Головы моих друзей
Рассказ
М. не любил свое лицо. Он считал, что его глаза скорее подходили бы женщине.
Когда он улыбался, он знал, что на щеках появляются молодящие его ямочки, а ему ведь было тридцать.
Прически у него не было никакой, и с этим М. давно смирился.
Подбородок очерчен резковато, но, правда, не настолько, чтобы угадывался волевой характер.
М. не любил свое лицо, и только к носу относился как к товарищу. М. уважал его.
М. надавливая большим пальцем на нос, крутил его, и нос мягко поддавался, как глина, и М. убеждался в который раз, что его раздробленные хрящики не срастутся. Может быть, раньше эта часть его лица и имела правильные формы, но М. не помнит того времени, а многолетнее увлечение боксом внесло в его физиономию такие существенные коррективы, что не считаться с ними было бы просто бессмысленно. На ринге носу доставалось больше всего, и после каждого удара М. растирал его перчаткой, крутил перчатку, кожа ее пахла потом, кровью и была солена на вкус. Все боксеры хорошо знают вкус и запах кожаной перчатки. Когда после долгих перерывов М. возвращался в спортивный зал, ноздри его дрожали, он чувствовал запах ринга (он без того тонко чувствовал все запахи, это еще передалось, наверное, от отца-таежника), но когда он надевал перчатки, он подносил их к лицу, нервно нюхал и волновался, и долго возился с грушей или мешком, и только в белом квадрате ринга успокаивался, даже если партнер по спаррингу оказывался сильнее.
И еще он волновался, когда каждый раз приезжал в город, в котором находился сейчас. Он не знал этого города, но он любил его, потому что все его пути, куда бы М. ни ездил в течение всей скитальческой жизни, лежали через этот город. И в этом городе, в Москве, у него были друзья. Последние годы он редко приезжал сюда, потому что последние годы М. работал на Чукотке, а с Чукотки на «материк» приезжают не так уж часто. У М. появились другие пути, другие дороги и другой транспорт. И как бы далеко в тундру или на побережье Ледовитого ни кидала его судьба, он знал, что выберется всегда, когда захочет, потому что одинаково хорошо водил собачью упряжку, понимал толк в оленях и умел ходить пешком.
В этот московский дом он приходил всегда, потому что здесь жили такие же, как он, бродяги, только старше его, и их привязывало к городу только то, что они в нем родились, стали мужем и женой, имели одну комнату, почитали город этот за единственное место, куда всегда стоило возвращаться. А М. возвращаться было некуда, хотя он все время ездил. И все время верил, что наконец начнет скучать по какому-нибудь одному месту, где его ждут, и он знал, кто должен его ждать, но она ждала слишком долго раньше, а когда он вернулся, то праздника не получилось, и он уехал. И его ждали, случалось, другие женщины, и всегда ждали друзья, но никого из женщин, кроме той, которая ждала дольше всех, он бы не взял с собой. И от этого М. было спокойно, и он не любил это свое спокойствие.
Виктор и Ольга всегда были рады М. Места, где бродил М., были и их местами, и все знакомые и друзья М. в разное время были друзьями и знакомыми Виктора и Ольги. Их троих связывала одинаковая тоска в глазах, когда они смотрели на географические карты и намечали точку встречи на очередное лето или зиму, и вспоминали места, где оставлено многое.
…Мастерская Ольги была в этом же доме, только в подвале. Она усадила М. на вертящийся станок и попросила не вертеться и посидеть часа два спокойно. Перед ней на высокой подставке — большой зеленый ком глины. И ему суждено было со временем превратиться в голову М.
Как все впечатлительные люди, М. был рассеян, все видел и воспринимал в целом, в толпе не замечал лиц, в пейзаже — отдельной сопки, в человеке — детали одежды. Частности для него проявлялись потом, спустя некоторое время, когда он привыкал и осматривался. Тогда в толпе замечал грустное лицо, в пейзаже — сопку, которая оказывалась похожей на собаку, в человеке — глупый значок на лацкане полосатого пиджака. И здесь в мастерской он среди множества гипсовых и каменных бюстов, расставленных всюду — на подоконниках, стеллажах, просто на полу, — из большой кучи слепков с человеческих лиц и характеров стал выделять наиболее яркие, те, которые ему понравились или не понравились вовсе.
