Эрколэ Сабенэ чувствовал себя одиноким. Ему не с кем было поделиться своей эротически-земной тоской. В этих отдавшихся идее и делу мужчинах не было ни искры чувственности. Напряжение, вызываемое этим чудесным полетом, парализовало в них все другие ощущения. Они были очарованы самым движением, словно большие мальчики всепоглощающей игрою, которой отдавались с благоговейною сосредоточенностью, дрожа от нетерпения и от страха, как бы какое-нибудь постороннее чувство не помешало их священнодействию.

Эрколэ один испытывал тоску о покинутой планете. Утомленный долгим и пристальным созерцанием диковинного глобуса исчезающей вдали Земли, около которой кружила в виде золотой раковины Луна, он закрывал глаза, и мозг его погружался в кошмарную дремоту, полную хаотических видений: земных ландшафтов и людских образов. Женщины дразнили его воображение, возбуждали желание, мучили его, искушали, словно святого Антония в пустыне. Его земная натура оставалась верною себе: живою, здоровою, не поддаваясь чарам никаких космических зрелищ.

Когда однако в нем брала перевес верующая половина души, он отправлялся на звездную террасу, где в глаза ему глядела вселенская тьма своими бесчисленными, никогда не мигающими огненными очами.

Он расплывался в ничто перед этими немигающими очами. Все вокруг было неподвижно. Лишь та или другая одинокая планета ползла между крупными яркими звездами, как улитка, по орбите, начертанной таинственным грифелем на черной небесной доске.

Так тихо, беззвучно ползли вокруг солнца, источника жизни, Марс и Земля, создавая оптический обман, будто их орбиты пересекают орбиты неподвижных звезд. Эти планеты кружились в собственных крохотных, узких манежах, в центре которых находилось гонявшее их на корде своим пламенным бичом солнце. Звезды в своей дали, измеряемой световыми годами, оставались лишь вечными, посторонними и равнодушными зрителями этого вращения мелких темных спутников какого-то средней руки солнца!

Звездная терраса особенно привлекала Эрколэ Сабенэ еще потому, что здесь он чаще всего бывал наедине с человеком, который интересовал его больше, чем остальные здесь. Не потому лишь, что был его соотечественником, но главным образом потому, что в нем было какое-то своеобразное очарование.

Эрколэ чисто физически ощущал приближение Аванти, который как-будто излучал из себя особую таинственную силу и распространял вокруг себя бодрящий, освежающий аромат, в роде аромата хвойного леса, согретого солнцем.

Вот и сейчас Эрколэ, сидя на звездной террасе, вдруг почувствовал этот озонирующий аромат.

— Заметили вы, как быстро перемещается Меркурий? — спросил звонкий голос Аванти. — Спешит, словно посланный с вестью Юпитером!

— Чтобы отрекомендовать нас Марсу или Венере? — спросил Эрколэ. — И пригласить нас на пир богов?

— Нет, никакого сборища богов не предстоит. Каждая планета идет своим путем.

— Как мы своим. Извините, капитан Аванти, но я все еще не понял ни йоты из всего этого бреда. Я не понимаю, как это мы сидим здесь, в этом мыльном пузыре, и несемся в небесном пространстве. Как могли мы оторваться от земли? Не есть ли все это предсмертный бред? Оторваться от земли — значит ведь умереть, не так ли? «Космополис» — корабль смерти с одними мертвецами на борту. Мы ведь больше не живем, не правда ли?

Он ясно расслышал улыбку в ответе Аванти:.

— Мы и живем и умерли, земляк! Земля умерла для нас, как и мы для нее. Но все-таки мы живы. Разве мертвые не живут? Может быть, впрочем, вы правы, что это последнее наше странствие.

— Древние верили в ладью Смерти.

— Выходит, пожалуй, я — Харон?

— Разумеется. Вы с доктором Крафтом говорите, что наше движение — падение. Стало быть, мы низвергаемся в бездну с водами Стикса. Эти вон звезды там — свечение тех вод. Нас подхватило ее стремительным течением, и мы летим в бездну без всякой надежды на спасение.

— Мне безразлично. Предполагайте, что хотите. Но собственно говоря: неужели я кажусь вам рулевым ладьи Смерти? Разве я похож на старого, мрачного перевозчика, бьющего строптивых своим веслом и насильно везущего воющих мертвецов в Тартар, в ад?

