Часть IV
Жилище ксендза. — Стол накрыт, только что закончился ужин. — Ксендз . — Отшельник . — Дети . — На столе две свечи. Лампада перед образом богоматери. На стене часы с боем.
Ксендз
Из-за стола вставайте, дети!
Теперь колени преклоните
И за земные яства эти
Создателя благодарите.
Днесь церковь молится за участь
Тех во Христе собратьев, кои,
Господней взятые рукою,
В чистилище томятся, мучась.
И мы сейчас должны молиться
За обреченных на мученья.
(Раскрывает книгу.)
Прочтем вот это поученье!
Дети
(читают)
«Во время оно…»
Ксендз
Кто стучится?
Входит отшельник, странно одетый.
Дети
Иисус, Мария!
Ксендз
Кто?.. что надо?
(Смущенно.)
Откуда ты, гость запоздалый?
Дети
Мертвец! Мертвец! Злой дух из ада!
Во имя господа!.. Сгинь, скройся!
Ксендз
Брат! Кто ты? Отвечай, не бойся!
Отшельник
(медленно и скорбно)
Мертвец!.. Да, дети! Так и есть, пожалуй!
Дети
Отца не тронь! {124} Мертвец! Ужасен взор твой!
Отшельник
Мертвец!.. О нет! Для мира лишь я — мертвый!
Отшельник я. Понятно?
Ксендз
Брат усталый,
Куда бредешь в ненастье поздней ночью?
Кто ты такой? и чем могу помочь я?
Как звать тебя? Встречал тебя я где-то!
Мне кажется, что ты отсюда родом?
Отшельник
Да, да! Бывал я здесь…
Давно… Перед уходом…
А это… года три назад случилось это…
Но только, что тебе мое происхожденье?
Не важно это, добрый ксендз, нисколько!
Бывает, в колокол звонят при погребенье,
Всем любопытно: кто ушел со света?
Но старый дед ворчит взамен ответа
(подражая деду):
«А вам не все равно? Молитесь, да и только!»
И я вот так же: «Кто ушел со света? —
А вам не все равно? Молитесь, да и только!»
Кто я?
(Смотрит на часы.)
То — рано знать… А к твоему порогу
Пришел издалека. Из ада ли, из рая,
Не знаю, но стремлюсь я вновь к тому же краю {125} .
Коль знаешь, добрый ксендз, так покажи дорогу!
Ксендз
(мягко, с улыбкой)
Путь к смерти не хотел казать я никому бы…
(Кротко.)
Мы направляем тех, чьи заблужденья грубы.
Отшельник
(с грустью)
Да, это правда! Многие блуждают
И в стенах малого, но собственного дома.
Покоен белый свет, или кипит в нем смута,
Народ ли бедствует, любовь ли погибает —
А ты сидишь с детьми… Камин пылает…
А я мечусь по миру без приюта!
Священник! Слышишь ты удары грома?
Там за окошком буря завывает!
(Осматривается.)
О, радость маленького собственного дома!
(Поет.)
Кто любви не знает, тот живет счастливо,
Днем тому покойно, ночью не тоскливо… [18] {126}
В покоях собственного дома!
(Поет.)
Из чертога снизойдешь ты
К скромной хижине вот этой.
В ней цветов найдешь букеты,
Сердце чуткое найдешь ты,
Насладишься пеньем пташек,
Звоном струек говорливых…
Для любовников счастливых
Рай — отшельничий шалашик! [19] {127}
Ксендз
Мой дом ты хвалишь так и мой очаг? Будь с нами!
Садись, погрейся — сделай одолженье!
Смотри, служанка раздувает пламя.
Отшельник
Разумное, бесспорно, предложенье!
(Поет, указывая на грудь.)
Ах, ты не знаешь, что за пламя
И в дождь и в стужу здесь пылает!
О, что за пламя!
И снег рука моя хватает,
И лед сжимаю я руками —
Но снег и лед мгновенно тают,
И валит пар, и улетает…
Что — это пламя!
Ведь мог бы растопить металлы И даже камень,
И только бы сильнее стал он —
(указывая на камин)
Мой вечный пламень!
И снег и лед мгновенно тают,
И валит пар и улетает;
А он сильней еще бушует —
Вот этот пламень!
Ксендз
(в сторону)
Да… Я свое, а он свое толкует!
(К отшельнику.)
Промок насквозь ты, странник неизвестный!
Озяб и побледнел. Дрожишь, как лист древесный.
И кто бы ни был ты, а, видно, утомился…
Отшельник
Кто я? Час не пришел, чтоб в этом я открылся.
Иду издалека. Из ада или рая —
Не знаю, но стремлюсь я вновь к тому же краю…
Тебя, однако, предостерегу я.
Ксендз
(в сторону)
С ним надо взять политику другую!
Отшельник
Путь к смерти хорошо знаком тебе, наверно?
Ксендз
Ну, ладно… Я готов служить тебе всемерно,
Но для тебя еще не близки эти сроки —
Путь к смерти для тебя, поверь мне — путь далекий.
Отшельник
(в замешательстве и огорченно, самому себе)
Ах, быстро я прошел тот путь, весьма далекий!
Ксендз
Вот и устал ты… Отдых тебе нужен.
Ты подкрепись… Я приготовлю ужин…
Отшельник
(безумно)
И мы пойдем?
Ксендз
(с улыбкой)
Но надобно сначала
Собраться!
Отшельник
(в рассеянности, невнимательно)
Хорошо.
Ксендз
Ну, дети, подойдите.
Вот — в доме гость. И вы его займите,
Затем, чтоб его милость не скучала!
(Уходит.)
Дитя
(разглядывая)
Забавно ваша милость разодета!
Как чучело! Как сказочный бродяга!
В соломе, в листьях вывалялись где-то!
На вас надета грубая сермяга.
Но под сермягой — чудная китайка!
(Замечает кинжал, отшельник прячет его.)
А на шнурочке — что это за бляха?
А это ленты? Бусы? Ну-ка, дай-ка!
Ха-ха-ха-ха!
Ой, чучело! Ой, я помру от страха!
Ха-ха-ха-ха!
Отшельник
(вскидывается и как бы придя в себя)
Нет, детки, надо мной смеяться не должны вы!
Послушайте меня! Когда я был моложе,
Я повстречался с женщиной красивой
И так же вот, как я, несчастной тоже.
В таком же рубище, осыпана листвою,
Вошла она в село… И все село толпою
Глумилось, тешась над ее бедою, —
Кто тыкал пальцем, кто за нею гнался…
А я… хоть только раз, а все же засмеялся!
Уж не за то ли ты меня караешь, боже!
Но кто бы мог тогда предвидеть, кто же,
Что я и сам приму подобный облик тоже?
…Тогда я молод был… я счастьем наслаждался!
(Поет.)
Кто любви не знает, тот живет счастливо —
Днем тому покойно, ночью не тоскливо!
Ксендз приходит с вином и пищей.
Отшельник
(с деланной веселостью)
А грустных песенок ты, ксендз, не любишь?
Ксендз
Я песенок таких слыхал по воле бога.
Но надо жить, надежды не теряя,
Что за печалью — утешенье близко!
Отшельник
(Поет.)
И расстаться неохота,
И вернуться трудно что-то! [20]
Простая песенка, но мысль в ней не плохая!
Ксендз
О ней — потом. Сейчас заглянем в миску.
Отшельник
Простая песенка! В романах — есть получше!
(С улыбкой, беря книги из шкафа.)
А! Элоизы жизнь {128} тебе известна?
И для тебя, отец мой, интересны
Рыданья Вертера и пламень его жгучий?
(Поет.)
Много, много видел я несчастья,
Только смертью скорбь я успокою.
Если я кого обидел робкой страстью,
Этот грех своей я кровью смою! [21] {129}
(Достает кинжал.)
Ксендз
(удерживает его)
Что делаешь?.. Безумный! Разве можно!
Эй, прочь оружье! Что в руке сжимаешь?
Ты христианин? Мысль твоя безбожна!
С Евангельем знаком?
Отшельник
А ты несчастье знаешь?
(Прячет кинжал.)
Ну, ладно! Надо вовремя все делать!
(Смотрит на часы.)
Здесь три свечи горят. А время — ровно девять.
(Поет.)
Много, много видел я несчастья,
Только смертью скорбь я успокою.
Если я кого обидел робкой страстью,
Этот грех своей я кровью смою!
Почему же ты мне всех милее?
