями глухо, Они полны сияющего пуха, Цветут, корнями углубившись в почву! При виде их — надежда обновленья Былого счастья сердце мне пронзила; Целуя вербы, пал я на колени: «О боже, — вскрикнул, — если б это было, — Чтоб в край родной вернулись мы с тобою, Зажили бы опять в Литве, как прежде, Чтобы, как эти ветви, наше счастье Зазеленело листиком надежды». Вернемся же! По моему приказу Ворота эти распахнутся сразу… Хотя б они раз в тысячу прочнее, Ворота эти я открыть сумею. Любимейшая! На ладонях ждущих Я унесу тебя в твою долину. Есть много уголков в литовских пущах, Средь беловежских чащ укрытий много, Куда волнений гребни не дохлынут, Не долетит военная тревога, Ни вражеское злобное глумленье, Ни горький звук мучительного стона… Там, средь пастушьего уединенья, В объятиях твоих, моя Альдона, Весь мир забыв, начну я жизнь сначала. Ответь, решись! Она не отвечала. Конрад умолк и тщетно ждет ответа. Уж свет зари румянцем небо ранит: «О, отвечай же! Близок час рассвета, Проснутся люди, стража нас застанет, Альдона!» Голос рвется от волненья, Прерывисто дыханье, хриплы звуки, Он молча простирает кверху руки, Пал на колени, молит сожаленья. «Нет, поздно, — голос грустный, но спокойный Ему в ответ. — Бог ниспошлет мне силу, От слабости удержит недостойной, Я поклялась у этого порога Отсюда выйти — только лишь в могилу. Боролась я с собой, о друг мой милый, А ты зовешь меня перечить богу. Кого ты кличешь к жизни? Привиденье. Подумай: если б я ума лишилась, Покинувши мое уединенье, Опять в твоих объятьях очутилась, А ты, любимой не узнав подруги, Вскричал бы скорбно в горестном испуге: «Альдона! Как ты страшно изменилась?..» Где взор, что полон был огня и света? Стан, долгим заточеньем изможденный! Нет, пусть не исказит виденье это Прекрасный лик былой твоей Альдоны. Прости, любимый мой, — сама признаюсь: Когда луна нам слишком ярко светит, Я очи отвращаю, опасаясь След времени в лице твоем приметить. Ты, может, стал совсем иным по виду, Не тем, каким запомнился мне прежде, Когда ты прибыл в замок с нашей свитой, Но сердце память о тебе хранило — В том виде, в том обличье, в той одежде. Так бабочка, что в янтаре застыла, Хранит узорных крыльев очертанья. Альф! Пусть же память первого свиданья Останется залогом новой встречи, Но уж не здесь, не на земле — далече!.. Прекрасные долины — для счастливых, А я сроднилась с каменным затишьем. Довольна тем, что жив ты, что призывы — Твой голос милый — вечерами слышу. Любимый мой! И в этих тесных стенах Для мук найдем источник мы целящий. Брось мыслить об убийствах и изменах. Старайся приходить сюда почаще. Послушай: если бы на луг пред башней Ты смог перенести родные ивы, Здесь повторивши садик наш тогдашний, И те цветы, и камень наш счастливый, Чтоб дети из соседнего селенья Играли меж деревьями густыми, Венки плели под мирной этой сенью И песнями бы тешили родными… Родные песни гонят прочь кручину, Сны о Литве, об Альфе навевают, А после, позже, по моей кончине, Пусть над твоей могилой распевают…» Но Альф уже не слушал. Быстрым шагом Он уходил без мысли и без цели, На берег, побелевший от метели, Сквозь заросли, по скатам и оврагам. Хотел он в этом яростном движенье По сумрачным пригоркам и равнине Найти себе от муки облегченье, С плеч плащ сорвав, но горя не отринув. На городском валу, уж на рассвете, Остановился он на самом взгорье, Тень за собой какую-то приметив: Мелькнула и в овраге скрылась вскоре, Лишь возглас слышен: «Горе, горе, горе!» Услышав этот голос, Альф очнулся И понял все мгновенно. Повернулся, Окинув взором даль над берегами, — Повсюду пусто, только ветра стоны, Да вьюжил снег, да лес под ветром гнулся; Взволнованный, он покидает склоны И медленно, неверными шагами Идет назад к убежищу Альдоны. Он видит тень ее в лучах рассвета, Кричит: «День добрый! Сколько лет с тобою Встречались мы лишь сумрачной норою, Теперь — день добрый! Добрая примета! Днем, в первый раз за годы испытанья, Узнай, зачем пришел я на рассвете». Альдона Я не хочу загадок. До свиданья, Любимый! Уходи: тебя заметят; Не убеждай меня, прошу я слезно Уйти отсюда… Альф О, теперь уже поздно! Ты знаешь, что теперь могу желать я? Брось мне хоть ветку, стебелек увядший. Цветок не можешь? Лоскуток от платья, Обрывок ленты, камешек