1
Он стоял у окна, смотрел на веселые огни вечернего города и думал о том, что сейчас зазвонит телефон.
Сколько же лет не был Николай в этом городе? Он пытался вспомнить, когда был здесь последний раз, но его раздражал сладкий, приторный запах мимозы.
Так уж повелось, всегда, когда он останавливался в гостинице, он сам покупал цветы, дарил букетик дежурной по этажу, а остальное расставлял в номере — во всю свободную посуду, какая там была. Просто он любил цветы…
Его обычный жест по отношению к дежурной гарантировал ему спокойствие на весь срок пребывания, а букеты, расставленные в комнате для себя, радовали глаз и постоянно напоминали о том, что он на материке, что скоро это пройдет, что опять надо возвращаться на Север, где у него были друзья, любимая работа, любимый сын и любимая женщина.
Впрочем, любимая женщина у него была и в этом городе, но она была любимой в прошлом, и как он сейчас к ней относится, он еще не выяснил.
Никаких других цветов в городе не было, и, когда у первой встречной бабуси, торговавшей с рук, ему пришлось выбирать между тонкими непонятными ветками, которые еще не распустились, и охапкой пряных мимоз, он выбрал мимозы.
«Чем же они пахнут, черт возьми?!»
Он закурил, выпил стакан минеральной, и ему захотелось чаю. Запах мимоз смешался с табачным дымом и стал еще крепче. Желание чая натолкнуло его на мысль о буфете, и тут он увидел, как к стоянке такси — она хорошо просматривалась из окна третьего этажа гостиницы, была у самого подъезда — подъехала машина с номером 10–01, и Николай рассмеялся.
У Николая в Магадане был приятель, и они вместе вывели формулу, согласно которой если ты днем увидишь машину и в номере ее первые две цифры будут повторены двумя последующими, то сегодня ты обязательно встретишься с друзьями. Они часто испытывали судьбу, примета стала их игрой, они к ней начали относиться вполне серьезно, потому что она сбывалась в девяноста девяти случаях из ста.
Автором этой приметы был Саша. Неизвестно, где он ее сочинил или про нее дознался (в роду у него бабка была как-никак цыганкой), теперь уже ничего не поделаешь, если для Николая и Саши примета всегда была роковой. Потому что не может человеку так вот запросто встретиться машина, у которой в номере две первые цифры были бы в точь такие же, как две вторые.
«Ярангой! — вдруг осенило Николая. — Мимозы пахнут ярангой. И как я раньше не догадался? Конечно же ярангой, иначе б запах не был столь знакомым…»
Николаю стало легче, он уже не думал о мимозах, да и запах цветов стал вдруг почему-то не таким сильным.
«Да, а когда же я все-таки был последний раз в этом городе?»
И тут зазвонил телефон.
Он поднял трубку, улыбнулся и первым сказал:
— Здравствуй!
— Здравствуй, Николаюшко, здравствуй… Прилетел… Сделал милость… осчастливил…
— Перестань, пожалуйста.
— Здравствуй, Ник. Я так рада…
— Я тоже…
— Я думала, сколько же ты не был в этом городе.
— Я тоже только что думал об этом. Не припомню сколько…
— И я не припомню… да и немудрено, у меня память девичья…
— Знаем, знаем, какая «девичья».
— Почему ничего не писал? Я бегала на почту — я все зря…
— Ты и так обо мне все знаешь, — грустно сказал он.
— Но ты не представляешь, Ник, когда приходишь на почту, а в окне «востребования» тебе ничего нет.
— Это смотря за чем приходишь, — сказал он, — за письмом или за переводом.
Она засмеялась.
— Нет, Ник, ты не меняешься. И мне кажется, ты заслуживаешь немного большего, чем одиночество…
— Я не одинок.
— Я не об этом, — сказала она. — Человек может быть страшно одиноким, даже если у него много друзей и достаточно непривередливых баб… ты уж прости…
— А ты не злись.
— Я не злюсь… я знаю, ты никогда не был праведником.
— Ты мне выговариваешь, как жена.