Между многих ты была одною.
Ах, зачем в глаза взглянул тебе я?
Ведь обручена ты не со мною!
Ах, если Гете знаешь ты в оригинале,
То голосок ее под звуки фортепьяно
Тебе услышать бы! Но ксендз поймет едва ли!
Он предан лишь одним обязанностям сана!
(Перелистывает книгу.)
А книжки светские ты тоже любишь все же…
Ах, эти книжки! Сколько зла, безбожья!
(Сжимает книгу.)
О, юности моей и небо и мученье!
В тех муках исковерканы жестоко
Вот этих крыльев основанья.
Годятся крылья лишь парить высоко,
И нет в них силы долу устремиться.
Влюблен лишь в сновиденья и в мечтанья,
От скучных дел земных хотел я отстраниться.
Бесстрастна к существам обыкновенным,
Любви божественной душа моя искала,
Которой не было в подлунном мире этом,
Которую лишь в гребнях мнимой пены
Дыханье страсти раздувало
И озаряло выдуманным светом.
И в наших днях не видя идеала,
Из современности стремился я в былое,
О золотом мечтая веке;
Парил в придуманных поэтами высотах,
Гонясь за нею неустанно;
И, обойдя в конце концов все страны,
Бросаюсь я в утехи, словно в реки,
Чьи воды мутны, как вода в болотах…
Бросаюсь и оглядываюсь все же…
И что же? Наконец ее нашел я
Вот здесь, возле меня — она, что всех дороже!
Вблизи себя ее нашел я,
Нашел… чтоб потерять навеки!
Ксендз
Несчастный брат! Тебе вполне я верю…
Но есть же средства… Я тебя жалею…
Давно ли ты болеешь?
Отшельник
Я? Болею?
Ксендз
Давно ли плачешь о своей потере?
Отшельник
Давно ль? Дал слово, что молчать я буду.
Но ты спроси о том кого-нибудь другого, —
Хотя бы друга, что идет за мной повсюду…
(Осматривается.)
Здесь так тепло, светло под этим мирным кровом;
А где-то за дверьми, на холоде суровом,
Стоит он, в одиночестве глубоком,
Приятель бедный мой! Дрожит он, ожидая.
Гонимы вместе с ним мы беспощадным роком.
Прими его, отец! Пускай нас будет двое!
Ксендз
Несчастных не держал за дверью никогда я!
Отшельник
Так подожди, отец! Сам приведу его я!
(Уходит.)
Ребенок
(ксендзу)
Ха-ха-ха-ха! Отец, что это значит?
Он мечется, вопит. Совсем — пустоголовый!
Одежда странная и так смешно надета!
Ксендз
Смеющийся над горем — сам заплачет!
Не смейся! Человек больной и бедный это…
Дети
Больной! А бегает, как будто и здоровый!
Ксендз
Здоров с лица, но в сердце ранен тяжко.
Отшельник
(тянет ветку елки)
Эй, брат, иди, иди!
Ксендз
(детям)
С ума сошел, бедняжка!
Отшельник
(к елке)
Ксендза не бойся, брат! Нет! Нрава он не злого!
Дети
Отец, смотри: он сук еловый тащит!
Он — как разбойник с палицей еловой!
Отшельник
(ксендзу, указывая на елку)
Друзья отшельника в лесной таятся чаще!
Тебя смущает вид его чудесный?
Ксендз
Чей вид?
Отшельник
Приятеля!
Ксендз
Приятель? Сук древесный?
Отшельник
Да! Он, как я сказал, в лесной воспитан чаще!
Ну, поздоровайся!
(Поднимает елку.)
Дети
Злодей! Побойся бога!
Отца не тронь, разбойник! Прочь с порога!
Отшельник
Да, детки! Он разбойник настоящий!
Но сам себя убьет он — вот и только!
Ксендз
Опомнись, брат: зачем же эта елка?
Отшельник
О голова, ученая без толка,
Не елка — он! Получше приглядишься,
Увидишь: это — ветка кипариса,
Сказать иначе, сувенир прощальный,
Девиз судьбы моей многопечальной!
(Берет книги.)
Ксендз, в книги загляни! Припомни, что когда-то
У греков два растенья были святы.
И если кто любил счастливо, без печали,
Те миртовым венком чело свое венчали.
(После паузы.)
Ветвь кипариса! Снова ты и снова
Напомнишь мне слова прощанья: «Будь здорова!»
Я взял ту веточку. И служит она верно.
Бесчувственна она, но знаю я наверно —
Душевностью она людей стократ богаче.
Не скучно ей от слез, не тошно ей от плача;
Из всех моих друзей она одна осталась,
Моими тайнами сердечными владея!
Ты расспроси ее. Поговорите малость,
Тебя наедине я оставляю с нею.
(К ветке.)
Поведай, как давно я плачу о разлуке
С моей любимой! Помню, взял я в руки
Тот кипарисовый листочек,
Едва приметный стебелечек;
Поведай, как его унес и посадил в песках далеких,
И поливал соленым морем горячих слез.
Смотри, как хорошо он рос,
Побегов сколько дал высоких,
Когда от слез моих воскрес!
О, если б только удалось,
Когда убит я буду горем,
Закрыть могилу тенью этих кос,
Чтоб не видать бушующих небес,
Когда ты, боже, разъяришься!
(С нежной улыбкой.)
Ах, вот таков был цвет ее волос,
Как эта ветка кипариса!
Ты, хочешь — покажу? На, посмотри скорей!
(Ищет на груди.)
Нет, оторвать я эту прядь не смею.
(Еще с б о льшим усилием.)
Прядь нежную… Девических кудрей.
Но только положил ее на грудь себе я —
Как власяница, обвилась вокруг
И в грудь впилась… и тело жадно гложет…
Задушит, загрызет! Терплю я много мук,
И — поделом! Велик мой грех, о боже!
Ксендз
Мой сын! Послушай голос утешенья.
Я вижу, велики твои страданья,
Но знай: господь твои земные прегрешенья
Зачтет на небесах, все примет во вниманье!
Отшельник
Но в чем грехи мои — спросить осмелюсь все же?
Невинная любовь достойна ль муки вечной?
Создатель красоты, господь, отец предвечный,
Ведь и любовь он создал тоже!
И, души почерпнув из кладезя сиянья,
Сковал их звеньями очарованья
Одну с другой тогда еще, в начале,
Покуда не надел на них одежд печали.
И вот сейчас, когда нас гнет людская злоба,
Те звенья растянулись, но не рвутся!
Преграду эту чувствуем мы оба,
Не можем воедино мы сомкнуться,
Но наши души связи не порвали,
В одной орбите все-таки несутся.
Ксендз
Не людям разлучить, что бог связал вначале.
Быть может, радостью закончатся печали.
Отшельник
А, что там! Может быть, расставшись с плотью грубой,
Сольются наконец душа с душой, как прежде;
Но здесь, — ты видишь, ксендз, — я разлучен с подругой.
Надежда умерла, и не ожить надежде!
(После паузы.)
Я помню осень, поздний час, прохладу…
Перед отъездом я блуждал по саду!
В молитвах, в думах я искал спасенья, —
Брони, чтоб сердце было под защитой,
Такое мягкое от века, от рожденья…
Ведь не хотел упасть я, как убитый
Прощальным взглядом… Ночь была прекрасна,
Дождь кончился, и в небе стало ясно.
Я шел меж зарослей, куда глаза глядели…
Росинки землю в мягкий блеск одели;
Как снег, лежал туман кой-где в долине;
Но снова тучи встали, как буруны;
Меж них метался бледный серпик лунный
Там, где тонули звезды в бездне синей…
Взглянул я ввысь… А звездочка востока,
Как и всегда, блестит среди тумана!
Взглянул кругом… И от беседки недалеко —
Ее увидел я нежданно
Меж черных веток в белом одеянье —
Совсем как над могилой изваянье.
Взглянула… Вздрогнула… Уйти она решила?
Нет! Только очи долу опустила.
Она грустила. Подступаю ближе..
Слезинки на глазах я вижу.
Сказал я: «Еду на рассвете!»
«Ну, будь здоров!» Слова я помню эти:
«Забудь меня!..» Забыть? Смешное повеленье!
Легко приказывать! А собственною тенью
Моя любимая повелевает?
Тогда скажи ей: пусть она растает.
Пусть за тобой она не ходит всюду!
Легко приказывать: «Забудь!» Нет, не забуду!
