Глава 1

Еще ни разу не решалась она так далеко отойти от дома одна, без мужчины. Бурные волны рассвирепевшей реки яростно раскачивали наплавной мост под ногами, казалось, что вот-вот он сорвется и исчезнет в мутном водовороте. Потом над куполом башни, на том берегу, взвился зеленый флаг, и тогда поток едущих сзади машин и повозок прервался, дорога на миг опустела, и толпы, жмущиеся по сторонам, тут же хлынули на нее в бешеном рывке к свободе; и их было ни собрать, ни вернуть на тротуар, пока не раздались гудки первой встречной машины. Но Виктория сойти с тротуара не осмеливалась. Шоферы машин, стремившиеся как можно быстрее съехать со стонущего моста, напирали на едущие впереди повозки и телеги, вынуждая кучеров подгонять своих перепуганных коняг, так что все уже смешалось в этом паническом бегстве. В конце концов кучерам пришлось спешиться и, взяв лошадей под уздцы, мчаться вперед вместе с ними. Виктория слышала цокот конских подков, топот босых ног, пыхтенье кряжистых кучеров, видела перепуганные конские морды, белую пену, стекавшую с их губ, и ею тоже овладело дикое желание куда-то лететь вместе со всеми. Голова снова закружилась, и под черной шелковой абайей ее прошиб пот. А ревущая река все напирала на мост. Лишь немногие поднялись на него из-за того, что им необходимо было перейти на тот берег; большинство же пришло так, нервы пощекотать. В воздухе и правда висело напряжение, как перед неизбежной катастрофой. Ведь хрупкому мосту не устоять против беснующейся реки! Виктория решила, что она — единственная женщина, идущая здесь без мужчины. Впрочем, она и не собиралась доходить до конца. Перед выходом из дому она надела абайю и прикрыла лицо черной чадрой, а сверху накинула еще одну чадру — чтобы не заметили ее слез. Но она не думала, что столкнется с такой прорвой народа. Считала, что место будет пустым, точно бельевая веревка на безлюдной крыше. И на этой веревке, представляла она, будто сидят одинокие птицы, крутят головками, словно раздумывают, расправить ли им крылья и взлететь или же собрать перья в комочек, да и рухнуть вниз. На самом деле она никогда не видела, чтобы птицы кидались вниз по своей воле. Вот про людей слышала, что они такое проделывают.

Некоторые мужчины уже учуяли, что она одна, и, пользуясь давкой, начали ее лапать, распускать руки; один даже вонзил сзади пальцы, опытные, изогнутые, словно крючки, и его хриплый голос зловеще прокаркал ей в ухо: «А вот я тебя разорву!» Боль обожгла, но как увернешься в такой давке от его наглых рук!

Однако больше всего пугала река, к которой она шла.

Еще чьи-то пальцы алчно тянулись к ее плоти, схватить, урвать. Но реагировать она не смела. Стоит ей обернуться, и это сразу подстегнет наглеца. Вон один, так и влип в нее сзади. Хорошо, что люди, перепугавшись взбесившейся лошади, надавили и оттеснили его прочь. Краешком глаза она ухватила его ухмылку. А еще еврей, Ямахом зовут. Неужели и Рафаэль так же вот распускает руки? Да уж наверняка, чего и спрашивать! Если любил хлопнуть ее по заднице и прийти в восторг от звука шлепка, и если женщины с ним вольничали, и он порой возвращался во Двор весь в синяках и ссадинах, будто из колючек выскочил, так как же, станет он держать руки в карманах! И снова, заливаясь слезами, она его проклинала. А плоть, страдающая от чужих щипков, тосковала по этим его внезапным атакам, умевшим распалить в ней пожар. «Кончается он! — сказала она себе. — Уже и проклинать скоро некого будет. А может, уже и кончился, если не вчера, так сегодня. Завтра-то наверняка. Мужчины и покрепче харкали-харкали кровью, да и померли. А хрупкий Рафаэль, он для этой прожорливой хвори легкая добыча».

Она чувствовала себя совсем потерянной. Вышла из дому, чтобы утопиться в реке, а теперь, видишь ли, похоть ее одолела, жаждет прикосновений собрата этих развратников. Напор толпы ни на минуту не давал задержаться, опереться на парапет, поразмыслить, и она все спрашивала себя, что же ей делать, когда мост будет пройден.

С той минуты, как исчезла в пыли пустыни машина, увозящая Рафаэля в Ливанские горы, ее мучили вопросы. А ответы, полученные из уст ее матери Наджии, звучали злобно. Та ненавидела Рафаэля еще с тех пор, как тот был подростком, хотя он сам о ней никогда не высказывался. Мать ее вообще не терпела обитателей Двора, всячески их сторонилась. А мужа своего Азури, отца Виктории, боялась, как плохой ученик боится сурового учителя. Этот мощный гигант занимал положение властелина и добытчика, прилежно и преданно заправлявшего всеми делами их семейного торгового дома. Его старший брат Йегуда, соблюдавший все предписания религии и отрастивший бороду, был слишком слаб и хвор, бизнес ему был не по плечу. Что же до Элиягу, отца Рафаэля и младшего сына Михали, то для него рутина была Божьей карой. Когда он запустил руку в казну их торгового дома, старшие братья прервали с ним всякие деловые отношения, но все же помогли ему открыть скромную переплетную мастерскую. А он как набрал маленько деньжат, тут же снял хибарку на какой-то фруктовой плантации, заперся в ней с братом Наджии Дагуром, музыкантом на кануне, и кутил там со шлюхами, пока не просадил всё, до последнего динара. Потом, спустя несколько недель, вернулся во Двор, весь вымотанный, с горящим взглядом. Но перед Песахом, вернее, перед Шавуотом прогорел окончательно и сбежал от кредиторов. Когда же был пойман, то в растрате признался и отказался от большой хорошей комнаты, расположенной по соседству с застекленной комнатой родителей Виктории. Убрался с женой и детьми в крошечную каморку, ту, что без окна и на уровне земли, и при входе вместо двери — мешковина. Эта каморка многие годы служила кладовкой для тканей — то было во времена, когда у Михали, матери трех братьев, была процветающая мастерская по пошиву формы для турецких солдат.

Элиягу опускался все ниже. Азури с Йегудой еще по-божески с ним поступили, когда узнали, что он, сговорившись со сторожем их торгового дома, собрался украсть несколько рулонов дорогого шелка. И снова он беспрекословно подчинился их приговору и, освободив ту жалкую каморку, спустился с семьей в подвал. Дети его голодали вместе с населявшими подвал крысами, зябли в промозглые зимние дни, а летом, выскакивая из духоты подвала на пылающее солнце, с непривычки моргали глазами.

И вот однажды из затхлой мглы этого подвала вынырнул Рафаэль, да в таком странном одеянии, что сразил и женщин и детей. Голова не покрыта, и волосы с металлическим блеском и разделены на прямой пробор, как у немцев-советников в османском правлении. И белый костюм какой-то диковинный. Под безрукавкой из верблюжьей шерсти и полосатым халатом — короткий пиджак и брюки в облипочку на изящной фигуре — все белоснежное, как саван, который приготовила для себя бабушка Михаль. Карманы костюма — всем напоказ, доступные для любой воровской руки, что отнюдь не в правилах богобоязненных евреев, прячущих карманы в складках кафтана. При других обстоятельствах молодухи Двора со смеху бы попадали при виде блестящей трости в его руке, а тут они лишь таращились изумленно, некоторые, сами того не замечая, поглаживали себе живот, хотя он еще и мужчиной-то по-настоящему не был. Он велел подать себе еду в аксадре, выходящей на внутренний дворик, и, хотя это был не канун Песаха, а обычный летний день, приказал, чтобы стол помыли и вытерли до блеска и чтобы посуда тоже сияла. И, заметив какое-то пятнышко на поданной матерью тарелке, встал из-за стола и выплеснул еду в мусор. Это при том, что дядя его Йегуда заплесневелые хлебные крошки из уличной пыли поднимал и, поцеловав, запихивал в щели на стенах домов, чтобы их ногами не попирали. И потому все стояли, таращась на Рафаэля, который вышвырнул в мусор святую пищу, — ждали, что сейчас его молнией сразит. А когда его брат Ашер посмел запротестовать, а сестра развопилась, он выгнал обоих на середину Двора и выставил, босых, на убийственном солнцепеке и глаз с них не спускал, пока они не замолчали.

Двор, всегда кишащий ребятней и женщинами, вдруг притих. Наджия, мать Виктории, вроде и слышала, как кричит в переулке склейщик фарфора, но так и застыла с черепками кувшина в руках и глаз не отводила от белоснежного костюма Рафаэля. А бабушка Михаль, лежащая на своем коврике у перил второго этажа, подозвала к себе этого парнишку с прической немецкого советника. Была она не просто старухой, которой выкроили жалкую лежанку в углу, как это делают с теми, кто зажился на этой земле. Обитатели переулка помнили дни ее процветания и весь ее род звали «Домом Михали». Даже Йегуда склонял перед ней голову и от всех требовал относиться к ней с почтением. А потому, когда она позвала Рафаэля, чтобы тот к ней поднялся, наступило такое молчание, что слышно стало, как мухи жужжат. Бабка с внуком о чем-то потолковали тихими голосами, после чего парнишка спустился по узким ступенькам, и глаза его так и сияли. Виктория стояла рядышком с Мирьям, Йегудиной дочкой. И были они совсем еще девчонки. Но ее будто мощной волной окатило, и она заметила, что и с Мирьям творится такое же. Слово любовь было у них здесь словом презираемым, даже и между мужем с женою. Но когда она так вот стояла на побитых плитках их древнего Двора, где росла еще сама бабушка Михаль, а потом ползали ее дети — все три их отца, Двора, который видел и внезапные смерти, и многочисленные рождения, — когда она там стояла, плечом касаясь плеча Мирьям, то вдруг почувствовала, что выросла и стала женщиной.

А тем временем кожа и босые ступни Ашера и его сестренки обугливались на солнце. Позади Виктории с Мирьям стояла Наджия. К ней, хоть и была она женой властелина Двора, все относились, как к последней служанке. Трещины на ее ладонях были черные от въевшейся в них сажи, сандалии всегда стоптанные и платья заношенные. И в ее красивых маленьких глазках метался страх, как у загнанного зверя. В противоположность ей Азиза, жена Йегуды и мать Мирьям, слыла красавицей Двора, такой была дородной и белокожей. Чем глубже Йегуда погружался в священные книги, чем больше седела, серебрилась его борода, придавая духовности облику и возвышая его над суетностью Двора, тем сильнее искало сердце Азизы земных радостей. Не в пример другим степенным женщинам она смеха не прятала, любила перченые шуточки и столы накрывала такие, что любо-дорого глядеть. Если бы не обильная пища, которой она потчевала Йегуду — так думали все во Дворе, — этот хворый человек давно бы отдал Богу душу. А вот у Наджии стол был скудный, неряшливый, ложки кривые и мясо подгоревшее. Белье она зачастую забывала на веревках, и оно там висело до тех пор, пока ветер не истреплет мужнины рубашки или воровская рука не стащит ребячьи кафтаны. В пятницу вечером любивший принарядиться Азури даст ей, по обыкновению, подзатыльник и идет в синагогу в прокисших от пота одежках. От вышитых простыней Азизы пахло мылом и солнцем, а белье Наджии было такое жеваное и потрепанное, будто на нем повозилась стая крыс.

Когда Йегуда заболел, поначалу все решили, что дни его сочтены. Долгие месяцы будил он соседей стонами. И уже сам Бога молил, чтобы избавил его от страданий. А Азизу все тошнило, она бегала блевать на среднюю крышу, и люди сочувствовали ее беде и благодарили за преданное бдение у смрадной постели святого мученика. Одна Наджия помалкивала. По губам ее блуждала пророческая улыбка, многие даже решили, что она тронулась умом, совсем свихнулась из-за оплеух, получаемых поначалу от отца, да продлит Господь его дни, потом от брата Дагура, музыканта на кануне, а сейчас и от мужа. Но были женщины, считавшие, что эта ее улыбка — знак какой-то особой избранности.

Тем временем, пока Йегуда корчился от болей, у Азизы стал расти и пухнуть живот. Наджия ничего толком не сказала, но намеками дала понять, что тут не обошлось без ее супруга. Сплетники без устали следили за животом Азизы, а та гордо выпячивала его всем напоказ, пока не встала на колени и не родила Мирьям — и это после многих лет бесплодия, последовавшего за рождением Эзры. Наджия не скрывала своего отвращения к новорожденной. Сама она в тот же месяц родила Викторию. Сплетни да пересуды не омрачали ликования на лице Азизы. В те дни, когда Наджия, все бросив, уходила бродить по базару, она брала обеих девчушек, вынимала свои чистые груди и кормила их обильным молоком. И девчушки росли как двойняшки, были крепко привязаны друг к дружке, а с годами их близость еще усилилась, выдержав все испытания и любовью и ссорами. Обе с улыбкой отвергали разговоры о том, что они, мол, сестры, и обе, уже и постарев, продолжали любить своего двоюродного брата.

К тому дню, когда стоящая позади всех Наджия глядела, как Рафаэль спускается от коврика своей бабушки, была она уже изможденной женщиной, будто вышедшей из бедуинского шатра. В глазах Михали эта неудачная женитьба сына была жестокой ошибкой. С тоской глядела она на горькую жизнь Азури. Однако, пока Элиягу распутничал в чужих постелях, а Йегуда все больше погружался в священные книги, потрепанное и запущенное ложе Азури напоминало бурное логово. Каждый божий день, только темнело, он усаживался к себе на лежанку и, ничуть не стесняясь, повелевал мощным басом: «Наджия! Наджия!» — и перепуганная Наджия ворча тащила к его постели свои грязные ноги.

Пока Рафаэль спускался обратно во Двор, Наджия с сожалением слушала удаляющиеся крики склейщика фарфора, и не только потому, что не отдала ему собрать разбитый кувшин, но и потому, что вообще любила смотреть на бродячих ремесленников, на то, как они работают. Могла без конца стоять и глядеть на точильщика ножей, как брызжут во все стороны искры с его точильного круга. А теперь вот, надо же, сама того не желая, приковалась глазами к Рафаэлю, этому мальчишке, который вдруг превратился в мужчину. И, внезапно осознав, что повзрослел тот слишком уж рано, решила для себя, что он нарушитель порядка и приносит беду.

Как некие неведомые свойства Наджии разжигали в Азури желания, так и чрево ее было благодатной почвой для его семени. Азиза, жена Йегуды, родила Эзру и Мирьям и больше не рожала. А Наджия пережила две мировые войны, удостоилась переезда в Израиль и до этого успела родить восемнадцать детей, десять из которых умерли во младенчестве, но остальные выросли крепкими и здоровыми.

Михали не довелось порадоваться на детей своих сыновей. В прошлом веке семья ее была зажиточной и подарила общине немало вожаков. Многие годы лелеяла она мечту о новом возвышении их рода. И сейчас в повадках Рафаэля, в изысканности его чужестранного наряда ей увиделось нечто примирившее ее с действительностью. От девочек-то она ничего особенного и не ждала. Может, питала симпатию к Виктории, которая умелостью своих рук старалась как-то сгладить никчемность и беспомощность матери. И хотя сама Виктория знаков бабкиной нежности избегала, мать видела в ней ненавистную соперницу. Слезы и отпирательства не помогали. Мать утверждала, что свекровь Михаль попирает ее достоинство из-за того, что Виктория к ней подлизывается, да еще и с отцом заигрывает, дразнит его своими соблазнами вроде наливающихся грудей. И за это, бывало, Наджия то брызнет в нее керосином, то плеснет на голову кипящим чаем, и все как бы случайно — кто же ее попрекнет, если все знают, что руки у нее корявые. А когда Виктория помогала ей на кухне, мать частенько, будто ненароком, схватит пучок колючего хвороста, да и хлест дочку по лицу.

Рафаэль был человеком, спасшим семью Элиягу от голода. Благодаря его стараниям у них было чем наполнить тарелки. Пока отец распутничал, он их одел и обул и пристроил сестер, чтобы не состарились в девках-бесприданницах.

 

Глава 2

Сидя возле дурманящего огня при входе в кухню, Виктория отсекала ножом стебельки бамии, и их клейкие щетинки покалывали ей пальцы.

— Как ты думаешь, что он делает по ночам в этом самом театро? — спросила она шепотом.

Мирьям помахала подолом платья, чтобы обдуть вспотевшие бедра.

— Раздевает глазами девок вроде Рахамы Афцы и мечтает, как бы их того самого… Ах, положить бы ему голову на плечо, когда он в лохани моется, и так медленно-медленно намыливать яйца…

— Тихо ты! — залилась краской Виктория.

Шестьдесят лет спустя эти годы не представлялись ей бесконечным страданием. Наоборот, стоило ей их припомнить, как вдруг оказывалось, что то были дни безмятежного счастья. Их оберегала глубокая нежность, которую они с Мирьям питали друг к дружке и которая спасала от ядовитого жала взрослых. В этих местах почти все девочки росли покорными рабынями отцов и братьев. Даже Мирьям, которую Азиза берегла пуще глаза, не раз доставалось от скорого на расправу брата Эзры — стоило ей помедлить с выполнением его приказа. Но Виктория, сама того не ведая, излучала превосходство и силу, доставшиеся ей от отца. Так же, как у большинства девочек, женщина в ней проснулась рано, и в фантазиях уже били копытами дикие кони. В тесноте и сутолоке их жизни перегородок между детьми и взрослыми почти не существовало. Полгода в году постели расстилались на крышах, все в ряд. С наступлением ночи, при свете звезд и луны мужчины и женщины поднимались к себе на ложе. И они с Мирьям видели много разного, а слышали вообще все. Женщин, которые чересчур упирались, с бранью насиловали из ночи в ночь. Другие распахивали свои врата с равнодушным смиреньем скотины. Узкобедрые молодушки попискивали от боли, а те, что заматерели, с насмешками отталкивали приставания недоростков-мужей. Были тигрицы, подглядывающие из засады и готовые их растерзать, и с языков их капал яд, оттого что сами-то уже — высохшие грядки. А были тигрицы, которым достались тигры, и эти парочки сотрясали крышу вместе с десятками ее обитателей. Что же до Виктории, то ее будоражило воркование голубей. Ей чудилось, что они всё окутывают шелковым своим шелестом, плавают в ласкающей розовой воде и воздух крыши из-за них будто напоен весенним ароматом цветущих пальм. И тогда, подняв ладони, она медленно гладила соски своих грудей.

Проходя по крыше, она старательно отводила глаза, чтобы не заглянуть в запретное жилище семейства Нуну. Раньше отец с дочерью всегда были там одни, окруженные лишь сонмом молчаливых слуг, а обитатели их переулка с жаром о них судачили. Виктория предпочитала глядеть вниз, на среднюю крышу, туда, где была лежанка Рафаэля, в сторонке от лежанок братьев с сестрами и родителей. Всегда он держался особняком, даже во сне.

С тех пор как он вынырнул из подвала в том потрясающем одеянии, прошел целый год. Теперь все разговоры велись только про войну, грозящую концом света, про то, что она приближает приход Мессии. Между тем лавка Рафаэля процветала, и он по-прежнему кормил свою семью. А по ночам неизменно уходил в какое-то непонятное место — во Дворе его называли театро, не зная, что это такое. Возвращался он под утро, темными переулками. Азури смотрел на это с молчаливым неудовольствием. Еврей, который не боится ни турецких жандармов, ни черта, ни дьявола, он и богобоязненным быть не может. И будто в подтверждение опасений ее отца Рафаэль по будням перестал ходить с мужчинам в синагогу, да и по праздникам тоже. Придя пораньше из своей лавки, наскоро мылся, садился к столу и, не помолившись, с удовольствием трапезничал. После чего в то время, когда мужчины, укрепившиеся в своей вере, возвращались из синагоги домой, надевал костюм, украшал его галстуком-бабочкой и затейливой тростью и отчаливал. Ночью, лежа на верхней крыше, Виктория глядела на его пустой матрац, рисовала в воображении это самое театро, и ей представлялся гигантский, клубящийся паром бассейн, похожий на закрытые бассейны для богатых и знатных в общественных банях, и из него поднимаются ароматы духов и пахучие мыльные пузырьки. И сквозь эти жаркие пары проглядывают ягодицы и разные другие места, а по воде бежит тот самый будоражащий смех, какой слышится из жилища Абдаллы и Нуны Нуну. Невнятные речи порхают, как мотыльки, и с волнующим шорохом плоть сливается с плотью — будто это рыбы, трепыхающиеся в сетях на берегу Тигра. У нее перехватывало горло, и дрожь бежала по членам, и желание было таким неистовым, что стыдно взглянуть на звезды в небе.

По согласию между тремя братьями Рафаэлю, когда придет срок, предстояло жениться на Мирьям или на ней, Виктории. Йегуда, отец Мирьям, не скрывал любви к смышленому парнишке и, хотя сам был очень благочестив, старался не замечать, что Рафаэль религиозных обрядов не соблюдает. А Азизу веселил его озорной облик, вызывала уважение сдержанность, от которой веяло мужской силой. Их сын Эзра, кому судьба уготовила возвыситься над ничтожеством их переулка и стать хозяином процветающей аптеки на улице Эль-Рашид, тот Рафаэля боготворил. Оттого Виктория и не сомневалась, что Рафаэль достанется Мирьям. К тому же к злопыхательствам Наджии прибавилась еще и неприязнь, стеной выросшая между ее отцом и парнишкой: Азури стало казаться, что тот зарится на его положение властелина Двора.

Мирьям заглянула в миску, наполняющуюся обезглавленными бамиями, и сказала:

— На самом-то деле в театро не трахаются, а только во вкус входят. Напиваются там и потом идут в Калачию. Представляешь, весь квартал — одни бордели, кафе и рестораны и, куда ни глянь, проститутки. Рахама Афца там и работает. Мой папа, знаешь, он, как свеча, в которую фитиль позабыли вставить. Не горит. А мама, как этот огонь под кастрюлей. Все к Джамиле бегает. И я раз слышала, как та ее учит правильно пи сать. С ума сойти! Брось эту чертову бамию, пошли на крышу. Там сейчас никого, и я тебе покажу.

Виктория взглянула на мать, которая, разинув рот, дремала в аксадре со спящим младенцем на груди. Слюнявый черный рот облеплен мухами. У Виктории волосы встали дыбом при мысли, что вот-вот из этого черного рта посыпятся разные мелкие твари, и рваные чулки, и арбузные корки, и проклятия, и пучки грязных волос.

— Ну давай же, пошли! — теребила ее двоюродная сестра.

— Нет! — испуганно крикнула она.

Мирьям вздохнула, но от объяснений не отказалась.

— Знаешь, надо сикнуть и подождать, сикнуть и подождать. Сама увидишь, как у тебя олени между ног запрыгают.

К вечеру Виктория поднялась на крышу — расстелить там постели для семьи, стряхнуть с них жар от раскаленного солнца. И присела на корточки возле витой железной перегородки, отделявшей от них крышу семейства Нуну. Пол крыши впитал ее влагу, поднялся острый запах мочи, но никаких оленей не проскакало. Она улыбнулась и простила Мирьям ее бурное воображение.

В ту ночь Рафаэль к себе на матрац не вернулся. Утром снова говорили про войну Гога и Магога, которая выжжет даже траву в поле. На средней крыше Ашер постоял возле пустующего матраца брата, собрался что-то сказать, но передумал и промолчал. Наджия встретила солнце обычной ведьмачьей улыбкой и заспешила собственноручно подать Азури его утренний чай. Двигалась она энергично и весело и Викторию к столу не подпустила, заявив, что дочь заболела и надо освободить ее от всяких работ.

Виктория мечтала, чтобы ее оставили одну, и, пораньше убравшись в кухне, там и осталась. С тех самых пор, как дом был построен, никто ни разу не позаботился почистить стены и потолок этой кухни, почерневшей от копоти бесчисленных горелок. Там царил мрак, а над ним будто разлито волшебство: окон в кухне не было, освещения не было, и потому казалось, что и потолка там тоже нет. Дети болтали, что эта кухня — длиннющая труба и ведет она в царство мертвых. Оно и точно — даже и тот, кто в это не верил, не смог бы найти выхода из этой трубы, и никто не умел объяснить, куда девается дым от варящейся пищи. Однажды, давным-давно, Виктория с Мирьям сидели здесь, давили руками лимоны и, вставив в кожуру спичку, высасывали из дырочки свежий сок. И вместе с остальными детьми смотрели на Рафаэля, который решил разгадать тайну этой кухни. А храбрый Эзра, брат Мирьям, вызвался ему помогать. Рафаэль попытался ударить в потолок длинной палкой, но ничего у него не вышло, и, только взобравшись к Эзре на плечи, он вроде бы сумел чего-то коснуться. Раздался вопль, и ребятишки, напряженно столпившиеся у входа, с ужасом отпрянули назад. А из входа в кухню выскочило чудище, безголовое, с черными, волочащимися по земле космами. Рафаэль, упав на камни очага, сильно ушибся, но кинулся за этим чудищем, пнул его ногой и заорал: «Вот гад, чуть меня не убил!» Эзра лихорадочно махал руками, чтобы сбросить с себя паутину, пропитавшуюся за десятки лет жирной сажей. Рафаэль упрямо твердил, что именно пауки и скрывают от глаз потолок; он зажег керосиновый факел и снова вошел в кухню, но даже и после этого великого обвала верх кухни продолжал хранить свою тайну, и потолок так и не был обнаружен.

В силу положения Азури как главного кормильца солнечная комната с большим окном принадлежала ему и его семье. По этой же причине Наджии достался и очаг прямо у входа в кухню. Но использовать свои привилегии она не умела, ни в кухне и нигде. Молодые снохи год за годом оттесняли ее все дальше, пока она не оказалась у последнего очага, в самом темном углу. Именно там и нашла в то утро прибежище Виктория. Некоторое время спустя в темноте обрисовалась фигура ее матери. И голос, хриплый от избытка чувств:

— Он сбежал, этот гад! Да и чего ему не уродиться в папочку? Бросил семью помирать с голоду и пошел распутничать. Маатук Нуну и тот его лучше. А ты запомни, что мать-то тебе говорит!

Маатук Нуну был сыном Абдаллы и братом Нуны. Жили они дверь в дверь с семейством Михали, и крыши их домов примыкали друг к другу. Из отверстия в крыше соседского дома поднимался могучий ствол пальмы, которая была единственным деревом во всем переулке. Абдалла Нуну так ею гордился, что казалось, будто и дом-то свой вокруг нее воздвиг. Летом ее гигантские ветви, покачиваясь на ветру, как компания подвыпивших гуляк, скрадывали скудость белых стен.

Большинство комнат в этом соседском доме пустовало. Вслед за красавицей Нуной на свет появился Маатук с шестипалыми руками и горбатой спиной. И потрясенный Абдалла тут же отделил свое ложе от ложа его матери. Маатук с самого рождения не выходил из дому из-за того, что дети издевались над его растущим горбом. А Хана, сестра Абдаллы, обвинила его мать в том, что она и на всех порчу наводит. Вот ведь не случайно, уверяла она, что она, Хана, на шестом месяце овдовела. И сын ее, Элиас, болен падучей. Впрочем, Абдалла Нуну в сестриных подстрекательствах не нуждался. Два уродства у одного ребенка — уж это слишком для богатого скототорговца, любившего принимать гостей и закатывать пиры. Он прогнал жену с ребенком в комнату, которую снял для них на окраине города и в которой они познали нелегкие дни. Гостей принимать перестал. И в одиночестве, полном запретных утех, стал лелеять красавицу Нуну. За пределами дома Нуна появлялась очень редко. Уже в десять лет она носила жемчуга, красила губы французской помадой и подводила глаза.

Дом Нуну и дом Михали были среди всеобщей нищеты двумя уголками изобилия. Бедняки здесь преклонялись перед теми, к кому Господь щедр Своими милостями. А потому в переулке никому и в голову не приходило осуждать отца с дочерью. Девушки Нуне завидовали. Ее имя в их устах звенело колокольчиком. Когда ей исполнилось двенадцать, она и вовсе закрылась в доме и никто ее не видал. Поговаривали даже, что красавица умерла от какой-то скоротечной болезни. Только все эти вымыслы опровергались сияющим видом Абдаллы, который по-прежнему два раза в неделю выезжал из дома верхом на белом муле, украшенном алыми кистями и зеленым бисером. Всех свах он прогнал, и это было встречено с пониманием. Еще бы, Нуне полагается жених особенный! И когда его слуги разразились радостными воплями, весь переулок пришел в движение. Каково же было всеобщее изумление, когда стали играть свадьбу Нуны! Жених был чужаком и для переулка и для города. Одни говорили, что его нашли в каком-то далеком порту, другие уверяли, что он из багдадской общины Индии. И вот сидели они с невестой на возвышении, и вид у него был жалкий, хуже, чем у работяг, разносящих по домам воду из Тигра. Оркестр, свечи и роскошные ковры его будто парализовали. Нуна сидела, не удостаивая его даже взглядом, а когда улыбнулась, сердца у людей сжались от наивного простодушия ее лица. Мужчины вдрызг напились, а женщины покидали пир с ощущением, что их надули.

С тех-то пор и начала Наджия подниматься на крышу и шпионить за соседским домом. Брат ее Дагур, тот, что играл на кануне, утверждал, что сестра тронулась умом и потому нужно прощать ей злобу. Но Виктория думала иначе. Как-то раз отец взял ее с ребятишками их Двора в павильон кривых зеркал. Дети рычали, глядя на свои чудовищные отражения, но Виктория заметила, что злые зеркала лишь подчеркивают крупицы неприятной правды. Никакой великан не выглядел в них карликом. Она была еще совсем маленькой девочкой, когда по приказанию матери начала взбираться на кипу сложенного постельного белья на крыше. Материнские объяснения с причмокиваниями были ей непонятны, но она сознавала, что на соседской крыше происходит нечто жуткое. Сестра Абдаллы, Хана, начинала на них кричать, мол, пусть собственным дерьмом себе морды мажут, а они от нее удирали. Женщины между собой судачили, и даже окрики Михали, что, может, они невинных грязью обливают, не помогали. Соседский дом по-прежнему разжигал воображение матери. Только услышит оттуда щебетание, и уже пулей наверх, к железной витой перегородке, и Викторию за собой тянет. Девочка пристально вглядывалась, но так при этом мучилась, будто это она совершает отвратительный грех. Постепенно она поняла, что соседская троица, отец, зять и дочь, непрерывно, изо дня в день, крутятся в каком-то греховном водовороте. Мать силком тянула ее на крышу, пока ее не затошнило от этой картины, как от лакомства, которое превратилось в ненавистную жвачку. Ей стало страшно, что она вот-вот сойдет с ума. Три эти фигуры в устрашающих масках приходили к ней даже во сне. Развратный смех Нуны, раздающийся из-за ее запертой двери, будто был ее собственным смехом. Вместо кургузого пузатого мужа, ломящегося в запертую дверь, возникал Маатук с его согбенной фигурой и огромным горбом, похожим на глиняный бочонок, и рот его издавал какой-то болезненный детский лепет. Виктории во сне хотелось изо всех сил раздавить эту кривую фигуру и услышать отвратительный щелчок, такой, как бывает, когда давишь таракана. Абдалла во сне сдерживался, чтобы не расхохотаться, и оттого его смех звучал особенно ядовито. Она просыпалась от этих снов, будто в параличе сладкого ужаса. Потому что вовсе не Абдалла Нуну хохотал там, а ее собственный отец. И издевательски неподатливая соседская дверь отворялась от хохота этого великана.

В какой-то момент она перестала подчиняться матери и ходить с нею на крышу. Но язык Наджии продолжал молоть без устали, каждый раз добавляя новые подробности, отчего чувство греха у девочки становилось все тягостнее. Она перестала играть в любимые Мирьямовы «красилки-мазилки» и деликатно отклоняла проявления нежности со стороны отца. Когда он, сев в лохань, просил ее помылить ему спину, она подчинялась, но делала это с закрытыми глазами. Трогательные подарки, в виде красного яблочка или золотых сережек, она отдавала матери — чтобы и ее ублажить, и собственную совесть усмирить. Отца она и вправду любила горячо, да и как было его не любить! Ведь именно он наводил порядок в их Дворе, и был он человек великодушный и сердечный. В отличие от хворого и аскетичного Йегуды и неисправимого распутника Элиягу ее отец был надежным якорем, человеком, обеспечивающим благополучие жителей Двора. Все женщины дома, даже и молодые снохи, испытывали слабость к его обаянию.

Сейчас, стоя на мосту, повисшем над бурной рекой, и стараясь защититься от посягательства мужских рук, она все думала: как это матери удалось сразу пронюхать про ее тайную любовь к Рафаэлю?

Когда им исполнилось лет по восемь, мальчишки перестали играть и драться с девчонками. Только некоторые тайком это делали. Рафаэль же бросил общаться с девчонками и того раньше. Как, впрочем, и с мальчишками-сверстниками, к великому огорчению Эзры. Стал в родном Дворе чужаком. Слишком был взрослым душой, чтобы участвовать в ребячьих шалостях, и от зрелых мужчин тоже отличался и избегал их. Мужчины эти были олицетворением страха и все сковывавшей тирании, которая царила и в доме, и вне его и которая возникла давно и укоренялась сотнями лет. Страх был условием выживания, в особенности страх перед чужим и новым. И Рафаэль, бросивший этому страху вызов, отверг и большинство своих двоюродных братьев и сестер. Йегуда с Азури в это не вмешивались. Оба вздохнули с облегчением, убедившись, что парень щедро обеспечивает свою семью, да еще и переложил на себя заботу об отце, вытаскивает его из вечных долгов, так что Элиягу уже и не нужно запускать руку в их казну. Постепенно Рафаэль приучил и дядьев обращаться с собой как с ровней. Азури по-прежнему относился к нему с холодком, но Йегуда в этом особенном парнишке души не чаял.

Только вот на Наджию его чары не действовали, она была к ним не чувствительна. И ее мнение о нем оставалось неизменным. Он опаснее мужлана с кулаками, жулик почище любого подхалима, развратный до мозга костей, пусть и обходителен в обращении. Она, конечно, не осмеливалась сказать ему в открытую, что о нем думает. А все капала этот яд в уши Виктории, пока варила, стирала, кормила грудью очередного младенца. Но Виктория ее не слушала. Она радовалась своей любви к парню, хотя бы потому, что это доказывало ей собственную нормальность. Отец перестал являться во сне, исчезли и сны про семейство Нуну. А еще это была и победа над матерью, потому она держалась за эту свою любовь, пестовала ее и лелеяла. Мирьям она своей тайны не открывала, а уж самому Рафаэлю и подавно. Наоборот, чем сильнее разгоралось чувство, тем больше она его избегала.

Но от матери-то не скроешься. Вот отсюда ее пророческая улыбка в то утро, когда постель Рафаэля осталась пустой. Четыре дня никто ничего о нем не слышал. Сперва поднялась паника. Некто живший на краю их квартала рассказал обитателям Двора, что ночью вскочил от свиста пули. А с другой стороны будто раздался хрип умирающего. Никакого трупа обнаружено не было. Заявлять властям об исчезновении еврея они не стали. Но чем больше рос страх, тем шире расплывалось в улыбке лицо Наджии. С жадным любопытством доброхоты уговаривали отца Рафаэля взломать замок и открыть большой сундук, в котором сын хранил вещи и одежду.

Виктория поднялась на второй этаж. Там на своем коврике сидела Михаль, и, когда молоток стукнул по замку, она гневно пробурчала: «Вот собаки! Вот собаки!» К великому огорчению отца и братьев, никаких сокровищ в сундуке не оказалось, и это еще усилило чувство горечи и утраты. Легкие туфли, костюмы, шелковые рубашки — все было разложено в подвале на нарах как трофеи, которым грош цена.

Когда в подвал ворвался разъяренный Рафаэль, целый и невредимый, оттуда раздались вопли ужаса. Он оттолкнул отца, грубо наорал на рыдающую мать и без всякого сострадания распихал ногами осквернителей сундука. У входа в дом ждал носильщик с ослом.

— Куда ты? — рыдала мать.

— Уезжаю. — Волосы у него были всклокочены, глаза налиты кровью, лицо пылало.

Виктория, стоя на втором этаже, опираясь на перила, почувствовала, как проваливается в бездну, тонет, хотя Рафаэль в этот момент и казался ей уродом, отравой, будто выскочил из смрадной ямы.

— А с лавкой-то что будет? — спросила в отчаянии старшая сестра.

— Продана.

Фигура носильщика скрылась под огромным сундуком. Виктории сверху казалось, что сундук плывет по воздуху, движется сам по себе. А Рафаэль, как фокусник, сзади бросал указания: «Немного левее! Ниже! Еще ниже, чтобы не задеть за носик! Правее!» — и сундук подчинялся, пока не вышел наружу, заслонив собой обалделые лица.

В тот полуденный час Рафаэль покинул свой дом, уехал на телеге в пустыню, в направлении Дамаска. Ему было пятнадцать лет, и у него была певица-любовница.

В подвале вновь воцарился великий голод.

 

Глава 3

На башнях у входа на мост снова сменились флаги, и снова толпа хлынула с переполненного тротуара на проезжую часть дороги. Когда раздались гудки, показалось, что все машины и коляски двинулись вспять, чтобы поиздеваться над теми, кто идет пешим ходом, загнать их обратно на тротуар. И в этой толчее Виктория увидела двух женщин в чадрах, как и она, в абайях из грубой шерсти, какие носят бедняки, и они дали ей понять, что видят, в какой она беде, и тут же прижались к ней сзади, защищая от мужских домогательств. На нее навалился запах их одежды, и их лопотание, и перешептывания, и сдавленные хихиканья. Прижимались они теснее, чем того требовало невинное желание защитить. Глаза Виктории за двойной чадрой уже вылезали из орбит. А что, если это мужчины, переодетые в женщин с целью под шумок потискать женщин или обчистить их карманы? Но очень быстро она поняла, что только горло молоденькой женщины способно издавать такие сдавленные хихиканья. Прижимающиеся к ней упругие груди окончательно сняли все сомнения. Ее бедра, мерзнущие под ледяным ветром с реки, блаженно впитывали в себя тепло назойливых бедер этих женщин, лиц которых она не видела. Дрожь удовольствия пробежала по ее спине, и она покраснела. А те ворковали мягкими голосами. Они уже не пугали ее, не вызывали сопротивления. Запах пота смешался с ароматами духов, которые вобрала в себя ее абайя в другие, лучшие времена. С какой-то самой ей неясной гордостью она сказала себе, что этот ее запах теперь и у молодух в ноздрях. И он сильнее лошадиного смрада и вони, идущей от взбесившейся реки.

И вдруг мысль, что она еще жива и дышит, как-то ее взбодрила, а ведь со Двора уходила полумертвой.

Уже очень давно она не слышала таких нежных слов. Слезы обиды защекотали в горле из-за того, что нечто сильнее ее самой толкает ее подчиниться этим странным прикосновениям, до дна испить первобытное тепло, пусть даже это и тепло женских тел.

— Радость моя, любовь моя, свет очей моих… — вдыхала она сладкий шепот слева, что был мощнее грохота реки.

— Аромат твой, как аромат жасмина в райском саду… — Этот шепот заглушал рев воды.

Эти прикосновения будили и колыхали в ней неведомые доселе чувства, ее охватывала слабость, головокружение, и под чадрой не хватало воздуха. Сбросить же ее с себя она не решалась, только обмахивалась ею дрожащими пальцами, как веером. Молодухам показалось, что она им что-то шепчет, и они стали прижиматься еще сильнее. Виктория кусала губы, чтобы прогнать тьму, которая вокруг нее будто смыкалась. «Оставьте меня в покое!» — чуть не крикнула она в голос, но удержалась. И почему-то стыдно было от сознания, что она вот-вот рухнет из-за простого, обыкновенного голода, уже и мужские щипки нипочем. Когда человек умирает, сказала она себе, какое ему дело до щипков, какое ему дело до голода! Только что смерть убегала от нее на этом мосту, оставляя одни щипки да голод. Перед тем как выйти из дома, она досыта накормила своих малышек Клемантину и Сюзанну и попросила сестру за ними присмотреть — опасалась, как бы про них не забыли, когда забеспокоятся из-за ее долгого отсутствия. Нет отсутствия длиннее смерти, сказала она себе теперь, получив очередной щипок.

Но укусы голода отвлекали от мыслей о смерти. Такого же голода, какой царил в подвале в ту далекую зиму.

Перед Пуримом из Дамаска пришло известие, что Рафаэль и правда путается с той самой певицей. И понеслись злые пересуды, кто, мол, кого там содержит. Одна Азиза не бросила в него камня.

— Он и мужику не позволит кормить себя из милости, а уж чтобы жить у шлюхи на содержании, такого быть не может. Он парень с яйцами!

— Последи за своим языком, женщина! — возмущался Йегуда.

Азиза посмеивалась, будто говорила о веселой забаве:

— Ты, Мирьям, этим бредням не верь! — И, взглянув прямо в глаза своему деверю Азури, добавила: — У Рафаэля и яйца, как у мужчины, и голова мужчины.

Азури отвернулся. Виктории не по себе стало оттого, что дядина жена осмеливается так вот дерзить ее отцу, так его подкусывать. Ждала, что тот осадит ее, а он промолчал. Лишь слегка побледнел и передернулся, будто ему вдруг одежда сделалась тесна. Обычно лишь глянет уничтожающе — и наглец замолчит. А тут затушил сигарету носком ботинка, зажег другую, и показалось, будто он прячется за дымом, плывущим из-под больших усов. Так оно или эдак, но Йегуда с Азури из набожного великодушия снова взялись спасать беспутного отца Рафаэля. С помощью Михали оплатили его долги, сняли и оборудовали для него новую переплетную мастерскую. На сей раз он продержался почти до Тиша бе-ав. И все это время, пока выполнял роль кормильца, слонялся по дому, как арестант, который в ужасе от соседей по камере. И уши его будто вслушивались в звуки иные, далекие. В конце концов он исчез, как исчезал много раз прежде, исчез, как исчез Рафаэль. Сыновья и дочки вновь погрузились во тьму подвала, и Двор словно предал их анафеме: оставшийся всегда расплачивается за того, кто удрал.

Наджия, чувствуя себя человеком, чьи предсказания наконец-то сбылись, все ждала от Виктории слез и рыданий и напророчила дочери, что она кончит тем, что прыгнет за утешением к нему в постель, точно как Нуна Нуну. Ведь неспроста же она избегала нормальных парней, а все пялилась на Рафаэля! А тот взял да и улетучился, как пар из лохани со стиркой, вот! Язык ее молол без устали.

— Еще бы! — говорила она. — Виктория больше со мной на крышу не лазит, потому что все трюки уже изучила.

— Ой, какая же я дура, какая идиотка! — укоряла она себя за то, что только сейчас поняла всю правду. И пока Двор просто игнорировал обитателей подвала, Наджия притащила свою разделочную доску прямо к самому входу в подвал и вдруг превратилась в рачительную хозяйку и стряпуху; привела к этой гигантской доске носильщика с базара, чтобы выкладывал на нее овощи, и виноград, и финики. Словно новая жизнь пульсировала в ее пальцах, когда она потрошила кур, резала рыбу и мариновала бараньи ребрышки, и все это поигрывая плечами и напевая, пока с коврика на втором этаже не раздался наконец гневный окрик Михали:

— Побойся Бога, женщина!

