Носясь, как две ладьи, в житейском бурном море, Мы встретились с тобой в лазоревом просторе! Твоя ладья в броне, сверкает краской свежей, Вздувает паруса и грудью волны режет. Моя же после бурь и ужасов уныло С поломанным рулем скользит, почти бескрыла. И грудь ейточит червь, и туч зловещих стаи Скрывают звезды все, и компас я бросаю. Мы разошлись. И вновь не встретимся. Свиданья Искать не будешь ты, а я – не в состоянье.

В краю, где мы живем, владычествует вьюга. Завидовать ли тем, кто ближе к солнцу юга? Ковром кашмирским ширь без края и конца, Цветы в шелках зари, из пламени сердца, Но там бюльбюль, запев, уже смежает очи, Цветенье розы там мгновения короче, Наш материк суров, но память он хранит О тех, кто сотни лет в его могилах спит. А там, где чтит земля тех, кто лежит в могилах, Живые о живых вовек забыть не в силах!

Меж двух седых пучин жизнь пролегла тропой Для нас, в теснине дней блуждающих толпой: В пучину мрачную несемся из пучины. Одни – летят стремглав, торопят час кончины, Других земная ложь порою отвлечет, Цветущий сад любви, богатство и почет. Блажен, кто разогнал иллюзии сурово И дружбой освятил конец пути земного!

Когда увидишь челн убогий, Гонимый грозною волной, Ты сердце не томи тревогой, Не застилай глаза слезой! Давно исчез корабль в тумане, И уплыла надежда с ним; Что толку в немощном рыданье, Когда конец неотвратим? Нет, лучше, с грозной бурей споря, Последний миг борьбе отдать, Чем с отмели глядеть на море И раны горестно считать.

Искусно нежностью добыл ты сувениры От русских женщин, – пуд набрал ты, говорят. Пускай же наконец и дружеская лира В сентиментальный твой сундук внесет свой вклад. В какие бы края ни увлекли скитанья, Пусть компас стрелкою укажет путь твой вдаль, Пусть будет на одном ее конце – желанье, Всегда влекущее, а на другом – печаль.

В каких краях ты б ни блистала мира, Повсюду видели в тебе кумира. Певцы, которых всюду лаврами венчали, Напевом сотен арф тебя встречали. Вдруг слышишь ты, смущением объята: В хор ангелов, в ликующие клики Ворвался голос незнакомый, дикий, Как будто селянин попал в палаты, Всех растолкал, спеша к тебе навстречу, Приблизился, обнял бесцеремонно, Но будь, царица звуков, благосклонна: Ведь то твой старый друг – звук польской речи.

Когда пролетных птиц несутся вереницы От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине, Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы Знакомым им путем к желанной стороне. Но, слыша голос их печальный, вспомни друга! Едва надежда вновь блеснет моей судьбе, На крыльях радости помчусь я быстро с юга Опять на север, вновь к тебе!

Набор уж начался. Вот движется колонна Пехота, конница, гусары и уланы Идут на твой альбом, воинственны и рьяны, Вздымая имена, как грозные знамена. В дни старости, – бог весть в каком я буду ранге, – Вернувшись к прошлому, гордясь былым примером, Я расскажу друзьям, что первым гренадером Я в армии твоей стоял на правом фланге.