(Поет.)
Не рыдая, не тоскуя,
Разойдемся, путник встречный.
Буду помнить тебя…
(Обрывает пение)
вечно
(кивает головой, поет)
Но твоей быть не могу я!
Ах, только помнить?.. «Завтра уезжаю!»
…Хватаю за руки ее и обнимаю.
(Поет.)
Хороша, как будто ангел рая,
Милая, прелестная девица.
Взор небесный, — так лишь солнце мая
В вешних водах может отразиться.
Поцелуй божественно прекрасный!
Как лучи сплетаются с лучами,
Как, в один напев сливаясь ясный,
Голоса двух лютен зазвучали, —
Так пылают и уста и лица,
И душа сливается с душою.
Млеет небо, и земля ложится
Возле ног разбившейся волною! [22] {130}
Нет, ксендз! И не поймешь ты моего рассказа! {131}
Ведь к сладостным устам возлюбленной ни разу
Не прикасался ты! Пусть светский богохульник
Кощунствует, пускай молокосос-разгульник
Безумствует, — но жреческое сердце,
Окаменев, не может разогреться… {132}
…О, были будто в небе мы, живые,
Когда устами сблизились впервые!
(Поет.)
Поцелуй божественно прекрасный!
Как лучи сплетаются с лучами,
Как в одни напев сливаясь ясный,
Голоса двух лютен зазвучали!
( Хватает ребенка, хочет поцеловать; тот вырывается.)
Ксендз
Он — человек, как ты! Ненадобно пугаться!
Отшельник
Ах, от несчастного все убежать стремятся,
Как будто вышел он из ада!
Так и она, моя отрада:
«Прощай!..» — и перед тем, как скрыться,
Она блеснула, как зарница,
И в мраке улицы исчезла.
(К детям.)
А почему? Кому известно?
Чем оскорбил ее я? Взором?
Быть может, жестом? Разговором?
Хочу я вспомнить.
(Старается вспомнить.)
Нет, напрасно…
Такое головокруженье…
Нет! Все это я помню ясно,
Я помню каждое движенье.
Ведь только два сказал я слова…
(С грустью.)
Ксендз! Лишь два слова:
«Будь здорова!»
«Прощай!» — она мне отвечает
И эту веточку вручает:
«Вот все, что здесь нам
(указывает на землю)
остается!»
Сказала так и, как зарница,
Блеснула, скрылась, не вернется!
Ксендз
О юноша! Ужель твоей не вижу боли!
Но тысячи людей бедны гораздо боле!
А скольких проводил я к вечному покою?
Отца и мать похоронил давно я,
На небо взяты двое деток малых.
Расстался я с возлюбленной женою —
Моей подругой в счастье и в недоле.
Ну, что же делать? Дал господь и взял их!
Пусть все вершится по господней воле!
Отшельник
(громко)
Жена?
Ксендз
Ах, сердце рвется, вспоминая!
Отшельник
Куда ни обернись, повсюду плач о женах!
Но я не виноват — твоей жены не знаю.
(Спохватываясь.)
Утешься же, один из многих огорченных:
Жена твоя была мертва еще живая!
Ксендз
Как?
Отшельник
(еще громче)
Дева, нареченная женою,
Как будто заживо сокрыта под землею!
Ведь от отца, от матери, от брата
И ото всех, ей дорогих когда-то,
С чужого отреклась она порога!
Ксендз
Туманом слов ты горе одеваешь,
Но все ж она жива, она, о ком рыдаешь?
Отшельник
(с иронией)
Жива? Да, есть за что благодарить мне бога!
Не веришь? Думаешь, что это — бред бессвязный?
И если поклянусь и присягну я,
Что к жизни ее больше не верну я?
(После паузы, медленно)
Послушан… смерть бывает разной!
Смерть весьма разнообразна:
Ежедневно, ежечасно Умирают старцы, дети.
Так обычны смерти эти —
Будничное умиранье:
Умер, и похоронили!
Так и умерла Марыля,
Та, что пела на поляне.
(Поет.)
Там, где Неман разветвленный {133}
Омывает луг зеленый,
Что за славный бугорочек?
У подножья, как веночек,
Розы, бузина, малина…
(Перестает петь.)
Ах, унылая картина,
Если красота в расцвете
Умирает, покидает все на свете!
Видишь, видишь: сумрак в спальне…
Будто без кровинки в теле
Девушка лежит в постели.
У постели — ксендз печальный
И ксендза печальней — слуги,
Слуг печальнее — подруги,
Мать печальна еще больше,
А жених — скорбит всех горше!
Девушка — на смертном ложе.
На лице тускнеют краски,
Западают, гаснут глазки,
Но еще мерцают все же.
Видишь: ротик приоткрылся,
Видишь: стали бледны губы,
Будто лепесток пиона сорван грубо,
И завял он, и покрылся
Неживою синевою…
Головою покачала,
Голова ее упала,
Руки стынут, а сердечко биться вовсе перестало.
Искра духа отблистала…
Вот и нет ее, не стало!
А блистали эти очи солнца жарче!
Видишь этот перстень, отче?
Грустное воспоминанье!
Диамантов этих ярче
Было глаз ее сиянье.
Искра духа отблистала!
Так в алмазе, в сердцевине
Гаснут пламени крупинки,
Так на веточках — росинки
Превращает стужа в иней!
Головою покачала,
Голова ее упала,
Руки стынут, а сердечко биться вовсе перестало,
Искра духа отблистала…
Вот и нет ее, не стало!
Дитя
И умерла? Вот горе-то какое!
Знакомая твоя? Сестричка молодая?
Не плачь! Ты не вернешь ее, рыдая!
Она достигла вечного покоя!
Теперь мы будем за нее молиться.
Отшельник
Такой бывает смерть. Но, дети, рядом с нею
Есть и другая смерть, во много раз страшнее:
Она не сразу нас берет, а длится!
Не одного — двоих она хватает
И убивает постепенно.,
Но только лишь мои надежды убивает,
А той, другой, вреда не причиняет.
И та особа, как обыкновенно,
Живет, слезинки мелкие роняет,
Потом у ней ржавеют чувства,
И сердце, где мертво и пусто,
Становится немым гранитом…
Убиты двое! И — одновременно?
Нет! Лишь надежды у меня убиты,
А та особа все еще в расцвете!
Кто умер так? Ах, толку нет в ответе!
Но это очень страшно, дети,
Когда вот так стоит он перед вамп —
Мертвец с раскрытыми глазами!
Дети убегают.
Да, умерла!.. Кричу, рыдаю,
Вокруг толпятся ротозеи,
Они вытягивают шеи,
Бьют по плечу меня, глумятся бестолково.
«Безумец, ты не плачь: она жива-здорова!»
(Ксендзу.)
Не верь им, ксендз! Ведь я-то твердо знаю!
Ведь что бы там ни говорили
Все уличные зубоскалы,
Мне сердце явственно сказало:
Нету, нету Марыли!
(После паузы.)
Есть третья разновидность смерти:
Смерть вечная, как сказано в Завете.
Нет хуже смерти той! Поверьте,
Вот этой самой смертью, дети,
И буду ввергнут в ад кромешный
Я, многогрешный!
Ксендз
Пред миром и собой ты, сын мой, больше грешен,
Чем перед господом! Ведь люди-то родятся
Не для того, чтоб плакать и смеяться,
А чтоб добро творить для ближних. Будь утешен,
Что господу слугой ты должен быть до гроба.
Что перед вечностью твоя ничтожная особа?
И как тебя господь испытывать ни станет,
На помощь ближним отдавай ты силы…
У лодырей вся жизнь похожа на могилу,
Чтоб спать, пока труба архангела не грянет!
Отшельник
(удивленно)
Мой ксендз! Да это впрямь не колдовство ли?
(В сторону.)
Ведь все — ее слова! Подслушивал он, что ли?
(Ксендзу.)
Клубок ее речей распутывая снова,
Ты повторял, как будто слово в слово
Благочестивейшие назиданья,
Мне данные в тот вечер на прощанье!
(С иронией.)
Да! Час был выбран самый подходящий
Для проповеди мудрой и блестящей!
Ее слова звучали величаво:
«Друзья, наука, родина и слава!»
Как от стены горох теперь отскочит это!
А ведь когда-то я пылал от строф поэта,
Спать не давала слава Мильтиада!
(Поет.)
Ты, молодость {134} , прах юдоли отринешь,
Взлетишь, и, светлым взглядом ширяя,
Все человечество ты окинешь
От края до края!
