Девушка, что ты?  — И не ответит — Нет ни души здесь. Ну что ты? Тихо местечко. Солнышко светит, Что же ты руки тянешь в просторы? С кем ты ведешь разговоры?  — И не ответит. То в пустоту ненароком Смотрит невидящим оком, То озирается с криком, То вдруг слезами зальется. Что-то хватает в неистовстве диком, Плачет и тут же смеется. «Здесь ты, Ясенько? Вижу, что любишь, Если пришел из могилы! Тише! меня ты погубишь, Мачеха дома, мой милый! Слышит? — и ладно, пусть я в ответе! Ты ведь не здесь — на том свете! Умер? Как страшно в сумраке ночи! Нет, мне не страшно, ты рядом, как прежде, Вижу лицо твое, губы и очи! В белой стоишь ты одежде! Сам ты холстины белее. Боже, как холодны эти ладони! Дай их сюда — отогрею на лоне. Ну поцелуй же, смелее! Умер! Прошли две зимы и два лета! Как холодна ты, могила! Милый, возьми меня с этого света, Все мне постыло. Люди все злобою дышат, Горько заплачу — обидят, Заговорю я — не слышат, Вижу, а люди не видят! Днем не придешь ты… Не сон ли?.. Как странно Я тебя чувствую, трогаю даже. Ты исчезаешь. Куда ты? Куда же? Рано, совсем еще рано! Боже! Запел на окраине кочет, В окнах багряные зори. Стой же! Уходит. Остаться не хочет. Горе мне, горе!» Так призывает девушка друга, Тянется следом и плачет. Голос печали слышит округа, Люди толпятся, судачат. «Богу молитесь! — твердят старожилы, — Просит душа о помине. Ясь неразлучен с Карусей поныне, Верен был ей до могилы». Я в это верю, не сомневаюсь, Плачу, молиться пытаюсь. «Девушка, что ты?» — крикнет сквозь ропот Старец и молвит солидно: «Люди, поверьте, поверьте в мой опыт, Мне ничего здесь не видно. Духи — фантазия глупой девицы, Что вы за темные души! Спятила — вот и плетет небылицы, Вы же развесили уши!» «Девушка чует, — отвечу я сразу, — Люди без веры — что звери. Больше, чем разуму, больше, чем глазу, Верю я чувству и вере. Будет мертва твоя правда, покуда Мертвый твой мир настоящим не станет. Жизни не видишь — не видишь и чуда. Было бы сердце — оно не обманет!»

Когда ты держишь в Новогрудок путь, Плужинским {9} проезжая бором, Над озером дай коням отдохнуть, Окинь его любовным взором. Ты видишь Свитезь. Гладь воды ясна, Как лед, недвижна и блестяща, И вкруг нее, как черная стена, Стоит таинственная чаща. Когда в ночи проходишь той тропой, Ты видишь небо в темных водах, И звезды — под тобой и над тобой, И две луны на синих сводах. И не поймешь: вода ли в вышину Уходит зеркалом бездонным, Иль опустилось небо в глубину И там блестит зеркальным лоном. Не знаешь, то вершина или дно Во мраке берега пропали, И кажется, с мирами заодно Плывешь в неведомые дали. Прозрачен воздух, ясен небосклон, И тот обман отраден взору. Но если ты не храбрецом рожден, Не езди тут в ночную пору. Такого начудесит сатана, Таких накрутит штук бесовских! И вспомнить — страх! Всю ночь лежишь без сна, Послушав былей стариковских. То, словно люди в страхе гомонят, Из бездны шум идет великий, Валит столбами дым, гремит набат, Оружья звон и женщин крики. Вдруг дым пропал, стихает гром и звон, И только смутно шепчут ели, И, словно над покойником псалом, В пучине жалостно запели. Что это значит? Кто ж ответ вам даст? На дне ведь люди не бывали. Болтают всякое — кто что горазд, А правда есть ли в том? Едва ли. Плужинский пан, тот самый пан, чей дед И прадед Свитезью владели, И сам все думал и держал совет: Как разобраться в этом деле? С заказом в город он послал людей, Большие сделал там закупки, И мастерят уж невод в его локтей И строят парусные шлюпки. Тут я сказал: «Бог да поможет вам, Ему усердно помолитесь». Пан дал на мессу, в Цирин {10} съездил сам, И ксендз приехал с ним на Свитезь. На берег вышел, свой надел орнат, Все окропил и помолился. Пан подал знак, гребцы взмахнули в лад — И с шумом невод погрузился. Уходит вглубь, и поплавки за ним, Как будто под водой и дна нет. Канаты напряглись, мы все глядим: Неужто ничего не тянет? Но невод тяжко из воды идет, Так тяжко, словно тащит глыбу. Сказал бы, — да поверит ли народ, — Какую выловили рыбу. Не рыбу, нет, — болтать не стану зря, — Из волн красавица явилась. Уста — кораллы, щеки как заря, Вода с кудрей льняных струилась. На всех тут страх напал. Иной бежит, Иной стоит белее мела. Она под воду скрыться не спешит И молвит ласково и смело: «О юноши! То знает весь народ: Никто в задоре безрассудном Веслом не смел коснуться этих вод — Он потонул бы вместе с судном. Ты, дерзкий, также и твои челны Истлели б скоро под волнами, Но здесь твой дед и прадед рождены, И ты единой крови с нами. Так знай, хоть любопытство — ваш порок, Но вы призвали божье имя, И быль об этом озере вам бог Устами огласит моими. Когда-то здесь, где тростники шуршат, Где царь-травой {11} покрыты мели, Кипела жизнь, стоял обширный град, Строенья крепкие белели. Красавиц много было в граде том, Мужей, искусных в деле бранном. И Свитезью владел тот княжий дом, Что славен доблестным Туганом {12} . Кругом леса в ту пору не росли, Желтела на полях пшеница, И Новогрудок виден был вдали — Литвы цветущая столица. Но русский царь войной пошел на нас, И осадил он град Мендога {13} , — И обуяла в этот грозный час Литву великая тревога. С гонцом письмо литовский государь Шлет моему отцу Тугану: «Ты выручал наш стольный град и встарь, Спеши, ударь по вражью стану!» Туган прочел — и приказал скликать Мужей для воинской потехи. И собралось охочих тысяч пять, При каждом — конь и все доспехи. Труба гремит — и пыль столбом взвилась: То скачет рать за княжьим стягом. Но вижу, вдруг остановился князь И в замок воротился шагом. Он говорит: «Могу ль губить своих, Чтоб князю дать помогу в брани? У Свитези ведь нет валов иных, Как только крепость нашей длани. Но если в битву мы не все пойдем — Друзьям не будет обороны. А все пойдем — как защитить свой дом, Где наши дочери и жены?» И я в ответ: «Отец! Послушай дочь: Ступай! Над нами власть господня. Мне снилось, ангел огненный всю ночь Летал над городом сегодня. Мечом он Свитезь очертил твою, Златыми осенил крылами И мне сказал: «Пока отцы в бою, Не бойтесь, чада, — я над вами». И внял Туган, — за войском он спешит. Но вот уже и ночь настала. И вдруг раздался грохот, стук копыт, И крик «ура», и звон металла. Таранами по стенам замка бьют, Стреляют ядрами по сводам. И дети, старцы, женщины бегут — Весь двор заполнился народом. Кричат: «Скорей ворота на запор! Спасите! Русь валит за нами! Пусть лучше смерть, но только не позор! Убьем! Убьем друг друга сами!» И яростью сменяется их страх, — Приносят факелы, солому, Сокровища сжигают на кострах, Огнем грозят гнезду родному. «Кто убежит — будь проклят!» Я — во двор. Унять хочу их — не умею. Благодарят поднявшего топор, Торопятся подставить шею. Но что преступней: жизнь и честь губя, Отдаться под ярем кровавый Иль душу погубить, убив себя? И я вскричала: «Боже правый! Ты видишь, нам не совладать с врагом, К тебе взываем, погибая: Пусть лучше нас убьет небесный гром, Укроет мать-земля сырая!» И белизна внезапно разлилась, Закрыла мир, как покрывало. Я опустила очи, изумись… И подо мной земли не стало. Взгляни на луг прибрежный: это бог Избавил слабых от расправы. Он дев и жен безгрешных уберег, Их обратил в цветы и травы. Подобно белым бабочкам, цветы Парят над спящею водою. Напоминают свежестью листы Зеленую под снегом хвою. Так белый цвет безгрешности своей Они хранят в веках нетленным. Не оскорбит их пришлый лиходей Прикосновением презренным. То был царю и всем врагам урок: Победу празднуя над нами, Иной из них хотел сплести венок, Иной — украсить шлем цветами. Но лишь к цветам притронулись они, Свершилось чудо правой мести: В недуге страшном скорчились одни, Других застигла смерть на месте. Хоть все уносит времени поток, Но быль народ не забывает: Поет о чуде, и простой цветок Он царь-травою называет». Так молвит нам — и прочь плывет она. И тонут сети, шлюпки тонут. Летит на берег с грохотом волна, Деревья в пуще дико стонут. Как бездна, хлябь разверзлась перед ней, Она исчезла в темном чреве, И с той поры никто до наших дней Не слышал о прекрасной деве.