Упита встарь была богата, знаменита, Теперь забыли все, что где-то есть Упита: Одна часовенка, десяток жалких хат; Где шумный рынок был, одни грибы торчат; Где были вал и мост преградой силе вражьей, Крапива и лопух стоят теперь на страже; Где замок высился на темени холма, Стоит среди руин убогая корчма. Застряв в Упите, я забрел в корчму без цели И за людьми следил, что за столом сидели. Сидело трое там. Один – старик седой В конфедератке был да с саблею кривой; Жупан его был пепельного цвета, Бог весть какой он был в былые лета; Усы предлинные, как в августовский век… С ним рядом молодой сидел там человек. Из грубого сукна, но модного покроя На нем был фрак. То чуб он теребил рукою, То кистью сапога играл, труня притом Над дьяконом в плаще предлинном и с крестом. Четвертый был корчмарь. Старик в конфедератке Ему и говорит: «С тебя, что ж, взятки гладки, Покойником тебя пугать не стану я. Но с вами об заклад побьюсь я, кумовья, Пускай найдет приют Сицинский [3] на кладбище, Корчмарь поставит мед! Не правда ли, дружище?» Корчмарь кивнул в ответ. Я всполошился весь. «Простите, – я спросил, – ужель Сицинский здесь?» «Да, разговор о нем, – сказал старик в жупане. Извольте, изложу все по порядку, пане. Громадный замок был там, где корчма стоит, И в нем Сицинский жил, богат и именит. Был связан узами со знатными родами, Был вечно окружен друзьями и льстецами. На сеймиках всегда имел он большинство, Диктаторствовал там, все слушались его, С вельможами держал себя запанибрата. Для выгоды своей не раз топил магната. Но дольше спесь его никто стерпеть не мог, На сеймике одном ему был дан урок: Сицинский избранным себя уже считает, Благодарит за честь, к себе на пир сзывает, Как сейма высшего почтенный депутат, Но голоса сочли. И что же? Шах и мат! Сицинский в бешенстве. За это оскорбленье Он шляхте страшное изобретает мщенье. Всех на обед созвал, и сеймик весь пришел. Вино лилось рекой, от яств ломился стол. Но были вина все настояны на зелье. И пьяной дракою закончилось веселье. Кто саблей действует, кто просто кулаком Наотмашь, что есть сил, – Гоморра и Содом! Дрались отчаянно, и битва продолжалась, Пока ни одного в живых там не осталось. Сицинский не успел упиться торжеством: Вдруг молния сожгла его, семью и дом. Как некогда Аякс, прикованный к вулкану, Сгорел в огне живьем преступник окаянный». «Аминь!» – костельный дед сказал, а эконом Стал сравнивать рассказ с невеяным зерном, И, правду, мол, стремясь очистить от мякины, Он важно рассуждал с презрительною миной: Вот пан маршалок сам, с которым в дружбе он, Который и умен, который и учен, Считал: Сицинского господь призвал к ответу За то, что королю мешал своими вето. И сделал вывод свой премудрый эконом, Что сейм и выборы тут вовсе ни при чем, Что дело тут в войне – понятно, враг неведом, Но надо полагать, что с турком или шведом. Сицинский короля в Упиту заманил И предал там врагу, а враг его убил. Хотел он речь продлить, но возмущенный дьякон Его тут оборвал: «Нехорошо, однако, Когда ксендза учить задумает звонарь Иль яйца кур учить, как говорили встарь. Послушайте меня, и все вам станет ясно. Ни сеймик, ни война тут к делу не причастны. Безбожие его – причина всех невзгод! У церкви отобрал он землю и доход, Не только то, что сам он не бывал в костеле, И слуг он не пускал, работать их неволя. Епископ сам ему писал, увещевал, Анафемой грозил – безбожник не внимал, В тот час, когда народ в костеле бога славил, Сицинский слуг своих колодец рыть заставил. Себе на горе рыл – беда его ждала: Вдруг хлынула вода, кругом все залила, Окрестные леса и нивы затопила, Цветущие луга в болота превратила. Затем – нам пан судья уж говорил о том, Что молния сожгла его, семью и дом. И, богом проклятый, не предан погребенью, Землей не принятый, он не подвержен тленью, Покоя вечного не обрела душа, И вот все бродит он, честной народ страша. И труп в корчму не раз подбрасывал проказник, Чтоб корчмаря пугать покойником под праздник». Окончил дьякон речь и дверь раскрыл, а там, Внушая страх живым, стоял Сицинский сам. Крест-накрест кисти рук, висят, как жерди, ноги, Лицо измождено, на нем печать тревоги, В пустом оскале рта один изгнивший зуб, Могильным холодом пропитан мерзкий труп. Но сохранились все ж на нем следы былого, И он обличьем всем напоминал живого, И даже по чертам угасшего лица Нельзя было признать в нем сразу мертвеца. Бывает так порой: на выцветшей картине, Где свежести былой давно нет и в помине, Мы прежние черты, вглядевшись, узнаем. Так здесь: лицо живым хоть не горит огнем, Кто знал Сицинского. тотчас его узнает, А кто его узнал, былое вспоминает. Приводит в трепет, в дрожь его злодейский вид, Застывшей злобою по-прежнему грозит, Глядит на вас, как встарь, с улыбкою злорадства, Готовый совершить любое святотатство. Повисла голова с проклятьем на челе, Казалось, груз грехов клонил его к земле И что душе его, исторгнутой из ада, Вернуться снова в ад – последняя отрада. Бывает, логово, в котором жил злодей, Разрушит молния или рука людей: По лужам кровяным и по следам багровым Нетрудно угадать, кому служило кровом; По шкуре сброшенной мы узнаем змею; Так жизнь Сицинского по трупу узнаю. И я сказал: «Друзья, да в чем вы не согласны? Всех преступлений он виновник был злосчастный: Он отравлял людей, владел чужой казной, И королям мешал, и край губил родной!» И думал: «Что же ты, народное преданье? Иль в пепле истины убогое мерцанье? Иероглиф, что нам хранит о прошлом весть, Но смысл которого не в силах мы прочесть? Иль славы отзвук ты, веками донесенный? Иль ты событий след, неправдой искаженный? Ученых смех берет. Я их спросить готов: Что значит вообще история веков?»