от башни: Хочу сегодня — жизни день не прочен — Хранить залог любви твоей всегдашней, Который бы груди твоей касался, Чтоб он со мной в предсмертный час остался, Чтоб стал он мне последней жизни вестью. Мне гибель предстоит. Погибнем вместе. Ты видишь там вон, на валу, бойницу, Там я останусь. Каждый день с рассветом Взовьется черный флаг над парапетом, А вечером там лампа загорится. Гляди туда и знай по той примете, Что если утром там платок не взвился, А ночью лампы луч не засветился, — То, значит, больше нет меня на свете. Прощай! И — скрылся: звук его походки Затих вдали. Альдона онемела, Вся кровь ее от ужаса застыла. Уж день прошел, а все заметно было, Как ветер шевелил одеждой белой Фигуры, распростертой у решетки.

«Уж закатилось, — молвил Альф Хальбану, На солнце указав в окно бойницы, Откуда наблюдал он непрестанно За башнею Альдоновой темницы. — Дай плащ и саблю, верный мой наставник Иду я к башне. Будь здоров и славных Дождись времен. Я ж ожидаю худа. Послушай, если мне не удалось бы Назад вернуться, — уходи отсюда. И — вот еще одна осталась просьба… О боже, как я одинок на свете, Ни с кем не связан, только двое эти! Ни на земле, ни в тверди поднебесной… Так вот, Хальбан: чтоб стало ей известно, Сорви платок, свисающий со свода… Постой! Ты слышишь?.. Ломятся в ворота». «Кто там?» — привратник трижды окликает. И снизу: «Горе!» — отвечают хором; Замолкнул страж, в борьбе изнемогает, Уж поддались ворота под напором. Уж в бастион врываются у входа, Уж винтовою лестницей несутся, Ведущею в укрытье Валленрода. Шаги все ближе, ближе раздаются. Альф двери закрывает на засовы, Меч выхватив, зажал в руке, другою Взял кубок, выпил; наливает снова. «Свершилось! Старец, дело за тобою!» Хальбан, бледнея, на него взирает. Из рук хотел он выбить кубок с ядом, Но за дверьми оружие бряцает, — Они пришли — совсем уж близко — рядом. «Старик! Тебе понятны эти звуки? Чего же медлить? Кубок ноли до края, Мой — выпит. Принимай же этот в руки»… Хальбан молчит, в отчаянье внимая. «Нет… И тебя я пережить обязан, Мой сын, я и тебе глаза закрою. Чтоб подвиг твой был людям всем рассказан, Чтобы в веках прославиться герою. Я по Литве промчу рассказ чудесный, По хижинам убогим и палатам, Пусть о тебе поют вот эту песню — Бард — рыцарям, а матери — ребятам. И пусть напев ее поднимет в росте В грядущем — мстителя за наши кости!» К бойнице Альф приник, слезу роняя, И долго-долго он глядит на башню, Как будто хочет день вернуть вчерашний, Который меркнет, в далях пропадая. Обнял Хальбана. Пристальные взоры В последний раз друг друга ободряют. Не выдержали натиска запоры, Вошли враги — и Альфа окликают: «Изменник! Близко казни совершенье, Меч на тебя сейчас удар обрушит, Вот капеллан, пред ним очисти душу, Покайся в совершенном прегрешенье». Альф, меч поднявши, встречи ожидает, Но вдруг бледнеет, голову склоняет, О подоконник оперся, шатаясь, Но — знак магистра — плащ срывает пышный, Ногами топчет, гордо усмехаясь: «Вот грех мой, да простит его всевышний! Готов я к смерти, что ж еще услышать Хотите? Счет правленья мной представлен: Считайте — сколько сгибло ваших тысяч И сколько тлеет выжженных развалин. Слышна вам вьюга? Снежной мглой покрыты, Останки стынут ваших войск разбитых, Над ними псов голодных рыщет стая, Они окоченели, умирая. Я это сделал. И одним ударом Стоглавую я уничтожил гидру. Колонны расшатав, Самсоном ярым Разрушив зданье, сам под ним погибнул!» Сказав, он пал, и жизни в нем не стало, Но лампу сбил, в паденье изогнувшись, Что, трижды колесом перевернувшись, У самой головы его упала. В разлитом масле чуть огонь мерцает, Мигает, меркнет, вот его не стало, И вдруг, как знак последнего привета, Прощальной вспышкой Альфа освещает, И — кончено: погас источник света. И в тот же миг, пронзивши стены башни, Пронесся крик, протяжный, скорбный, страшный… Чье сердце застонало — вам понятно, А тот, кто издали б его услышал, Решил бы: та, из чьей груди он вышел, Звучанья не вернет себе обратно, И с криком тем — навек сомкнулись губы. Так струны лютни, под ударом грубым Порвавшись, отдадут всю силу звука, — Началу песни добрая порука, Конца ж ее вовеки не узнают. Так об Альдоне не кончайся, песня! Пусть ангелы в гармонии небесной, А слушатели — в сердце допевают.