Кто этот юноша скромный, прекрасный, Рядом с ним дева кто эта, Идут по берегу Свитези ясной В проблесках лунного света? Дева ему предлагает малины, Он ей цветов предлагает; Знать, то виновник девичьей кручины; Видно, по ней он вздыхает. Каждую ночь я в условную пору Тут их под дубом встречаю. Здешний стрелок он и рыщет по бору; Кто эта дева — не знаю. Скрылась — куда? И откуда? Поныне Это никто не узнает. Всходит она, как цветок на трясине, Искрой ночной пропадает. «Друг мой, скажи мне, — зачем ты скрываешь? Тайна к чему нам пустая? Что за тропинку глухую ты знаешь? Где твоя кровля родная? Лето минуло, дождлива погода, Лист пожелтел на вершинах, — Буду ль всегда твоего я прихода Ждать на прибрежных долинах? Полно блуждать, словно облачко дыма, Серной мелькать молодою, Лучите останься ты с тем, кем любима! Милая, следуй за мною! Домик мой здесь недалеко; раздольно В нем меж кустами ольшины; Там молока и плодов с нас довольно, Всякой довольно дичины». «Стой! Стой! Отвечу пред гордым мужчиной, Вспомня отцовский обычай: В голосе вашем привет соловьиный, В сердце же помысл лисичий. Страшно! Любви я не верю, робею; Хитрый обман злонамерен. Может быть, я и была бы твоею, Только ты будешь ли верен?» Юноша пал на колени, хватает Землю, клянется ей светом, Ясной луною и адом… Кто знает, Будет он верен обетам? «Этим обетам будь верен, мой милый! Кто нарушает подобный, Здесь ему горе, и там, за могилой, Горе душе его злобной». Дева венок свой надела в смущенье, Смолкла, махнула рукою И, поклонившись стрелку, в отдаленье Скрылась знакомой тропою. Он ей вослед, но напрасны старанья! Сколько стрелок ни метался, Дева исчезла, как ветра дыханье; Он одинокий остался. Где он? Свернул незнакомой тропою… Гнется трясина живая, Тихо кругом, лишь трещит под ногою Изредка ветка сухая. Вот и к воде подошел он в смущенье, Взоры блуждают без цели… По лесу ветер завыл в отдаленье… Волны, кипя, зашумели… Льются и плещут, кипя и сверкая… О, это призрак напрасный: Чудная дева всплыла, разверзая Влагу на Свитези ясной! В каплях чело ее мягче сияет Роз белоснежных завоя, Легче тумана покров обвивает Тело ее неземное. «Юноша, юноша нежный, прекрасный, — Дева взывает с упреком, — Что ты тут бродишь у Свитези ясной В полночь в раздумье глубоком? Юного сердца порывы так жарки, Ты околдован мечтою… Может быть, речи вертлявой дикарки Были насмешкой пустою? Слушай и верь мне: с тоскою расставшись, Брось этот призрак печальный; Здесь оживешь ты; здесь будем, обнявшись, Плавать по влаге кристальной; Будешь, как резвая ласточка, шибко Волн по верхам прикасаться, Либо, доволен и весел, как рыбка, День весь со мною плескаться, Ночью ж, на дне серебристой купели Под зеркалами живыми, Нежась на мягкой лилейной постели, Тешиться снами златыми!» То, не касаясь до влаги стопами, Радугой блещет лучистой, То, погружаясь, играет с волнами, Пеною брызжет сребристой. Юноша к ней; но, опомнясь, с разбегу Хочет прыгнуть и не хочет: В ноги к нему подкатившись по брегу, Нежно волна их щекочет. Льнет и щекочет так сладко-игриво, Так в нем душа замирает, Будто бы руку ему торопливо Милая тайно сжимает. Вмиг позабыты душой омраченной Клятвы пред девой лесною; К гибели мчится стрелок ослепленный, Новой взманен красотою… Мчится и смотрит, и смотрит и мчится Следом коварного тока, Синяя бездна дрожит и кружится, Берег остался далеко. Рук белоснежных он ищет руками. Очи в очах утопают, Хочет к устам прикоснуться устами, Волны бегут и сверкают. Вдруг ветерок пропорхнул, разгоняя Тучки сребристой завесу; Юноша смотрит, черты узнавая… Ах, это дева из лесу! «Где же обет твой священный, мой милый? Кто нарушает подобный, Здесь ему горе, и там, за могилой, Горе душе его злобной. Где тебе мчаться равниною водной, С бездной играть голубою? Бренное тело землею холодной, Очи закроются тьмою. А у знакомого дуба скитаться Будет душа твоя злая; Тысячу лет суждено ей терзаться, В пламени адском сгорая!» Слышит стрелок эти речи в смущенье, Взоры блуждают без цели; По лесу ветер завыл в отдаленье, Волны, кипя, зашумели. Мечутся волны толпой разъяренной, Плещут, клокочут и стонут, Пасть разверзается хляби бездонной, Дева и юноша тонут. Волны поныне и в брызгах и в пене Плещут, исполнены гнева; Мчатся по ним две знакомые тени — Юный стрелок то и дева!