И, будто по слову Михали, из этого подвала, попавшего в осаду сытости и изобилия, вышла безмолвная процессия отощавших существ. Во главе ее шла мать, Ханина, с горшком в руках, а за ней сыновья и дочки, будто принадлежащие к двум разным расам: половина низкорослых, плотных и почти чернокожих — в мать, а половина высоких и светлых — в отца. Наджия поспешила прикрыть мясо и фрукты тонкой тряпицей — в страхе перед дурным глазом, но члены процессии даже взглядом не удостоили эту ее доску, уставленную всякой всячиной; они обогнули Наджию и кучкой уселись у входа в кухню. Ханина встала на колени перед третьей плитой, принадлежащей ее семье, и разожгла под горшком хворост.

Тем временем спор между родителями Мирьям перешел в нешуточную ссору. В тот день многие отправились на встречу с раввином Шимоном Агаси, старцем, которого попросили дать толкование, пусть и запоздалое, восстанию младотурок, засухе, которая длилась уже второй год, принудительной вербовке молодых евреев в ненавистную турецкую армию и вздорожанию цен. Йегуда чуть не задохнулся в давке Главной синагоги, ослаб, слушая это бесконечное толкование. Раввин предостерегал от неблагонравного образа жизни, который проник в еврейскую общину и прогневал Господа. Всю тяжесть этих грехов Йегуда принял на свои хилые плечи. С разбитой душой и болями в груди он вернулся домой, свалился на лежанку и так и лежал с серым лицом, потухшим взглядом и с уксусной примочкой, которую положила ему на лоб Азиза. Еле бормоча себе в бороду, он шепотом позвал Мирьям, заплетавшую косы перед зеркалом, которое держала перед ней Виктория.

— Вот именно про это и говорил великий равин-каббалист.

— Учи со своим каббалистом Тору, а девочку не трогай. Что она тебе такого сделала?

— А ты взгляни на ее платье, у нее вон ноги чуть ли не до коленок голые!

— И из-за этого две зимы нет дождей? Да не смеши ты меня! А ты, что такого преступного сделал ты, что у тебя сердце больное? Уж не будем о другой болезни, которая всего тебя сожрала. У тебя красавица дочка, и если эти идиоты турки тащат наших парней в армию, так точно не из-за платья Мирьям!

— А Эзра? — продолжал страдать Йегуда.

— Господи ты Боже, а он-то чем твоему раввину помешал?

— Рав будто про него и говорил.

— Он учится в школе Альянса, благослови его Бог, — сказала Азиза с гордостью, — единственный ученик во всем переулке.

— Как будто перед собой его и видел! Пейсы сбрил и вместо Торы учит язык богохульников.

— Да их всех просто зависть грызет.

— Женщина! — вскипел Йегуда. — Раввин — он святой человек.

— Упаси меня Боже от таких святых. Иаков из-за засухи послал своих сыновей в Египет. Голод был еще до того, как изобрели французский язык, и перед тем, как создали Альянс. Люди помирали с голоду, еще когда женщины одевались во все черное, как бедуинки. Скажи своему раввину, пусть займется молитвами, а нас оставит в покое.

— Ну, говори с женщинами! — вздохнул Йегуда.

Азиза вспыхнула. Еле-еле сдерживалась, чтобы его не оскорбить.

— Ну поглядите, кто о женщинах-то заговорил!

Его уже заливал холодный пот, и давление в груди нарастало, он старался успокоиться и поступить с ней по справедливости, думать про ее преданность и нежность, но помнил только собственное мужское бессилие и ее шуточки на этот счет. И в нем взыграла злость.

— Убирайся! — крикнул ей задыхаясь.

Она передернула плечами и усмехнулась. И из-за полноты оперлась руками, когда вставала с циновки. Здоровая была, с крепким аппетитом и знала, что все еще красива в глазах мужчин.

— Осталось немножко кахи, пойду разогрею тебе штучку.

— Не нужно мне от тебя никаких кахи.

— Ох ты Боже мой! — надула она щеки. — А ты, Эзра, хочешь?

Эзра спускался по лестнице, рассеянно уплетая промасленную кахи, на которой переливались крошечными алмазиками крупинки сахара. С тех пор как уехал Рафаэль, Двор для него стал пустыней. При виде своей двоюродной родни, сгрудившейся у входа в кухню, он в переулок идти передумал, а, усевшись возле этой будто окаменевшей группы, весело заулыбался:

— Ну, кому слабо куснуть?

Глаза их блеснули, но не вызвался никто, потому что Эзра еще не назначил цену. Они с пеленок знали, что на все своя цена. Двое мальчишек готовы были за кусочек сладкой, промасленной кахи дать Эзре потянуть себя за ухо или десять раз прокатить его на спине по всему двору. Несколько недель назад, когда дули сумасшедшие ветры, Ашер перепрыгнул над пропастью их переулка — с крыши дома Шауля-Лоточника на крышу дома Кривого Кадури — все за тарелку кубэ. По их понятиям, Эзра был не садист, а просто человек, у которого всего вдоволь, — таким все прощается, лишь бы цену назвали заранее. Эзра сгреб руками головки двух детишек, тех, кто поближе к нему:

— Кому слабо забраться в комнату к Нуне Нуну и лежать у нее под кроватью, пока не увидит, кто на нее залез? — А пальцы все держали над их черными чубами кахи, источавшую сладчайший аромат.

Дети сглотнули слюну.

— А кахи? — уточнил низкорослый смуглый Ашер.

— Вся будет твоя, целиком.

— Давай сейчас.

— Нашел дурака!

Сделка не состоялась, и удовольствия ни одна сторона не получила, ни голодные дети, ни Эзра, который стоял и пустыми глазами обозревал скучный Двор. Без всякого вдохновения он доел свою кахи, уже показавшуюся ему совершенно безвкусной. Самый младший набросился на его пустую руку и стал жадно облизывать пальцы, покрытые сладким соком, даже кожу между ними не забыл, даже все, что под ногтями. Эзра от отвращения усмехнулся смущенно, как человек из-за собаки, которая онанирует, обхватив его ногу.

— Что варит тетя? — спросил он без всякого любопытства.

Они молча переглянулись, как люди, давшие клятву молчания.

— Я не чувствую никакой еды в горшке.

— Там чечевица и рис и даже кунжутовое масло, — похвастался высокий светлокожий брат.

Братья и сестры, сдвинувшись, сомкнули ряд, заслоняя спину матери и горшок. Эзре ничего бы не стоило, прорвав эту стену, добраться до горшка, ведь детей этих мог обидеть кто угодно. Но глаза их вспыхнули таким вызовом, что он отступил.

— Небось варят воду с горсткой червивого риса, — сказала стоящая в аксадре Мирьям. — Повернись, теперь я тебя причешу и заплету тебе косы. Не стоило ему сбегать с той бабой.

Виктория, кивнув головой, отдала ее в преданные руки Мирьям. И закрыла глаза, и произнесла как священный припев:

— Да, не стоило…

— Они перепрыгивают по крыше к дому Нуну и пробираются там в кладовку. Мама говорит, что только она отвернется, как они и из наших кастрюль воруют.

И снова грешные мысли закрутились в голове у Виктории. Мудрая у них бабушка Михаль, и Двор относится к ней с почтением. Когда взрослые и дети клянутся ее именем, рушатся стены лжи. И вот ведь крикнула она «Хватит вам!», когда до нее донесся предсмертный писк крысы, попавшейся в расставленную Рафаэлем мышеловку. Когда крыса укусила за нос одного из младенцев, весь Двор всполошился. Семейство десятками лет жило в сообществе с крысами. Грызуны воровали у них драгоценную пищу, а они в ответ испытывали мстительную радость при виде того, как тельце разбойника мотается в клыках у кошки. Но история с младенцем вызвала ужас. Рафаэль тут же поставил мышеловку, и, когда среди ночи пружина с громким щелчком сработала, даже мужчины выскочили прямо в трусах и встали рядом с женщинами и детьми — поглазеть на клубочек серого ужаса, сжавшегося в углу мышеловки. Рафаэль вскипятил воду, туда ее плеснул, и дети громко завизжали от радости.

— Нет! — закричала бабушка Михаль и, держась за перила, приподнялась со своего коврика. — Начнем с крыс, а кто скажет, где остановиться? Господь создал змей и кошек, им и положено их пожирать. Чур на вас, нельзя смеяться, когда слышишь такой жуткий писк!

Крысу эти увещевания не спасли. Ее трупик был выброшен в мусор, а мышеловку закинули на какую-то полку и там позабыли. Через несколько месяцев в дом Нуну была вызвана гадалка Джамила, которая еще и снимает порчу, и служит плакальщицей, свахой и повитухой — по надобности. У Абдаллы целых два дня не отходила моча, и он просил и умолял:

— Господи Боже, Ты создал реки и моря, ну что для Тебя, вездесущего, капелька мочи?

Зять его, имени которого никто в переулке не помнил, преданно за ним ухаживал, держал между его расставленных ног горшок и умолял и упрашивал сдавленным голосом:

— Ну, дядя, ну попробуй! Ты, наверно, боишься, что будет больно. А может, это только первые капельки трудно выдавить!

Хана, сестра Абдаллы, не сомневалась, что все от порчи, наведенной изгнанной из дому невесткой. Напрасно Нуна смазывала отцовский живот разогретым жиром. Абдалла рычал, и Нуна горько плакала, а зять стоял с пустым горшком в руках и не знал, что и делать. Тогда Нуна решила выдоить отца, как козу, и отец ее орал, и в горшок капала подозрительная жидкость.

— Кара египетская, — вопил он, — кровь!

Тогда сестра его и служанки-курдки обыскали все углы в доме, и точно: под кроватью больного обнаружили мышеловку, от которой шел смрад смерти.

— Ну я ж вам говорила! — вскричала Хана. — Я ж вам говорила! — И тут же была вызвана Джамила, чтобы справилась с порчей, и она постановила эту мышеловку сжечь на костре из ствола пальмы, что росла из дыры в крыше и эту крышу прикрывала. Золу от деревянных частей мышеловки она высыпала в выгребную яму, а покореженную проволоку унесла с собой, пообещав закинуть ее в дверь отверженной жены. Абдалла выздоровел и через несколько дней уже смог закатить пир и изображать там, какое было выражение лица у зятя, когда тот держал горшок между его ногами.

— Ну, честное слово, такие мужчины — благословение Божье, это ж надо, какое сердце!

Обитатели дома Эзру не ругали, хотя и не могли понять, зачем он такое вытворил. Логичное объяснение поступков не обязательно. Бесы и привидения, дурной глаз и вещие сны, ведьмачество и чудеса — все было делом привычным.

Когда горшок в кухне пробудился к жизни и его крышка зазвенела, как взбесившиеся музыкальные тарелки, Ханина встала, обмотала его тряпицей, подняла и молча повела своих детей прочь от закопченного кухонного входа, пока не исчезла в сумрачном кратере подвала. И в кухне осталась Наджия, которая резала помидоры, проливая их кровь на своей доске, да Эзра, вытирающий липкие руки о штанину. И лица у них были пустые, как у актеров, лишившихся зрителей.

А Виктория, волосы которой Мирьям заплела в виде двух черных змей, поражалась, почему же смолчала бабушка Михаль, ну почему!

 

Глава 4

Лицо Виктории было скрыто от глаз молодух черными чадрами, и что творилось в ее душе, им было неведомо. Ее тело, спрятанное под абайей, не отреагировало даже тогда, когда в ней поднялась буря, они же оттого, что ими пренебрегают, начали мстительно пинать ее коленками, щипать ей грудь и попу, пока не растратили всю злость. И тогда перестали дергать ее глухую, будто из камня высеченную, шелковую абайю, движущуюся, как черная темница без единого оконца, из которой — ни звука, и при прикосновении она холодна, как смерть. Прижавшись друг к дружке, они попытались отодвинуться от нее и сбежать, но бурный людской поток силой прибивал их к ней, и они отчаянно боролись с ним, как с водоворотом, но снова и снова натыкались на тот же ходячий труп, и ужас от этого их брал не меньше, чем страх свалиться в пучину вод.

Не знали они, что, когда улеглось головокружение, растаяло и прежнее сопротивление, и Виктория уже отдавалась неге тепла, которой вначале стеснялась, что в конце она почти желала их прикосновений. И все же когда они от нее отстали, она испытала облегчение. Ее пугали эти новые для нее ощущения, Бог знает куда они могут завести! И потому она не пожалела, что упустила возможность испытать их до конца. Когда она почувствовала, что они боятся ее и сторонятся, ее охватил страх — а вдруг начнут колоть ее иголками или сорвут абайю, и она окажется единственной открытой для всех глаз женщиной, которая без мужчины идет в толпе искателей легкой добычи. Идет в этом своем затрапезном платье, заляпанном детскими срыгиваниями и брызгами с плиты, платье, в котором сбежала со Двора. Закусив губу, она изо всех сил вцепилась в перила моста и не сдавалась даже тогда, когда руки ее ослабли. Всего несколько секунд потребовалось на то, чтобы людской поток смыл перепуганных девиц. Она стукнулась о перила, кто-то долбанул ее коленом, чья-то рука ухватилась за абайю, и она еле сдержала крик, когда мужские пальцы ущипнули ее за грудь, но молодухи исчезли, и она, отпустив перила, двинулась с толпой. На нее навалилось дикое бессилие и усталость, и снова пришло безразличие, но кроме бессилия, голода и унижения ее терзал мучительный вопрос: что делать, когда мост будет пройден? Женщина, идущая в одиночку, должна остерегаться, как бы кто не учуял, что она ходит по кругу. Викторию с самого рождения учили, что, когда ты на людях, непременно покажи, что маршрут у тебя ясный, а то еще подумают, что ты болтаешься просто так, в поисках запретных приключений. Правила учат, что женщина в шелковой абайе, вроде нее сейчас, должна двигаться как автомат без души, без желаний сердечных — и так, пока не доберется туда, куда шла. Если вдруг остановишься посреди моста и двинешься обратно, тут же сыщется добрячок, который заявит громко: «Я и есть тот мужчина, за кем ты охотишься».

А мутные воды Тигра бесновались, как песчаный смерч, сотрясающий крыши городских домов. Ярость реки наводила ужас. Ей вдруг показалось, что вода как раз стоит на месте, а бурлящий поток — это она, толпа и мост. Потом все вылетело у нее из головы, когда на полдороге к мосту она увидела человека, которого люди по злобе столкнули с переполненного тротуара на мостовую. Он все пытался вернуться на тротуар, но жестокие руки и ноги с хохотом выпихивали его обратно, к рычащим моторам и скачущим лошадям, и он бежал и раскрытым ртом ловил воздух, пока не сдался и не отказался от попыток вернуться в толпу, его изрыгнувшую. Перед ним мчалась тяжелая, груженная ящиками телега, и босой кучер, держа лошадей под уздцы, бежал перед ней. А позади ехала карета с седоками, блестящая, с откинутым кожаным верхом, и люди в ней напряженно улыбались с высоты своих прыгающих сидений, а кучер бежал впереди и изо всех сил старался успокоить и их и коняг. И потому Маатук Нуну вынужден был скакать в диком темпе, задаваемом спереди и сзади, телегой и каретой, и с него даже и на этом ледяном ветру градом катил пот. Несмотря на богатство, нежданно-негаданно ему привалившее, одевался он в традиционную одежду, и сейчас этот роскошный кафтан его стеснял, да так, что пришлось скинуть плащ из верблюжьей шерсти и перебросить его через плечо, как полотенце после купания. Горб на спине торчал всем напоказ позорным клеймом, будящим в людях темные страсти. Он и в детстве-то не участвовал в беготне ребятишек их переулка. А теперь вот скакал по мосту, смешно размахивая руками, как неуклюжая курица, силящаяся взлететь. От страха за Маатука Нуну Виктория позабыла про собственные беды. В этом городе плоских крыш он был темным пятном, о котором следовало бы молчать. Многим было удобно вообще не замечать его существования. Были и такие, кто называл его «сатаной». Возможно, у обитателей суровой пустыни этот закон укоренился издавна: жестокость к отличному, к пораженному увечьем, к животным, не выполняющим своих обязанностей, как положено. Коня, который в поездке поскользнулся и захромал, возница стегал кнутом до крови. Дети издевались над кошками и преследовали беспомощных стариков. Подростки выходили погоняться за душевнобольными; а те, вопя от боли, спасались от своих преследователей или же стояли и хохотали дурацким смехом под градом мусора и камней, которыми их забрасывали. Человека, оступившегося в дождь и шлепнувшегося лицом в лужу, ждали скорее насмешливые лица, чем руки, протянутые для помощи. Виктория понимала, что фигура этого подпрыгивающего горбуна даст взвинченной толпе ту разрядку, которая нужна для выхода ее темных страстей. По испугу в глазах Маатука было видно, что он и сам прекрасно сознает, что вот-вот пробудит дьявола, засевшего в их сердцах. Люди ухмылялись, и хохотали, и грубо орали: «Беги, отцом проклятый, беги!» Кучер, мчащийся перед каретой, просвистел над его головой хлыстом в зеленых бусинах, и толпа взвыла. В стране, где правит тирания, нет тирана страшнее толпы. Те, кто подобрей, притихли, у них смелости не хватало протянуть руку и поднять беднягу на тротуар. Красные шлепанцы Маатука Нуну щелкали, как языки. Было видно, что он, несмотря ни на что, из последних сил пытается сохранить достоинство. Однако подобным созданиям гордость и самоуважение иметь не положено. В глазах толпы такая гордость — просто надувательство, особенно если она мешает представлению. Маатук поскользнулся, и на минуту показалось, что вот-вот он, этот горбун, рухнет и поползет на четвереньках. Хохот толпы заглушил даже рев реки. Кнут кучера просвистел снова, на сей раз он хлестнул по плащу, перекинутому через измученное плечо, и запутался в его полах. Будто ящерица, которая в минуту опасности сбрасывает хвост, скинул Маатук Нуну свой плащ, отчаянным прыжком добрался до ехавшей перед ним телеги и ухватился за нее сзади. Виктория едва успела заметить, что телега эта тянет его, как растерзанный мешок, и потом он растворился в хохочущей толпе.

И этого вот мужчину Наджия много лет назад наметила ей в суженые! Его мать, может получив какой-то намек, отрядила к ним Джамилу, и та пришла во Двор, расфуфыренная, размалеванная и улыбающаяся, как оно и положено свахе. Сперва они решили, что она постучалась в дверь по ошибке. Такая была смешная в своем широченном цветастом платье, видно полученном за услуги от какой-то толстухи. К тому времени была она уже вся высохшая, в ней не было ни капли свежести, и потому выкрашенные хной ступни ее ног и намазанные чем-то ржавым губы выглядели комично. Щеки из-за отсутствия зубов ввалились, и от этого резко выделялись синие точки татуировки на подбородке. Она уселась, расставив ноги, с вызывающим видом дешевой шлюхи, закурила вонючую сигарету и хриплым голосом приказала поживее поставить на огонь чайник. Йегуда, который из-за болезни оказался в тот день дома, тут же удалился в аксадру — из отвращения к ее подведенным углем глазам, стреляющим во всех направлениях.

— Дайте ей чего-нибудь поесть и попить и пусть убирается! — процедил он сквозь зубы и обмахнул бледное лицо тяжелым веером.

Но Джамила не обиделась. Ведь право на обиды — привилегия баловней судьбы. Ее костлявые колени двигались, как ручки кузнечного меха, и платье рассыпало в летнем воздухе красные цветы.

— Как увижу тебя, так на душе и посветлеет, — льстиво сказала она ему.

Зато Азиза встретила ее приветливо:

— Чтоб ты ослепла, кто тебя звал-то?

И уже сгрудились перед ней девицы и женщины, знакомые с ее грубым языком, каркающим на крышах всего переулка.

— Да разве в гостеприимный дом вроде дома Михали требуется особое приглашение? — ответила она. — А девушки-то ваши, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, вон как подросли! Попки так и просятся, чтоб их погладили, и грудки налились для младенцев. Щечки, как персидские яблочки, и животики, слава тебе Господи, приглашают мужчин, чтобы их подробили.

— Заткнись ты! — одернула ее Азиза, то ли со смехом, то ли с обидой. — Наши девочки не нуждаются в товарах от таких свах, как ты!

— А вот представь, что жемчужину можно и в золе сыскать. Почему бы и нет. Все в руках Божьих. Рот-то у меня пересох, а чаю все не дождусь.

— Виктория, попотчуй гостью!

Женщины с изумлением обернулись на Наджию, которая кормила грудью последнего младенца. Виктория покраснела. Она поняла, что мать неспроста к ней обратилась. Гостья, которая до этого момента казалась мерзкой, теперь пробудила ужас.

— Слышала, что мать-то говорит, а, сладкая моя? — прощебетала Джамила и внимательно оглядела девушку — ее плечи, грудь, живот, бедра. — Чайник на столе, а огонь развести не трудно. Знала бы ты, какое я тебе принесла известие, красавица ты моя!

Виктория убежала в застекленную комнату и в духоте этой запертой комнаты услышала улюлюканья, которыми разразился Двор, когда выяснилось, что известие, принесенное свахой, — от Уродца. Несколько часов просидела она в этой комнате, потея, но отказываясь открыть дверь, пока Михаль ее не отругала и не приказала выйти наружу. Все это, сказала Михаль, только дурацкая игра, которую выдумали от слабоумия.

Маатук Нуну холостяком не остался. К тому времени, как она вышла замуж, он и сам уже был женат и окружен детьми, которые о нем заботились. В ее свадебный вечер он проковылял по переулку в своем единственном субботнем кафтане, вошел и сел среди мужчин. Это была очень скромная свадьба, в общем-то свадьба бедняцкая, потому что играли ее в один из худших периодов в делах ее отца. Но Виктория в ту ночь так была растревожена, так взволнована, что на разные мелочи и внимания не обратила. Почти и не заметила, кто почтил ее свадьбу своим присутствием. Впрочем, в ту ночь Маатуку Нуну не так уж далеко было дойти до их дома. Комнату себе он снял в конце их переулка и поселился в ней со своей женой, матерью и детьми. Кормился он от маленькой продуктовой лавчонки, которую устроил в том же доме и от входа в которую просматривалась дверь дома его отца. Из этой лавчонки неслись запахи халвы, простого мыла, липких конфет, керосина, крысиного помета и хны, и она была предназначена для удовлетворения скудных нужд бедняков переулка. Иногда у него покупали и курдки-служанки его отца, те, что нянчили его, когда он был младенцем, и когда они входили в лавку, то говорили тихо и стояли потупившись, а он их обслуживал, не моргнув глазом, не обвешивая и не завышая цену. В часы, когда зной опускал на переулок томную одурь, все его обитатели скрывались в тени своих домов и только мухи жужжали, как злые духи, Маатук садился у входа в свою лавчонку и смотрел на обитую мощными гвоздями дверь отцовского дома, ту самую дверь в изобилие, из которой их с матерью изгнали, когда он был еще младенцем. Ни разу никому не открыл он того, что на сердце, и мать тоже все держала в себе до дня своей смерти. Иногда покупатели пытались его разговорить, но он смотрел на них невыразительно и изливать душу не спешил. Эти-то вот покупатели и распустили слухи про злобу и ненависть и всякие темные умыслы, что якобы у него на уме. Ведь не зря же, говорили они, устроил он себе лавку прямо перед домом отца, и это после того, как с детства был от него отлучен. Когда хоронили его мать, за гробом шли только он, жена его да дети. Отец с утра пораньше уехал из дома на своей белой кобыле, украшенной яркой бахромой, и это при том, что покойница все еще была ему законной женой, с которой он развестись не удосужился. И когда Маатук сидел по матери шиву, никто от него и слова не услышал ни про отца, ни про сестру, которые все дни траура провели у себя за тяжелой запертой дверью, и незаметно было, чтобы как-то поменяли привычный ход своей жизни. По окончании шивы Маатук открыл свою лавчонку и снова глядел на отцовскую дверь и молчал. Было ощущение, что он терпеливо чего-то дожидается, может, самой судьбы.

Рафаэль против Маатука Нуну… Неужели и сегодня закрылась бы в застекленной комнате, угрожая, что не выйдет из нее, пока не умрет с голоду, — как сделала в тот раз? Урод разбогател и преуспел и сегодня живет и здравствует, а Рафаэль-то уже наверняка Богу душу отдал. Да, и сегодня сделала бы то же самое. Идиотка, издевалась она над собой и сама не знала, смеяться ей или плакать, когда поняла, что все еще любит умирающего, а то уже и мертвого развратника и предпочитает его уроду, который все эти годы оказывал ей особые благодеяния и даже более того. И чего он потерял на этом шатком мосту? Люди еще помнили Великое наводнение, случившееся перед Великой войной, как оно затопило целые кварталы и порушило дома, и до нынешнего наводнения больше подобного ему не было; это первое испытание для нового моста, построенного англичанами, перехватившими город у турок. Хотя сейчас Маатук сидит в своем кабинете и у него собственный счетовод и помощник, про уродство свое он не забыл. Есть вещи, которые за деньги из памяти не сотрешь, сказала себе Виктория. Лучше бы ей не видеть, как они тут над ним издеваются. Его неизменное молчание в те горькие дни вселило в нее какое-то к нему уважение. И тяжко ей теперь видеть, как он хватается сзади за телегу и она тянет его за собой, точно тряпку рваную, под хохот толпы! Она кусала скрытые за двойной чадрой губы и все спрашивала себя: за что?

 

Глава 5

Мирьям подмигнула Виктории, показывая на детскую попку Тойи, которая задом наперед очень серьезно двигалась к ним по крыше и концом обугленной палки чертила черные квадраты для классиков. Она была моложе их всего на год, но росточком не вышла и выглядела лет на восемь. И голосок у нее был тонкий и мелодичный и очень подходил к миниатюрной фигурке. Квадраты она нарисовала такие крупные, что девчонки пятились и пятились, пока не уперлись спинами в витую железную перегородку, отделявшую их крышу от крыши семейства Нуну. Мирьям, не удержавшись, ущипнула эту маленькую, выпуклую под платьем попку. Тойя вскинулась, погрозила обугленной палкой, мол, как стукнет Мирьям по голове! И они втроем подняли дикий ор.

— Что это у нас нынче за праздник? — добродушно прикрикнул на них Абдалла Нуну. — А ну, брысь с крыши!

— Да мы просто играем, дядя, — ответила Мирьям.

— Тогда играйте тихо, — сказал он и ласково взглянул на свежие ветви пальмы. И чувственно касаясь пальцами, погладил пробившийся сквозь крышу шершавый ствол.

Его зять рядом опылял пальму пыльцой цветка с еще не распустившимся желтым бутоном.

— Погляди, сколько гроздьев будет в этом году! — вскричал зять, жаждущий проявить свое рвение. — Погляди сколько!

— Да вижу я, вижу, — охладил его пыл тесть: он боялся сглаза.

То было весеннее утро, из тех, от которых светлеет на душе и что следуют за прошедшей ночной пыльной бурей. Небо было глубокое и синее, сиянье лучей веселило Виктории душу, и она жадно пила этот прозрачный воздух. Сердце стучало от собственной радости и от красоты птиц, мельканья их крыльев в прозрачном небе. Она с нетерпением ждала, когда Тойя кончит рисовать, потому что уже не могла сдержать бурю чувств и энергию, которые ею овладели. В руках вместо камушка была сухая персиковая косточка, и она нацелилась первой запрыгнуть на черные квадратики, уже почти дорисованные на полу, с которого они перед этим смели пыль, нанесенную вчерашней бурей.

И тут снизу раздался пронзительный крик Наджии:

— Брось прятаться, Виктория, все равно не отвертишься! Я на дармоедов твоего отца ишачить не буду! Тоже мне гости! Жрут, пока брюхо не лопнет. Нет у меня на это сил!

Виктория сразу взглянула на попку Тойи. Девчонка или не услышала, или сделала вид, что не слышит, хотя и была первой среди «дармоедов», о которых кричала мать. Мирьям посмотрела вниз.

— Во Дворе, кормит грудью Саламана, — сообщила она Виктории. — Так и хочется бухнуть ей кувшин на голову. Я бы Богу молилась, чтобы сделал меня сиротой.

— Эй, злючка, так говорить некрасиво! — бросил Абдалла через железную перегородку.

— Прямо не понимаю, как у нее такие красивые детки получаются, — удивленно сказала Мирьям.

— А потому что она и сама была красивой, — объяснил невидимка Абдалла. — Ты приглядись. Было время, когда она была красавицей.

Мирьям отошла в дальний конец крыши, чтобы сосед не услышал. И шепнула хриплым от волнения голосом:

— Тойя, иди сюда!

Тойя выпрямилась и подошла с послушанием бедной родственницы. Все с той же обугленной палкой в руках она стояла перед Мирьям и выводила на красной пыли правильные круги.

— А ты когда родишь? — спросила Мирьям.

Головы трех девочек склонились, сблизились и стали похожи на лепестки черного цветка.

Тойя снисходительно усмехнулась:

— Да как я могу забеременеть, если у меня еще и месячных нету!

Мирьям не понравилось, что кто-то понимает в этих делах больше нее, и она недоверчиво взглянула в Тойино личико:

— А это при чем?

— Так сказала мама, — ответила та, — и женщина, которая готовила мое тело к Дагуру, тоже поклялась, что так все и будет.

Мирьям и сама не больно-то во всем разбиралась.

— Никто не знает, что у вас там творится! — с упреком сказала она.

Тойя опустила голову. Готова была открыть все секреты, только попроси.

— А я не знаю, что про нас говорят.

— Рассказывают, что между Дагуром и твоей матерью был договор. Из-за того что у тебя нет отца и вы бедные, она ему разрешила на тебе жениться и взять к себе жить, но при условии, что он это сувать не станет, пока не придут месячные.

— Это правда, они договорились, — согласилась Тойя легко и по-деловому.

Виктории показалось, что любопытство еще не повод так вот расспрашивать девочку.

— Но он ведь слово не сдержал, правда? Ну скажи, скажи! — приставала Мирьям.

Тойя улыбнулась. Расспросы Мирьям ее не сердили, она понимала, что той интересно — а ведь она старшая, — и была рада угодить этой славной девочке.

— Нет. Не сдержал… — прошептала она.

Мирьям зажмурилась:

— Так что, он так вот и вставляет тебе внутрь?

Лицо Тойи зарделось.

— Ага, вставляет.

Виктория чуть не потеряла сознание. Возбужденный голос Мирьям жег уши, как раскаленные угли. И ей странно было, что Тойя по-прежнему весела и спокойна.

— Убейте меня, если я что понимаю! — вскричала Мирьям. — Так чего ж он обещал, что не будет?

— Это не из-за беременности и детишек. Просто у таких маленьких девочек, как я, вообще все маленькое. И у тебя так, и у Виктории. И если мужчина вскочит, так может много чего порвать. Это очень опасно.

Мирьям изумленно ее разглядывала.

— А Дагур вскакивает и у тебя ничего не порвалось?

— Вначале было жутко больно, но сейчас… — сказала малышка с торжествующим видом и расплылась в безмолвной улыбке.

— Поди сюда, — шепнула Мирьям и обхватила ее за плечи. — Ты мне объясни…

Над железной перегородкой возникла голова Абдаллы в красной феске.

— Девочки, — позвал он, и черный цветок в страхе раскрылся, и три личика разом на него обернулись. — С вашей крыши видно ту сторону. Проверьте-ка, правда, что река плотину прорвала и дома рушатся? Нуна тут вся дрожит от ужаса, и сестра тоже сводит нас с ума своими страхами. — Сам он был безмятежен и спокоен, как всегда. — Поднимись-ка на эту лежанку да проверь, — ласково подтолкнул он застывшую от страха Мирьям.

Мирьям послушно приставила руку козырьком к глазам и огляделась вокруг:

— Нет, вроде все нормально. Много воды блестит, но дома на месте.

— Ну, что я тебе сказал, моя кошечка! — крикнул Абдалла кому-то через плечо. Феска скрылась за перегородкой, но голос продолжал басить, весело и бодро разносясь по всем крышам. — Верь отцу, когда он тебе говорит! А ты куда запропастился вместе с моим кальяном? Услышал, видите ли, про наводнение и сразу скис?

Три девочки, подбодренные веселым тоном соседа, осмелели и повернулись к витой железной перегородке. Там сидела Нуна Нуну, отдыхала в бархатном кресле, вынесенном на теплое солнышко одной из служанок-курдок. Подле нее, на подносе, лежали сочные салатные листья и сушеные финики. Увидя девочек, она ласково им улыбнулась, хотя с лица не сошел еще испуг. Была в ней какая-то необычайная красота, сродни красоте звезд и птиц, недоступная ни для них, ни для голода, ни для войн. Они оглядывали ее со страхом и благоговением, не пропуская ни башмачков, украшенных дорогими каменьями, ни платья, облегающего ее стройную фигурку, ни локонов, струящихся по хрупким плечам. И их уши пытались уловить звуки ее нежного голоса. Абдалла поглядел на нее с восхищением, полным радостной гордости, и снова раздался его приятный бас.

— Чтоб тебе лопнуть, чего ты там закопался? — крикнул он и отпихнул носком башмака желтый бутон цветка.

Зять, низенький, проворный взлетел по ступенькам вверх, обхватив дымящийся кальян, будто это свиток Торы, но вместо того, чтобы поставить его у ног тестя и отступить назад, как бы сделал покорный слуга, он вложил трубку и мундштук тестю в руки и в обнимку с пузырящимся кальяном стал кружить следом за Абдаллой вокруг пальмы, а тот шагал впереди, выпуская из-под усов прозрачный дым. Виктория закусила губу и отпрянула. Это ведь не просто унижение. Абдалла выдрессировал своего зятя так, что тот стал как животное. Перед тем как отвернуться, она успела заметить веселую улыбку на губах Нуны и то, как еще больше потемнело и без того темное лицо ее низкорослого мужа, старавшегося двигаться так, чтобы не слишком натягивать трубку.

— Виктория! — снова завопил голос Наджии с наполненного тенями Двора. — Мясо тухнет, а рыбу кошки вот-вот растащат. Чем тогда твой отец накормит обжор, которых созвал на ужин?

— Да не слушай ты ее! — Мирьям подстрекала ее к бунту.

Но Виктория уже двинулась к лестнице.

— А как же классики? — возмутилась Мирьям.

— Мне варить нужно, — отвечала Виктория. — Тойя, может, спустишься помочь?

Но девочка боялась возникать во Дворе, пока Дагур не встанет и не защитит ее от своей сестры Наджии.

— Да нет, я лучше на крыше побуду! — извиняющимся голосом сказала она, дернулась и как-то вдруг сникла.

— Ты чего так передергиваешься? — удивленно спросила Виктория.

— Умираю пи сать, а в уборную из-за твоей матери спускаться боюсь. Мне немножко больно, когда пи сать хочется. С тех пор как твой дядя Дагур стал со мной играть, я очень часто бегаю.

— Пописай прямо здесь, на крыше, — предложила Мирьям.

— А если сосед подсмотрит? — плаксиво спросила девочка.

— Он сейчас курит. Да писай же, дурашка, — уговаривала ее Мирьям с трогательной материнской заботой.

Тойя спустила трусики и присела на корточки. Виктория застыла на месте. И они с Мирьям уставились на нее, будто думали увидеть у девочки, познавшей мужчину, нечто невероятное.

Перед тем как пойти вниз, Виктория украдкой бросила взгляд на соседскую крышу. Нуна все еще сидела в своем кресле, а ее отец продолжал радостно описывать круги вокруг пальмы, и зять — следом за ним. Голос у Абдаллы был нежный, как колыбельная.

— Улыбнись, радость моя. Слышала, что сказали девочки из Дома Михали? Наводнение далеко, и дом у твоего отца крепкий. И если что-то случится ночью, твой отец вынесет тебя на плечах вместе с детьми. — И, поскребя подбородок мундштуком кальяна, добавил: — А если ты все же боишься, так мы можем уйти к Хане.

Виктории казалось непостижимым, что такое небесное создание, как Нуна, под надежным крылом такого отца может бояться какого-то там наводнения. Она спустилась по лестнице и на цыпочках прошла мимо коврика, стараясь не потревожить дремлющую Михаль. Из каморки, где вместо двери висел кусок мешковины, зевая и запустив пальцы в космы, вышел Дагур. Взгляд его упал на сестру с младенцем на груди, и он фыркнул, скривившись, как клоун. Наджия беззвучно его обругала, а Азиза даже не потрудилась сдержать смех. Виктория села возле разделочной доски и подумала, что некрасиво Азизе так вот смеяться. Огромный живот дядиной жены и ее тяжелые груди просто сотрясались от хохота. Музыкант пришел в восторг или сделал вид, что восторгается ее тучностью, и Азиза тут же попалась на удочку опытного мужчины. От ее заливистого смеха Виктории стало еще тошнее, чем от взглядов Абдаллы на Нуну.

— А ты берегись! — дергалась толстуха от хохота. — Ведьмочки вроде Тойи иногда хоронят своих муженьков еще до того, как у них грудки проклюнутся!

В жилах Дагура струилась весна, и он не скрывал своего счастья.

— Да это же благословение Божье, так распрощаться с миром, мать Эзры! — Он обожал перченые разговоры.

От столь явного его сластолюбия живот Азизы затрясся еще сильнее — подумать только, такая крошка, а что с ним сотворила! Но он уже прикусил язык и радовался про себя. В своих похождениях он познал немало женщин, и они по части разнузданности могли бы Тойю за пояс заткнуть. Но ни одна не умела так нежно покусывать, с таким детским бесстыдством усаживаться голышом к нему на колени.

— А вдруг жизнь окажется долгой…

— У кого, у меня или у нее? — спросил он и, плеснув воды из ведра, ополоснул лицо.

Из желоба с питьевой водой выскочила мышь и вскинула маленькую головку, робко прикидывая, куда бежать. Дагуру было любопытно, сумеет ли мышь добежать до конца Двора. А Азиза с Наджией и Викторией напряженно следили за взглядом Дагура. Храбрая мышь не только целехонькой пересекла Двор, но и изловчилась ускользнуть от двух наглых петухов и скорой на расправу кошки и выскочила в переулок.

Виктория заметила, что в этом стареющем мужчине что-то сильно раздражает Азизу, до того раздражает, что она уже и ехидничает не с обычным своим добродушием, да и улыбки какие-то деланые.

— Тойя, она вроде Нуны Нуну, из железа скроена. И ты, Дагур, не смотри, что она на вид хрупкая. Такие шлюшки доживают до глубокой старости, не хуже кое-кого из знакомых нам святош.

У Виктории сжалось горло. Это впервые кто-то во Дворе так прошелся насчет Михали. Как же это Азиза, такая приятная и добродушная, вдруг, у нее на глазах превращается в ведьму?

Дагур, прошедший огонь, воду и медные трубы, сразу смекнул, что разговор принимает нежелательный оборот и стоит его прекратить.

— Девочка и канун веселят жизнь, и я говорю, спасибо тебе, Господи, за каждый день, в который Ты мне их даешь.

— Разница только в том, что канун не забеременеет, не превратит твою старость в ад кромешный с воплями и дерьмом.

Пытаясь как-то отвлечь женщину, так вдруг почему-то озлобившуюся, он вскричал:

— Не приведи Боже! — будто в ужасе перед небесами. И потом, с искренней заботой: — Что с тобой, мать Эзры?

А она отвернулась и промолчала. У Дагура по части женщин глаз наметанный, не хотелось, чтобы он заметил, как ее обдало жаром. Она ведь Наджии почти ровесница, и та все еще рожает младенцев, а у нее эти жуткие приливы, вестники менопаузы. Хорошо, что хоть Азури дома нету. Как страшно, что он про это узнает и окажется, что она в чем-то недотягивает. Всегда она считала себя женщиной желанной, и вот тебе! И на ухо уже туговата, и два коренных зуба раньше времени испортились, так что пришлось их тайком вырвать. Ее злило, что у Наджии тело не гнется под грузом лет, все еще цветет и плодоносит, а она рушится изнутри. Может, что-то от хворей Йегуды к ней пристало? Музыкант, он хоть и не в себе из-за своего воробышка, а шнырять глазами по женскому телу пока не отвык. А потому с этими разговорами лучше кончать. И снова лицо вспыхнуло и шею обдало пламенем.

— Ты давай берегись! — крикнула она ему и отвернулась. — Женщины-то ведь еще и беременеют.

— Господь Бог великодушен и милостив! — снова повторил он с нарочитым благочестием.

Никогда в жизни не уповал он на милость Божью. По его понятиям Создатель похож на беспокойную мать, для которой одно важно — правила и порядок. Он же, Дагур, сколько себя помнил, особым порядком не отличался. А потому он сперва обратился к мудрецу Читиату, и тот с презрением от него отмахнулся. Он пошел к Джамиле, но быстро понял, что та пудрит мозги и в серьезных делах на нее полагаться нельзя. Тогда, рискуя жизнью, он отправился в шиитский квартал Аль-Казима и изложил свою просьбу слепому врачевателю, с которым знаком был многие годы. Теперь у него есть полученный там порошок, и он надеется, что от него лишь тот вред, которого ожидают, и ничего другого он не напортит и девочка продолжит цвести и щебетать до дня его смерти, как вон тот куст жасмина, что хоть и красив и благоухает, а не плодоносит. Он тайно подмешивает ей в пищу точные порции этого порошка, а она ест и ни о чем не догадывается. И так оно и вышло, ущерба в теле Тойи, в тех местах, которым он не хотел его причинить, не было, она прожила долгую жизнь, и блеск в глазах не потух даже и после двух мировых войн. И она была ему благодарна за то, что он ни разу не пожаловался и не попрекнул ее за бесплодие.

В любом случае благодаря этой девочке он свои привычки изменил. И хотя и продолжал зарабатывать на жизнь игрой на кануне на торжествах и праздниках, с кутежами покончил. Как он жил до сих пор — окутано тайной. Дочь и два сына росли у его матери, и он всегда заботился, чтобы они ни в чем не нуждались, даже и тогда, когда пропадал вместе с Элиягу в злачных местах. Жена его свихнулась после того, как, стоя на крыше, выронила из рук своего последнего младенца и Дагур от гнева и боли грохнул ее со всей силы по голове. Она, бывало, часами сидела в пыли переулка, сложит ноги под платьем и считает без устали от 112 до 16 — количество дней и недель, которые прошли со дня его смерти. В течение пяти окутанных тайной лет, когда он пропадал неведомо где, Дагур не забывал передавать через чужие руки деньги для матери на пропитание жены и детей. Многие старались выпытать у него правду об этих годах, пускались на хитрости, чтобы развязать ему язык хотя бы под мухой, но он свою тайну не выдавал. Наджия тогда уверяла, что он, мол, уехал к их братьям, что он офицер османской армии в Константинополе и что в будущем он вернется и удивит всех, кто на него клевещет. Но ее хвастливым речам никто особо не верил. А еще ходили слухи, что он влюбился в шиитскую девушку из квартала Аль-Казима, принял ислам и на ней женился. Девушка была бесплодна и умерла во время последней эпидемии холеры, а он вернулся домой и снова перешел в иудаизм, хотя, если кто принял ислам и потом от новой веры отрекся, кара ему — смерть. У этого романтичного рассказа были с разных сторон подтверждения, вроде того, что хоть он и по сей день остер на язык и скор на ответ, все же в глазах его после возвращения поселилась глубокая скорбь. И еще он старательно выщипывал брови, красил в ярко-рыжий цвет волосы и праздничную одежду простегивал так, чтобы выглядеть вдвое шире, чем на самом деле. Когда же его оркестр получал приглашения на какие-то мусульманские празднества, он с товарищами петь отказывался. Его ни за что было не вытолкнуть с ними на север и приблизиться к кварталу Аль-Казима.