Стиснуты зубы, опущены веки, Сердце не бьется — оледенело; Здесь он еще и не здесь уж навеки! Кто он? Он — мертвое тело» Живы надежды, и труп оживился, Память зажглась путеводной звездою, Видишь: он в юность свою возвратился, Ищет лицо дорогое. Затрепетали и губы и веки. И появился в глазах жизни признак. Снова он здесь, хоть не здесь он навеки. Что он такое? Он — призрак! Ведомо всем, кто у кладбища жили, Что пробуждается в день поминальный И восстает из кладбищенской гнили Этот вот призрак печальный. Но зазвонят из тумана ночного, Что воскресенье уже наступило, — С грудью как будто разодранной снова Падает призрак в могилу. Живы его хоронившие… Часто О человеке ночном говорится… Кто же он, юноша этот несчастный? Это — самоубийца! Терпит, наверно, он страшную кару: Весь пламенеет, тоскует ужасно… Слышал однажды наш ризничий старый Призрака голос неясный. Передрассветные звезды блистали, И привиденье, покинув могилу, Руки вздымая в великой печали, Жалобно заговорило: «Ты, дух проклятый, зачем жизни пламя Вновь заронил под бесчувственный камень? Ведь угасало оно в этой яме! Снова зачем этот пламень? О, приговор справедливо суровый! Вновь познакомиться, вновь разлучиться, Из-за нее умереть смертью новой, Помнить о ней и томиться. Вновь между всякого сброда шататься Буду я всюду, гонясь за тобою; Впрочем, с людьми не хочу я считаться — В жизни изведал всего я! Если смотрела ты — взор опускал я, Точно преступник; когда говорила — Слышал я все, но молчал и молчал я, Словно немая могила. Это замечено было друзьями, Юноши это причудой считали, Старшие — лишь пожимали плечами Либо мораль мне читали. Слушал насмешки я, слушал советы… Впрочем, и я бы на месте другого Точно вот так же осмеивал это И осуждал бы сурово. Некто решил, что моим поведеньем Гордость задета его родовая, Но отстранялся с любезным терпеньем, Будто бы не замечая. Горд был и я: мол — понятно мне это! Громко дерзил я в ответ на молчанье Или выказывал вместо ответа Полное непониманье. Ну, а иной не прощал прегрешенья, И на лице у него выражалась Сквозь оскорбительное снисхожденье Лишь лицемерная жалость. Жалости той не прощу ни за что я! Я не молил его — я улыбнулся, Но, и презрением не удостоив, Он от меня отвернулся! Вновь подвергаюсь я всем испытаньям, В мир устремляясь кладбищенской тенью. Эти — как черта, хлестнут заклинаньем, Те — убегают в смятенье. Этот смешит меня глупою спесью, Этот — навязчив, а этот — ехиден… Рвусь лишь к одной. Почему же всем здесь я Дивен иль даже обиден? Тем, кто жалел, покажу непочтенье, А зубоскалам, пожалуй, и жалость!.. Только бы ты, о любимая, с тенью Снова сейчас повстречалась! Ты погляди и скажи мне хоть слово, Не осуди беспокойную душу. Только на час ведь я — призрак былого — Новое счастье нарушу! Может быть, к солнцу привычные очи Не испугаются темного гостя, И до конца ты дослушать захочешь Речь, что звучит на погосте. Может быть, мысль и твоя устремится, Пусть на мгновенье хотя бы, к былому — К сорным травинкам в щелях черепицы Старого, старого дома».