И вдруг М. оторопел. Из дальнего угла на него смотрели хитрые раскосые глаза, а губы вот-вот должны были расползтись в широченной улыбке.
— Ба! Да это же Келевье!
— Он самый… — улыбнулась Ольга. — Ну как? — Она прекратила работу, ожидая, что М. скажет.
— Хорош! Ах ты черт, Келевье! Ну, здравствуй, Келевье! Здравствуй!
М. ерзал на своем станке, ему хотелось сойти и погладить Келевье, потрогать руками его лицо, поздороваться. Очень уж хорош был Келевье, совсем как живой, а лицо такое же веселое, как тогда, зимой, два года назад.
Ольга была рада, что портрет понравился М., и приказала ему сидеть тихо, и не вертеться. А М. вспоминал ту зиму, снежную, с последними морозами, накануне весны. Наст был крепкий, снег днем подтаивал и схватывался ледяной коркой. Очень щедрое солнце в последние дни зимы, и с Келевье у них длинный путь. Всегда ждешь от Келевье улыбки, такое уж у него лицо. И не поймешь — хитрец ли он, ехидничает, держит ли что на уме или просто радуется от избытка здоровья и добродушия.
В дороге Келевье выцыганил у М. потихоньку весь спирт. То уверял, что чарка перед сном не вредит; то с таким мясом, которое он готовит, она просто необходима; то вдруг он начинал подозрительно часто мерзнуть или вдруг неизвестно от чего у него разбаливалась голова и боль проходила сразу же, после первого глотка. А за день до приезда в стойбище он вспомнил, что еще вчера у его брата был день рождения, и не отметить его сейчас ну никак нельзя. Из трех фляг, которые взял с собой М., осталось только в одной, да и то на донышке.
В стойбище приехали Первого мая. Из яранги высыпали родственники Келевье, и из оживленного разговора, где часто повторялось «акке мымыль» (огненная вода), М. понял, что Келевье рассказывает о его спирте, и страшно рассердился. Но Келевье смеялся, и смеялись обитатели яранги. Потом Келевье спросил у М., хорошо ли ему ехалось?
— Хорошо, — ответил М.
— Мягко?
— Нормально, — сказал М.
Тогда Келевье снял оленью шкуру, на которой сидел М., вытащил из-под нее мешок из нерпичьей шкуры, развязал его, и М. увидел, на чем он сидел всю дорогу. Хозяева стойбища хохотали. В мешке было семь бутылок портвейна.
— Ну, подожди, Келевье!
М. устроил шутливую потасовку и под одобрительные возгласы стойбища повалил Келевье на снег, чем и заслужил право быть тамадой, Потом отнес бутылки старику, хозяину яранги, где они с Келевье остановились. Праздник был отмечен хорошо.
— Перекур! — скомандовала Ольга.
М. слез со станка, сделал несколько упражнений, разминая спину.
— Черт возьми, я не знал, что это так трудно — позировать!
— Гм, а ты думал! Идем, я тебе что-то покажу…
Она сняла покрывало с одной из подставок, и М, увидел человека, которого на Чукотке должны знать все. М. посмотрел в глаза Теину. Теин, добрый и мудрый старик, смотрел на него устало и спокойно.
— Он сейчас танцует? — спросила Ольга.
— Да. Но не на всех празднествах. А молодежь из эскимосского ансамбля он научил всему, что мог сам. Но все равно лучше него не танцует никто. А помнишь ту фельдшерицу, что вслух восторгалась его красивой белой одеждой?
— Вот дура!
— Не вини ее, Оля…
— Я не виню ее… просто тогда неловко было…
Тогда вечером М. выговаривал той фельдшерице. Она не знала, что существует обычай: если старик для повседневной одежды выбирает белые шкуры, значит он готовится к переходу в иной мир. Значит, он здесь, на земле, сделал все и неотвратимое встретит достойно.
М. вернулся на свое место, Ольга продолжала работать. Он вспомнил, что до сих пор не выслал Теину фотоснимков. Он снимал старика год назад, когда знакомил своего шестилетнего сына с дедушкой Теиным, как называл его М. «Дедушка Теин, наверное, давно забыл об этом. Разве мало его фотографировали? — думал М. — Надо бы сдать пленку обработать тут, пока еще не уехал с «материка». Надо бы не забыть…».