Колокол недвижен в песке под костелом. Колокольцы говорят щебетом веселым: «Малыши мы, но поем прихожанам всем, Ты же – старый великан – вечно глух и нем!» «О звонкоголосые, – колокол сказал, Ксендзу будьте благодарны – он меня в песок втоптал!»

Почувствовал раввин, сидевший над Талмудом, Укус блохи, притом с неимоверным зудом, Вот изловчился он, схватил ее рукой, Но лапки подняла она к нему с мольбой: «О праведный мудрец из древнего колена, Меня ли хочешь ты добычей сделать тлена? Безгрешною рукой прольешь ли кровь мою?» Тот крикнул: «Кровь за кровь! Немедленно пролью! Ты Велиала дщерь! Ты паразитка злая! Ты пьешь людскую кровь, трудом пренебрегая. Вот скромный муравей, вот строгая пчела: У каждого свои полезные дела. Лишь ты одна, блоха, проводишь дни впустую, Живешь за счет людей и кровь сосешь людскую!» Сказал и раздавил; она же в смертный час Чуть слышно пискнула: «А чем вы лучше нас?»

Я с искренней дружбой не встретился, сколько ни ездил. Последний ее образец обнаружен в Ошмянском уезде. Там Мешек – кум Лешка и Лешек – кум Мешка, Из тех, что не «ты» и не «я» – а «одно»! Настолько дружили, что даже орешка Они меж собою делили зерно. И так они дружбу хранили священную эту, Что – я утверждаю – такого содружества нету, Хоть ты обыщи до последней травинки планету! О дружбе своей, не бывалой нигде до сих пор, Однажды в дубраве они повели разговор. Вордны летали, кукушка вдали куковала, Как вдруг по соседству какая-то Тварь зарычала. И Лешек – на дуб! От опасности дальше как двинет! И, дятла проворней, он быстро бежит по суку, А Мешек беспомощный руки простер к нему: «Кум!» А кум-то уже на вершине. И Мешек еще не успел побледнеть, Как рядом уже очутился медведь, Он тело ощупал, потом обоняньем медвежьим Почувствовав запах, какой От страха бывает порой, Решил, что покойник пред ним и к тому же несвежий, И в чащу брезгливо ушел, продолжая реветь На тухлое мясо не падок литовский медведь. «Ах, Мешек, мой друг! Я так счастлив, что жив ты остался! С вершины кричит ему кум дорогой: Но что это он так упорно пыхтел над тобой, Как будто с тобою о чем-то шептался?» «Медвежью пословицу мне прошептал он – о том, Что только в беде настоящих друзей познаем!»

Покамест пел я дочке дифирамбы, Мать слушала, а дядюшка читал. Но я шепнул: «Вот пожениться нам бы», Весь дом я, оказалось, взволновал. Мать говорит о душах, об именьях, А дядя – о доходах и чинах, Слугу служанка просит без стесненья Сказать, каков в амурных я делах. Мать! Дядюшка! Парнас – мое поместье. Душой владею я всего одной. Чины смогу в веках лишь приобресть я. Доход? Перо – вот весь достаток мой. Любовь? Нельзя ль, плутовка, без расспросов! О ней скажу тебе наедине, Когда ты, моего лакея бросив, Одна заглянешь вечерком ко мне.

Тебя не видя – в муках не терзаюсь, При встрече – не краснею, не теряюсь; Но если друг от друга мы далеко И грустно мне, и очень одиноко, И не могу я разрешить секрета: Любовь ли это? Дружество ли это? Вдали от глаз и от улыбок милых Я облик твой восстановить не в силах, И пусть усилья памяти напрасны, Он все же рядом, зыбкий, но прекрасный. И не могу решить я до рассвета: Любовь ли это? Дружество ли это? Я много пережил, но тем не мене Не мнил тебе открыться в горькой пени, Без цели идучи и не держась дороги, Как отыскал я милые пороги? И что вело меня? Не нахожу ответа: Любовь ли эта? Дружество ли это? Тебе отдам здоровье, если надо, За твой покой стерплю мученья ада; И не пустым я движим суесловьем, Себя сочтя покоем и здоровьем. Но что причина дерзкого обета: Любовь ли это? Дружество ли это? Коснусь ли я руки твоей украдкой, Забудусь ли в мечтательности сладкой, Едва решу, что так навеки будет А сердце вновь сомнения разбудит И у рассудка требуетсовета: Любовь ли это? Дружество ли это? Не диктовал мне этих шестистрочий Друг стихотворца – вещий дух пророчий; В толк не возьму: откуда на листочке Возникли рифмы, появились строчки? Что вдохновляло твоего поэта? Любовь ли это? Дружество ли это?