Уже развеяло ее дыханье
Все образы великие! Осталась
Одна лишь тень, лишь маленькая малость —
Облатки еле видимая крошка,
Которую пожрет любая мошка.
На той крупице строить зданье
Она пыталась!
Стал комаром я по ее желанью,
А думает, что я, как Атлас некий,
Способен быть опорой небосвода!
Вздор! Искра, что таится в человеке,
Горит лишь раз, в его младые годы.
Дохнет Минерва на нее устами —
И в племенах, которые отстали,
Мудрец взрастает. И звезда Платона
Нам сотни лет сияет благосклонно.
А факел гордости зажжем об это пламя —
Тогда мы слышим слово громовое
И видим появление героя.
Идет по миру этот гений
Великих добродетелей путями
Или путем великих преступлений.
Идет он, чтоб сшибать с царей короны
И рушить троны правящих династий;
И в новый скиптр всемирной власти
Пастушью палку превращает.
(После паузы, медленно.)
А небожительница свет тот зажигает —
Тот свет в груди людской сам для себя пылает,
Вот как лампады римских усыпальниц! {135}
Ксендз
О молодой энтузиаст несчастный
Ты не преступник, ты — большой страдалец!
Из покаяний, что сейчас лепечет
Твое больное сердце, — все мне ясно!
Послушай! Та, что разум твой калечит,
Не только красотой своей прекрасна!
Ты страстно любишь! С той же силой страстной
И подражать тебе бы нужно тоже
Небесной девы чувствам и мышленью,
А ты как будто добр, но рвешься к преступленью!
Ну, здесь меж вами выросла преграда:
Вы — две звезды во мгле, но раньше или позже
Тот мрак рассеется, и будете вы вместе!
С землею заодно исчезнут и оковы,
И в небе вы соединитесь снова.
И страсть, хотя и большую, чем надо,
Обоим вам простит господь небесный!
Отшельник
Да! Все ты угадал. Но как? Скажи по чести!
(Подражает голосу ксендза.)
«Ее душа светла, как лик ее прелестный,
Земная цепь на небе будет сбита…»
А! Сам ты обличил себя в поступках низких!
Ты тайну выманил, что в недрах сердца скрыта
От всех друзей, от всех родных и близких!
Ведь, руку положив на ветку кипариса
И положив на грудь другую руку,
Мы обо всем молчать навеки поклялися,
Ни слова никому не говорить, ни звука!
Но, впрочем, нет… Припоминаю день я,
Когда при-помощи искусства рисованья
Хотел я воскресить очарованье,
Чтоб показать друзьям ее изображенье.
Но эти прелести не тронули нисколько
Друзей моих, — увы, для них любое чувство
Одной забавою является и только;
А в глубь души они вглядеться не умеют,
И только лишь одно известно им искусство:
Холодным циркулем друзья мои владеют,
Чтоб мерить красоту бесстрастнее, чем судьи!
И даже в небеса глядят такие люди,
Подобно волку либо астроному!
Поэт, любовник — смотрят по-иному!
Ах, так ее люблю, что на ее портрете
Я беззащитных уст коснуться не посмею
Своим дыханием… Когда при лунном свете
Ложусь я спать, — не обнажу я шеи,
Покуда веткой кипариса
Ее глаза я не прикрою.
Мои друзья!.. Томленьем и тоскою
Напрасно вздумал с ними я делиться!
Один мой друг послушал и лукаво
Заулыбался, рот прикрыв рукою:
«Ну, что особенного? Так себе девица!»
Другой прибавил: «Ты ребенок, право!»
Друзья мои! Вот что они такое!
И этот старец!.. {136} Он хитер безмерно,
Проклятый! Он и выдал нас, наверно!
(Всё с большим смятеньем.)
На рынке обо всем распространялся
Перед детьми, перед толпой бабенок!
И кто-то из толпы, старик или ребенок,
На исповедь пришел, да взял и проболтался…
(В явном помешательстве.)
Не ты ли сам признаний домогался?
На исповеди мне не ты ли ставил сети?
Ксендз
Ну, а к чему нам измышленья эти?
Хоть и запутана в клубок необычайный
Твоя печаль, однако тот, чье зренье
Еще способно видеть чувств движенье,
Сумеет все понять и смысл распутать тайный.
Отшельник
Ты прав! Но такова натура человечья:
Боль тайны целый день в груди людской таится,
Однако человек во сне заводит речи….
А тут-то обо всем он и проговорится!
Со мной бывали случаи такие…
Пришел домой я после первой встречи,
Ни слова не сказал я никому в тот вечер
И молча спать пошел. А после этой ночи
Мать утром говорит: «Уж набожен ты очень!
Чем это объяснить? Ведь пресвятой Марии
Ты молишься {137} всю ночь, вздыхаешь, что-то шепчешь!»
Я понял. Запер дверь я вечером покрепче.
Но осторожным быть возможности не стало —
Нет спальни у меня, сплю нынче где попало
И часто брежу я… Мысль, как по морю, мчится!
Погаснет свет и снова разгорится,
И чьи-то лица возникают,
В одно они стремятся слиться
И исчезают…
Но этот лик не может в бездне скрыться:
Лежу ли на песке, гляжу ль в земные недра,
Он, будто месяц на волнах, струится,
Недосягаемый, — сиянье льющий щедро;
Взгляну я ввысь — и вижу лик похожий:
Он в небесах летит, как будто ангел божий,
И, как орленок, распушивши перья,
(смотрит вверх)
Он замирает между туч высоко,
Чтоб, прежде чем низринуться на зверя,
Его еще с небес пронзить стрелою ока;
Трепещет над поверхностью земною
Он, как за крылья к небу пригвожденный,
Как будто бы в сетях в голубизне бездонной…
…Так именно она сияет надо мною!
(Поет)
День ли в солнечном сиянье,
Ночь ли в черном одеянье,
Я взываю: «Где ты, где ты?»
Ты со мной, и не при мне ты!
Когда она вот так встает перед глазами,
В листве лесной, между цветами полевыми,
Велю себе молчать, — слова родятся сами,
И вдруг, не выдержав, промолвлю это имя.
А этого и надо негодяям,
Подслушают и крикнут: «Всё мы знаем!»
И кинутся разбалтывать об этом…
Я помню: дождь прошел перед рассветом,
Туман, как снег, ложился на откосы,
А на цветах уже сверкали росы,
И, завершив движение ночное,
Тонули звезды где-то в отдаленье;
Одна лишь не угасла надо мною,
Та самая, что видел каждый день я
Там, над беседкой…
(Опомнившись.)
Ха! Сбежал с холма я…
Но что я говорю! Бред романтично-страстный,
Он вызывает головокруженье…
(После паузы, вспоминает.)
Не в этот раз, а это было позже —
Такое утро… Плачу и вздыхаю,
Когда я снова все припоминаю…
Дождь лил как из ведра, и ветер был ужасный,
И в этот самый куст зеленый Я спрятал голову…
И что же?
(С кроткой улыбкой.)
Меня подслушал тот бездельник…
Не знаю, — слышал только стоны,
Иль между стонами моими
Услышал он и это имя…
Ксендз
Безумный юноша отшельник!
Ну, кто тебя подслушал?
Отшельник
(важно)
Это
Был светлячок… как человечек…
Под листиком сверкнул он где-то.
Вот этот червячок-советчик
И молвил (чтоб меня утешить!):
«Эй, головы не надо вешать!
Не надо скорби безнадежной!
Нельзя себя винить напрасно,
Что эта девушка прекрасна,
А ты с душой родился нежной!
Ведь вот и я: сияю ясно,
Зато и потухаю быстро.
Вот я выстреливаю искру,
Чтобы кустарник озарился…
Той искрой я сперва гордился,
Но убедился,
Что эта искорка — проклятье:
В добычу ящерицам злобным
Из-за нее достались братья.
И я погибну, им подобно, —
Я это знаю,
Но как предотвратить несчастье?
Никак! В моей ли это власти?
И вот, покуда жив, — сияю!»
(После паузы, указывая на сердце.)
И вот, покуда жив — сияю!
Дети
(ксендзу)
Отец! Какой рассказ чудесный!
Ты знаешь ли об этом чуде?
Ксендз отходит, пожимая плечами.
А светлячок в листве древесной,
Он может говорить, как люди?
Отшельник
А почему же нет? Возможно ли иначе?