Щепкой из твердого дерева — стекой — резкими движениями Ольга снимала с глины лишнее, и эти кусочки левой рукой разминала. Сходства с собой пока еще он в этой глине не замечал.
— Рано еще, ты не рассматривай так, — сказала Ольга.
Наверное, все, кто позировал раньше, так же ревниво и тревожно смотрели, как из ничего что-то получалось, и каждому хотелось, чтобы получилось, и Ольга знала наверняка, о чем они думают.
— У нас еще несколько дней впереди, придется тебе терпеть, раз попался, — смеялась она.
Пришел Виктор.
— Я так и знал, что искусство требует жертв.
— …новых жертв, — сказал М.
— Послушай, почему она так относится к друзьям? За что она их так?
— Я вот тоже думаю, — рассмеялся М. — За всю свою жизнь я не помню, чтобы сидел вот так долго без движения. Это ужасно. Ни на одном собрании я не высиживал больше получаса.
— Здесь не собрание, мальчики, — сказала Ольга. — Кончайте дебаты, выпить еще успеете.
— Мы уже свое отпили, — похлопал Виктор по плечу массивный бюст из гипса, тонированного под гранит.
— С кем это ты так фамильярно? — спросил М.
— Ты не узнаешь?
— Нет.
— Ну смотри же!
— Нет.
— Да это же Виктор! — не вытерпела Ольга.
М. присвистнул. Он смотрел на Виктора, постаревшего, седого, крупного человека. Наверное, каждый маршрут по земле и по жизни лег морщинами на его красивое лицо, лег на спину тяжестью невидимого рюкзака, и М. сравнивал его с тем, молчаливым под камень Виктором (теперь он узнал его, это был действительно он, молодой), и понял, что так его изваять могла только любящая женщина.
— Ты здесь похож на молодого Маяковского, — сказал М.
— Я похож на молодого себя, — сказал Виктор. — А это плохо. Теперь я знаю, что было и чего уже не будет.
— Он ничего не понимает, — сказала Ольга. — Он здесь такой, каким он будет всегда, какой он есть. Мужчины никогда не знают того, что знает о них женщина. Правда?
— Правда! — в один голос сказали они с М.
— А ну вас, — бросила Ольга работу. — Идемте ужинать.
…И еще три вечера позировал М.
В последний вечер пришел Виктор.
— Ну вот, будет у нас на полке еще одна голова.
— Оля, отольешь мне копию? — спросил М.
— Конечно. Только приезжай за ней сам. Отправлять не буду. А зачем тебе?
— Ну… — помялся М. — Одна голова — хорошо, две — лучше.
— Тогда отолью. Приезжай.
М. смотрел на себя, узнавал и не узнавал.
— Знаешь что, — сказал он Ольге, — надо, чтобы свитер получился. Чтобы свитер был получше. Подтяни его под самый подбородок. Этот мой уже сел.
— Да-да, Ольга, — сказал Виктор, — вот в чем дело.
Виктор знал, что М. не носил пиджаков. Они не шли к его небольшой коренастой фигуре. Он не знал, что делать с карманами и пуговицами. Однажды его бывшая жена все-таки купила ему костюм, и он мучился, и все свое носил с собой, извлекал из карманов костяные амулеты из моржового клыка, камни со дна реки Амгуэмы, зубы лося на связке, и нож с ложкой и вилкой, и кусок коры, похожий на лицо усталого пьяницы, и бусы из шишек стланика, и черт знает что еще — бросил он носить пиджаки. А за отворотами свитера все время носит спички и сигареты и никогда не теряет.
Ольга несколько раз ударила по глиняной голове, мастеря прическу, и М. инстинктивно втянул голову в плечи. Виктор заметил его реакцию. Значит, портрет получился. Он ревниво следил за работой Ольги, хотел, чтобы она удалась, чтобы понравилась М.
М. удивлялся, когда ловил взгляд Ольги. Она смотрела на М., на его лицо, но в лице видела только нос или глаза, или подбородок, смотрела на часть лица, ту, которая нужна была тому, глиняному, и М. пытался так же посмотреть на Ольгу, потом на Виктора, но ничего не получалось, он видел их целиком, со всем, что знал за долгие годы дружбы, и он улыбался.
