С небесной песней самой ранней Примчался жаворонок звонкий; Цветочек ранний на поляне Блеснул под золотистой пленкой. Я Цветочек милый, рановато! Еще морозом полночь веет, Еще в дубравах сыровато И плесень на горах белеет. Прижмурь златые огонечки, Под матушкин подол укройся, Зубочков инея побойся, Страшна роса холодной ночки! Цветочек Как мотыльки, родясь с рассветом, Мы к полдню гибнем. Больше счастья В одном апрельском миге этом, Чем в целых декабрях ненастья. Коль дар богам воздать ты хочешь, Друзьям своим, своей любимой Вплети меня ты в свой веночек, И будет дар незаменимый! Я Средь чахлых травок перелеска Ты вырос, о цветочек милый; В тебе ни мощи и ни блеска, Так чем ты мил, цветочек хилый? Чем? У тюльпана есть корона, Весь облик лилии – державен, У розы – расписное лоно, У зорь – огонь… А ты чем славен? И почему ты полон все же Надеждою несокрушимой, Что будешь ты всего дороже Моим друзьям, моей любимой? Цветочек Твои друзья мне будут рады Весны посланцу, ангелочку; Ведь дружбе блеска и не надо, Ей тень любезна, как цветочку! Достоин ли я доли этой? Ах, очи неземной Марыли За молодости первоцветы Лишь первой слезкой отдарили!

Девушка, что ты? – И не ответит. Нет ни души здесь. Ну что ты? Тихо местечко. Солнышко светит, С кем говоришь ты в эти минуты? Руки простерла к кому ты? – И не ответит. То в пустоту ненароком Смотрит невидящим оком, То озирается с криком, То вдруг слезами зальется. Что-то хватает в неистовстве диком, Плачет и тут же смеется. «Здесь ты, Ясенько? Вижу, что любишь, Если пришел из могилы! Тише! меня ты погубишь, Мачеха дома, мой милый! Слышит? – и ладно, пусть я в ответе! Ты ведь не здесь – на том свете! Умер? Как страшно в сумраке ночи! Нет, мне не страшно, ты рядом, как прежде, Вижу лицо твое, губы и очи! В белой стоишь ты одежде! Сам ты холстины белее, Боже, как холодны эти ладони! Дай их сюда – отогрею на лоне. Ну поцелуй же, смелее! Умер! Прошли две зимы и два лета! Как холодна ты, могила! Милый, возьми меня с этого света, Все мне постыло. Люди все злобою дышат, Горько заплачу – обидят, Заговорю я – не слышат, То, что я вижу, – не видят! Днем не придешь ты… Не сон ли?.. Как странно! Я тебя чувствую, трогаю даже. Ты исчезаешь. Куда ты? Куда же? Рано, совсем еще рано! Боже! Запел на окраине кочет, В окнах багряные зори. Стой же! Уходит. Остаться не хочет. Горе мне, горе!» Так призывает девушка друга, Тянется следом и плачет. Голос печали слышит округа, Люди толпятся, судачат. «Богу молитесь! – твердят старожилы. Просит душа о помине, Ясь неразлучен с Карусей поныне, Верен был ей до могилы». Я в это верю, не сомневаюсь, Плачу, молиться пытаюсь. «Девушка, что ты? – крикнет сквозь ропот Старец и молвит солидно: Люди, поверьте, поверьте в мой опыт, Мне ничего здесь не видно. Духи – фантазия глупой девицы, Что вы за темные души! Спятила – вот и плетет небылицы, Вы же развесили уши!» «Девушка чует, – отвечу я сразу, Люди без веры – что звери. Больше, чем разуму, больше, чем глазу, Верю я чувству и вере. Будет мертва твоя правда, покуда Мертвый твой мир настоящим не станет. Жизни не видишь – не видишь и чуда. Было бы сердце – оно не обманет!»

Когда ты держишь в Новогрудок путь, Плужинским проезжая бором, Над озером дай коням отдохнуть, Окинь его любовным взором. Ты видишь Свитезь. Гладь воды ясна, Как лед, недвижна и блестяща, И вкруг нее, как черная стена, Стоит таинственная чаща. Когда в ночи проходишь той тропой, Ты видишь небо в темных водах, И звезды – под тобой и над тобой, И две луны на синих сводах. И не поймешь: вода ли в вышину Уходит зеркалом бездонным Иль опустилось небо в глубину И там блестит зеркальным лоном. Не знаешь, то вершина или дно Во мраке берега пропали, И кажется, с мирами заодно Плывешь в неведомые дали. Прозрачен воздух, ясен небосклон, И тот обман отраден взору. Но если ты не храбрецам рожден, Не езди тут в ночную пору. Такого начудесит сатана, Таких накрутит штук бесовских! И вспомнить – страх! Всю ночь лежишь-без сна, Послушав былей стариковских! То, словно люди в страхе гомонят, Из бездны шум идет великий, Валит столбами дым., гремит набат, Оружья звон и женщин крики. Вдруг дым пропал, стихает гром и звон, И только смутно шепчут ели, И, словно над покойником псалом, В пучине жалостно запели. Что это значит? Кто ж ответ вам даст? На дне ведь люди не бывали. Болтают всякое – кто что горазд, А правда есть ли в том? Едва ли. Плужинский пан, тот самый пан, чей дед И прадед Свитезью владели, И сам все думал и держал совет: Как разобраться в этом деле? С заказом в город он послал людей, Большие сделал там закупки, И мастерят уж невод в сто локтей И строят парусные шлюпки. Тут я сказал: «Бог да поможет вам, Ему усердно помолитесь». Пан дал на мессу, в Цирин съездил сам, И ксендз приехал с ним на Свитезь. На берег вышел, свой надел орнат, Все окропил и помолился. Нам подал знак, гребцы взмахнули в лад И с шумом невод погрузился. Уходит вглубь, и поплавки за ним, Как будто под водой и дна нет. Канаты напряглись, мы все глядим; Неужто ничего не тянет? Но невод тяжко из воды идет, Так тяжко, словно тащит глыбу. Сказал бы, – да поверит ли народ, Какую выловили рыбу. Не рыбу, нет, – болтать не стану зря, Из волн красавица явилась. Уста – кораллы, щеки как заря. Вода с кудрей льняных струилась. На всех тут страх напал. Иной бежит, Иной стоит белее мела. Она под воду скрыться не спешит И молвит ласково и смело: «О юноши! То знает весь народ: Никто в задоре безрассудном Веслом не смел коснуться этих вод Он потонул бы вместе с судном. Ты, дерзкий, также и твои челны Истлели б скоро под волнами, Но здесь твой дед и прадед рождены, И ты единой крови с нами. Так знай, хоть любопытство – ваш порок, Но вы призвали божье имя, И быль об этом озере вам бог Устами огласит моими. Когда-то здесь, где тростники шуршат, Где царь-травой покрыты мели, Кипела жизнь, стоял обширный град, Строенья крепкие белели. Красавиц много было в граде том, Мужей, искусных в деле бранном. И Свитезью владел тот княжий дом, Что славен доблестным Туганом. Кругом леса в ту пору не росли, Желтела на полях пшеница, И Новогрудок виден был вдали Литвы цветущая столица. Но русский царь войной пошел на нас, И осадил он град Мендога, И обуяла в этот грозный час Литву великая тревога. С гонцом письмо литовский государь Шлет моему отцу Тугану: «Ты выручал наш стольный град и встарь, Спеши, ударь по вражью стану!» Туган прочел – и приказал скликать Мужей для воинской потехи. И собралось охочих тысяч пять, При каждом – конь и все доспехи. Труба гремит – и пыль столбом взвилась: То скачет рать за княжьим стягом. Но вижу, вдруг остановился князь И в замок воротился шагом. Он говорит: «Могу ль губить своих, Чтоб князю дать помогу в брани? У Свитези ведь нет валков иных, Как только крепость нашей длани. Но если в битву мы не все пойдем Друзьям не будет обороны. А все пойдем – как защитить свой дом, Где наши дочери и жены?» И я в ответ: «Отец! Послушай дочь: Ступай! Над нами власть господня. Мне снилось, ангел огненный всю ночь Летал над городом сегодня. Мечом он Свитезь очертил твою, Златыми осенил крылами И мне сказал: «Пока отцы в бою, Не бойтесь, чада, – я над вами». И внял Туган, – за войском он спешит. Но вот уже И ночь настала. И вдруг раздался грохот, стук копыт, И крик «ура», и звон металла. Таранами по стенам замка бьют, Стреляют ядрами по сводам. И дети, старцы, женщины бегут Весь двор заполнился народом. Кричат: «Скорей ворота на запор! Спасите! Русь валит за нами! Пусть лучше смерть, но только не позор! Убьем, убьем друг друга сами!» И яростью сменяется их страх, Приносят факелы, солому, Сокровища сжигают на кострах, Огнем грозят гнезду родному. «Кто убежит – будь проклят!» Я – во двор. Унять хочу их – не умею. Благодарят поднявшего топор, Торопятся подставить шею. Но что преступней: жизнь и честь губя, Отдаться под ярем кровавый Иль душу погубить, убив себя? И я вскричала: «Боже правый! Ты видишь, нам не совладать с врагом, К тебе взываем, погибая: Пусть лучше нас убьет небесный гром, Укроет мать-земля сырая!» И белизна внезапно разлилась, Закрыла мир, как покрывало. Я опустила очи, изумясь… И подо мной земли не стало. Взгляни на луг прибрежный: это бог Избавил слабых от расправы: Он дев и жен безгрешных уберег, Их обратил в цветы и травы. Подобно белым бабочкам, цветы Парят над спящею водою. Напоминают свежестью листвы Зеленую под снегом хвою. Так белый цвет безгрешности своей Они хранят в веках нетленным. Не оскорбит их пришлый лиходей Прикосновением презренным. То был царю и всем врагам урок: Победу празднуя над нами, Иной из них хотел сплести венок, Иной – украсить шлем цветами. Но лишь к цветам притронулись они, Свершилось чудо правой мести: В недуге страшном скорчились одни, Других застигла смерть на месте. Хоть все уносит времени поток, Но быль народ не забывает: Поет о чуде, и простой цветок Он царь-травою называет». Так молвит нам – и прочь плывет она. И тонут сети, шлюпки тонут. Летит на берег с грохотом волна, Деревья в пуще дико стонут. Как бездна, хлябь разверзлась перед ней, Она исчезла в темном чреве, И с той поры никто до наших дней Не слышал о прекрасной деве.