— Нет, я твой друг, и я тебя люблю… всегда любила… Это больше, поверь, чем жена… хотя я и знаю о твоих похождениях…
— Какие уж там…
— Перестань… терпеть не могу, когда врут и оправдываются.
— Ладно, — вздохнул он. — Только не надо о том, почему мы не вместе.
— Тогда говори о погоде… Это всегда выручает, — засмеялась она.
— У вас хорошая весна, — начал он. — А у меня в номере пахнет ярангой.
— Мимозами? — удивилась она.
— Конечно! Откуда знаешь?!
— В яранге Кергенто всегда пахло мимозами, — просто сказала она.
— Знаешь, — сказал он, — мы никогда не смогли бы быть вместе. У нас ощущения одинаковые.
— Ну уж… ты скажешь… Ощущения — это еще не вкусы… вкусы у нас, слава богу, разные… Пойдем в театр?
— Нет, — сказал он.
— Вот видишь, — засмеялась она. — А в кино?
— Тоже…
— Может быть, на выставку?.. хорошие молодые художники…
— Настоящий художник один… это бог.
— Да?
— Он создал действительное произведение искусства — женщину. На все остальное, созданное руками других художников, можно не смотреть…
Она вздохнула;
— Совсем ты там одичал, на Чукотке… — И вдруг отчаянно, как в прорубь: — А я совсем не изменилась…
— Чувствую… по голосу…
— Талия по-прежнему… помнишь, как ты говорил… самая тонкая.
— Теперь уже во всем Ленинграде…
— Конечно, — сказала она, — я уехала, и нет больше… у вас остались одни толстушки…
— Ты не права… У нас красивые девушки… они просто зимой одеваются теплее, вот и все…
— Значит, ты там без меня не скучаешь…
— Скучаю… я не один, но скучаю… Юпитерша, ты ревнуешь, значит, ты не права.
— Мне думается, — серьезно сказала она, — ревность — нормальное состояние здорового человека… любящего человека, если тебе угодно.
— Вот здесь мы с тобой схожи. Если б ты знала, как мне хочется тебя увидеть…
— Боишься?
— Не знаю… ведь столько лет… и сын большой?..
— В первом классе…
— Сначала он будет отличником… потом великим человеком… его судьба выбрала, так нужно было провидению… или еще чему-то, что свыше.
— Ты мне уже говорил об этом… давно, на Чукотке… еще тогда… в больнице…
2
Долго будет помнить он сладкий, с горечью дыма, запах тундры, будет метаться в своей пустой холостяцкой квартире, достанет из кладовой меходежду, палатку, всю амуницию, свалит в комнате, чтобы запах тундры заполнил ее, уткнется лицом в красную кожу кухлянки, будет вдыхать ее запах, и в закрытых глазах его возникнет тундра, и яранга Кергенто, и смеющееся счастливое лицо Ирины — и закружится у него голова, и захочется плакать.
…Тогда летом все началось с вертолета. В партии его ждали долго, и, когда он показался над сопкой Линлин, ребята засуетились, хотя ящики с образцами уже давно были готовы к отправке. Хотелось побыстрее получить почту — письма, посылки, газеты, стосковались по новостям за полтора месяца поля.
Вертолет опустился за сопкой — там летнее пастбище оленеводов, там старик Кергенто и две женщины. Они сушат мясо, заготавливают рыбу, ждут, когда подкочуют пастухи. От стойбища до базы партии вертолетом несколько минут.
Вертолет поднялся скоро, набрал высоту и, не заходя на базу геологов, лег курсом на Анадырь.
— Вот нам, — выругался начальник и ушел в палатку.
Все знали, что теперь еще месяц в небо можно не смотреть, и уныло разбредались кто куда.
— Вот что, — нашел начальник Николая на кухне. — Вот что, — сказал он, — сгоняй к старику, узнай, что там. Давно ты у него не был, твоя очередь. Заодно и мясо у него попросишь.
— А ему чего?