— Ты можешь не улыбаться? — спросила Ольга.
— Не могу, — сказал М.
М. слез со стула, остановил вертящийся станок, и они стали секретничать с Виктором на темы, о которых всегда догадывалась Ольга. Она засмеялась, сказала, что пошла готовить омлет, без которого М. жить не мог, как он уверял, но врал, просто на Чукотке не из чего его готовить. Однажды они с Виктором приготовили Ольге сюрприз. Виктор хорошо связал порванную веревочную лестницу, долго проверял карабины, и они вдвоем полдня провели на мысе Эрри, на птичьем базаре. И был потом такой омлет — Ольга его не забудет. Здесь в Москве Ольга напоминает ему об этом, готовя другие, цивилизованные омлеты, из магазинных продуктов и на газовом огне.
— Тут есть еще два твоих друга. Ольга готовит свою выставку: «Чукотка, как я ее вижу», это ее лучшие работы. — Виктор развязал шнурок, снял материю, потом полиэтиленовую пленку, и М. радостно рассмеялся.
Голова тоже улыбалась, и блики яркого света играли на ее лысине.
— Папа Вольф… — нежно сказал Виктор.
— Папа Вольф… — повторил М.
С Вольфом М. на Чукотке соседи, дома их стоят впритык на отшибе поселка, у самого моря. Знакомство М. с Чукоткой началось со знакомства с Вольфом, начальником передвижного медицинского отряда. В тундре его знали так же хорошо, как дедушку Теина, как М. В места, куда М. добирался на собаках или пешком, или на вельботе, Вольф прилетал на своей лаборатории — оборудованном под медпункт вертолете или «Аннушке». Но летающая лаборатория у него недавно, всего пять лет, а до этого все годы по самым разным маршрутам доктор Вольф разъезжал на собаках или оленях или бродил пешком с неизменным ящиком, на котором красный крест был уже вытерт. И первые годы, когда приехал М., Вольф на правах старшего товарища помогал ему постигать суть тундровых вещей.
— Ты знаешь, Виктор, он уже защитил кандидатскую.
— Годы нас всех крутят, — о чем-то своем вслух подумал Виктор, — но в основном мы остаемся прежними.
— Основного у нас не отберешь…
Они засмеялись.
— А здесь Вольф чуть-чуть моложе, чем есть. Я ведь с ним виделся месяц назад. Он улетал в Пильхинскую тундру, а я сюда. Глаза получились и улыбка… Вот только молод больно… Знаешь, он таким был лет пять назад. А может, в этом все и дело, что и через пять лет он будет таким же, а?
Виктор согласно кивнул.
А М. вспоминал, что же было тогда, пять лет назад. Кажется, день рождения Вольфа. А потом была ночь, и М. провожал Дину. Мела поземка, и на улице было темно. И тогда, наверное, она решила, что любит его и вообще не представляет, что дальше будет делать без М.
Но он-то знал, что приехала она не к нему, что ее вызвал на преддипломную практику ее старый друг, хороший парень — геолог, и он не хотел ему зла, но ему нужна была Дина, и М. не знал, что же теперь делать.
А через месяц наступила: весна, геологов забросили в поле, Дина улетела к отрогам Южного хребта; там была ее партия, парень, который ее вызвал, остался на буровой, в Анадырской тундре, а М. перевелся к геологам и последним вертолетом добрался до Ламутской партии, двухсотки, где проработал сезон младшим техником. Его партия, оказалась самой западной, самой отдаленной, М. несколько раз за сезон вызывал по рации Дину, но ничего не получалось, а парень с буровой говорил с ней два раза. Во всяком случае, оба раза М. слушал в эфире их разговор, потому что когда переговариваются геологические партии, их слушают все соседи. М. решил увидеть ее в поле, потому что все эти сто дней он думал о ней, думал каждый день и тосковал. И когда в конце сезона начальник Ламутской партии вызывал добровольцев на перегон лошадей, М. согласился и согласились еще ребята, но М. упросил начальника, и тот отправил его, каюра Хечикьява и старшего техника.
