Лихорадочное, напряженное ожидание охватило весь экипаж корабля, приближавшегося к Красному Марсу. Пользуясь перископами, Марс спроектировали на лист белой бумаги, так что все могли наблюдать окрашенное, трепещущее, как живое, изображение планеты и даже следить за ее вращением вокруг оси.

Никому и в голову не приходило вспоминать при этом карты Марса, сфабрикованные на Земле, с их глупейшею путаницей имен из греческой мифологии, присвоенных воображаемым озерам и побережьям, материкам и морям; сама Утопия вставала перед наблюдателями возрожденным и безымянным миром, уничтожая всякие измышления, оптические обманы, недоразумения и ареографические теории; вместо грубой застывшей маски перед глазами наблюдателей был живой лик планеты с его изменчиво-расплывчатой мимикой.

Марс стал теперь как бы существом одушевленным; подобно голове Януса, медленно поворачивался он под улыбкой солнца, Показывая по очереди округлости своих румяных щек и все свои глубокие морщины. Твердых контуров на этой проекционной карте не выступало; лишь расплывчатые, окрашенные поверхности, световые пятна и точки, словно это была огромная круглая палитра, на которой растирало свои краски само Солнце.

Надвинутая на темя планеты шапка-полюс искрилась; зеленовато-синеватые пятна и полосы пересекали желто-красные поверхности, и перед этой чудесной игрой красок невольно стушевывались всякие предположения: вода это или суша, пояс растительности или пустыня, природа или культура.

Кто или что так искусно расцветило и избороздило морщинами лик этой девственно-новой, неисследованной планеты? Миллионы раз обернулась она вокруг солнца, пока создался этот лик. Когда-то и Марс был расплавленною массою. Тонкая кора лавы застыла вокруг огненно-жидкого ядра. Эта кора утолщалась, марсотрясения заставляли ее трескаться, вулканические извержения образовывали раны, точившие огненную кровь. Сотни тысяч марсо-годов, вдвое более долгих, чем земные годы, сглаживали, обтачивали, стягивали и зарубцовывали кору планеты.

Поистине, это был древний лик Сибиллы, выявлявший свои черты все ясней и ясней, подергиваясь подобием дрожащей улыбки. Какие глаза встретят там взгляды земных пришельцев, какие уста дохнут им навстречу, какие силы схватят, обнимут их, когда они упадут прямо в объятья нового мира, где все их понятия и весь их опыт окажутся бессильными, а сами они уподобятся несмышленным младенцам, впервые учащимся стоять и ходить?..

Бурное нетерпение овладело всеми. Их опьяняло это зрелище; самая атмосфера вокруг них как-будто менялась. Хотя термометры, барометры, гигрометры и прочие измерительные приборы давали нормальные показания, у всех было такое чувство, будто земные условия уже не годились для них больше, ибо они уже подпали под влияние новых планетных сил. Кровь сильнее приливала к сердцу и отливала от него, дыхание учащалось, созерцание этого светящегося красного мира, спроектированного перед ними на бумаге, зажигало в мозгу своеобразную лихорадку ожидания; то-и-дело приходилось отворачиваться, закрывать глаза и отирать со лба капли пота.

Никто не думал ни о времени, ни о сне. Сменившиеся с вахты принуждали себя к отдыху силою, но не долго выдерживали, быстро вскакивали вновь и торопились отдаться заманчивым наблюдениям. Они были уже всецело поглощены Марсом, томились неведомыми желаниями, пронизывались магическою «аурой» нового фантастического мира, лежавшего под ними и ожидавшего их неизбежного падения, чтобы поглотить их. Они напоминали беспомощных мотыльков, подхваченных среди ночи горячим дыханием вулкана и втягиваемых в раскаленное жерло кратера, который затем вновь выдохнет их в виде мертвых белых порошинок.

Лишь теперь они ясно сознали весь адский ужас своего положения: они бесповоротно во власти всесокрушающей судьбы; они повисли над бездной, как приговоренные к повешению; повисли над зияющею пустотою; головы их уже окутаны черным капюшоном мрака… Жуткое ощущение собственного падения пронизывало их насквозь. Каким богам оставалось теперь молиться? Они сами ведь бросились в объятья опасности. Чья рука удержит мотылька на краю кратера и бережно отнесет в безопасное место?..

В глубине их душ копошился еще религиозный страх, складывающийся из чувства беспомощности, упования на чудодейственную силу, веры в сверхъестественное; раздавалась немая мольба червяка к провидению о ниспослании ему спасительной тени, когда он, извиваясь, ползет под палящим солнцем по непроницаемой каменной мостовой.

Но какой прок от всех земных представлений о боге и провидении здесь, на пороге неотвратимой судьбы, в бездну которой они бросились добровольно?

К какому святому следовало прибегнуть Эрколэ Сабенэ в этот горький час? Он был отделен от своих земных заступников тысячами тысяч миль. Где искать их алтари среди этой всеобъемлющей небесной пустыни? Что значили все эти герои-мученики и чудотворцы здесь, в пустом, всепожирающем мировом пространстве? — Не больше, чем земные игрушки, кумиры, украшенные мишурой и созданные теми и для тех, чьей религиозности хватало лишь от молитвенной скамьи до алтаря, убранного фольгой и восковыми свечами. Что было делать святым здесь, где их родина-Земля являлась лишь песчинкой, затерявшейся среди мириад ей подобных?..