Женитьба его на Тойе примерно через год после смерти первой жены была для Наджии как кость в горле. Тойю она тут же возненавидела. Была уверена, что Тойя вовсе не девочка, а переодетая карлица. Да еще и занимается ворожбой, о Властитель, спаси нас и помилуй! Ведь ясно же, что брат не просто так попался на крючок этой самой Тойи. Когда Азиза надавила на нее, требуя растолковать ей эти намеки, Наджия, поджав губы, сказала:

— А иногда у человека под лобком прячется мужской член. Да-да, некоторые такими рождаются. Помнишь, как Абу Нафата пригласил весь переулок на брит своего сына, который родился у них после девяти дочек, и там были всякие напитки, и сладости, и пирожные, и все веселились, пока не пришел моэль и не сказал, что обрезать-то нечего. И тогда бедняга удрал из переулка вместе с семьей, и мальчик рос в платьях, которые к нему перешли от сестер. Я своего брата знаю. Он страннее странного. А от таких вот дел можно и вовсе свихнуться.

Тогда Азиза обхватила маленькую невесту своей мощной рукой и, посадив ее к себе на колени, досконально всю общупала, как щупают курицу на базаре Аль-Хануни перед тем, как купить на субботу. Испуганная девочка не понимала, чего от нее хотят, и со страхом смотрела в смеющееся лицо Азизы, пока не поняла, что ничего краденого на ней не ищут. Наконец Азиза освободила ее, крепко и ласково шлепнув по лобку, и она от боли поскакала в уборную, пи сать. Тем не менее Наджия не воспротивилась тому, что Азури предоставил молодой паре жилье, отдал им каморку, из которой в свое время был изгнан Элиягу с семьей. Этот великан, на котором держался весь Двор, был человеком чувствительным, он без колебаний принял рассказ о переходе в мусульманство и возврате в иудаизм, понимая, какому риску подверг себя Дагур, и поверил также в то, что тот хочет исправиться. Азури дал молодоженам приличную сумму и пообещал шурину, что всю неделю праздника будет ежевечерне устраивать угощения для членов семьи и близких друзей. Наджии эти праздники вроде пришлись по душе. Она много ела и время от времени почти что улыбалась, но на четвертый день стряпать перестала. От забот у нее голова пошла кругом, и без помощи Азизы с Мирьям и полного порабощения Виктории утонула бы она в горах продуктов, которые Азури с помощью Кривого Кадури каждое утро поставлял с базара.

Почти два часа прошло с тех пор, как Виктория спустилась с крыши. Повисшая в воздухе угроза беды становилась все ощутимее. Прибежали запыхавшиеся люди и рассказали, что все переулки залиты водой, а Тигр по-прежнему расшатывает и рушит дома. Виктория спросила у матери, к чему эти горы мяса и рыбы, когда никто из приглашенных и не подумает идти в гости в такой вечер. Наджия что-то буркнула, но ответом не удостоила. Вместо этого она уселась в аксадре и начала усердно колоть орехи. Подобные странности за ней водились. Уложив младенца на лежанку, она поставила перед собой миску с грецкими орехами и взялась яростно колоть их камнем. Тут же сыновья и дочки перед ней сгрудились и принялись расхватывать орехи прямо в расколотых скорлупках, она и камень не успевала отвести в сторону. Она колола, а глаза вокруг горели от жадности и вожделения.

— Вот зверюги! — облизывая губы, изумлялась она на малышей. — Дайте и мне хоть штучку попробовать. Не будьте такими гаденышами!

Виктория обернулась на дядю Дагура. Он сидел возле дренажного колодца и сосредоточенно стриг ногти на ногах.

— И это тебя тревожит? — спросил он племянницу. — Да ты всего настряпай — и точка. Здесь такого не бывает, чтобы жрачку выбрасывали. Скажи лучше, чего это Мирьям все пристает к Тойе? Даже в уборную за ней тащится. Сейчас вон в переулок вдвоем помчались.

Спрашивать у Азизы она не решилась после того, как та, попрощавшись с Дагуром, с каменным лицом удалилась в свою комнату и закрылась там. А потому, усевшись одна в закопченной кухне, она разожгла под котлами огонь. Некоторое время спустя все наполнилось запахом мяса и куски рыбы зашипели на большой сковороде. Умиротворение проникло ей в душу, и она всех простила. Было так славно наблюдать за огнем в очаге. Ей припомнилась сияющая красота встревоженного лица Нуны Нуну, она ласково улыбнулась, представляя себе Тойю, торопливо спускающую на крыше штанишки. В кухонный чад ворвался ветер близящейся весны. Волосы на шее и на плечах щекотали, будя желания, что-то нашептывая, будоражили кровь. Она наклонилась помешать еду, и колени уперлись в упругие груди, и трепет побежал по спине. Усевшись на низкий табурет перед рядом горшков, она подняла глаза на мрачный балдахин паутины и спросила себя, увидит ли когда-нибудь снова лицо Рафаэля. Но и грусть была сладостна. И, даже предаваясь мечтам, она неустанно следила за всеми шестью горшками и за сковородой. Рыба зажарилась как надо, рис замечательно взбух, и баранина стала мягкой, но не пересушенной. Семь языков пламени будто раздували огонь в ней самой. И может, из-за сладкой бури, что в ней бушевала, она не сразу услышала галдеж, детские вопли и женские голоса, их увещевавшие, а когда услышала и все поняла, сама себе улыбнулась. Ну и что с того, если Тигр обрушится на город! Даже плач, несущийся из дальних переулков, напоминавший причитания во времена эпидемий, не прервал ее мечтаний. Она проверила рис и помешала ложкой в горшке с курами. Вот выйдет замуж и переселится в другой двор. Они снимут себе скромную комнатку где-нибудь по соседству, а в свадебную ночь, когда гости разойдутся по домам… И, покраснев, она с такой силой прижалась к собственным коленкам, что заболели придавленные к ним груди.

Потом, когда со Двора донесся другой неизвестный шум, она встрепенулась, но решила, что обитатели дома просто нервничают из-за реки. Под горшками горел сухой хворост, и нельзя было его погасить и пойти проверить, с чего шум-гам, а потому она лишь выглянула наружу и опять вернулась к сковороде и горшкам. И тут из подвала пулей выскочили братья и сестры Рафаэля. Ее мать перестала колоть орехи, встала и, подняв младенца, удалилась с ним в застекленную комнату. Бабушка Михаль, встрепенувшись от дремы, приподнялась на своем коврике и вперила взгляд в проход, ведущий ко входной двери. Мирьям с Тойей, держась за руки, быстро проскакали через Двор и встали возле Эзры, который с грохотом скатился со второго этажа. Крышки на горшках зазвенели, и куски рыбы, зашипев на сковороде, брызнули в нее кипящим маслом. Виктория должна была следить за тем, что она делает. Любопытство ее росло, но ей все не удавалось включиться в суматоху Двора. Потом наконец, осторожно сняв горшки с огня, она вытерла руки о платье, туго облепившее бедра, и с горящим лицом вышла из задымленной кухни в прохладу Двора.

Люди, сгрудившиеся в проходе, вдруг раздвинулись, и там возникли Рафаэль и его отец Элиягу. Казалось, будто не поколение разделяет их, а целая эпоха. На отце был полосатый восточный халат, перевязанный широким кушаком. В своей красной феске и шерстяном плаще он выглядел гигантом. Лицо самодовольное, и вид нетерпеливый, как у пассажира роскошного вагона, которого затерла толпа праздных зевак. А рядом с ним шел Рафаэль в европейском костюме с голубым галстуком, в изящных ботинках; через одну руку перекинуто элегантное пальто, в другой чемодан. Совершенно случайно оба они, и отец и сын, одновременно вернулись из своих странствий и сейчас будто не замечали друг друга. Соприкоснулись плечами из-за давки и тут же разошлись. Они въехали в город с разных концов — испугавшийся наводнения отец вернулся из дома увеселений, сын — из объятий певицы, проживающей в далеком Дамаске, и оба выглядели заезжими туристами, которые ни перед кем не обязаны отчитываться.

А Викторию заботило другое. Вон Мирьям, стоит рядом с Тойей, чистенькая, умытая, в нарядном платьице, а у нее, у Виктории, глаза слезятся от дыма, ладони шершавые, пропитанные жиром рыб, волосы встрепаны и платье слишком узкое, слишком засаленное, слишком поношенное.

У Мирьям все в голове смешалось. Оттолкнув брата, возбужденно накинувшегося на своего двоюродного, она осмелилась дотронуться до руки, через которую было перекинуто пальто, и, дав себе волю, сказать: «Рафаэль…»

Тойя, которая увидела Рафаэля впервые в жизни, выпрямилась, по-детски откинув плечи, и сунула в рот большой палец.

Двор, он как джунгли, в нем все зарастает мигом, и раны, и преступления. Злоба на отца и сына, бросивших детей подыхать с голоду, сменилась криками радости по поводу того, что они целы и невредимы и снова дома. Радовались все, кроме Наджии. Выйдя из застекленной комнаты, она крикнула младшим детям немедленно подняться к ней наверх, потом вздернула свой острый подбородок, с отвращением поджала губы и громко сплюнула:

— Тьфу на вас, тьфу!

Рафаэль презрительно на нее взглянул, его отец снисходительно улыбнулся, будто встретил на дороге сумасшедшую, а Виктория сбежала к кухонным очагам.

Процессия исчезла в подвале, а вскоре усталый Элиягу вышел и, выгнав во Двор всех, включая и собственную жену и детей, растянулся на своей лежанке. Эзра пригласил Рафаэля к себе в комнату — отдохнуть после долгой поездки, и Рафаэль охотно согласился. И Мирьям тоже ринулась вверх по лестнице, следом за ними.

Тойя же, прислонясь к косяку двери, по-старушечьи постучала ногтем большого пальца по зубам и сказала:

— Красивый распутник, этот ваш Рафаэль, в точности как о нем говорят.

И слова эти в устах маленькой девочки прозвучали так дико и непристойно, что Виктории захотелось заткнуть уши. Восторженная Мирьям, вся расфуфыренная, влетела в кухню, держа в руках две фарфоровые тарелки, какие ставят на стол для субботней трапезы.

— Он просто кожа да кости. Хлеб и сухие финики — вот все, чем он питался десять дней, пока шел по пустыне домой.

Виктория без слов сняла с кастрюль крышки, указала также и на докрасна зажаренную рыбу.

— Просто даже не знаю, — сияла Мирьям. — Выбери ему сама.

Виктория положила на тарелку красного риса с изюмом, а сверху без всякого стеснения упали две куриные ножки. Во вторую тарелку она положила несколько кусков рыбы. Было обидно, что не она подаст ему угощение, и больно оттого, что это Мирьям благодарит ее от его имени.

И тут на кастрюли упала тень Наджии.

— Ах ты дрянь, для кого это ты так расстаралась? — крикнула она дочери и, повернувшись к Мирьям, приказала: — А ну, клади назад! Такая же воровка, как и мать!

Мирьям, поставив тарелки одну над другой, вжала их в лунку между грудями, уже гораздо более спелыми, чем у Виктории, и свободной рукой стала защищать еду. На втором этаже пронзительно орал оставленный на холоде младенец.

— А ну, отдавай! — Наджия придвинулась к Мирьям, ближе к ее груди, от которой шел пар с тарелок.

Крепкие зубы Мирьям (которым за долгие годы жизни предстояло перемолоть горы еды, пока она не распухла, как надувная лодка, оставаясь при этом все той же добродушной и улыбчивой Мирьям) сейчас, во мраке кухни, оскалились, изготовясь впиться в теткин почерневший палец. А у Наджии сквозь тесные зубы слова сыпались, будто мерзкие червяки:

— Та вонючая шлюха все соки из него высосала, и он, мерзавец, приполз из ее грязного логова, как пес шелудивый, весь запаршивевший и обоссанный, и любую бабу готов глазами сожрать, а вы тут как тут — мчитесь с мокрыми штанами ему прислуживать! — И яростно пнула горшок с кубэ, так что по всей кухне запорхали шипящие искры.

Тойя поцокала языком, выражая восхищение ораторским искусством своей невестки. Наджия постояла, поморгала, уставясь на малышку, и вдруг вцепилась ей ногтями в ухо. Та взвыла, а Мирьям, защищающая свои тарелки, изготовилась боднуть тетку головой, оттеснить ее из кухни. Чтобы спасти горшки от материнского буйства, Виктория отступила назад. Такое случалось не раз — приготовленное угощение летело в грязь, и отцовским гостям доставался лишь хлеб с сыром. Тогда отец тащил ее мать волоком к желобу с водой и, заткнув ей рот огромной ладонью, дубасил кулаком по голове.

Мирьям с Наджией, сверкая глазами, стояли друг против друга, и тут на крик в кухню влетел Дагур. Тойя, осторожно потрогав ухо, проверила палец.

— Крови нету! — успокоил ее супруг, а самому так жалко ее стало, когда увидел на мочке царапину. — Ну ты и свинья! — крикнул он сестре. — Ухо девочке поранила!

— Девочка! — пыхнула на него злобой Наджия. — Еще скажи, что ночью ее пеленаешь и утром бутылочку с молоком в рот суешь. Бедняжка девочка!

— Ты совсем спятила! — вскипел Дагур, что было не в его пользу. — Хотел бы я найти во Дворе человека, который бы не обрадовался, когда ты себе шею сломаешь.

— Ну, ты-то еще как взвоешь, если я помру! И все из-за этой мерзкой малявки! Ведь я как знала, это она тебе в темноте нашептывает. У меня сердце вещун. Эта ведьма на тебе ездит, а ты на нас чуму насылаешь. С того дня, как вы сюда въехали, мне все ужасы и снятся. Ночью проснусь в поту и рот пересох. И дети без конца спотыкаются и падают.

Дагур, пока не женился, годами ее колотил. Ее глупость будила в нем зверя. Да и сейчас гнев его смел бы остатки разума, если бы он не помнил, что в доме он лишь квартирант, а главный кормилец — шурин, и потому, скрипнув зубами, сдержался. В общем-то он и квартирантом здесь не был, просто Азури оказал ему благодеяние. На самом деле он не мог заплатить за жилье даже ничтожную плату. Из-за длительной засухи и слухов о том, что вот-вот грянет страшная война, люди старались устраивать праздники поскромнее. Про канун и вовсе почти забыли. А тут еще это чертово наводнение, угроза для всего города, оно вынудит их потратиться на восстановление разрушенных жилищ. И потому, смерив сестру вызывающим взглядом, он только и сказал:

— Значит, купим тебе костыль, чтобы не споткнулась. А детьми Господь Бог займется.

Виктория этого своего дядю не шибко-то жаловала. Слишком печется о собственной внешности, как это принято у мужчин, получающих доход от развлечений. И любезен лишь с теми, от кого выгода, и есть в нем какая-то скрытая жестокость. Дети и подростки чувствовали, что они для него помеха. Сейчас он, положив руку на спину Тойи, сказал, что проводит ее в их завешенную мешковиной каморку, и тут во Дворе прогремел мощный бас Азури:

— Мама, Наджия, женщины, одевайте и собирайте детей. Город затопило, река поднимается и заливает дома.

 

Глава 6

Мирьям, которая все еще прижимала к груди дымящихся кур с рисом, побледнела от страха. А Наджия будто ничего и не слыхала. Хорошо рассчитанным движением она смела с дороги брата, оттолкнула Викторию и, наклонившись, оплевала куски рыбы и котлы с пищей, а потом повернулась и выскочила из кухни. Посреди Двора стоял Азури, справа от него седобородый Йегуда, а слева Мурад, старший брат Виктории, согласно кивавший на каждое отцовское слово. Был он ровесником Рафаэля, самый честный, простодушный и наивный парень из всех, кого знал этот Двор. Острый на язык Эзра давно уже высказал о нем свое суждение: честный от трусости, а на самом деле лицемер каких мало.

Трое мужчин, которых в столь ранний час вызвали из лавки, стояли все в традиционных одеждах: в халатах, плащах и фесках — ив этот момент напоминали наводящих ужас посланцев властей.

— Куда же нам идти-то? — спросила бабушка Михаль со своего коврика.

— Переночуем на нашем торговом складе, мама.

Только с матерью разговаривал Азури в столь почтительном тоне.

— Но нас, чтоб не сглазить, больше шестидесяти человек!

— Как-нибудь устроимся, мама!

Мурад все кивал, как бы и на себя взяв кое-что от отцовского авторитета. А черная кисточка на его феске прыгала в сторону матери с той же боязливой почтительностью, с какой отец относился к Михали. Наджия, подозрительная и всеми гонимая в собственном доме, не знала, как и реагировать на эти его знаки уважения. Она боялась, как бы отношения между нею и сыном Мурадом не показались со стороны конфузными.

— Твой брат Элиягу и его сын уже час как вернулись домой, — сказала бабушка Михаль, постучав по перилам второго этажа деревянной ложкой, которую всегда держала при себе.

Азури что-то буркнул, но не ответил, Мурад сразу осунулся. Глаза же Йегуды все искали какой-нибудь табуретки, чтобы присесть. От быстрой ходьбы из лавки и от стояния во Дворе сердце совсем устало и занемогло.

— До склада далеко, — сказала Михаль. — Я остаюсь здесь. Мне такие переходы уже не под силу.

— Да я тебя на спине понесу, бабушка! — воскликнул Мурад.

— Никто не понесет меня на спине, будто я мешок какой. Я буду в кресле. Идите позовите Лоточника-Шауля и его приятеля Кадури.

— А с одеждой-то что? — встряла Азиза. — Я ведь годами шью приданое для Мирьям!

Йегуда сгреб бороду в горсть. В знак того, что он в этих делах не разбирается и просит совета у брата. Ответ Азури был ясен и прост, будто он день за днем прорабатывал план эвакуации и бегства от наводнения.

— Каждая семья берет маленький запас самого необходимого. Ну и, конечно, золотые монеты и драгоценности. Если у кого таковые имеются. Выходим немедленно. Вот-вот стемнеет, и мы не будем знать, докуда дошла вода.

И тут всем домом, двумя его этажами, будто безумие овладело. Открывались тайники, извлекались клады. Младенцы кричали, и женщины в спешке давали им груди. Кто-то хлопнул дверью, прищемив Эзре палец, и он с мстительной жестокостью пнул ногой пробегавшую кошку. И сам взвыл, и кошка завопила. Виктория вдруг заметила, что мать в этой суматохе и вовсе потеряла рассудок. Схватила младенца и уложила его на мокрую и липкую разделочную доску, а рядом зачем-то усадила трехлетнего Нисана, который уже и тогда был маленьким злодеем. Младенец завопил от боли, и тогда Ниджия потащила его в аксадру, захватив с собой и Нисана, которого из страха перед его острыми зубами волокла за рубаху. А потом встала посреди Двора и, всплеснув руками, завопила:

— И зачем же я все это варила, спину горбатила? Все в кухне брошено. И что же с гостями-то будет, которых на вечер пригласили?

— Этими бы гостями да по твоей башке! — вскипел Азури. — Говорят тебе, что река дома пожирает!

А она, будто не слыша его слов, продолжала:

— Викторию как в малярии бьет из-за этих двух гадов, которые от шлюх вернулись!

И словно в подтверждение ее слов из подвала с негодующим видом выскочил Элиягу.

— Что здесь творится, психушка тут, что ли? Я же сказал, что хочу отдохнуть! — Его глаза встретились с негодующим взором Азури, и он, замолчав, отвернулся и через плечо кинул ключ от подвала: — Я устал и хочу спать.

— Наводнение может дом смыть, — сказал ему Йегуда.

— Ну и пусть себе смывает! — рявкнул Элиягу.

— Не каждому выпадает умереть, как он того заслуживает, — бросил Азури с отвращением.

— Азури! — очень деликатно одернул брата Йегуда и, прошаркав ко входу в подвал, крикнул Элиягу, что оставаться в подвале опасно, вода может добраться и до дома. — Ты хотя бы поднимись и на крыше приляг.

— В такую холодину? Я уже сплю, оставь меня в покое.

Йегуда замолчал и без видимой причины поцеловал висящую на двери мезузу. В грудь, как лезвие ножа, вонзилась боль, в тумане наводящего ужас удушья он попытался поймать воздух и двинулся на второй этаж, а ноги ватные, и лицо блестит от пота.

Виктория готовила братьев и сестер к срочному бегству из дома, Мурад молча ей помогал под насмешки Эзры, что, мол, бабьим делом занимается. И отец, потеряв всякую надежду на мать, которая, как в столбняке, стояла посреди двора, тоже поднялся в застекленную комнату. И вдруг муравьиную возню в доме прорезал вопль Наджии:

— Сбегай проверь, может, ей там кто ноги отпиливает, — приказал Виктории отец.

Но картина, открывшаяся взгляду Виктории, оказалась не менее устрашающей. Исхудавшие от длительной голодухи дети Элиягу в какой-то слепой ярости завладели кухней и теперь таскали и глотали пищу прямо из кипящих горшков. Один из них подавился костью, и его тут же вырвало всем, что проглотил. Все чавкали с полными ртами, и их обожженные пальцы пригоршнями хватали еду. Девочки, потеряв всякий стыд, задирали подолы платьев и складывали в них баранину, и куски кур, и обжигающий рис. С рук капал жир, и соус стекал по подбородкам. Наджия колотила их по спинам, стегала по лицу, и кричала, что руки им оторвет, и дралась, чтобы вырвать у них куски мяса, в которые они впились ногтями, а дети, давясь едой, как зверьки, ее даже не замечали. Горшки опрокинулись. И головешки обожгли их босые ноги. А потом они кинулись от нее удирать, набив рисом и мясом рты и карманы. Наджия устремилась за ними вслед, пытаясь их опередить, добраться до лестницы и преградить им выход на крышу — как делают женщины, принуждая кошку выпустить из когтей курицу, приготовленную для субботы и похищенную с кухонной доски. Гигантские руки Азури, сорвав Наджию с третьей ступеньки, вздернули ее в воздух. Виктории на мгновение стало жутко, что вот сейчас он швырнет ее на плитки Двора — и голова всмятку. Ступни матери будто слиплись в воздухе, и маленькие ее глазки оказались на уровне больших глаз мужчины.

— Женщина, — с укором прорычал он, — женщина… женщина… Ведь это дети. Голодные дети моего брата, будь он… будь он… будь он…

У Виктории сил не было слышать этот его голос; повиснув на теле матери, она тянула ее вниз и рыдала:

— Папа, у нее из-за наводнения в голове помутилось…

Азури опомнился, отшвырнул жену, оставляя ее дочери, и потер рука об руку, будто сбрасывая с них грязь, пропитанную собачьей мочой. Как только ноги Наджии коснулись пола, она, скривившись, ткнула Викторию кулаком в плечо:

— Да не из-за наводнения, идиотка! А из-за него! Знал ведь, когда вернуться. Небось задумал меня обчистить.

— Что она такое плетет? — с отвращением вскинулся Азури.

— Пусть вода хоть весь дом затопит, а он все равно приплывет, и все перероет, и перекопает, чтобы нас обворовать.

— Виктория, в твою мать бес вселился!

— Нет, я не сумасшедшая! — прохрипела та в ответ. — Он годами выжидает, чтобы нас ограбить. Все они воры, вся семейка!

В глазах Азури мелькнул ужас. Смерть — это дар от Господа; безумие — происки сатаны. У Наджии в уголках рта уже закипала пена. Кто знает, как далеко зашло это падшее на него проклятие? Может, все его семя порченое, ведь как иначе объяснить бесконечные вопли их последнего младенца или то, что зубы Нисана впиваются в любую живую плоть?

— Я хочу, чтобы, когда мы уйдем из дома, он тоже ушел вместе с нами! — нагло орала Наджия.

— Про кого это она бредит? — спросил отец.

— Про Рафаэля, — со стыдом в голосе прошептала Виктория.

— Да что у нее можно украсть, у такой замарахи, только в рванье и ходит?

— Мама многие годы…

— Заткнись! — затопала ногами мать.

Сатана или нет, но терпение у Азури лопнуло.

— Пусть скажет! — жестко приказал он.

— Она врет!

— Молчать!

Этот дом, построенный десятки лет назад, был наводнен многочисленными тайными жильцами: муравьями, блохами, червями, тараканами, скорпионами, жуками, мышами и змеями. Обитатели-люди из-за жестоких сезонных болезней, нужды и то и дело случавшихся эпидемий покорно мирились с фактом, что они недолговечны. А потому и не шибко выкладывались на техническое поддержание дома. Долгие месяцы могли пройти, прежде чем здесь решались поменять разбитое стекло в окне. А то и просто заменят его фанерой или картоном. Выгребные ямы чистились лишь тогда, когда наполнялись до краев. Расколотые плитки продолжали рушиться на полу. Благоразумные обитатели дома не рвались стучать молотками и махать кирками. Граница, отделяющая естественное от сверхъестественного, была тонкой и хрупкой, и мало кто осмеливался ее пересекать. Все обитатели дома, от мала до велика, верили, что под полом кишмя кишат черти и духи и они несут зло. А потому лучше не замечать треснувшую половицу, не трогать логово мстительных адских сил. Зато тайные жильцы дома, не в пример людям, ненцам творения, усердствовали из поколения в поколение, прилежно трудились над улучшением и усовершенствованием собственного жилища: крошечные отверстия расширялись, постепенно становясь пещерками; трещинки, удобные для муравьев, преобразовывались в мышиные норы. И, подобно этим тайным соседям, Наджия в обычные дни тоже пеклась о днях тощих. Из денег, которые ей еженедельно выделял Азури, она украдкой откладывала по нескольку грошей в сторону и время от времени встречалась тайком с Саламаном, тем, что даже и в летнее пекло ходил в толстом, сшитом из лоскутов пальто. Он из дырки в подкладке доставал золотую монетку и продавал ей по весьма сомнительному курсу. Наджия возвращалась домой, вся взбудораженная этим маленьким сокровищем, и прятала его в очередную дыру или трещину, что в изобилии бежали по стенам. Украшения, приобретенные на скопленные деньги, находили пристанище в тех же самых стенах. Из подозрительности она так крепко хранила свой секрет, что не было никого, кто помог бы ей вспомнить о том, о чем сама она забывала: что сталось с ее сокровищами и в какие норы они упрятаны. Так, однажды возник петух, клюющий украшение с бриллиантами, которое он вытащил из какой-то дыры. А в другой раз приземлилась ворона и вдруг взмыла с золотым браслетом в клюве. Хотя никто из женщин на потерю не жаловался, да и сама Наджия по этому поводу не сетовала — она напрочь забыла, что является обладательницей браслета. Михаль заявила, что отнятый у любопытного петуха бриллиант принадлежит ей, и обменяла его у ювелира на несколько украшений для Виктории.

Когда Азури наконец понял из слов Виктории, почему его жена так боится Рафаэля, он окинул ту жестким взглядом и приказал обитателям дома поспешить. Некогда ему было размышлять над ее душевным состоянием. Наблюдатели на крышах объявили, что река все поднимается и уже начала заливать дома.

Виктория об этом дне мало что помнит. Главные факты стерлись, а вот какие-то второстепенные эпизоды в сите памяти удержались. Например, она начисто позабыла потрясение, связанное с его возвращением, но сцена с двоюродными братьями и сестрами, хватающими из горшков пищу, запомнилась ей навсегда. И та картина — мать, вздернутая руками отца, даже и она почти что исчезла. Зато она хорошо помнит, как несли ее бабушку Михаль — два крепких мужчины, Шауль-Лоточник и Кривой Кадури, разносчик сладких лепешек, несли ее как царицу в голубом бархатном кресле, и эта троица двигалась в самом центре процессии. Старушка плыла по воздуху над головами обитателей дома, с трудом топающих по лужам от последнего дождя, и с порогов домов ее приветствовали женщины и мужчины, те, что не имели пристанища, куда бы можно было скрыться; они искренне отвечали на благословения этой женщины, считавшейся здесь праведницей, в надежде, что она принесет спасение тем, кто пожелает ей добра. Во главе процессии шествовал Йегуда, он немного пришел в себя от болей в груди и теперь нес в руках зажженный керосиновый фонарь. Полная тьма еще не наступила, и такое вопиющее транжирство — фонарь жгут в ранних сумерках — еще усугубляло у остававшихся ощущение надвигающейся беды. Взрослые шли молча с суровыми лицами, а перешептывающиеся между собой дети все крутились вокруг голубого бархатного кресла с подлокотниками из слоновой кости. Элиягу на приглашение присоединиться не откликнулся и снова заснул глубоким сном. Рафаэль вышел последним и запер дверь гигантским ключом в локоть длиной. Наджия кружила вокруг него, изучая его лицо и карманы костюма, все пыталась выявить в них подозрительные выпуклости.

И семейство Нуну вышло из дома тогда же, в сумерки. Пальмовые ветви, будто покинутые души, печально колыхались на легком ветру. Сейчас, когда Нуна оказалась открытой всем взорам, стало ясно, что на ее светлом личике, трогательном в своем нежном изяществе, написан ужас перед наводнением. Плечи ее были окутаны шелковой абайей. Во всем переулке она была единственной женщиной, которая и в будни красила лицо, и глаза ее напоминали глаза дорогой фарфоровой куклы, из тех, заморских. Была она уже матерью двоих детей, но чистота ее удивленных глаз выдавала в ней притаившуюся маленькую девочку. Никогда еще не встречала Виктория взгляда, который бы с такой открытой наивностью искал мира и согласия. Нуна улыбалась процессии, вышедшей из дома Михали, и покосившимся от долголетия стенам переулка, и бесприютным людям, которым некуда бежать и они толпятся в дверях своих жилищ, и узкой полоске неба между крышами домов, и казалось, что все вокруг тоже отвечают ей улыбкой, потому что испытывают почтение к богатству, в котором есть нечто от благословения праведников. Никому, кроме Наджии, и в голову не приходило осуждать миленькую красавицу, напротив, все приняли ее с радостью, когда она с отцом, мужем и всеми слугами присоединилась к процессии. Абдалла зятю не доверял и сам нес на руках младшего своего внука, и на плечах у него сидел его рыженький брат, тот, что постарше. Ручонки малыша венчали лоб мужчины, прижимая его поседевшую голову к своему животу. За ними двигался темнолицый муж со слугами, несущими добротно упакованные и завязанные тюки. Малышка Тойя, отойдя от Дагура с его крашеной бородой и кануном на спине, ускорила шаг и, догнав Нуну Нуну, уставилась на нее с преданностью зверька, зачарованно потрогала ее абайю, и ее кружева, и ее нарядное платье, а потом, набравшись храбрости, как это бывает с детьми, коснулась ее руки и кончиком языка лизнула ее красивое личико. А Нуна в ответ залилась на весь узкий переулок смехом, прерывистым — точно колокольчики зазвенели.

В те дни, дни юности Виктории, бедняки безо всякой обиды склоняли головы перед Божьими любимцами. Люди, жившие в тесноте, в скученном квартале, как должное принимали ту извечную пропасть, что разделяла противоположности. Вот и теперь мудрец Джури Читиат, целитель, умелец склеивать разбитую посуду и знаток каббалы, и Рахама Афца, проводящая еженедельный выходной у сестры, стояли друг против друга, дверь против двери, и глазели на идущую мимо процессию. Не считая точечной татуировки, украшающей подбородок и брови проститутки Рахамы, на лице ее не было краски. И одеяние на ней, хоть и новое и сравнительно дорогое, было очень скромным. Многие уважали ее за то, что она щедро кормит большую семью своей сестры. Измученные тяжким трудом мужчины, которым она не по карману, облизывались на сочное тело Рахамы, но никто из них даже приблизиться к ней не смел в ее выходной, который она проводила в переулке, потому что в этот день она блюла скромность и чистоту. Единственным, кто осмеливался к ней приблизиться, был хулиганистый подросток Эзра — разинув рот, он мяукал по-кошачьи и тявкал, как щенок, и даже, набравшись храбрости, разок ей подмигнул. Рахама и сестра с зятем его прощали: он ведь ученик в школе Альянса и сын Йегуды Седобородого.

До чего же далеки эти дни! Это было еще до того, как Маатук Нуну арендовал лавку и поселился там, с тем чтобы все время глядеть на дом своего отца. Примерно за шесть лет до того, как был построен новый наплавной мост, названный в честь британского генерала, отвоевавшего город у турок, — тот самый мост, на который Виктории предстояло взойти в своей абайе и двух чадрах, чтобы броситься в бушующие воды.

Но в тот день, когда они бежали от взбесившейся реки, глаза у нее блестели, и груди были упругие, и душа как расцветший цветок, несмотря на все, что творилось вокруг. Она несла на руках младенчика-брата, и Мирьям упросила ее дать и ей немного его понести, потому что он так вкусно пахнет; и когда она взяла ребеночка на руки, то так чмокнула его в лобик, что у Виктории сладко заныло внутри: ведь понятно же, что поцелуй предназначался Рафаэлю, который так молча, по-мужски, вернулся из пустыни.

Они миновали базар Эль-Шоргая и очутились и густом мраке базара, где торгуют тканями. Фонарщики это место из экономии пропускали. По ночам фонари зажигались лишь в переулках жилых кварталов. Виктории запомнилось, что впереди шел ее отец, забравший фонарь у Йегуды, потому что тот снова начал отставать и Азиза к нему подошла и подставила свое плечо. И Эзра с Мурадом несли фонари по обеим сторонам процессии. Рафаэль шел замыкающим. С фонарем в руках. За туманом времени Виктория не помнила, испытывали ли они ужас перед страшным наводнением. Вряд ли, если бы так, не запомнилась бы эта маленькая деталь — рука Абдаллы Нуну, которая машет им на прощание, когда на одном из поворотов дороги он с семьей свернул в сторону. И еще помнится ясно, как они с Мирьям то и дело останавливаются и тайком заглядывают в лицо Рафаэлю, освещенное снизу фонарем, который у него в руке. Они слышали, как он успокаивает своим ясным голосом беременную женщину, уговаривая ее, что фигура, выскочившая из какой-то двери и исчезнувшая в боковой улочке, вовсе не призрак, а человек, испугавшийся темноты. Молодая женщина вежливо кивала в ответ, но зубы у нее продолжали выбивать дробь. Наджия дала ей пощечину и опровергла заверения Рафаэля:

— Врешь ты все, это грабитель и убийца!

Тойя, от волнения уже не понимая что говорит, громко заявила:

— В тетю Наджию бес вселился!

А тетя тут же взорвалась:

— Чтоб эти бесы все твои патлы спалили, сучка маленькая, и чтобы тебе сроду не вырасти, и чтоб ты всю жизнь ковыляла, как слепая идиотка!

Азиза, на плечо которой опирался рукой Йегуда, так и покатилась со смеху. Беременная, решив, что это бес, над ними куражась, принял голос Азизы, снова завопила, и Рафаэль велел ее мужу ее успокоить.

— Ты смотри, он вроде и не устал после пустыни! — с гордостью сказала Мирьям.

Эзра собрал вокруг себя всех подростков, и Тойя тут же к ним присоединилась. Дагур потянул ее за плечо, шепнув ей на ухо, что нужно вести себя, как подобает замужней женщине, а не бежать за ними вприпрыжку. Но она не послушалась, и ему пришлось лететь за ней с ватагой подростков, пока он не почувствовал себя глупо и, вернувшись, не пошел молча рядом с Рафаэлем.

Еще Виктории вспоминается широкая площадка, и двое чужих мужчин разводят огонь под чайниками, где кипит крепкий чай из ароматных листьев, и он бодрит душу. А в воздухе запах свежих лепешек и брынзы, и пламя костра выхватывает из темноты горки фиников. Ее отец стоит возле чужих мужчин, и раздает еду проголодавшимся, и уговаривает женщин войти в помещение склада, потому что снаружи очень холодно. Шауль и Кадури уже опустили кресло на землю и, нагнувшись, поцеловали руку бабушки Михаль, а потом попросили у отца Виктории разрешения переночевать вместе с ними, потому что им боязно возвращаться по этим переулкам в темноте, может, и права была та беременная, да пошли ей Господь долголетие, и она действительно видела то, что видела. Они обещали, что к еде, предназначенной для детей, даже не притронутся. В конце концов они уселись возле облупившейся стены и поели всего, что было заготовлено, и так вот, сидя, заснули. Виктория улыбнулась братьям и сестрам Рафаэля, которые хотя и лопались от награбленных в кухне кушаний, но им не устоять было перед соблазном еще подзаправиться. Тень ее отца в свете поставленных на землю фонарей казалась гигантской тучей, а губки младенцев уже сомкнулись на розовых сосках налитых молоком грудей, и в этом мраке, окутавшем все вокруг, дети продолжали себе расти, а взрослые стариться. Мать Виктории растворилась в каком-то углу, а маленькие сестры и братья цеплялись за ее подол, пока не уснули среди плача, смеха и перешептываний. Перед тем как войти в склад, она взглянула на небо и не увидела там ни единой звезды. Над площадкой высилась сводчатая жестяная крыша, как это принято в торговом квартале города. Фонарь Эзры мерцал возле фонаря Рафаэля, а фонарь ее брата Мурада обрисовывал границу мрака между ним и ими.

Помнится, как она сидела, прислонясь спиной к горе из рулонов ткани. Потом через какое-то время проснулась на несколько минут и улыбнулась слабому свету фонаря. «Какая же я счастливица, — подумала она, — какая счастливица! Я сыта, защищена и желанна в этом мире, где люди голодают, и мерзнут, и могут утонуть как крысята». Перед тем как снова заснуть, она еще успела подумать, что, если наводнение зальет их дом, крысы тоже утонут в подвале вместе с дядей Элиягу. И где они тогда будут жить? И вода во сне была белой, как молоко, и лучистой, как полуденный свет.

 

Глава 7

Багдад стоит на своих холмах более тысячи лет. Этот большой город, выросший из забытой Богом деревни, что на границе империи Сасанидов, многим обязан праотцам Виктории. Еврейские врачи, ученые, философы, политики и деятели пера внесли солидный вклад в становление той арабской культуры, которая там расцвела. Но поколения захватчиков, наводнения, гонения и коррупция не только ослабили духовные силы еврейской общины, но и порушили саму память о ней. Евреи замкнулись в очень тесном квартале, и большинство из них родилось, росло, состарилось и умерло, не выходя за его пределы. Горизонты общины, отцы которой были создателями Вавилонского Талмуда и устремления которой простирались на всю Вселенную, бесконечно сузились. К тому дню, когда Виктория переходила по мосту через Тигр, эта тысяча лет уже стерлась из памяти народа, как стерлись с лица земли ставшие прахом старинные могилы ее предков. Даже тот арабский, на котором она говорила, был городским, старомодным, слишком витиеватым по сравнению с арабским языком мусульман, тем, что в недавнем прошлом вторгся из пустыни в обедневшие и утратившие плодородие оазисы. Стена недоверия, невежества и забвения отделяла Викторию от той густой толпы шиитов, суннитов, курдов, ассирийцев, персов и туркменов, которые сейчас вместе с нею переходили через реку Тигр. С бьющимся сердцем она вдруг поняла, что мост пройден и она стоит на широкой площади, перед вереницей машин и телег, дожидающихся того, чтобы на башне поменялся флаг. Толпа, которая, как и она, по ошибке спустилась с моста, распахнулась гигантским веером и растеклась по площади. Лишь отдельные люди устремились в темные переулки с их покрытыми пылью домами. Евреи не осмеливались заходить и проверять, что творится в этих переулках, тем более сейчас, когда росли слухи, что мост до вечера не простоит, нарастающий напор воды непременно сорвет его с реки, неуправляемой в своем бешенстве. Любопытство ослабло, и людям уже не терпелось вернуться на мост, чтобы не оказаться отрезанными от своих жилищ на восточном берегу. Виктория, до костей продрогшая в своей абайе, не знала, что делать. Мужняя жена, мать двух дочек, стоит, как беспомощная девчонка, и мечтает о каком-нибудь знакомом мужчине, пусть хоть родственнике-подростке, чтобы только пришел и провел ее через это царство, где правят только мужчины. Ее пробрала дрожь от одной мысли, что ей придется в одиночестве стоять здесь, на западном, полностью мусульманском берегу. Она не сомневалась, что брат Мурад, как истинный сын своего народа, в такое бы место не ступил ни ногой. Как посмела она на такое решиться!

Она пыталась не поддаваться панике и не стоять там, где толпа реже. Мужчины, они ведь подстерегают тебя со всех сторон. Быстро развернувшись, она присоединилась к тем, кто, толкаясь, пробовал вернуться на узкий мост, и вновь ей пришлось подставить свое тело щипкам и крючковатым пальцам. И вскоре ее уже поглотил этот густой вал толпы, двигаться в котором она боялась и еще больше страшилась от него отделиться. Мыслей о самоубийстве как не бывало. Клемантина с Сюзанной конечно же проголодались. И некому о них позаботиться. Наручные часы она продала вместе с остальными украшениями, чтобы оплатить поездку Рафаэля в горы Ливана, но вроде с тех пор, как она вышла из дома, прошло немало времени. Теперь она уже мучилась оттого, что поручила девчушек причудам матери, и уже представляла себе, как они стоят и горько плачут в каком-то углу, и сразу же вспомнила причитания матери в ту далекую ночь, когда было наводнение.

Она тогда проснулась от сладкого сновидения и увидела, как отец пробирается среди людей, лежащих рядом с рулонами шелка и бархата. Указательным и большим пальцами он обхватил тощую материнскую шею и стал трясти ее голову, пока из нее дух чуть не вышел.

— Идиотка, заткнись хоть на минуту! Бедняги мертвые от усталости!

Азиза заворочалась на своем ложе, как гигантский буйвол.

— Пожалей ты ее, Азури! Она страдает из-за своей пропажи.

Наджия вскипела:

— Мне твои бабьи жалости ни к чему!

Азиза закрыла глаза:

— Ты права. Тебе даже змеиной жалости и той не положено.

— Это кто говорит-то!

— Я же сказал: замолчи!

— А где Рафаэль?

— Спит снаружи.

— Значит, там его папаша орудует. Не зря уперся, рискнул остаться.

Михаль, которая предпочла не сходить с кресла и не валяться среди всех на полу, стала уговаривать сына:

— Пойми ты ее. Это от страха и перехода…

— Ни от какого страха и ни от какого перехода! — тут же отбрила Наджия. — А из-за твоего распутника-сына, который сейчас сосет мою кровушку.

Возмущенный Йегуда прищелкнул языком. И наступило такое тяжкое молчание, будто сама Стена Плача требует от Азури отдубасить бунтовщицу по голове. У Виктории перехватило дыхание. Ведь у первой жены Дагура разум помутился именно из-за ударов по голове. Кулак гиганта отца способен убить. Но он и на сей раз стукнул не очень сильно, не уничтожил. И вышел со склада, и бросил ее мать, продолжавшую хныкать, как младенец, который, всхлипывая, засыпает.

В то наводнение вода дом не порушила.

С восходом солнца они вернулись в свой переулок. Наджия неуклюже бежала во главе процессии, пока не потеряла один башмак и не продолжила мчаться, прихрамывая; а потом сняла и второй башмак и двинулась босиком. Она прискакала раньше Рафаэля, который нес ключ, и стала молотить в дверь башмаком, что был у нее в руке. Члены семьи прятали глаза от жителей переулка, которые ночью остались брошенными на произвол судьбы и теперь глядели на них, как на дезертиров, зазря струсивших. Когда Рахама Афца вышла утром на работу в тот запретный квартал, то была потрясена видом Наджии, дубасящей башмаком в дверь своего дома. Рафаэль специально мешкал, шел в хвосте процессии, пока Азури наконец не буркнул ему:

— Иди уже, парень, открой!

Потом все раздвинулись, потому что в узкий переулок вступило семейство Нуну. На сей раз Нуна и ее отец въехали на великолепных белых мулах. Абдалла решил, что у семейства Михали пропал ключ, и потому несколько бахвалясь, но вполне доброжелательно предложил высадить дверь плечом. Азури оскорбило, что сосед предлагает свое плечо, и он снова прикрикнул на Рафаэля:

— Да пошевелись ты уже, открывай!