Со всех партий полевые лошади перегонялись к устью Черной речки, где их ждали баржи. Из партии М. туда было два пути — один через болота реки Убиенки, тогда на дорогу уйдет одиннадцать дней, второй через Южные горы, тогда на дорогу уйдет четырнадцать дней. И начальник предложил самый короткий путь, и все согласились. Но через три дня пути, когда нужно было сворачивать или на юг или на восток, М. предложил изменить маршрут.
Старший техник-геолог не понимал, зачем надо тащиться через Южный хребет. Все доводы М. не стоили ничего. Он волновался и никак не мог убедить старшего техника. И тогда он сказал правду:
— Я за весь сезон ни разу не поговорил с Диной. Ты же сам однажды чуть не охрип на рации, вызывал Южную…
Хечикьяв слушал их разговор.
Старший техник расстелил карту, долго курил и высчитывал, потом молча выпил литр чаю и сказал Хечикьяву:
— Идем на юг.
Лицо Хечикьява было непроницаемым.
…В партии у Дины отдыхали один день, и М. был счастлив, а Дина долго ничего не могла сказать от удивления, и она решила, как тогда, что любит М. и вообще не представляет, что дальше будет делать без него.
А Хечикьяв молчал, а потом, уже в поселке, рассказал тому хорошему парню с буровой, что М. к Дине заходил на Южную, что маршрут был другим, а они заходили на Южную, и пришли к последним баржам в последний день, когда их почти перестали ждать.
— Зачем ты это сделал, Хечикьяв?
Бюст Хечикьява стоял рядом с Вольфом. У него было красивое узкое горбоносое лицо. Высокий малахай, и нос, и узкие стиснутые губы придавали ему сходство с индейцем. Такие лица можно встретить только в Беринговской тундре на границе с Корякией, а Хечикьяв был родом оттуда. М. сразу узнал его.
Виктор заворачивал голову Вольфа, а М. смотрел в прищуренные зоркие глаза Хечикьява.
— Зачем ты это сделал, Хечикьяв? — спросил его М.
Хечикьяв молчал.
— Ты о Дине? — спросил Виктор.
М. кивнул.
— Действительно, зачем ему это надо было?
— Просто они с тем парнем были старые друзья. До буровой тот парень несколько сезонов работал с Хечикьявом…
— А теперь?
— Теперь… — М. вздохнул. — Что теперь? Парень на Чукотке, я здесь, а Дина замужем за другим, он работал у них в Южной…
Виктор покраснел.
— Понимаешь, — сказал он, — я знал, что Дина вышла замуж, только не говорил тебе об этом. Ведь она сейчас в Москве.
— Здесь? В Москве?
— Да… Я видел ее на прошлой неделе. Защитила диплом и собирается на Чукотку, к мужу.
У М. наверное изменилось лицо.
— Уж не собираешься ли ты сейчас идти к ней? — забеспокоился Виктор.
— Нет… Да… конечно…
— Нет, нет, нет… Идем домой. Нас ждет Ольга. Как же, она омлет приготовила!
— Да, — сказал М., — да. Омлет — это правильно…
М. не хотел вызывать лифт и поднимался до пятого этажа по ступеням.
Было поздно.
Он никогда не думал, что это так трудно — позвонить и дождаться, когда тебе откроют дверь. И прежде, чем позвонить, он выкурил сигарету.
За эти минуты, за время отпущенное на одну сигарету, он о многом передумал и заготавливал какие-то слова, но они тут же вылетали из памяти.
В ту весну, когда он встретился с Диной, он уже разошелся с женой и считал, что свое отлюбил. А если человек уже отлюбил, вторая любовь — или большое горе или такое счастье, после которого рано или поздно приходит беда.
Они были счастливы с Диной. Ради нее он совершал много невозможного, он каждый день удивлял и восхищал ее. Она знала, что все это ради нее, и гордилась им.
Но когда он уехал в Магадан и от него потребовалось самое простое — вызвать ее с Чукотки, он испугался. Он сам не мог себе объяснить, но в душе предательски щелкнул рычажок благоразумия. Возможно, он боялся, что с этим кончится сказка, в которую они вместе верили. В последний разговор по телефону Дина ни о чем не спрашивала, она ждала, когда он скажет просто и весело: «Собирай рюкзак и мотай ко мне, я же без тебя не могу», — но он говорил совсем не то, потому что знал, что она ждет от него. Когда Дина плакала по телефону, М. был несчастлив вдвойне.