Кто там мелькает в лунном сиянье, Кто там идет, – отзовитесь! Юноша с девой ходят в молчанье Берегом озера Свитезь. Он ей цветы в венок собирает На луговинах зеленых. Дева малиной его угощает, Знать, это пара влюбленных. Каждою ночью в травах болотных Бродит чета молодая. Юноша – это здешний охотник; Кто эта дева – не знаю. Как появилась, где и отколе Вряд ли иной угадает. Лютиком нежным явится в поле И светлячком – пропадает. «Тайну открой мне, дева, молю я, Видимся мы не впервые, Как ты попала в чащу лесную? Где же твой дом, где родные? Лето проходит, листья валятся, Солнце нам светит все реже… Вечно ли будем здесь мы встречаться, Возле озерных прибрежий? Что ты блуждаешь призраком сонным, Серною легкой, лесною? Лучше останься вместе с влюбленным, Лучше останься со мною! Малый мой домик близко отсюда, В зарослях пышной лещины; Вдоволь припасов я раздобуду, Хватит плодов и дичины!» «Стой, своевольный! – молвила дева. Помню советы отцовы: Как соловьи, щебечете все вы, К лисьим уловкам готовы. Мало я верю страстным моленьям, Хитрость предвижу мужскую: Пусть снизойду к твоим увереньям, Сдержишь ли клятву святую?» Пав на колени, горсточку праха Взял он, творит заклинанья: Страшную клятву давши без страха, Сдержит ли он обещанья? «Помни, охотник, клятву сдержи ты: Ибо кто клятву нарушит Горе тому! Не сыщет защиты, Тело погубит и душу!» Кудри венком украсила дева И, не прибавив ни слова, Прочь удалилась, тихо, без гнева, В сумрак приюта лесного. Следом охотник мчится за нею; Все-таки, как ни старался, Скрылась, дыханья ветра нежнее, Он одинокий остался. Молча идет он дикой тропою, В топях блуждает прибрежных; Тихо повсюду, лишь под ногою Изредка хрустнет валежник. К. озеру вышел неторопливо, Ходит и смотрит безмолвно. Ветер качает темные ивы, Бурно вздымаются волны. Бурно вскипели, глубь зачернела, Силы небесные с нами! Свитезь разверзся; девичье тело Вдруг поднялось над волнами. Щеки – нежнее розы румяной В свете зари золотистой; Перси, как легкой дымкой тумана, Тканью одеты струистой. «Юноша статный! Юноша милый! Девы слышны увещанья. Что ты здесь ищешь ночью, унылый, В лунном блуждаешь сиянье? Долго ли будешь бегать, вздыхая, Ты за девчонкою шалой? Только измучит юношу, злая И надсмеется, пожалуй; Верь мне, желаю только добра я. Хватит стенаний печальных! Мне лишь отдайся! Станем, играя, В водах резвиться хрустальных; Будешь над влагой озера зыбкой Ласточкой быстрою мчаться Или же рыбкой, резвою рыбкой Вместе со мною плескаться; Ночью ж, в прозрачной этой купели, Где только звезд отраженья, Будешь меж лилий, в мягкой постели, Дивные видеть виденья!» Тут распахнулись тонкие ткани, Перси манят белизною; Дева подходит легче дыханья: «Юноша! – кличет, – за мною!» Волн чуть касаясь стройной стопою, Радугой в озеро канув, Брызги рассыпав дерзкой рукою, Мчится она средь туманов. Юноша следом, стал у обрыва, Хочет идти – отступает; А голубые волны лениво Юноши ноги ласкают. Нежно ласкают, вглубь увлекают; Сердце так сладко томится, Словно стыдливо руку сжи-мает Милому другу девица. Вмиг позабыл он деву лесную, Клятву забыл, ослепленный; Кинулся в волны, буйно ликуя, Новой красой увлеченный. Дальше и дальше, страстью влекомый; Волны безумца уносят. Вот уж чуть виден берег знакомый. Вот уж охотник на плесе. Белые руки стиснул руками, Взорами тонет во взоре, Жаждет к устам прижаться устами Вольно ему на просторе! Ветер повеял, мгла расступилась, Новое диво являя. Смотрит охотник – что приключилось? Ах, это дева лесная! «Где ж твои клятвы? Где уверенья? Помнишь: кто клятву нарушит, Горе тому! Не сыщет спасенья, Тело погубит и душу! Нет, не тебе, знать, доля сулила Водной владеть глубиною. Тело сырая скроет могила, Очи засыплет землею. А твою душу адское пламя Будет терзать без пощады: Будешь томиться здесь, под ветвями, Не ощущая прохлады» Слышит охотник, смотрит тоскливо, Вдруг содрогнулся безмолвно; Ветер качает дальние ивы, Бурно вздымаются волны. Разом вскипели волны, бушуя, Полные ярого гнева: В черную бездну, в глубь водяную Скрылись охотник и дева… Волны доныне мечутся в пене, А среди топей болотных Видно: мелькают бледные тени Дева и юный охотник. В озере дева пляшет беспечно, Юноша смотрит, стеная Кто он? – Известен нам он, конечно. Кто эта дева? – Не знаю.