— Сгущенки возьми. И браги захвати, угостишь. Прогуляйся, все равно дел нет. Захочешь у него ночевать, оставайся. Но утром на обратном пути поколупай фауну, поковыряйся на склоне, там обнажение. Глядишь — и повезет. А?
— Конечно…
На базе были только консервы. И раз в неделю кто-нибудь из геологов ходил в гости к старику Кергенто, к его ярангам, за сопку, примерно километров за десять. Когда геологи были в маршруте, ходил завхоз. Старик щедро одаривал мясом и рыбой — свежей, вяленой, соленой. Геологи в свою очередь носили ему керосин, сгущенку, муку. В ручье, на берегу которого стояли палатки геологов, рыба не водилась. Выбрасывались весной, все было в снегу, и место выбрали неудачно. Река-то протекала мимо, стойбища Кергенто, и рыбы там было в изобилии.
Начальник строго соблюдал принцип равного партнерства, и святой ритуал обмена, давно превращенный почти в игру, нравился и чукчам, и геологам.
— Вот ягоды пойдут, — вздыхал начальник, — пирогов напечем старику, никогда он пирогов с ягодами не едал, вот удивим!.. — Потом опять вздыхал: —…и сами наедимся.
От таких оптимистических прогнозов становилось совсем тошно, каждый мечтал о вертолете, ждал его — что там дома-то? что с любимой? Письма где, письма?
И вот вертолет пролетел мимо.
Николай собрался быстро, простился с начальником и не спеша поплелся к сопке.
Вернулся он на другой день вечером.
— Гость там, — сказал Николай начальнику. — Этнограф. Из Москвы.
— Любитель экзотики?
— Работа, говорит, такая… материал собирает. Наверное, для кандидатской.
— Знать, на других северах бывал?
— Ага… ужин оставили? — перевел разговор Николай.
— Сам сварганишь, — начальник не заметил смущения Николая.
— Слушай, — заглянул через полчаса на кухню начальник партии, — а ведь за ним должны вертолет прислать?
— За кем? — не понял Николай.
— За этнографом…
— Да где-то через месяц… примерно так обещали.
— Обещают… как и нам, — махнул рукой начальник и ушел.
Николай сидел, закрыв глаза, перед остывшей кружкой чаю. Завхоз думал, что он намаялся и спит сидя, и, чтобы не греметь посудой, вышел из палатки. А Николай весь был там, в стойбище Кергенто, и никак не мог понять себя, никак не мог решить, что же ему делать.
Наутро, еще до завтрака, он объяснил начальнику свою идею.
Дело в том, что в самом начале поля решено было, используя погожие дни и веря хорошему прогнозу (прогноз подтвердился), уйти на лошадях в самый дальний угол планшета и обрабатывать границы территории партии, постепенно сужая круг, а все, что вокруг базы в радиусе пятнадцати-двадцати километров, оставить «на потом», на осень, когда пойдет снег и дождь, все равно база рядом, не страшно. Месяц отряд промывальщиков и два съемочных кочевали с подбазы на подбазу, работа шла хорошо. Сейчас три дня взято было на отдых и на камералку и, конечно, на ожидание вертолета.
— Мы выходим завтра, так? — спросил Николай.
Начальник кивнул.
— Есть идея, — продолжал Николай. — Вот этот угол, работайте без меня. На него вам понадобится дней двадцать. Я же это время буду снимать территорию, примыкающую к стойбищу Кергенто. И то, что к нашей базе — тоже.
— Один?
— Нет. Возьму этнографа. Радиометриста оставлю вам. А вы мне один радиометр. Этнограф согласится, ему делать совсем нечего.
— Отлично! — обрадовался начальник. — Мы свое сделаем, вернемся, и тут все сделано — экономия недели на две. Скажи этнографу, у нас хороший фонд зарплаты, можем его оформить на это время радиометристом.
— Да так согласится, из любви к искусству, — сказал Николай. — В тундре от безделья чокнуться можно. Но предложить — предложу. Сговоримся…
— Получается, мы делаем три съемочных отряда, — задумался начальник. — Бывший твой отряд остается без тебя.