Рафаэль повернул ключ в замке и отодвинулся в сторону. Наджия толкнула дверь и застыла, будто столкнулась с привидением. Все пространство от притолоки до порога занимал Элиягу — волосы всклокоченные, злобные пьяные глаза, узкая безволосая грудь, весь голый, с увесистыми яйцами. Прикрыв глаза рукой, женщина прохрипела «Ой!», а тот даже не потрудился набросить на себя халат или натянуть длинные трусы, только процедил с отвращением:

— Психопатка, посрать спокойно не даст!

И с царственным видом повернул к ней мускулистый зад и прошествовал в уборную.

Наджия кинулась к трещинам в стенах и так стала ковырять щели ногтями, что все свое затрепанное белье кровью перемазала. Может, от страшного волнения не так уж дотошно она искала или с самого начала знала, что ничего из ее сокровищ не уцелело, и всю эту суматоху подняла лишь для того, чтобы доказать, как права была в своих подозрениях. Однако правда — неведомая рука старательно прикарманила весь ее клад. Не нашла она ничего. Иногда она бросала поиски и била себя по лицу, как это делают плакальщицы, и оттого размазала кровь по лбу, и по векам, и по щекам, и, когда она снова начинала вопить, казалось, будто все лицо у нее изранено и кричит она от боли.

В голосе Азури зазвучала даже нотка жалости:

— Да успокойся ты, женщина! Ты ведь так все стены облупишь. Ну, что ты там потеряла, десяток браслетов? Двадцать сережек? Да куплю я тебе все, чего тебе не хватает. Уймись, наконец!

Но она боялась открыть ему, сколь велики утаенные ею клады, — еще и потому, что в глубине души чувствовала, что вырвала эти деньги изо ртов собственных детей, а также опасаясь, что вдруг он потребует эти потерянные богатства для себя лично.

— Это все твой бессердечный брат и его сынок-грабитель, они все и зацапали.

Элиягу подошел к желобу с питьевой водой, в утренней прохладе плеснул ледяной воды себе на шею и голову и провел мокрыми руками по голой груди.

— Элиягу! — позвал Азури.

Элиягу с отвращением посмотрел на свою невестку.

— И сыночка тоже не забывай! — вопила Наджия. — Друг с другом не разговаривают, а против меня сговорились!

— Рафаэль! — прорычал Азури.

— Оставь в покое их обоих, — приказала Михаль.

Шауль-Лоточник и его приятель Кривой Кадури отнесли ее к ее коврику на втором этаже. Она туманным жестом указала на Двор и больше ничего не добавила. Потому что не хотела разжигать свару в доме. И Азури тоже не стал особо вникать в женины проблемы; махнув на нее рукой, он без завтрака отправился в свое торговое заведение. Виктории показалось, что бабушка, ничего не говоря вслух, обвиняет во всем тетку Азизу, и ей это было неприятно. Она не забыла, что вскормлена молоком из ее груди. Эта славная смешливая женщина и правда любила ее по-настоящему. «Не может того быть, — сказала она себе, — не может быть! Это кто-то другой».

Мать, продолжая кружить по Двору, все прощупывала стены и оставляла на них пятна крови. И вдруг на полу Двора что-то звякнуло, прервав на мгновение траурные причитания Наджии. Брошенная Михалью золотая монета задорно блеснула, попав в солнечный луч. Наджия пнула ее ногой.

— Мне подачек не надо! — крикнула она, схватила монету, скакнула к помойной яме и швырнула ее туда. Женщины застонали, глядя, как пропадает золото. Наджия отряхнула руку об руку и горько крикнула: — Всё!

После обеда страсти улеглись, и старшая сестра Рафаэля, усевшись на средней крыше, захватила между колен голову младшего братишки и принялась выбирать вшей из его спутанных волос. В другом конце крыши Виктория секретничала с Мирьям и Тойей.

— Чуточку повыше, — дирижировала Тойя Викторией, которая держала перед ней зеркальце, пока та выщипывала брови.

Виктория улыбнулась, глядя на серьезное личико девочки, погруженной в столь взрослое занятие.

— Твой брат Эзра, — подлизывалась малышка к Мирьям, — он парень видный, глаза так и горят.

Голос у Мирьям охрип, как с ней всегда случалось от возбуждения и страха.

— Оставь в покое Эзру. Мы сейчас о твоем Дагуре. То, что он о тебе рассказывает, так это просто враки. Моя мама сказала, что мужики типа него вовсе и не мужчины.

Тойя едва сдержала ухмылку. Уж ей-то оно видней! Но она изо всех сил старалась угодить Мирьям.

— У него есть все, что мужчине нужно, — сказала она с виноватой улыбкой.

— Но это не главное, — ответила Мирьям.

Тойя, кончив выщипывать брови, с беспокойством взглянула Мирьям в лицо. Она была готова признать, что Дагур слон или оса, лишь бы Мирьям не сердилась.

— Ну, по мне так он хороший, — сказала она.

— Так что же, мама врет? — Мирьям возмутилась, что оскорбили ее мать.

— Боже упаси! — Глаза у Тойи налились слезами.

— Дагур красится и мажется, как женщина. И мама говорит, те, которые играют и поют на праздниках, они все такие.

— Что он сумасшедший, да? — развеселилась Тойя, готовая признать ненормальность мужа ради дружбы.

— Что мужчины его имеют так же, как он, по твоим рассказам, имеет тебя.

— А, это? — вздохнула Тойя с облегчением, и подправила зеркальце в руках Виктории, и снова занялась своими бровями. — Ну и пусть себе имеют, мне-то что? А это так ужасно? — спросила она с наивной простотой.

— С тобой не поговоришь! — разозлилась Мирьям.

Девочка тут же струсила:

— Я тебя люблю, Мирьям. Хочешь, я так устрою, чтобы ты за нами подглядела, хоть сегодня ночью? Только не сердись. Ты все-все увидишь, правда!

Великий страх обуял Мирьям.

— Ни за что! Твой Дагур пройдоха из пройдох! Еще увидит и все расскажет папе!

— Но ты на меня больше не сердишься?

— Нет.

— Тогда дай мне поцеловать твои пальчики.

— На, — согласилась Мирьям с прохладной снисходительностью принцессы.

Лицо у Тойи сразу осунулось. Конец надежде, что Мирьям подарит или хотя бы даст поносить денек-другой заколку с белым бисером. И уж точно не пригласит ее на ужин семейства Йегуды, сейчас, когда она так ее разочаровала. В общем-то она не представляет, как мужчины могут иметь Дагура, который и сам мужчина, и, может, Мирьям требует от нее подтверждений того, чего на самом деле нет. И все же ей было досадно, что не удалось сразу умилостивить Мирьям. Она вздохнула, смиряясь с ситуацией, и увидела, что Виктория смотрит в хрустальную голубизну небес и после раздумья говорит:

— Это не птица.

Что-то маленькое и белоснежное плыло по небу, чуть вибрируя, как птица, влекомая невидимыми потоками воздуха.

— Оно не падает, — сказала Мирьям. — Конечно же это птица.

Тойя тут же поддакнула:

— Да, она кружит и кружит в небе. Может, ищет чего поесть, — и ненароком погладила себя по пустому животу.

— Это бумажка, — сказала Виктория. — Говорю вам, что это листок бумаги.

Тойя улыбнулась Мирьям льстивой улыбкой:

— А вдруг это любовное послание?

— Любовные послания не пускают так вот, по ветру, — сказала Мирьям с видом всезнайки. — Их привязывают к камушку и забрасывают туда, куда хотят.

— Ты конечно же права, — торопливо согласилась Тойя.

— Это бумага, — упрямо повторила Виктория.

И бабушка Михаль тоже следила за бумажкой, которая будто кружила в неведомом танце в небе над их Двором. Эта бумажка кружилась в золотом потоке, и Михали почему-то показалось, будто она слышит чей-то приглушенный смех.

— Шма Исраэль, — пробормотала она и опустила глаза — а вдруг это чья-то душа заскучала по дому?

Три девчонки на цыпочках прокрались на верхнюю крышу. Азиза заметила, как они пробираются, но из-за того, что была туга на ухо, шагов не расслышала. И снова в ней поднялись страх и печаль. И в голосе послышалась несвойственная ей сварливость.

— Опять шпионите за семейством Нуну? Уж тогда переходите к ним насовсем!

Бумажка вдруг обессилела в своем небесном танце и опустилась на дальний конец водосточной трубы. Девчонки затаили дыхание. Казалось, довольно взмаха крыльев бабочки — и ее сдунет.

— Голову на отсечение, это письмо! — шепотом заявила Мирьям, и к ней сразу вернулось ее веселое любопытство. Бумажка вот-вот слетит с проклятой трубы прямо в пропасть переулка. — Кто знает, что там написано!

— Подержите меня за ноги, и я ее достану.

Мирьям внимательно оглядела девочку, которая жизнью готова была рискнуть, лишь бы понравиться и угодить ей, и решила от этой авантюры отказаться.

— Нет, ты можешь упасть.

Но Тойя уже вытянулась на животе.

— Подержите меня за ноги! — крикнула она им обеим, и они поспешно ухватились дрожащими руками за ее маленькие ножки, а она ползком, с осторожностью подобралась к бумажке и схватила ее. После чего они все трое встали на крыше и с непроницаемыми лицами уставились в написанное витиеватым и приятным почерком. Ни одна из них в буквах не разбиралась. Квадратные буквы, похожие на буквы из священных книг, может, даже ивритские. Они передавали письмо из рук в руки и нюхали старые чернила. Мирьям скрипнула зубами:

— Самый дурацкий осел с самым кривым членом ходит в хедер и учится читать и писать. А мы?

— Может, это любовное послание.

— Ты вот рассказываешь, что Дагур каждый день скачет на тебе как мужчина, чего же тебя любовь так зацепила?

— Он мне нравится, — защищалась девочка. — Но тебя я люблю больше.

Мирьям онемела, а потом вся разулыбалась:

— На эту дурочку даже и сердиться нельзя!

Осчастливленная Тойя закивала головой.

— Пошли к мудрецу Джури Читиату, попросим, чтобы прочел, что здесь написано, — предложила Мирьям. — Вдруг это просто такой талисман.

— Мудрец ничего задаром не делает, — напомнила ей Виктория.

Тойя похлопала по кошелечку, шнурком привязанному к ее поясу и спрятанному в трусы:

— У меня есть чуток денег.

Мудрец разгневался и стал грубо допрашивать девчонок, не проделка ли это какого-нибудь негодяя-мальчишки, который захотел над ним покуражиться. Виктория с Тойей дрожали, глядя в его иссохшее лицо и глаза, так сильно увеличенные очками, что страшно смотреть. А Мирьям еле сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху. Ученый мудрец на нее уставился:

— Этот почерк мне знаком. Ты, случайно, не дочка Йегуды?

Мирьям боялась открыть рот, чтобы вслух не расхохотаться, и только кивнула головой.

Набожный врачеватель, который лечил весь переулок, с обвиняющим шелестом помахал перед ней бумажкой:

— А может, украла это у своего отца?

— Это ветром принесло, — ответила Виктория вместо Мирьям, которую душил смех.

— А ты дочка господина Азури? — прошипел мудрец с какой-то злобой, взял бумажку и прочел: — «Джамия аль аалем итальбон…»

— О чем тут говорится? — прощебетала Тойя. — Я могу вам заплатить.

Левая рука мудреца раскрылась и сомкнулась на ее грошах, а правая снова поднесла бумажку к очкам. Мирьям уже не в силах была сдерживаться и выскочила во двор, чтобы наконец выпустить этот хохот наружу. Мудрец принялся объяснять написанное:

— Люди, все до единого — так сказано в этой записи, — просят Господа, чтобы послал им заработок, и Он посылает. И только к людям трех профессий, когда они молятся о заработке, Господь праведный глух. Первый — это врачеватель, просящий о заработке, ибо суть его заработка в том, чтобы человек слег и он смог его лечить; второй — продавец гробов, к которому заработок приходит от смерти ближних; а третий — это, с позволения сказать, проститутка. Когда эти трое молят о заработке, Господь милосердный их не слышит.

У мудрого врачевателя что-то забулькало в горле, и Виктория не знала, то ли он ворчит, то ли сдерживает смех. Уже с порога она услышала, как он пробурчал:

— Чудно! Значит, мы с Рахамой Афцой одну циновку делим…

Виктории и в голову не пришло попросить бумажку обратно. А во дворе Мирьям все еще корчилась от смеха.

— Да что с тобой? — заулыбалась Виктория.

— Этот праведник, который женской руки коснуться боится… Я все думала, что бы с ним стало, если бы он узнал, где эти деньги лежали перед тем, как в руки к нему попасть!

 

Глава 8

Три месяца спустя после того события жители Двора слушали сон Наджии. К снам здесь относились с большой серьезностью. Долгие годы помнили и свои сны, и чужие. По их понятиям сон был пророчеством, способным предсказать судьбу. А Наджии ее сон придал такого веса и яркости, какие и рядом не стояли с ее вечной озлобленностью и отчужденностью. Поразило само ее желание поделиться с ними своим сном, а так как была она женщиной гонимой и презираемой, все ждали, что это прозвучит смешно и коряво. Но вот странность! — она заговорила, да так свободно, цветисто и образно, что все заслушались ее, затаив дыхание. Она сидела во Дворе, у входа в кладовку, по-турецки скрестив ноги, с прямой спиной, с глазами, как у дервиша, приветствующего восход солнца.

Из-за болей в сердце, не дававших ему уснуть всю прошлую ночь, Йегуда остался дома и сейчас сидел, прислонясь к перилам второго этажа, так, чтобы все пространство Двора, между ним и ковриком Михали, было у него перед глазами. Он положил на приподнятое колено листок бумаги и что-то сосредоточенно на нем писал. Женщины решили, что он ведет подсчеты для своего торгового дома, и вскоре вовсе забыли о присутствии сего ученого мужа. Михаль, встревоженная измученным выражением на лице своего сына, тоже навострила уши, чтобы не пропустить ни слова из сна Наджии. И Азиза, шикнув на Тойю с Мирьям, громко болтающих в аксадре, тоже уселась напротив Наджии, положила подбородок на ладонь и повернула к рассказчице то ухо, которое лучше слышит.

Наджия ущипнула двумя пальцами уголок рта, облизнула сморщенные губы и начала свой рассказ:

— Пришла она не в саване, а в сияющем свадебном платье. Влетела во двор, как голубка, и уселась возле меня, и я видела ее так ясно, как вы сейчас видите меня.

А Йегуда написал: «Какой смысл просыпаться поутру с чувством, что ты, как оглобля, которую откопали и вытащили из мусора никуда негодную?»

— Красива была моя бабушка, — сказала Наджия, — дедушка ее увидел и про все на свете позабыл. Это было в те времена, когда евреи еще платили султану подушный налог, чтобы освободиться от армии. Он был человеком состоятельным и не потребовал у родителей бабушки приданого. На руках ее носил. Она был короной в его волосах. Такая была моя бабушка, светлая ей память.

«И зачем ему, человеку, — писал Йегуда, — выходить из дома на улицу, где все вокруг подобны гвоздям кривым, и уговаривать покупателей, которые тоже как гвозди кривые, и просиживать свой век в торговом доме, набитом такими же гвоздями, которым самое место на свалке».

— Встань, внученька. А голос, как прохладная вода в суховей. Тебя пинают ногами, ты спотыкаешься и думаешь, что ты и правда всего лишь куча мусора. Встань, доченька, — продолжала Наджия.

«Боль режет, как ножом, и замораживает пальцы, — писал Йегуда. — Азиза, она как цветущий сад, а я у входа в него терплю поражение».

— Встань, внучка, могила выкрашена желтым, зеленым и черным. И она у подножия стены. Ты сразу ее узнаешь.

Взгляд Михали был прикован к сидящей внизу невестке. Она даже перестала прихлебывать свой сладкий чай, чтобы за звуком глотка не пропустить что-нибудь из речей Наджии. Женщины шикали друг на дружку, и Михаль тоже вместе со всеми окунулась в одно из тех волшебных мгновений, которые объединяют Двор в истинную семью, живущую по собственным законам и правилам.

— Бабушка, мир ее праху, описала самую странную могилу из всех могил. Ведь кто же раскрашивает могилу, как флаг?

«Эта полоумная сейчас меня поразила, — продолжал писать Йегуда. — Увидела особый сон, не в пример моему. Я свой стесняюсь рассказать даже собственной жене. Какое-то странное тело, покойник. Верхняя часть — мужчина, нижняя — женщина. И оно голое, и мне улыбается, развратно так, будто ждет, чтобы кто-то пришел и то самое совершил. Господи, помилуй меня, грешного, ведь это стыд и срам, чтобы такое приснилось!»

— И я умоляю ее, — сказала Наджия и громко высморкалась в головной платок. И вдруг она представилась Виктории такой красавицей, какой описывал ее тогда Абдалла Нуну. — «Бабушка, да как же мне отыскать ту могилку-то?» А она отвечает: «Она скитается». Так ответила мне бабушка, мир праху ее. «Она у подножья стены, но ее можно встретить в любом переулке».

«Азиза просто глотает этот сон, — писал Йегуда. — Господь дал мне красивую и прилежную супругу, но дал Он мне ее в наказание. Дают лестницу безрукому и говорят: поднимись в красоту поднебесья. Не зря все эти ее смешки с Азури, только честность и преданность брата ставят щит перед позором».

Наджия замолчала.

— И это все? — разочарованно спросила Азиза.

— Так сказала мне бабушка и ушла, — сказала Наджия с завершающей интонацией.

Михаль подняла чашечку с чаем и так держала ее, пока та остывала у ее губ. Война это, война, что надвигается, как огненный шторм. Переулки превратятся в кладбища, Господи, помоги!

Виктория восхищалась матерью, сумевшей найти такие красивые слова — весь Двор заставила заслушаться. И горда была маминой бабушкой, будто та и впрямь посетила их Двор. Она встала, передала девчушку Тойе и угостила мать и Азизу крепким чаем. Лицо Йегуды на втором этаже совсем посерело, но он продолжал писать:

«А вот что сказал раввин Шимон Агаси в Главной синагоге: горе вам, тем, кто будит в мужчинах дурные страсти. Даже и при исполнении своих супружеских обязанностей должно блюсти скромность, не вольничать и не разводить хиханьки да хаханьки и, упаси Бог, не нахальничать, а все делать скромно и с боязнью и с трепетом пред Небесами. В Библии сказано: поела и губы утерла, а это значит, что и в час совокупления, именуемого трапезой, прежде всего должны присутствовать скромность и стыд, а не то чтобы сразу раскрыть все тайны и загадки. — Его взгляд поблуждал в пространстве, между ним и сидящей напротив матерью, и он продолжил на иврите: — И может, именно из-за этого чертова трепета и боязни я и лишил тело Азизы радости. Вел себя как парализованный в ту первую ночь, когда еще был в полной силе, а сейчас я тоже как парализованный из-за болезни и старости. Что ж удивляться тому, что она так смеется перед Азури и даже перед этим молокососом Рафаэлем!»

Он все продолжал писать, но через некоторое время Мирьям заметила, что голова отца упала на перила, и она быстро поднялась и позвала мать. Тут же побежали за мудрецом Джури Читиатом, чтобы тот шел лечить больного, и старец сразу откликнулся и вышел из дому, потому что испытывал к этому особому больному глубокое почтение, был он согбенный, шел, одной рукой опираясь на палку, а другой — на своего внука, и так прошел весь короткий путь между домами. Он сказал то, что и без него было ясно: скрытая нечистая сила погубила сердце Йегуды и селезенка тоже пострадала. И он надел на него амулет и велел укрепить его тело хорошо прожаренной бараньей печенкой, а утром дать сметаны, которую снимут с молока буйволицы и подсластят финиковым медом. Никто не заметил, что он спрятал в свой кафтан листки, разбросанные по циновке, на которой лежал больной.

А звезда Наджии закатилась, и уже никому не было дела до ее переживаний. И потому она обратилась к Джамиле, ворожее, плакальщице и повитухе — в зависимости от надобности. Ворожея за несколько грошей объяснила ей, что сон этот ей приснился из-за внезапного испуга, взбаламутившего ее кровь. Но Наджия ее словам не поверила — она и так каждый божий день в страхе! Джамиле неведомо, каково это — висеть в воздухе в руках великана и не знать, грохнут ли тебя об пол или расшибут, шмякнув о стену. Нет уж, сказала она с некоторой даже гордостью, как человек, который знает что почем, она не то чтобы какая-то избалованная лошадка. Ее всякими страхами не напугаешь. И снова торжественным языком стала описывать ту разноцветную могилу, пока Джамила не поняла и не сказала с усмешкой:

— Да не могила это вовсе, а человек!

— Человек?

— Именно что человек, — со значением сказала Джамила, специалистка по закавыкам и загогулинам души.

Наджия страдала по потраченным впустую денежкам, ведь и сама уже разгадала свой сон. Вернувшись в дом, она собрала все монеты, которые сумела за это время скопить, и перед тем, как уйти на поиски той самой блуждающей могилы, вызвала Викторию и приказала:

— Сегодня варишь ты, и пусть Тойя поможет тебе последить за гаденышами вместо того, чтобы стоять дурочкой да палец сосать. Да что с тобой? — спросила она Викторию, у которой на лице вроде и смех и слезы. Она по-своему любила эту девчонку. Пусть присутствие Виктории и подчеркивало ее собственную никчемность, все же в вертепе враждебного ей Двора без нее была бы как без рук. — Ты что, заболела?

— Нет, — ответила Виктория, поражаясь теплой нотке в голосе матери.

И вот поближе к полудню мать вышла на поиски той самой могилы желтого, зеленого и черного цвета. Не так-то просто было разыскать Саламана, залатанное пальто которого отяжелело от золотых монет. Место его проживания было тайной. Многие пытались его выследить, потому что представляли себе размеры богатств, которые он при себе таскал, но до сих пор никому не удалось узнать, где он спит по ночам. Он ходил и бродил, как призрак, и в праздники, и в будни.

Затхлый воздух тесных переулков дрожал от знойного ветра пустыни, и Наджия, пока пересекала пылающие островки солнца, вся взмокла под своей черной абайей. И все же она шла и шла, сбивая ноги, по базарам и мимо синагог, пока наконец не нашла его сидящим на кочке, на старом пустыре, пропитавшемся за сотни лет мочою людей и скота. Жгучее солнце палило ему голову, и разноцветное пальто, лоснящееся от въевшейся в него грязи, защищало его как броня. Пальцы отрывали то куски прокисшей мякоти арбуза, то ломти лежащей на коленях сухой лепешки, которую он получил в качестве подаяния и теперь мусолил гнилыми зубами.

— Погоди, пока не кончу, — рыгнув, сказал он.

— Ты не должен вспарывать подкладку. Я с золотыми монетами покончила.

Он в жизни не давал советов, а уж даром и подавно. Ведь плата советчику — ругань да насмешки, а иногда и того пострашней. Он также не произносил никогда ни одного лишнего слова, которое могло бы выдать его секреты городу, жадному до чужих секретов. Потому он не открыл Наджии имя женщины, которая приходит менять золотые монеты, хотя и понимал, что это золото принадлежит Наджии. Он прекрасно заработал на каждой из них — то, что ему было надо. Поев, он долго, пока прыщи не полопались, утирал рот грубым рукавом своего пальто и потом тускло спросил:

— Тогда что же?

— Пришла положить у тебя деньги под процент. Дома их держать опасно.

— Твой дом меня не интересует. А что ты сделаешь с процентами?

— Пусть и они дадут проценты.

— Как скажешь.

Возвратясь домой, она увидела, что смех и печаль все еще блуждают на лице Виктории. Спрашивать ее она не стала — не в их правилах поверять друг дружке сердечные тайны. Виктория отдалилась от матери, как вообще в то время отдалилась от всех взрослых обитателей Двора. Утром, сразу как это случилось, она позвала Мирьям в застекленную комнату, которую на лето всегда закрывали, и там все ей сказала. Мирьям потом спустилась во Двор, а она осталась одна в жаркой духоте пустой комнаты. Ну вот, наконец и она превратилась в женщину! Мирьям обогнала ее почти на полтора года и все это время старалась утешить, повторяя слова матери, что, мол, девочка, у которой месячные запаздывают, станет стройной и статной, а не какой-то толстой коротышкой. Но Викторию эти слова не утешали. Ведь мужчины толстушек-то и любят. С самого утра она все размышляла и фантазировала по поводу этого чуждого ей названия театро и боролась с диким желанием поесть конфет. Мысленно представляла, как сидит, прислонясь к пальме семейства Нуну, и белоснежная голубка гладит клювиком ее шершавую ладонь. Когда мать отправилась на поиски Саламана, она подскочила в лавчонку Маатука Нуну, что на повороте их переулка. К этому времени он уже был женат. Она положила на прилавок деньги, и Маатук окунул свою шестипалую руку в ржавую жестяную банку и со смущающей щедростью насыпал ей целый бумажный кулек конфет.

— Тут слишком много, — улыбнулась она ему.

— Ты заслуживаешь большего, — заикаясь и до ушей покраснев, ответил он, а горб такой, что того гляди перевесит и он рухнет на землю. Приплясывая, она пошла домой. Месячные и театро, театро и месячные!

Изо дня в день они с Мирьям старались не пропускать момента, когда Рафаэль туда отправлялся. К этому времени у него уже выросли усики и вид был этакий озорной. Брился он всегда перед зеркалом с откидной створкой. К вечеру выйдет, бывало, — волосы расчесаны на пробор, ослепительная рубашка украшена бабочкой, и в руке трость с набалдашником из чистого серебра. Не считая пальмы семейства Нуну, во всем переулке не было ни единого дерева, даже цветочного горшка или просто цветка — и тех не отыщешь. Среди этих обшарпанных стен глаз привык видеть лишь застиранные одежки, переходящие от отцов к сыновьям. И потому появление Рафаэля было как освежающая смена времен года. В этом вопящем Дворе голос его звучал сдержанно и живой взгляд давал надежду на то, что нечто особенное, небывалое вот-вот прервет серую рутину их мира. Возвращался он поздно, и многие обитатели Двора предсказывали ему скорую гибель от руки какого-нибудь дезертира из турецкой армии. Как-то раз Виктория попробовала выпытать у Мурада, что же это такое, театро. Но ее простодушный брат лишь повторил безапелляционные слова отца: «развратное логово». А больше этого и сам ничего не знал. И тогда они с Мирьям и Тойей спросили у Эзры. Его театро было пореальней.

— Там всюду сияют шикарные люстры, и свет от них, как летнее солнце. Женщины, помоложе Рахамы Афцы, в одних крошечных трусиках поют и танцуют. Иногда там играет оркестр, а иногда нет, и все без конца пьют.

— А мужчины-то что там делают? — спросила Мирьям.

— Ну я же сказал. Все время пьют. И смотрят. А есть и такие, что поют вместе с танцовщицами.

— Ты как будто и сам там побывал.

— Еще бы! — соврал он, не моргнув глазом.

Они ему не поверили, хотя Виктории показалось, что описание в основном верное, особенно в том, что касается крошечных трусиков. Она представляла себе, как пляшет в таких вот трусиках перед Рафаэлем. И вздрагивала, думая, какой будет женщиной. Таким же изношенным мешком, как мать, в который отец выбивает свою похоть? Или же тигрицей вроде тех женщин, что в летние ночи сотрясают крышу их дома? А то, может, нежной, с ангельским личиком, вроде Нуны Нуну? И если Рафаэль достанется Мирьям, поведет ли та себя как тигрица? И что будет, если ей, Виктории, достанется муж наподобие дяди Йегуды, изможденный, болезненный и блюдущий все предписания религии? Или будет муж, похожий на ее брата Мурада, прилежного, покорного и скучного? Зачем мечтать о пылающем факеле? На таких людей, как Рафаэль, полагаться нельзя, как нельзя полагаться на дьявола. Нет. Рафаэль, он не дьявол. Разве не он спас семью Элиягу от голода и не его ли стараниями есть у них чем наполнить тарелки? И сейчас вон выполнил данное сестрам обещание, что в девках они не состарятся. Надо же, вернул за несколько месяцев взятые в долг деньги, и лавка его процветает, и нашел сестрам женихов, и из собственного кармана купил им приданое. Даже его отец приходит к нему просить на карманные расходы. И он дает и дарит щедрой рукой. Золотой обруч, украшенный дорогими каменьями, надел в волосы своей матери, самой тихой и скромной обитательницы этого шумного Двора.

То были напряженные дни у них с Мирьям. Ведь парень, который выполняет долг перед семьей и выдает замуж сестер, он и сам холостяк и жених. Но он молчит, даже намеков не делает. И никак не подбадривает родителей Мирьям. Может, у него на примете другая девушка? А то вдруг в него снова бес вселится и он укатит в далекие страны?

 

Глава 9

Мужчины тяжело и натужно дышали, вгрызаясь в землю старого Двора. По части рытья они мастерами не были и измотались до отупения, но все продолжали стучать кирками и мотыгами, бросая в корзины мягкую, влажную и гнилую землю, хранящую в себе память о многих и многих поколениях. Работали уже в длинных трусах и широких рубахах, и тела блестели от пота. Со стороны их головы напоминали черные шары, плавающие над мглистою ямой, которая третьи сутки подряд все углублялась и расширялась. Время от времени они менялись сменами, и работа продолжалась и днем и ночью, без перерыва. Женщины, девушки и дети хватали полные корзины и, поднявшись по лестнице, рассыпали землю по верхней крыше. Мужчины работали в удручающем молчании и со страхом в душе — все, кроме Кадури, продавца сладких лепешек, который был кривым на один глаз и от смерти освобожден. Калеки расхаживали себе спокойненько по базарам и переулкам, будто им уготована вечная жизнь. Здоровые им завидовали. Были и те, кто притворялся инвалидом и начинал хромать или же ковылял с палкой в руке, а свободной рукой шарил перед собой, как слепец. Люди перестали сочувствовать убогим, потому что трудно отличить, кто действительный страдалец, а кто притвора. Нищие, увечья которых до сих пор помогали им жить подаяниями, теперь умирали с голоду.

Мужчины их Двора отпустили бороды, чтобы казаться стариками. Седая борода — вещь бесценная. Дагур перестал выщипывать брови и красить волосы. И за один месяц из цветущего мужчины превратился в сморщенного старика. Тойя была в ужасе. Гуляка Элиягу, так кичившийся собственной моложавостью, теперь клял свою бороду, которая ни за что не желала седеть. Он, как черный раб, трудился на дне ямы и подгонял других, чтобы копали глубже и глубже, будто собирался удрать через этот туннель.

Он уже числился в дезертирах и конечно же был приговорен к смертной казни.

Обитатели Двора понятия не имели, с чего и почему разразилась эта война. Была она им чужда, как зимний снег на вершинах турецких гор, который, растаяв и хлынув по весне в Тигр, стремится затопить весь Багдад. Это невидимое глазу чудовище было кровожадным. Успело сожрать немало мужчин. Одной из первых жертв стал муж Нуны Нуну, имени которого никто не помнил. У Маатука же горбатая спина и лишние пальцы на руках стали залогом жизни. Он теперь поставил перед своей лавкой скамеечку и в свободные часы сидел и смотрел на обитую гигантскими гвоздями дверь отцовского дома. Уверенность в том, что его жизни ничто не угрожает, придала ему смелости, и после рождения второго ребенка он приобрел два дома. Впрочем, и отец его тоже не обнищал. Турецкая армия забрала примерно половину рабочего скота, но оставшаяся половина приносила солидные доходы.

Ужасы войны стали наглядными на примере Элиягу. Когда он на несколько недель исчез из дому, все сочли, что он прожигает жизнь в одном из злачных заведений на окраине города. Иначе бы он наверняка услышал дробь барабанов и призывы, возвещавшие о том, что Османская империя, несущая меч ислама, вступила в великую войну. Евреи страны в течение поколений ни про какую войну вообще не ведали. Многие и по сей день считали, что войны ведутся на конях, с мечами и луками. Жестокие армии устраивают осады городов и убивают их жителей. Но знатоки их успокаивали, говорили, что эта война бушует вдали от тех мест, про которые они думают, и, мол, не стоит опасаться, что какой-то там Навуходоносор разрушит стены Багдада и уведет евреев на чужбину, в рабство. В предыдущем поколении евреи заплатили специальный налог и были освобождены от службы в исламской армии, все войны которой были джихадом. И потому у них бытовало представление, что в армию берут только добровольцев. Но после бунта младотурок все эти договоренности пошли насмарку. Налог отменили, и во время войны евреев-мужчин мобилизовали в армию, как и всех прочих. Евреи были потрясены, узнав, что юноша, едва достигший половой зрелости, должен идти на войну. Они не могли взять в толк, как могучего турецкого султана сумеет спасти мужчина вроде, скажем, мужа Нуны Нуну. Ведь он даже в спальню собственной супруги вломиться не смеет. И какой им прок от Мурада или Дагура? Они были уверены, что мобилизованных, которые в жизни не покидали пределов города и понятия не имели, что значит полевая жизнь, быстрехонько вернут домой. Разумеется, их срочно призовут на какие-нибудь принудительные работы, как в пору наводнений. Ведь евреи только и могут, что путаться под ногами боевых героев прославленной империи. Несмотря на жестокие облавы на молодых мужчин, евреи все еще тешили себя надеждой и улыбались. Пока не вернулся Элиягу.

Когда он появился на пороге дома, его чуть не прогнали. Решили, что он шиитский паломник, заплутавший по дороге из Персии. От него исходило зловоние. На ногах вместо ботинок были вонючие портянки. Лохмотья на теле напоминали грязную паутину, сплетенную пауками в их кухне. Тело все было покрыто ссадинами и вшами. Он упал на колени, стал целовать плитки Двора и зарыдал, и голос его был осипший от солнца и ветров чужих земель.

Тойя заткнула нос и скривилась. Наджия в ужасе от него отпрянула, завопив:

— Брысь отсюда! Кыш! — как орут на кошку.

Азури гаркнул:

— Что это? — уверенный, что от рыка его голоса паломник уберется в поисках другого прибежища.

И только Ханина закричала:

— Да это же мой муж Элиягу!

Была она маленькой женщиной, эта Ханина, вроде Наджии, но во Дворе ее голоса не было слышно. Несла страдание молча, в ссорах не участвовала, на подлости мужа не отвечала, а потому никто не ведал, что у нее на душе. И на этот раз она не стала пытать Элиягу, куда уходил и почему таким вернулся.

Поцеловав пол Двора, он совсем обессилел. Отполз на четвереньках к затененной аксадре, а Ханина к нему кинулась, просунула худую руку ему под мышку и шепотом велела подняться на ноги. Была уверена, что он пьян, и поразилась тому, что тот не осыпает ее проклятиями, и ужаснулась, что просит о помощи.

— Жена, я в лицо видел смерть!

Она помогла ему вытянуться на лежанке. Дагур, напарник по загулам в злачных местах, даже испугался, не помутился ли тот в рассудке.

— Где ты был?

— На войне… Или почти что на войне, — заикаясь, выдавил тот из впалой груди. — То есть я шел на войну. Мужчины мерли от усталости, сами себя убивали турецкими пулями. Спятили от голода и гонялись за полевыми мышами, пока не отдали Богу душу в пустыне.

Обитатели дома сгрудились в аксадре и окружили его лежанку. Михаль приказала спустить ее с коврика, и Азури перенес ее на спине и усадил на скамеечку в ногах у сына. Новость облетела весь переулок, и многие из тех, у кого вырвали из семьи родственников, поспешили прийти в аксадру. Ханина сидела на полу, макала тряпочки в миску с уксусом и прикладывала ко лбу Элиягу.

— Мужа-то Нуны там не встретил?

Элиягу гневно взглянул на уважаемого скототорговца и в свойственной ему манере со злобным лицом рявкнул:

— Идиотский вопрос! Думаешь, я там плясал с Торой на Симхат Тора? Да я бы там мать родную не узнал!

Абдалла Нуну улыбнулся и мужественно проглотил пощечину.

— Исчез, как капля мочи в реке, и дочку мою оставил соломенной вдовой.

Элиягу на него и не взглянул.

— Один Бог знает, как меня угораздило попасть в такое место, где одна нечистая сила. Я увидал на площади мужчин, бледных, выстроенных в ряд, и солдаты с ружьями их стерегут, и турецкий офицер их считает. Стало странно, что среди любопытных — ни единого парня. Только женщины да дети, стоят, глазеют на бедняг.

— А ты не слышал, что началась война? — спросил Дагур.

Элиягу снова затрясся от рыданий:

— Да не знал я!

Ханина махнула рукой, разгоняя всех, кто теснился вокруг. Она знала про облавы на мужчин и, когда он не вернулся домой, испугалась, что его схватили. И оплакивала его втихомолку, подальше от глаз обитателей Двора, которые небось еще и порадуются на его несчастье. И вот теперь он перед ней, живой и здоровый, — распутный мужик, который превратил ее ночи в тоску одиночества и не пекся о пропитании семьи. Но даже такой муж лучше, чем мертвый. Она осторожно сняла вонючие портянки с ног мужа и благодарно омыла стопы, вернувшиеся с полей смерти, будто он оказал ей благодеяние: принял страдания на себя, чтобы избавить ее от унизительного статуса вдовы — ведь от вдовы люди прячут свои богатства, чтобы не нагнала порчу.

Элиягу уставился на девочку, которая пробилась в первый ряд и, сунув палец в рот, стояла и слушала с широко раскрытыми глазами. Он Тойю не помнил, да и не напрягался, чтобы вспомнить. Этот Двор кишел детишками, и ему не важно было, кто из них чей или чья. В этот момент все, чего он желал, это выговориться.

— Офицер выкрикивал имена мужчин. Там и евреи были. Некоторые прямо обоссались от страха.

— Так, может, ты все же видел мужа Нуны? — встрял Абдалла. — Это на него похоже.

— Заткнись! — рявкнул бедняк на богача с высоты своего мученичества. И снова пошел причитать жалобным голосом: — Был там один, чистый Амалек. Вдруг как заорет на меня: «Ты Махмед, сын Али Назима из города Дивания. Встань в ряд!» У меня аж ноги подкосились. А один из офицерских ангелов-воителей хлестнул меня по лицу.

— Чтоб рука у него отсохла! — воскликнула Ханина, которая неожиданно заполучила этого мужчину полностью для себя.

Лицо его выразило признательность к ее сочувствию.

— Я заплакал. И сказал ему, что я Элиягу, сын Михали, и мне уже давно перевалило за сорок. — Его тело на лежанке вдруг передернулось, будто он вновь пережил этот страшный миг. — Офицер в ответ даже слова не сказал. А вытащил пистолет и как пульнет мне между ног. Азури, это твоя дочка?

В его сознании палец во рту Тойи как-то не вязался с ее взрослым взглядом.

— Ты, брат, все позабыл. Это же Тойя, жена Дагура. Сам ведь без продыху пил на их свадьбе.

Ханина принесла глиняный кувшин, плеснула воды на пол аксадры, помесила ладонью пыль и помазала его лоб робкими пальцами — средство от страха и шока, — будто та бешеная пуля только сейчас просвистела между ног ее мужа.

— Сержант пнул меня ногой под зад. И нам приказали двигаться, а куда — спросить мы боялись. И так нас вели по улицам, пока мы не очутились за городом. Я чувствовал, как меня уводят из собственной жизни. Гнали нас, точно скот. Всю дорогу на север. По ночам мы валились, где остановились. И потом тащились дальше, голодные, без воды. Через неделю ботинки разлезлись начисто.

И снова он затрясся в конфузном плаче.

— Мужчины, мы должны спрятаться, чтобы эти чертовы выродки нас не нашли! Больных, которые шатались и падали, оттаскивали на край дороги, и офицер, этот сын Амалека, в них стрелял, даже с лошади не слезал. А их трупы оставались на растерзание птицам. Бегите, сообщите Ривке Муслой и Наоми Халали, что они вдовы. Видел собственными глазами.

Женщины, это услышав, стали хлестать себя по лицу. Ханина, спасшаяся от такого кошмара, застеснялась своей счастливой улыбки, которой так и светилась.

— Идите, — продолжал он тем же траурным тоном, от которого волосы вставали на голове дыбом, — скажите родителям Карима Габая, и Беньямина Паталя, и Йешуа Рааля, чтобы сидели шиву по своим сыновьям.

Словно вой бури, пронесся плач женщин, окруживших его лежанку.

— Рафаэль, — прошептала сияющая от счастья Ханина, — подойди к отцу и восславь Господа за то, что вернул его нам с миром.

— А что, он здесь? — поинтересовался отец.

— Я здесь, — ответил Рафаэль почтительно, но сдержанно.

Сердце Элиягу вдруг переполнилось отеческой тревогой.

— Беги, сынок, беги, пока тебя не зацапали!

Лицо Рафаэля стало жестким, и он промолчал.

Ему показалось, что отцу, как ни странно, нравится нынешнее его положение блудного сына, вернувшегося в родимый дом.

— Когда мы выходили из города, нас в шеренге было сто восемьдесят, — сказал отец, — а за две недели у этого психа осталось меньше сотни. Люди, знавшие дело, говорили, что перед нами еще много недель похода, нам придется переходить через реки и топать по снегу, и это в таком жалком тряпье, как у нас. Потом нам раздадут ружья и поставят в шеренгу перед московитами, а они будут палить в нас из пушек. На тех, кто останется в живых, нападут казаки и саблями отсекут им головы.

— Господи помоги! — прошептала Михаль.

— Кто из вас знает, что такое жить под открытым небом? Многие померли от жары днем и от ледяной стужи ночью. Уж лучше тем, кто погиб от пули офицера. Провизия кончилась. А мы, голодные, тащились дальше. Каждый день офицер приказывал новому звену нападать на деревни и грабить у них жратву. Деревенские от нас убегали, но были и такие, что убивали наших людей из засады. Когда мы поднялись в горы Курдистана, главный нашего звена совершил огромную ошибку — покусился на пищу и дом курдского мухтара. Вот так. С ним тут же и расправились, с ним и со всеми, кто был в его звене, — чтобы не оставлять свидетелей. Я видел перед собой дуло пистолета, а за ним каменную морду. Я закричал: «Шма Исраэль!» — и дуло опустилось и так держалось долго-долго, направленное ниже живота. А во мне кто-то рычал: «Не оскопляй меня, убей, но не оскопляй! Шма Исраэль!» Оказалось, что еврей, житель деревни, нажал на руку того самого курда и уговорил меня не убивать. Я упал на колени, и плакал, и в штаны наложил, прошу прощения. Они спрятали меня в пещере, и через несколько дней еврей провел меня к одному водоему и велел двигаться по воде до выхода к реке и потом побираться в деревнях, что идут по ее берегу, пока не доберусь до Тигра.

— И ты шел один, пешком среди басурман? — потрясенно спросил Дагур. — От Курдистана до самого Багдада?

— Шел в одиночку.

После обеда головы тех, кто рыл землю, уже скрылись.

— Хватит, — сказал Элиягу, на которого вдруг навалился страх, который на некоторое время будто утих. — Хватит! Поставим опоры и прикроем яму. Чтобы спрятаться, дворец не нужен.

Остальные, рывшие яму, не обращали на него внимания. Земля рассыпалась по дороге на крышу и покрыла весь Двор и ступеньки лестницы. Перед обедом Йегуда взял мотыгу и, спустившись в яму, попробовал копать вместе с другими. Но, поработав несколько минут, побледнел, и мотыга выпала у него из рук. Чьи-то руки, похожие на мохнатые ветки, его оттащили, подняли к выходу из ямы и там бросили. Именно Наджия первая поспешила к нему на помощь и дала воды.

Михаль приподнялась на своем коврике и постучала по перилам второго этажа:

— Азури, наступает суббота.

— Мы продолжим, пока не закончим, — послышался из ямы голос ее сына.

— Пойду зажгу кураю, — сказала Михаль и позвала Мирьям, чтобы та ей помогла.

Кадури присел на край ямы и здоровым глазом стал оглядывать Двор, белый глаз его торчал на лице вмерзшей градиной.

