По диким пространствам, по снежной равнине Летит мой возок, точно ветер в пустыне. И взор мой вперился в метельный туман, Так сокол, в пустынную даль залетевший, Застигнутый бурей, к земле не поспевший, Глядит, как бушует под ним океан, Не знает, где крылья на отдых он сложит, И чует, что смерть отвратить он не может. Ни города нет на пути, ни села. От стужи природа сама умерла. И зов твой в пустыне звучит без ответа, Как будто вчера лишь возникла планета. Но мамонт, из этой земли извлечен, Скиталец, погибший в потопе великом, Порой, непонятные новым языкам, Приносит нам были минувших времен Тех дней, когда был этот край обитаем И с Индией он торговал и с Китаем. Но краденый томик из дальних сторон, Быть может, добытый на Западе силой, Расскажет, что много могучих племен Сменилось на этой равнине унылой. Всё – в прошлом. Стремнины потопа ушли, Их русла теперь не найдешь на равнине. Грозою народы по ней протекли И где же следы их владычества ныне? Лишь в Альпах утесов холодный гранит Минувших веков отпечатки хранит, Лишь в Риме развалин замшелая груда Расскажет о варварах, шедших одсюда. Чужая, глухая, нагая страна Бела, как пустая страница, она. И божий ли перст начертает на ней Рассказ о деяниях добрых людей, Поведает правду о вере священной, О жертвах для общего блага, о том, Что свет и любовь управляют вселенной? Иль бога завистник и враг дерзновенный На этой странице напишет клинком, Что люди умнеют в цепях да в остроге, Что плети ведут их по верной дороге? Беснуется вихрь, и свистит в вышине, И воет поземкой, безлюдье тревожа. И не на чем взор задержать в белизне. Вот снежное море подъемлется с ложа, Взметнулось – и рушится вновь тяжело, Огромно, безжизненно, пусто, бело. Вот, с полюса вырвавшись вдруг, по равнине Стремит ураган свой безудержный бег И, злобный, бушует уже на Эвксине, Столбами крутя развороченный снег, И путников губит, – так ветер песчаный Заносит в пустынных степях караваны. И снова равнина пуста и мертва, И только местами снега почернели. То в белой пучине видны острова Из снега торчащие сосны да ели. А вот – что-то странное: кучи стволов, Свезли их сюда, топором обтесали, Сложили, как стены, приладили кров, И стали в них жить, и домами назвали. Домов этих тысячи в поле пустом, И все – как по мерке. А ветер свистящий Над трубами дым завивает винтом, Подобно султану на каске блестящей. Рядами иль кругом – то реже, то чаще Стоят эти срубы, и в каждом живут, И все это городом важно зовут. Но вот наконец повстречались мне люди, Их шеи крепки, и могучи их груди. Как зверь, как природа полночных краев, Тут каждый и свеж, и силен, и здоров. И только их лица подобны доныне Земле их – пустынной и дикой равнине. И пламя до глаз их еще не дошло Из темных-сердец, из подземных вулканов, Чтоб, вольности факелом ярким воспрянув, Той дивной печатью отметить чело, Которой отмечены люди Восхода И люди Заката, вкусившие яд Падений и взлетов, надежд и утрат, Чьи лица – как летопись жизни народа. Здесь очи людей – точно их города, Огромны и чисты. И, чуждый смятенью, Их взор не покроется влажною тенью, В нем грусть состраданья мелькнет без следа. Глядишь на них издали – ярки и чудны, А в глубь их заглянешь – пусты и безлюдны. И тело людей этих – грубый кокон, Хранит несозревшую бабочку он, Чьи крылья еще не покрылись узором, Не могут взлететь над цветущим простором. Когда же свободы заря заблестит, Дневная ли бабочка к солнцу взлетит, В бескрайную даль свой полет устремляя, Иль мрака создание – совка ночная? Дороги по голым полям пролегли. Но кто протоптал их? Возов вереницы? Купцы ль, караваны ли этой земли? Царь – пальцем по карте – провел их в столице. И в Польше, куда бы тот перст ни попал, Встречался ли замок, иль дом, или хата Их лом разбивал, их сносила лопата, И царь по развалинам путь пролагал. В полях не увидишь дорог под снегами, Но тотчас приметишь их в чаще лесной. На север уводят они по прямой, Светлы в полутьме, как река меж скалами. Кто ездит по ним? Вот выходят полки, То конница скачет, за нею пехота Змеей растянулась, за ротою рота, А там артиллерия – пушки, возки. И все они посланы царским указом Тех гонят с восточных окраин сюда, Те с Запада вышли, на битву с Кавказом, Не знают, зачем, почему и куда, Не спросят о том. Ты увидишь монгола Скуласт, косоглаз, отбивает он шаг, А далее бледный, больной, невеселый, Плетется литовский крестьянин-бедняк. Там ружья английские блещут, там луки, И дышит калмык на озябшие руки. Кто их офицеры? Немецкий барон. В карете ездой наслаждается он, Чувствительно Шиллера песнь напевает. И плеткою встречных солдат наставляет. Француз либеральную песню свистит Бродячий философ, чиновный бандит С начальником занят беседой невинной: Где можно достать по дешевке фураж? Пускай перемрет солдатни половина Деньгам не ущерб. Если маху не дашь, Рассудят, что это – казны сбереженье, Царь орден пришлет и в чинах повышенье. Но мчится кибитка – и все перед ней Шарахнулось в сторону: пушки, лафеты, Пехота и полк кирасир-усачей, Начальство свои повернуло кареты. Кибитка несется. Жандарм кулаком Дубасит возницу. Возница кнутом Стегает наотмашь солдат, свирепея. Беги или кони сшибут ротозея! Кто едет в кибитке? Не смеют спросить. Жандармы сидят в ней, и путь их – в столицу. То царь приказал им кого-то схватить. «Наверное, взят кто-нибудь за границей? Кто б мог это быть? – говорит генерал. Французский король то, саксонский иль прусский? Кого самодержец не милует русский, Кого он в тюрьму заточить приказал? А может быть, в жертву и свой предназначен? Быть может, Ермолов жандармами схвачен? Кто знает! Бесстрашен и горд его взгляд. Хоть он на соломе сидит, как в темнице. Из крупных, как видно! За ним вереницей Возки, точна свита в них едет, летят. Но кто ж эти люди? Как держатся смело! Сверкают их очи, отвагой горя. Вельможи ль они? Камергеры царя? Нет, мальчики, дети! Так в чем же тут дело? Иль принцы они и король, их отец, Дерзнул покуситься на русский венец?» Так, строя догадки, начальство дивилось; Кибитка меж тем в Петербург уносилась.