И теперь жизнь мстила ему одиночеством…
М. позвонил.
…Потом они долго сидели с ее отцом на кухне, пили хорошее вино, говорили о геологии, о Чукотке, о Дине, которая уехала туда вчера. Отец знал все. И М. понял, что мужчина не волен совершать поступки, которые несут страдания женщине.
Отец предложил заночевать у них и постелил ему в ее комнате.
Здесь было много ее вещей. И его вещей тоже — в основном игрушек. М. любил дарить ей игрушки. И по тому, как были они расставлены, он чувствовал, что она дорожит ими. И ему было радостно и горько.
М. ходил по комнате, тихо, осторожно, боясь задеть что-нибудь, боясь спугнуть что-то, чему он еще не знал названия.
Потом М. трогал ее вещи, листал ее книги, пил из ее полевой кружки, нашел полпачки ее сигарет и закурил, хотя не любил без фильтра: все хотел оживить в памяти ее запах, но вещи были холодными.
И почему-то вспомнил, что давно не был на ринге, и представил его белый квадрат и сразу же почувствовал запах спортивного зала, соленый вкус перчатки.
Постель была холодной, и того запаха, который он оживлял в памяти, запаха ее волос, темных чукотских ночей, запаха тишины, настоенного на нежности, он не мог вспомнить.
И вдруг он физически ощутил, что так хорошо, как хорошо было ему о ней, ему уже не будет ни с кем.
Он всю ночь курил и ушел рано, никого не разбудив, не позавтракав, только оставил на столе записку с номером своего гостиничного телефона.
Он ушел по пустынной утренней Москве. Ему хотелось участия, думал зайти к Виктору и Ольге, но было еще рано, и когда он пришел в гостиницу, то сразу же заказал далекий южный город, где был единственно родной человек — его маленький сын.
Жена не удивилась звонку. За долгую совместную жизнь она привыкла не удивляться ничему, связанному с М.
— Разбуди сына, — сказал он.
М. представил ее послушную фигуру, ее пахучее теплое тело, представил, как она идет к постели и поднимает малыша, и ему было до боли жаль ее, как было жаль Дину, как было жаль себя.
— Ну что же ты, папочка, все пишешь, что приедешь, а сам все не едешь и не едешь?
— Работа у меня такая, сын…
— Мама говорит: ты путешественник. Геолог, значит, да? Полярник, значит, да?.
— Да, сын, геолог. Работа у меня такая…
— А я хочу с тобой ездить! А то мама никуда не ездит.
— Хорошо, сын, будем вместе ездить… ладно?
— Ладно! Ну, ты приезжай, папочка, ладно? Я еще подожду. Я еще не пойду в школу, ты приезжай, ладно?
— Хорошо, сын… конечно, приеду. Поцелуй маму, она у нас хорошая… слушайся ее…
— Да я и так слушаюсь, а ты все не едешь… А мама плачет. Ты не плачь, мам, ведь он приедет. Пап!! Пап! А дедушка Теин не приедет?
— Нет, не приедет…
— А почему он не приедет? Мы с ним так хорошо тогда танцевали, а ты нас фотографировал. Я хочу к дедушке Теину!
— Вот поедем на Чукотку, тогда увидишь дедушку Теина. А фотографии я тебе обязательно пришлю.
— Присылай фотографии! Только скорей! Приезжай, а потом присылай фотографии…
На другом конце провода в далеком южном городе положили трубку.
М. чувствовал опустошенность и усталость.
— Надо спать, — сказал он себе.
Проснулся он вечером и пошел к Виктору. Но соседка сказала, что Ольга и Виктор выехали за город, им кто-то срочно звонил, и вернуться они обещали завтра.
«Сейчас она чего-нибудь попросит», — подумал он о соседке и торопливо распрощался. Почему-то все всегда чего-нибудь у М. просили, и всегда это были незнакомые люди. В Магадане на почте «бичи» просили мелочь на телеграммы. М. давал, а они уходили пить. У газетного киоска у него просили мелочь такие же потрепанные лица, и М. не давал, а просто вел их к ларьку и всем покупал вино. И совсем уж свирепел, когда вспоминал, сколько раз к нему за день обратились с вопросом: который час и как пройти на незнакомую улицу, обращались именно к нему, хотя вокруг были сотни москвичей, которые знали, который час, и знали, как пройти на эту самую улицу. «Черт возьми, — думал М., — наверное, у меня лицо такое».