Дитя, иди сюда. Прижми к конторке ухо.
Там душка бедная скребется, плачет
И просит трех молитв. Ага, дошло до слуха?
Ребенок
Тик-так! Тик-так! Как будто под подушкой —
Тик-так — идут часы. А что случилось с душкой?
Чего она за стенкой этой хочет?
Тик-так, тик-так — о чем выстукивает звонко?
Отшельник
Теперь он жалкий червь, лишь дерево он точит,
А был — ростовщиком!
(К червяку.)
Ну, что тебе, душонка?
(Изменяет голос.)
«О трех молитвах я прошу ребенка».
А, пан скупец! Знаком я с этим дедом:
Моим когда-то близким был соседом;
Он в золото по горло зарывался,
Он дома на засовы запирался —
Не беспокоился, что стонут на пороге
Сироты, вдовы, нищи и убоги, —
Ни корки не дал им и не швырнул монеты!
Покуда не ушел со света,
Душа его в мешках презренного металла
На дне конторки обитала.
Л потому и ныне, после смерти,
Покуда кары он достойной не отбудет,
Ворочаться он там, пищать и грызться будет.
Вы слышите, как сверлит он, как вертит!
Коль милость оказать ему хотите —
Три раза «Богородицу» прочтите!
Ксендз входит со стаканом воды.
Отшельник
(еще возбужденнее)
А что? Ты слышишь голос духа злого?
Ксендз
О, милосердный бог! Что выдумал ты снова?
(Озирается.)
Ведь нет же ничего. Темно кругом и глухо.
Отшельник
Услышишь! Только лишь наставь получше ухо!
(Ребенку.)
Что, детка? Духа писк дошел тебе до слуха?
Ребенок
Отец, ведь верно, говорит там кто-то!
Отшельник
Что скажешь?
Ксендз
Дети, спать! Мерещится вам что-то!
Нигде — ни шороха. Кто страх на вас наводит?
Отшельник
(с улыбкой детям)
Природы голоса до старцев не доходят!
Ксендз
Брат, вот тебе вода! Возьми в ладонь водицы —
Пусть буйное чело немного охладится!
Отшельник
(берет воду, умывается, в это время часы начинают бить; после нескольких ударов отшельник проливает воду и смотрит, неподвижный, серьезно и мрачно)
Вот десять бьет!
Поет петух.
Петух поет! Знак первый!
Одна свеча гаснет.
Срок близок. Первый свет угас.
Знак верный! Осталось два часа…
(Начинает дрожать.)
Как холодно!
Между тем ксендз не без удивления смотрит на свечу.
Что, вьюга
Иль дождь на улице?
(Идет к печи.)
Я где?
Ксендз
Ты в доме друга!
Отшельник
(придя в себя)
Я напугал тебя? Ведь я, в наряде диком,
Ворвался в дом чужой, всех потревожил криком!
Болтал?.. Ах, позабудь, о чем вели беседу!
Я бедный путник. Я с чужбины еду.
(Осматривается и приходит в себя.)
Ах, в юности еще, давным-давно когда-то,
До нитки обобрал меня
(усмехаясь)
злодей крылатый,
Лохмотьями, тряпьем теперь прикрыты плечи.
(Обрывает листья, поправляет платье; жалобно.)
Сокровища мои украл злодей проклятый!
В невинность кутаюсь. Прикрыться больше нечем!
Ксендз
(который не отрываясь глядел на свечу, отшельнику)
Ты успокойся!
(Детям.)
Кто тут гасит свечи?
Отшельник
Чудес не ждешь? Так жди от разума ответа!
Природа, как и мы, таит свои секреты.
(С жаром.)
Не могут разрешить кое-каких вопросов
Не только простаки, но — ксендз, мудрец, философ!
Ксендз
(берет его за руку)
О сын мой!
Отшельник
(растроганный и удивленный)
Сын? Как молния, твой голос:
Мрак озарен, и память пробудилась!
(Присматривается.)
Да, узнаю тебя, и этот дом я знаю.
Ты — мой второй отец! Отчизна дорогая!
Как детки выросли! Как все переменилось.
И у тебя, отец, седой я вижу волос!
Ксендз
(с волнением берет свечу, вглядывается)
Как? Знаешь ты меня?.. Он?.. нет же… быть не может!
Отшельник
Я — Густав!
Ксендз
Густав! Ты? О всемогущий боже!
(Обнимает его.)
Мой ученик? Мой сын!
Густав
(обнимает ксендза, глядя на часы)
Отец, еще могу я
Обнять тебя… а через час… уйду я
В тот дальний край, куда и ты, мой отче,
Пойдешь, хоть и идти, быть может, не захочешь!
Ксендз
Откуда ты пришел? Твой вид! Одежда эта!
Ты должен объяснить, зачем, куда ты скрылся?
Как будто утонул, сквозь землю провалился!
Не написать письма! Не переслать привета!
И столько лет отсутствовать!.. О боже!
Ты, Густав! Ты, краса и гордость молодежи!
Каким ты был тогда прелестным мальчуганом!
И вот теперь… В таком ты виде странном?
Густав
(с гневом)
Старик! Уж если мы друг друга попрекаем,
Знай, ты убил меня! Читать меня учил ты,
И книги чудные передо мной раскрыл ты,
И книгу естества… Вот этим и убил ты!
Ведь адом сделал мир ты для меня…
(С печальной улыбкой.)
и раем!
(Громко, с презреньем.)
А это — лишь земля!
Ксендз
Что слышу! Бог свидетель —
Я не губил тебя. Я только добродетель
Внушал тебе. Я пекся, как о сыне!
Густав
Вот именно по этой лишь причине
Тебе, отец мой, многое прощаю!
Ксендз
Ах, Густав! Об одном всегда молил я бога —
Чтоб встретиться нам снова привелось бы…
(Обнимая.)
Густав
(Смотрит на свечу.)
Обнимемся еще!
Сейчас свеча другая
Погаснет! Бог твою исполнил просьбу!
Уж поздно…
(Смотрит на часы.)
а длинна обратная дорога!
Ксендз
Ты завтра все свои опишешь приключенья!
Теперь же отдыхай! Спать надобно ложиться.
Густав
Спасибо. Не могу принять я приглашенья:
Я не имею средств с тобою расплатиться.
Ксендз
Что?
Густав
Проклят, кто живет на даровщинку!
Все нужно оплатить… И если не работой, —
По крайней мере, чувствами, заботой,
Слезами! Ведь господь за каждую слезинку
Воздаст! Но я, пройдя края воспоминаний,
Где каждый уголок так много взял рыданий,
Оставил там все чувства, слезы, вздохи.
Брать в долг, чтоб не отдать, — способны лишь пройдохи!
(После паузы.)
Недавно посетил я дом покойной мамы {138} .
Все, все разрушено. Едва узнал я прямо!
Руины, пустошь, тлен, разбитые калитки,
В траве перед крыльцом лежат паркета плитки.
Полынь, чертополох — одни в усадьбе гости.
Царит молчание, как в полночь на погосте!
И вспомнилось, как этими местами
В былые дни я возвращался к маме.
Привет я слышал ото всей округи:
Еще за городом дежурят наши слуги.
Братишка с сестрами на площадь выбегают:
«Ах, Густав, это ты!» Коляску окружают,
Гостинцы получив, несутся с упоеньем,
А на пороге мать стоит с благословеньем,
И школьные друзья спешат пожать мне руку…
А нынче — пустота! И — ни души, ни звука!
Вдруг лай послышался. Есть все же в доме житель.
Да это верный Крук, наш пес, наш охранитель!
Ведь лучшим сторожем в усадьбе ты считался!
Один из всех друзей и близких ты остался,
Состарился, а все ж хранишь ты от кого-то
Дом без хозяина и без замка ворота.
«Крук!» Прыгнул мне на грудь, услышав зов нежданный,
Завыл и на землю свалился бездыханный!..
Тут свет мелькнул в окне. Вхожу я. Что такое?
Чей там фонарь горит в глубокой тьме покоя?
Там — вор! Топор — в руках. Гляжу я — что-то рубит!
Остатки прошлого вконец, проклятый, губит.
Где ложе матери стояло — место это
Он рушит топором, дробит куски паркета.
Схватил его! Дрожит! Глаза на лоб полезли.
А я? Заплакал я. И будто бы воскресли
Тут тени прошлого… Но вот и жизни признак:
Старуха страшная, похожая на призрак.