О, если б ты жила хоть день с душой моею… День целый! Нет, тебе дать мук таких не смею. Хотя бы только час… Счастливое созданье, Узнала б ты тогда, как тяжело страданье! В терзаньях мысль моя, бушует в чувствах буря; То гнев грозой встает, чело мое нахмуря, То мысли скорбные нахлынут вдруг волнами, То затуманятся глаза мои слезами. Виной мой гнев, что ты торопишь миг разлуки, Иль слишком я уныл, и ты боишься скуки. Не знаешь ты меня, мой образ страсть затмила, Но в глубине души есть все, что сердцу мило: Сокровища любви и преданности нежной, И грез, что золотят наш рок земной мятежный. Но ты не видишь их. Так в бурях урагана Не видно нам на дне сокровищ океана: Прекрасных раковин и дорогих жемчужин, Чтоб обнаружить их, свет яркий солнца нужен! О, если б я не знал в твоей любви сомненья, О, если б страх изгнать я мог хоть на мгновенье, Забыть, как от твоих измен мне было больно! О, был бы счастлив я, была б ты мной довольна! Как дух, волшебницы послушный заклинанью, Покорно б исполнял я все твои желанья. А если подданный, забыв, что он бесправен, Вдруг возомнит на миг, что госпоже он равен, О, смейся, милая! Хоть запрещает гордость Слугою быть твоим, – как проявлю я твердость? Я прикажу, чтоб ты мной дольше забавлялась, По вкусу моему порою одевалась, Прическу изменив, и средь хлопот домашних Нашла досуг и для признаний тех всегдашних, Что я в стихах пишу. Тебе б немного муки То стоило: лишь час один терпенья, скуки, Притворства полчаса, минуту лицемерья, Что ты моим стихам внимаешь, я поверю. И пусть твои глаза лгать будут, лицемерить, Я буду в них добро читать и лжи их верить. Тебе вручил бы я мою судьбу и долю, К твоим ногам сложил свой разум, чувства, волю. Воспоминанья все я скрыл бы, как в могиле, Чтоб в чувствах мы всегда одною жизнью жили. Тогда бы улеглось волненье дикой страсти, Сейчас я, как ладья, в ее стихийной власти, Она еще валы вздымает на просторе. Поплыли б тихо мы с тобой в житейском море. И если б снова рок волной грозил надменно, Тебе бы все ж я пел, всплывая, как сирена.

Моя баловница, отдавшись веселью, Зальется, как птичка, серебряной трелью, Как птичка, начнет щебетать-лепетать, Так мило начнет лепетать-щебетать, Что даже дыханьем боюсь я нарушить Гармонию сладкую девственных слов, И целые дни, и всю жизнь я готов Красавицу слушать, и слушать, и слушать! Когда ж живость речи ей глазки зажжет И щеки сильнее румянить начнет, Когда при улыбке, сквозь алые губы, Как перлы в кораллах, блеснут ее зубы, О, в эти минуты я смело опять Гляжуся ей в очи – и жду поцелуя, И более слушать ее не хочу я, А все – целовать, целовать, целовать!

Когда с тобой вдвоем сижу, Могу ль вопросы задавать: В глаза гляжу, уста слежу, Хочу я мысли прочитать, Пока в глазах не заблестели; Хочу слова твои поймать, Пока с губ алых не слетели. И вовсе пояснять не надо, Чего ждет слух и жаждут взгляды, Оно не сложно и не ново, О, милая, всего два слова: «Люблю тебя! Люблю тебя!» Когда продолжим жизнь на небе, Будь воля властна там моя, Всегда и всюду видеть мне бы Запечатленными сто раз В зрачках твоих прелестных глаз Все те ж слова: «Люблю тебя!» И слушать там хотел бы я Одну лишь песню, чтоб с рассвета До ночи ею упиваться: «Люблю тебя! Люблю тебя!» И чтоб звучала песня эта В мильонах нежных вариаций!

Меня оставить все ж тебе придется, Но в этот час не обрекай на муки И, если в сердце верность остается, Не говори, прощаясь, о разлуке. Пусть в эту ночь пред сумрачным рассветом Блаженное мгновение промчится, Когда ж настанет время разлучиться, Вручи мне яд, прошу тебя об этом! Уста к устам приблизятся, а веки, Когда в них смерть заглянет, не сомкну я; И так блаженно я усну навеки, Твой видя взор, лицо твое целуя. И сколько лет спать буду так – не знаю… Когда ж велят с могилой распроститься. Ты, об уснувшем друге вспоминая, Сойдешь с небес, поможешь пробудиться! И, ощущая вновь прикосновенье Любимых рук, к груди твоей прильну я; Проснусь, подумав, что дремал мгновенье, Твой видя взор, лицо твое целуя!