Пьют, играют, трубки курят — Дым, веселье, кутерьма; Шумно пляшут, балагурят, Ходуном идет корчма! За столом сидит Твардовский {14} , Подбоченясь, как паша, И хохочет: «Я таковский! Пой, душа! Гуляй, душа!» Вот к солдату-забияке Подошел, уставя взгляд. Саблю выхватил! Гуляки Видят — зайцем стал солдат! Вот судье из трибунала Показал червонец он, — И судейский над бокалом Сразу в мопса превращен. Вот сапожнику воронку Он к башке приставил… Ба! Водка гданьская презвонко Льется в бочку изо лба. Стал он пить из кубка водку, Вдруг на дне возня и шум; Заглянул он в кубок: «Вот как! Черт на дне… Откуда, кум?» В кубке хитрый дьяволенок — Истый немец {15} , юркий бес, Поклонился, статен, тонок, Шапку снял, на стол полез. Спрыгнул на пол, на два локтя Приподнялся от земли. Нос крючком. По-птичьи когти Пол дощатый заскребли. «А, Твардовский? Друг, здорово! Перед нами ты в долгу. Не узнал ты, что ли, снова Мефистофеля слугу? Бычью шкуру договора Помнит Лысая гора; Сроки все прошли для спора, Старый долг платить пора! Ты клялся, — слыхали черти, — Лишь два года пролетят, В Рим придешь, готовый к смерти, Душу к нам отпустишь в ад. Хватит! Время миновало, И не два — прошло семь лет; Ты о Риме думал мало, Объезжая белый свет. Все, как надо, получилось, — Глянь, корчма зовется «Рим». Под арестом ваша милость, По пути поговорим!» Услыхав dictum acerbum [3] , Пан Твардовский в дверь полез. «Стой, а где nobile verbum?» [4] — И в кунтуш {16} вцепился бес. Что поделаешь? Как видно, Срок приходит помирать. Но идти к чертям обидно — Изловчился пан опять. «Ладно, я попался сдуру! Знать, корчма тому виной, Но взгляни на бычью шкуру: Пункт один еще за мной. Там указано: работы Три задать могу тебе; Коль исполнишь все до йоты — Покорюсь своей судьбе. Конь над дверью намалеван, Я хочу, чтоб для меня Был он взнуздан и подкован, — Я испробую коня! Свей мне кнут и кнутовище Из песка — коня хлестнуть, Да построй в лесу жилище, Чтоб в дороге отдохнуть. Дом из ядрышек ореха, Но в Карпаты — вышиной, Крышу домика для смеха Маковым зерном покрой. Собери гвоздей для стройки, Зерен мака не жалей И гвоздей в три дюйма тройку В каждое зерно забей!» Бес вскочил исполнить слово, Щелкнул раз — из-под земли Дым, огонь — и все готово: Конь храпит, жилье вдали! Сел Твардовский, — конь копытом Злобно роет прах под ним, И в галоп и в рысь испытан, И седок доволен им. «Что ж, испробуем другое; Вот решение мое: Со свяченою водою Видишь миску? Лезь в нее!» А вода такая — горе! Черта пот пробрал насквозь. Пан жесток — слуга покорен: Искупаться довелось. Брр! Он выскочил оттуда, Словно пущенный пращой. «Вот так баня!.. Ну, причуда… Но теперь ты — вечно мой!» «Рано, бес! (Ну, здесь бесовской Силе, кажется, каюк!) Слышу я шаги Твардовской, — Познакомься с ней, мой друг! И покуда год прилежно Прослужу я сатане, Послужи ты пани нежно, Мужем будь моей жене! Милой пани будь послушен, Поклянись ее любить! Провинишься — пункт нарушен И по-твоему не быть!» Дьявол слушает в пол-уха, На окно глаза скосил, Прыгнул к двери легче пуха, Дверь рванул что было сил. Но Твардовский — хвать за холку: «Нет, постой-ка, ты куда?» Бес как взвизгнет, шмыг — и в щелку Улизнул — и навсегда!..