Ей показался я, наверно, тоже тенью, —
Шатается она, кричит она в смятенье.
«Не бойся! С нами бог. Ты, дорогая, кто же?
Зачем среди руин ты оказалась тоже?»
«Я нищая, — она мне молвит со слезами, —
Я в доме здесь жила когда-то с господами.
Ах, память вечная добрейшим людям этим!
Но счастья не дал бог ни им самим, ни детям:
Погибли, разбрелись. Пустыня в этом доме!»
«Где ж барич молодой?» — «Должно быть, тоже помер!»
За сердце взялся я и замер у порога.
Так, значит, все прошло?
Ксендз
Кроме души и бога!
И радость и печаль пройдут по божьей воле.
Густав
У дома твоего, вот здесь, при этой школе,
И на дворе с детьми пересыпал песочек.
Купались в речке мы и бегали в лесочек,
И там из птичьих гнезд раздобывали яйца,
И со студентами играли здесь мы в зайца.
И в рощице вон той сидели час за часом,
Гомера слушая и рассуждая с Тассом.
Под Веною с тобой мы были, Ян Собеский {139} !
Кричу я школярам: «Эй, стройтесь к лесу ближе!
Там полумесяцы встают в кровавом блеске
Над тучей басурман! Здесь — войско немцев вижу!
Наставить копья! Эй! Взять повода короче!»
Врываюсь. А за мной как молнии удары
Блеск польских сабель. Бей! И гибнут янычары,
Прочь головы летят, летят тюрбанов клочья.
Кой-кто спасается… А сколько в землю вбито!
Ударил в звезды вопль, сквозь пыль гремят копыта.
Под самый вал враги отброшены далеко!
…Туда она пришла взглянуть: играют дети.
Увидел я ее под знаменем Пророка, —
И умерли во мне и Готфрид {140} и Ян Третий.
Так сделалась она владычицей моею,
Живу лишь для нее, живу я только ею!
Повсюду чудятся черты ее живые:
Здесь дивный лик ее я увидал впервые,
Здесь удостоен был впервой ее приветом,
Цветы я для нее сбирал в лесу вот этом,
Здесь на пригорке мы Руссо читали вместе,
Беседку для нее воздвиг на этом месте,
Любила с удочкой вот здесь она склоняться
Над речкой, где форель, где карпы серебрятся.
А нынче!..
Ксендз
Плачь; но знай, что скорбь воспоминаний
Порой съедает нас, но времени движенья
Не остановит, нет!
Густав
И после всех страданий,
И после стольких лет скитаний, испытаний
Вернулся я сюда в ужасном положенье!
Вот камень, в детстве ты играл которым…
С тем камнем не хотел ты расставаться,
Ты взял, пронес его по всем земным просторам
И вот принес назад затем, чтоб убедиться,
Что на одно лишь нынче он годится —
Стать изголовьем гробовым для старца.
О ксендз, коль не заплачет этот камень
Отчаянья горчайшими слезами —
Брось этот камень прямо в адский пламень!
Ксендз
Нет горечи в слезах, коль смешан со слезами
Нектар божественный — о прошлом счастье память.
Свет милосердия струит слеза такая,
Отрава горькая — вот слезы негодяя!
Густав
Так слушай же! Я вновь пошел бродить по саду,
Вдыхал такую же вечернюю прохладу,
И в небе надо мной обычное сиянье
Лил бледный месяц, и сверкали росы,
В лугах туман снегоподобный несся,
И звезд ночное кончилось блужданье,
Они тонули в синеве глубоко…
И вот: как ветарь, горит звезда востока,
И то же чувство жжет, но лишь ее здесь нету!
В беседке легкий шум… Уж не она ли это?
Нет. Это шум листвы… Шуршит она уныло.
Беседка! Колыбель ты счастья и могила!
Здесь я нашел, здесь — потерял! Кто знает —
Быть может, здесь вчера она гуляла,
Вот этим самым воздухом дышала?
Гляжу кругом. Напрасно взор блуждает,
Лишь крохотного я увидел паучонка:
Намереваясь двинуться куда-то,
Он свесился с листка на паутинке тонкой…
Да, оба связаны мы с миром слабовато!
Скамейку прежнюю увидел я в беседке,
Сухие листики на ней, сухие ветки,
Букетик брошенный, какая-то травинка
И — моего листка другая половинка!
(Достает листок.)
Да, этот самый лист! Я вспомнил: «Будь здорова!»
Ты здесь, мой старый друг! Вот встретились мы снова!
И ласкова беру я этот листик в руки:
Ну, как она живет? Не сохнет от разлуки?
Чем забавляется? Встает не слишком рано?
Что любит исполнять она на фортепьяно?
Гуляет где она? Сидит в какой из комнат?
Румянец скромности пылает ли, коль вспомнит
Она меж дел своих и обо мне, далеком?
И вспоминает ли меня хоть ненароком?
Что слышу? Вот мне казнь за все расспросы эти!
(Со злобой бьет себя по лбу.)
В замужестве!..
(Поет.)
Вначале!..
(Обрывает песню, к детям.)
Пойте, дети!
(Поет.)
Та девушка вначале
И день и ночь в печали…
Хор детей
Так любит, обожает —
Все время вспоминает!
Густав
Потом — в день только разик,
А после — только в праздник!
Хор детей
Так любит в самом деле,
Что вспомнит раз в неделю!
Густав
И впредь не забывает —
Раз в месяц вспоминает!
Хор детей
Добра! Не забывает —
Раз в месяц вспоминает!
Густав
Ручьи стремятся полем,
Мы память не неволим:
Пусть вспомнит в год хоть разик —
На пасху, в светлый праздник!
Хор детей
Мила, не забывает,
Раз в год — а вспоминает!
Густав
(указывая на листок)
Ей даже памяток моих уже не надо!
Забыта прошлого последняя частица!..
А рядом… Рядом, за решеткой сада,
Сияющий дворец во мраке громоздится.
Мне изменил мой шаг. Идти так трудно было,
Но все ж меня влекла неведомая сила.
Из сада темного туда, к дворцу, я вышел
И крики кучеров и стук колес услышал.
И сквозь хрусталь окна я вижу: гости в зале.
Играют и поют… Чей праздник там справляли?
Тост! Имя слышу я… Чье имя? Не скажу я!
«Да здравствует!» — кричит там кто-то, торжествуя.
И много сотен уст крик повторяют снова:
«Да здравствует!» И я прибавил: «Будь здорова!»
И ксендз, я слышу, выступает с речью:
Сказал он здравицу, назвав другое имя…
(Как бы всматривается в двери.)
Воспоминания! Убит, убит я ими!
И кто-то… Не она ль?.. Не знаю, не отвечу —
Быть может, и она… благодарит любезно…
И тут передо мной как бы разверзлась бездна,
Слепой от ярости, напряг я, помню, плечи,
Чтоб высадить окно… и наземь повалился
Без чувств…
(После паузы.)
Нет! Я не чувств… я разума лишился!
Ксендз
Ты добровольных мук искал, несчастный!
Густав
Там веселились. Я, как труп безгласный,
Лежал в траве, слезами орошенной:
Мученья и любви контраст ужасный!
Все кончилось. Я был как оглушенный.
Молниеносный миг. Он бесконечно длится…
Кровавый день вставал, томительно пылая…
В день Страшного суда все это повторится!
(После паузы.)
Так смерти ангелом я изгнан был из рая!
Ксендз
Ты боль не береди в полузажившей ране!
Старо, но верно предостереженье:
Что кончилось, то снова не настанет —
Вот каково господнее решенье!
Густав
(печально)
Нет! Друг для друга мы! Звезда одна и та же,
Когда родились мы, зажглась в ночи над нами.
Мы сходны внешностью, и равны мы летами,
Одно и то же думали мы даже,
Одно и то же по душе нам было,
Одно и то же нас и отвращало.
Объединяло нас одно начало.
(С глубокой печалью.)
Бог завязал узлы, а ты их разрубила!
(Громче, гневно.)
О женщина! Создание пустое!
Пушинка на ветру! Ты внешней красотою
Внушаешь зависть ангелам крылатым,
Но как бездушна ты! Ослеплена ты златом!
Кубышка почестей, сияя и блистая,
Но так же, как и ты, внутри совсем пустая,
Слепит твои глаза… Так пусть же станет златом
Все, что ты тронешь сердцем и устами!
Целуйся, обнимайся с хладным златом!