К чему слова! Зачем, моя отрада, С тобою чувства разделить желая, Души я прямо в душу не вливаю, А на слова ей раздробиться надо? Остынет слово, – выветриться может, Покуда к слуху, к сердцу путь проложит! Влюблен я, ах, влюблен! – твержу тебе я, А ты грустишь, ты начала сердиться, Что выразить я толком не умею Своей любви, что не могу излиться, Я – в летаргии; не хватает силы Пошевелиться, избежать могилы. Уста мои от слов пустых устали; С твоими слить их я хочу. Хочу я, Чтоб вместо слов звучать отныне стали Биенье сердца, вздохи, поцелуи… И так бы длилось до скончанья света, И вслед за тем продолжилось бы это!

Час назад не спускала ты глаз с циферблата, Подгоняла глазами ты стрелок движенье И, сквозь шум городской, нетерпеньем объята, Узнавала знакомых шагов приближенье. О, единственный час! И мне вспомнить отрадно, Что еще чье-то сердце ждало его жадно. Этот час – моя пытка. Душою плененной Я кружил вкруг него Иксион возрожденный. Час настал – мне казалось, я ждал его вечно. Час прошел – вспоминать я могу бесконечно. Столько милых подробностей вновь оживало: Как вошел, как беседа текла поначалу, Как срывалось порою неловкое слово; Вызвав ссору. Потом примирение снова. Опечалюсь – причину в глазах прочитаешь, Просьбы есть у меня – ты их предупреждаешь… Есть еще одна – взглянешь, не смею открыться… Лучше завтра… Иль вдруг начинаю сердиться Улыбнешься, и я безоружен. Порою Я прощенья прошу, преклонясь пред тобою. Слово каждое, взгляда любого намеки, Мимолетную ласку, надежды, упреки Мелочь каждую в сердце моем сохраняю, Вновь и вновь пред глазами ее вызываю, Как скупец над казной, по червонцу добытой, Смотрит, сохнет и не наглядится досыта. Этот час меж былым и грядущим граница, Им открыл и закончил я счастья страницы. В серой мгле моей жизни, в сплетенье событий Он блеснул золотою единственной нитью. Шелкопрядом крылатым в ту нить я вцепился, Вил и вил себе кокон и в нем затворился. Солнце круг свой свершило в обычную пору. Снова пробил тот час. Где теперь ее взоры? И о чем ее мысли? Быть может, в ладонях, Нежит руку чужую и голову клонит На чужое плечо, и с горячим волненьем Внемлет кто-то коварного сердца биеньям. Если б громом меня на пороге сразило, Разве это бы их хоть на миг разделило? Одиночество! Я от твоей благостыни Отвернулся в тот час, – так прими меня ныне! Как ребенок, приманкой на миг соблазненный, Возвращается к няне, иду, преклоненный. Будь ко мне благосклонно! Хоть счастье и манит, Хоть и трудно поверить, что снова обманет, Может быть, погашу я в себе это пламя: Я надеюсь на гордость и горькую память. О надежды! Теперь поискать бы покоя Средь полей и лесов или в шуме прибоя. Час прогулки настал. Что ж я медлю, бессильный? Слышу, скрипнула дверь. «Не с письмом ли посыльный?» Снова письма ее положу пред собою… То хватаю часы, посмотрю и закрою… То бегу… Побежал и застыл у порога… Был тотчас… И привычна былая тревога. Так, отдавши земле существо дорогое, Полный смертной тоски, с наболевшей душою, Человек вдруг забудет на долю мгновенья О потере своей. Так отрадно забвенье! Входит в дом… остановится, молча глазами Обведет все кругом и зальется слезами.

Откуда эта горечь? Что со мной такое? Я снова возвращаюсь в стылые покои И одичалым взором, смутный и смятенный, Прощально озираю дружеские стены; Они глухою ночью и в часы рассвета Внимали терпеливо горестям поэта. Я подхожу к окошку, где стоял подолгу, Высматривая что-то тщетно и без толку, И отхожу, прискучив зрелищем проулка, И эхо в целом доме отдается гулко; Я двери отворяю и снова затворяю, И с маятником мерным шаги свои сверяю, И слышу – где-то шашель древесину точит; Видать, к своей подруге проточиться хочет. Утреет. Заждались настырные возницы. Что ж! Забирайте книги, вынесем вещицы. Пошли! Опальный странник, встречен без участья, Уеду восвояси без напутствий счастья. Пускай покину город, и пускай в тумане, К пришельцу безучастны, сгинут горожане. Пускай не огорчатся, всхлипнув простодушно, Мне, говоря по чести, слез ничьих не нужно. Так над раздольным лугом, золотым и щедрым, С увядшей ветки сорван нетерпеливым ветром, Цветок летит засохший, утлый и гонимый, И розы он коснется, пролетая мимо, И хочет вечно длить случайное свиданье, Но ветер засвистит и длит его скитанье: Так среди улиц шумных я, пришелец странный, Носил чужое имя, облик чужестранный; И многих дев прелестных занимал прохожий, На местных сердцеедов чем-то непохожий. Цветного мотылька поймают дети в поле И, наигравшись всласть, кричат: лети на волю! Летим же! коли перья сберегли для лёта: Летим! И поклянемся не снижать полета! Когда-то, покидая отчую округу, И молодых друзей, и пылкую подругу, Я словно бы летел на рысаках крылатых, Мелькали меж дерев платочки провожатых; Я плакал! Слезы льет порывистая младость; А нынче стар я стал, и плакать мне не в радость. Смерть молодым легка. Мы уповаем свято Остаться жить в сердцах невесты, друга, брата; Но лживый свет познав, живет старик согбенный И свой провидит гроб, покинутый и тленный, И знает, что надежду тешить нету нужды… Довольно! Мне пора! Простимся, город чуждый! И с богом! Кто задержит гробовые дроги? Их не проводит взглядом путник на дороге И, воротясь домой, слезинки не уронит, Услышав, как бубенчик в дальнем поле стонет.