Село покинув родное, Бежит девица с пригорка; Распались косы волною, Рыдает горько-прегорько. Сбежала на луговину, Где речка льется неспешно, И, руки белые вскинув, Зовет она безутешно: «Красавицы водяные, Любезные свитезянки! Узнайте, сестры родные, О горе бедной селянки! Я верно любила пана, И пан твердил мне, что любит, Теперь икая желанна, Он Кшисю бедную губит. Живи же, пеблагодарный, С своею знатной женою, Но только не смей, коварный, Глумиться здесь надо мною! Ох, как несносно томиться Обманутой, нелюбимой! Меня примите, сестрицы; Но сын мой… сын мой родимый!..» Так молвив, вновь зарыдала, Ломает руки в кручине, И в омут с берега пала, И скрылась в водной пучине. А там, за. лесом, огнями Сверкает ярко усадьба; Там пан пирует с гостями, Идет веселая свадьба. Вдруг, музыку заглушая, Дитя заплакало тонко; Старик, к груди прижимая, Несет из чащи ребенка. К реке идет торопливо, Туда, где тесной гурьбою Стоят зеленые ивы, Сплетясь шатром над рекою. И став под сенью ветвистой, И плачет, и призывает: «Ах, Кшися, мне отзовись ты! Кто дитятко приласкает?» «В реке лежит мое тело, Чуть слышен отклик средь ночи, От стужи вся онемела, Песком засыпало очи; Меня по острым каменьям Несут жестокие волны; Питаюсь горьким кореньем, Росой уста мои полны». Но старый в сени ветвистой По-прежнему призывает: «Ах, Кшися, мне отзовись ты! Кто дитятко приласкает?» И что-то вдруг шевельнулось В воде – легонько, не шибко; Волна о берег плеснулась, И кверху выплыла рыбка. Собой совсем невеличка, Скользит по отмели белой, Так выскользает плотичка Из-под руки неумелой. Спина в сверкающих блестках. Бока – багряной окраски, Головка точно наперсток, Как бисер – быстрые глазки. И вдруг чешуйки раскрылись, Девичий облик являя, И косы вновь распустились, И грудь видна молодая. На щечках – алые розы… Камыш раздвинув руками, Туда, где клонятся лозы, Плывет, взмахнув плавниками. И, на руки взяв ребенка, К груди прижала родимой И вдруг запела так звонко: «Люли-люли, мой любимый!.. Затих ребенок, довольный; На сук повесила зыбку И вновь кидается в волны И превращается в рыбку. Оделась вновь чешуею, Совсем как было вначале; Плеснула – и над водою, Кипя, круги побежали… И к ночи и спозаранку, Лишь старый сойдет в долину, Являлася свитезянка, Кормила милого сына. Но раз, в урочную пору, Никто к реке не явился. Уже и сумерки скоро Нет старого! Где ж он скрылся? Не мог он тропкой лесною К тому пройти закоулку: Сам пан с своею женою Пошел туда на прогулку. Сидит старик под ветвями И ждет; ему непонятно: Часы бегут за часами, Не видно пана обратно! Ладонью глаз прикрывая И щурясь, смотрит он зорко: Жара свалила дневная, Горит вечерняя зорька. И лишь когда потемнело И звезды вышли ночные, Старик подкрался несмело, Глядит в просторы речные. О господи! Что за чудо? Все дивно переменилось: Песчаные рвы повсюду, Где прежде речка струилась. Лишь клочья одежды рваной Валяются где попало. Ни пани нету, ни пана Как будто и не бывало! А там, где речка бежала, Большая глыба чернела И странно напоминала Два человеческих тела. Застыл старик в изумленье, Не может вымолвить слова; Искал в уме объясненья И не нашел никакого! Позвал он: «Кшися, эй, Кшися!» Лишь эхо вторит ответно; Но ни в долине, ни в выси Живой души не приметно. Взглянул на ров, на каменья, Пот вытер бледной рукою И, словно бы в подтвержденье, Кивнул седой головою. Взял на руки он малютку, Творя молитву невнятно, И вдруг, осклабившись жутко, Заторопился обратно.

«Детки мои, собирайтесь проворней, К кресту на холмик идите, Там пред иконой святой, чудотворной С мольбой горячей падите! Должен отец ваш вернуться к нам скоро, Я жду в слезах и тревоге; Реки в разливе, зверье среди бора, Разбой – на каждой дороге». Мать так сказала, и дети проворно К кресту на холмик взбегают, Там пред иконой святой, чудотворной Молиться вслух начинают. Землю целуют, молитву читая Все вместе, громко, усердно: Да славится троица пресвятая, Да будет к нам милосердна! «Отче наш», «Верую», всё по порядку, Как нужно, они прочитали, Далее книжку, молитвенник краткий, Из сумки дети достали. Старший из них начал петь литанию, Все с плачем молились, вторя: «Нашего папу, о дева Мария, Спаси от лютого горя!» Тут вдруг послышался грохот обоза. Навстречу телеге знакомой Кинулись дети, забыли про слезы: «То папа наш едет к дому!» Спрыгнул с повозки купец, их заметя, Целует поочередно: «Как без меня поживали вы, дети? Меня вы ждали сегодня? Что у вас дома? Как мама? Здорова? А я привез вам изюма…» Каждый торопится вымолвить слово, Так много смеха и шума! Слугам купец закричал: «Погоняй-ка! Домой скорей бы добраться!» Едут… вдруг вышла разбойничья шайка, Злодеев – счетом двенадцать. Густо они заросли волосами, Весь облик страшен звериный: Острые сабли за поясами, В руках – ножи и дубины. Дети кричат, подбежали в испуге К отцу, укрылись полою; Струсили слуги; дрожащие руки Купец подъемлет с мольбою: «Ах, все берите! Детей-малолеток Лишь не губите напрасно! Не оставляйте сиротками деток, Жену – вдовою несчастной!» Шайка не внемлет, – один выпрягает Коней, а рядом злодеи «Денег!» – вопят, кистенем угрожают. Застыли слуги, немея. «Стойте!» – вдруг крикнул вожак, и вся шайка Сошла поспешно с дороги. Молвил купцу атаман: «Поезжай-ка С детьми домой без тревоги!» Благодарить стал купец, а разбойник Сказал: «Кистень молодецкий Бьет без пощады, ты был бы покойник, Спасен ты молитвой детской. Я ни при чем тут, всё сделали дети, Тебе оказана милость! Лишь ради них еще жив ты на свете. Скажу, как это случилось. Слышали мы о твоем здесь проезде, И, вдаль на дорогу глядя, Нынче с друзьями надежными вместе В лесу залег я в засаде. Тут и услышал я, как прозвучала Молитва детская богу. Вздорной она мне казалась сначала, Потом внушила тревогу. Вспомнил я дом свой, о прошлом тоскуя, И сердце горестно сжалось… Вспомнил сыночка, жену молодую И вдруг почувствовал жалость. В город – твой путь, мой же – в лес, где поглуше; Вы, дети, крест навещайте И за мою многогрешную душу Порой молитву читайте!»