И все же, если скажут мне сегодня:
«Вот лучшая из девушек прелестных!
Тебе отдать ее — решение господне,
Она прекраснее всех ангелов небесных,
Прекрасней той, твоей, прекрасней грез поэта!» —
Я все-таки, в обмен на совершенство это,
И взгляда твоего не променяю!
И если б за прельстительницей тою
Приданое поплыло золотое —
Все клады Тахо {141} , все услады рая
С небесным царством вместе, — и тогда я
На все это сверкание пустое
Ни взгляда твоего не променяю!
И даже не взгляну! А если б та девица
Просила хоть ничтожную частицу
Той жизни, что тебе дарю сполна я, —
Не захочу ни на единый день я
Моей любовью с нею поделиться
И даже на одно мгновенье!
(Сурово.)
А ты? С холодным сердцем, с безразличным взглядом
Моей погибели ты вымолвила слово.
Костры ты без числа во мне воспламенила
На вечное мое мученье!
Они горят меж нами вечным адом.
О соблазнительница! Ты меня убила!
Пусть небеса казнят тебя сурово,
Я тоже не прощу… Не дам я отпущенья.
Иду! Пускай дрожат повинные в измене!
(Доставая кинжал и злобно усмехаясь.)
Паны вельможные! Вот штучка пресмешная!
Для тостов свадебных вам нацежу вина я!
О дева-выродок! Я твой венец сумею
Сорвать и, как петлю, надеть тебе на шею!
Иду! Сгребу тебя и брошу в пламень ада,
Как собственность.
(Останавливается и задумывается.)
Но нет! Для этого ведь надо
Быть все ж намного злей, чем дьявол самый лютый!
Прочь этот нож!
(Прячет.)
Пусть с каждою минутой
Все злей и злей казнят тебя воспоминанья!
Ксендз уходит.
Пусть ранят совести кинжалы!
А я, не убивая и не раня,
Без всякого оружья в эти залы
Войду и полюбуюсь просто,
Как возглашают свадебные тосты
Гуляки, золотом сверкая!
В дерюге этой безобразной,
С листвой, с травою в гриве грязной
Войду и стану у стола я…
Как удивились все! Встречать идут толпою.
И все они пьют за мое здоровье,
Садиться просят: я ж стою скалою,
Молчу в ответ на пустословье.
Кружат танцоры, шпорами бряцая,
На танец просят гостя дорогого:
«Повеселитесь!» Я в ответ — ни слова!
Засохший листик я в руке сжимаю.
Тут, в ангельском своем очарованье,
Она подходит: «Гость мой, кто б ты ни был,
Ты дорог мне! Скажи, откуда прибыл?
Как звать тебя?» И ей в ответ — молчанье.
Молчу. И лишь пронзаю взором,
Вот этим взором, яд змеи в котором!
Взор ненавидящий ужалит ядовито!
Удар почувствуешь, хоть будь ты из гранита!
Вопьюсь, как адский дым, под трепетные веки,
Запечатлеюсь в памяти навеки.
Мысль омрачу твою на целый день я,
И ночью я твои нарушу сновиденья!
(Медленно, с нежностью.)
Но нет! Она нежна, как на травинке где-то
Легчайшая весенняя пушинка:
Колеблется она, зефирами задета,
Опасна для нее ничтожная росинка;
Ее волнует каждое движенье
И обижает слишком резкий голос,
И угасает вся ее веселость,
Когда печаль по мне пройдет хотя бы тенью.
Отлично понимаем мы друг друга:
Один подумает — другому все известно.
Не выйдем из единого мы круга:
Так меж собою связаны мы тесно,
Что, если только чувство возникало
В моей душе, — тотчас оно чудесно
Ей прямо в сердце проникало
И, возвратясь, в моих глазах сверкало,
Как бы в зеркалах отраженье.
Нет! Не нарушу я ее покоя,
Я маскою судейской не закрою
Лица влюбленного. К чему тут осужденья!
Что сделала она такое?
Чем, чем она передо мной грешила?
Быть может, в заблуждение вводила,
Лукавыми словами обольщала?
В чем присягала мне? Что обещала?
Иль, может быть, она заманивала взглядом?
О нет, — ни наяву, ни в сновиденье!
Я сам питал свой бред! И с самого начала
Я сам готовил яд, сам отравился ядом!
К чему ж безумствовать? Имею ли я право?
Что, собственно, моя ничтожная особа?
Где добродетели? Чины? Почет и слава?
Ведь ничего! Одна любовь до гроба.
Я понимаю это! Никогда ведь
Взаимности твоей не смел я добиваться!
Просил лишь взглядом не оставить
И по соседству оставаться,
Как с кровным кровная, — сестричка с братом.
Я помирился даже бы на этом!
«Вот видел я ее перед закатом,
Увижу снова с завтрашним рассветом».
Быть утром, днем и вечером с ней рядом,
Сказать ей «добрый день» и обменяться взглядом —
Вот счастье!
(После паузы.)
Но напрасно увлекаюсь!
Ты — под ревнивым взором хитрой стражи.
Грозят мне жалом, если приближаюсь,
Чуть что — уйти, исчезнуть мне прикажут…
Что ж, умереть?
(Печально.)
О люди! Вы из камня!
Никто из вас почувствовать не может,
Как смерть отшельника страшна. Никто глаза мне
Не подойдет закрыть — уснуть мне не поможет,
Щепоть земли никто на гроб мой не положит,
Над гробом не прольет слезинок скуповатых,
И к дому вечности не будет провожатых.
О, пусть бы это все тебе хотя б приснилось,
Хотя бы лишь на час, но в траур облачилась
Ты в память о моей невыносимой пытке.
Пусть был бы траур тот не толще черной нитки!..
Но слезка жалости блеснет, быть может, все же.
«Он так меня любил!» — прошепчешь ты, быть может.
(С дикой иронией.)
Стой, жалкий птенчик, стой! Брось бабьи причитанья!
Тебе ль, счастливчик, плакать перед смертью?
Все взяли небеса — все, все, до основанья,
Но все же не отдам последних крох сознанья!
При жизни не просил я подаянья,
И, мертв, не попрошу я милосердья!
(Решительно.)
Ты — госпожа себе. Так будь еще сильнее.
Забудь! Забуду я!
(Смущенно.)
Мне безразличен взор твой…
(Задумчиво.)
Ее черты… темнее и темнее,
Как будто льдами вечности затерты.
Безумство прошлого я презираю.
(Пауза.)
А что вздыхаю?.. Да, о ней я вспоминаю!
О ней прекрасно помню я и мертвый!
Ведь вот она! Вот здесь! Меня не покидает.
Рыдает… Слезка блещет на реснице!
Так искренно слезинка серебрится.
(С грустью.)
Плачь, милая! Твой Густав умирает.
(Решительно.)
Смелее, Густав! Сталь уже сверкает!
(Поднимает кинжал; печально.)
Не бойся, милая. Он вовсе не боится!
С собой он ничего не забирает!
Останутся тебе веселье и богатство,
Оставлю я тебе всю жизнь, весь мир, всю радость!..
(С бешенством.)
Блаженствуй!.. Все твое!.. Мне ничего не надо!
Ни слезки я твоей не стану домогаться!
(Ксендзу, который входит со слугами.)
Послушай, ксендз, коль встретишься ты вскоре…
(с нарастающей резкостью)
С прелестнейшею девушкою этой…
Нет… с женщиной… И если в разговоре —
Как умер я? — вдруг спросит, то в ответ ей
Не говори, что умер я от горя!
Скажи, что был румян, сверкал веселым взором,
Что никогда не вспоминал любимой,
Что был картежник я неутомимый,
Что слыл я пьяницей, что был танцором…
И ногу вывернул…
(ударяет ногой)
вот так танцуя где-то.
Причиной смерти послужило это!
(Убивает себя.)
Ксендз
Иисус, Мария! О, побойся бога!
(Хватает его за руку, Густав стоит; часы начинают бить.)
Густав
(борясь со смертью, смотрит на часы)
Цепь шелестит… Одиннадцать! В дорогу!
Ксендз
О Густав!
Петухи поют второй раз.
Густав
Петухи вторично закричали.
Кончины близок час!
Часы кончают бить, вторая свеча гаснет.
Вторично свет погас…
Конец печали!..
(Вынимает кинжал из раны и прячет.)
Ксендз
Во имя божье помогите, братья!
Кинжал он в грудь вогнал до рукояти,
Пал жертвою безумия!