— Не забудь, у меня студент-дипломник, ему можно доверить, если, конечно, ты из своего отряда перекинешь старшего геолога, — сказал Николай.
— Ладно, я один потяну, — согласился начальник. — Тебе же тоже в общем-то одному придется… эх, две недели, так заманчиво! Молодец!
Начальник свернул карту, сунул ее в планшет и побежал завтракать, чтобы первым успеть к свежему чаю. Пока он не выпивал чайник свежего чаю, он не объявлял заданий на день.
3
Пройдет немного времени, и поле будет в прошлом, и будет Николай метаться в одиночестве ноябрьской ночи, и так ему захочется туда, в стойбище Кергенто, захочется в лето, в гудение комаров, в каторгу и соленую радость маршрутов, захочется к ней, к ней… Он и сейчас видит… Все видит, как будто это было вчера.
Вот он возвращается из очередного маршрута, дымок костра у яранги виден далеко-далеко… И видно, как она спешит ему навстречу, она заметила его, когда он был еще на гребне. Она ждала его с самого утра, как только он ушел… Она бежит ему навстречу, он сбрасывает рюкзак и ждет ее.
Она бежит и смеется, и ветер развевает ее белые как снег волосы…
«Окко!» — всегда удивлялся старик Кергенто, когда ее волосы вспыхивали отблеском при неярком пламени костра в чоттагине.
— Как луна, — улыбался дед. — Красиво. — И тепло смотрел на Николая.
И он протягивает к ней руки, и они падают в траву, и он не может оторваться от ее губ, и им нет времени ждать ночи…
А в стойбище старушки тоже видели, как появился Николай и к нему побежала Ирина, и чай поставили, и мясо разогрели, да вот и чай остыл, и мясо снова ставить надо, а молодых все нет… куда они делись? Неужели не устают за день?.. эх, молодежь… Да чего уж… вон погода какая хорошая, пусть гуляют, скоро дожди пойдут, насидятся еще в яранге.
А они лежат, смотря на небо, и облака, подгоняемые ветром, уходят за запад, за дальнюю гряду сопок, куда скоро спрячется нежаркое вечернее солнце.
Она закрывает его лицо своими белыми прядями, и волосы ее пахнут дымом костра, и свежим ветром, и травой, когда она в ожидании дождя, и вся она пахнет тундрой.
— Когда в маршрут возьмешь, Коля?
— Успеешь еще… занимайся этнографией… сделай свои дела…
— У тебя маршруты сейчас длинные… думаешь, я ходить не умею?
— Вовсе не думаю…
— Я не буду обузой… я тебе помогать хочу… ведь тебе — это нам? Да?
— Конечно… Да сейчас я один справляюсь… лишь бы радиометр не подвел… капризная штука… беречь надо… последний в партии.
— А он не опасный?
— Кто?
— Ну, этот твой прибор?
— С чего ты взяла?.
— Ну… я слыхала, что это вредно…
— Что, заметно? — смеется он.
— Фу, какой ты вредный!
— Глупости все это… После серии маршрутов надо эталонировать радиометр, проверять его… он очень чуткий, а радиация практически присутствует всюду — в воздухе, в воде, в почве… вот и в твоих волосах тоже…
— Когда я причесываюсь, летят искры…
— Это совсем другое, это электричество…
Они возвращаются к ярангам, Ирина несет рюкзак Николая («дай я понесу!»), чукотские старушки смотрят и про себя удивляются, совсем, мол, как чукотская женщина, молодец…
Но и Николай не налегке. Он перетянул ремнем вязанку хвороста и несет ее, закинув за плечо. Такой обычай, и Николай всегда из тундры приходит к ярангам с дровами. Никто его не заставлял, он сам знает — так надо.
Пока Николай ест мясо и пьет чай, Ирина успевает сбегать с ведром к речке. Здесь никто не ждет напоминаний, каждый стремится делать то, что другой пока еще не успел. Вот и живут все в стойбище ладно — и хозяева, и гости.
С первыми дождями прилетел вертолет и увез Ирину. На этот раз, забрав ее, он подсел к геологам, привез письма, посылки, газеты. И когда начальник партии увидел Ирину и Николая, он понял все.