Чужой человек, девушка, Ясь, мать, подружка. Чужой человек Там, где Неман разветвленный Омывает луг зеленый, Что за славный бугорочек? У подножья, как веночек, Розы, бузина, малина, А бока одеты в травы, И белым-бела вершина От черемухи в расцвете. С бугорка ведет дорога Прямо к хате, до порога, И бежит другая вправо, И уводит влево третья. По реке баркас мой мчится. Ты скажи-ка мне, девица, Что это за бугорочек? Девушка А спроси в деревне, братец, Все там скажут, что Марыля Обитала в этой хате, Опочила в той могиле. Вот они, дорожки-стежки: Тут проходит мать-старушка, Пастушок – по той дорожке, А по этой вот – подружка. Как сейчас блеснет денечек Все взойдут на бугорочек. Выдь на берег, встань за хворост С головой тебя он спрячет, Сам увидишь, как им лихо, Что за слезы, что за горесть. Вот идет ее милочек, Мать идет, скорбя о дочке, И подружка – тихо-тихо, И несут цветочки, Плачут! Я сь Марыля! Блещет зорька, А мы не повстречались Й не поцеловались. Марыля! Плачу горько Я, бедный твой дружочек. Неужто весь денечек Проспать ты хочешь? Или Ты сердишься, Марыля? Ах, где ж ты запропала? Нет-, ты не заспалася, Не сердишься на Яся В живых тебя не стало, Ушла под бугорочек. Вернуться не удастся! Тоскует твой дружочек! Коль засыпал я прежде – одни мечты манили: Проснусь я утром рано, да и пойду к Марыле. И сны мне сладки были. Ах, здесь, от всех далекий, засну я, одинокий. Авось тебя увижу, когда сомкну я веки, Быть может, и навеки. Счастлив я был, трудился, Соседи уважали, Старик отец гордился. Теперь отец – в печали. Ни людям я, ни богу, Зачем мне урожаи? Да пусть в полях – ни стогу, Да пусть бы волчьи стаи Весь скот передавили! Нет, нет моей Марыли! Сулил отец мне хату, Да с утварью богатой: Пора хозяйку взять бы! Уж приходили сваты… Но нет моей Марыли! Нет, не уговорили! Жениться силы нету. Отец мой, вместо свадьбы Пойду по белу свету. Сбегу я, прочь уеду Да так скрываться стану, Что не найдете следу. Я к москалям пристану, Чтоб сразу бы убили. Нет, нет моей Марыли! Мать Ах, снова проспала я! Уж в поле добры люди. Нет, нет тебя, родная, И кто ж меня разбудит? Всю ночь я прорыдала, Заснула – рассветало. Мой Шимон, видно, в поле Ушел еще до света; Не разбудил, моей не тронул боли, Не ел с утра, голодный косит где-то. Коси, покуда в силе. Я лягу на могиле. Зачем домой стремиться? Ей там не домовничать К обеду не покличет! Ах, с кем за стол садиться? Пока у нас была ты, Был рай под кровлей хаты У нас и вечеринки, И пареньки и девки; Веселые зажинки И шумные досевки. Теперь наш дом – пустыня, Его обходят ныне. Петли ржавеют, зелен Мох лезет из расщелин. Господь и люди нас забыли. Нет, нет моей Марыли! Подружка Бывало, мы встречались Вот здесь, на бережочке, И о моем шептались И о твоем дружочке. Шептались-говорили! Нет, нет моей Марыли! Чью выслушаю повесть? С кем толковать на совесть? Коль радостью и горем С тобой нам не делиться Мы горя не разгоним И радости не сбыться! Чужой человек Это слыша, прослезился Человек чужой проезжий, И вздохнул, и в путь пустился Он от этих побережий.

При посылке им баллады «Люблю я!» Бьет раз, два, три… удар за ударом. Уж полночь. Все глухо во мраке, Лишь ветер шумит по развалинам старым Да воют уныло собаки. Почти до конца догоревший огарок Мерцает в подсвечнике медном, На миг огонек раздувается, ярок, И меркнет миганием бледным. Мне страшно! И ночь не приносит покоя И ласки, как было когда-то: В мечтах вспоминается время другое! Прочь!., сгинуло все без возврата. Забвенья ищу я, уткнувшись в страницы, Иль, книгу отбросив, мечтаю И вижу любимые, милые лица; Очнусь вдруг и снова читаю. А то вдруг почудится мне на мгновенье Любимая входит иль братья; Вскочу и стою перед собственной тенью, Ко мне протянувшей объятья. Нет, лучше, пока еще светится пламя, Стихами, запевшими звонче, Беседовать буду с моими друзьями, Начну, но, наверно, не кончу. Быть может, согрею весенним порывом Стих зимний, полночный, унылый; Хочу написать что-нибудь о любви вам, Об ужасах и о Марыле. Кто кистью прославить решил свое имя Пусть пишет с Марыли портреты, Пусть имя Марыли стихами своими Навек обессмертят поэты. Хотя сознаю я все это прекрасно, Но я ведь пишу не для славы; Отом расскажу вам, что в вечер ненастный Марыле читал для забавы. Марыля любовь отмеряла так скупо, Была равнодушна ко вздохам; Ни разу не скажут «люблю» ее губы На сто раз ей сказанных «кбхам». За это вот в Руте, как полночь звонили И тени бродили по саду, Не раз перед сном на прощанье Марыле Читал я вот эту балладу.

Ты видишь, Марыля, у края опушки Направо, там заросль густая, Налево долина, где вьется речушка, Горбатится мост, нависая. Вон старая церковь и сруб колокольни, Там ухает филин уныло, Малинник густой там разросся привольно, В малиннике ж этом – могилы. Душа ль там заклятая, бес ли в безлюдье, Но в полночь по этой дороге, Наскблько запомнили старые люди, Никто не пройдет без тревоги! И чуть только полночь покров свой набросит, Вдруг храм открывается с треском И ветер трезвон похоронный разносит, Кусты озаряются блеском. Вдруг вспыхнет, как молния, бледное пламя, И громы подземные грянут, Могилы в кустах зашевелят горбами, И призраки страшные встанут. То труп по дороге ползет безголовый, А то голова, но без тела, Ощеривши рот искривленный, лиловый, Таращит глаза остеклело. То волк-нетопырь свои крылья раскинет, А кто отогнать его хочет, Скажи только: «Сгинь, пропади!» – и он сгинет, Но дьявольски вдруг захохочет. И каждый, кто ездит, со злобой покинет Проклятую эту дорогу: Тот дышло сломает, тот воз опрокинет, Иль конь его вывихнет ногу. Не раз я с Анджеем беседовал старым Про это заклятое место: Смеясь над чертями, не верил я чарам, Там ездил всегда без объезда. Однажды, когда ехал ночью я в Руту, На самом мосту, там, у кручи, В упряжке вдруг вздыбились лошади круто. «Гей!» – крикнул, стегая их, кучер. И кони, рванувшись из всей своей мочи, Сломали оглоблю тугую. «Остаться здесь в поле, к тому же средь ночи, Сказал я, – вот это люблю я!» И только промолвил, как призрак девицы Вдруг выплыл из вод серебристых: Вся в белой одежде, как снег, белолица, В венке из мерцаний лучистых. И замерло сердце, застынуть готово, От ужаса вздыбился волос. Кричу: «Да прославится имя Христово!» «Во веки веков!» – слышу голос. «Кто б ни был ты, путник, будь счастьем отмечен, Меня ты избавил от муки. В довольстве, в покое живи, долговечен, Пусть чтут тебя дети и внуки! Ты видишь здесь образ души моей грешной, Теперь уж ее не сгублю я: Меня от чистилища – ночи кромешной Избавил ты словом: люблю я! Пока еще звезд не померкло сиянье, Еще петухи не пропели, Тебе расскажу, – и другим в назиданье О грешном поведай ты деле! Когда-то беспечно жила я на свете, Марылей звалась я когда-то; Отец мой был первый чиновник в повете, Всесильный, вельможный, богатый. При жизни он справить хотел мою свадьбу: К богатой, красивой невесте Поклонников много съезжалось в усадьбу, И я привыкала к их лести. Вниманием их я надменно кичилась. Толпа их под музыку бала За мною, как шлейф по пятам, волочилась, Но всеми я пренебрегала. Приехал и Юзек; двадцатое лето Встречал он, правдивый и скромный, Не требовал он на признанья ответа Вздыхал лишь, застенчивый, томный. Напрасно вздыхал он и таял всечасно: Влекло меня к странным утехам, Меня забавлял лишь страдалец несчастный, Ему отвечала я смехом. «Уйду!» – говорил он. «Ступай себе с богом!» Ушел он со вздохом влюбленным; Погиб от любви, – на прибрежье отлогом Лежит он под кровом зеленым. С тех пор стала жизнь для Марыли постылой, Раскаялась я, только поздно; Того, кто навеки взят темной могилой, Вернуть ли мольбою мне слезной! Однажды, когда забавлялась я дома, Раздался вдруг грохот ужасный И Юзек явился, средь свиста и грома, Как признак пылающий, красный. Схватил и унес и в удушливом дыме В чистилище бросил, в потоки. Средь скрежета, стонов, словами такими Он вынес мне суд свой жестокий: «Ты знала, что бог сотворил из мужчины Жену как венец мирозданья. Чтоб в жизни тяжелой смягчала кручину, Для радости, не для страданья. А сердце твое из куска ледяного, Никто, преклонясь пред тобою, Не выпросил с губ твоих нежного слова Признаньем, слезами, мольбою. В чистилище долгие годы за это, Терзать тебя будут здесь, злую, Покуда мужчина живой с того света Тебе не промолвит: люблю я! То слово вымаливал Юзек твой бедный, Лил горькие слезы, несчастный; Пусть молит о том же и призрак твой бледный, Терзаемый мукой ужасной!» Сказал, и схватили меня злые духи И вот – уже скоро год сотый Днем мучат, а ночью скитаюсь я глухо По зарослям топким болота; Близ церкви у Юзя сижу на могиле, И долу и выси чужая, Пугаю прохожих, чтоб ночью спешили, Подальше тот мост объезжая. Болотом веду или темною чащей Иль порчей коня погублю я; И каждый клянет меня руганью мстящей, Ты первый сказал мне: люблю я! За это с грядущего занавес мрака Сниму я, как тучу ненастья: Ты встретишь Марылю, полюбишь, однако…» Запел тут петух на несчастье. Кивнула мне радостно, словно воскресла, И, облачком утренним тая, Она на глазах моих тихо исчезла Над речкой, как мгла золотая. Смотрю: воз исправен, стоит, где посуше, Пропали все страхи ночные; Прошу всех: три раза за грешную душу Прочесть «Пресвятая Мария».