— Суббота, мне нельзя! — высказал он свои мысли вслух.

— Ну, так поработаем бесплатно, — ответил ему голос Шауля-Лоточника откуда-то снизу, из двухметровой глубины. — Потрудимся на благо Небес.

Он подлежал мобилизации и знал, что ему-то укрытия не светит. И слишком был беден, чтобы сидеть сложа руки. Ему нужно зарабатывать на кусок хлеба для семьи.

— В животе урчит! — вскипел Кадури. — Хотя бы поедим чего-нибудь.

Лоточник поднялся и присел рядом с ним. И, как всегда, застенчиво прошептал:

— Правильно говоришь.

Языки пламени разлили пурпур по лицам Мирьям и ее матери, хлопотавших в кухне над горшками. Мужчины и молодые парни поднялись из ямы, помылись и приготовились к поспешной субботней трапезе.

— А Наджия-то где? — удивленно спросил Азури.

Виктория развела руками, показывая, что не знает. Ее братья молча сидели за ее спиной. Отец поцокал языком:

— Уже почти что сумерки. Что ей на улице понадобилось?

У Виктории не нашлось ничего сказать в защиту матери, и потому она произнесла в осуждающем молчании:

— Я тогда сама зажгу кураю.

Курая была стеклянным сосудом, наполненным водой и слоем кунжутого масла. Виктория подошла к деревянным палочкам, обмотанным ватой и погруженным в этот сосуд, прикрыла голову платком, и в курае вспыхнули язычки пламени. В молчании пустой комнаты ей почудилось, что она погружена в чистый свет. В этом кишащем людьми доме человек только изредка мог остаться в тишине, наедине с собой. Ей представлялось, что она плывет по прозрачной маслянистой поверхности, следуя за этими крошечными язычками пламени, и из глубин ее существа пробиваются два слова: Господь и Рафаэль, Рафаэль и Господь. Вон он, Рафаэль, сидит, сияющий, в белом кафтане, за субботним столом, и сам Господь парит над праздничною трапезой. И Рафаэль подмигивает ей с шаловливой улыбкой «плодитесь и размножайтесь!», и в руке его кубок для субботнего кидуша, серебряный, красиво украшенный. И комната, вся, целиком, — только для них двоих. Запах дерева и свежей краски исходит от шифоньера и шкафа с двумя зеркалами. Кровать из начищенной меди отражает крошечные язычки огня. И будто с позволения и благословения Божьего Рафаэль к ней приближается с кубком в руках и поднимает полы ее платья, и голос у него такой чистый, когда благословляет ее с улыбкой. Он кончиками пальцев ее гладит, и все в душе ее смеется. Верхняя часть ее тела приветствует наступление субботы, а нижняя охвачена пожаром. Ее руки, придерживающие платок на голове, неподвижны, лишь бедра слегка покачиваются и губы шепчут молитвы, а по коже бегут мурашки.

— Ты кураю зажигаешь или прогоняешь муравьев, которые тебе в трусы заползли?

Ее как ошпарило гневом и стыдом. Она всегда боялась услышать гневный окрик Господа, но уж никак не этот, пропитанный дымом и копотью.

— Тебя папа искал, — сказала она сдержанно.

— А ты решила меня заменить, чтобы кураей завладеть, дрянь ты этакая!

Ей пришлось оправдываться:

— Поздно, и никто не знал, куда ты пропала.

— Саламан, — ответила мать и плюнула в воздух, в котором витали духи дружбы и примирения. — Исчез, как в нужнике утонул.

Виктория попыталась ее успокоить, ведь от таких нервов можно совершить дурацкий поступок, и отец ее поколотит.

— Он по субботам по переулкам не крутится, — объясняла она матери.

— Да его уже больше недели никто не видал.

— Многим известно про сокровища в его пальто. Грабители, убийцы, и кто его не знает…

— Заткнись! Он жив. Жив, я тебе говорю! — Она не рассказала дочери, что доверила этому странному бродяге все, что имела. Всегда была одинока в своих печалях.

— Папа тебя видел? Он уже, конечно, проголодался.

— А чего ему меня видеть? — взвилась Наджия. — У него все в порядке, когда Азиза тарелки подает. И трясет перед ним своими титьками продажными!

Назавтра, когда суббота закончилась, они достроили бункер. На крепкие деревянные опоры положили циновки, насыпали на них толстый слой земли, а сверху — снятые с пола плитки. Узкий вход закрыли глиняной бочкой с питьевой водой, которую вытащили из ниши в стене. Испуганный, забитый Элиягу спустился вниз первым. Там, под землей, он начнет отращивать бороду, перестанет мыться и стричь ногти и отвыкнет от горького зелья.

Вместе с ним спустились в тайник его сын Рафаэль, Мурад, брат Виктории, двое новоиспеченных мужей сестер Рафаэля и еще пятеро парней. Эзра, несмотря на уговоры матери и отца, прятаться отказался. Дагур объявил, что он спустится в яму вместе с кануном, чтобы услаждать прячущихся своей музыкой, но было ясно, что ему не до смеха. В бороде его поблескивала многообещающая седина, и из ноздрей и ушей торчали волосы. Почему Эзра отказывается спускаться в яму? Этот парень кидает на Тойю взгляды со значением, и девчонка явно неравнодушна к его вниманию.

В первые дни женщины двигались по плиткам пола с боязнью и душевным трепетом. Содрогались при одной мысли, что у них под ногами прячутся мужчины. Ведь до этого дня только черти да призраки кишели в чреве земном. Замужние по вечерам в слезах покидали Двор и поднимались к своим лежанкам, сердцем предчувствуя беду. И мужчины, те, что не спустились под землю, тоже ходили понурые, как тени, мимо женщин, чьи близкие томились в сырой тьме. По прошествии недели такой мрачности Михаль постучала чайной ложкой по перилам второго этажа и объявила:

— Детям можно играть и смеяться, а взрослым долг радоваться пище, которую, благословляя, едят. Мы должны благодарить Господа за то, что они, там внизу, целы и невредимы, а не отдали Богу душу в пустыне.

Через два дня во двор пришел Маатук Нуну, поднял глаза на Михаль, заломил руки и с великой печалью объявил:

— Я услышал тяжкую новость, мать Йегуды, и не знаю, что делать. Муж Нуны погиб.

— Тогда иди, сын, и сообщи об этом отцу и сестре, — с легкой укоризной сказала ему Михаль. — Она должна отсидеть по нему шиву.

Тойя в углу Двора перестала заплетать Виктории косы. Глаза Маатука упали на лицо Виктории, на ее прямые плечи, прислонившиеся к детскому животику Тойи, и он сразу замолк и покраснел.

— Нехорошо это, — продолжала Михаль, — чтобы из ненависти к отцу ты не выполнил своего долга. Ты обязан это сделать, сынок.

— Да продлит Господь твои дни, мать Йегуды! Ты хорошая женщина.

— Тогда позабудь все, что у тебя против них на сердце, и постучись к ним в дверь.

— Это не ненависть, мать Йегуды. Я боюсь отцовского смеха. Ты ведь его знаешь, мать Йегуды, даже дьяволу не вынести этого смеха, а я не дьявол.

Михаль промолчала. Ее за душу взяли его слова. Муж Нуны Нуну, имени которого не помнил никто, вдруг получает такое человечное отношение, и от кого? От мужчины, душа которого, казалось, должна быть отравлена лютой злобой. Ее это потрясло, когда она задумалась и осознала то, что вот стоит этот урод над головами прячущихся мужчин и сообщает о гибели другого мужчины. «Как жертвенный петух в Судный день, — подумала она, вся задрожав, — как жертвенный петух в Судный день».

— Возвращайся к себе в лавку, сынок. Я скажу Азури, когда он придет с работы. Он и передаст это известие.

— Спасибо, мать Йегуды, спасибо, — сказал он и попятился назад, а взгляд его снова задержался на лице Виктории, будто обрамленном руками Тойи; что-то пробормотав, он вышел со Двора.

Тойя потянула Викторию за волосы:

— А калека-то с ума по тебе сходит.

Виктория улыбнулась, а потом обе вдруг спохватились, что горбун принес известие о смерти, и замолчали.

Ночную тишину прорезали громкие звуки. С закатом солнца все возвращалось и повторялось, точно в некоем старинном церемониале. Убрав разделочные доски, Виктория вместе с другими жителями Двора наблюдала за тем, как отец, встав на колени, обхватывает руками большую бочку с питьевой водой, которая из-за своей увесистости напоминала ей тучное тело Азизы — разве что бочка скользкая и неподатливая, ее не обнимешь с легкостью, как тело женщины. Напрягши свои гигантские мышцы, отец выпрямлялся с бочкой в руках, Эзра поспешно отодвигал на несколько шагов подставку, на которой она стояла, и отец, пронеся бочку этот жуткий отрезок пути, ее переставлял. Только тогда Виктория расправляла сморщенные от напряжения губы и со вздохом облегчения выпускала сжатый в легких воздух. После этого летела в кухню, передать Мирьям с Азизой подносы и миски, а те отдавали их в руки, тянущиеся к ним из темной ямы. Там были и руки Рафаэля. Только все это в спешке, под их подгоняющие окрики, и потом она вдруг оказывалась в окружении пустых мисок и грязных мужских одежек, а иногда ей передавали еще и вонючее ведро с их отправлениями, и при этом она слышала слова Рафаэля, как он обращается к Мирьям, и голос его, не утративший своей ясности из-за тьмы, и заплесневелого воздуха, и бесконечного курения. С печальным чувством утраты шла она в нужник опустошить ведро, а потом отец снова заслонял вход в яму глиняной бочкой.

Ночь опускалась на Двор внезапно. Ее пугали крики пьяных солдат. Отец подозревал, что сторож, пользуясь всеобщим хаосом, ворует из их торгового дома рулоны тканей, а Йегуда и слышать ни о чем не желал. Плохие новости только усиливают боли в груди. Даже и в эти тревожные ночи отец искал утехи в теле ее матери, а та вся истерзалась, пытаясь разыскать пальто Саламана. И снова начал пухнуть ее живот. Раздавались и попискивания Тойи под прессом Дагура, у которого из-за войны не осталось приглашений играть на кануне. В эти дни Мирьям стала время от времени пробираться в постель к Виктории. Никто ничего дурного не видел в этой близости двоюродных сестер. Мирьям приближала губы к уху Виктории и будила в ней огонь.

— Ну до чего эта Тойя любит пососать! Это ж надо, такая пигалица, а какое весло в себя впускает! — И, слегка приподнявшись, она вглядывалась в ту сторону крыши, где была лежанка этой пары. — Ты послушай, послушай!

Виктория слушала, и лицо ее начинало пылать.

— Ей хочется еще и еще. Дагур для нее просто усталый старик. Ах! Ах! — стонала Мирьям. — Потрогай меня, потрогай! — говорила она и тянула пальцы Виктории к своим грудям и ниже. — Я думаю про Рафаэля и вся как в огне. Господи ты Боже, сколько я о нем думаю! Сегодня он коснулся моей руки, когда забирал миску. — И захихикала. — В яме у него шлюх нет. Говорю тебе, он меня прямо взял через руки. Ну, потрогай еще раз, потрогай. Смотри, как я…

Но на сей раз застенчивая рука Виктории на ее просьбу не откликнулась.

— Проклятая война! Он бы сейчас мог выбрать одну из нас с тобой, после того как выдал замуж сестер.

Азури как огромная туча прошелся по хрупкому телу Наджии. И повернулся на бок, уже в полудреме.

— Тихо вы там, сороки! — проворчал он.

А Мирьям все продолжала шептать:

— Ты веришь, что твой отец трахал мою мать? Умереть, как бы хотелось на них поглядеть!

Виктория заткнула уши и стала думать про одного только Рафаэля.

 

Глава 10

Сойдя с моста, она, и головы не повернув, сразу учуяла — за ней идет мужчина. Хищник, крадущийся за добычей. И здесь была та же проблема — как сделать так, чтобы ее не прибило к какой-нибудь компании, не втолкнуло туда из-за толчеи и суматохи, и в то же время как не слишком обособиться, чтобы он не принял это за сигнал, мол, милости просим. Но как ни велико было ее напряжение, парализующего ужаса она не испытывала. Из собственного опыта и рассказов других женщин она знала, что обычно это просто игра. Под покровом абайи, пользуясь чадрой как маской, женщины зачастую упивались подобными приключениями. Много недель без устали к ним возвращались и возбужденно, в деталях, описывали, как упорно их кто-то преследовал. Раз Азиза рассказала с некоторой даже гордостью, очень не понравившейся Йегуде и Азури: «Он, проклятый, до самого дома от меня не отставал! А у меня прямо волосы дыбом. И теперь он знает, где я живу. И что, если он подстережет меня в тупике переулка?»

«Игра, игра, волнующая и будоражащая, и ничего более!» — говорила себе Виктория, пытаясь как-то успокоиться. Из-за жесткой стены запретов, воздвигнутой между женщиной и мужчиной, наличие безымянного кавалера женщину даже радовало, дразнило ее воображение. Как правило, преследование кончалось ничем. Если преследователь не получал каких-то знаков поощрения, он приближаться не осмеливался, заговаривал еще реже, а если и заговаривал, то от волнения бормотал нечто нечленораздельное. По многим причинам он боялся не меньше, чем дичь, за которой гнался. Жестокие извращенцы и насильники шли в квартал Эль-Калачия. Обычный же мужчина или парень, пристававший к женщине на улицах города, знал — и еще как! — что он грубо нарушает священные законы морали. Более того, стоило женщине закричать в голос, как тут же возникала кучка святош и учиняла над ним расправу, пусть хоть он мусульманин, а она — еврейка. И потому рот у него пересыхал от страха не меньше, чем у женщины, ноги дрожали не меньше, чем у нее, и сердце колотилось так же бешено.

У входа в широкий переулок она быстро обернулась и, взглянув, его рассмотрела. Мальчишка, обыкновенный мальчишка. По-мальчишески простодушный, по-мальчишески опасный. Наглые усики и нежное лицо. Араб, никаких сомнений, по-европейски одетый, и сам в ужасе от того, что делает. Виктории, у которой под абайей — платье в пятнах от возни с малышками и лицо в дорожках от слез, ей, покинувшей дом, чтобы утопиться с нежеланным зародышем во чреве, — в тот момент ни к чему были преследования распалившегося юнца; не он ее волновал, а уверенность, что он пристально следит за каждым ее жестом и это опасно. Несмотря на холод, она вся взмокла, ноги не шли, и она старалась так высоко держать голову, что заныл затылок. Он ей что-то шепнул, не ясно что, и в его хриплых словах ей послышалась угроза — он собирается применить к ней силу! Но она принудила себя идти ровно, не улепетывать. Теперь ей уже не терпелось поскорее добраться до переулка, из которого несколько часов назад она бежала, проклиная все на свете; она еле сдерживалась, чтобы не крикнуть ему, что отнюдь уже не девочка, не распахнуть перед ним абайю, демонстрируя вздувшийся живот, не скинуть чадры, обнажая лицо, на котором следы ее поражения.

А может, и победы. Ведь вот же, вернулась цела-невредима из путешествия в гибель.

Приблизилась компания горлопанов, вышедших на ночные гулянки. Она не посторонилась, как то положено скромной женщине, а, вскинув голову, вросла в землю крепким островом, и гулякам пришлось обтекать ее с обеих сторон. Раздался свист восхищения этим одетым в черное столбом, и она знала, что, уже и миновав ее, они оборачиваются на нее поглазеть. Эту свою впечатляющую статность она унаследовала от отца. Преследователь же, очевидно, был этой компанией отброшен, сгинул, как кошмар войны. Она улыбнулась под своими чадрами, и ей вспомнилось, как еврейский Двор играл в кошки-мышки с великой турецкой империей и в конце концов ее переиграл.

В их глазах обитатели Двора были просто тараканами — где им до всесильного титана, именуемого Османской империей! Никто не знал, побеждают ли турки в своей далекой войне или терпят поражение. Но пока мужчин гнали на север, к границам с Россией, и они мерли как мухи по дороге к полям сражений, пришла весть, что в Басре высадились англичане и к евреям пришло избавление. Тем не менее воюющий гигант продолжал пожирать мужчин пачками. И тут какой-то жалкий еврейский Двор поднимается и восстает против целой империи! Все понимали тяжесть подобных действий и объединились в какой-то воинской солидарности — старики и юноши, женщины и мужчины, невестки и свекрови. Наджия кривила губы оттого, что никаких иллюзий на этот счет не питала. Лично она в братскую дружбу не верила — та нужна лишь ради выгоды воинствующих злодеев, когда они слабы. А после, когда беде придет конец, сильные снова вернутся и установят над Двором свое господство.

Ее не слушали. Пожилые напрягали все силы и кормили еще и семьи попрятавшихся мужчин. Малые дети, даже и шаля и играя, чутко следили за каждым необычным звуком или движением за пределами дома, чтобы не прозевать момент, когда нагрянет облава на мужчин. Азиза с Мирьям варили на всю ораву и вовсю эксплуатировали Викторию и двух сестер Рафаэля. Даже Тойю впрягли в работу и заставили взять на себя кое-какие обязанности.

Михаль как-то раз посмотрела на безрадостные лица молодых жен и постучала ложкой по перилам:

— Азури, мы совершаем грех, да простит нас Господь, большой грех!

Азури понурил голову.

— Мужчины сидят под землей, в темноте, гложут себя от страха. А на земле мучаются женщины. Предписание религии обязывает, Азури, обязывает…

Азури покраснел под своей «военной бородой». Такого он не ожидал.

— Это опасно. Турки устраивают внезапные облавы.

— Раз в неделю. И поставим стражу.

Мурад, брат Виктории, выскочил из ямы и, помывшись и поужинав по-царски, встал на стражу, как и прочие холостяки; он единственный не понимал, почему и зачем его поставили охранять женатых мужчин. В это время Эзра уже начал курить, тайком, стесняясь отца. Он уселся возле Мурада, затянулся сигаретным дымом и закашлялся. Зажал сигарету в зубах, потер руки и спросил своего двоюродного брата:

— Чуешь, а?

Мурад осторожно понюхал воздух вокруг себя. Он этого парня знал, знал, на какие номера тот способен.

— Ничего я не чую, и отвяжись.

— Как так! — удивился Эзра. — Это течет сейчас в каждой комнате, как липкий сок из фиников. Ты что, не видел мужских глаз и женских задниц?

Наивный парнишка не заметил ничего ни в глазах, ни в задницах и тоже закурил сигарету, желая лишь одного: чтобы этот вредина от него отцепился. Лицо его сделалось непроницаемым.

Эзра объяснил ему на мусульманском арабском:

— Нынче пихальная ночь.

— A-а, — ответил Мурад с видом знатока. И облегченно вздохнул, когда этот шутник наконец отчалил.

Час спустя он остановил дядю Дагура:

— Эзра тут что-то плел про пихальную ночь. Это что значит?

— Ночь траханья, сынок, — прямолинейно ответил Дагур. И не расхохотался своим грубым смехом лишь потому, что тут же подумал про Тойю и сердце наполнилось тревогой из-за всезнайства пройдохи Эзры, от которого добра не жди.

— Но что это значит, «траханье»?

Дагур, выпучив глаза, посмотрел на этого огромного младенца, и ему стало его жаль.

— Это такая идиотская игра, сынок. Мужчина кое-что дает женщине и уверяет ее, что без этого ей нельзя, но потом обязательно забирает у нее это обратно.

— Ни слова не понял.

Музыкант проявил терпение, вовсе ему не свойственное:

— Это такая идиотская игра, вроде игры в афикоман в пасхальную трапезу.

Мурад, неукоснительно соблюдающий все предписания религии, возмущенно подпрыгнул:

— Афикоман вовсе не идиотская игра!

— Ты прав, — согласился Дагур. — Большинство мужчин считают, что и пихальная ночь — тоже игра, в которую стоит поиграть и даже ради нее умереть. А теперь будь добр, оставь меня в покое.

Молодые жены возвратились из бани раскрасневшиеся, пахучие. Некоторые выражали свои чувства в открытую, другие возбужденно похихикивали, как в канун праздника. Дети в этой приподнятой, радостной атмосфере шалили и веселились, как могли. И никто на них не покрикивал. Мужчины намылись-надраились, и прохаживались с этаким удовольствием, и говорили приятными голосами, будто нечто в их теле, натянутом как тетива, вдруг, перед долгожданной минутой замедлило свой бег. Даже Наджия почти улыбалась. В это утро она напала на след Саламана. Как оказалось, ужасы войны обошли его стороной. Он сидел себе спокойненько после того, как сладко вздремнул в синагоге. Набивая рот червивым изюмом и прошлогодним миндалем, он успокоил Наджию, сказав ей, что ее богатство выросло на четверть в золотой валюте, выросло за счет процентов, и опустил в дыру подкладки монету, которую она ему принесла. К вечеру она уже была уверена, что родит Азури младенца-сына, красивее которого Двор еще не видывал.

Рафаэль уселся в лохань у входа в подвал. Из-за длительного пребывания в темной яме лицо его после бритья казалось бледным и осунувшимся, а глаза больше, чем прежде. Виктории было трудно делать вид, что она не замечает его присутствия. Когда он плеснул на себя воды из ведра, стоящего рядом с лоханью, взгляд ее так и приковало к искрам, посыпавшимся от его сияющего тела. В этом Дворе у всех ушки на макушке, глаза следят за каждым твоим взглядом и движением. Во Дворе не сильно верят в простодушие и начисто отрицают случайность. У всякого события есть причина, и у каждого поступка — умысел. Виктория покраснела, зная, что ее украдкой брошенные на него взгляды кем-то уже замечены, но все равно не могла оторваться от этих сверкающих искр. Перед тем как залезть в лохань, он поставил рядом с собой скамеечку, и, пока другие мужчины надевали на себя широкие ночные балахоны, его мать, к изумлению Виктории, положила на эту скамеечку пиджак и узкие брюки, шелковую рубашку и галстук-бабочку, а на пол поставила легкие выходные туфли. Но ведь ему положено охранять женатых мужчин, почему же он наряжается, как на праздник, в дни, когда лишь безумец способен выйти ночью из дому! Заранее зная, что проиграет, его мать сказала просительно:

— Может, все же одумаешься?

Его рот разверзся красным пятном в венчающей голову пене.

— Не слышу, у меня уши заложило!

Мать покорно опустила голову и пошла к лохани Элиягу, приказавшему мылить ему спину.

Михаль возмутилась. В решении Рафаэля отправиться на ночную гулянку был открытый вызов, не подобающий истинному еврею их Двора.

— Кто смеется над судьбой, смеется над Господом! — выговорила она ему.

От сияющей улыбки, которую послал Рафаэль свой бабке, у Виктории сжалось сердце. Его мокрое тело вобрало в себя медь заката; он поставил ногу на борт лохани и так сосредоточенно стал стричь ногти, будто во имя чего-то проходил очищение. Душа Виктории зашлась при виде его хрупкой ноги. Потом он встал в воду, и полотенце обмотало его бедра и прикрыло детские ягодицы. Тело выглядело таким гладким, таким ранимым. Статуи — создание рук безбожных идолопоклонников — так ее учили. А он стоит перед ней и сам как статуя, и в нем волшебство этих статуй. Наджия трижды плюнула, как положено реагировать на идолопоклонство, и буркнула шепотом:

— Чтоб ему уйти и живым не вернуться!

— Вы только посмотрите! — выговорил Йегуда своим бесцветным голосом, указав седой бородой на эту точеную фигуру, и никто не понял, сказано это было с восторгом или осуждением.

Виктория заметила печаль в глазах Азизы, обычно светящихся радостью. Взгляд ее перешел с Рафаэля на Азури, будто она хотела ему напомнить, что живая эта статуя, от которой заходится сердце, напоминает ей другие чарующие и уже забытые картины. Чувства ее были так сложны и тягостны, что под конец она уселась в аксадре и стала с силой расчесывать бок, а душу терзала бессильная горечь.

Азури же кипел от гнева. Не обращаясь лично к Рафаэлю, он сказал, будто кому-то третьему:

— Мы запрем дверь на замок, как каждую ночь, и ни для дьявола, ни для ангела ее не отопрем. Скажите ему, и пусть прислушается. Я никому не позволю прикоснуться к ключу, даже если речь пойдет о спасении жизни. Профессиональные убийцы и те по ночам скрываются из страха перед солдатами-дезертирами.

Шелковая рубашка скользнула и спустилась на полотенце, обмотавшее его бедра. Рафаэль вылез из лохани, уселся на скамеечку и всунул ноги в брюки. Движения его были размеренными и казались такими наглыми, что Дагур решил его подкусить, кольнуть своим жалом:

— И чего ради! Умереть ради какой-то бабы, про которую через час не вспомнишь, кто была.

— Какая баба? При чем тут баба? — поразился Мурад, бывший ровесником Рафаэля. — Ведь он не женат, правда же, папа?

Михаль сдержала улыбку, напряжение немного растаяло, и Эзра нашел в себе смелости выкрикнуть с хохотом:

— Рахама Афца, вот какая!

— А ты не пачкай свой рот такими именами! — одернул его отец бессильным голосом.

— Да он к ней идет. Она его обожает.

Азиза оставила свой бок в покое. Ей хотелось спросить сына, откуда ему все известно, но из страха, как бы Азури не перекинул свой гнев на него, сдержалась.

Мысли завертелись в голове у Виктории. Не может быть, чтобы Рафаэль пошел на встречу с проституткой в дом ее сестры, живущей в их переулке, он конечно же пойдет в квартал Эль-Калачия, про который сама она не знает ничего, но люди, когда о нем говорят, всегда делают такой жест, будто он расположен у черта на рогах.

В тот вечер ее отец одиноко сидел в углу на крыше и курил, глубоко затягиваясь. Вместе с холостыми парнями и подростками он смотрел во все глаза и слушал во все уши, пока мужчины, будто на крыльях восторга, выскакивали из ямы. Даже старухи, сидя во тьме переулка, глазели на это зрелище. Виктория была уверена, что отец так напряжен, потому что подстерегает Рафаэля. И когда тот возникнет внизу, Азури поднимется во весь свой гигантский рост, и его бас прокатится по всем крышам:

— Я тебя предупредил, мы тебе дверь не откроем!

Но Рафаэль в ту ночь не вернулся.

Не вернулся и утром, когда все военнообязанные мужчины спустились обратно в яму. Азури перенес тяжелую бочку и приставил ее ко входу.

— Если этот идиот вернется днем, никто пусть пальцем не пошевелит! — гневно приказал он и, не притронувшись к завтраку, ушел в свой торговый дом, даже чаю не попил.

Над Двором нависло траурное молчание. Часы отстукивали, а Рафаэль все не шел. Наджия всякий раз, как Виктория проходила мимо, цокала языком, и потому та избегала с ней сталкиваться — чтобы не показать беспокойства. Перед тем как мужчинам вернуться с работы, женщины усадили Эзру в середке и стали выпытывать, что ему известно про связь Рафаэля с Рахамой Афцей. А он и давай рассказывать, пока те не сообразили, что он их просто морочит.

— Ну сходи, расспроси сестру Рахамы! — стала упрашивать Мирьям.

— Еще чего? — хрипло прикрикнула на нее Азиза.

— А вдруг сейчас, в эту минуту его тащат без питья, без еды на войну!

— Допустим, он, не приведи Господь, попался туркам в лапы, — возразила Михаль, — откуда же сестре той женщины про это знать?

Виктория на людях не осмеливалась произнести ни слова.

Но Мирьям не отступала:

— А может, он прячется у Рахамы, дожидается темноты. Стоит проверить.

— Ладно, пойду и проверю, — вызвался парнишка.

Азиза аж глаза выпучила:

— А тебе-то откуда дорога известна?

— Когда Рафаэлю было столько, сколько мне сейчас…

— Свяжите этого распутника веревками! — вмешалась в разговор Михаль.

И молодые девушки будто только того и ждали. Тут же на него накинулись. Связали ему ноги, прикрутили к бокам руки и таким вот рулоном положили в затененную аксадру. И ни угрозы кулаками, ни слезы не помогли. Когда он пожаловался, что хочет пить, ему приподняли голову и напоили в лежачем положении. После этого он сказал, что хочет по малой нужде, вот-вот лопнет. После короткого препирательства его просьба была отклонена.

— Сикай в штаны! — рассмеялась ему в лицо Мирьям.

Будто в полном смятении он быстро перекатился по земле, опрокидывая и ломая все, что на пути, и пытаясь вцепиться зубами в ноги расшалившихся девчонок. Мрачный Двор наполнился испуганными и радостными визгами, и засевшие в яме мужчины затаили дыхание, не понимая, что там, наверху, творится.

— Если будешь вести себя тихо, когда мы поднимем тебя на ноги, я готова сама снять тебе штаны, и сикай себе на здоровье! — очень серьезно предложила Тойя.

— Наджия! — позвала Азиза, и от смеха жир на ней чуть не лопался. — Ну надо же, какую жучку отыскал твой братец! Еще из пеленок не вылезла, а посмотри на нее!

— Мама! — вопил Эзра. — Я сейчас сдохну!

Когда мать подошла его распутать, девчонки, все, кроме Виктории, сиганули в подвал, где проживала семья Рафаэля, и своими телами приперли дверь изнутри. Эзра вытащил член и в знак протеста дважды обогнул двор, пуская струю, будто из желания все вокруг осквернить. Мать его просто таяла от удовольствия. Такой гордый и дерзкий, и до краев полный член сулит дивное будущее! — говорила она старухам. А Эзра подбежал к двери, за которой попрятались девчонки, и облил ее остатками мочи.

И тут вошел Рафаэль.

Никому и в голову не пришло допрашивать его, где он был. Он терпеливо дождался вечера, поужинал и после этого спустился в яму. И с Азури они друг друга не замечали.

Дни бежали, и рычания, раздающиеся из чрева земли, становились все яростней и казались громом, предвещавшим беду. Сейчас там сидело девять мужчин, стиснутых в темноте узкой ямы. В затхлом воздухе, провонявшем дерьмом, потом, зловонной землей и гнилыми зубами, нервы были натянуты до предела. Не было места расправить члены или удобно вытянуться на циновке. Время от времени кому-то приходилось съеживаться до состояния зародыша, чтобы другие смогли вздремнуть. Те, что поболтливей, мешали молчунам.

Молодой зять Элиягу любил побалагурить, а Мурад напускал на себя важность, как учитель в бейт мидраше. Зять, что постарше, не стесняясь, рыдал, и именно глубокой ночью, когда снаружи воцарялась тишина, сочившаяся в яму густою струей, которая вот-вот поглотит тех, кто внутри. Было ясно, что его судьба — помереть на чужбине от пули, выпущенной из чьего-то ружья. Мурад чавкал так громко, будто шел по гальке. А Рафаэль ел тихо, как птичка. Через некоторое время он потребовал, чтобы им принесли запас свечей и чтобы к нему в яму спустили книги, лежавшие у него в сундуке. Пламя свечи, горевшей возле склоненной над страницами головы, оказывало на кучку мужчин странное воздействие.

Неподвижный свет походил на чуждое око, сурово на них взирающее. Некоторые, будто попав под его гипноз, стали со смехом и слезами предаваться воспоминаниям о делах, давно позабытых. Мурад вдруг расплакался — будто это только сейчас случилось, — что Рафаэль ущипнул его в хедере, где они когда-то учились в детстве.

Жидкое пламя свечей вдруг до омерзения ясно осветило все недостатки и слабости человека.

— Неужели не можешь хоть раз присесть как человек — задницей в ведро? — набросился Рафаэль на отца. — Направь ты свой шланг внутрь. Все циновки затопил!

— Научись говорить с отцом, как положено, наглец! — простонал Элиягу, страдающий от геморроя и запора.

Рафаэль скрипнул зубами:

— С тобой на пару только в могиле лежать…

Отец, как и прочие обитатели Двора, относился к нему с некоторой настороженностью и боязнью, может, потому, что чувствовал и знал — до конца дней быть ему от него зависимым.

— Снаружи смерть бродит, — постарался он как-то смягчить сына. — Давай уж по-тихому ждать, чтобы несчастие нас миновало.

— Тогда не занимай полторы циновки и днем и ночью, — выговаривал Рафаэль отцу. — Дай и другим косточки расправить.

Глаза отца сверкнули с высоты ведра.

— Чтоб тебе пусто было! Это из-за тебя мне никак не просраться. У меня вон все внутри лопнуло, и кровь льется прямо в ведро. Хоть немножко понимания после того ада, что я прошел.

Рафаэль орал на него, и отец отбрехивался в ответ, и оба барабанили кулаками по полу и стучали по мягким стенам ямы, и отец пинал ногами ведро, а остальные умоляли, чтобы они вели себя как взрослые люди и считались с положением дел.

Сверху эти крики воспринимались так, будто мужчины друг друга режут. Женщины стучали по плиткам пола и по бочке с водой и умоляли их утихомириться и не привлекать внимания турецких патрульных. Но свара все продолжалась. С того самого дня, как они спустились в яму, Виктория ждала стычки между отцом, который гуляет себе, будто никаких у него забот, и ни для кого пальцем не пошевельнет, и его сыном Рафаэлем, который, пусть порой и сбивается с пути истинного, отклоняется в сторону, все же человек ответственный и действует во благо других. И поскольку отец знал, что и он, и все его дети зависят от доброй воли Рафаэля, то обычно это он выступал в роли беспутного сына, а Рафаэль — в роли отца, который проглядел воспитание своего ребенка. В яме и крохотной искры хватало, чтобы между этими быками упрямыми вспыхнуло пламя вражды. А может, сказала себе Виктория, это все из-за их отношения к этой клетке. Человек, подобный Рафаэлю, не способен долго просидеть на одном месте и взаперти. А вот его отец, прошедший в начале войны через тяжкие испытания, готов был отсиживаться под землей, пока не исчезнет Османская империя; он, как жук, приспособился к зимней спячке и большую часть времени проводил в дремоте.

На следующий день после этой ссоры Рафаэль вышел из ямы в час раздачи пищи и объявил, что решил больше туда не возвращаться. Он и на сей раз помылся, но наряжаться не стал. И отец Виктории снова его предостерег, что запрет дверь изнутри и после заката никто ее ему не откроет. Примерно через четыре часа после заката Рафаэль вернулся, встал в переулке и крикнул:

— Дядя Азури, я здесь!

В его звонком голосе не было ни раскаяния, ни мольбы. Виктория притаилась вместе с другими обитателями дома. Ее отец и Рафаэль всегда говорили между собой деловым и сдержанным тоном, без эмоций. Отец с ответом мешкал, потому что немедленный ответ мог быть истолкован как слабость.

— Я тебя предупреждал, — сказал он наконец.

— Мне нужно было выйти, дядя Азури!

Виктория вся дрожала, но не от стужи. Когда началась война, городской фонарщик перестал приходить вечером со своей стремянкой и зажигать фонарь у входа в переулок. Мрак был, как вязкая смола. Немало нужно было смелости, чтобы вот так стоять среди молчаливых стен и громкими криками будить силы преисподней.

— Никто не выйдет и тебе не откроет! — отрезал отец. — На евреев такое несчастье свалилось, а ты себе развлекаешься и на других беду навлекаешь! — сказал он и что-то еще с горечью буркнул в ответ на уговоры Михали уступить.

— Рафаэль, иди к нам, я тебе открою! — позвал его Кривой Кадури с крыши своего дома.

Вздох облегчения прошелестел по крышам.

— Молодец, дай тебе Бог здоровья! — крикнул кто-то этому бедолаге, который осмелился противоречить самому богачу Азури, да еще тогда, когда вдали слышатся выстрелы и крики мужчин.

— Нет, спасибо, — ответил Рафаэль продавцу лепешек. — У меня свой дом есть.

Азури закурил, разрываясь между гневом на обидный вызов, прозвучавший в этом приглашении, и облегчением, оттого что Рафаэль его не принял. Кто-то с крыши своего дома спустил на веревке фонарь, и он вдруг ярким прожектором осветил колдовскую мглу, в которой тонул Рафаэль. И вдоль парапетов крыш вырисовались на фоне звездного неба головы людей. Мирьям вспрыгнула на лежанку Виктории и разрыдалась.

— Его убьют! — кричала она.

— Нечестивцам жизнь свою продаем! — сказала Михаль.

Азури же лежал на спине, уставив глаза в далекое небо, зубы сжаты, и он готов спорить хоть с самим Господом Богом.

— Он исчез, — прошептала Азиза.

Через некоторое время крыша задребезжала и лежащие на ней люди почувствовали шаги Рафаэля. Прямиком подойдя к лежанке Азури, он сказал:

— Я здесь.

Азури присел, потом встал — не дать Рафаэлю над собой возвышаться.

— И кто же тебе открыл?

Виктории захотелось пареньку Эзре кончики пальцев поцеловать.

То ли от полного изнеможения, то ли из желания показать, что вверяет ему свою судьбу, Рафаэль опустился на дядин матрац. Закурил сигарету, и при вспышке спички лицо его показалось мрачным. Азури скрестил руки на груди, ожидая мольбы от нарушителя. Наджия отодвинулась как можно дальше и стала хлопать по одеялу и дышать тяжело, как при родах, — в знак протеста, что нарушена святость ее ложа. Обитатели Двора скакали по верхней крыше, понимая, что Азури с Рафаэлем разыгрывают эту сцену, чтобы выразить почтение друг к другу.

— Погодите! — крикнула Михаль со средней крыши. — Спуститесь ко мне вы, оба, или пусть кто-нибудь перенесет меня наверх.

Рафаэль, не говоря ни слова, отшвырнул окурок сигареты, и он дугой перелетел в пропасть переулка. Через несколько минут он снова был на верхней крыше, а бабушка Михаль, как горб на его спине, и колени ее без всякого стеснения впились ему в бока — старухе все можно, и Эзра движется следом, поддерживая ладонями ее высохший зад.

— Встань! — приказал Азури беременной жене, что притворялась спящей, и той пришлось уступить свое место на матраце свекрови, с которой она больше трех лет не перекинулась ни единым словом.

— Зажги мне сигаретку, — приказала мать семейства Рафаэлю и после того, как вдохнула и выпустила из себя первую затяжку, сказала: — А теперь продолжайте.

— Я увожу семью в Басру, — сказал Рафаэль.

Михаль сделала три затяжки и выпустила дым к звездам.

— Долгие недели езды в повозке, и это в мирное время.

— Верно, — сказал Рафаэль.

— Чокнутый, псих! — вскипел Азури.

— Тихо, Азури. И как же ты туда поедешь? Басру захватили англичане, и пока, мы слышали, турки возле Амары надавали им по зубам. Рассказывают про вереницы пленных, золотоволосых и чернявых индусов. Всех их гнали по улицам Багдада. Как ты пройдешь между воюющими армиями с грудной малышкой, женщинами и военнообязанными мужчинами?

— Некоторые попробовали и спокойно прошли.

Азури ухмыльнулся:

— Найди дурака, который согласится везти вас в повозке под пушками.

— Шауль согласен. Лоточник много крутился по деревням, ему все дороги знакомы.

— Дряхлый мул, вот и все, что есть у этого Шауля, — продолжал подсмеиваться Азури. — Как отъедете от Багдада, так и взвалите его себе на спину.

— Потому я и опоздал. Купил сегодня вечером.

Азури, пытаясь скрыть изумление, закричал в голос:

— А с отцом твоим что?

Рафаэль был с дядей вежлив.

— Папа натерпелся вне дома. Он останется в яме.

— И как же Шауль бросит семью и смотается в Басру? Он ведь застрянет там на годы. Пока война не кончится. А он не из тех, кто детей бросает.

— Как раз наоборот. Он в восторг пришел. Он и так рискует жизнью изо дня в день. Самолично помог мне выбрать лошадей. Только в одном заупрямился. А кстати, совсем забыл. Дагур, Наджия, послушайте. Мы купили лошадей в одной конюшне, возле дома вашей матери. Вам нужно завтра пойти туда, сидеть шиву. Пришло известие о вашем брате.

Наджия рванула на голове волосы, порвала ворот на платье и стала бить по своим налившимся от беременности грудям:

— Моше, мое солнышко, бедный мой Моше!

И, что необычно, вызвала сочувствие обитателей Двора. Азури вытер глаза рукавом своего кафтана и, чтобы скрыть свои чувства, спросил Рафаэля:

— Что за условия у Шауля?

— Как сказала бабушка, он надолго застрянет в Басре, и ему надо, чтобы, пока его нет, кто-то поддержал его детей.

— Мы евреи, — заявила Михаль. — Мы от них не отвернемся.

Рафаэль грустно улыбнулся. Старики обещают, да выполнить не в силах, особенно когда вокруг война.

Наджию разозлило, что люди так быстро смирились с гибелью ее брата. Она расцарапала ногтями лицо, и ее траурные вопли, отдаваясь в стенах, понеслись по всему переулку. Причитания скорби передавались с крыши на крышу.

Азури вытащил Рафаэля на лестницу.

— Сам-то понимаешь, что тянешь и себя, и всю семью на верную смерть? — В глазах Виктории никогда еще Азури с Рафаэлем не были столь близки друг к другу.

— Если я останусь здесь, меня зацапают турки, — сказал Рафаэль.

На следующее утро семья Рафаэля связала тюки и принялась ждать. Мужья сестер выползли из ямы, после длительного неподвижного сидения они еле держались на ногах. Было ясно, что невозможно протиснуть в узкий переулок повозку, запряженную двумя лошадьми, а потому Рафаэль и члены его семьи с поклажей на плечах двинулись длинной вереницей пешком; они были переодеты в платье турецких крестьян.

Рафаэль коротко, взглядом, попрощался с Викторией, а Мирьям с Эзрой пошли их проводить до конца переулка. А потом на Двор опустилось великое одиночество, будто все обитатели его покинули. Причитания Наджии бились о старые стены, пока Азури не приказал Дагуру:

— Бери свою сестру, и идите сидеть шиву у вашей матери. Я пришлю с базара все, что вам понадобится.

— Тойя останется здесь. Где она?

Его пугало слишком тесное общение с сестрой Наджией, да еще в течение целой недели! Тревожило и быстро наступающее возмужание Эзры.

 

Глава 11

Керосиновая лампа бросала красноватый отсвет, и защищенное пространство аксадры все было засыпано нанесенными бурей крупицами песка; они были везде — на полу, на циновках, на лицах людей. Песок хрустел под зубами, белил обнаженные головы. Из-за пыли, покрывшей его лицо, скукожившийся в углу Элиягу походил на злобного призрака. Буря, будто раненый зверь, выла в стенах переулка, мотала лохмотья белья на веревках, доносила далекие крики женщин и запахи пустыни. Йегуда, стряхивая пыль с бороды, упорно читал Псалмы. Жестяную перегородку с верхней крыши сорвало, и она с жутким скрежетом носилась по воздуху. Азиза при каждом порыве ветра вскакивала на ноги и ударяла себя в тяжелые груди.

— Господи помилуй! — пищала Тойя следом за ней и затыкала кулачком рот, и по ней было видно, что больше всего ее пугает паника Азизы.

Дрожащие косточки бабушки Михаль, которую спустили с ее коврика вниз, были закутаны в шерстяное одеяло, и над бахромой торчали одни ее глаза, неотрывно глядящие на угольки, шуршащие на совке для углей.

— Господи помилуй! — снова подскочила Азиза. — Азури, сломалась бочка перед ямой, что-то, наверно, на нее грохнулось.

Тойя выскочила из защищенной аксадры во Двор и вернулась успокоенная.

— Это не бочка, просто кусок железа поломал стол.

Виктория видела, как руки матери обхватили живот. Те, что сидели в аксадре, старались не замечать страха на лице Наджии. Она закусила нижнюю губу, и Виктория догадалась, что матери безумно хочется чашечку сладкого чая из стоящего на углях чайника, но из-за общей беды она боится его себе налить или кого-то попросить, чтобы ей налили, да и Виктория постеснялась заниматься материнским чаем, когда люди в такой опасности. Пол аксадры задрожал, и Азиза заспешила к выходу.