Хор Глушь повсюду, тьма ложится, Что-то будет, что случится? Кудесник Дверь часовни затворите, Станьте перед домовиной; Все лампады потушите, Не оставьте ни единой. А на окна — покрывала, Чтоб луна не проникала. Ну-ка, живо, смело, дружно! Старец Все исполнено, что нужно! Хор Глушь повсюду, тьма ложится, Что-то будет, что случится? Кудесник Чистилища души В воде и на суше: Вы, пылающие в смолах Где-то в огненной геенне, Или зябнущие в речках, Иль для мук, стократ тяжелых, Грубо вбитые в поленья, Чтоб пищать и плакать в печках, — Мчитесь к нам! Врата открыты Дома этого святого, Милостыня вам готова — Угощенья, и напитки, И молитвы, и обряды — Будет все у вас в избытке: Нынче мы справляем Дзяды! Хор Глушь повсюду, тьма ложится, Что-то будет, что случится? Кудесник Дайте горсточку кудели. Зажигаю! Дуйте дружно! Искрам ввысь подняться нужно, Чтоб летели и блестели Так вот, так вот, выше, выше — В темноту, до самой крыши! Хор Глушь повсюду, тьма ложится, Что-то будет, что случится? Кудесник Это — сонмы душ легчайших, Души тех, кто здесь в округе Средь рыданий, мрака, вьюги И лишений глубочайших Отсверкали и сгорели, Словно горсточка кудели. Вас, — в какой бы дальней дали Между адом вы и раем По сегодня ни блуждали, — Призываем, заклинаем! Хор Что вам дать? Пусть молвит каждый! Голодом томитесь? Жаждой? Кудесник Ах, смотрите! Кто сияет Там, вверху, под сводом мглистым, Опереньем золотистым? Два младенчика летают! Как под ветерком листочки На трепещущем сучочке, Как птенцы, как голубочки, Там играют ангелочки! Кудесник и старец Как под ветерком листочки На трепещущем сучочке, Как птенцы, как голубочки, Там играют ангелочки! Ангелок (одной из крестьянок) А мы — к маме. Что-то с мамой! Мама, ты узнала Юзя? Я ведь Юзё! Я — тот самый! А со мной — сестричка Рузя. С неба мы, из рая прямо! Там нам лучше, чем у мамы! Посмотри — какие крылья! Мы, как бабочки, порхаем. Нас в сиянье нарядили — Мы, как лучики, сверкаем! Там, в раю, всего в достатке, Вечно новые забавы: Где мы ступим — блещут травы, Где дохнем — цветут дубравы! Но хотя всего в достатке — Мы в печали, мы в тревоге… Мама! Мы, твои ребятки, В небо не найдем дороги! Хор Да, хотя всего в достатке, Всё же души их в тревоге! Слышишь, мать: твои ребятки В небо не нашли дороги! Кудесник Что же нужно, ангелочек, Чтоб попасть тебе на небо? Божья помощь? Или хлеба? Пончик? Сладкий пирожочек? Или молока глоточек? Овощ? Ягодку из сада? Что же просишь ты, дружочек, Чтоб попасть душе на небо? Ангелочек Не хотим сластей и хлеба! Угощений нам не надо! На земле мы сытно ели — Мы вкушали только сласти, Горького мы не познали, И от этого — несчастье! — Всё мы пели да скакали. Побежать с ней на лужочек, Для нее сорвать цветочек — Вот была моя работа, Куклы — вот ее забота. И с Розалькой прилетели Мы сегодня к вам на Дзяды, Но не нужно нам обряда, И молитв нам не читайте, Молоком не угощайте, Пирожков не надо тоже, И не хочется печенья — Два зерна горчичных дайте! Эти зернышки дороже Всяческого отпущенья. Слушайте же все и разумейте, Знайте, что господь повелевает: Тот, кто горя не познал на свете, После смерти радость не познает! Хор Слушайте же все и разумейте, Знайте, что господь повелевает: Тот, кто горя не познал на свете, После смерти радость не познает! Кудесник Детки горемычные, Вот вам на дорогу Два зерна горчичные И — летите к богу! А чье ухо к просьбам глухо — Во имя отца и сына и святого духа! — Видите господень крест? Кто не пьет здесь и не ест — Убирайтесь прочь от нас! Кыш! Сгиньте с глаз! Хор А чье ухо к просьбам глухо — Во имя отца и сына и святого духа! — Видите господень крест? Кто не пьет здесь и не ест — Убирайтесь прочь от нас! Кыш! Сгиньте с глаз!