Курят люльки, пьют, хохочут, Дым столбом, корчма вверх дном, Свищут в пляске и топочут – Стены ходят ходуном. Сам Твардовский в этом хоре Восседает, как паша, По колено пану море: «Гей, душа! Гуляй, душа!» Видит пан вояку-хвата, Что бахвалиться привык, Свистнул саблей – нет солдата, Зайцем стал он в тот же миг. Пан судье из трибунала Сунул золото под нос, Лишь раздался звон металла, Нет судьи – пред вами пес. Пан сапожника-пьянчужку Щелкнул по носу – и вот Изо лба бедняги в кружку Водка гданьская течет. Пан хлебнул, но что за чудо! Кто там возится на дне?.. Черт?.. «Здорово, кум! Откуда? С чем пожаловал ко мне?» В кружке чертик из прожженных, Истый немец с ноготок, Изогнулся весь в поклонах, Шляпу снял и на пол – скок. И мгновенно на два локтя На глазах у всех подрос. Ну и облик! – птичьи когти И крючком изогнут нос. «А, Твардовский?! Встретить братца Мне приятно, дорогой! Что? Со мной не хочешь знаться? Мефистофель пред тобой! Договором нас связала В полночь Лысая гора. Дней с тех пор прошло немало, Рассчитаться б нам пора! Клялся ты на коже бычьей, Что спустя два года сам В Рим придешь свершить обычай, То есть выдашь душу нам. Ад служил тебе исправно, Не жалел ни чар, ни сил, Семь годков ты пожил славно, Но о Риме позабыл. Шел ты в сеть путем незримым, Не страшился здешних мест, Глянь, корчма зовется «Римом», Так что, пане, под арест!» Не предвидел пан такого. Марш – к дверям. Но бес лукав: «Стой! А как же честь и слово?» Уцепился за рукав. Как тут быть? Близка могила, Знать, придется в пекло лезть… Но внезапно осенило, Пан подумал: выход есть! «Верно, черт! Себе на горе Я пошел на сделку, но… Погляди-ка, в договоре Есть условие одно: Перед смертью три задачи Дать могу. И кончим спор! Все исполни, а иначе Расторгаем договор. Видишь вывеску у входа С намалеванным конем? Дело вот какого рода: Я скакать хочу на нем. Чтобы лошадь гарцевала, Плеть сплети мне из песка. Да построй мне для привала Дом у ближне. го леска. Из орехов сбей просторный, Высотой с Карпаты, дом, Вместо крыши мака зерна Уложи на доме том. Зерен требуется уйма, Не сочтешь – в глазах черно; Тьг ж забей гвоздей в три дюйма По три в каждое зерно!» Свистнул бес, и все готово: Свита плетка из песка, Конь оседлан, бьет подковой, Дом построен у леска. На коня вскочил Твардовский, Конь под ним, храпя, взвился, Взял в галоп скакун бесовский, Пана по полю неся. «Наша бита, пане дьявол, Но еще не все, постой, Ты, дружок, в тазу не плавал Со свяченою водой». Тварь нечистая не рада, Весь в поту холодном бес, Но приказ исполнить надо, Крякнул он и в таз полез. «Ну и баня! Вот так страсти! Черт взвился, как из пращи, Уж теперь ты в нашей власти, Едем в пекло – не взыщи!» «Нет! Еще одно осталось! Тут спасует сатана! Погоди, нечистый, малость, Вон идет моя жена! Груз твоих бесовских тягот Я бы мог в аду принять, Если б ты Твардовской на год Взялся мужа заменять. Обещай ей послушанье, Угождать ей дай обет. Если ж ты рассердишь пани, Весь наш договор – на нет». Только черт уже не слышит, Все косится на порог, От испуга еле дышит, Задрожал и – наутек. Пан за ним к дверям метнулся, Хвать его, но прыткий бес Изловчился, извернулся, Юркнул в щелку и исчез:

Беда стряслась нежданно Убила пани пана, В лесной зарыла чаще Над речкою журчащей, Сажала клубни лилий И пела на могиле: «Растите так высоко, Как пан зарыт глубоко, Как он зарыт глубоко, Так вам расти высоко». Вся в брызгах крови алой Мужеубийца встала, Бежит, по рощам рыщет, По склонам и по долам. Стемнело. Ветер свищет Во мраке невеселом. Прокаркал ворон в ухо, Заухал филин глухо. Избушка на поляне, Ручей и старый бук. К избушке мчится пани, Стучится в дверь – тук-тук! «Кто там?» – И на пороге Отшельник с ночником. Она, крича в тревоге, Как дух, ворвалась в дом. Лицо бело, как иней, Безумный взор горит, Рот искривился синий, Хохочет: «Муж! Убит!» «Постой. Господь с тобою. Что бродишь дотемна Ненастною порою В глухом лесу одна?» «Мой замок за кудрявым Леском, у синих вод. На Киев с Болеславом Ушел мой муж в поход. И нет о нем ни слова. Проходит год, года. Стезя добра сурова, А я ведь молода. Был грех – пришла тревога: Что станется со мной? Король карает строго. Ах, едет муж домой! Узнает муж немного! Вот кровь! гляди! вот нож! А мужа нет… Ну что ж, Старик, я все сказала. Сними же грех с души, Тоску души усталой Молитвой заглуши. Приму я муки ада, На казнь пойду за грех, Одно мне только надо Позор мой скрыть от всех». Ответил схимник старый: «Тебя не совесть жжет, Страшишься только кары? Не бойся – все сойдет, Будь весела, беспечна, Жить этой тайне вечно, Так, знать, судил нам бог, Смолчишь – и все в секрете. Муж рассказать бы мог, Да нет его на свете». Обрадовалась пани, За дверь – и на поляне, Домой во мраке ночи Помчалась что есть мочи. Навстречу дети: «Мама! Твердят они упрямо, Послушай, где отец?» «Мертвец? Где? Ах, отец? И молвит наконец: Отец ваш там у бора. Домой придет он скоро». Прождали вечер дети, Ждут и второй, и третий, Неделю погрустили И наконец забыли. Но пани не забыла, Все время в мыслях грех И комом в горле смех, А сердцу все постыло. Все ночи до утра Ей не сомкнуть ресницы: Кто там к дверям светлицы Приходит со двора? И слышно на рассвете: «Я здесь! Я с вами, дети». Вновь утро. Вновь уныло И снова в мыслях грех, И комом в горле смех, А сердцу все постыло. «Что это? Стук копыт? Эй, Ганка, – за ворота! Я слышу, мост гудит. Неужто едет кто-то? Взгляни, кто скачет там? Быть может, гости к нам?» «Да, вижу их на склоне, Хотя в тумане даль, Ржут вороные кони, Сверкает сабель сталь. Да, едут! Как нежданно! Ах, это братья пана?» «Привет! Мы снова вместе! Встречай нас честь по чести! Где брат наш?» – «Брата нет. Покинул этот свет». «Давно ли?» – «Год уж минул, Как он в сраженье сгинул». «Не верь! Все это бред! Войны в помине нет. Он жив, забудь же горе, Увидишь мужа вскоре». Как пани побледнела, На миг обмякло тело, В глазах застыл испуг, Смятенье и тревога. «Где мертвый?.. Где супруг?» Пришла в себя немного; Приняв пристойный вид, Она гостям твердит: «Где муж мой? где мой милый? Так жду – нет больше силы!» «Он с нами был вначале, Но поспешил тотчас Твои унять печали, Достойно встретить нас. Он будет завтра дома. Пошел кружным путем, Дорогой незнакомой. Немного подождем, На поиски пошлем. Он будет завтра дома». Послали челядь в лес, Все тщетно – брат исчез. День ждали, не дождались, В слезах домой собрались. Но пани у порога: «Родные, хоть немного Прошу вас обождать. В дороге что за счастье Осеннее ненастье? Глядите – дождь опять». Ждут, ждут – не видно брата, Промчалась без возврата Зима. Все ждут и ждут: Придет весной, быть может? А брата черви гложут, Цветы над ним растут, Так выросли высоко, Как он лежит глубоко. Ждут братья, и домой Не тянет их весной. Хозяйство тут завидно, Хбзяйка миловидна. Пора бы в путь собраться, Нет, ждут, как прежде, братца, Прошла весна, и к лету О нем помина нету. Хозяйство тут завидно, Хозяйка миловидна, Вдвоем тут загостились, Вдвоем в нее влюбились. Надежды не помогут, Сомнений не избыть, Вдвоем с ней жить не могут, А без нее – не жить! Чтоб все решить по чести, Идут к невестке вместе. «Хотим промолвить слово, Не будь же к нам сурова. Уже почти что год Мы брата ждем напрасно, Ты молода, прекрасна, Но молодость пройдет, Пусть нелегка утрата, Возьми за брата – брата». Они умолкли оба, Их стала ревность жечь, В глазах сверкнула злоба, Бессвязной стала речь, В сердцах вражда до гроба, Рука сжимает меч. Невестка, видя это, Не в силах дать ответа И просит обождать. Она бежит опять Туда, где на поляне Ручей и старый бук. К избушке мчится пани, Стучится в дверь – тук-тук! И старику с начала Всю правду рассказала. «Как быть, скажи, отец? Объяла братьев злоба: Они милы мне оба; Так с кем же – под венец? Есть дети, есть достаток, Есть деревень с десяток, Хотя живется хуже, Чем я жила при муже. Мне счастья бог не судит, Замужества не будет. Как мне уйти от кары? Чуть ночь – опять кошмары: Едва сомкну ресницы, Трах! – настежь дверь светлицы, Вскочу – и ухо слышит, Как он идет, как дышит, Мне слышен шаг, отец, Я вижу – он… мертвец! Склонился к изголовью С ножом, залитым кровью, Из пасти искры сыплет, Меня терзает, щиплет. Ах, что это за страх! Не жить мне в тех стенах, Мне счастья бог не судит, Замужества не будет!» Сказал ей схимник старый: «Злодейства нет без кары, Но, слыша покаянье, Смягчает бог страданье. Такое знаю слово Чудотворящий знак: Захочешь – муж твой снова Вернется в мир. Ну, как?» «Воскреснет? Боже правый! Нет! только не сейчас! Навеки нож кровавый Разъединяет нас. Пусть я достойна кары, Снесу любые кары, Но только б не кошмары. Все брошу – дом, веселье И в монастырской келье От всех укроюсь глаз. Но это!.. Боже правый! Нет, только не сейчас! Навеки нож кровавый Разъединяет нас!» Вздохнул старик в печали, Лишь слезы замерцали, И заслонил старик Ладонью скорбный лик. «Ступай, венчайся в храме. Мертвец навеки в яме. Себя ты не тревожь, Он канул в мрак унылый, Не выйдет из могилы, Пока не позовешь». «Но как мне быть, отец? Но с кем же – под венец?» «Вернейшая дорога Отдаться воле бога. Чуть свет, с росою ранней, Пусть братья на поляне Цветов нарвут и вместе Сплетут венки невесте, На них оставят метку Тесемку или ветку, Пусть в алтаре положат, И тут господь поможет: Чей ты венок возьмешь, С тем под венец пойдешь». Обрадовалась пани: Скорее – под венец! Не страшен ей мертвец, Все решено заране: Во сне ли, наяву Его не призову! Повеселела пани, За дверь – и на поляне, Домой во мраке ночи Помчалась что есть мочи. Мелькает лес, поляны, Захватывает дух, И ловит чуткий слух Какой-то шепот странный. Кто это там, незваный? Ночная шепчет глушь: «Я муж твой! Слышишь? Муж!» Чу! Снова шепот странный. Бегом! Все как во сне, Мурашки по спине, Как страшен мрак бездонный. Кто это? В чаще стоны. И снова шепчет глушь: «Я муж твой! Слышишь? Муж!» Час близится. В усадьбе Приготовленья к свадьбе, Во двор выходят братья, Невеста в белом платье Стоит среди подруг И в их толпе веселой Идет под свод костела, Берет венок. Застыли В молчанье все вокруг. Венок сплетен из лилий! «Не ты ли сплел? Не ты ли? Кто? Кто же мой супруг?» Выходит старший брат, Смеется, пляшет, рад, Пылают щеки маком. «Он мой, венок! Он мой! Моей сплетен рукой, Моим отмечен знаком Приметною тесьмой! Он мой, он мой, он мой!» «Ложь! – закричал второй. Пойдемте все из храма К могиле над рекой, Туда пойдемте прямо, Где собственной рукой Цветы сорвал я в чаще Над речкою журчащей. Он мой, он мой, он мой!» В неукротимой страсти Так братья горячи! Схватились за мечи И рвут венок на части. Жестокий вспыхнул бой. «Он мой, он мой, он мой!» Дверь настежь. Вмиг погасло Во всех лампадах масло, И, в саване до пят, Знакомая фигура Возникла – все дрожат, Возникла – смотрит хмуро. И – = – голос гробовой: «Венок не ваш, а мой! Цветы – с моей могилы, Меня венчай, прелат! Жена! Я здесь – твой милый, Твой муж! А вам я – брат! Спасетесь вы едва ли: Мои цветы вы рвали. Я здесь. Я муж и брат. Вас обуяла злоба. Я к вам пришел из гроба, Теперь идемте в ад!» Постройка задрожала, Обрушился портал, Разверзлась глубь провала, И рухнул храм в провал. Над ним, как на могиле, Белеют чаши лилий И так растут высоко, Как пан лежит глубоко.