Едва явилась ты – я был тобой пленен. Знакомый взор искал я в незнакомом взоре. Ты вспыхнула в ответ, – так, радуясь Авроре, Вдруг загорается раскрывшийся бутон. Едва запела ты – я был заворожен, И ширилась душа, забыв земное горе, Как будто ангел пел, и в голубом просторе Спасенье возвещал нам маятник времен. Не бойся, милая, открой мне сердце смело, Коль сердцу моему ответило оно. Пусть люди против нас, пусть небо так велело, И тайно, без надежд, любить мне суждено, Пускай другому жизнь отдаст тебя всецело, Душа твоя – с моей обручена давно.

Я размышляю вслух, один бродя без цели, Среди людей – молчу иль путаю слова. Мне душно, тягостно, кружится голова. Все шепчутся кругом: здоров ли он, в уме ли? В терзаниях часы дневные пролетели. Но вот и ночь пришла вступить в свои права. Кидаюсь на постель, душа полумертва. Хочу забыться сном, но душно и в постели. И я, вскочив, бегу, в крови клокочет яд. Язвительная речь в уме моем готова. Тебя, жестокую, слова мои разят. Но увидал тебя – и на устах ни слова. Стою как каменный, спокойствием объят! А завтра вновь горю – и леденею снова.

Как ты бесхитростна! Ни в речи, ни во взоре Нет фальши. Ты сердца влечешь не красотой, Но каждому милы твой голос, облик твой, Царицей ты глядишь в пастушеском уборе. Вчера текли часы в веселье, в песнях, в. споре, Твоих ровесниц был прелестен резвый рой. Один их восхвалял, и порицал другой. Но ты вошла – и все, как в храме, смолкло вскоре. Не так ли на балу, когда оркестр гремел И буйно все неслось и мчалось в шумном зале. Внезапно танца вихрь застыл и онемел, И стихла музыка, и гости замолчали, И лишь поэт сказал: «То ангел пролетел!» Его почтили все – не все его узнали.

«Так поздно! Где ть был?» – «Я шел почти вслепую: Луна за тучами, и лес окутан тьмой. Ждала, скучала ты?» – «Неблагодарный мой! Я здесь давно – я жду, скучаю и тоскую!» «Дай руку мне, позволь, я ножку поцелую. Зачем ты вся дрожишь?» – «Мне страшно – мрак ночной, Шум ветра, крики сов… Ужели грех такой, Что мы с тобой вдвоем укрылись в глушь лесную?» «Взгляни в мои глаза, иль ты не веришь им? Но может ли порок быть смелым и прямым? И разве это грех – беседовать с любимым? Я так почтителен, так набожно смотрю И так молитвенно с тобою говорю, Как будто не с земным, а с божьим херувимом».

Осудит нас Тартюф и осмеет Ловлас: Мы оба молоды, желанием томимы, И в этой комнате одни, никем не зримы, Но ты – в слезах, а я не поднимаю глаз. Гоню соблазны прочь, а ты, ты всякий раз Бряцаешь цепью той, что рок неумолимый Нести назначил нам, – и мы, судьбой гонимы, Не знаем, что в сердцах, что в помыслах у нас. Восторгом ли назвать иль мукой жребий мой? Твои объятия, твой поцелуй живой Ужель, о милая, могу назвать мученьем? Но если в час любви рыдаем мы с тобой И если каждый вздох предсмертным стал томленьем, Могу ли я назвать все это наслажденьем?

В венце багряных туч с востока солнце встало, Луна на западе печальна и бледна, Фиалка клонится, росой отягчена, А роза от зари румянцем запылала. И златокудрая Лаура мне предстала В окне, а я стоял, поникший, у окна. «Зачем вы все грустны – фиалка, и луна, И ты, возлюбленный?» – так мне она сказала. Я вечером пришел, едва ниспала мгла, Луна восходит ввысь, румяна и светла, Фиалка ожила от сумрака ночного. И ты, любимая, ты, нежная, в окне, Вдвойне прекрасная, теперь сияешь мне, А я у ног твоих тоскую молча снова.