Кудесник Полночь! Двери — на колодке? Ну-ка, ставьте в середину Тот котел. Он полон водки. Поднесемте к ней лучину, Чтобы водка вся сгорела! Знак подам — берись за дело. Только быстро, только смело! Старец Начинать? Кудесник Пора настала! Старец Загорелось, закипело, Отпылало! Хор Глушь повсюду, тьма ложится… Что-то будет, что случится? Кудесник Вы, прискорбные созданья, Что прикованы доныне Тяжкой цепью злодеянья К этой вот земной долине! Ангел смерти ждет вас, ищет, Смерть давно вас одолела, Но на старых пепелищах В страшных пытках ваше тело Мучиться, томиться будет До тех пор, покуда люди Вас не выручат из ада. Заклинаю вас родною Вам стихией огневою: Говорите, что вам надо! Хор Что вам дать? Пусть молвит каждый! Голодом томитесь? Жаждой? Голос (за окном) Совы, вороны, орлицы! Жадные, не налетайте, Дайте к церковке пробиться, Шаг хотя бы сделать дайте! Кудесник Вот он, за окном стоящий! Призрак, к нам сюда глядящий! Будто в поле кость белеет — Так он бел средь темной ночи. Ишь на лоб полезли очи — Точно угли в пепле тлеют! Дышит молнией и дымом, Волосища встали дыбом. Будто сноп сухой горящий Сыплет искры над травою — Пляшут искры над пропащей, Обреченной головою! Хор Будто сноп сухой горящий Сыплет искры над травою — Пляшут искры над пропащей, Обреченной головою! Призрак (из-за окна) Вы меня узнали, дети? Я покойный ваш владетель! Третий год пошел сегодня, Как в могилу лег я, дети! Ах, как длань тяжка господня! Мук не выдумать жесточе! Я под властью духа злого, И от света от дневного, Проклят солнечным сияньем, Я бегу в объятья ночи По дороге бесконечной. Нет конца моим блужданьям, Жжет утробу голод вечный. Кто подарит подаяньем? Плоть клюют обжоры-птицы. Кто поможет защититься? Нет конца моим страданьям! Хор Плоть клюют обжоры-птицы. Кто поможет защититься? Нет конца его страданьям! Кудесник Так чего же ты желаешь, Чтоб избавиться от пытки? Просишься ли ты на небо? О святых пирах мечтаешь? Есть здесь яства и напитки, Хватит молока и хлеба, Есть и ягода и овощ! Чем прийти тебе на помощь, Чтоб душа достигла неба? Призрак В небо?.. мне?.. Оставь хуленья! Нет! Я не хочу на небо! Одного хотелось мне бы: Для души освобожденья! Одного душе бы надо — В ад бы! Пусть в глубины ада, Лишь бы только не влачиться С темной нечистью по свету, Видя пепел наслажденья, Видя копоть преступленья, — От заката до рассвета, От рассвета до заката Жаждой, голодом томиться, Быть добычей хищной птицы… Нет жесточе наказанья! До тех пор я в теле буду Душу волочить, покуда Вы, рабы мои, крестьяне, Есть и пить мне не дадите! Смилуйтесь же! Пощадите! Долго ль будет мука длиться? Хоть бы мерку мне водицы, А вдобавок к той водице — Хоть бы два зерна пшеницы! Хор Долго ль будет он томиться? Хоть глоток ему водицы, А вдобавок к той водице — Хоть бы два зерна пшеницы! Хор ночных птиц Тщетны просьбы, тщетны стоны: Вот мы кружим черной тучей, Совы, филины, вороны. Были мы людьми твоими: Голодом ты нас замучил, — Пищу мы твою отымем! Филины, вороны, совы, Гей, бросайтесь на него вы, Налетайте, полны злобы! Когти остры, кривы клювы — Шарьте у него во рту вы, Пасть, и глотку, и утробу Обыщите и проверьте… Пан, не знал ты милосердья! Гей, сычи, вороны, совы, Будем мы теперь готовы Беспощадно, в лютой злости Пищу пана рвать на части. Нету пищи в панской пасти, Будем пана рвать на части, — Пусть белеют в поле кости! Ворон Голод для тебя несносен? Мучишься! А неужели Ты забыл, как я под осень В сад пришел? Плоды алели; Я три дня не ел ни крошки, Стряс два яблока и только. Ждал садовник