— Да… кх… дда… кх, — кряхтел он, улыбаясь. — С таким радиометристом я тоже не прочь сходить в маршрут, в самый дальний… Да… Мог бы и в партии ее оставить, чего стесняться? Поработали вы хорошо, ничего не скажешь… Вот что значит вдохновение.
Он замолчал.
Николай сидел молча.
— Я скажу, о чем ты сейчас молчишь, — продолжал начальник. — Будешь проситься с первым вертолетом в город, домой.
Николай кивнул.
— Отпущу. И так пора сворачиваться. Шмоток у нас на два рейса. С первым ты и полетишь. Обещают через неделю. Начинай собираться.
— Спасибо…
— Честно говоря, я хотел тебя попросить перегнать лошадей… У тебя ведь никого в городе, некуда было торопиться… а теперь…
— Так вышло, — тихо сказал Николай.
— Ладно, заботы приятные… собирайся… Ты хорошо поработал. Честно говоря, мы даже не верили, что тебе удастся. Думали, придется здесь немного повкалывать… И фауна какай хорошая, редкая прямо…
— Это Ирина…
— Поделишься с ней премией, — улыбнулся начальник.
…Но первый вертолет прилетел только через десять дней, Ирины в городе уже не было, только записка на «востребования». Ирина сообщала, что уезжает в поселок Теюкуль на берегу Ледовитого океана в соседний район, там зимой живет Кергенто. Он обещал свести ее с родственниками, чтобы она смогла принять участие в осеннем забое оленей, и в праздниках, и в зимних кочевьях. Будет в поселке до Нового года. А потом можно и в Москву. Хорошо бы, если б и Николай как-нибудь смог появиться в этом поселке, ведь надо им наконец что-то решать.
То летнее стойбище называлось по имени сопки — Линлин, сердечко с чукотского… Случайная символика. Два сердца вдрызг — не собрать осколков. Виноват Николай. Струсил тогда, не поехал в поселок… а чего боялся? И сейчас он не может понять, почему боялся круто менять судьбу, ведь любил же он Ирину.
Написала она ему тогда последнее письмо, очень злое. Сейчас он перечитывает это письмо и понимает, что оно не злое, а, скорее, нежное и в горечи своей справедливое…
Потом, когда всем станет известно все, начальник спросит Николая:
— Если у тебя на руках двое волчат, один из них умрет раньше другого. Знаешь какой?
— Не знаю…
— …которого сколько ни корми, а он все в лес смотрит.
— О чем ты? — спросил Николай.
— О свободе. Тебе скоро сорок, такую девку упустил! Со свободой боялся расстаться. Все порхать хочешь? Будешь теперь как одинокий волк сидеть у норы и выть по ночам. Извини уж, старина… Чего думаю, то и говорю.
Николай, ничего не сказав, вышел на улицу. У крыльца стояли два вездехода. Автоматически глянул на номера. Один из них был АН 43–34.
«Встречусь с друзьями», — подумал Николай.
4
В начале ноября перед самыми праздниками из поселка Теюкуль в райцентр вышли два колхозных вездехода. Вскоре началась пурга. В пурге и в полярной ночи вездеходы потеряли друг друга. Одному из них повезло — он вышел на трассу и через сутки был в райцентре. Второго ждали день, два, три, неделю — бесполезно.
Пурга бушевала по-прежнему. Предпринимать какие-то спасательные работы было бессмысленно. Оставалось надеяться на окончание пурги и снегопада. И еще — на опытность водителя.
Штаб по спасению был создан на четвертый день. Из показания первого вездеходчика явствовало, что во втором вездеходе находился груз — моржовое мясо, два пассажира — мужчина и женщина и вездеходчик. На троих — два спальных мешка (оленьи кукули). Ракетницы и оружия в вездеходе не было. Заправлен он был полностью. НЗ на борту отсутствовал, каждый взял в дорогу еды по своим потребностям, из расчета на суточный перегон, а может, чуть больше, вездеходчик точно не знал. Огонь у них тоже должен был быть, поскольку оба мужчины — курящие.