Густав
(с холодной улыбкой)
Едва ли!
Пал, да не падаю!
Ксендз
(хватая его за руки)
Господь, прости злодея!
Густав
Не беспокойся. Говорю тебе я:
Грех сотворять такой могу не каждый день я.
Свершилось — осужден, — и лишь для поученья
Я вновь воспроизвел, что сделано вначале.
Ксендз
Что это?
Густав
Штучки. Чары. Наважденье!
Ксендз
Ах, волосы мои сегодня дыбом встали!
Едва хожу. Оставь же эти бредни!
Во имя господа скажи: что это значит?
Густав
(глядя на часы)
Был час любви. Был час печали. Начат
Час предостереженья. Час последний…
Ксендз
(хочет его усадить)
Ложись! Ах, как меня все это взволновало!
Дай раны осмотрю.
Густав
Даю тебе я слово
До Страшного суда не обнажать кинжала.
Не беспокойся. Жив-здоров я снова.
Ксендз
Ей-богу, не могу понять я, в чем тут дело!
Густав
То — не обман! Есть ценное такое
Оружье, что не поражает тела,
Но насмерть расправляется с душою.
Таким оружьем я убит два раза…
(Помолчав с улыбкой.)
При жизни были им два женских глаза.
(Мрачно.)
А после смерти я убит моими
Раскаяньями!
Ксендз
Эй, ответь во имя
Отца, и сына, и святого духа —
Жив ты иль мертв? Мороз идет по коже!
Глаза твои бельмом покрыты… Боже!
Ты что — лишился зрения и слуха?
И пульса нет! Как все на смерть похоже!
В чем дело? Говори!
Густав
О том узнаешь позже.
А выслушай сейчас, зачем я в мир явился…
Когда я стал у твоего порога,
Ты с детками за мертвецов молился,
Для них просил ты милости у бога.
Ксендз
(хватает распятие)
Да, надо кончить…
(Привлекает детей к севе.)
Густав
Стой! Скажи без лицемерья,
В ад и чистилище ты веришь ли?
Ксендз
Я верю!
Всему, что говорит учение Христово
И учит церковь-мать, я верю слово в слово!
Густав
А предков набожных ты веру разделяешь?
Ах, день поминок! Славный праздник Дзяды, —
Зачем обряд ты этот упраздняешь?
Ксендз
В язычестве тот праздник взял начало;
Бороться с суеверьем без пощады
И просвещать народ мне церковь приказала {142} .
Густав
(указывая на землю)
Однако просят те, чей голос слушать надо!
Прислушайся к их просьбе благосклонно!
Верни нам Дзяды. У господня трона,
Где весят целиком и без изъятья
Всю нашу жизнь, до крошечки единой, —
Одна слеза слуги над гробом господина
Важней, чем лживые некрологи в печати,
Наемная толпа и траур катафалка.
Ведь, коль сородича и впрямь народу жалко,
Народ ему свечу поставит над могилой, —
Та свечка стоит грош, но светит с большей силой,
Чем тысячи лампад, зажженных лицемерно
В фальшивом трауре… И знаю я наверно —
Коль на могиле горсть муки оставят,
И если принесут творог и мед пахучий,
То это душу напитает лучше,
Чем самый модный бал, что на поминках правят
Наследники, слетевшись целой тучей!
Ксендз
Ни слова! Дзяды — сборища ночные
На пустырях, в часовнях, в склепах старых.
Обряды богохульные, блажные,
Чтоб оставалось общество во мраке.
Отсюда эти россказни и враки
О духах ночи, упырях и чарах!
Густав
Да? Мир бездушен? Ты такого мненья?
(С иронией.)
Мир, значит, как скелет? Но кто ж привел в движенье
Все эти тайные соединенья?
Кто этот врач? Иль вправду в этом мире,
Как будто бы в часах, все движут только гири?
(С улыбкой.)
Вам разум показал пружины и колеса,
А вот руки с ключом — узреть не довелося!
Когда б сорвал ты с глаз земное покрывало,
То не одна бы жизнь перед тобою встала!
Нет, этих жизней целая громада
Стремится хлынуть мертвой массой света.
(Входящим в комнату детям.)
Приблизьтесь, дети, вот к конторке этой!
(К конторке.)
Скажи, душа, что тебе надо?
Голос из конторки
Я трех молитв прошу!
Ксендз
(пораженный)
Викария будите!
Оделось слово в плоть!.. О боже!.. Всех зовите!..
Густав
Стыдись, стыдись, отец! Где вера? Где твой разум?
Распятие сильней всех домочадцев разом,
Богобоязненным ничто не страшно в мире!
Ксендз
Чего же хочешь ты?.. О, хитрости упырьи!
Густав
Чего же мне просить? Просящих много всюду!
(Ловит у свечи мотылька.)
А! Мотылек? Вы, сударь мой, откуда?
(Ксендзу, показывая мотылька.)
Крылатый рой! На грани тьмы он где-то…
Все истины лучи они при жизни тушат,
Настанет Страшный суд — пойдут во тьму за это.
Но, ненавидя свет, должны стремиться к свету
Их осужденные, блуждающие души —
Жестокой это им является расплатой.
Вот этот мотылек, весьма щеголеватый,
При жизни был царек, возможно — пан богатый:
Его роскошных крыльев шевеленье
Бросало тень на город и селенья.
А этот вот — кривляющийся, черный,
Был цензором. Упорный, глупый, вздорный,
Он облетал цветы изящного искусства,
Чернил он красоту, возвышенные чувства.
Все, все губил, что было в ноле зренья,
Любую прелесть ядовитым жалом
Высасывал, а зернышко науки
В зародыше нещадно убивал он,
В него вонзая зуб гадюки!..
А эти, что, зудя, снуют в кромешном мраке, —
Льстецы больших вельмож, чернильные писаки.
Куда прикажет им лететь хозяйский голос,
Где пакостить велит — туда они и мчатся
И всходы первые и зрелый колос
Грызут, чтоб вновь посевам не подняться.
Они — как саранча… За насекомых этих
И «Богородицы» прочесть не стоит, дети!
Но кое-кто и впрямь достоин сожаленья!
Их звал друзьями ты, считал учениками;
К полету сам толкнул ты их воображенье;
Искусно раздувал природное их пламя…
И кара им была за эту жизнь какая, —
С порога вечности тебе я объявляю.
Вновь втиснул жизнь свою я в три коротких часа
В расчете, что тебя предостеречь удастся.
Поминок и молитв другим дари отраду,
А мне теперь одних воспоминаний надо.
Вся жизнь моя была достаточно суровой
Расплатой за грехи. И предан казни новой
Иль награжден я здесь — об этом я не знаю.
Я помню лишь ее. Все прочее отрину!
Кто на земле познал всю радость рая,
Кто отыскал свою вторую половину,
Кто светской жизни мог переступить границу,
Кто от любви душой томится
И гибнет от любовного смятенья, —
Тот одинаково и после погребенья
Существованье личное теряет
И остается только тенью
Близ той, кого он обожает!
Кто верен был тебе, господь небесный,
Тот славу в небе разделил с тобою,
Кто был с лукавым — пожран вечной бездной,
Томится в ней, как все на свете злое!
Но ангела я подданный. Такая У
дача выпала! Жалеть мне не придется.
Обоим нам грядущее смеется.
Вблизи возлюбленной я, точно тень, блуждаю,
Бываю в небесах, но и в аду бываю.
Коль вспомнит обо мне, вздохнет, прольет хоть слезку
Я легким ветерком колеблю ей прическу,
К ее груди незримо приникаю,
Касаюсь уст и пью ее дыханье.
Тогда я в небесах…
Но разве вы забыли?
Ох, помните вы все, которые любили,
Что значит ревности пыланье!
Здесь долго буду я блуждать неутомимо,
Пока господь ее не позовет в объятья.
На небо тень моя за ангелом любимым
Прокрадется тогда… и кончу здесь блуждать я.
Часы начинают бить.
(Поет.)
Слушайте же все и разумейте,
Знайте — так господь повелевает:
Кто на небе был хоть раз до смерти,
Мертв, туда не сразу попадает!
Часы кончили бить, петух поет, лампада перед образом гаснет. Густав исчезает.
Хор
Слушайте же все и разумейте,
Знайте — так господь повелевает:
Кто на небе был хоть раз до смерти,
Мертв, туда не сразу попадает!
«Фарис»