на дорожке — Пса науськал, как на волка. Взяли! Стража одолела… Начались тут суд да дело. А о чем же, в самом деле? Эх, не о лесном плоде ли? Только! А плоды-то эти Разве не для всех на свете Дал господь, как хлеб, как воду? Пан кричит: «В пример народу Должен быть злодей наказан!» Все село смотреть сбежалось. Я лежу, к сохе привязан {120} . Не знакома пану жалость: Мол, наказывайте строже, Столько лоз ему отмерьте, Чтоб, вконец его измучив, Косточки отбить от кожи, Как горошины от стручьев! Пан, не знал ты милосердья! Хор птиц Гей, сычи, вороны, совы, Вот и мы теперь готовы Беспощадно, в лютой злости Пищу пана рвать на части. Нету пищи в панской пасти, Значит, пана рви на части, — Пусть белеют в поле кости! Сова С голоду сдыхать не сладко? Помнишь? Дело было к святкам, У дверей твоих я стала, На руках дитя держала. «Пан, — молила со слезами, — Смилуйся над сиротами! Не вернется муж. Он — мертвый. Дочку взял к себе на двор ты, В хате мать лежит больная. Что и делать мне, не знаю! Может, ты поможешь, пане?» Но, жесток в своем бездушье, Золотом звеня в кармане, Тихо молвил гайдуку ты: «Кто гостям тут трубит в уши? Попрошайку эту к черту Гнать, не медля ни минуты!» И гайдук меня с порогу Выгнал прямо на дорогу: Мол, в господский дом не лезьте! Потащилась я по снегу, Не могла найти ночлега, Померла с ребенком вместе На дороге лютой смертью… Пан, не знал ты милосердья! Хор птиц Гей, сычи, вороны, совы, Вот и мы теперь готовы Беспощадно, в лютой злости Пищу пана рвать на части. Нету пищи в панской пасти, Значит, пана рвем на части, — Пусть белеют в поле кости! Призрак Нет мне помощи, я знаю! Перехватит птичья стая Все, что мне подать вы рады! Что мне Дзяды? Что мне Дзяды? Знайте, справедлива воля неба! Ведь тому, который хоть немного Человеком в этой жизни не был, Люди помощи подать не могут! Хор Знайте, справедлива воля неба! Ведь тому, который хоть немного Человеком в этой жизни не был, Люди помощи подать не могут! Кудесник Если нет тебе помоги — Так исчезни, дух убогий! А чье ухо к просьбам глухо — Во имя отца и сына и святого духа! — Видите господень крест? Кто не пьет здесь и не ест — Убирайтесь прочь от нас! Кыш! Сгиньте с глаз! Хор А чье ухо к просьбам глухо — Во имя отца, и сына, и святого духа! — Видите господень крест? Кто не пьет здесь и не ест — Убирайтесь прочь от нас! Кыш! Сгиньте с глаз!

Кудесник Тот венок на хворостинке Я беру… Трава святая, Загорись, чтоб, ввысь взлетая, Искрились твои былинки! Хор Глушь повсюду, тьма ложится… Что-то будет, что случится? Кудесник Встаньте перед нами ныне, Промежуточные духи, Вы, кто в сей земной долине Средь несчастья и разрухи, Темноты, метели, мрака Прозябали, но, однако, Не терпели никакого Над собой суда людского! Не для нас и не для света Жили вы, как мальва эта, Как чабрец среди равнины, — Нет в них прока для скотины, Для людей в них нету прока, Но, сплетенные венками, На стене висят над нами Так высоко, так высоко, Как когда-то, в дни иные, Возвышали грудь и око Вы, о женщины земные! Ты, что чистыми крылами Не впорхнула в двери рая, Мы кадим тебе цветами, Призывая, заклиная! Хор Что вам дать? Пусть молвит каждый!  Голодом томитесь? Жаждой? Кудесник Кто это? Не мать ли божья? И на ангела похожа! Будто с неба, с тучи черной, Наземь радуга сбегает Почерпнуть воды озерной, — Так вот и она сияет В ризе белой и просторной! Кудри с ветерком играют, И уста ее смеются, Но, смотрите — слезы льются! Кудесник и старец Риза белая сияет, Кудри с ветерком играют, И уста ее смеются, Но, смотрите — слезы льются.