— Господи помилуй! Если верхний этаж рухнет, он всех, кто в яме, похоронит!

Глаза Йегуды выкатились от ужаса, и Азури, испугавшись за него, тихо шепнул:

— Хватит тебе, Азиза! Ты надрываешь ему сердце. Нигде ничего не рухнет. Этот дом выдерживал бури и пострашней. Вернусь-ка я под одеяло. И может, стоит смочить горло капелькой чаю.

В глазах Наджии вспыхнула надежда наконец-то утолить жажду.

Дикий грохот сотряс дом, и Азиза, схватив руку Азури, вцепилась в нее:

— Что это?

Сердце Виктории пришло в смятение. Несмотря на чудовищный грохот, она не могла оторвать взгляда от этой картины: тело Азизы, будто поглотившее руку ее отца. В жизни своей она не видела, чтобы женщина так к нему прилипала! Один из подростков вышел во Двор и вернулся потрясенный.

— Что ты там увидел? — спросил Азури и высвободил свою руку из ее захвата. — Что случилось?

Парнишка махнул рукой в сторону улицы. Михаль поняла, что он онемел от страха.

— Говори, мальчик! — строго приказала она.

Но Азури уже был во дворе. Сидящие в аксадре разглядели в тусклом свете лампы, сквозь песчаную дымку, что он стоит внизу и потрясенно смотрит вверх. Через минуту и Дагур смело вышел и, встав рядом с ним, всплеснул руками и воскликнул:

— Пальма Абдаллы Нуну переломилась об нашу крышу.

— Значит, и крыша упадет! — вскричала Азиза. — Азури, яма! Мужчины, там, внизу…

Ее сын Эзра, у которого уже вырос первый пушок на лице, тоже недавно присоединился к тем военнообязанным, что скрывались в яме.

— Это плохой знак! — вставила Наджия размеренным тоном, не реагируя на завывания бури. — Дерево, сломавшееся в доме, — знамение, что еще до конца года там кто-то умрет… — И добавила: — A-а…. схватки, думаю, вот-вот…

— Тоже мне, нашла время, — запротестовала Азиза.

— В этих делах не соврешь, — сказала Виктория.

Азиза немного опомнилась. Необычно, чтобы Виктория при всем честном народе вдруг заговорила. И Азури тоже взглянул на дочь, а Азиза снова схватила его за руку и стала умолять:

— Сперва спаси их, Азури!

Он вышел на ветрище, обхватил руками огромную бочку и закричал сидящим в яме:

— Всем подняться наверх! В такую бурю турки не придут!

Когда мужчины поднялись из ямы, постояли согнувшись, чтобы не свалиться под напором ветра, и вошли в аксадру, ужас от бури тут же улетучился. Макушка сломанной пальмы все так же моталась над Двором, и ветер выл еще сильней, но внутри зазвучали возгласы радости от нежданной встречи. Тойя, обвившись вокруг спины Дагура, стреляла глазами в Эзру и, казалось, не слышала голосов, шумящих вокруг нее. Мирьям помогала Виктории разносить чай в узких стеклянных чашечках. Эта дикая буря, разразившаяся над обитателями дома, вдруг сплотила всех в единую семью, семью, где царствуют любовь и примирение. На Наджию уже смотрели с сочувствием, будто ждали от нее чуда. Голос Йегуды, читавшего Псалмы, стал звучнее, он знал, что силой этих слов можно одолеть злобу проклятия.

Элиягу держался в стороне, особняком от всех. Лицо изнуренное, как у всякого пьяницы, вынужденного сидеть всухую. Некоторым хотелось верить, что он скорбит из-за ухода семьи, обрекшей его на одиночество. Через несколько дней после того, как они ушли из Багдада, он поднялся из ямы и на неделю заперся в подвале, а когда вышел обратно, обитатели Двора поразились его виду. Оказалось вдруг, что он постарел лет на двадцать. Лицо изрезано глубокими морщинам, плечи поникли, спина сгорбилась, глаза смотрят снизу, и ясно, что выпрямиться он не в силах. Когда обращались к нему с разговорами, он качал головой и, приставив руку к уху на манер глухих, кричал грубо, как обозленный инвалид:

— Чего? А?

И люди начинали оправдываться и, заикаясь, говорили, что нет, ничего. Даже смешливая и снисходительная Азиза смотрела на него подозрительно и враждебно, опасаясь, что он ее передразнивает. Он ковылял на распухших ногах, обутых в ботинки без шнурков, наступая на задники, что-то бормотал встревоженным голосом или же будто спорил и протестовал. А то, выйдя со Двора, вдруг сбрасывал с себя кафтан, и оказывалось, что он без трусов и пускает струю куда ни попадя, на любую стену. Раз сикнул прямо в лоб благородному коню, украшенному зеленым бисером, морда которого была погружена в мешок с ячменем. Он даже не понял, с чего это турецкий офицер вдруг подскочил и хлестнул его плетью по лицу, и в помрачении, которым теперь страдал, повернулся оправдаться, но вместо этого насикал и на того типа из рода Амалека. Во рту его почти не осталось зубов, и растрепанная борода совсем поседела. Михаль с Азури хотели отправить его к мудрецу Джури Читиату, но он отказался, точно смирился со своей горестной участью и ему так даже лучше — чтобы сиротские дни, которые ему отпущены, проходили в этой горькой юдоли страданий.

Наджия все грызла острые зеленые перцы бамии, как делала всегда с приближением родов.

— Да придуривается он! — сказала она со своей усмешечкой.

Азиза завидовала этой женщине, которой, несмотря на старение, год за годом выпадает весна, завидовала ее крепкому здоровью, острому слуху, легкой походке и тому, что приливы ей не ведомы.

— А ты на его пустые десны взгляни! — с упреком сказала она невестке, которая была ей как бельмо в глазу.

— Да он себе зубья сапожной ниткой выдрал, а волосы из головы и бороды руками выщипывает. Каждые несколько дней этот гад обжигает себе кожу на лице и надраивает ее сухой гранатовой кожурой. Все он брешет, этот подонок! Ты еще увидишь, как он выпотрошит двух своих братьев.

Остальные женщины думали так же, как Азиза, продолжая лелеять душещипательную историю про закат такого видного мужчины. «Ну прямо страдалец!» — вздыхали они. Конечно же он распутник, но в лоно семьи возвращался всегда. А теперь вон все исчезли — преданная жена, краса Двора Рафаэль, скромницы дочки. Всех война заглотнула. Если бы сумели до Басры добраться, непременно бы прислали с кем-то весточку. Кто знает, может, семья Элиягу погибла на фронтах или ее перебили грабители. И Элиягу остался одинокий, как голый ствол в сгоревшем лесу. Недаром бормочет сам с собой. Смотри, даже пить перестал.

— Кто-то нюхал его рот?

— Но ты погляди, как отощал. Со слезами отталкивает миски, которые ему жалостливые женщины подают.

— У него просто тело поджарое, как у его паршивца сынка. А сам по ночам подкрадывается и тащит еду из кастрюль. Как кот.

— Злобствуешь, потому что вообще злыдня. Ведь он ходит за твоим мужем как тень, за гроши горбатится в торговом доме. Богобоязненный стал, почти как Йегуда. Что он еще должен сделать, чтобы ты это признала?

— Да видала я, как он пялится на Тойин зад. Слышала, как пыхтит, когда смотрит на груди Мирьям, как они лежат на складках у нее на животе. А раз совсем запутался и заморгал на меня.

— На тебя?!

— Да, на меня! — И вскинула голову от гордости из-за того, что еще цветет.

Виктория соглашалась со словами матери. Ей не верилось, что Элиягу и впрямь тоскует по своим родным. И злило, что Двор уже вычеркнул из памяти Рафаэля и его семью. Когда Элиягу оправился от первых потрясений и стал так вот, попусту, просиживать штаны у входа в свой подвал, ее отец предложил ему поработать по найму в их семейном торговом доме. У Йегуды здоровье еще сильней пошатнулось, талисманы мудрого Джури Читиата не помогали. Ему было уже не под силу ходить в торговый дом, и в те дни, когда особенно сдавливало грудь, приходилось сидеть дома. И потому он был рад, когда Элиягу принял предложение Азури и без особой охоты за ним пошел.

Наутро после той бури все обитатели Двора ходили с красными от песка и недосыпа глазами. Один Йегуда встретил очистившееся, хрустальное небо с великой благодарностью. И, ощутив, что болезнь отступила, с радостью почувствовал, как в крови бурлят волны мужской силы и из недр существа поднимается ликующий крик: «Благословенно имя Твое!» Искалеченная макушка пальмы все еще заслоняла небо над Двором. Птицы, будто не признавая смерть дерева, щебетали в прозрачном воздухе вокруг этой молчаливой макушки.

Мужчины призывного возраста снова спустились в яму, и Азури заслонил вход в нее тяжелой бочкой.

— Нужно ему сказать, чтобы позвал рабочих. Пусть уберут дерево, — решил он. — А то все небо заслонило.

— Нет, это красиво, — отозвалась Азиза романтическим голосом.

Азури, ухмыльнувшись, надел свою красную феску и вдруг обратил внимание на Тойю, что стояла возле бочки и маленькой ножкой поглаживала плитки пола. Почему у девочки слезы, он не понял, да и спрашивать не стал. Его глаза оценивающе оглядели живот Наджии, и эта заботливость так тронула трезвое и ожесточенное сердце его жены, что она не своим, нежным голоском проворковала:

— Иди, иди зарабатывать деньги, отец наших деток. Если понадобится, найдутся люди, чтобы позвать повитуху.

Он вышел, и Элиягу — следом, будто на невидимой веревке, волоча ноги и опустив голову.

Азиза стояла возле Йегуды и все пыталась всучить ему хлеб с яблочным вареньем и кусочек козьего сыра. Он взял в руки феску и, откинув назад голову, сказал лежащей на коврике Михали:

— Ну, мама, дай тебе Господь здоровья! Я пошел.

— Не ходи.

— Я себя чувствую хорошо, очень хорошо.

— Не ходи, сынок!

Ветви покалеченного дерева почти касались ее головы, качались на слабом ветру, как гигантский веер, которым машут, отгоняя мух.

— Сегодня утром я чудесно себя чувствую, ну просто как молодой жених.

Наджия встретилась глазами с Азизой и даже не постаралась скрыть ухмылку. «Это когда и Азури был молодым женихом», — подумала она про себя. Сегодня Азизе приходится подниматься по узким ступенькам боком, а скоро она еще больше растолстеет и так разбухнет, что летом придется поднимать ее на ночь на крышу на веревках. А по Двору будет разгуливать, как раскормленная корова. И только одно изменить нельзя: Азури — он Азури, а Йегуда — Йегуда.

Но внимание Азизы в этот момент было приковано к Тойе. Она стала замечать, что девочка-женщина все торчит со слезами на глазах у входа в яму и на ее личике такая печаль, что сердце сжимается от жалости. Боясь, как бы эта печаль не толкнула девчонку на какой-то дурацкий поступок, она решила потолковать с Дагуром, посоветовать ему приструнить супругу.

Сверху со второго этажа голос Михали все продолжал уговоры:

— Останься сегодня дома, Йегуда!

— Да нет же, Господи! — упирался тот.

— Поднимись ко мне сынок, поднимись!

Он стал подниматься и на восьмой ступеньке почувствовал, как снова злобная рука-невидимка сжала его сердце. По шее полился пот, и он с остекленевшими от страха глазами ничком рухнул на мать. Снизу показалось, что мать пытается успокоить сына, в порыве любви прижимается щекой к его плечу, и женщины глядели на них, и, когда раздался страшный вопль, им показалось, что это стены его исторгли, а не горло матери, оплакивающей своего первенца. Но там, на коврике, творилось что-то странное. На лице Михали, прижавшемся к плечу Йегуды, — именно на нем не было признаков жизни. Спустя минуту, показавшуюся вечностью, они поняли, что тот надрывный крик исходил от сына, возвестившего о кончине матери, и тут же, будто эхом, на него откликнулся крик Наджии в аксадре.

Двор как парализовало. В глазах его жителей, тех, кто родился здесь, и тех, кто к ним присоединился, Михаль была основой всей жизни, превыше всякой логики. Много рождений и много смертей повидала Михаль, и она со своего коврика управляла ритмом их жизни. Почтение, оказываемое Йегудой матери, еще добавляло поклонения ей как святыне, а потому этот его вопль был как сигнал бедствия, перекрывший все границы природы. Напуганные воплем матерей, малыши заорали, как сумасшедшие. Соседи, услышав про случившееся, сбежались к дому, и гонцы поспешили с вестью к сыновьям и остальным родственникам. Азиза рванула на себе ворот платья и замолотила кулаками по тяжелым грудям. Тойя, в страстном желании выразить с ней солидарность, стоя перед ней, без устали колотила кулачками по своим маленьким, как каштаны, грудкам. Трое мужчин унесли огромную бочку и вывели мужчин призывного возраста, которые только сегодня утром туда забрались. Смерть, как и буря, словно оградила их от опасности. Эзра стоял и моргал на солнце, и Тойя, таращя на него глаза, продолжала бить себя в грудь. По воле случая Маатук Нуну столкнулся на пороге дома со своим отцом, и, казалось, именно эта встреча, а не смерть так их потрясла. Абдалла, отведя глаза от сына, глядел на мертвую макушку пальмы в небе Двора, и лицо его скривилось, и губы дрожали от безмолвной боли. Чтобы стряхнуть с себя эту боль, он приказным тоном сказал Йегуде:

— Мужчина, не подобает тебе так вот сидеть и ее обнимать. Оставь усопшую в покое, да пребудет душа ее в мире.

Мирьям с плачем и тихими причитаниями прижималась к Виктории:

— Мы все поливаем твою мать, а смотри, как она корчится и стонет из-за бабушки.

«Да, горе, — подумала Виктория. — Когда придет папа, надо спуститься во Двор. Тяжела скорбь гигантов! А Рафаэля-то в миньяне не досчитаются, а ведь именно ему бы полагалось кадиш сказать. Приятный у нее запах, у Мирьям, плачущей у меня на груди! А мама просто жалко прикидывается, как гонимый ребенок притворяется из страха и зависти. Хотя нет, это не фальшивые слезы горя…»

Она выглянула из-за плеча Мирьям и снова посмотрела на мать. Мирьям страшно удивилась, с чего это Виктория вдруг ее отшвырнула и как угорелая кинулась с аксадры и со Двора в переулок.

Джамила с горечью посмотрела в лицо девочки и не дала ей рта раскрыть:

— Дочка, мне что, специальное приглашение нужно, чтобы прийти оплакивать Михаль? — сказала она, с силой ударив себя по тощей груди, будто вспугнула воздух, наполненный запахами козьего и куриного помета. — Не я одна, еще две здоровые, молодые плакальщицы придут со мной, и все бесплатно. Но оплакивать принято не сейчас, доченька, а только когда вернутся с кладбища.

Джамила среди прочего была еще и лучшей плакальщицей, способной выжать слезу даже по самому ничтожному покойнику.

— Я не из-за этого пришла, — возразила Виктория смущенно. — У мамы роды начались.

Она не сказала, что из-за поднявшегося переполоха никто этого не заметил.

Джамила потуже затянула головной платок, достала из кармана халата коробку нюхательного табака, взяла щепотку, понюхала и чихнула, как лошадь в темноте. Костлявым пальцем постучала по другой жестяной коробке, вынула сигарету и пошла в кухню прикурить от огня, пылающего под горшком, потому что не в ее правилах было тратить спички на курево; а по ней самой видно было, что она, ведьма этакая, чуть не давится со смеху. От одной мысли, что ей предстоит извлечь семя Азури из раздвинутых ног его потрепанной супруги и тут же, усевшись посреди Двора, рвать на себе волосы и дирижировать двумя помощницами-плакальщицами, — от одной этой мысли голова шла кругом. Ведь чтобы сохранить репутацию великой плакальщицы, нужно явиться в дом покойницы свежей, полной энергии и сил. Кто лучше нее умеет сломить мнимое спокойствие скорбящих родственников, впрыснуть скорбь смерти во все уголки и закоулки их души, чтобы даже самые сдержанные завыли, как несчастные шакалы. А для этого нужна каждая капля энергии. Бывает, приходится колотить свое тело до крови. В сценах траура и утрат лучше нее артистки не сыщешь — так она похвалялась. Эта самая Михаль, пусть хоть и непорочная и святая, а не девица, помершая во цвете лет. Но Джамила знает ее сыновей, этих суровых и уважаемых господ, как они шагают по пыли их переулка; и это вовсе не пустяк — выбить слезу из их прозревших глаз. А если роды окажутся тяжелыми и сложными? Наджия мечет детенышей, как крыса, но именно с такими плодовитыми, как она, всякие беды и случаются; лучшее в жизни представление можно сгубить, если что-нибудь напортачишь с истончившейся маткой Наджии.

Виктория подавила в себе желание поторопить эту ведьму. Небось женщины Двора злятся на Наджию, мол, нашла время рожать. Трудно быть дочерью всеми гонимой матери… Она чутьем угадала, что заботит старуху, и продолжала ждать, чтобы та сделала выбор между жизнью и смертью.

Победил страх. Азури, бриллиант среди сыновей Михали, мужчина, который с радостью встает спозаранку читать слихот и преданно молится, который сажает к столу несчастных и женит сирот, сыскал себе репутацию уважаемого человека, человека с большим сердцем. Но Джамилу не проведешь. Как-то раз, много лет назад, ей удалось заглянуть в эту душу. Во вторую половину ночи стонала его невестка Азиза, лежащая на крыше возле Йегуды, спящего сном праведника, и над ней — нечестивая тень. И вот Азури в длинных, до лодыжек, трусах полетел в ночном небе, как хищная птица из других миров; перепрыгивая с крыши на крышу, он проскакал во тьме, разверзшейся над переулком, и, опустившись на крышу ее дома, кинулся прямиком к лежанке Нахума, ее сына. Как спутанного барана схватил он его за ноги, вытащил из-под одеяла, подбежал с ним к перилам, спустил его тело вниз и стал раскачивать, а парнишка вопил не своим голосом:

— Это не я, отец Мурада, Богом клянусь, не я!

— Так, значит, тебе известно, что случилось?

Джамила в это время лежала на своей лежанке. Она знала, что на душе у великана. Глаза его пылали адским огнем, и она поняла, что никакие ее мольбы пощадить сына ей не помогут. С ужасом ждала она, что сын упадет и убьется насмерть. Но Азури, скрипнув зубами, что-то прорычал в ответ на ее рыдания и вернул ей сына, у которого лицо при свете звезд было белым, как смертный лик. Азури молча швырнул его на крышу, спустился по дряхлым ступенькам, повозился в темноте с засовом и, наконец, сломав дверь, вышел в переулок.

— Иду! — сказала она Виктории.

Двор был как кипящий котел. Когда ее отец и Элиягу в спешке вернулись из торгового дома, служители из погребального братства уже сновали повсюду, будто решили завладеть домом, отобрав его у его обитателей. Мирьям с Азизой хлопотали у чугунов, возле гор овощей, фруктов и кахи для поминовения. Виктория снова увидела, что на мать никто внимания не обращает, даже отец забыл про ее существование, а Наджия корчится в аксадре, мучаясь от схваток. Азури привык к тому, что во время больших событий (а смерть Михали — событие великое) приемом гостей заправляет Азиза, а его собственная жена остается в стороне.

Джамила, хорошо знакомая с домом, прямиком двинулась в подвал и, не обращая внимания на протесты Элиягу, изгнала его оттуда. Азури же все не мог взять в толк, что происходит. Военнообязанным он разрешил выйти из ямы, но лестницей, ведущей на крышу, пользоваться минимально, чтобы можно было сбежать, если появятся турки. Потом он взглянул на серое лицо Йегуды и постановил:

— Ты на похороны не идешь.

— Что, не пойти на похороны мамы? Даже если меня с ней вместе закопают…

— Ладно, ладно, — сказал Азури, оставляя его в покое, чтобы из-за тяжести переживаний сердце его совсем не сдало.

И тут он увидел Джамилу с Викторией, как они ведут к подвалу его жену, и сразу все понял. На секунду его охватило сострадание — даже и при родах она не может вызвать к себе сочувствия. И чтобы утихомирить свою совесть, он сказал себе, что небось родит очередную девчонку и будет ему очередная обуза в старости.

С кладбища вернулись уже в сумерках, измученные и голодные. Йегуда мешком висел на спине могильщика, ставшего по необходимости еще и носильщиком. Из кухни неслись райские ароматы. Вдоль стен были раскинуты матрацы, и молитвенники высились послушными башенками. Две плакальщицы, помощницы Джамилы, расположились посреди Двора после того, как оттуда убрали большую бочку, и Джамила, раздавив сигарету на верхней ступеньке подвальной лестницы, тоже выскочила, уселась между ними, с мрачным видом оглядела перешептывающихся женщин и мужчин и произнесла «Ш-шш!» голосом, подобным шуршанию шелковой ленты. Звук разрываемого воротника прекратил последние шелесты и звуки, и после того, как помощницы последовали ее примеру, они втроем стали ритмично бить себя ладонями в грудь.

Джамила тщательно подобрала себе платье и сандалии, а также очень старательно накрасилась смесью пепла с угольной пылью — чтобы больше походить на призрак. Ее театральная взвинченность собравшихся не разожгла, даже когда она начала бешено колотить себя в грудь. И, воя по покойнице, она сказала себе: «Права я была, пропади я пропадом, если не права! Созданьице, только что открывшее глаза в подвале, самую умелую плакальщицу за пояс заткнет. Этакий мальчишка-обжора. Не успела его обтереть, как тут же набросился на мамкину титьку, как дервиш после длинного пути. И какой свет излучает его личико во мгле подвала! И волоски уже такие, хоть стриги. А глазки! Ну просто не поверить, что такая потрепанная матка может выносить подобную красоту! И этот самый бриллиант упал в руки Азури именно в день смерти его матери». Две помощницы, которые драли на себе волосы и усердно, как дубильщики кож, колотили себя в грудь, поглядывали на Элиягу, сидевшего ни рыба ни мясо, на измученного Йегуду — у того не было сил даже плакать, и все надежды возлагали на Азури, что-то размеренно бормочущего, как положено мужчине, только что схоронившему свою мать. «Ну погодите! — сказала про себя Джамила. — Вы еще не знаете, какое потрясение вас ждет. Потому что именно этот мужчина, одна слеза которого способна вызвать чувство тяжкой скорби и разорвать души обитателей Двора, именно он может и про мать свою забыть, когда ему доложат о создании, только что народившемся в подвале».

Но она не перестала бить себя в грудь и рвать на себе волосы, и ее помощницы следовали за ней. Они голосили траурные песнопения перед равнодушными людьми, и лица их багровели, и капилляры на груди лопались. «Да что удивляться-то! — в сердцах думала Джамила. — От запахов, несущихся из кухни, даже мертвый пробудится. Мужчины, сидящие на матрацах и циновках, и женщины, теснящиеся позади них, — оплакивать они пришли, что ли? Да они еле успевают сглатывать слюни во рту. И все же отчаиваться нельзя. Стоит, стоит попытаться еще разок и еще!» Два года назад Михаль ее позвала и щедро оплатила все услуги заранее. Но кто умер, тот умер, и он, будь уверен, не раскроет рта во веки вечные, уж какое-то время так точно. Помощницам не обязательно знать, что все оплачено заранее, и если их причитания произведут на Азури впечатление, может, он раскроет кошелек с известной всем щедростью. На Йегуду она особых надежд не возлагала. Эти больные святоши часто уходят в собственные хвори и парят над делами мирскими. А уж на Элиягу, на это ничтожество, упивающееся чужим горем, так на него только умалишенная плакальщица может понадеяться. В тот час разочарованная Джамила ненавидела своих зрителей. Ей были омерзительны эти самодовольные женщины и мужчины, только и ждущие, что великой жрачки.

— Войте, плачьте, рвите на себе волосы! — понукала она своих помощниц, заметив, что они уже приуныли и замедлили движения. Звон тарелок возле кухни был сильнее их плача.

— И это называется скорбящие? — разозлилась молодая помощница.

— Из этих даже смерть Моисея не выжала бы слезу! — Джамила была оскорблена до глубины души.

Ее взгляд упал на Эзру — пребывание в яме уже оставило на нем свою печать. Он глаз не спускал с округляющихся грудок Тойи, которая так по ним била, что они уже напоминали поджаренные каштаны. Хитрюга нутром чуяла отчаянное желание парнишки. И тут чаша гнева Джамилы переполнилась до краев, и, вспыхнув, как огненный факел, она вскочила на ноги и закричала:

— Мужчины! Женщины! — Во дворе воцарилась тишина. — Вы только что воротились с могилы Михали. Да что вы такое после того, как Михаль вас покинула? Ведь это из-за нее вам стены кланялись, когда вы шли по переулку. Сейчас эта опора, которая вас держала, рухнула, а вы облизываете губы, дождаться не можете жирной трапезы! Ее коврик еще не остыл, а вы уже болтаете, как на праздничной вечеринке!

Азиза рукой, пахнущей рыбой и кунжутным маслом, смахнула слезу. Тойя застыла. Йегуда привстал на своем ложе, будто вдруг осознав, что он и в самом деле сегодня осиротел, остался без матери, и голова его упала с горькими рыданиями, упала почему-то на недружелюбное плечо Элиягу. И тут женщины переулка присоединили свои рыдания и вопли к завываниям плакальщиц. Джамила торжествовала. Она подмигнула стоящей рядом помощнице, и та, на минуту окаменев, принялась изо всех сил бить себя в грудь, да все быстрей и быстрей, руки стремглав замелькали, тело закружилось, голова упала, длинные волосы рассыпались черным веером, а она все колотила себя в грудь, и через несколько минут это уже не было игрой.

Если возможно такое, чтобы человек горько плакал и одновременно улыбался от душевного подъема, — значит, Джамила смогла этого добиться.

Элиягу незаметно набил ноздри нюхательным табаком. От его раскатистых чихов люди будто пробудились от гипноза плакальщиц. Азури огляделся вокруг и увидел Викторию, которая поднималась из подвала с сияющим лицом, со смеющимися глазами. А ведь девочка душой привязана к бабушке… «Сын, мужчина»! Вмиг — ликование, лавину которого невозможно ни сдержать, ни упрятать!

Назавтра траур перешел в праздник. Даже Йегуда не счел нужным подавлять атмосферу радости. Азури был на седьмом небе. Он перевел младенца с Наджией в застекленную комнату и следил за тем, чтобы жене без счета несли сладости, и миндаль, и пирожные — сделать молоко лучшим на свете. Бесконечные утешители приходили и уходили, произносились молитвы и благословения — все как повелевает Закон, и он, исполняя сыновий долг, во всем этом участвовал, но тут же возвращался к колыбели и глаз не мог отвести от лучезарного младенца, который непременно окупит все его прежние провалы. В глубине души он благодарил Бога за то, что, кроме Рафаэля, во Дворе не появилось ни одного многообещающего мальчишки. Проклятие преследует семя Михали, их династия погружается в жалкую безвестность. И вот сейчас у него появилась надежда, что Барух — так его будут звать в Израиле — когда-нибудь затмит Рафаэля.

Виктория погрузилась в глубокий траур. С потерей Михали будто пошатнулась сама суть существования Двора. Скорбя по Михали, она словно оплакивала Рафаэля. Она не принимала участия в застольях сострадателей, приходивших поесть и поболтать. Впрочем, женщинам и девочкам и без того положено было отделяться от мужчин во время молитв, их без конца гоняли на кухню — работать в страшной духоте вместе с Азизой и Мирьям, готовить угощения. Но порой ей было там хорошо. Среди огней горелок, сияние которых поглощалось черным потолком, она думала про Рафаэля. Ей уже представлялось, что он убит вместе со всеми членами его семьи. От вида отца, который жадно ел и пил под предлогом траура, ее передергивало. В этом треске пустой болтовни ей так не хватало чистого и разумного голоса Рафаэля! В один из траурных дней она вдруг оказалась сидящей на коврике Михали, который никто так и не удосужился сложить и убрать, и с него смотрела на этих идиотских мужчин, что, развалясь на матрацах, несли всякую чушь про войну. Абдалла Нуну стал их постоянным гостем. На следующий день после смерти Михали он нанял трех рабочих, и они набросились с топорами на неустойчивую макушку пальмы. Он горько страдал по этому дереву, его вдруг обуял какой-то неясный страх. Жестокая беда нависла над его домом, это точно! Потом он очнулся, и по нему было видно, что общество скорбящих в доме Михали ему по душе. Борода у него была подстрижена и выкрашена, одежда роскошная, и взгляд богатея, но рот какой-то странный, будто изнутри пробивался еще один рот. Она впервые в жизни увидела вставные зубы. Время от времени Абдалла, что-то произнеся, тут же засовывал палец в рот и вправлял эти странные зубы, чтобы те не вывалились и не упали на грудь. Его не трогало, что в мертвые часы знойного дня его сын сидит в дверях своей лавки на табурете и не спускает глаз с дверей дома, из которого был изгнан. На смерть жены и ее похороны он не отреагировал. Обитатели Двора принимали его радушно, потому что он большой богач, а своих любимцев только Господь вправе судить. Благодаря связям с турецкими офицерами он был в курсе всяких мутных дел, связанных с войной, и мужчины, в жизни газет не читавшие, с упоением слушали его россказни. На четвертый день он что-то грубое надкусил и вдруг будто впал в задумчивость; слушатели замолкли в ожидании, а он левой рукой дал им знак потерпеть, засунул пальцы правой руки в рот, и в ладонь выпало два ряда зубов.

Это волшебство потрясло и мужчин, и детей. Абдалла Нуну, носище которого вдруг наехал на подбородок, ногтем почистил вставные зубы, старательно их обдул, вернул на место и, широко улыбнувшись, продолжил свой рассказ:

— Вчера ко мне приходила сестра Хана, вся провоняла от пота и слез. Забрили в солдаты ее сыночка, Элиаса. Даже и слушать не захотели, что он, бедняга, как вы знаете, припадочный. Я говорю ей: «Тоже мне горе! Тебе положено немного от него отдохнуть. Может, даже приспособится к стране, которая и сама вроде припадочной». А она, психованная, чуть зенки мне не выцарапала, и все из-за этой образины, которая ни обезьяна, ни человек. Ну, что поделать, пошел я к туркам. Эти гады заявили, что Элиас здоров, как бык, и уж точно сможет изничтожить парочку «московитов» перед тем, как сам сдохнет. Не спрашивайте, сколько золота я им отсыпал, чтоб им пусто было, пока они соблаговолили эту тряпку отпустить. А потом смотрю: этот «изничтожитель московитов» валяется в углу, изо рта пена и глаза, как у покойника. Идиотка, ну что за идиотка! Ведь какой камень носит на шее!

С коврика Михали Виктория наблюдала за тем, как между Тойей и Эзрой завязывается невинная любовная игра. С печальным сочувствием следила она за этой малявкой-женщиной и бурлящим от желания парнем, которых словно неведомая сила толкала друг к другу. Еще и словом не перекинулись, а уже охвачены страстным влечением. Оба боятся шпионящих глаз и тщательно проверяют каждый свой шаг. Азиза, которая с подозрением оглядывала грудки-каштаны, пока что держала рот на замке, ведь ничего запретного не случилось; но даже если между ними что-то такое и произойдет, то она, наверное, — да уж точно! — ничего не скажет. В глазах толстухи Азизы тощенькая, крошечная Тойя была как комарик в луже, только такой извращенец, как Дагур, и мог на нее польститься. Но когда к ним в дом повалили утешители, она сказала мужу, что нельзя испытывать судьбу и военнообязанным следует вернуться в яму. Мурад тут же закивал головой — этот неожиданный отпуск его страшил. Он помог отцу подтащить бочку к яме и двинулся вниз. Тойя стояла во Дворе, на который опускалась ночная мгла, держала над головой керосиновый фонарь, и по ее гладким щечкам в открытую катились слезы.

— Не полезу я в эту вонючую яму! — заартачился Эзра. — Если придут, я сбегу, а схватят, так и пусть.

Со стороны казалось, что Азури сейчас задушит племянника.

— Ты не Рафаэль и даже не тень Рафаэля!

Парень пинался и дрался, пытаясь освободиться, пока Азури не пригрозил:

— Еще разок дернешься, я тебе все кости переломаю, гаденыш!

Но парнишка не посинел от удушья. Оказалось, что могучая рука, обхватившая его шею, не давит, хотя и держит так крепко, что ему не ускользнуть. Азиза просто таяла от удовольствия. Ей явно понравилось, что они так тесно соприкоснулись — ее сын и Азури, и Виктории вдруг припомнились старые сплетни. «Папа прав», — сказала она себе с грустью. И Рафаэль тоже знал, что с ее отцом не стоит спорить, применяя физическую силу. У него, у Эзры, нет ни малейшего шанса одолеть ее отца. Эзра долго глядел на мерцавшее в свете фонаря лицо Тойи, а потом, опустив голову, пригрозил кулаком, мол, я тоже все кости тебе переломаю, и скрылся в яме. В течение многих недель Тойя пробуждалась к жизни только вечером, когда прячущимся мужчинам подавали еду. В дневные же часы она на цыпочках кружила по Двору, все к чему-то прислушиваясь. Виктория думала, что, может, прячущийся под землей парень переговаривается со стоящей на солнце Тойей на таинственном языке, подобном шуршанию бабочек. Заработки музыканта Дагура все съеживались, сводясь к нулю, зато доходы плакальщиц и чтецов псалмов в синагогах росли и расцветали. Его дочь и два сына от предыдущего брака голодали вместе с его матерью, у которой они жили. Он, как и Элиягу, работал за гроши в семейном торговом доме. Ложе Дагура в те ночи стало тихим, и Тойя порою долгие часы проводила внизу, распевая колыбельные песни младенцу, которого ей не иметь.

Но Азизу заботили вещи посерьезнее, чем дела Эзры. Еще сидя шиву по Михали, она стала просить помощи у многочисленных женщин, входивших и покидавших их дом. Груди и лоно Мирьям созрели для достойного сватовства. Не стоит ждать, пока кончится война, пожирательница мужчин. Уж лучше рискнуть и вытащить мужчину из какой-нибудь ямы, выдать ее замуж за какого-нибудь не очень тяжелого инвалида или даже за пожилого богача. Просто грех, если такой сочный плод утратит свою сияющую свежесть. Приходили свахи, оценивали Мирьям опытным взглядом. Имя семьи повышало ее шансы, и свахам давали понять, что отец на приданое не поскупится. И однако женихи не осаждали порог ее дома, потому что свободные мужчины стали товаром редким.

Элиягу задели слова Виктории, что пора, мол, ему встать на защиту прав Рафаэля: ведь условлено же между тремя братьями, что, когда придет пора, Рафаэль сам сделает выбор между нею и Мирьям. Утащив Мирьям на крышу, она стала сердито ей выговаривать:

— Значит, все. Вы его похоронили. Откуда вам известно, что он не вернется?

Ей было трудно глядеть Мирьям в лицо, и она смотрела на дыру, оставленную мертвой пальмой в крыше дома Абдаллы Нуну. И Мирьям тоже глядела куда-то за линию горизонта, всегда мутного от пыли.

— Мне неприятно тебе говорить, Виктория, — сказала она, — но Рафаэль уже объявил о своем решении. И выбрал он меня.

Виктория почувствовала, как шею ей будто прихватило морозом. Она изо всей силы уставилась на дыру в крыше и сказала себе, что надо бы Абдалле ее заделать, а то весь его дом дождями затопит.

— Он пообещал прислать со специальным гонцом обручальное кольцо из Басры, как только там обоснуется. Так они порешили с папой и мамой в утро его отъезда. Но уже месяцы пробежали, Виктория, а кольца все нет. Значит, он умер.

Обе тихо заплакали. Виктория привалилась к перилам. Ей в этот момент не хотелось, чтобы Мирьям к ней прикасалась.

 

Глава 12

От бодрящего воздуха усталость слегка отступила. И укусы голода притупились. Но что это за запах, возвращающий ее к картинам детства, будто она вновь та Виктория, что жила своей жизнью среди горьких и сладостных ее мгновений? Нужно пройти еще через два базара, пять переулков и две площади. Она старалась прижиматься к стенам, сливаться с лужами и со мглой, висевшей в промежутках между тусклыми керосиновыми фонарями. На главной улице давно установили электрическое освещение, эти чудо-фонари лили ярчайший свет на прямые и широкие проспекты в квартале Батавин, в той части города, где стоят престижные виллы. Евреи, покинувшие еврейский квартал, захватили там пальмовые рощи и построили себе дома, купающиеся в садах и пении птиц. Вот дура! Это ж надо, пошла прыгать в реку, смерти искать, муж ее, видите ли, уехал в дальние дали и там умирает, а то и вовсе кончился, и у нее нет крыши над головой, и в брюхе — ненужный младенец, и нет никого, кто бы обеспечил ее хлебом на завтрашний день, и мысль о собственной комнате, хотя бы в развалюхе, но подальше от матери, — всего лишь несбыточная мечта. И как же это у нее, у такой дуры несусветной, вдруг из глубин отчаяния прорывается улыбка, и она себе говорит, что там, в этом богатом квартале, будет у нее свой дом, весь целиком ее — от погреба до крыши. Даже отец в годы процветания не выдумывал себе подобных глупостей. Но улыбка упорствует, как младенец, что против воли и желания растет в ее чреве. Она конечно же быстренько очнулась от своих фантазий и, оторвавшись от стены, поспешила к противоположной стене, чтобы избежать капели с развешанного белья, но и там та же капель, и она вдруг вспомнила, что сегодня же четверг. А у евреев стирка по средам. И кроме того, в стране, где полно солнца, женщина, если она в своем уме, белье на ночь глядя не развешивает. Ее охватил ужас. Это не что иное, как вход в царство тьмы и неведомых сил, кто-то над ней насмехается! И все же она преодолела свой страх и, набравшись храбрости, подняла глаза к небу. Крыши почти соприкасались друг с другом, но в узком просвете между ними не светило ни единой звезды. «Дождь», — сказала она себе, пораженная. В городе, в котором протекает такая большая река, дождь всем ненавистен, он жуткая помеха, и сейчас, чтобы прогнать свой страх, она за эту ненависть ухватилась. Но посвежевший воздух будто очистил душу, и это его запах, именно он, пробудил воспоминания о сладости детства и эту нереальную мечту о доме в квартале Батавин. Искорка надежды, как некая упрямая сила жизни, все не желала в ней гаснуть.

Тем временем приходилось шагать с гордым видом, потому что из переулка она попала на площадь, где из двух чайных домов лился ярчайший свет шикарных светильников. А вдруг кто-нибудь, бросив свой чай и кальян, за нею погонится? И не стоит ей идти сгорбившись, привлекать к себе внимание. Дождь усилился, и она пересекла эту площадь без приключений. Все же дождь умеет отрезвить мужчин, и за то спасибо. И снова в сердце всколыхнулось веселье, без всякой логики. Потому что не по законам логики проживают люди свою жизнь, и конечно же так было и в юности. Ее отец с ума сходил от радости из-за красавца Баруха. Как на углях сидел в своем торговом доме, дожидаясь вечера, когда он сможет глядеть — глаз не отводить от этого создания с лунным личиком; он кружил с младенцем на груди по Двору, вокруг бочки, и губы его шептали: «Дитятко, дитятко мое, солнышко, светик мой ясный» — будто чувствительная баба. И из-за этого совсем просмотрел Тойю, которая не участвовала в детских играх и не выполняла супружеских обязанностей, а только паслась возле тяжелой бочки. Время от времени она поднимала голову, чтобы послушать хлопанье птичьих крыльев во Дворе и тут же ее опускала, вся напрягшись в ожидании долгожданного сигнала из чрева земли.

Наджию пугали глаза Тойи, и она громко его предупредила:

— Азури, ты крутишься с ребенком вокруг сумасшедшей! — И, отогнув вырез на платье девчонки, поплевала ей на груди. Человек, который кружит вокруг кого-то, — его участь подобна участи жертвенного петуха, которого крутят над головой в Судный день. А потому Наджия поспешила во Двор и кинула горстку соли на Азури и на его драгоценное золотко — средство от всех бед. Так она горда была счастьем Азури, что стала почти терпимой. И Азури смеялся своим смехом великана, и поднимал Баруха вверх, благодаря за него Всевышнего, и не обращал внимания на перешептывания свах в аксадре, и не высказывался по поводу того, что его собственная дочь тоже созрела и пора ее сватать. А может, не забыл про нее, но просто трезво глядел на вещи. Мужчины исчезли, как в заморозки мухи. Несмотря на щедрое приданое, обещанное родителями Мирьям, и родовитость ее, и дородную красоту, подходящего жениха не находилось. Мелькнуло имя какого-то торговца зерном в возрасте Абдаллы Нуну, но он был скряга, не раскошелился оснастить пустые десны волшебными зубами. Говорили про широкоплечего молодца из зажиточной семьи. Но короткое расследование показало, что он болен сифилисом. Какой-то многообещающий вдовец, бездетный и в полном расцвете сил, сразу вызвал тяжелые подозрения — почему же турки его не забрили? И точно. Выяснилось, что он почти слепой, хотя глаза и блестящие, как у ребенка. Двое мужчин, лишенных мужской силы, которые пялили глаза на приданое, тут же были забракованы.

Правда, богатый выбор женихов таился в вырытых и разумно устроенных ямах, но какой же холостяк, если у него голова на плечах, станет подвергать свою жизнь опасности даже ради такой пышнотелой красавицы? Вспомнили про Рафаэля и снова его оплакали. Такой смельчак! Да мужчины такого склада против целой империи восстанут ради подобных грудок, бедрышек и других сочных прелестей, обрамляющих ямочки на щечках, — пусть даже и не получат приданого! Только подобные мужчины не слишком-то вдохновляют родителей, тем предпочтительней зятья заботливые и трусливо-осторожные, ведь именно такие и выживают. Мирьям при том, что разговоры про женихов и свадьбы ее бесили, больше отмалчивалась, но, когда назвали имя Мурада, брата Виктории, идеального зятя, который вот тут, под рукой, и жених не хуже самого Рафаэля, она встала на дыбы. Часами плакала горькими слезами, так что Наджия потребовала извинений за сына в собственном духе:

— Еще проститучья слизь на губах не обсохла, а туда же, ноги распахивать да ей подражать! И чего разнюнилась? Можно подумать, мой Мурад, благослови его Бог, таракан какой-то, который у ней по животу пополз!

Через несколько дней после этого разговора Наджия сидела во Дворе и улыбалась Баруху, глядевшему своими красивыми глазками на ее грудь, — он был, наверное, единственным в мире существом, любящим запах ее тела и всей своей жизнью от нее зависящим. Он долго-долго глядел ей в лицо, пока она не поверила, что на своем тайном языке он говорит ей о своей любви. Она тут же испугалась дурного глаза и взбеленилась при виде Тойи, сидящей у бочки с видом девочки, потерявшей все свои игрушки. Ведь ясно же, что такой бесполезный кусок мяса, как эта женщина, в жизни плодоносить не сможет. И чего ее братцу взбрело на ум на ней жениться! Не иначе как ее мать или она сама мозг ему взбаламутили каким-то колдовством — ведь даже и теперь, когда пришлось забросить канун и горбатиться по найму в торговом доме, он покупает ей дорогие фрукты аж посреди недели. Вот, пожалуйста, и сейчас, когда она как в обмороке прислонилась к бочке, в руке у нее красный персик и желтый банан. Банан! Азури в жизни не купил ей ни одного банана, даже и теперь, когда она наградила его младенцем, так радующим его сердце. А эта дура даже зубами его не коснется. Наджия поймала перешептывания женщин, что, мол, девочка влюблена в Эзру, находящегося в плену земного чрева, но она не верила в то, что в мире есть любовь, да еще такая, что из-за нее женщина от банана нос воротит!