Дрожь пронизала Эрколэ Сабенэ. Не кощунством ли было тянуть за собой мадонну в этот вечный мрак? Какое значение имел ее венчик или кукольный младенец на ее руках здесь, в этом бездонном мраке, где мириады светил вечно двигались по своим орбитам, никогда не встречаясь?.. Вставал перед Эрколэ Сабенэ вопрос и еще более страшный: не был ли и «спаситель мира» лишь земным спасителем, порождением земных условий и потребностей, предназначенным для спасения лишь обитателей Земли, погрязших во грехах и пороках? Или он совершил свою миссию и в том новом мире, к которому приближался «Космополис»? Встретит ли Эрколэ и тут христа? Найдет ли храмы, где молятся христу, увидит ли кусочки креста, на котором он был распят, могилу, из которой он восстал по воскресении?..

Эрколэ дрожал, задавая себе эти вопросы, — червь сомнения точил его сердце. Разве не гораздо правдоподобнее предположить, что планета, к которой они приближались, жила своею собственною, совершенно изолированною жизнью, ничем не похожею на жизнь Земли? Что у нее была своя особая история развития, и она являлась родиной совершенно иных существ, иных форм жизни, совершенно не похожих на земные? Не прискорбный ли плагиат со стороны ограниченных земных умов населять Марс копиями и подобиями существ, обитающих на маленькой Земле, которая является лишь незначительным и окраинным домишкой в огромном звездном городе?.. Свой Ватикан, свой папа и своя святая католическая церковь на Марсе?!. Свой народ Израиль, свой Иерусалим, своя Голгофа?!.. Вздор!..

Скоро однако Эрколэ охватил такой же могучий экстаз, как всех остальных, окончательно изгнав из его души насмешника. Он перестал спорить с самим собою и с неизведанным благоговением смотрел на встречу грядущему. В нем готово было родиться новое, более мощное сознание. Все представления, связанные с давно оставленною «Небесным кораблем» позади Землею, как-то разом измельчали. Он смотрел назад словно в перевернутый бинокль и видел, что борьба великих держав за воображаемое «мировое господство», все иллюзии людей относительно «мирового» значения Земли, классовая борьба, капитализм, «мировая война», уничтожившая миллионы человеческих существ, все катастрофы и судорожная вечная борьба всех и каждого за существование — т. е. в сущности за удовлетворение чисто животных влечений и потребностей, за то, чтобы набить желудок дорогой пищей, да овладеть самыми нарядными женщинами, — жажда власти, власти и власти — все в конце концов сводилось к деньгам. Вот универсальное средство выражения всех земных стремлений: все наслаждения, вся красота и все благородные ценности на вес желтого металла, золота!

Каким далеким и безразличным стало теперь все это! Там высоко, на сумрачной планете, кишели звероподобные люди, насквозь пропитанные экономическим материализмом, увязнувшие в тине временного благополучия, но бредившие вечностью и бессмертием, хотя и вечности и бессмертия они желали лишь в смысле сохранения своего житейского благополучия, возможности предаваться своим страстям и наслаждениям, ради которых они жили. Они не могли представить себе «счастье» иначе, как тесно связанное с земными благами, семейным очагом, властью и влиянием. Люди общества и государства боролись все за одни и те же эгоцентрические интересы во имя семейного благополучия, национального процветания, любви к родине, были связаны себялюбием, расовой гордостью, самовозвеличением, властолюбием.

Только теперь Эрколэ понял основной принцип космических устремлений Аванти, понял «центробежное» начало в полете «Космополиса»: прочь от узости земных представлений, готовой привести человечество к вавилонскому хаосу наций и национальностей. Все на земле были одинаковыми себялюбцами и захватчиками, все боролись за то или иное «священное» право свое, если не за какое другое, то за основанное на давности, на борьбе предков, на пролитой крови, якобы вопиющей из праха и требующей возврата такой-то территории. Все они вопили о праве на самоопределение, подразумевая под этим пересмотр существующего порядка вещей в целях возвращения им утраченных земель. Все желали расширения своих границ за счет врага. Завоеваний! Завоеваний! Силою оружия или по праву народному, но завоеваний!..

«Космополис» плыл не под флагом завоеваний, не стремился к покорению новых миров. Он стремился только побить рекорд космического полета; открыть новые, не земные, горизонты, новые пути, перспективы и надежды взамен изнурительной самоистребительной борьбы, начатой людьми на Земле в силу взаимной боязни народов, взаимной их зависти, соперничества за власть, за отвоевание себе «места под солнцем», и ставшей самою свирепою, неумолимою грызней хищных зверей, которая превратила мирные нивы в кровавые братские могилы.

Стоя обнаженным под солнечным душем, Эрколэ горел желанием облечься в совсем иные одежды, каких не знали еще на Земле; ему не хотелось надевать своей пыльной военной куртки, пропитанной запахом окопов, земляною сыростью, пороховым дымом и газами. Он мечтал о космическом облачении, омытом в звездной купели, окрашенном цветами планеты, которую они собирались посетить.

Ему хотелось отрешиться от всего, что напоминало о Земле. И, проходя мимо люка широкой отводной трубы, через которую силою сжатого воздуха выбрасывалось за борт «Космополиса» все ненужное, он почувствовал непреодолимую потребность очистить свое существо от всего, что еще отзывалось Землей, от всех земных воспоминаний, от всякой земной грязи.

И он кинул в эту клоаку последние знаки своего воинского звания: патронташ, револьверную кобуру, даже свой форменный пояс, а вместе с тем и последнее воспоминание о земных женщинах — крохотную изящно-изогнутую туфельку Маризы, этот своего рода ритмический слепок с ее прекрасной ножки!

Он прислушался к последовавшему затем легкому звуку, словно от вылетевшей пробки, и с минуту думал о фантастической судьбе башмачка прекрасной Маризы, осужденного теперь вечно танцевать в небесном пространстве неразрешимою ритмическою загадкой.