Кудесник Вот в венке краса-девица! В ручке стебель — зелен, тонок, Перед ней бежит ягненок, Мотылек над ней резвится. «Бась, бась, бась!» — зовет девица, Но ягненок скачет, мчится, Не дается, убегает. Мотылька она хватает — Зря поймать его мечтает: Не дается — улетает! Девушка Я в венке, краса-девица! В ручке стебель — зелен, тонок, Предо мной бежит ягненок, В небе мотылек резвится. Я велю остановиться, Но ягненок скачет, мчится, Не дается, убегает… Мотылька рука хватает — Зря поймать его мечтает: Не дается — улетает!

Ах, порой весенней, ясной Утро было, солнце грело. Всех девиц в селе прекрасней, Здесь пастушка Зося пела: «Ля-ля, ля-ля!» «Вот в подарок голубочек — Поцелую, дай, в уста я!» — Просит Олесь. Но хохочет Зося, девушка пустая! «Ля-ля, ля-ля!» Антось дал ей ленты эти, Юзеф отдал все на свете, Но и Юзя и Антося Только высмеяла Зося:  «Ля-ля, ля-ля!» {121}

Я — Зося! Все меня в деревне знали! Жила на свете и звалась я Зосей! Была красивая, а замуж не пошла я, И, прорезвившись девятнадцать весен, Я умерла, не ведая печали И счастья настоящего не зная. Жила на свете; ах, но не для света! Уж слишком резво мысль порхала где-то Без отдыха в равнине мира, Гонясь за легким дуновением зефира, За мушкой, за красивеньким цветочком, Барашком или мотылечком, Но только не за миленьким дружочком. Свирель и песенку была я слушать рада, К тем пастухам гнала я стадо, Что любовалися моей красою, Но не любила никого я! Зато по смерти я не знаю, Что делается со мною! Огнем неведомым пылаю. Хоть и играю я на воле, Лечу, куда подует ветер, Я без тревоги и без муки, Резвлюсь, проказничаю в поле, Из радуги венки сплетаю, Из утренних прозрачных слезок Творю и пташек и стрекозок — А все ж изнемогла от скуки! И вот, былинок шелест чуя, Кого-то высмотреть хочу я, Но остаюсь я сиротинкой. Досадно! Будто бы пушинкой, Всегда играет мною ветер. И здесь ли я, на том ли свете — Мне непонятно это даже! Приближусь к цели — и тотчас же Я — выше, ниже, сбоку где-то… Так, в волнах пугливой дрожи, В небо взвиться невозможно, И земли коснуться тоже — Невозможно, невозможно! Хор Так, в волнах пугливой дрожи, В этом вечном бездорожье К небу взвиться невозможно И земли коснуться тоже! Кудесник Что же нужно, мой дружочек, Чтоб попасть тебе на небо? Божью помощь? Или хлеба? Пончик? Сладкий пирожочек? Или молока глоточек? Овощ? Ягодку из сада? Что же нужно, мой дружочек, Чтоб попасть душе на небо? Девушка Одного лишь надо мне бы: Повстречаться с пареньками, Чтоб, обняв меня руками, Притянули бы к земле. Поиграть бы с ними мне! Слушайте вы все и разумейте, Знайте — так господь повелевает: Кто с землей не знался здесь на свете, Тот на небесах не побывает! Хор Слушайте вы все и разумейте, Знайте — так господь повелевает: Кто с землей не знался здесь на свете, Тот на небесах не побывает! Кудесник (к нескольким крестьянам) Что ж вы бежите от ничтожной тени? До вас бедняжка ручек не дотянет! Одно лишь ветра дуновенье — Виденья этого не станет! (Девушке.) Не рыдай! Тебе до срока И молитва не поможет» Но вперед гляжу далеко: Поблуждаешь одиноко Года два еще, быть может, И — за райским ты порогом Будешь! Улетай же с богом! А чье ухо к просьбам глухо — Во имя отца и сына и святого духа! — Видите господень крест? Кто не пьет здесь и не ест — Убирайтесь прочь от нас! Кыш! Сгиньте с глаз! Хор А чье ухо к просьбам глухо — Во имя отца и сына и святого духа! — Видите господень крест? Кто не пьет здесь и не ест — Убирайтесь прочь от нас! Кыш! Сгиньте с глаз!