— Вставай! — приказала она девочке, которую не способна была признать золовкой. — Вставай и топай на базар. Купи там чего-нибудь и свари моему бедному брату. Некоторые тут, понимаешь ли, строят из себя барынь и на лежанках валяются, а он похуже черного раба спину гнет, а как придет домой, так перед ним пустая тарелка.

Азиза, угощавшая в аксадре очередную сваху подслащенной розовой водой, услышала ее слова и пришла в ярость:

— Спину он, видите ли, гнет! Да пусть скажет спасибо Йегуде с Азури. Без них питался бы, как осел, арбузными корками из мусорников. Как раб! Это в торговом-то доме, куда и зайти одно удовольствие. Рулоны шелка и бархата, и чай без счета, и легкие перекусы между сытными трапезами.

Девочка не отреагировала никак. Тайком скребла плитки пола — может, услышит, может, почувствует. Потом прижала персик к одной щеке, а банан — к другой. Отдаст ему вечером, когда отодвинут бочку. И поцеловала кожуру. Если бы можно было проникнуть внутрь персика и так вот ночью очутиться в теле Эзры.

— Сказано тебе, убирайся отсюда!

На глазах у девочки выступили слезы.

— Что я тебе сделала?

— Взгляды твои, ведьма, вот что! Ребенок перестал сосать, хоть он еще голодный, — ответила та, выжала оставленную грудь, потрогала капельки молока, брызнувшие на лобик младенца, сунула палец в рот, но так и не поняла, скисло молоко или нет. — Дрянь! Ты из-за своего росточка можешь, как червяк, в любую дырку заползти. Что подсунула мне в еду? Отравила мне молоко!

— Я, тетя?

— Никакая я тебе не тетя! — Младенец начал кричать. — Послушай, что ты с ним натворила, ведьмачка! Убирайся, проваливай отсюда! — заорала она и стукнула рукой по циновке. — Ты мне ребенка губишь!

Тойя неохотно отошла от бочки, отошла, как скорбная тень, и исчезла за мешковиной, закрывающей вход в ее комнату.

В аксадре сваха почмокала губами, показывая, что освежающий напиток ей по душе. Азиза сидела положив руки на колени и с горечью ждала, что скажет ее ничтожная гостья. Из-за многих разочарований энтузиазм ее поостыл. Сперва-то ведь думала, что претенденты будут в очереди за дверью стоять. И Мирьям тоже в аксадре, рядом с ней, — девушка такая прилежная, разумная, великодушная, чувствительная, обладательница хорошего приданого, красавица, а ничуть не задета этими неудачами и в уныние не приходит. Прямо-таки загадка! Азиза знает, что от свахи к свахе волнение все растет. Описания предлагаемых мужчин, пусть хоть старых и хромых, разжигают ее воображение, как похотливые рассказы. В этот час и Йегуда был в аксадре, на лежанке, веером отгонял мух, а левую руку прижимал к сердцу. В торговый дом он в тот день не пошел, и ему на все было наплевать: война, терпящие поражение мужчины, роды, заработки, собственный сын, который прячется под землей, прелести дочери, ждущие мужчину. По всем признакам обитатели Двора уже сыты по горло его слабостью и его страданиями. Изменники! С одной стороны, намекают на то, что он раздувает болезнь, чтобы себя понежить, с другой — требуют от него полного отдыха и безделья. От мудрого Джури Читиата тоже толку мало — и от его талисманов, и от жирных кушаний, которые тот велит ему готовить. Счастливица мама, отдала Создателю душу без страданий, внезапно умерла — и делу конец. И его охватил ужас перед ангелом смерти.

— Послушай, отец Эзры, — пропела ему сваха голосом, пропитанным розовой водой. — Ты улыбнись, и мир улыбнется тебе в ответ.

Улыбнуться! Что до него, так Мирьям может выйти замуж хоть за верблюда, даже за Саламана, который в своем вечном пальто на плечах, как крыса, бегает по темным переулкам. Улыбнуться! Бывают дни, когда ему трудно подняться даже на второй этаж, в свою комнату. На каждой третьей ступеньке он присаживается и отдувается, как ящерица. На маминых похоронах чуть Богу душу не отдал. Как ему выдержать всю эту кутерьму, которую Азиза затевает со свадьбой Мирьям! Кто в шуме пиршества заметит его предсмертные хрипы? А что, если его сердце остановится именно в тот момент, когда молодой муж порвет ее плеву? Какая бессмыслица!

Виктория старалась не чувствовать неприязни к Мирьям, забывшей Рафаэля. Спустя какое-то время она поняла, что испытывает зависть к своей двоюродной сестре и вовсе этой зависти не стыдится. Мать с отцом совсем обезумели из-за этого орущего комочка. А потому ей легче сидеть в духоте кухни перед горшками, там, где не нужно выслушивать болтовню свахи. Но почему ей вдруг захотелось уйти от кипящих кастрюль и звона крышек? Когда Тойя со своим персиком и бананом убралась со Двора, она уже не в силах была справиться с собой. Вытерев руки об облепившее бедра платье, с потным и раскрасневшимся лицом она изобразила улыбку и уселась на табуретку в конце аксадры.

— Сколько ему лет? — спросила Азиза.

Излишняя точность по поводу разных неприятных деталей была не в обычаях искусниц-свах.

— Ваш цветик весенний, — сказала она и указала подбородком на Мирьям, — ее уважаемое положение и богатство мне известны. И ради какого-то залежалого жениха я бы не пришла.

— Идет война, — поспешила Азиза охладить пыл своей гостьи. — Богатство, что у нас было, истощилось. Сколько ему лет?

Глаза свахи засияли, даже и правый, тот, что с бельмом. Несмотря на волосы, торчащие из трех черных бородавок на подбородке, и дыры, и золото в зубах, была в ней какая-то отталкивающая распутная красота.

— Ему двадцать один.

Азиза после стольких провалов была настороже.

— И что же он, слепой или безрукий-безногий, не приведи Господь?

— Боже избавь! — Сваха, оттянув вырез, обмахнулась платьем, показав на редкость красивые груди. Затуманенные глаза Йегуды взглянули равнодушно, и будто ему в отместку она сказала: — Он здоровый и крепкий, и его мускулистый живот доставит удовольствие любой женщине.

Азиза не стала расспрашивать, откуда свахе известно про мускулистый живот предлагаемого жениха.

— Таких мужчин турки не оставили, — сказала она.

— А он вот остался. Его ангел-хранитель оберегает. У него на лбу написано, что будет жить долго. Сколько?

Азиза знала, что это лишь начало торга.

— Двадцать золотых монет, — бросила она. — Ну и, конечно, одежда как положено, и мебель, как принято.

— Это не деньги, не для мужчины в полном соку, какого я вам предлагаю.

Самоуверенный тон свахи произвел на Азизу впечатление.

— И чем же он зарабатывает на жизнь?

— Он слесарь.

— Занятие не для еврея.

— У него своя процветающая мастерская.

— Небось все лицо прокопченное и от волос перегоревшим углем несет. Нет, госпожа хорошая, мы не для того растили дочку, чтобы в золе ее утопить.

— А вот знай, что евреи, у которых голова на плечах, начинают работать в таких профессиях. Мир меняется, мать Эзры. Мне нужно сто золотых, не меньше.

— Поговорим после того, как он хорошенько помоется, чтобы увидеть его физиономию.

Золотые зубы во рту свахи обнажились в широкой улыбке.

— Завтра перед закатом придет со своей семьей, и стороны посмотрят друг на друга. — И, как извращенка, издевающаяся над трупом, снова, специально для Йегуды, выставила свои груди, в качестве возмездия. — Я только прошу, чтобы этой вот при встрече не было.

— Виктория — двоюродная сестра Мирьям.

Сваха оттянула пальцем нижнюю губу, и в этом ее жесте тоже была провокация.

— Понимаешь, глаза порой ошибаются и могут наткнуться на что не положено. Завтра придут смотреть на твою дочь, а не на кого-то другого, мать Эзры.

Азиза оскорбилась.

— Мирьям, встань! — приказала она. — Ты посмотри на ее фигуру. Глаза-то свои открой, даже и тот, что с бельмом! — поставила она это жалкое ничтожество на место. До сих пор терпела и молча сносила распущенность и вольничания, которые та себе позволяла. Пренебречь всеми этими килограммами красоты и намекать на то, что Виктория может представлять какую-то там угрозу…

Опытная сваха сразу ужалась до природных размеров.

— Да вижу я, мать Эзры, вижу. Но судьба иногда слепа. Раз я предложила одну красавицу видному торговцу, а он заметил во дворе девчонку, настоящее чучело с тощим задом, и именно ей и отдал свои сокровища. А поэтому лучше, если этой самой Виктории здесь не будет. Придет день, мы и ей кого-нибудь подыщем. Мужчина-то всегда может подвернуться. Кто она, говоришь?

— Женщина, это дочь Азури.

Сваха похлопала себя по грудям:

— Ой, пусть мой язык отсохнет! Ой, пусть свет глаз моих потухнет. Прости меня, девочка. Дочь Азури. Ой, чтоб никто не узнал, где моя могилка… Виктория…

Но Виктория уже убралась в кухню к своим булькающим горшкам.

На другой день весь дом ходил ходуном. Наджия не обращала внимания на то, что состояние младенца ухудшилось. Тойя снова стояла, прилипнув к тяжелой бочке, тихая такая, как божья коровка. На сей раз она бережно держала в руках два больших граната и время от времени незаметно терла ими гранаты своих грудок. Перед приходом претендента и его семьи жителей Двора охватило какое-то безумие. Из сундуков извлекались праздничные наряды. И Викторию тоже охватило веселье, и она вместе с другими женщинами подмела Двор и аксадру и надраила столы, стулья и лежанки. В воздухе разлился аромат, какой бывает в канун праздника. Наджия, которой приходилось мотаться с больным Барухом из стороны в сторону, ворчала на женщин, убирающих за ней грязь. Тойя ходила тихо, чтобы никто не позарился на ее гранаты. Положение Дагура во дворе было шатким, и поглумиться над ней ничего не стоило. Перед обедом она решилась и произнесла своим тоненьким голосом:

— А может, стоит выпустить Эзру, чтобы тоже поучаствовал в празднике своей сестры?

Наджия с отвращением скривила лицо, а Азиза от души расхохоталась.

— Виктория! — крикнула Мирьям примерно за час до прихода судьбоносных гостей.

Виктория бегом к ней поднялась. На Мирьям было новое атласное платье из приданого, которое ей подготовила мать. Глаза у нее были подведены и губы накрашены. Викторию потрясло великолепие платья. Ей родители не сшили ничего, даже какой-нибудь жалкой кофтенки.

— Мне страшно, каждые пять минут бегаю пи сать. И что будет, если вдруг захочется пи сать, именно когда позовут показываться?

— А ты удержись, — улыбнулась Виктория.

— Тоже мне умница! — И обе расхохотались и обнялись, и Виктория снова подивилась приятному аромату этой толстушки, своей двоюродной сестры. В этот миг она так сильно ее любила, что уже и ревновала к чужому мужчине, который может заявить на нее свои права.

Он явился через несколько минут после того, как мужчины вернулись из торгового дома, явился в сопровождении внушительного сонма родителей, сестер, братьев, трех тетушек с ястребиным взглядом и нескольких дядьев, жаждущих за бесплатно приложиться к выпивке и угощениям. Во главе процессии шла сваха, будто стараясь пошлыми шуточками разрядить натянутость встречи.

Но жених и трое его дядьев были чрезвычайно серьезны. Они сидели с великой важностью, как врачи, которых призвали на срочный консилиум, всем показывая, что пришли они ради дела и им не до ломящегося от яств стола и не до досужих разговоров; сидели и с важным молчанием дожидались появления Мирьям. При виде этого невысокого мужчины ревность Виктории, плюнувшей на советы свахи и помогавшей подавать угощения, достигла точки кипения. В нем будто соединялись самонадеянность ее отца, эгоистичная жесткость Элиягу и показная набожность Йегуды. Ей уже были знакомы евреи, занятые тяжелым физическим трудом, — грузчики, маляры и плотники, но те еле концы с концами сводили и держались скромно и приниженно. А этот кузнец или слесарь, видать, набрался спеси от денег, что звенят у него в кармане. Ногти у него действительно были черные, но в глазах сиял металлический блеск. Сваха не обманула. Он и правда молод. Мужчины в его возрасте подыхают на фронтах, где терпит поражения турецкая армия, или же гниют, укрываясь в ямах, а у этого в глазах — ни капли страха. Это не наглая смелость Абдаллы Нуну и не дерзкая отвага Рафаэля. Тут было нечто другое. В тот момент, глядя на его подстриженную бороду, трудно было представить, что он богобоязненнее и религиознее самого дяди Иегуды. Со временем выяснится, что его Бог более суров, крут и бесповоротен, чем Бог ее дяди, и это у него черпает он свою уверенность; что именно он, этот его Бог, поддерживал его, спасая от Османской империи, пока она не развалилась, как карточный домик. Даже и через тридцать пять лет, когда мужчины — его ровесники приняли решение преклонить колена в Израиле (что стало духовным приговором всему поколению пустыни), он не согнулся и продолжал держаться с достоинством и уверенностью в собственной силе; пламя угля и раскаленное добела железо он превращал в Священные книги и усердно их изучал, пока не надел черную шляпу, черный лапсердак и черные ботинки ученого раввина. И в то время как остальные превратились в ничтожества, он расцвел и занял в молодой стране видное положение.

А в тот далекий день он сидел в выходящей во Двор аксадре, сидел с высоко поднятой головой, будто наперед зная, чему быть сорок лет спустя.

Во Дворе воцарилось молчание, когда Йегуда с его белой бородой подобно библейскому пророку легко сошел по ступенькам. За ним двигалась тучная Азиза. Боком протиснувшись по узкому проходу лестницы, она победоносно выбралась наружу. После чего гости вытянули шеи, а мужчины в восхищении положили на колени фески — стены лестницы стали рамою для дива дивного, что заскользило по ступенькам в атласных струях роскошного платья — пышнотелая красавица в браслетах, серьгах, золотом ожерелье и сверкающем бриллиантами венце, обольстительное очарование и многообещающее пиршество плоти. И женщины и мужчины бесстыдно открыли рты. Претендент в женихи и глазом не моргнул, как то и положено хладнокровному торговцу. Его мускулы, кующие сталь, и глаза, способные пригвоздить к месту грубых работяг, помогли ему приглушить и скрыть взрыв благодарности за чудеса Господа нашего Бога.

Сделка состоялась на месте.

Йегуда, боявшийся, что чудо сорвется, если из-за предательского сердца он потеряет сознание, решил не торговаться и тут же согласился дать за нее семьдесят золотых монет, а потом с бледной улыбкой человека, каждодневно беседующего с ангелом смерти, исполнил просьбу родителей жениха и добавил еще пару вещей вроде медной двуспальной кровати и шкафа с двумя наружными зеркалами.

Гости и хозяева в суматохе поздравляли друг друга, под щелканье миндаля и чоканье стаканчиков арака. Шум стоял неописуемый, и все же ревущий бас Азури его перекрыл:

— Идиотка, ребенок умирает!

Ужас так исказил лицо Наджии, что оно стало уродливым, и она попятилась от мужа ползком, на заднице, опираясь на левую руку, а правой прижимая Баруха к груди. Пораженные гости вышли из аксадры и сгрудились посмотреть, что происходит. У Азури были страшные глаза, когда он напал на них, заорав:

— Убирайтесь! Вон, сейчас же! Мой сын умирает на руках у этой идиотки, и я никого не желаю видеть!

Азиза с извиняющимися улыбками, разбрасывая пригоршни конфет, проводила гостей до двери и шепотом им пообещала, что помолвка состоится на исходе субботы, а сама глаз не спускала с Азури. Беспокоилась за него больше, чем за младенца. Удел младенцев рождаться и умирать. Другое дело — добытчик семьи. Виктория стояла и беспомощно смотрела, как отец нагибается над матерью, будто желая раздавить ее своими мощными плечами. Мать и дочь закричали. Серебристая борода Йегуды повисла, как гротескный занавес, призванный отделить ее от дьявольского гнева его брата.

— Оставь ее, несчастную! — прошептал старший брат и сам задрожал от ужаса. — Она и сама боится за ребенка.

— Я не собирался ее трогать! — заорал Азури. — Я хочу забрать у нее ребенка. Он умирает, говорю же я вам. Что, никто ничего не понимает?

Наученная горьким опытом, Наджия ухватилась за ребенка, будто защищаясь им от безумия мужа, и закричала:

— Это из-за нее, из-за нее! Я же сказала, что все из-за этой гадюки!

Обитатели Двора с изумлением уставились на маленькую Тойю, а она по-детски вздернула плечо и, несмотря на намеки Дагура, упорно не соглашалась отойти от тяжелой бочки. Он догадался, что может случиться, и зарычал на сестру:

— Недоноском родилась и подлюгой умрешь! Что она тебе сделала? Стоит там — и все!

Наджия обернула к мужу залитое слезами лицо.

— Утром он проснулся свежий, как птенчик! — воодушевленно соврала она и тут же сама поверила в ложь, которую произнесли уста. — С удовольствием поел и спал, как ангелок, пока эта дрянь его не сглазила. Ее зависть грызет, потому что сама бесплодная.

— Какая она тебе бесплодная? — вскипел ее брат. — Да у нее еще и месячных-то не было.

— А может, у нее их никогда и не будет, у твоей распутницы. Всю жизнь проживет сухой да пустой. За то мальчонку и сгубила.

— Вставай! — приказал Тойе Азури.

Тойя сжалась в комок, как червяк, спасающий свою жизнь.

— Азури! — умолял нищий Дагур, который въехал во Двор на правах бедного родственника.

— Вон отсюда! — рыкнул на него властелин.

Дагур исчез, как туча от ветра. Тень Азури упала на Тойю, а она вдруг забарабанила по бочке ладошками и закричала:

— Эзра, Эзра, выходи! Меня убивают!

Потрясенный Азури на минуту застыл.

— Оставь в покое моего сына, Тойя! — заворковала Азиза. — Он не имеет к этому никакого отношения.

Азури обхватил двумя пальцами тонкий стебелек Тойиной шейки и постарался собрать остатки разума, чтобы пощечина не оказалась смертельной. Девочка потеряла сознание от страха, а не от боли.

Дагур перепрыгивал с ноги на ногу, заламывал руки и оплакивал ее, как женщина. Азури зачерпнул из бочки воды и плеснул на Тойю, а та, открыв глаза и увидя его лицо, завопила от страха.

— Я же вам говорила! — заорала Наджия. — Я же вам говорила! Вы посмотрите на пену у нее на губах, посмотрите на ее глаза!

— Что ты сделала моему сыну? — допрашивал Азури, а девочка была как в параличе.

— Что будем делать? — обратился Азури к Азизе. После его матери Азиза была во Дворе самой уважаемой женщиной.

Сердобольная Азиза сжалилась над Тойей:

— Да оставь ты ее. Ее муж прав. Что, ей в ее возрасте нужен ребенок? И чем это может повредить твоему ребенку?

— Азиза! — с упреком крикнул ей зять.

Азиза поняла, что тут так просто не отделаешься.

— Нужно натереть ребенка ее мочой!

Девочка, как испуганная птичка, взлетела на крышу и стала угрожать, что прыгнет с нее и убьется, если они посмеют у всех на глазах привести эти слова в исполнение. Из опасения, что правда и боязнь позора перевесят страх перед смертью, обитатели Двора глядели на нее с тревогой и сочувствием. Но голос и глаза Азури будто гипнотизировали ее. Возвышаясь посреди Двора, он приказал:

— Тойя! Ты спускаешься и подходишь ко мне, Тойя!

И она молча спустилась и, лишь когда он на нее ринулся и понес в ее комнату, разразилась рыданиями. Он оставил ее с тремя женщинами и удалился. Но моча все не шла, несмотря на просьбы и уговоры, и так несколько часов. Пока у Азури, на глазах которого умирал младенец, не лопнуло терпение и он не вошел и не долбанул ее по голове. Дагур прыгал по Двору и орал:

— Безбожники, все вы безбожники!

Через полчаса Тойя наконец помочилась.

Небеса покраснели почему-то с востока, хотя солнце закатывалось на западе. Вскоре послышался гром пушек. А через некоторое время дом стал сотрясаться от песчаной бури.

Абдалла Нуну постучал в дверь и громко объявил:

— Англичане разделались с турками! Завтра утром они войдут в город. Свобода, евреи! Наши мужчины спасены!

Несколько минут спустя ребенок умер. Моча пятнами окрасила его тельце. Азури с женой рыдали в два голоса. В полночь Дагур с Тойей вышли в устрашающую бурю. И Абдалла Нуну забрал их к себе домой.

Утром, когда еще оседал песок от прошедшей бури, в городе появились божественные создания, многие из них золотоволосые, голубоглазые и розовощекие. И с ресницами, полными песка. Они не взламывали двери и не грабили лавки, как это принято у оккупантов, не насиловали женщин и не улыбались победоносными улыбками. Они были очень усталые. Будто почуяв близость прихода Мессии, евреи ощутили, что все, конец длящейся столетиями тьмы! Молодежь вышла из бункеров. Мужчины и женщины хлынули на главную улицу приветствовать избавителей.

И в этой атмосфере всеобщего ликования хоронил Азури своего ребенка, к которому так привязался душой. Полтора дня предавался он своему горю. Но скорбь, как и ярость, рассеялась быстро. Наджия надела на себя синее траурное платье и осталась одинока в своем горе.

— Помолвку не откладывают! Она пройдет, как намечено, — возмущенно сказала Азиза.

И на исходе субботы помолвка действительно состоялась. Двор нуждался в разрядке. Азури много пил и не то чтобы в стельку напился, но жену, сидевшую посреди Двора в траурном синем платье, уже не узнавал.

— Хватит тебе плакать! — отчитывала ее Азиза. — Тебе нравится так вот сидеть и всем портить праздник.

— У меня груди болят от молока, а вы тут жрете и веселитесь! — горько вскричала одетая в синее женщина. — Мой сын помер!

— Азури! — воззвала Азиза к деверю.

— Исчезни отсюда! — приказал тот. — Иди в комнату, плачь там! Ты ведь родилась, чтобы всю жизнь проплакать.

Виктория плакала вместе с матерью, но возразить побоялась, чтобы не заподозрили ее в зависти к своей двоюродной сестре. А Мирьям с гордостью щеголяла в драгоценностях Михали, которые все исчезли после ее смерти.

Эзра вел себя как настоящий мужчина: курил как мужчина, пил как мужчина и печалился как мужчина. Когда он побрился, его глаза показались большими, очень большими и выпученными, и они повсюду шарили и кого-то искали. Потом он вдруг застеснялся, не осмеливаясь спрашивать у взрослых. О том, что случилось с Тойей, рассказали малыши. И ненависть к Наджии вспыхнула в нем, как пожар. Он пошел проводить ее до застекленной комнаты и по дороге склонился к ней, будто желая выразить соболезнование:

— Чтоб тебя в землю зарыли рядом с твоим дурацким ублюдком. Чтобы псы сосали твои вонючие груди, дрянь поганая!

Никто из празднующих так и не понял, почему она, ослушавшись приказа мужа, издала пронзительный вопль. Азиза всплеснула руками, а Азури взлетел на второй этаж и, втолкнув жену в комнату, захлопнул за ней дверь.

Пьяные орали, приглашая к еще более бурному веселью.

— Где Дагур с его кануном? — закричал кто-то.

И Тойю с мужем вернули из их изгнания.

 

Глава 13

Улицы сузились и превратились в переулки. И машинам здесь было уже не проехать. Даже пешеходам приходилось жаться к домам, чтобы пропустить скот, движущийся по узким переулкам. В этих извилистых лабиринтах, узких и кривых проходах между стенами, сникла оглушительная огромность людского потока, толпа уже не могла бешено мчаться за громилами-предводителями и вся рассеклась на тонкие струйки. Лабиринты эти не раз спасали евреев от чужаков, докучавших и мусульманам. Из-за того что крыши так тесно соприкасались друг с другом, можно было удрать, перепрыгивая с дома на дом, и женщины в минуты опасности тоже прыгали, перелетая над пропастью переулка на дом напротив. Издали дома напоминали крепкую плотную стену. И только вблизи становилось ясно, что стена эта составлена из шатких кусочков.

Возле смешанного района, расположенного между еврейским и арабскими кварталами, все еще хрустели под подошвами остатки сожженных скамеек, колышков и опор гигантского шатра. Несмотря на тени, приобретающие в изгибах переулков какие-то пугающие очертания, Виктория не могла не припомнить то пожарище. Тогда казалось, что из самой закопченной земли поднимаются угли и эти угли мечут во все стороны искры, а искры смыкаются в пламя. Она тогда сидела в узком проеме этого шатра, и с ней все члены семьи; откуда-то сзади бил ярчайший конус света, в котором плыли пылинки, сигаретный дым и мотыльки, а впереди висел экран, на который этот конус был направлен, и на нем чудесным образом возникали женщины и мужчины, которые двигались, смеялись и плели свои интриги. Все мужчины, что на белом экране, были одеты, как Рафаэль, и совсем не похожи на жителей Багдада. Богатые дома утопали в деревьях, а улицы были прямые, как в сказочном квартале Батавин. Она и сейчас еще помнит тщедушного мужчину на экране, как он попивает из рюмки с тоненькой ножкой, и никакого ему дела до языков пламени, которые уже охватили стены шатра.

Там была примерно половина обитателей Двора, и все сидели в одном с ней ряду, в приятной тесноте, которая в сумерках шатра создавала еще большее ощущение близости. Ее отец, который быстрее быстрого оправился после смерти Баруха, повел семью на первый фильм, показываемый в городе, и даже Йегуду сумел уговорить пойти вместе с ними. В доме остались только Наджия да Элиягу, лицо которого сбросило чудаковатое выражение дервиша, и к нему вернулся нормальный слух — все в тот самый день, как убрались турки и заиграли трубы златовласых и голубоглазых солдат. В волнующем полумраке шатра отец совал ей под абайю пригоршни конфет, и фисташек, и жареного миндаля и показывал знаками, чтобы передавала дальше. Спереди и сзади сияло множество лиц незнакомых зрителей, которые тоже были взволнованны, как и они сами. В воздухе стоял праздничный аромат женских духов, запах новых ботинок и сигаретного дыма.

Тщедушный мужчина, который безмятежно попивал из своей рюмки, даже не догадывался, что являет собой богохульное зрелище, и в любом случае думать не думал, что мусульманские фанатики подожгут набитый людьми шатер. И зрителям потребовалось время на то, чтобы сообразить, что языки пламени, и дым, и запах горящего брезента вовсе не из фильма, который им показывают.

Возле тщедушного мужчины возникла женщина в тонком, прозрачном муслине, с обнаженными руками ослепительной белизны, и она с манящей улыбкой протянула ему руку. Мужчина, недолго думая, наклонился и на глазах всех зрителей стал целовать ее тонкие пальцы, похожие на пальчики Нуны Нуну. Лицо ее над головой мужчины заулыбалось улыбкой опытной интриганки. И тут же, будто реализуя злые козни этой женщины, занавес рухнул на первые ряды зрителей. Охваченный пламенем брезент шатра, и скамейки, и экран — все ревело, смешиваясь с воплями людей, которые в толчее давили друг друга. Мужчины, что побойчей, выскакивали, прыгая по головам пребывающих в шоке зрителей. Другие ринулись в этот ад — спасать раненого старика. Кто-то с ребенком на руках вопил, вытаращив глаза, и искал остальных своих детей.

Она вдруг поняла, что стоит одна среди сгоревших скамеек, и закричала во весь голос.

Подобный же крик застыл в ее горле, когда Рафаэль улыбнулся гостям, пришедшим на их жалкую свадьбу, и закрыл за ними дверь. Они стояли в комнате друг против друга, и их разделял лишь запах нового шкафа. В одну минуту он стал для нее чужаком. Уже не был Рафаэлем, с которым росла в одном Дворе, Рафаэлем, с образом которого всегда было связано томление ее взросления. Сейчас он вызывал в ней страх. Может, из-за этого его европейского костюма, и непокрытой головы, и кудрей, разделенных на прямой пробор, и озорных усиков над кошачьей улыбкой. Ощущение было, что он вот-вот ее съест. А ведь многие годы мечтала о том, чтобы съел! Не верила в то, что он достанется ей, думала, что пышность форм Мирьям все перевесит, — так ей казалось, а в ночь свадьбы Мирьям плакала — и не только из-за смерти братика, но еще и потому, что брак Мирьям со слесарем Гурджи был как бы доказательством того, что Рафаэль и правда погиб на пути в Басру. Она не могла прийти в себя от счастья, когда через долгие месяцы после окончания войны он с семьей возвратился домой — мать, безмолвная, как всегда, а две сестры — с младенцами у груди. Он вернулся в сане главы семейства и в порыве великодушия позволил отцу жить с ними в их подвале. Его сестры с мужьями сняли себе комнаты в других домах. Много бессонных ночей она провела. Все ждала приговора, какого-то намека с его стороны. Ведь Мирьям-то занята. Он вежливо отклонил предложение ее отца поработать по найму в их торговом доме, пока не пристроится. Его не прельщала перспектива соседствовать с собственным отцом и на работе тоже. Довольно того, что он вынужден жить с ним в одном подвале. Ее отец его уговаривал. Йегуда болеет все сильнее. Дагур вернулся к своему кануну, играет на празднествах, которых в Багдаде все больше, а Эзра — в Бейруте, изучает аптекарское дело. Ее отец с полной откровенностью рассказал ему, что торговый дом пришел в упадок, они с Мурадом должны как-то его поднять, и чем быстрее, тем лучше. Но Рафаэль уперся и открыл собственную скромную лавку тканей.

Виктория замечала, что целыми днями ждет его возвращения из лавки. Двор без него был пустыней, после свадьбы Мирьям она вдруг почувствовала, что осталась за бортом. Во Дворе уже поговаривали, что она может пропустить свои лучшие годы. Ее отец и пальцем не шевельнул, чтобы ей помочь, а мать, вместо того чтобы обратиться к свахам, вся была погружена в бесплодные поиски Саламана с его пальто, который как сквозь землю провалился, вслед за Османской империей.

На Мирьям с наступлением беременности напало обжорство. И чувственный огонь, что был в глазах, потух. Виктория не считала виновником слесаря с его жестким лицом — что, мол, именно он убил в Мирьям трепетных зайчиков желания. Как и многие другие женщины, Мирьям решила, что наслаждение — просто иллюзия, которая исчезает в первую брачную ночь. Виктория с какой-то печалью поняла, что это цена, которую платишь за то, чтобы не отстать от других. Когда Ханина подошла к ней, остановив ее возле огромной бочки, уже возвращенной в нишу стены, и прошептала ей на ухо: «Рафаэль тебя хочет. Ты согласна?» — она залилась краской, а голова кивнула будто сама собой, и она застеснялась торопливой готовности этой своей головы и испытала благодарность к его тихой матери за ее теплую улыбку. Через минуту, еще в буре чувств и переживаний, подумала и про цену: небось превратятся горящие угли в ледяные камушки града… И это чувство навечно утраченной юности тоже встало стеной между нею и Рафаэлем в свадебную ночь, в прозрачных сумерках комнаты.

И еще была обида, пилой режущая пространство комнаты. Несмотря на траур по Баруху, свадьбу Мирьям сыграли очень пышно. Одни женщины толпились у перил крыши, другие трудились на кухне, подростки ставили подносы и миски на стол, вокруг которого пировали мужчины. Дагур привел свой оркестр, и Тойя прыгала среди гостей, отказываясь помогать хлопочущим женщинам. Она была сильно накрашена, и Эзра, совсем потерявший рассудок, вскочил на стол, поставил на голову бутылку арака и, танцуя, ее откупорил.

В честь такого события Азиза попросила у Абдаллы Нуну адрес его дантиста, и Йегуде изготовили протезы зубов. И потому отец невесты смог предстать на пиршестве в образе Мафусаила с молодой улыбкой. Наджия отказалась снять синее траурное платье, которое не стиралось со дня смерти младенца. Виктория подозревала, что она каждое утро надрывает это платье у подола и ворота и посыпает его золой из очага — в знак протеста против царящего во Дворе веселья. По ночам она мазала лицо коричневой глиной, пока не стала походить на потревоженный в могиле труп. Йегуда на минуту забыл про свое сердце и гневно крикнул:

— Что с тобой, женщина? Хоть немного посчитайся с другими!

— Саламан умер, — сказала она. — Ушел навсегда.

— Какой такой Саламан? Что ты плетешь? Уйди отсюда! — Он был уверен, что у нее помутился разум.

В самом разгаре пиршества Наджия поднялась на верхнюю крышу и спряталась за спины женщин, глядящих на мужчин сверху. И вдруг заорала в голос:

— Абдалла Нуну скачет при свете звезд на своей Нуне!

Среди гостей наступило молчание; растерянность еще и возросла, когда выяснилось, что Абдалла сидит себе с мужчинами, а Нуна во всем своем великолепии блистает среди женщин. Азури не знал, куда спрятаться от стыда. Улыбнувшись гостю извиняющейся улыбкой, он продолжал сидеть с безмятежным видом, и только орех, который в его пальцах превратился в порошок, говорил о том, что скрывало его лицо. Ни один гость ничего не сказал Дагуру, который одним махом осушил стакан арака и со скорбью в глазах продолжил перебирать струны на своем кануне. В суматохе веселья никто, кроме него, не заметил отсутствия Эзры и Тойи, и потому он был единственный, кто понял, в чем ошибка его сестры. Пришли нищие и за несколько грошей или за кусок мяса стали скакать, как обезьяны, и веселье перешло в ржание. Виктория очень радовалась радости Мирьям. В честь этого события тетя Азиза по доброте душевной или из боязни сглаза сшила и ей красивое платье.

Это самое платье она и надела через несколько месяцев на собственную свадьбу. С трудом набралось десяток мужчин, необходимых для миньяна, и весь пир больше напоминал поминки, нежели радостную свадьбу. Стол был накрыт всего один, да и тот скудный, просто стыд и срам. Мать заупрямилась, требовала добавить еще год траура, хотя уже снова ходила брюхатая. Виктория не могла понять, почему отец устроил ей такую бедняцкую свадьбу. Да и приданое, предложенное Рафаэлю, было приданым нищенки. Рафаэль промолчал и не стал возражать, хотя знал размеры приданого, выделенного Мирьям. Он, который вернулся с чужбины без гроша за душой и кормил мать и братьев с сестрами, стоял в прозрачной мгле их комнаты, как гордый принц, и ни словом не обмолвился про обиду, нанесенную ему ее родителями. Это был позор, который глодал душу Виктории, и он стеной встал между ними в тот миг, о котором она столько мечтала.

Он закрыл дверь и не произнес ни слова. Пальцы у нее были ледяные, и из-за дрожи в коленках она боялась приблизиться к кровати. Немногочисленные мужчины шумели снаружи, будто желая разбить тоскливую скуку. Кто-то прокричал традиционный наглый призыв: «Ну, парень, кончай свое дело да стрелой к нам!» Его мать Ханина и тетя Азиза (конечно же не ее мать!) ждали снаружи у двери — убедиться, что на простыне есть кровь.

Хоть бы все они исчезли и оставили их вдвоем! Она чувствовала, что слезы вот-вот затопят глаза. Тень улыбки тронула его нежные губы, а у нее злобный голос внутри пропел: «Небось жалеешь, что опоздал вернуться с чужбины? Увел у тебя слесарь с железным лицом такие аппетитные ямочки!»

А он все еще не сделал к ней ни шагу. Подошел к керосиновой лампе и почему-то усилил свет. Виктория чуть не засунула кулак между зубами, чтобы подавить тошноту. Рафаэль снял пиджак и бабочку. Таких вот бабочек в их переулке не носит никто, подумала она, и слова будто вышли из чьего-то чужого мозга, который, иронически ухмыляясь, смотрел на все со стороны. А Рафаэль молчал.

Словно пыльная буря, вдруг поднявшись, смела ее силу, сзади, со спины. Дрожь была такая, что она застыдилась и стиснула зубы. Она не поняла, что он сказал, и, чтобы как-то справиться с испугом, прислушалась, показывая ему, что он должен повторить свои слова. И в то же время тот, другой мозг подумал и сказал: и все-таки почему именно он? Во Дворе его никто не любит. Все его боятся, не доверяют ему, почитают его, бахвалятся им, замолкают в его присутствии, становятся при нем карликами. Даже и ее отец поджимает хвост, когда они оказываются друг перед другом. Но, кроме них с Мирьям, никто по-настоящему его не любит. И что это она дала согласие, стоило его матери шепнуть ей одно слово?

Кровать заскрипела, когда он на нее сел, чтобы разуть ботинки.

До сих пор росла нелюбимой дочкой у чокнутой матери, а теперь вот станет рабыней мужчины, перед которым весь Двор падает ниц. И тот, второй мозг еще и добавил: «Забыла про Элиягу? Все боятся жестокости отца, а отец-то и сам клонит голову под пронзительным взглядом сыночка».

А что, если он выпустит когти, да и воткнет их в нее…

Мирьям подробнейшим образом рассказала ей про всю эту мерзость. Как Гурджи молотил ее, точно кувалдой. Как ее полное тело с гибкими членами, томящимися по ласке, вмиг превратилось в стонущее от боли тесто.

«Этот его… будь он проклят! врезался в меня, как в арбуз! — сказала и хлопнула по своему лобку, прикрытому шуршащим шелком подвенечного платья. — Набросился на меня с рычаньем, как пес какой-то. И это больно, Виктория, и противно, будто дерьмо в глаза льют!»

И тот, другой мозг спрашивал, неужели он так же насильничал над певицей, с которой сбежал в Сирию? И над Рахамой Афцей? И что делали они, пока он разувался? Неужели проституткам платят за то, что им пачкают дерьмом глаза? Почему ж тогда сияли глаза Тойи, когда они с Эзрой вернулись с Абдалловой крыши? И откуда эта улыбка на красивом личике Нуны?

И еще одна странная мысль: ведь это надругательство над честью отца. С раннего детства ее дрессировали, учили скрывать от чужих глаз свои члены, прятать ноги до самых лодыжек. И Азури — он по части стыдливости и скромности отец строгий. А сейчас вон попивает арак вместе с другими мужчинами, ожидающими за дверью.

— Так, значит, тебе ничего не объяснили? — снова спросил Рафаэль.

Его худощавое тело склонилось, чтобы снять брюки. Все у него так дельно и продуманно. Руки взялись за брюки, будто он хочет выхватить нож. Азиза считала, что ее мать выполнила свой материнский долг, но та и вообще не знала, чего там объяснять. Может, ей самой когда-то что-то и говорили, да она не помнила. С покорностью дрессированной скотины она научилась подчинять свое тело тому, что требовало тело Азури. У Мирьям Виктория постеснялась спросить, что полагается делать. А сейчас она не смела ни обнаружить собственное невежество, ни изображать лживую опытность. Все равно с таким прожженным типом, как он, ничего не получится. Она не могла вымолвить ни слова.

— Ты что? — Вопрос прозвучал, как хриплое воркование.

Рафаэль вновь уже сидел на кровати и, взяв сложенные брюки, прикрыл ими свои интимные места.

— И ты тоже должна получить от этого удовольствие. Господь Бог создал немало глупостей, но с этим не сравнится ничто. Сейчас нет времени сидеть и все тебе рассказывать. Я тебя знаю, Виктория. Ты еще и сама захочешь, чтобы то, что есть у меня, оказалось в том, что есть у тебя, и чтобы так было во все дни жизни. У тех, за дверью, уже терпение кончилось. Пьяные не умеют по-людски терпеть. Вот-вот начнут хохотать. Сделают вид, что обеспокоены. Иди сюда.

Ненависть, вот что сломало словесный паралич, ее охвативший. Ненависть к матери, ненависть к отцу, который так ее осрамил, ненависть к этому мужчине, который уничтожит сейчас ее юность, ненависть к Мирьям, которая, от него отказавшись, польстилась на своего слесаря. Боже! А тот, другой мозг прямо скис от смеха. Какая связь между Богом и этой вот пушкой, которая ее подстерегает под аккуратно сложенными брюками? Он говорит о наслаждении, а ты взгляни на его босые ступни. Во Дворе и правда было несколько опытных женщин, женщин с распутными языками, которые в открытую говорили о том, что это как пожарище. Но она в жизни не слышала, чтобы такое говорил мужчина. Тот, другой мозг подшучивает над ней. Выбора-то у тебя нету! Как только дверь закрылась, ты превратилась в тесто, и он вправе месить его, как ему только заблагорассудится. И она со злостью сжала зубы и подумала: ну и пусть себе месит. Слез ее он не увидит и страданий не почувствует.

Кровать снова застонала, когда он поднялся и встал над ней, уже без брюк и в глазах смех. Он увидел, что взгляд ее на долю секунды приковался к его члену, и смех перешел в непристойную улыбку. Виктории вспомнилась дешевая сваха, та, что сидела в аксадре между Азизой и Йегудой. И у нее тоже голос источал аромат розовой воды, как сейчас голос Рафаэля. И от всех ее жестов и движений веяло бесстыдством. А тот, другой мозг хохотал ей в лицо. Ну к чему все эти притворства и выкрутасы! Ведь даже огурец и морковка кружили твое воображение, потому что напоминали эту самую пушку.

Рафаэль очень старался обращаться с ней деликатно, хотя и сам не знал, что значит деликатно обращаться с девочкой, которая росла рядом как сестра и вдруг превратилась в супругу, а теперь стояла, окаменев от ужаса. Когда он к ней подошел, его член совсем вышел из-под контроля и двинулся вперед как самостоятельный персонаж. И пока его орудие выставлено с такой беспримерной наглостью, все его попытки примирить и успокоить ее будут фальшивыми.

Его тонкие пальцы твердо сжали ее запястье, и Виктория выполнила свой долг и отдалась, как комок теста. Он положил ее на спину на кровать и распластался на ней, легкий, как тень. Она закрыла глаза, и вжала голову в плечи, и стиснула губы, чтобы не услышали крика, когда грянет удар. Его пальцы, как перышки, запорхали по ее животу. С тестом что-то случилось. Будто его вставили в пылающую печь и оно разом взошло. Ее обнаженные бедра сомкнулись, словно защищая осаждаемые врагом ворота, и она сама испугалась, почувствовав, как ее ягодицы вздымаются, будто подавая ему сигнал, мол, давай уже, верши свое злодеяние и исчезни, и она застеснялась наглости, на которую осмелились ягодицы. Она закрыла глаза и отвернула тело в сторону, будто желая хоть как-то скрыть свою наготу. И вдруг жар его тела исчез, поднялся ветер и унес с собою пальцы-перышки. Она в изумлении раскрыла глаза. Все кончилось? Облегчение перемешалось с тоской опустошенности. Она увидела, что он подошел к керосиновой лампе и уменьшил фитиль. Свет стал помягче, и он с его членом будто потек в бархате света и вернулся к ней.

— Еще не кончил? — сказала она и застеснялась своего режущего слух голоса.

Никогда еще не слышала она, чтобы мужчина так смеялся, радостным мальчишеским хохотом, исходящим из мужской глотки, смехом, какого в жизни своей она не видела и не слышала. И этот смех рассыпался по коже ее обнаженного живота, а губы его дрожали от этого смеха, как лепестки цветов на лимонном дереве, и он перевернул ее на живот, и смех его осыпал поцелуями ее ягодицы, пока она, уже не помня ни про ненависть, ни про стыд, только боялась, что смех этот вдруг исказится и утратит свою радостную свежесть. И у хохота вдруг выросли зубы, и они стали покусывать ее соски, и тесто, что взошло и стало тугим и жестким, вдруг рассыпалось на куски и превратилось в капельки тумана, засиявшие в тусклом свете лампы. И где-то, в самой сердцевине этого тумана, возникла какая-то внезапная боль, больше похожая на аромат миндаля, чем на укол.