Беда стряслась нежданно — Убила пани пана, В лесной зарыла чаще Над речкою журчащей, Сажала клубни лилий И пела на могиле: «Растите так высоко, Как пан зарыт глубоко, Как он зарыт глубоко, Так вам расти высоко». Вся в брызгах крови алой Мужеубийца встала, Бежит, по рощам рыщет, По склонам и по долам. Стемнело. Ветер свищет Во мраке невеселом. Прокаркал ворон в ухо, Заухал филин глухо. Избушка на поляне, Ручей и старый бук. К избушке мчится пани, Стучится в дверь — тук-тук! «Кто там?» — И на пороге Отшельник с ночником. Она, крича в тревоге, Как дух, ворвалась в дом. Лицо бело, как иней, Безумный взор горит, Рот искривился синий, Хохочет: «Муж! Убит!» «Постой. Господь с тобою. Что бродишь дотемна Ненастною порою В глухом лесу одна?» «Мой замок за кудрявым Леском, у синих вод. На Киев с Болеславом Ушел мой муж в поход. И нет о нем ни слова. Проходит год, года. Стезя добра сурова, А я ведь молода. Был грех — пришла тревога: Что станется со мной? Король карает строго. Ах, едет муж домой! Узн а ет муж немного! Вот кровь! гляди! вот нож! А мужа нет… Ну что ж, Старик, я все сказала. Сними же грех с души, Тоску души усталой Молитвой заглуши. Приму я муки ада, На казнь пойду за грех, Одно мне только надо — Позор мой скрыть от всех». Ответил схимник старый: «Тебя не совесть жжет, Страшишься только кары? Не бойся — все сойдет, Будь весела, беспечна, Жить этой тайне вечно, Так, знать, судил нам бог, Смолчишь — и все в секрете. Муж рассказать бы мог, Да нет его на свете». Обрадовалась пани, За дверь — и на поляне, Домой во мраке ночи Помчалась что есть мочи. Навстречу дети: «Мама! — Твердят они упрямо, — Послушай, где отец?» — «Мертвец? Где? Ах, отец? — И молвит наконец, — Отец ваш там, у бора, Домой придет он скоро». Прождали вечер дети, Ждут и второй, и третий, Неделю погрустили И наконец забыли. Но пани не забыла, Все время в мыслях грех, И комом в горле смех, А сердцу все постыло. Все ночи до утра Ей не сомкнуть ресницы: Кто там к дверям светлицы Приходит со двора? И слышно на рассвете: «Я здесь! Я с вами, дети». Вновь утро. Все уныло, И снова в мыслях грех, И комом в горле смех, А сердцу все постыло. «Что это? Стук копыт? Эй, Ганка, — за ворота! Я слышу мост гудит. Неужто едет кто-то? Взгляни, кто скачет там? Быть может, гости к нам?» «Да, вижу их на склоне, Хотя в тумане даль, Ржут вороные кони, Сверкает сабель сталь. Да, едут! Как нежданно! Ах, это братья пана?» «Привет! Мы снова вместе! Встречай нас честь по чести! Где брат наш?» — «Брата нет. Покинул этот свет». «Давно ли?» — «Год уж минул, Как он в сраженье сгинул». «Не верь! Все это бред! Войны в помине нет. Он жив, забудь же горе, Увидишь мужа вскоре». Как пани побледнела, На миг обмякло тело, В глазах застыл испуг, Смятенье и тревога. «Где мертвый?.. Где супруг?» Пришла в себя немного; Приняв пристойный вид, Она гостям твердит: «Где муж мой? где мой милый? Так жду — нет больше силы!» «Он с нами был вначале, Но поспешил тотчас Твои унять печали, Достойно встретить нас. Он будет завтра дома, Пошел кружным путем, Дорогой незнакомой. Немного подождем, На поиски пошлем. Он будет завтра дома». Послали челядь в лес, Все тщетно — брат исчез. День ждали, не дождались, В слезах домой собрались. Но панн у порога: «Родные, хоть немного Прошу вас обождать. В дороге что за счастье — Осеннее ненастье? Глядите — дождь опять». Ждут, ждут — не видно брата, Промчалась без возврата Зима. Всё ждут и ждут: Придет весной, быть может? А брата черви гложут, Цветы над ним растут, Так выросли высоко, Как он лежит глубоко. Ждут братья, и домой Не тянет их весной. Хозяйство тут завидно, Хозяйка миловидна. Пора бы в путь собраться, Нет, ждут, как прежде, братца, Прошла весна, и к лету О нем помина нету. Хозяйство тут завидно, Хозяйка миловидна, Вдвоем тут загостились, Вдвоем в нее влюбились. Надежды не помогут, Сомнений не избыть, Вдвоем с ней жить не могут, А без нее — не жить! Чтоб все решить по чести, Идут к невестке вместе. «Хотим промолвить слово, Не будь же к нам сурова. Уже почти что год