Кто этот старец сереброгривый, Куда голубчик плетется, Его под ручки ведут два хлопца, Ведут мимо нашей нивы. Запел, за лиру свою берется, Дуть в дудочки хлопцы ладят. Окликну старца, пускай вернется, Под тем пригорком присядет. «К нам на досевки пожалуй, старец, Да с нами повеселись-ка! Попей, искушай! Деревня близко Переночуешь, скиталец!» Внял, поклонился, уселся старец, С ним рядом хлопцы садятся На наши игры полюбоваться, На деревенский наш танец. Звучат свистульки и погремушки, Валежник в кострах пылает; Девицы скачут, поют старушки, Досевки они справляют. Но смолкли дудки и погремушки, И возле костров нет люда Бегут девицы, спешат старушки Туда, где присел дед-дударь. «Ах, как мы рады! Дед-дударь, здравствуй! В веселый ты час явился! Идешь, наверно, из дальних странствий? Озяб ты и утомился!» К огню подводят, к столу из дерна Сажают, на первом месте; Подносят меда, прося покорно Откушать со всеми вместе. «Мы видим лиру, мы дудки видим. Сыграйте же добрым людям! Набьем вам сумки, уж не обидим И благодарны вам будем!» В ладоши хлопнул: «Уймитесь, дети! Уймитесь! Ну, ладно, коль уж Вы так хотите – могу вам спеть я. Но что ж вам петь?» – «Что изволишь!» Взял в руки лиру. И медом сладким Грудь старческую согрел он. За дудки взяться мигнул ребяткам И тронул струны, запел он. «Где Неман льется, там путь мой вьется. К селу от села шагаю Через дубравы, через болотца И песенки распеваю. И внемлют люди, но все ж едва ли Мое им понятно слово. Смахну слезу я, вздохну и снова Шагаю в дальние дали. А кто поймет уж, так тот в печали В ладони белы ударит, В ответ на слезы слезой подарит, И я уж не двинусь дале». Тут замолчал он и, озирая Народ на лужочке этом, Нахмурив брови: «А кто ж такая Прислушалась в стороне там?» А там пастушка плетет веночек, Сплетает и расплетает, А рядом с нею ее дружочек Веночком ее играет. На лике девы покой душевный, Опущены долу очи; Стоит не радостной и не гневной, Задумчива только очень. И, как колеблет свой стан травинка, Хоть ветер уже не дышит, Вот так над грудью дрожит косынка, Хоть вздоха никто не слышит. С груди рукою она снимает Какой-то листочек вялый, О чем-то шепчет, глядит, бросает, Сердясь на него, пожалуй. И отступила, отворотилась И ввысь повела глазами, И вдруг румянцем лицо покрылось, Покрылись глаза слезами. И щиплет струны старик безмолвный, На девушку он воззрился; Взор соколиный, вниманья полный, Как будто ей в сердце впился. Он поднял чашу, и медом сладким Грудь старческую согрел он; За дудки взяться мигнул ребяткам И тронул струны, запел он: «Для кого в венок вплетаешь [2] Лилии, тимьян и розы? Ах, счастливца увенчаешь, Для него венок сплетаешь! Любишь! Как ты ни скрываешь Выдают румянец, слезы. В свадебный венок вплетаешь Лилии, тимьян и розы! Одному в венок вплетаешь Лилии, тимьян и розы, А другого отвергаешь Не ему венок сплетаешь! Коль счастливцу ты вручаешь Лилии, тимьян и розы, Так несчастному отдай уж Хоть румянец свой и слезы!» Пошли тут толки да пересуды, Вздыхая, заговорили: «Знакома песня для добра люда, Но кто ее пел – забыли!» И поднял руку печальный старец. «Эй, дети! – он голос подал. Мне пел ту песню один страдалец, Быть может, отсюда родом. Знавал в Крулевце в былые лета Какого-то пастуха я; Туда на струге литовец этот Приплыл из вашего края, Всегда вздыхал он, всегда томился, Как видно, не без причины; Домой в Литву он не возвратился, Отстал от своей дружины. Я часто видел – горят ли зори Или в сиянии лунном Он бродит в поле иль возле моря, Блуждает молча по дюнам. И сам как камень между камнями, И в непогодь и в морозы, Каким-то горем делясь с ветрами, Волнам поверял он слезы. К нему пришел я, взглянул он смутно, Но все же со мной остался; Я, слов не тратя, настроил лютню, Запел я, за струны взялся. И тут кивнул он мне головою Ему понравились песни, Пожал мне руку. Обнял его я, И мы заплакали вместе. И так сближались мы постепенно И стали потом друзьями; Хранил молчанье он неизменно, И я не сорил словами. И вот, снедаем своей тоскою, Однажды свалился с ног он; И стал я верным его слугою, Когда совсем занемог он. Изнемогая от тайной боли, Он подозвал меня к ложу; Сказал он: «Близок конец недоли, Исполнится воля божья! Лишь тем я грешен, что жизнь пустая Здесь без толку пролетела. Без сожаленья мир покидаю: Давно я – мертвое тело! Меня давно уж от лика света Укрыли дикие камни; Жизнь мира стала так далека мне В воспоминаньях жил где-то! Остался верен мне до конца ты! Сокровищ я не имею, Не награжу я тебя богато Возьми же, чем я владею! С тобою песня пусть остается, В печали пел ее здесь я; Наверно, помнишь, что в ней поется И как звучит эта песня. И вот со светлых волос повязка Ветвь кипариса сухая; Храни ту ветку, пой песню часто Вот все, что я завещаю! Ступай на Неман: найдешь, быть может, Ту, что рассталась со мною; Быть может, песня ее встревожит, Всплакнет над веткой сухою. Пригреет старца и в дом свой примет! Скажи…» – Но глаза застыли, Пречистой девы святое имя Уста не договорили. И все ж на сердце он, умирая, Успел показать рукою И обернулся к родному краю За Неманом за рекою». Замолк тут старец, в руке белело Письмо – листа четвертушка. Но из толпы уж уйти успела Кого он искал – пастушка. Уйти спешила, спешила скрыться, Под платом пряча лик божий, И вел под ручку красу-девицу Какой-то парень пригожий. Воззвала к старцу толпа тревожно: «Дед, что случилось такое?» Но промолчал он. И знал, возможно, Да что говорить с толпою!

Стиснуты зубы, опущены веки, Сердце не бьется – оледенело; Здесь он еще и не здесь уж навеки! Кто он? Он – мертвое тело. Живы надежды, и труп оживился, Память зажглась путеводной звездою, Видишь: он в юность свою возвратился, Ищет лицо дорогое. Затрепетали и губы и веки, И появился в глазах жизни признак. Снова он здесь, хоть не здесь он навеки. Что он такое? Он – призрак! Ведомо всем, кто у кладбища жили, Что пробуждается в день поминальный И восстает из кладбищенской гнили Этот вот призрак печальный. Но зазвонят из тумана ночного, Что воскресенье уже наступило, С грудью как будто разодранной снова Падает призрак в могилу. Живы его хоронившие… Часто О человеке ночном говорится… Кто же он, юноша этот несчастный? Это – самоубийца! Терпит, наверно, он страшную кару: Весь пламенеет, тоскует ужасно… Слышал однажды наш ризничий старый Призрака голос неясный. Передрассветные звезды блистали, И привиденье, покинув могилу, Руки вздымая в великой печали, Жалобно заговорило: «Ты, дух проклятый, зачем жизни пламя Вновь заронил под бесчувственный камень? Ведь угасало оно в этой яме! Снова зачем этот пламень? О, приговор справедливо суровый! Вновь познакомиться, вновь разлучиться, Из-за нее умереть смертью новой, Помнить о ней и томиться. Вновь между всякого сброда шататься Буду я всюду, гонясь за тобою; Впрочем, с людьми не хочу я считаться В жизни изведал всего я! Если смотрела ты – взор опускал я, Точно преступник; когда говорила, Слышал я все, но молчал и молчал я, Словно немая могила. Это замечено было друзьями, Юноши это причудой считали, Старшие – лишь пожимали плечами Либо мораль мне читали. Слушал насмешки я, слушал советы… Впрочем, и я бы на месте другого Точно вот так же осмеивал это И осуждал бы сурово. Некто решил, что моим поведеньем Гордость задета его родовая, Но отстранялся с любезным терпеньем, Будто бы не замечая. Горд был и я: мол – понятно мне это! Громко дерзил я в ответ на молчанье Или выказывал вместо ответа Полное непониманье. Ну, а иной не прощал прегрешенья, И на лице у него выражалась Сквозь оскорбительное снисхожденье Лишь лицемерная жалость. Жалости той не прощу ни за что я! Я не молил его – я улыбнулся, Но, и презрением не удостоив, Он от меня отвернулся! Вновь подвергаюсь я всем испытаньям, В мир устремляясь кладбищенской тенью. Эти – как черта, хлестнут заклинаньем, Те – убегают в смятенье. Этот смешит меня глупою спесью, Этот – навязчив, а этот – ехиден… Рвусь лишь к одной. Почему же всем здесь я Дивен иль даже обиден? Тем, кто жалел, покажу непочтенье, А зубоскалам, пожалуй, – и жалость!.. Только бы ты, о любимая, с тенью Снова сейчас повстречалась! Ты погляди и скажи мне хоть слово, Не осуди беспокойную душу. Только на час ведь я – призрак былого Новое счастье нарушу! Может быть, к солнцу привычные очи Не испугаются темного гостя, И до конца ты дослушать захочешь Речь, что звучит на погосте. Может быть, мысль и твоя устремится, Пусть на мгновенье хотя бы, к былому К сорным травинкам в щелях черепицы Старого, старого дома».