Где струи прежние, о Неман мой родной? Как в детстве я любил их зачерпнуть горстями! Как в юности любил, волнуемый мечтами, Ища покоя, плыть над зыбкой глубиной! Лаура, гордая своею красотой, Гляделась в их лазурь, увив чело цветами, И отражение возлюбленной слезами Так часто я мутил, безумец молодой! О Неман, где они, твои былые воды? Где беспокойные, но сладостные годы, Когда надежды все в груди моей цвели, Где пылкой юности восторги и обеты, Где вы, друзья мои, и ты, Лаура, где ты? Все, все прошло, как сон… лишь слезы не прошли. охотник Я слышал, у реки охотник молодой Вздыхал, остановись в раздумий глубоком: «Когда б, невидимый, я мог единым оком, Прощаясь навсегда с любимою страной, Увидеть милую!» Чу! Кто там за рекой? Его Диана? Да! Она в плаще широком Несется на коне – и стала над потоком, Но обернулась вдруг… глядит… Иль там другой? Охотник побледнел, дрожа, к стволу прижался, Глазами Каина смотрел и усмехался.. Забил заряд, – в лице и страх и торжество, Вновь опустил ружье, на миг заколебался, Увидел пыль вдали и вскинул – ждет его! Навел… все ближе пыль… и нет там никого.

Несчастен, кто, любя, взаимности лишен, Несчастней те, чью грудь опустошенность гложет, Но всех несчастней тот, кто полюбить не может И в памяти хранит любви минувшей сон. О прошлом он грустит в кругу бесстыдных жен, И если чистая краса его встревожит, Он чувства мертвые у милых ног не сложит, К одеждам ангела не прикоснется он. И вере и любви равно далекий ныне, От смертной он бежит, не подойдет к богине, Как будто сам себе он приговор изрек. И сердце у него – как древний храм в пустыне, Где все разрушил дней неисчислимый бег, Где жить не хочет бог, не смеет – человек.

Ты смотришь мне в глаза, страшись, дитя, их взгляда: То взгляд змеи, в нем смерть невинности твоей. Чтоб жизни не проклясть, беги, беги скорей, Пока не обожгло тебя дыханьем яда. Верь, одиночество – одна моя отрада, И лишь правдивость я сберег от юных дней, Так мне ль судьбу твою сплести с судьбой моей И сердце чистое обречь на муки ада! Нет, унизительно обманом брать дары! Ты лишь в преддверии девической поры, А я уже отцвел, страстями опаленный. Меня могила ждет, тебя зовут пиры… Обвей же, юный плющ, раскидистые клены, Пусть обнимает терн надгробные колонны!

Впервые став рабом, клянусь, я рабству рад. Все мысли о тебе, но мыслям нет стесненья, Все сердце – для тебя, но сердцу нет мученья, Гляжу в глаза твои – и радостен мой взгляд. Не раз я счастьем звал часы пустых услад, Не раз обманут был игрой воображенья, Соблазном красоты иль словом оболыценья, Но после жребий свой я проклинал стократ. Я пережил любовь, казалось, неземную, Пылал и тосковал, лил слезы без конца. А ныне все прошло, не помню, не тоскую, Ты счастьем низошла в печальный мир певца. Хвала творцу, что мне послал любовь такую, Хвала возлюбленной, открывшей мне творца!

Мне грустно, милая! Ужели ты должна Стыдиться прошлого и гнать воспоминанья? Ужель душа твоя за все свои страданья Опустошающей тоске обречена? Иль в том была твоя невольная вина, Что выдали тебя смущенных глаз признанья, Что мне доверила ты честь без колебанья И в стойкости своей была убеждена? Всегда одни, всегда ограждены стенами, С любовной жаждою, с безумными мечтами Боролись долго мы – но не хватило сил. Все алтари теперь я оболью слезами Не для того, чтоб грех создатель мне простил. Но чтобы мне твоим раскаяньем не мстил!

День добрый! Дремлешь ты, и дух двоится твой: Он здесь – в лице твоем, а там – в селеньях рая. Так солнце делится, близ тучи проплывая: Оно и здесь и там – за дымкой золотой. Но вот блеснул зрачок, еще от сна хмельной: Вздохнула, – как слепит голубизна дневная! А мухи на лицо садятся, докучая. День добрый! В окнах свет, и, видишь, я с тобой. Не с тем к возлюбленной спешил я, но не скрою: Внезапно оробел пред сонной красотою. Скажи, прогнал твой сон тревог вчерашних тень? День добрый! Протяни мне руку! Иль не стою? Велишь – и я уйду! Но свой наряд надень И выходи скорей. Услышишь: добрый день!