Через неделю пурга стихла. Район предполагаемого нахождения вездехода и весь маршрут с самого начала прочесывали на бреющем «Аннушки» и вертолеты. Командирам рейсовых ИЛ-14, пролетающим этим районом, была дана инструкция следить за землей в поисках таинственных не предусмотренных картой огней. Был сделан обратный рейс вездеходами райцентр — Теюкуль, но никто не встретился на пути, а следы вездехода пурга упрятала за семь дней ноябрьского буйства.
Шел двадцатый день поисков. В поиски включились и пастухи-оленеводы. Все оленбригады были предупреждены по рации о необходимости обращать внимание на мельчайшие детали пребывания в тундре человека или вездехода.
Во все охотизбушки тундры и побережья отправились гонцы на собачьих упряжках.
Но вездеход как сквозь землю провалился.
Начальник геологической экспедиции райцентра отобрал шестнадцать геологов-лыжников, дал им два вездехода, разбил район поисков на квадраты, утвердил свою методику прочесывания, ее обсудили и согласились. Все необходимое было погружено в вездеходы из расчета на десять дней работы. Под командованием комсорга экспедиции оба вездехода отправились на север.
На двадцать девятый день поисков вездеход нашли. Истощенные и обмороженные люди были доставлены в районную больницу.
Газета «Советская Чукотка» первой напечатала сообщение о мужестве женщины. Затем областная газета. Затем прилетел корреспондент «Комсомольской правды» и напечатал полосу. Как выяснилось, вездеходчик вел себя не лучшим образом. Второй спальный мешок пришлось делить женщине и второму пассажиру. Пассажир оказался славным парнем, и ему-то досталось больше всего — ампутировали пальцы на обеих руках. Вездеходчик отделался простудой и истощением. Женщина обморозила лицо, руки, ноги и сильно простыла. Врачи сделали все, что смогли, — но три пальца на ногах пришлось ампутировать.
Первые две недели они сидели в вездеходе, согревая салон паяльной лампой. Когда еда кончилась, перешли на моржовое мясо, благо его было много. Потом не выдержали и предприняли попытку оставить вездеход и идти к трассе, откуда им слышался гул. На самом деле это были галлюцинации, и они не шли к трассе, а удалялись от нее. Вездеход был совсем занесен снегом. Вернуться к нему они уже не могли, потеряли след. И тогда совсем случайно наткнулись на заброшенную избушку. Там было немного дров и угля, но ни грамма пищи. А моржовое мясо осталось в вездеходе. Вот здесь в избушке их в беспамятстве и нашел отряд геологов-лыжников. Это было уже в начале декабря.
Когда Николай прочитал сообщение в газете, ему захотелось убить себя. Корреспондент писал, что пассажиркой вездехода была молодой московский ученый — этнограф Ирина Иванова.
Утром Николай был уже в аэропорту, но ему пришлось помаяться еще три дня, прежде чем открылся райцентр и туда состоялся рейс.
Ирина лежала в отдельной палате — постарались журналисты.
— Ой! — откинулась она на подушку, когда он вошел. И протянула к нему руки. Совсем как тогда, в тундре, когда бежала, встречая из маршрута.
Он опустился на пол рядом с кроватью, она гладила его по голове и плакала.
— Вот видишь, какая я стала… совсем страшная…
Лицо у нее было розовым, только кое-где сохранилась старая кожа и незажившие ранки на подбородке. Свет в палате был приглушенный, от ночника, и ему показалось, что волосы у нее темные. Он присел рядом на постель, взял в руки ее волосы, перебирал их на свету — они были темнее, чем тогда, в тундре… Что-то сдавило его горло, и он спрятал лицо в ее волосах, вдыхал их запах, но все здесь пахло больницей…
— Седины много… — бормотала она, — хорошо, что я белая, не так заметно… придется краситься…
Она глубоко вздохнула, перестала плакать.
— Коля-Коленька… глупо мы поступили, бросив вездеход… Не надо было уходить от вездехода.
Она опять всхлипнула.