Мы брата ждем напрасно, Ты молода, прекрасна, Но молодость пройдет, Пусть нелегка утрата, Возьми за брата — брата». Они умолкли оба, Их стала ревность жечь, В глазах сверкнула злоба, Бессвязной стала речь, В сердцах вражда до гроба, Рука сжимает меч. Невестка, видя это, Не в силах дать ответа И просит обождать. Она бежит опять Туда, где на поляне Ручей и старый бук. К избушке мчится пани, Стучится в дверь — тук-тук! И старику с начала Всю правду рассказала. «Как быть, скажи, отец? Объяла братьев злоба; Они милы мне оба; Так с кем же — под венец? Есть дети, есть достаток, Есть деревень с десяток, Хотя живется хуже, Чем я жила при муже. Мне счастья бог не судит, Замужества не будет. Как мне уйти от кары? Чуть ночь — опять кошмары: Едва сомкну ресницы, Трах! — настежь дверь светлицы, Вскочу — и ухо слышит, Как он идет, как дышит, Мне слышен шаг, отец, Я вижу — он… мертвец! Склонился к изголовью С ножом, залитым кровью, Из пасти искры сыплет, Меня терзает, щиплет. Ах, что это за страх! Не жить мне в тех стенах, Мне счастья бог не судит, Замужества не будет!» Сказал ей схимник старый: «Злодейства нет без кары, Но, слыша покаянье, Смягчает бог страданье. Такое знаю слово — Чудотворящий знак: Захочешь — муж твой снова Вернется в мир. Ну, как?» «Воскреснет? Боже правый! Нет! только не сейчас! Навеки нож кровавый Разъединяет нас. Пусть я достойна кары, Снесу любые кары, Но только б не кошмары. Все брошу — дом, веселье, И в монастырской келье От всех укроюсь глаз. Но это!.. Боже правый! Нет, только не сейчас! Навеки нож кровавый Разъединяет нас!» Вздохнул старик в печали, Лишь слезы замерцали, И заслонил старик Ладонью скорбный лик. «Ступай, венчайся в храме, Мертвец навеки в яме, Себя ты не тревожь, Он канул в мрак унылый, Не выйдет из могилы, Пока не позовешь». «Но как мне быть, отец? Но с кем же — под венец?» — «Вернейшая дорога — Отдаться воле бога. Чуть свет, с росою ранней, Пусть братья на поляне Цветов нарвут и вместе Сплетут венки невесте, На них оставят метку — Тесемку или ветку, Пусть в алтаре положат, И тут господь поможет: Чей ты венок возьмешь, С тем под венец пойдешь». Обрадовалась пани: Скорее — под венец! Не страшен ей мертвец, Все решено заране: Во сне ли, наяву — Его не призову! Повеселела пани, За дверь — и на поляне, Домой во мраке ночи Помчалась что есть мочи. Мелькает лес, поляны, Захватывает дух, И ловит чуткий слух Какой-то шепот странный. Кто это там, незванный? Ночная шепчет глушь: «Я муж твой! Слышишь? Муж!» Чу! Снова шепот странный. Бегом! Все как во сне, Мурашки по спине, Как страшен мрак бездонный. Кто это? В чаще стоны. И снова шепчет глушь: «Я муж твой! Слышишь? Муж!» Час близится. В усадьбе Приготовленья к свадьбе, Во двор выходят братья, Невеста в белом платье Стоит среди подруг И в их толпе веселой Идет под свод костела, Берет венок. Застыли В молчанье все вокруг. Венок сплетен из лилий! «Не ты ли сплел? Не ты ли? Кто? Кто же мой супруг?» Выходит старший брат, Смеется, пляшет, рад, Пылают щеки маком. «Он мой, венок! Он мой! Моей сплетен рукой, Моим отмечен знаком — Приметною тесьмой! Он мой, он мой, он мой! «Ложь! — закричал второй. — Пойдемте все из храма К могиле над рекой, Туда пойдемте прямо, Где собственной рукой Цветы сорвал я в чаще Над речкою журчащей. Он мой, он мой, он мой!» В неукротимой страсти Так братья горячи! Схватились за мечи И рвут венок на части. Жестокий вспыхнул бой. «Он мой, он мой, он мой!» Дверь настежь. Вмиг погасло Во всех лампадах масло, И, в саване до пят, — Знакомая фигура Возникла — все дрожат, Возникла — смотрит хмуро. И — голос гробовой: «Венок не ваш, а мой! Цветы — с моей могилы, Меня венчай, прелат! Жена! Я здесь — твой милый, Твой муж! А вам я — брат! Спасетесь вы едва ли: Мои цветы вы рвали. Я здесь. Я муж и брат. Вас обуяла злоба. Я к вам пришел из гроба, Теперь идемте в ад!» Постройка задрожала, Обрушился портал, Разверзлась глубь провала, И рухнул храм в провал. Над ним, как на могиле, Белеют чаши лилий, И так растут высоко, Как пан лежал глубоко.