Спокойной ночи! Спи! Я расстаюсь с тобой. Пусть ангелы тебе навеют сновиденье. Спокойной ночи! Спи! Да обретешь забвенье! И сердцу скорбному желанный дашь покой. И пусть от каждого мгновения со мной Тебе запомнится хоть слово, хоть движенье, Чтоб, за чертой черту, в своем воображенье Меня ты вызвала из темноты ночной! Спокойной ночи! Дай в глаза твои взглянуть, В твое лицо… Нельзя? Ты слуг позвать готова? Спокойной ночи! Дай, я поцелую грудь! Увы, застегнута!.. О, не беги, два слова! Ты дверь захлопнула… Спокойной ночи снова! Сто раз шепчу я: «Спи», – чтоб не могла уснуть.

О добрый вечер, ты обворожаешь нас! Ни пред разлукой, в миг прощания ночного, Ни в час, когда заря торопит к милой снова, Не умиляюсь я, как в тот прекрасный час, Когда на небесах последний луч погас, И ты, чта целый день таить свой жар готова, Лишь вспыхивая вдруг, не проронив ни слова, То вздохом говоришь, то блеском нежных глаз! День добрый, восходи, даруй нам свет небесный И людям озаряй их жизни труд совместный, Ночь добрая, укрыть любовников спеши, В их чаши лей бальзам забвения чудесный! Ты, добрый вечер, друг взволнованной души, Красноречивый взор влюбленных притуши!

Едва я к ней войду, подсяду к ней – звонок! Стучится в дверь лакей, – неужто визитеры? Да, это гость, и вбт – поклоны, разговоры… Ушел, но черт несет другого на порог! Капканы бы для них расставить вдоль дорог, Нарыть бы волчьих ям, – бессильны все затворы! Ужель нельзя спастись от их проклятой своры? О, если б я удрать на край вселенной мог! Докучливый глупец! Мне дорог каждый миг, А он, он все сидит и чешет свой язык… Но вот он привстает… ух, даже сердце бьется! Вот встал, вот натянул перчатку наконец, Вот шляпу взял… ура! уходит!.. О творец! Погибли все мечты: он сел, он остается!

Чтоб милым гостем быть, послушай мой совет: Не вваливайся в дом с непрошенным докладом О том, что знают все: что хлеб побило градом, Что в Греции – мятеж, а где-то был банкет. И если ты застал приятный tete-a-tete, Заметь, как встречен ты: улыбкой, хмурым взглядом, И как сидят они, поодаль или рядом, Не смущены ль они, в порядке ль туалет. И если видишь ты: прелестнейшая панна, Хоть вовсе не смешно, смеется непрестанно, А кавалер молчит, скривив улыбкой рот, То взглянет на часы, то ерзать вдруг начнет, Так слушай мой совет: откланяйся нежданно! И знаешь ли, когда прийти к ним? Через год!

Ты гонишь? Иль потух сердечный пламень твой? Его и не было. Иль нравственность виною? Но ты с другим. Иль я бесплатных ласк не стою? Но я ведь не платил, когда я был с тобой! Червонцев не дарил я щедрою рукой, Но ласки покупал безмерною ценою. Ведь я сказал «прости» и счастью и покою, Я душу отдавал – за что ж удар такой? Теперь я понял все! Ты в жажде мадригала И сердцем любящим, и совестью играла. Нет, музу не купить! Мечтал я, чтоб венком Тебя парнасская богиня увенчала, Но с каждой рифмы я скользил в пути крутом, И стих мой каменел при имени твоем.

Где золотой тот век, не ведавший печали, Когда дарили вы, красавицы, привет За праздничный наряд, за полевой букет И сватом голубя юнцы к вам засылали? Теперь дешевый век, но дороги вы стали. Той золото даешь – ей песню пой, поэт! Той сердце ты сулишь – предложит брак в ответ! А та богатства ждет – и что ей в мадригале! Вам, данаиды, вам, о ненасытный род, Я в песнях изливал всю боль, что сердце жжет, Все горести души, алкающей в пустыне, И пусть опять пою в честь ваших глаз и губ, Я, нежный, колким стал, я, щедрый, ныне скуп. Все отдавал я встарь, – все, кроме сердца, ныне.

В толпе ровесников я пел любовь, бывало; В одном встречал восторг, укор и смех в другом: «Всегда любовь, тоска, ты вечно о своем! Чтобы поэтом стать – подобных бредней мало. Ты разумом созрел, и старше сердце стало, Так что ж оно горит младенческим огнем? Ужель ты вдохновлен высоким божеством, Чтоб сердце лишь себя всечасно воспевало?» Был справедлив упрек! И вслед Урсыну я, Алкея лиру взяв, высоким древним строем Тотчас запел хвалу прославленным героям, Но разбежались тут и лучшие друзья. Тогда, рассвирепев, я лиру бросил в Лету: Каков ты, слушатель, таким и быть поэту!