— Нет, вы-то живой… Живей всех, кого я встречал на земле. Вы вдыхаете жизнь во всех нас. Но мы-то, остальные, разве не мертвецы, в самом деле? Меня выловили вы из окопа, полного ядовитых газов. Разве я не сожжен весь внутри? А прочие, подстрелившие друг друга в воздухе или пустившие друг друга ко дну, разве они все не привидения, замурованные в одной гробнице? Куда девалась кровь из их жил? Разве они не перестали ненавидеть и любить, испытывать влечения, являющиеся основой жизни и ее единственными доказательствами? Разве они не умерли, как и те соки земные, которые больше не струятся в них? Разве нити их жизни не перерезаны вместе с узами, которые привязывали их к одному единственному, знакомому им берегу жизни? Может ли жить растение без почвы? Может ли существовать человек где-либо, кроме той планеты, из элементов которой создан?

— Да, мой друг, мы уже наполняемся жизненной силой того нового мира, куда стремимся.

— Стало быть, мы мертвецы, сбросившие земную жизнь, как изношенную оболочку, но еще не нашедшие для своих оголенных душ облачения новой жизни!

— Утешьтесь: найдем!

Эрколэ Сабенэ вдруг пронизало словно ледяным холодом. И он медленно продолжал разматывать клубок своих туманных мыслей:

— Да, мы — тени, втиснутые в этот фантастический шар, ввергнутые в извечный мрак. Мы — мнимоумершие. Мы больше не дышим. Не чувствуем в своих жилах течения крови жизни и не почувствуем, пока не обретем новой родины, новой атмосферы для наших легких, новой почвы для ног, нового времени для исчисления нашей жизни.

— Верно, — сказал Аванти. — Мы находимся в переходном состоянии. Мы больше не исчисляем времени по-земному. Мы соорудили себе марсовские часы, которые еще не годятся для употребления. Мы в первый раз очутились во власти безвременной вечности. Мы вкушаем четвертое измерение. Наслаждаемся хмелем экстаза, о котором имели на земле лишь смутные отрывочные предчувствия. И вы хоть на мгновение ощутили, что время — понятие земное, своего рода воображение, планетарная галлюцинация. Мы привыкли отсчитывать утро и вечер, и сутки, и середину лета, и новый год, разделять наше существование жалкими перегородками из солнечных годов, не задумываясь о том, что время — субъективное заблуждение, вечная растяжимость, позволяющая целую жизнь сжать в одно мгновение или растянуть миг до бесконечности. Мы могли и влачить время в бесконечной адской скуке и наполнить секунду ощущением вечности. Мы воображали, что живем в мире с единым временем, что существует нормальное измерение времени, что во всей вселенной одинаковый темп, один общий пульс. А в действительности ничто во вселенной не происходит одновременно. Нам нужно было только открыть окно в это ночное небо, чтобы звезды сказали нам, что время — лишь тикающий в нашем собственном сердце часовой механизм. И все небесные механизмы — планеты и звезды — идут по-разному, и никакой земной император Карл V не может заставить их идти одинаково. Всякое время вне нас самих — лишь волны света, бегущие к нам из неизмеримых далей; мы измеряем головокружительные понятия — световые годы — меркою нашего солнечного годика и даже мысли нашей даем год, чтобы долететь до звезд!

Эрколэ Сабенэ взялся з, а голову и безнадежно произнес:

— Нет, мне лучше махнуть рукой на все это. С ума сойдешь при мысли о том, что такое время.

— Да, мы знаем лишь субъективный миг настоящего. Прошедшее и будущее суть понятия пространства, протяженности и соответственно этому растяжимы; это нечто такое, от чего мы удаляемся и к чему приближаемся. Все зависит от точки отправления и от расстояния. То, что случилось на покинутой нами планете, хотя бы давность этого измерялась для нас тысячами солнечных годов, может еще быть наблюдаемо современниками-свидетелями с какого-нибудь небесного тела, отстоящего достаточно далеко от Земли. Переход Ганнибала через Альпы, землетрясение в Лиссабоне, пожар Москвы еще происходят перед глазами, следящими за нашей планетою с надлежащих расстояний. История, давно умершая для нас, является для отдаленных наблюдателей живою, настоящим или грядущим. Быть может, все, что мы называем жизнью и развитием, становлением и прогрессом — лишь гигантский фолиант, который не пишется, но извечно написан уже. То, что отдельный человек понимает, как жизнь свою, есть сознание, зажженное в его «я» для того, чтобы оно могло пробежать несколько страниц из гигантской книги вечности, от личной своей маленькой альфы до такой же омеги, от того мига настоящего, в который сознание зажглось, до мига, когда оно потухнет. Мы читаем в этой книге нашу собственную маленькую судьбу и воображаем, что живем. Эта книга неизменна, сколько бы раз ее страницы ни освещались и ни перечитывались. Жизнь — лишь иллюзия. Отрывок бесконечной фильмы вечности, оживающей, когда картины выплывают на свет и отражаются в зрячей душе. А самые души миллиардов рождающихся и умирающих — лишь светлые блики дрожащего света, падающего на страницы развернутой книги вечности, в которой каждому из нас отведена страница, другая.