Едва явилась ты — я был тобой пленен. Знакомый взор искал я в незнакомом взоре. Ты вспыхнула в ответ, — так, радуясь Авроре, Вдруг загорается раскрывшийся бутон. Едва запела ты — я был заворожен, И ширилась душа, забыв земное горе, Как будто ангел пел, и в голубом просторе Спасенье возвещал нам маятник времен. Не бойся, милая, открой мне сердце смело, Коль сердцу моему ответило оно. Пусть люди против нас, пусть небо так велело, И тайно, без надежд, любить мне суждено, Пускай другому жизнь отдаст тебя всецело, Душа твоя — с моей обручена давно.

Я размышляю вслух, один бродя без цели, Среди людей — молчу иль путаю слова. Мне душно, тягостно кружится голова. Все шепчутся кругом: здоров ли он, в уме ли? В терзаниях часы дневные пролетели. Но вот и ночь пришла вступить в свои права. Кидаюсь на постель, душа полумертва. Хочу забыться сном, но душно и в постели. И я, вскочив, бегу, в крови клокочет яд. Язвительная речь в уме моем готова. Тебя, жестокую, слова мои разят, По увидал тебя — и на устах ни слова, Стою как каменный, спокойствием объят! А завтра вновь горю — и леденею снова.

Как ты бесхитростна! Ни в речи, ни во взоре Нет фальши. Ты сердца влечешь не красотой, Но каждому милы твой голос, облик твой, Царицей ты глядишь в пастушеском уборе. Вчера текли часы в веселье, в песнях, в споре, Твоих ровесниц был прелестен резвый рой. Один их восхвалял, и порицал другой, Но ты вошла — и все, как в храме, смолкло вскоре. Не так ли на балу, когда оркестр гремел И буйно все неслось и мчалось в шумном зале, Внезапно танца вихрь застыл и онемел, И стихла музыка, и гости замолчали, И лишь поэт сказал: «То ангел пролетел!» Его почтили все — не все его узнали.

«Так поздно! Где ты был?» — «Я шел почти вслепую: Луна за тучами и лес окутан тьмой. Ждала, скучала ты?» — «Неблагодарный мой! Я здесь давно — я жду, скучаю и тоскую!» «Дай руку мне, позволь, я ножку поцелую. Зачем ты вся дрожишь?» — «Мне страшно — мрак ночной, Шум ветра, крики сов… Ужели грех такой, Что мы с тобой вдвоем укрылись в глушь лесную?» «Взгляни в мои глаза, иль ты не веришь им? Но может ли порок быть смелым и прямым? И разве это грех — беседовать с любимым? Я так почтителен, так набожно смотрю И так молитвенно с тобою говорю, — Как будто не с земным, а с божьим херувимом».

Осудит нас Тартюф и осмеет Ловлас: Мы оба молоды, желанием томимы, И в этой комнате одни, никем не зримы, Но ты — в слезах, а я не поднимаю глаз. Гоню соблазны прочь, а ты, ты всякий раз Бряцаешь цепью той, что рок неумолимый Нести назначил нам, — и мы, судьбой гонимы, Не знаем, что в сердцах, что в помыслах у нас. Восторгом ли назвать, иль мукой жребий мой? Твои объятия, твой поцелуй живой Ужель, о милая, могу назвать мученьем? Но если в час любви рыдаем мы с тобой, И если каждый вздох предсмертным стал томленьем, Могу ли я назвать все это наслажденьем?

В венце багряных туч с востока солнце встало, Луна на западе печальна и бледна, Фиалка клонится, росой отягчена, А роза от зари румянцем запылала. И златокудрая Лаура мне предстала В окне, а я стоял, поникший, у окна. «Зачем вы все грустны — фиалка, и луна, И ты, возлюбленный?» — так мне она сказала. Я вечером пришел, едва ниспала мгла, — Луна восходит ввысь, румяна и светла, Фиалка ожила от сумрака ночного. И ты, любимая, ты, нежная, в окне, Вдвойне прекрасная, теперь сияешь мне, А я у ног твоих тоскую молча снова.

Где струи прежние, о Неман мой родной? Как в детстве я любил их зачерпнуть горстями! Как в юности любил, волнуемый мечтами, Ища покоя, плыть над зыбкой глубиной! Лаура, гордая своею красотой, Гляделась в их лазурь, увив чело цветами, И отражение возлюбленной слезами Так часто я мутил, безумец молодой! О Неман, где они, твои былые воды? Где беспокойные, но сладостные годы, Когда надежды все в груди моей цвели, Где пылкой юности восторги и обеты, Где вы, друзья мои, и ты, Лаура, где ты? Все, все прошло, как сон… лишь слезы не прошли.

Я слышал, у реки охотник молодой Вздыхал, остановясь в раздумии глубоком: «Когда б, невидимый, я мог единым оком, Прощаясь навсегда с любимою страной, Увидеть милую!» Чу! Кто там, за рекой? Его Диана? Да! Она в плаще широком Несется на коне, — и стала над потоком. Но обернулась вдруг… глядит… Иль там другой? Охотник побледнел, дрожа, к стволу прижался, Глазами Каина смотрел и усмехался. Забил заряд, — в лице и страх и торжество, — Вновь опустил ружье, на миг заколебался, Увидел пыль вдали и вскинул — ждет его! Навел… все ближе пыль… и нет там никого.

Несчастен, кто, любя, взаимности лишен, Несчастней те, чью грудь опустошенность гложет, Но всех несчастней тот, кто полюбить не может И в памяти хранит любви минувшей сон. О прошлом он грустит в кругу бесстыдных жен, И если чистая краса его встревожит, Он чувства мертвые у милых ног не сложит, К одеждам ангела не прикоснется он. И вере и любви равно далекий ныне, От смертной он бежит, не подойдет к богине, Как будто сам себе он приговор изрек. И сердце у него — как древний храм в пустыне, Где все разрушил дней неисчислимых бег, Где жить не хочет бог, не смеет — человек.

Ты смотришь мне в глаза, страшись, дитя, их взгляда: То взгляд змеи, в нем смерть невинности твоей. Чтоб жизни не проклясть, беги, беги скорей, Пока не обожгло тебя дыханьем яда. Верь, одиночество — одна моя отрада, И лишь правдивость я сберег от юных дней, Так мне ль судьбу твою сплести с судьбой моей И сердце чистое обречь на муки ада! Нет, унизительно обманом брать дары! Ты лишь в преддверии девической поры, А я уже отцвел, страстями опаленный. Меня могила ждет, тебя зовут пиры… Обвей же, юный плющ, раскидистые клены, Пусть обнимает терн надгробные колонны!

Впервые став рабом, клянусь, я рабству рад. Все мысли о тебе, но мыслям нет стесненья, Все сердце — для тебя, но сердцу нет мученья, Гляжу в глаза твои — и радостен мой взгляд. Не раз я счастьем звал часы пустых услад, Не раз обманут был игрой воображенья, Соблазном красоты иль словом обольщенья, Но после жребий свой я проклинал стократ. Я пережил любовь, казалось, неземную, Пылал и тосковал, лил слезы без конца. А ныне все прошло, не помню, не тоскую, — Ты счастьем низошла в печальный мир певца. Хвала творцу, что мне послал любовь такую, Хвала возлюбленной, открывшей мне творца!