Пан Твардовский в замок входит, Двери выломав с размаха, Рыщет в ямах, в башнях бродит… Сколько чар здесь, сколько страха! Удивительное в склепе Покаяние творится: Юноша, закован в цепи, Перед зеркалом томится! Он томится и казнится: С каждым мигом он теряет Жизни некую частицу, В хладный камень он врастает! Уж по грудь он тверд, как камень, Но на лике все ж пылает Мужества и силы пламень, Очи нежность излучают! «Кто ты? – говорит заклятый, Смело ты вошел под своды, Где ломаются булаты И теряется свобода!» «Кто я? Целый мир страшится Моего меча и слова, Ибо я – могучий рыцарь, Славный рыцарь из Твардова!» «Из Твардова? Это имя В наши дни мы не слыхали Под шатрами. боевыми И когда мы пировали. Но, видать, за годы эти, Что томлюсь я здесь, в темнице, Много нового на свете, Расскажи мне, что творится! Ольгерд наш как прежде в силе? Он Литву в походы водит? Немцев бьем, как прежде били? На монголов рати ходят?» «Ольгерд? Что ты? Пролетело Двести лет, как лег в могилу! Нынче внук его Ягелло Сокрушает вражью силу». «Вот как! Ну, еще два слова: Может быть, могучий витязь, По дороге из Твардова Заезжал ты и на Свитезь? Там тебе не говорили, Как с врагом Порай сражался И о девушке Марыле, Чьей красе он поклонялся?» «Юноша! Тот край я знаю, Неман знаю, Днепр я знаю, Но не слышал никогда я О Марыле и Порае! Впрочем, что мы тратим время! Из скалы тебя добуду Сам увидишься со всеми, Побываешь ты повсюду. Знаю цену этим чарам И сейчас же разобью я Зеркало одним ударом И тебя я расколдую!» Меч он вырвал быстрым взмахом, К зеркалу идет он, смелый. Только юноша со страхом Крикнул: «Этого не делай! Это зеркало бесценно! Ты подай его мне в руки Сам избавлюсь я от плена, Сам свои закончу муки!» Зеркало тут в руки взял он, Глянул, смертно побледнел он. Зеркало поцеловал он И совсем окаменел он!

«Прочь с глаз моих!..» – послушаюсь я сразу, «Из сердца прочь!..» – и сердце равнодушно, «Забудь совсем!..» – Нет, этому приказу Не может наша память быть послушна. Чем дальше тень, она длинней и шире На землю темный очерк свой бросает, Так образ мой, чем дальше в этом мире, Тем все печальней память омрачает. Все в тот же час, на том же самом месте, Где мы в мечте одной желали слиться, Везде, всегда с тобою буду вместе, Ведь я оставил там души частицу. Когда на арфу ты положишь руку, Чтоб струны вздрогнули в игре чудесной, Ты вспомнишь вдруг, прислушиваясь к звуку: «Его я развлекала этой песней». Иль, наклонясь над шахматной доскою, Готовя королю ловушку мата, Ты вспомнишь вдруг с невольною тоскою: «Вот так и он играл со мной когда-то». Иль, утомясь от суматохи бальной, Окинув место у камина взглядом, Ты вспомнишь вдруг с улыбкою печальной: «Он там не раз сидел со мною рядом». Возьмешь ли книгу, где судьба жестоко Двух любящих навеки разлучила, Отбросишь книгу и вздохнешь глубоко, Подумав: «Ах, и с нами так же было!» А если автор все ж в конце искусно Соединил их парой неразлучной, Гася свечу, подумаешь ты грустно: «Такой бы нам конец благополучный!» Зашелестит в саду сухая груша, Мигнет во тьме летучая зарница, Сова простонет, тишину наруша, Ты вздрогнешь: «Это он ко мне стремится!» Все в тот же час, на том же самом месте, Где мы в одной мечте стремились слиться, Везде, всегда с тобой я буду вместе, Ведь там оставил я души частицу.

О, счастлив тот, кто в памяти твоей, Как жемчуг иль коралл, навек утонет, Когда в прозрачной глубине своей Его лазурь балтийская хоронит. Но мне, увы, ни красотой коралла, Ни жемчуга сверканьем не блеснуть. О, если б мной волна хоть миг играла, А там – в песке забвенья утонуть!

Те имена блаженство ожидает, Которые зовешь, Мария, ты своими; А кто Марию в свой альбом включает, Записывает в нем всего лишь имя.

Мария, сестра моя! Пусть не по крови близки мы, По духу, по мысли и чаяньям мы – побратимы. Когда б не причуды судьбы, не твое повеленье, Иное – нежнее – к тебе я б нашел обращенье; Взгляни ж благосклонно на то, что прошло без возврата, И строки любви прими от далекого брата.

Руки тянули мы в разные дали, К разному помыслы наши клонило, Видели розно и врозь мы страдали, Что же нас, милая, соединило? Звездам высоким и равновеликим Двум обреченным на рознь и блужданья, Вечным изгоям под игом безликим Неумолимого к ним мирозданья, Гордым скитальцам со всеми в раздоре, Вечно в пути, чтоб не быть под пятою. Благословение им или горе, Что полюбили друг друга – враждою?

Разнообразными усеян сад цветами: Одним затейник дал причудливый наряд, Иные друг сажал – они взрастут с годами Иль, расцветя едва, могил украсят ряд, В которых спят сердца, надежды и мечтанья… Порой вздохнешь, порой с улыбкой глянешь ты, Пройдя среди цветов в саду воспоминаний… Взгляни на уголок, где я растил цветы. Его ты не сравнишь с цветущими грядами, Заброшен он в глуши, невзрачен и убог, Там солнца не было, дожди шли за дождями, И он зазеленеть и расцвести не мог. Но все-таки о нем ты вспоминай порою Ведь он лежит в саду, взлелеянном тобою.

«Зачем, о беглец несчастный, Ты с нами спешишь расстаться, Покинуть берег прекрасный И больше не возвращаться? Зачем ты от нас скрываешь Свой взгляд, озаренный светом, Улыбкой нас не встречаешь, Не даришь прежним приветом? Все бродят вокруг лениво, Ты мчишь по палубе зыбкой. Возможно ль быть торопливым И край покидать с улыбкой?» «Послушай, – матрос ответил, Я долго прожил в отчизне, Но радости в ней не встретил, Не видел счастливой жизни. Я видел страданья правых И горе с нуждою в хатах, Ничтожность сердец лукавых И жадность в глазах богатых. Меня не прельщает счастье, Я бренность жизни измерил. Остаток мыслей и страсти Родимой ладье доверил. Искать ли мне наслажденья И верить в любовь, как прежде, В последней ладье крушенье Последней видя надежды? Но бог осветил мне душу, Покрытую мглой холодной. Еще не оставив сушу, Нашел я дом благородный. Мать с сердцем спартанки встретил, Что польской плачет слезою, Дочь с ангельским ликом заметил И с твердой сарматской душою. Как девы шли к жертвам Нерона, Льву брошенным на съеденье, Так братьям несут обреченным Они слова утешенья. Не видя взглядов суровых, Не слыша окриков вражьих, Навстречу звериному реву Идут мимо грозной стражи. Ничто меня не тревожит… Эй! Ставьпаруса прямые!.. Погибнуть страна не может, Где жены и девы такие».

Неведомой, дальней – безвестный и дальний, Пока нас уводит по разным дорогам, Два вечные знака разлук и свиданий Я шлю тебе разом: и «Здравствуй» и «С богом». Так путник альпийский, бредя по отрогу, Когда что ни шаг, то пустынней округа, И не о ком петь, чтобы скрасить дорогу, Поет, вспоминая любимую друга. И, может, домчится к ней эхо по кручам, Когда заметет его снегом сыпучим.

Ушли счастливые мгновенья лета, Когда легко так было на лугу Нарвать цветы для целого букета, Теперь цветка найти там не могу. Завыли бури, мрак на небосклоне, И там, где золотился пестрый луг, Хотя б листочек для твоих ладоней, Увы, так трудно отыскать, мой друг. Нашел листок, несу его с приветом. Пусть оттого тебе он будет мил, Что дружеской моей рукой согрет он Последний дар, что я тебе вручил.