На углу М. купил сетку, сунул ее в карман («надо бы вина сухого купить, ребята просили»), но тут зажглись вечерние огни.
Огни «Праги» позвали его, он вспомнил, что голоден, и решил вино купить потом, после ужина.
Ужинал плохо, больше смотрел на танцующих людей, и было ему грустно. Он уже был там, на Чукотке, он вспоминал, как выглядит сейчас снег, он видел, как выходит из дому старик Теин, смотрит на солнце, вздыхает и щурится, и радуется солнцу; он видел Дину в аэропорту Магадана, видел, как она ждет самолет на Анадырь, но рейс отложили, погоды нет, и она сидит в кресле, дремлет, дыхание ее ровное и теплое. Вот М. подходит к ней и целует ее губы, тихо-тихо, она не открывает глаз, а только улыбается, она знает — это М. Все рады, что М. прилетел, и конечно же, у М. есть что-то в запасе, вон какой громадный рюкзак; а смешной Келевье зовет М. в ярангу, там давно кипит мясо, много мяса: для М. убили молодую важенку, а детишки стойбища носятся с невиданными игрушками, и взрослые тоже радуются, как дети, М. всегда приезжал с игрушками в стойбище, где есть дети; и. М. на забое, олени мечутся в корале, Хечикьяв резко швыряет чаат, петля захватывает рога оленя, стягивает, ремень вот-вот порвется от натяжения, но у Хечикьява не бывает плохих ремней, он потихоньку, не спеша подтягивает оленя, валит его на землю и незаметным молниеносным движением всаживает нож в сердце по самую рукоять.
— Зачем ты это сделал, Хечикьяв?
— Вы что-то сказали?
М. провел рукой по лицу:
— Нет… Да… Будьте добры, вот мой номерок, в кармане куртки сетка, мне нужно вино с собой, сухое вино, две бутылки бренди, а остальное, сколько войдет, вино. Бутылки заверните, пожалуйста.
М. допил кофе, ему принесли тяжелую сетку, он посмотрел на часы: уже была полночь.
Свет в окнах Виктора и Ольги был потушен. «Их все равно нет дома», — подумал М., идти в гостиницу ему не хотелось, а больше идти было некуда.
И тут М. понял, как можно быть одиноким, даже если вокруг много людей, и почему-то вдруг подумалось, что в тундре, в снегах, в многодневных нартовых переходах, когда он был совсем один, он и собаки, и только, — он не чувствовал одиночества. Просто он всегда был занят делом, и его всегда ждали друзья.
М. засмеялся. Он знал, что делать.
Он быстро спустился в подвал дома, толкнул дверь мастерской Ольги, мастерская, конечно же, была заперта. Он изучил замок, достал нож, надавил тонким лезвием на защелку, приподнял дверь вверх, и она тихо отворилась.
— Ребята, есть дело, — громко сказал М.
— …есть… дело… — глухо отозвалось в огромной комнате.
М. поставил бутылку в центр вертящегося станка. Снял с подставки голову Келевье и поставил на станок. Потом принес голову Теина, потом папы Вольфа. Потом подумал и поставил рядом свою.
— Ребята, есть дело, — тихо сказал М. — Мы никогда не собирались все вместе. Давайте вместе выпьем за нас. — И ты иди, — сказал он Хечикьяву.
Лицо Хечикьява было непроницаемо. М. осторожно поставил бюст рядом с Теином, Келевье, папой Вольфом, рядом с собой, рядом с молодым Виктором.
— Давай с нами, Хечикьяв, сегодня я все прощаю.
М. медленно крутанул станок и по очереди чокнулся в каждым.
— Пусть нам всем повезет, ребята… За Чукотку!
…В аэропорту к М. подошел парень и попросил рубль: не хватало оплатить багаж. М. протянул металлический рубль, парень взял, и М. долго провожал его спину взглядом. Парень подошел к буфетной стойке, бросил рубль, выпил вино и направился к выходу.