Мне грустно, милая! Ужели ты должна Стыдиться прошлого и гнать воспоминанья? Ужель душа твоя за все свои страданья Опустошающей тоске обречена? Иль в том была твоя невольная вина, Что выдали тебя смущенных глаз признанья, Что мне доверила ты честь без колебанья И в стойкости своей была убеждена? Всегда одни, всегда ограждены стенами, С любовной жаждою, с безумными мечтами Боролись долго мы — но не хватило сил. Все алтари теперь я оболью слезами, — Не для того, чтоб грех создатель мне простил. Но чтобы мне твоим раскаяньем не мстил!

День добрый! Дремлешь ты, и дух двоится твой: Он здесь — в лице твоем, а там — в селеньях рая. Так солнце делится, близ тучи проплывая: Оно и здесь и там — за дымкой золотой. Но вот блеснул зрачок, еще от сна хмельной: Вздохнула, — как слепит голубизна дневная! А мухи на лицо садятся, докучая, День добрый! В окнах свет, и, видишь, я с тобой. Не с тем к возлюбленной спешил я, но не скрою: Внезапно оробел пред сонной красотою. Скажи, прогнал твой сон тревог вчерашних тень? День добрый! Протяни мне руку! Иль не стою? Велишь — и я уйду! Нет, свой наряд надень И выходи скорей. Услышишь: добрый день!

Спокойной ночи! Спи! Я расстаюсь с тобой. Пусть ангелы тебе навеют сновиденье, Спокойной ночи! Спи! Да обретешь забвенье! И сердцу скорбному желанный дашь покой. И пусть от каждого мгновения со мной Тебе запомнится хоть слово, хоть движенье, Чтоб, за чертой черту, в своем воображенье, Меня ты вызвала из темноты ночной! Спокойной ночи! Дай в глаза твои взглянуть, В твое лицо… Нельзя? Ты слуг позвать готова? Спокойной ночи! Дай, я поцелую грудь! Увы, застегнута!.. О, не беги, два слова! Ты дверь захлопнула… Спокойной ночи снова! Сто раз шепну я: «Спи», чтоб не могла уснуть.

О добрый вечер, ты обворожаешь нас! Ни пред разлукой, в миг прощания ночного, Ни в час, когда заря торопит к милой снова, Не умиляюсь я, как в тот прекрасный час, Когда на небесах последний луч погас, И ты, что целый день таить свой жар готова, Лишь вспыхивая вдруг, не проронив ни слова, — То вздохом говоришь, то блеском нежных глаз. День добрый, восходи, даруй нам свет небесный И людям озаряй их жизни труд совместный, Ночь добрая, укрыть любовников спеши. В их чаши лей бальзам забвения чудесный! Ты, добрый вечер, друг взволнованной души, Красноречивый взор влюбленных притуши!

Едва я к ней войду, подсяду к ней — звонок! Стучится в дверь лакей, — неужто визитеры? Да, это гость, и вот — поклоны, разговоры… Ушел, но черт несет другого на порог! Капканы бы для них расставить вдоль дорог, Нарыть бы волчьих ям, — бессильны все затворы!.. Ужель нельзя спастись от их проклятой своры? О, если б я удрать на край вселенной мог! Докучливый глупец! Мне дорог каждый миг, А он, он все сидит и чешет свой язык… Но вот он привстает… ух, даже сердце бьется! Вот встал, вот натянул перчатку наконец, Вот шляпу взял… ура! уходит!.. О, творец! Погибли все мечты: он сел, он остается!

Чтоб милым гостем быть, послушай мой совет: Не вваливайся в дом с непрошенным докладом О том, что знают все: что хлеб побило градом, Что в Греции — мятеж, а где-то был банкет. И если ты застал приятный tête-à-tête, Заметь, как встречен ты: улыбкой, хмурым взглядом, И как сидят они, поодаль или рядом, Не смущены ль они, в порядке ль туалет. И если видишь ты: прелестнейшая панна, Хоть вовсе не смешно, смеется непрестанно, А кавалер молчит, скривив улыбкой рот, То взглянет на часы, то ерзать вдруг начнет, Так слушай мой совет, откланяйся нежданно! И знаешь ли, когда прийти к ним? Через год!

Ты гонишь? Иль потух сердечный пламень твой? Его и не было. Иль нравственность виною? Но ты с другим. Иль я бесплатных ласк не стою? Но я ведь не платил, когда я был с тобой! Червонцев не дарил я щедрою рукой, Но ласки покупал безмерною ценою. Ведь я сказал «прости» и счастью и покою, Я душу отдавал, — за что ж удар такой? Теперь я понял все! Ты в жажде мадригала И сердцем любящим, и совестью играла. Нет, музу не купить! Мечтал я, чтоб венком Тебя парнасская богиня увенчала, Но с каждой рифмы я скользил в пути крутом, И стих мой каменел при имени твоем.

Где золотой тот век, не ведавший печали, Когда дарили вы, красавицы, привет За праздничный наряд, за полевой букет, И сватом голубя юнцы к вам засылали? Теперь дешевый век, но дороги вы стали: Той золото даешь — ей песню пой, поэт! Той сердце ты сулишь — предложит брак в ответ! А та богатства ждет — и что ей в мадригале! Вам, данаиды, вам, о ненасытный род, Я в песнях изливал всю боль, что сердце жжет, Все горести души, алкающей в пустыне. И пусть опять пою в честь ваших глаз и губ, — Я, нежный, колким стал, я, щедрый, ныне скуп, Все отдавал я встарь, все, кроме сердца — ныне.

