Касыда, сочиненная в честь эмира Тадж-уль-Фехра, посвященная Ивану Козлову

Как, брег покинув, радуется челн, Что вновь скользит над голубой пучиной И, море веслами обняв, средь пенных волн Летит, ныряя шеей лебединой, Так бедуин метнуть с утеса рад Коня в простор степей открытый, Где, погрузясь в поток песка, шипят, Как сталь горячая в воде, его копыта. Мой конь в сухих зыбях уже плывет, Сыпучие валы дельфиньей грудью бьет. Все быстрей, быстрей сметает Зыбкие гряды песка; Выше, выше их взметает Над землей, под облака; Как туча он, мой черный конь ретивый. Звезда на лбу его денницею горит; Как перья страуса, летит по ветру грива, Сверкают молнии из-под копыт [6] . Мчись, летун мой белоногий! Лес и горы, прочь с дороги! Пальма тень свою и плод Мне протягивает тщетно: Оставляет мой полет Эту ласку безответной, И пальма в глубь оазисов бежит, Шурша усмешкой над моей гордыней. А вот, на страже у границ пустыни, Чернеют скалы. Цокоту копыт Ответив отзвуком, они сурово в спину Глядят и смерть пророчат бедуину: «Ты куда летишь? Назад! Смертоносны солнца стрелы. Там шатры не охранят Жизнь безумца сенью белой. Там шатер – лишь небосвод, Там и пальма не растет. Только скалы там ночуют, Только звезды там кочуют». Я лечу во весь опор, Их угрозам не внимая; К ним свой обращаю взор И едва их различаю: Длинной тают чередой И скрываются за мглой. Поверил коршун им, что я его добыча. За мной пустился он, взмахнув крылом, И трижды – надо мной паря и клича Мне черным голову обвил венком. «Чую, – каркнул, – запах трупа [7] . Эй, безумный всадник, глупо Средь песков искать пути, Трав коню здесь не найти. Горькая вас ждет расплата, Вам отсюда нет возврата. Ветер бродит тут, свой след Неустанно заметая; Где пасутся гадов стаи, Для коней лугов там нет. Только трупы тут ночуют, Только коршуны кочуют». В глаза мои когтей направив острия, Он каркал. Трижды мы взглянули око в око. Кто ж испугался? Коршун, а не я. Он крыльями взмахнул и улетел высоко. Лук натянувши, взор я бросил в глубь небес: Враг пятнышком висел в синеющем просторе, Весь с воробья… с пчелу… с комарика, и вскоре В лазури растворился и исчез. Мчись, летун мой белоногий! Скалы, коршуны – с дороги! Тут, от закатных отделясь лучей, Вдруг облак полетел за мной на крыльях белых: Прослыть в небесных захотел пределах Таким гонцом, каким был я в песках степей. Спустившись, он повис над головой моею И свистнул мне, в лучах закатных пламенея: «Стой! Умерь ты прыть свою! Зной сожжет тебя тлетворный; Не прольется благотворный Дождь на голову твою. Там ручей не отзовется Серебром своих речей; Там голодный суховей Пьет росу, чуть та прольется». Я все вперед лечу, не слушая угроз. Усталый облак стал на небесах метаться, Все ниже головой склоняться… Потом улегся на утес. Я оглянулся – он не превозмог бессилья, На небо целое его опередил я, Он видел издали, что в сердце он таил: Побагровев от злобы волчьей, От зависти налившись желчью, Он почернел, как труп, и в горы пал без сил. Мчись, летун мой белоногий! Степи, тучи – прочь с дороги! Огляделся я кругом: На земле и небосклоне Уж никто не смел в погоню За моим лететь конем. Тут объятой сном природе Не слыхать людских шаг. ов; Тут стихии без оков Спят, как звери на свободе, Что укрыться не спешат, Человечий встретив взгляд. Глядь! Я не первый тут! Какие-то отряды Там за песчаной прячутся оградой. Кочуют ли они иль вышли на разбой? Какой пугающей сверкают белизной! Взываю к ним, – в ответ молчанье. Трупы это! Здесь караван погиб, засыпанный песком. И дерзкий ураган отрыл его потом. Верблюды, всадники – с того пришельцы света. Между голых челюстей, Сквозь широкие глазницы, Мне конец пророча дней, Медленно песок струится: «Бедуин, вернись назад! Ураганы там царят». Я не ведаю тревоги. Мчись, летун мой белоногий! Ураганы – прочь с дороги! Тут африканский смерч, пустыни властелин [8] , Блуждая по сухим волнам ее стремнин, Заметил издали меня. Он, изумившись, Остановил свой бег и крикнул, закружившись: «Что там за вихрь? Не юный ли мой брат? Как смеет он, ничтожный червь на взгляд, Топтать мои наследные владенья?» И – пирамидою – ко мне в одно мгновенье. Увидев смертного с душой, где не жил страх, Ногою топнул он с досады, Потряс окружных гор громады И, словно гриф, сдавил меня в своих когтях. Жег меня огнем дыханья, Из песка до неба зданья Возводил биеньем крыл И на землю их валил. Не сдаваясь, бьюсь я смело, Чудище в объятьях жму, Ярыми зубами тело Тороплюсь разгрызть ему. Столбом хотел уйти на небо смерч сыпучий, Но нет! Дождем песка рассыпавшись, упал, И, словно городской широкий вал, У самых ног моих лег труп его могучий. Вздохнул свободно я и поднял к звездам взор. Очами золотыми все светила Послали мне привет в земной простор, Мне одному: кругом безлюдие царило.!. Как сладостно дышать всей грудью, полной силой! Казалось мне, во всей полуденной стране Для легких воздуха не хватит мне. Как сладостно глядеть вокруг! С безмерной силой Я напрягаю восхищенный взор, И убегает он все дале, дале, Чтобы вобрать в себя земные дали И улететь за кругозор. Как сладко обнимать красу природы милой! Я руки с нежностью вперед простер, И мнится мне: от края и до края Весь мир к своей груди я прижимаю. В безбрежную лазурь несется мысль моя, Все выше, в горние незримые края, И вслед за ней душа летит и в небе тонет, Так, жало утопив, пчела с ним дух хоронит.

[1828, Петербург]