Эрколэ Сабенэ с волнением следил за этим ходом мысли, который не вполне понимал, но который время от времени зажигал бодрящую искру в полумраке его мозга.

— Да, — прошептал он, — я угадываю величие такого миропонимания. Но, если мир неизменяем, если это лишь бесконечная фильма вечности, то все должно быть известно заранее. И вы, значит, фаталист, верящий в то, что все в мире заранее предопределено?

— Не предопределено, но завершено. Читая книгу, вы ведь не представляете себе следующие главы, как предопределенные; вы просто как бы переживаете их одну за другою, хотя и знаете, что они уже написаны. Вы следите за ходом событий, как за живою жизнью, не заботясь о том, что и конец уже напечатан. А иногда вы перескакиваете через промежуточные главы прямо к заключительной, так как не хотите ждать, но хотите знать «судьбу» заранее.

— Так вы думаете, это возможно, что «судьба» имеет лишь один конец?

— Разумеется. Разве готовая книга может иметь больше одного конца?

— Так у нас совсем нет свободной воли? Ни одна минута не имеет двух возможностей? Выбор совершенно исключается?

— Да. Причинная связь — одна. Мы только то и можем сделать, что делаем. Мы обманываем себя, когда думаем, что нам открыто много путей и что они ведут к разным выходам. Мы на миг поднимаем глаза от страниц книги и фантазируем по-своему, но как-только мы вновь схватываем нить в книге нашей судьбы, так мы связаны с ее строками. Что проку было Наполеону на св. Елене сознавать свои ошибки и раскаиваться, что он слишком далеко зашел в Россию и слишком засиделся в Москве? Когда он находился в центре событий, они непреодолимо увлекали его, так что он мог делать лишь то, что делал.

— Но раз нет свободы воли, к чему тогда все надежды и возможности, манящие нас в юности?

Отчего сразу не захлопнуть книгу, отказавшись читать дальше?

— Некоторые люди так и делают, — ответил Аванти с тихою грустью. — Те, которые в момент безнадежного, безотрадного ясновидения, повергающего в отчаяние, убеждаются, что никакой игры жизни нет, что она сыграна раз навсегда от вечности. А потому разом тушат свет, при котором читали книгу своей судьбы.

— Вы сами никогда не испытывали минут такого отчаяния? Что за радость читать вместо того, чтобы жить!

— Вы забываете, что книга моей судьбы одна из самых увлекательных, потому я никогда и не перескакиваю, но с восторженным наслаждением переживаю страницу за страницей, не желая знать конец заранее. Ну, разве можно вообразить себе роман сказочнее нашего?

— Так вы не видите конца этой безумной авантюры?

— Не вижу и не хочу видеть его, пока он не придет.

— Но вы могли бы, не правда ли? Вы ведь верите, что можно предвидеть будущее?

— Настоящее, прошедшее и будущее — все лишь понятия, зависящие от расстояния. Если вы достаточно отодвинетесь в мировом пространстве, вы увидите, как текущую действительность, то, что называли на земле прошедшим, древностью. Если двинетесь в противоположном направлении, если, так сказать микроскопически присунетесь к событиям и вещам и если вы достаточно близоруки, то различите все нити развития, увидите их уходящими в глубь перспективы, которую называете будущим. Жизнь человека можно прочесть по линиям его руки в самый момент его рождения, и эти линии уже твердо проведены не только, когда он еще плод во чреве, но когда он еще лишь яичко с едва видимым семенем. Надо только заглянуть в глубь, все линии начинаются с самого начала, и по ним можно видеть будущее.

Эрколэ Сабенэ молчал, глядя во мрак на крупные, яркие, немигающие звезды. Не глаза ли это, наблюдающие за ним? Он ощущал свое собственное трепещущее, маленькое «я» распластанным, как прозрачный препарат на стеклянной пластинке под гигантским микроскопом. Он видел лишь силуэт Аванти на фоне мрака, обрамленный звездами, но как-будто ощущал проникновенный его взгляд в самой глубине своей маленькой дрожащей души.

— Неужели вы в самом деле, — пролепетал он, — неужели вы в самом деле… могли бы… глядя на мою руку, предсказать мою судьбу?

Аванти рассмеялся в этой тишине и тьме звонким, хрустальным смехом.

— Нет, земляк и друг! Я не берусь быть предсказателем. Ни вы, ни я не должны перескакивать через страницы нашей жизненной книги, становящейся из мертвой живою от дыханья уст кого-то высшего.