Как, брег покинув, радуется челн, Что вновь скользит над голубой пучиной И, море веслами обняв, средь пенных волн Летит, блистая шеей лебединой, — Так бедуин метнуть с утеса рад Коня в простор степей открытый, Где, погрузясь в поток песка, шипят, Как сталь горячая в воде, его копыта. Мой конь в сухих зыбях уже плывет, Сыпучие валы дельфиньей грудью бьет. Все быстрей, быстрей сметает Зыбкие гряды песка; Выше, выше их взметает Над землей, под облака. Как туча он, мой черный конь ретивый. Звезда на лбу его денницею горит; Как перья страуса, летит по ветру грива, Сверкают молнии из-под копыт. Мчись, летун мой белоногий! Лес и горы, прочь с дороги! Пальма тень свою и плод Мне протягивает тщетно: Оставляет мой полет Эту ласку безответной. И пальма в глубь оазисов бежит, Шурша усмешкой над моей гордыней. А вот, на страже у границ пустыни, Чернеют скалы. Цокоту копыт Ответив отзвуком, они сурово в спину Глядят и смерть пророчат бедуину: «Ты куда летишь? Назад! Смертоносны солнца стрелы. Там шатры не охранят Жизнь безумца сенью белой. Там шатер — лишь небосвод, Там и пальма не растет. Только скалы там ночуют, Только звезды там кочуют». Я лечу во весь опор, Их угрозам не внимая; К ним свой обращаю взор И едва их различаю: Длинной тают чередой И скрываются за мглой. Поверил коршун им, что я его добыча. За мной пустился он, взмахнув крылом, И трижды — надо мной паря и клича — Мне черным голову обвил венком. «Чую, — каркнул, — запах трупа. Эй, безумный всадник, глупо Средь песков искать пути, Трав коню здесь не найти. Горькая вас ждет расплата, Вам отсюда нет возврата. Ветер бродит тут, свой след Неустанно заметая; Где пасутся гадов стаи, Для коней лугов там нет. Только трупы тут ночуют, Только коршуны кочуют». В глаза мои когтей направив острия, Он каркал. Трижды мы взглянули око в око. Кто ж испугался? Коршун, а не я. Он крыльями взмахнул и улетел высоко. Лук натянувши, взор я бросил в глубь небес: Враг пятнышком висел в синеющем просторе, Весь с воробья… с пчелу… с комарика, и вскоре В лазури растворился и исчез. Мчись, летун мой белоногий! Скалы, коршуны — с дороги! Тут, от закатных отделясь лучей, Вдруг облак полетел за мной на крыльях белых: Прослыть в небесных захотел пределах Таким гонцом, каким был я в песках степей. Спустившись, он повис над головой моею И свистнул мне, в лучах закатных пламенея: «Стой! Умерь ты прыть свою! Зной сожжет тебя тлетворный; Не прольется благотворный Дождь на голову твою. Там ручей не отзовется Серебром своих речей; Там голодный суховей Пьет росу, чуть та прольется». Я все вперед лечу, не слушая угроз. Усталый облак стал на небесах метаться, Все ниже головой склоняться… Потом улегся на утес. Я оглянулся — он не превозмог бессилья, На небо целое его опередил я, Но видел издали, что в сердце он таил: Побагровев от злобы волчьей, От зависти налившись желчью, Он почернел, как труп, и в горы пал без сил. Мчись, летун мой белоногий! Степи, тучи — прочь с дороги! Огляделся я кругом: На земле и небосклоне Уж никто не смел в погоню За моим лететь конем. Тут объятой сном природе Не слыхать людских шагов; Тут стихии без оков Спят, как звери на свободе, Что укрыться не спешат, Человечий встретив взгляд. Глядь! Я не первый тут! Какие-то отряды Там, за песчаной прячутся оградой. Кочуют ли они, иль вышли на разбой? Какой пугающей сверкают белизной! Взываю к ним, — в ответ молчанье. Трупы это! Здесь караван погиб, засыпанный песком, И дерзкий ураган открыл его потом. Верблюды, всадники — с того пришельцы света. Между голых челюстей, Сквозь широкие глазницы, Мне конец пророча дней, Медленно песок струится: «Бедуин, вернись назад! Ураганы там царят». Я не ведаю тревоги. Мчись, летун мой белоногий! Ураганы — прочь с дороги! Тут африканский смерч, пустыни властелин, Блуждая по сухим волнам ее равнин, Заметил издали меня. Он, изумившись, Остановил свой бег и крикнул, закружившись: «Что там за вихрь? Не юный ли мой брат? Как смеет он, ничтожный червь на взгляд, Топтать мои наследные владенья?» И — пирамидою — ко мне в одно мгновенье. Увидев смертного с душой, где не жил страх, Ногою топнул он с досады, Потряс окружных гор громады И, словно гриф, сдавил меня в своих когтях. Жег меня огнем дыханья, Из песка до неба зданья Возводил биеньем крыл И на землю их валил. Не сдаваясь, бьюсь я смело, Чудище в объятьях жму, Ярыми зубами тело Тороплюсь разгрызть ему. Столбом хотел уйти на небо смерч сыпучий, Но нет! Дождем песка, рассыпавшись, упал, И, словно городской широкий вал, У самых ног моих лег труп его могучий. Вздохнул свободно я и поднял к звездам взор. Очами золотыми все светила Послали мне привет в земной простор, — Мне одному: кругом безлюдие царило… Как сладостно дышать всей грудью, полной силы! Казалось мне, во всей полуденной стране Для легких воздуха не хватит мне. Как сладостно глядеть вокруг! С безмерной силой Я напрягаю восхищенный взор, И убегает он все дале, дале, Чтобы вобрать в себя земные дали И улететь за кругозор. Как сладко обнимать красу природы милой! Я руки с нежностью вперед простер, И мнится мне: от края и до края Весь мир к своей груди я прижимаю. В безбрежную лазурь несется мысль моя, Все выше, в горние незримые края, И вслед за ней душа летит и в небе тонет. Так, жало утопив, пчела с ним дух хоронит.