— …и в босоножках мне теперь ходить нельзя… большого пальца на правой нет, и двух — на левой… а у меня дома такие красивые босоножки… с серебряной нитью, из Индии… все тебе хотела в них показаться.
— Не надо, Ирин… — успокаивал он ее, — не надо. — Он целовал ее лицо, и ей было не больно.
— Вот, — спохватился он и поднял с пола сверток. — Тут ребята собрали разных дефицитов…
— Ой, что ты! Не надо! Вон посмотри! Мне ведь нельзя много… я сейчас на бульонах да на кашицах…
Подоконник и тумбочка были завалены свертками, кульками, пакетами, банками.
— Может быть, достать чего-нибудь такого… я не знаю…
— Ничего не надо… мне достанут, если понадобится… спасибо, меня не забывают… хорошие тут люди.
Какое-то мгновение они пристально посмотрели в глаза друг другу. Он смутился, она улыбнулась, притянула его к себе, поцеловала.
— А я ведь прощаюсь с тобой, Коленька… навсегда…
— Ну зачем тебе надо было ехать на этом вездеходе? Зачем тебе надо было в этот райцентр? На праздники захотелось? Одичала там, в Теюкуле? К веселью потянуло, к танцам, к музыке?
— Тише… Коля… Иди сюда, ко мне… вот так…
Она вздохнула.
— Теюкуль поселочек-то малюсенький… Врачей и больницы там нет… вот я и поехала сюда, время поджимало… не понимаешь? Ехала-то я сюда аборт делать, Коленька… да вот месяц проторчала в тундре, теперь поздно… теперь буду рожать…
Он оторопел.
— Как?!
— Обычно… как все бабы… лишь бы мальчик здоровым родился, об одном бога молю.
Он молча, растерянно смотрел на нее.
— Я тогда, осенью, когда ты не приехал и ничего не написал, на тебе крест поставила… а в сентябре с ним познакомилась. Он прилетел смотреть промежуточную площадку для рейсов во льды.
— Кто он?
Она сказала.
Он вздрогнул. Это был известный полярный летчик.
— Он же старше тебя, лет на двадцать…
— На двадцать два… — поправила она. — Ты ведь тоже старше, — она задумалась, — на шестнадцать.
— Да, — потупился он.
— Вот… — вздохнула она, — он сейчас в Австралии. Там какие-то переговоры об авиатрассе на Антарктиду. Это от него, — кивнула она.
Только сейчас он заметил — рядом с настольной лампой стопку радиограмм.
— Он такой смешной, — улыбнулась она. — Говорит, никаких рейсовых. Ко мне его друзья летчики приходили. Выпишусь — они увезут меня на мыс Шмидта. Оттуда на их самолетах северным путем прямо в Ленинград. Там уже к свадьбе все готово… Люблю я его, Коленька… И мальчика нашего люблю… лишь бы, здоровым родился… дура я, дура… как я могла о больнице подумать… разве можно, ведь первенец.
— Он будет человеком… это судьба… все будет хорошо, ты не волнуйся.
— Спасибо, Коленька… Всю жизнь мою перевернул твой Север. — Она опять заплакала. — Я счастлива, Коля… Очень счастлива… дай я тебя поцелую. А теперь иди… плохо сейчас мне, Коленька, прощай.
5
— Значит, я поняла, мы опять не увидимся?
Рука его, державшая трубку, вспотела.
— Не знаю, — неуверенно произнес он.
— Опять трусишь?
— Нет, просто боюсь за себя.
— А я, думаешь, не боюсь? — засмеялась она.
— Ты счастлива? — вдруг спросил он.
— Да, — не раздумывая ответила она.
— Я так рад, когда другие счастливы. Я хотел, чтобы все женщины на земле улыбались…
— Все улыбаются, а я реву… Хоть бы для меня одной ты что-нибудь сделал… для всех делать легче… Я иногда вспоминала тебя… Первое никогда не забывается… Помнишь, тогда, в тундре? А как Кергенто? Ты с ним видишься?
— Он заболел. Его положили в больницу. Он спросил: «Смогу я пасти оленей?» Ему ответили: «Нет». — «Тогда зачем меня лечат?» — сказал он и сбежал из больницы. Доживает свои дни в тундре, даже на усадьбу не приезжает.
— Это настоящий человек, — сказала она. — Настоящий мужчина. Вот кому стоило бы подражать. Ты никому никогда не подражал? У тебя не возникало такое желание?
— Мне хотелось бы подражать себе, когда я был тем, кого ты знала в стойбище Ливлин.
— Значит, ты сильно изменился, — тихо сказала она. И вдруг неожиданно: — Ты сюда надолго?
— Да, времени еще много…
— Я буду ждать твоего звонка, хорошо?
— Хорошо, — ответил он.
— Скажи мне еще что-нибудь, — попросила она.
— Я тебя люблю, Ирина.
— Это я знаю, — засмеялась она и положила трубку.
6
В запасе у него было еще три дня, но испытывать себя ему не хотелось. «Незачем встречаться, — решил он. — Незачем бередить раны себе и ей».
Он спустился в холл, там был киоск — касса Аэрофлота. Взял на завтра билет до Магадана. Потом пошел в детский магазин, купил своему пятилетнему сыну пластмассовую гоночную машину. Пообедал в ресторане, побродил по набережной Невы, купил в дорогу большой букет мимоз и, не торопясь, отправился в гостиницу собираться.
Рейс состоялся без задержки, и так же по расписанию самолет прибыл в Магадан. Дома были рады цветам, как-никак май, на улице идет снег, а тут в комнате южные цветы. Он поставил вазу с цветами на телевизор, и, когда шла цветная передача, он сравнивал цвет этих мимоз с теми, что на экране. Выходило похоже…
Потом он о цветах забыл, стоят они долго, и вскоре к ним все привыкли, как привыкают к окну, столу, телевизору.
Однажды он долго работал в своей комнате и, откинувшись в кресло, так и уснул.
Проснулся далеко за полночь. На улице гудела майская пурга. Болела голова — то ли от усталости, то ли от перемены давления. Он потер виски и долго полулежал в кресле, уставившись в потолок. И вдруг он увидел, как большой зеленый комар, величиной с маленькую стрекозу и такой же прозрачный, пролетел мимо люстры и сел на потолок. Николай похолодел. «Боже, что ж это?» Он потряс головой и протер глаза. «А вдруг знамение? Боже, мой черед уже пришел?»
— Маша, — тихо позвал он жену. Никто не ответил. — Маша! — крикнул он громче. Он встал и, не отводя глаз от комара, пошел в ее комнату.
Она не спала.
— Маша! — тихо сказал он. — Там… летает…
Она отодвинулась, прижалась к стене и кивнула на потолок.
Он поднял голову. Весь потолок был усеян зелеными комарами.
«Стоп! — приказал он сам себе. — Сейчас зима, пурга на улице и ничего этого не может быть. Спокойно. Надо разобраться».
Он стал следить за их полетом. Летали они медленно, были слабы. «Чертовщина какая-то».
Взгляд его упал на телевизор, и тут он увидел букет мимоз. Все мимозы были усеяны комарами.
«Уф! — выдохнул он. — Личинки были в цветах, я их привез вместе с цветами, еще оттуда, с материка. Тут в тепле они и оклемались… надо же!»
Он открыл форточку, осторожно вытащил из вазы букет и вместе с комарами выбросил его на улицу. Потом достал пылесос, сменил патрубок, включил машину и втянул в пылесос с потолка всю нечисть.
— Так ведь сдвинуться можно, — улыбнулся он жене, сел на детский стул и закурил. Рядом валялись детские игрушки, а среди них большая пластмассовая гоночная машина. Он нервно постучал пальцами по пластмассе. Получилось как на барабане. И тут он только заметил номер на машине: МА 71–17.
Жена заметила, как изменилось его лицо. Она ничего не понимала, она встревожилась.
— Слушай, Ник… что-то с тобой сегодня творится… ты, наверное, перетрудился… Вчера тебе звонили…