Когда тот, другой мозг очнулся от обморока, ее пронзил дикий холод, потому что смех, бывший над нею, исчез, и она без него оказалась совершенно голой; вместо этого смеха вдруг вспыхнули улыбки Азизы и Ханины, тщательно проверяющих простыню, что под нею, и прикрывающих ее любящими руками. У нее не было сил встать, и тети оставили ее в покое и молча вышли. А она плыла себе в тусклом свете керосиновой лампы, забытая лодка в безбрежном озере, где ни голосов, ни запахов. Она спрятала лицо, когда поняла, что не усталость и не одиночество ее свалили. Она тосковала о нем, об этом его смехе, что покусывает соски ее грудей. Ее живот дрожал от ликования, и ей страстно захотелось крикнуть что есть силы: «Мирьям, малявка Тойя права, тебя просто надули, Мирьям!» Впервые в жизни ее ладони обхватили груди не со стыдом, а с гордостью, и новый смех родился в ее утробе, смех победительницы. Рафаэль — он ее. Она, девчонка без единой ямочки на щеках, именно она его и заполучила. Она, которая на собственной свадьбе сидела в платье, сшитом для чужой свадьбы. Она, у которой даже и в праздники капали на стол слезы в отчем доме. Она, которую в жизни никто не побаловал никаким украшением и которой не дали в приданое блестящую искрами медную кровать.

А потом пришла ревность.

Шарлатан он, этот мерзавец! Он ведь свои волшебства не по книжкам выучил, как Джури Читиат. Или эта самая Джамила, которая ворожбой занимается. Он свои умения в злачных кварталах приобрел. Эти губы, от которых вздыбились ее соски, конечно же играли с той шлюхой, с которой он сбежал в Сирию. Он был единственным мужчиной, ради которого Рахама Афца нарушала заведенный порядок и принимала его в свой выходной. До сих пор он с девочками их Двора вел себя безупречно, смотрел на них с превосходством старшего брата и как на женщин не заглядывался. Страсть всегда искал на стороне. Что будет, если Мирьям услышит этот его потаенный смех? Она сейчас на третьем месяце и, несмотря на тошноту, буквально пожирает кур, рыбу и баранину и все толстеет и толстеет. Что с ней будет, если узнает, что ни одна стряпуха еще не изготовила блюдо слаще Рафаэля, когда он разогрет? А что, если его щебетание донесется до крыши Нуны Нуну? Она еще помнит ту серую вереницу, что медленно тащилась по их переулку, — это когда они вернулись из Басры через многие месяцы после войны. Из-за дизентерии и малярии они выглядели, как скелеты. И вся их поклажа — жалкие свертки на тощих плечах. Он шагал впереди и, несмотря на худобу, от которой сжималось сердце, глаза сияли, будто это он, собственными руками, поверг в прах Османскую империю и теперь несет им спокойствие и процветание. Люди при виде подобного воскрешения из мертвых приветствовали их с крыш и порогов растроганными возгласами. Ведь никто не сомневался, что и он, и его семья перемерли, все до единого. Элиягу смотрел на это сквозь пальцы, мол, что поделаешь, такова жизнь. Ему вольготно было в подвале, который тогда принадлежал ему одному. Виктория так была взволнована, что мало понимала из того, о чем говорят вокруг. Помнится, Мирьям вскрикнула: «Ой!» — и замолчала. Трудно было понять, крик это радости или боли оттого, что поспешила и превратилась в наковальню для молота Гурджи. Долгое время избегала Мирьям смотреть на Рафаэля, и было ясно, что держит на него обиду. Зато девушки, успевшие за время войны созреть, глаз с него не сводили. Нуна Нуну накрасилась, и поспешила во Двор, и стояла рядом с блестящими вставными челюстями своего отца, бесстыдно таращась в лицо Рафаэля. Сама же и рассказала ему, что овдовела.

В ту ночь она снова его впустила, презрев боль и позабыв про все свои страхи. А он будто выскочил из пустыни — пил и пил из ее кувшина, раз за разом. Когда ей показалось, что он задремал, она легла возле него и стала глядеть в его нежное лицо. Он раздел ее догола под одеялом, и так она и лежала, нагая, впервые в жизни. Ее колено случайно задело его бедро, и внутри все вспыхнуло. Он открыл глаза и улыбнулся ей с естественностью человека, улыбающегося собственному отражению в зеркале.

— Ну я же говорил! — сказал он ей мягко, а она не в состоянии была открыть рот из-за бешеной круговерти, которая была вся из-за него.

И Рафаэля тоже захватила эта круговерть. Последующие дни напоминали плавание, которое было в их детстве. Когда Йегуда еще был здоров и они с отцом посадили всех жильцов дома на пароход и поплыли к могиле Писца-Эзры, вечная ему память. Рафаэль сейчас был внутри нее, и она в него закуталась, а все физиономии, и ссоры, и рассветы будто были не у нее во Дворе, а на берегах реки и уносились, исчезали за горизонтом, оставляя за собой лишь смутные очертания. В те дни она почти и не слышала ничего, кроме звуков, исходящих из нее самой. Она ела, когда была голодна, много улыбалась, отвечала на вопросы, слушала замечания и все делала, склонив голову, будто в ожидании какого-то важного и особого события, которое придет следом за этой минутой. И Рафаэль ни разу не разочаровал ее. Всегда ее ждал.

Но тот, другой мозг не заснул навсегда. Он каким-то образом воспринимал и записывал все, что происходило вокруг. Она в своем великом счастье желала одного — чтобы к ней не приставали больше, чем нужно. В том же порыве всепрощения и парения души она выслушала извинения отца за бедность свадьбы. Он, не в обычаях которого было оправдываться, пустился в объяснения. Тот, другой мозг подсказывал, что при виде его смущения стоило бы сделать вид, что и она смущена, а она улыбалась.

— Я годами думал, кого приглашу к тебе на свадьбу. Хотел устроить королевское празднество. Ты любимая дочка своего папы. Всегда меня поддерживала и спасала своих братьев и сестер, была им за мать. И именно тебя выдали замуж, как сиротку. Еще год назад я бы мог закатить тебе такой пир…

А она только улыбалась ему со своей палубы счастья, и тот, другой мозг упрекнул: ну промолви ты хоть словечко, он, конечно, слегка рисуется, но тебе-то зачем быть такой гадкой! И потому, немного помолчав, она сказала:

— Да ну, папа, не важно!

— Это меня гложет, я не знаю, что с нами случилось. И товаров полно, и покупателей хватает, и цену я прошу умеренную, и они ее платят, и как будто все входит в кассу, и касса хорошо охраняется, а потери огромные. Я теперь вроде разносчика льда под солнцем, клиенты пьют, а я умираю от жажды. Мы вот-вот разоримся, и Йегуде я сказать не могу из-за его слабого сердца. Руки Элиягу чисты. Он к запертой кассе даже приблизиться не осмеливается. Но я задолжал куче кредиторов. И мне лучше умереть со стыда, чем сесть в тюрьму.

Она на секунду очнулась от своего плавания. Его боль тронула душу. Уже и простила его за свою нищенскую свадьбу, только внутри себя рассердилась — зачем портит ей радость! Сколько уж у нее было-то поездок, после той, чудной, к могиле Писца-Эзры! Хотя в общем отец был всего лишь пейзажем с пальмами на далеком, другом берегу. Его затенял Рафаэль. Ей уже не терпелось к нему вернуться, к его запаху, к его прикосновениям, к его нашептываниям, и, чтоб поскорей отвязаться от отца, она сказала первое, что пришло в голову:

— Да, кассу-то вы, конечно, охраняете, и Элиягу к ней не приближается. Денег он не ворует. Разок сговорился со сторожем, да и унес товар со склада.

У отца только глаза выпучились от отвращения.

— Все, хватит!

На другой день Ханина была изгнана из подвала. Ушла с детьми, держа в руках жалкую поклажу, привезенную с собой из Басры. Рафаэль снял им комнату в другом дворе. А следы его отца исчезли в одном из вертепов на фруктовых плантациях. Из-за Тойи Дагур со своим кануном к нему не присоединился. Эзра сидел в засаде, и она ждала его, как подсолнечник ждет солнце.

В то очарованное плавание они проплывали еще мимо разных пейзажей, и много всякого случилось. Во Двор пришла река. До сих пор воду из реки привозили на ослах, в жестяных коробах. Теперь власти установили очистительные устройства, проложили сеть труб, и родниковая вода потекла во Дворе из специального крана. При виде воды, которая в изобилии полилась в летний зной, малыши возликовали от радости. Заткнув тряпьем дыру дренажного колодца, они открыли кран на полную мощь. После чего уселись в лохани и поплыли с гомоном, от которого лопались перепонки. Опустевший подвал семейства Элиягу затопило водой, и дети кинулись врассыпную от его входа, испугавшись, что их поглотит мрак, из которого неслись странные звуки и шебуршания. Все как один выскочили из лоханей и поскакали по ступенькам в разные стороны, перепрыгивая через полчища мокрых мышей, сбежавшихся в этот пруд и плавающих там с задранными носами с такой непреклонностью, будто решили отобрать у законных владельцев их дом.

Виктория на втором этаже вытряхивала коврик Михали, единственное наследство, полученное от бабушки, и хохотала при виде детишек, спасавшихся от мышей.

— Чтоб Господь залепил тебе рот на веки вечные, мерзавка!

Ее мать сидела внизу, посередь образовавшегося пруда, поджав ноги и так, будто эта вода, и мыши, и детские крики помешали ее дреме. Одета она была все в то же истрепанное траурное платье. Живот уже торчал над водой, и Азиза и другие опытные женщины считали, что на этот раз везения не будет и сына она не родит. Потому что живот немного продолговатый и ее рвет по утрам и вечерам, как всегда, когда она носит девочку. Наджия им поверила и завела новую привычку. В минуты отчаяния, печали или ярости уже не хлестала себя по лицу, как делала до сих пор, а молотила по животу — мол, вот и накликали на себя все горести мира, а потому что цеплялись за невезучую руку Азури. Ведь и бизнес его хиреет, и силы тают, и на свет производит одних только баб. Подвал и дренажный колодец залило до основания, и вода продолжала стоять во дворе, а Наджия так и не тронулась с места. Женщинам и детям пришлось вычерпывать воду ведрами и выливать ее в пыль переулка, пока не пришли соседи, которым подключение к сети водоснабжения было не по карману, и не забрали ее для мытья и стирки. Вода спадала, и постепенно, сантиметр за сантиметром, взорам открывалась нижняя часть тела Наджии. Хворостинки, глина, печная зола налипли на подол ее платья, и она, сидя там, уже напоминала странное растение, торчащее в русле реки, из которого схлынула вода. Она сидела, вперившись глазами в лежащего в аксадре Йегуду, пока тот не заморгал от страха, которого и сам не мог объяснить. Уже несколько недель лежал он, прикованный к лежанке, и был не в силах самостоятельно добраться до туалета. Он просил Азизу, чтобы она туда его отвела, и, присев на корточки над открытой ямой, все держал ее за руку и не давал закрыть за ним дверь, потому что в этом заведении нет окна, а ему в темноте страшно, и Азиза стояла там, кривясь от зловония. Вид уважаемого сребровласого старца, сидящего в зловонном сумраке, приводил в ужас его почитателей. Как и Виктория, он тоже будто пребывал в плавании и со страхом глядел на мир, который, мелькая, проносился мимо него. Во дворе разрасталась весна, весна наливающихся грудей, взрослеющих девочек и мальчиков, беременностей и родов. И как страшно, что это угасание происходило именно весной! Он с завистью говорил о душевной стойкости Михали, которая с таким благородством сумела отдать Богу душу. День-другой он стоял на своем решении не робеть и не позориться, но награда ему за столь безмерное усилие была нулевой. Он был погружен в себя и не реагировал ни на что вокруг. Когда Азиза сообщила ему, что скоро ему предстоит стать дедушкой внука, он думал только о том, что внук-то родится, а вот он исчезнет навсегда. И если это так, чему же радоваться? Азиза не уставала его подбадривать и рассказывала, что Эзра успевает в учебе и он поедет в Бейрут и там приобретет себе мудрость и знания и вернется с дипломом провизора. Он глядел невидящим взором и молчал, а душой поражался, почему ж это мозгу не ухватить, что ему не дожить до того дня, как Эзра вернется из Ливана. Мудрый Джури Читиат в последнее время прописал ему диету, похожую на пост, и его это бесило, потому что именно сейчас его тянуло на запретную пищу. Он уже бросил заполнять листы, написанные по-арабски ивритскими буквами. И из-за этого его состояния ему побоялись сообщить, что Абдалла Нуну умирает, хрипит, как заколотая овца, и из его рта уже вынули чудесные протезы — чтобы не подавился. Маатук Нуну, почти забросив свою лавку, маячил взад-вперед по переулку, мимо отцовской двери, а Нуна совершенно извелась из-за Герата, до того, что Хана, сестра умирающего, решила натравить на калеку-дядю внуков и прогнать его, как прогоняют кошек. Но в таком Дворе, как этот, секретов нет, и в конце концов Йегуде стало известно о состоянии Абдаллы Нуну. Ангел смерти, впившийся когтями в соседа, у которого на счету немало грязных делишек, подкрадывается теперь и к нему, к Йегуде, кто всю жизнь пытался держаться подальше от греха. Когда Наджия на него уставилась и он увидел, как она торчит в своем траурном платье из глины пола, будто какое-то растение, ужас обуял его мозг, и ему показалось, что перед ним сам ангел смерти.

— Уберите ее отсюда! — простонал он. — Пусть уходит. До каких пор будет здесь вонять в этом прогнившем платье?

Наджия хлопнула себя по животу, приподнялась на четвереньках, потом встала на ноги.

— Был у меня цветик и его вырвали! — крикнула она. — А этот вон, который и родился-то трупом, все плачет по себе в старости. Азиза, все умирают. Скажи ему, пусть не устраивает великий праздник из собственной кончины!

— Мама! — воскликнула Виктория со второго этажа.

— Заткнись! — прикрикнула на нее мать. — Все умирают. Все. Ты вон повесила себе змею на шею и ходишь от счастья пьяная. Но ничего это не изменит. Все умрут.

Никто не знал, что произошло с ней в то утро, когда она бродила по базарам. В городе были углы, в которых воздух над волнами зловония дрожал от несметных полчищ мух. Из дворов жилых домов, лавок и ремесленных мастерских туда сбрасывали отходы, которые гнили под солнцем, и там же, повернувшись спинами к прохожим, отливали мужчины. Да и крестьянки, привозившие в город свои товары, тоже там присаживались, распускали подолы своих широких платьев и задумчиво отправляли нужды, не обращая внимания на проходящих людей. Никто не заботился о том, чтобы эту помойку вывезти. Муравьи, комары и мухи, птицы, крысы и мыши, кошки и собаки лакомились в этой разлагающейся куче дерьма. Иногда там копались голодные люди или же маньяки-тряпичники. Много дней искала Наджия Саламана. В отчаянии обращалась к незнакомым людям, спрашивала про него, и они разводили руками, показывая, что и сами в толк не возьмут, куда бродяга подевался. После смерти Баруха сумка у нее стала дико тяжелой, и ей хотелось пристроить эти деньги и проверить, хотя бы приблизительно, сумму своих сбережений, включая скопившиеся проценты, особенно потому, что забыла цифру, которую он указал при их последней встрече. Ей были любы — и ему тоже — круглые цифры. Всякие излишние подробности ее путали. Теперь она заглядывала в двери синагог, расспрашивала официантов в чайных домах. В руках у нее было несколько узелков с тряпьем, и она говорила, что дала ему обещание принести еды. Так вот и доплелась до гигантских куч древесной золы, которую выбросили из общественных бань. Кто-то решил пошутить и рассказал ей, что видел, как он в очень знойный день соблазнился спуститься к реке и там нырнул, как камень, прямо в своем тяжелом пальто. Она не терпела, когда над ней подсмеиваются. В тот день, в очень ранний утренний час, ее ищущие глаза не обошли и груд зловонного мусора, от которых подымались пары и над которыми зло жужжали осы и мухи. В конце узкого переулка, что неподалеку от базара Абу-Сифен, глаза ее засветились. Там, на огромной куче мусора, лежало пальто Саламана, и воротник приподнят, будто защищал его жарким летом от жестокого мороза, один рукав воткнулся в курящийся на солнце мусор, второй прикрывал срамные места. Его непристойная привычка ходить под пальто голышом была ей известна.

— Саламан! — крикнула она с бьющимся сердцем. И вдруг почувствовала, как туман в мозгу рассеивается, и с дикой болью осознала, как мало счастливых минут было в ее жизни. — Саламан! — крикнула она, и в голосе ее была безудержная радость. — Ты что, уже меня не узнаешь? Я Наджия, жена Азури, сына Михали.

И чем больше рассеивался туман, тем сильнее заволакивало глаза скорбной пеленой слез из-за бездонности упущенного и росло чувство странной близости к этому человеку, который вдруг возродился и несет ей добрую весть. Но, оказавшись в нескольких шагах от него, она вскрикнула от страха. Много часов спустя, размышляя о том, что случилось в то утро, она вспомнила, что, когда ее глаза упали на его пальто, она и правда почувствовала нечто странное. Но от радости мысли пошли кувырком. Будучи женщиной, которую безжалостно били с самого малолетства, она всегда была настороже и готова к любым сюрпризам, но не к таким: что вместо человеческого лица на нее из застылой шеи выпрыгнет черный ворон, и взмахнет крыльями, и сотрясет гудящий воздух, и взлетит над ее головой. Само пальто было пустое и сухое — чучело, внутри которого приютился ворон. Она набросилась на него и потянула за затвердевший рукав. Рукав оторвался, и Наджия отпрянула в ужасе, будто осквернила труп. После чего, одолев свой страх, разорвала подкладку. Со скорбью утраты стукнула себя по животу перед пальто, осиротевшим без своего хозяина.

Она сидела во Дворе, нижняя часть ее тела торчала из налипшей на пол глины, и никому в голову не приходило, как велико ее отчаяние. Не говоря уже об ее страсти к золоту и богатству, Саламан был единственным в мире человеком, которому она целиком доверяла. Виктория не увидела в ее глазах ничего, кроме страдания и пустоты, и ринулась вниз, чтобы остановить мать, которая вскочила от страха, что ее обвинят в смерти Йегуды. Вероятно, именно свет счастья, исходящий от дочери, и добил несчастную. Стоило той прикоснуться к материнскому плечу, как глаза Наджии выскочили из орбит.

— Сотри свою проститутскую улыбку!

Виктория вовсе не улыбалась. В любом случае не улыбалась внешне, кому-то, кроме самой себя.

— Он забирается на тебя, как пиявка, а ты и плясать, как псих. Погоди, погоди, еще наплачешься!

Виктория не стала возмущаться. Она и сама знала, что слезы придут. И, несмотря на это, радость не уменьшалась.

— Я отсюда не тронусь, — процедила сквозь зубы Наджия. Дрожащей от ярости рукой указала на лежанку Йегуды и крикнула: — Чего ему от меня надо? Я в этом проклятом доме тысячу раз умирала. Кто-нибудь подумал шепнуть мне доброе слово?

Несмотря на сочувствие и жалость, Виктория в эти дни была от нее отключена; не могла прикоснуться к одиночеству и страху Йегуды или к горькой отверженности своей матери. Мать сбросила с себя ее руку и продолжала молча рыдать, как ветка, которая все дрожит, хотя ветер уже стих.

 

Глава 14

Через несколько недель после свадьбы он надел очки, и манеры его стали более импозантными. Девушки в его присутствии глубоко вздыхали и как бы ненароком выпячивали груди. С началом британской оккупации Багдад устремился в новую эру, провозвестником которой Рафаэль стал еще много лет назад. А потому мужчины видели в нем человека сведущего и просвещенного в том, чем дышит открывшийся их взору новый мир. Через год после того, как она родила ему Клемантину, лампа в ее руке еще дрожала, когда она спускалась открыть ему дверь. Он всегда был последним, кто возвращался после развлечений в театро. Другие опоздавшие трусливо стучали в дверь и в страхе перед кишащей темными силами мглой робкими голосами просили их впустить. Рафаэль же откашливался на углу переулка, и деликатный стук его трости в дверь был беспечным и уверенным. Она несла перед ним лампу по узким ступенькам, голова высоко поднята, и плечи не выдают, что творится внизу живота, когда его пальцы вдруг ущипнут ее за ягодицы. Детские фантазии Тойи и похотливые рассказы Мирьям казались ей теперь слишком наивными. Сперва она была уверена, что Рафаэль толкает ее на путь мерзкого порока. Когда он впервые попросил ее догола раздеться перед его поблескивающими очками, она решила, что он безумец и извращенец, и осмелилась отказаться, и покраснела, и настояла на своем, а он пустил в ход свои пальцы — десять посланцев, прикосновения которых были, как раскаленные угли, и они медленно снимали с нее одежду, так что ей уже казалось, будто силы вот-вот ее оставят и она закричит. Он подтянул пустую лохань, и поставил ее туда внутрь, и, опустившись на колени, крутил эту лохань, и вожделенно облизывал ее пылающим языком, как голодный младенец, как хищный кот. Подобно восковой свече растаяла она от его шепота и согнулась пополам, а он влетел сзади, как знойный летний вихрь. Прижимался колючей бородой к ее бедрам, округлостям ее тела, к ее грудям. Как-то раз ночью глаза ее вдруг расширились, она искусала ему губы, и впилась ногтями в его спину, и вовлекла его в себя, и разрыдалась от стыда, а плоть ее ликовала.

— Теперь я проститутка, доволен, да?

Его язык порхал по ее вспотевшему лицу, пока не стер с него всякий стыд. Но когда он опять облачался в одежду и надевал свои очки, ею снова овладевали страх и почтение. По семь раз проверяла она тарелку, достаточно ли чистая, перед тем, как осмеливалась ее ему подать. Иногда тайком смачивала слюной палец, чтобы стереть крошечное пятнышко. Руки от страха теряли умелость, ноги путались в подоле платья, слова застревали на кончике языка. Больше двадцати пяти лет жило в ней это великое почитание, пока не увяло в Израиле, в липкой слякоти лагеря для переселенцев. В буре, с корнем выдравшей их из Ирака, в бешеной борьбе за выживание в новой стране мужчины сгорбились, как контуженые, и пришлось женщинам напрячься и взять все на себя.

Но в те далекие счастливые дни Виктория смотрела на пустой Двор сверху вниз, из самой шикарной комнаты дома. Рафаэль процветал в своей лавке, и молодая пара жила в комнате, одна стена которой — сплошное стекло. В остальных комнатах зимой окна закрывались только деревянными ставнями. Во Дворе появились новые имена. Наперекор всем предсказаниям Наджия родила сына, темнокожего крикуна Фуада, однако Азури не нашел в нем утешения и замены красавцу Баруху. Мирьям родила своего старшенького Наима. Рождение Клемантины не убавило счастья Виктории. Она не сомневалась, что следом за дочкой придут сыновья. Глаза Эзры потускнели перед отъездом в Бейрут. Ему было больно расставаться с Тойей. Знойными летними днями они то и дело ставили подкупленных детей на стражу возле лестницы и сбегали на крышу семейства Нуну. Чем ближе подходило время отъезда, тем сильнее страдал Эзра. И Азиза его оплакивала:

— Мальчик сохнет. Кожа да кости. Кто-то должен с ним поговорить.

— Дурак, о ком ты плачешь? — шептал Рафаэль на ухо своему ученику. — Как Иерусалим славится своими раввинами, так Бейрут — своими девками. Такого товара ты и не нюхивал. Любого цвета, любых форм. Да этой Тойе пришлось бы месяцами ждать, пока ее допустят подносить захлауи в публичных домах, которыми красен Бейрут. Ты по ночам глаз сомкнуть не сможешь, потому что в ноздрях будет стоять аромат моря и белокожих христианок!

И чтобы подтвердить свой рассказ, сделал парню одолжение, впервые в жизни взял его с собой в театро. Через два дня Эзра вручил Тойе исписанный черными строчками листок, сел в машину и в столбе пыли скрылся в пустыне. Тойя, которая в жизни ни разу не переступила порога школы, не смогла прочесть ни слова, а потому пошла в ряды писцов, составлявших прошения в сарае возле правительственных служб, и вернулась оттуда вся сияющая. Она заперлась в своей комнате, многократно сложила бумажку, превратив ее в крошечный шарик, сшила для нее шелковый футлярчик, повесила на шею, как медальон, и не расставалась с ним никогда, даже когда на нее взбирался Дагур.

Великое потрясение, связанное с приходом англичан, будто пробудило еврейскую общину от долгой спячки. Двадцатый век вторгся сиянием электрических ламп и рокотом мчащихся автомобилей. Евреи вырвались из своего захолустного квартала и растеклись к югу, в районы по берегам Тигра. Там они выкорчевали пальмы и вместо них поставили красивые дома, окруженные цветниками. Экзотический костюм Рафаэля стал привычной одеждой для многих. Мужчины обнаружили силу печатного слова и, вернувшись на землю, штурмовали его с настойчивостью горнопроходцев. Бизнес процветал, и благоденствие изменило жизнь. Отец Виктории сменил кафтан и плащ на европейский костюм и, подобно Рафаэлю, украсил себя роскошной тросточкой. Они с Йегудой закрыли свой торговый дом и привели в порядок унаследованную от Элиягу мастерскую по изготовлению брошюр и тетрадей. Судьбе было угодно, чтобы и через пятьдесят лет эта мастерская кормила Мурада, который вместе со странной горсткой единоверцев так и остался в Багдаде, покинутом евреями и претерпевшем потрясения военных переворотов. Настолько он был верен собственной робости, что не осмелился подняться с массовой волной эмигрантов и перебраться в Израиль.

Виктории казалось, что это Рафаэль сотворил с городом чудо. Подобно тому, как сумел разбудить ее тело и поднять бурю в ее чувствах. Она тайком сходила к мудрому старцу Джури Читиату и попросила у него совета, как сберечь свое счастье. Он порекомендовал посыпать соли от дурного глаза и увеличить сумму пожертвований. Доходы Рафаэля были больше, чем доходы Йегуды и Азури, вместе взятых. Под предлогом щедрой платы за проживание в застекленной комнате и под всякими другими предлогами он давал им на мастерскую весьма солидные суммы, чтобы смогли немного прийти в себя. Теперь она только усмехалась на злобную ненависть матери к Рафаэлю и даже простила ей раны прошлого. Рафаэль ее любит. Рафаэль с вожделением смотрит на ее тело, чудодейственными пальцами приводит в реальность ее потаенные фантазии. Да он и всегда ее любил. Никогда не увлекался другой женщиной. К другим прикасался лишь потому, что она была еще мала и девственна, и это был способ ее дожидаться.

Даже и без советов Джури Читиата она стала щедрее и научила себя сочувствию к другим. Раз, услышав со Двора стоны от боли, положила Клемантину в люльку и побежала к перилам. И увидела, что железные руки слесаря Гурджи дубасят Мирьям по голове, а потом немилосердно хлещут ее по лицу. Йегуда, присев на своей лежанке в аксадре, протестующе хлопал ладонями по коленям. Заостренная борода слесаря дрожала от ярости, глаза метали молнии.

— Воровка, снова обчистила мой кошелек!

Кровь текла из разбитого носа Мирьям. Ее пышная фигура застряла между входом в кухню и лестницей, и она все пыталась руками защитить от мужних кулаков свои налитые молоком груди.

— Азиза! — плакал Йегуда. — Азиза, нашу дочь убивают. Где ты?

Азиза вклинилась между зятем и дочерью:

— Зверюга, оставь ее в покое!

Пальцы слесаря впились в толстое плечо тещи так, что она закричала от боли.

— Необрезанный, преступник! — кричала она. — Ты мою дочь не трогай!

Его рука со всей силы хлестнула Мирьям по щеке. Браслеты зазвенели, и она рухнула на пол. Сердце Виктории сжалось.

— Сказано тебе, оставить ее в покое, так выполняй! — приказала она сверху твердым тоном Михали, которому не перечат.

Заостренная борода вздернулась в ее направлении.

— Она тайком выпотрошила мой кошелек. Сегодня пятница, а у меня нет денег заплатить рабочим за неделю. Евреям, отцам семейств, которые должны принести в дом еду на субботу. И на что эта идиотка тратит деньги? На горы миндаля, миски сладостей, ведра мяса. Господи ты Боже, это же кит какой-то, а не женщина! — И, пнув супругу ногой, он со злобным видом вышел из дома.

Мирьям перевернулась на спину и попробовала встать, но, вскрикнув, осталась лежать на полу. Раненую ногу жгло как огнем, но из-за тучности она не могла дотянуться рукой до больного места.

— Он сломал мне ногу! — простонала она.

Тойя разрыдалась, а Йегуда забрюзжал:

— Будь он проклят!

Виктория позвала Джури Читиата наложить повязку на перелом.

После обеда небо покрылось черными тучами и окна в застекленной комнате зазвенели от раскатов грома, как от взрывов. Рафаэль сидел в лохани, и голова его была окутана белоснежным облаком ароматной пены. Зажмурив глаза, он хохотал, его смешили страхи Виктории, а она, подавив свой страх, поливала его голову теплой водой, и ей было приятно пугаться в такой близости от его обнаженного тела, тайно ее будоражащего. В пятницу вечером он весь принадлежит ей. Никаких кафе, никаких клубов или театро. Клемантина, безмятежность которой не тревожили ни громы, ни молнии, что-то лепетала следом за ней, пока она его мыла. Тучи продолжали лить на стекла свой хрусталь, и ноздри ее уже чувствовали запах арака, стаканчик которого он сейчас пригубит. Стол для праздничного ужина был почти накрыт, и плоть ее лихорадило от радостных предвкушений.

— У дяди Йегуды сидят как по покойнику, — сказал он, когда она смыла ему пену со спины. — Скажи им, пусть не нервничают из-за Эзры. Ливан — это просто рай.

С самого дня возвращения из Басры он ни разу не говорил напрямую с Йегудой. Будто безмолвная стена отчуждения встала между ним и семейством его дяди. Виктория решила, что между ними какая-то черная кошка пробежала. Рафаэля понять было можно, он сердился из-за того, что в его отсутствие Мирьям выдали замуж. Но у Азизы-то с Йегудой что против него — этого она никак не могла понять. Зато с ее отцом Рафаэль несколько сблизился, что вызывало у Йегуды ревность. Почтенный дядюшка несколько раз пытался поступиться гордостью и разбить лед, но испепеляющий взгляд Азизы уничтожал в самом зародыше его желание помириться. Виктория спросила у Мирьям, но ответа не получила. И Рафаэль тоже избегал об этом говорить и просил поменьше придавать этому значения.

— Они такие не из-за Эзры, — сказала она. — Гурджи сломал Мирьям ногу.

До самого дня своей смерти он боялся простуды, ни разу не поколебался в убеждении, что обязательно простудишься, когда тебя после мытья ветром прохватит. Поэтому зимой не любил окунаться в теплую воду, ломал голову в поисках патента сухой очистки тела, но хитроумного способа отказаться от воды, паров и сквозняков так и не нашел. В старости он любил подсмеиваться над скелетом с косой в руке — мол, тоже мне, придумали символ смерти! Холодный ветер, пролетевший сквозь облако пара, — вот ее настоящий посланец! Свернется, бывало, в лохани с теплой водой и сидит, пока Виктория не закутает его в большое полотенце.

А тут он вскочил на ноги, и по его покрасневшей коже вода потекла, как снаружи по окнам. От медного сияния его члена у нее горло перехватило. Но глаза его вдруг подернулись дымкой, стали жесткие, отсутствующие.

— Очки! — приказал он.

— Холодно. Сперва вытрись.

— Очки! Этот гад сломал ей ногу! — воскликнул он и надел на тонкий нос очки, будто мечом опоясался. — Где она?

От металла в его голосе она просто отпрянула.

— В комнате у родителей. Джури Читиат уже все сделал. Я сама его пригласила, — сказала она смиренно, показывая, как она предана Мирьям.

— Я — туда, — проговорил он, торопливо оделся и, не дожидаясь, пока высохнет шевелюра, спустился в грозу и бурю.

Виктория быстро вытащила Клемантину из люльки и поскакала по дождю следом за ним.

В углу на полу сидела Тойя, делала надрезы на золотистых финиках, вытаскивала косточки и вместо них вкладывала жареный миндаль. Ногти у нее были липкие от клейкого сока, и рот полон слюны, но она с великой преданностью протягивала финик за фиником раненой Мирьям, и черный шелковый футлярчик дрожал на ее свежей шейке. Мирьям лежала в кровати своих родителей, а ее отец сидел на подушке, прислонясь спиной к сырой стене, и его борода порхала над страницей книги. Азиза ходила взад-вперед, младенец Наим лежал в глубокой впадине между ее грудями, и она похлопывала его по спинке, а губы беспрерывно нашептывали проклятия. Виктория осторожно присела на кровать в ногах у Мирьям, протянула руку, будто желая оценить, болит ли рана, но побоялась причинить еще большую боль. В конце концов она погладила рассеянно пальцем лобик Клемантины и заметила, что Йегуда на Рафаэля даже не смотрит, а Азиза кидает на него зверские взгляды; к великому ее удивлению, Рафаэль опустил голову, будто это он раздробил ногу Мирьям.

— Как ты? — прошептал он кровати, на которой лежала Мирьям.

Йегуда вскинул бороду от священной книги, и Мирьям тут же спрятала радость, с которой встретила Рафаэля.

— Ты еще осмеливаешься спрашивать, как она?

Виктория открыла рот от удивления. Сдержанный Йегуда очень редко отчитывал кого-то столь резким тоном. Рафаэль снял очки и протер их полой субботнего халата. Ему понадобилась долгая пауза, прежде чем он справился с собой. И все это время он глядел на Йегуду с укором. В конце концов, уставившись в пол, он сказал:

— Тойя, прошу оставить нас одних.

Та чуть не расплакалась. Даже на открытой всем взорам крыше, даже во Дворе, когда на глазах у всех шли разборки, никто никого не выгонял. Она встала, поискала глазами сочувствия на лицах и сконфуженно вышла.

— Письмо! — прорычала Азиза, будто защищая рукой головку Наима от привидения. — Мы прекрасно знаем, что ты это письмо получил. Отец Эзры заплатил кучу денег, пока нашел человека, готового жизнью рискнуть, дни и ночи идти во время войны, чтобы разыскать тебя в Басре. Нам рассказали, что видели, как он там крутится. Он не умер в дороге и конечно же это письмо тебе передал.

— Какое письмо? — с изумлением спросила Виктория, увидев слезы в глазах Мирьям. Вопрос растаял в воздухе, будто ее не было в комнате. Сердце подсказало, что им бы полегчало, если бы она испарилась.

— Да, тот человек пришел и письмо мне передал, — сказал Рафаэль, и очки его засверкали.

Йегуда закрыл свою книгу:

— Ну, и?..

— Мы забыли про гордость и обратились к тебе с ясной просьбой! — воскликнула Азиза. — Ты с детства был нам дорог. Даже собаке, если она лает, полагается ответ.

Мирьям зарыдала.

— Хватит! — прикрикнула она на родителей не в силах вынести такого позора. — Хватит!

— Я на Торе…

— Не произноси ложных клятв! — рыкнул на него Йегуда.

— Я свой ответ дал на Торе. — Голос Рафаэля стал резким. — И это не все. Я хочу вас спросить, где обручальное кольцо, которое я послал? Чистое золото, двадцать четыре карата. Я его заказал у святого ювелира Бульбуля. Можете спросить маму. Расспросите братьев и сестер.

— Не слыхали и не видали! — Рука Азизы отодвинулась от головы Наима.

— И что ж я вижу, приехав домой? Вы ее продали по дешевке. Передали, как бракованный товар, бесчувственному слесарю. Никто в доме не слышал, чтобы я хоть слово произнес. Я это оскорбление проглотил. Даже тогда промолчал, когда увидел, что ее живот пухнет от семени этой скотины…

Мирьям плакала в голос. На минуту забыв про свою сломанную ногу, она двинулась к Рафаэлю, попыталась протянуть к нему руки. И тут же свалилась с криком боли.

— Господи прости! — сказала Азиза. — Прости нас, Господи!

Йегуда поднялся на ноги:

— Сейчас она мужняя жена и тебе не положено пялить на нее глаза!

Бунтарь Рафаэль тут же отпарировал:

— Глазам ничего не заказано!

Виктория с пылающим лицом выскочила наружу. В комнате Клемантина начала плакать. Виктория всунула ей сосок в мягкие губки и проворчала:

— Родилась ты по ошибке, и по ошибке я его мою и мылю ему яйца. И Мирьям тоже влипла из-за ошибки.

И сквозь слезы проглянула улыбка. Потом ей стало жалко Мирьям. Мирьям в жизни не скрывала, что любит Рафаэля. Ни раньше, ни теперь. Не станет скрывать и в будущем. И тогда, когда лоно ее уступило молоту слесаря и она нарожала ему сыновей и дочерей. И даже когда все поднялись и, втиснувшись в самолеты, полетели над облаками в Израиль. Продолжала любить его и шестьдесят лет спустя, угасая в мрачном доме престарелых на окраине Петах-Тиквы. Рафаэль был лучом света, которого коснулись многие жадные руки, который упал на наготу многих женщин. Но Виктория точно знала, что до самой смерти между ним и Мирьям ничего, кроме невинных взглядов, не было и они друг к другу пальцем не притронулись.

Но в ту ночь, в канун субботы, вновь оказавшись в своей комнате, она повернулась к нему упрямой спиной, положила голову на руку и уставилась в немую стену, на которой мерзли входящие через стекла тени. Уже и до этого дня между ними случались ссоры. И он не раз поднимал руку, ей угрожая. Но в кровати всегда обращался с ней деликатно и с нежностью. Сейчас он стал задирать на ней рубашку, медленно-медленно, чтобы распалить жар в ее округлостях. Но тело не реагировало. И тогда он послал к ее ляжкам «посла примирения». Он в те дни усердно читал арабские газеты, оттуда и почерпнул это прозвище. Его член с гордостью носил это впечатляющее звание, пока не упал после великого служения, когда ему было восемьдесят шесть, и даже тогда он тяжело по нему скорбел. В ту далекую ночь, с пятницы на субботу, Виктория упорно оборонялась против бурных уговоров «посла», пока тот не признал свое поражение и не остался лежать между ними, посрамленный, как представитель поверженной державы.

И тогда Рафаэль прервал молчание и сказал:

— Что ты хочешь, это судьба! Так ведь было всегда — или ты, или она. Я вырос без отца. Твоя мать меня ненавидит, а твой отец ведет со мной борьбу, будто он фараон, а я Моисей, замахнувшийся на его престол. Йегуда и Азиза были мне и отцом и матерью. В Басре мы грызли пальцы от голода. Поевши, не знали, откуда придет следующий ломоть хлеба. И вдруг от них приезжает специальный гонец: не соблаговолит ли Рафаэль, у которого трусы в дырках и нет крыши над головой, не соизволит ли этот голодранец взять в жены нашу драгоценную дочь, и стать нашим зятем, и получить приданое в три сотни золотых монет? Да я там ради одной золотой монеты готов был мыть грязные задницы в общественных банях. А где была ты? Почему твои отец с матерью молчали? Признаюсь, я тут же согласился. На часть денег, которые привез гонец, я купил кольцо и послал с другим гонцом. Но мой гонец то ли его потерял, то ли продал по дороге. Господь распорядился, чтобы Рафаэль достался Виктории.

Но не его речи толкнули ее жарко распахнуть свои врата. Съежившийся «посол» — вот кто пробудил в ней страсть, довел ее до кипения. Летом на крыше невозможно не слышать сокрушительно-победных кличей мужчин и жалобных попискиваний и ворчливых отнекиваний женщин. Из-за жесткой властности Рафаэля на душу Виктории осел плотный ком страха. Он и правда мог порой поднять руку на родителей, сестер и братьев, да и на нее тоже. Но когда в нем закипали страсть и желание, он становился воркующим голубем, ласковым дождичком, шелковистым порханием и шепотком утреннего ветерка, жаркими углями в холодной ночи, волшебным горизонтом, вдруг проглянувшим за серой рутиной. В тот вечер она проделала за него больше половины пути. Кончиком мизинца пробудила понурившегося от стыда «посла». Рафаэль, великий мастер по части плотских утех, был потрясен тем вулканом страсти, что притаился в этой тихой душе. И, низвергаясь в бездны и взлетая ввысь, он сказал себе, что нашел то, что искал. В бессонные ночи мечтал он о таком оазисе в пустыне. Умелая и сильная женщина, превосходная мать, верная супруга, страстная любовница. И в душе он почти поклялся, что будет ей верен до гроба.

Воскресенье было для Йегуды одним из удачных дней. Он бодро встал, помылся и надел тфилин, как человек, у которого со здоровьем нет проблем. Боли исчезли, и воздух струился в кровь, и вдруг показалось, что ему отпущено еще много добрых лет жизни. Он объявил, что идет в мастерскую, и, когда его брат и Азиза преградили ему дорогу, положил руку на сердце и сказал брату приветливо:

— Я себя чувствую так, как будто внутри праздник. Я сто лет не ходил в мастерскую и уже просто соскучился по работе.

— Господь нам помогает. Мы уже начали возвращать Рафаэлю долг. Посиди дома. Отдохни. Ночью были заморозки, и в переулках ужасно ветрено.

— Азури, дай мне пойти.

— Послушайся брата, — начала уговаривать Азиза. — Посиди еще пару дней дома.

— Я хотел после мастерской сходить к врачу, который лечил Абдаллу Нуну. Вы же помните, как он в прошлом году почти отдал концы, а этот врач поставил его на ноги. Говорят, что… — Слова застряли у него в горле, и он заметил, как вдруг смолкли обитатели дома, увидел Тойю, как она выскочила из-за мешковины, висевшей при входе в ее комнату, и заколебалась, не вернуться ли назад, и под конец на цыпочках, избегая его взгляда, пересекла Двор. Он увидел своего зятя-слесаря, подошедшего ко входной двери с каким-то странным видом.

— Азури, — прошептал он испуганно, — вы скрываете от меня какую-то беду.

Откуда-то из аксадры раздался радостный голос Наджии:

— Отец наших детей, у Фуада прорезался первый зубик!

Азури скорчил гримасу. С трудом скрыл отвращение к собственному отпрыску, у которого лицо темное и поневоле всегда напоминает ему беленькое личико умершего Баруха.

— Абдалла Нуну умирает, — сказал он брату.

— Да вы уже год назад его похоронили. Он выживет.

— На сей раз это конец. Может, уже и умер. Там его сын штурмует дверь, роется в вещах у тех, кто выходит из дому.

Губы Йегуды побелели. Над ними с Абдаллой Нуну нависло одно и то же проклятие. Оба они пытались перехитрить смерть вставными зубами, амулетами, полученными у Джури Читиата. И теперь, наверно, ангел смерти приглашает их на встречу. Азури и Азиза помогли Йегуде вернуться на свою лежанку.

Мурад, который был уже женат, вышел из своей комнаты и встал возле отца. Он выучился переплетному мастерству и теперь вместо костюма продавца в торговом доме носил рабочий комбинезон. Скатившись по перилам, возник Нисан, младший брат Виктории. Толстый, как Мирьям, и злобный, как мать.

— Абдалла Нуну подох! — проорал он. — Нуна рвет на себе волосы, а Маатук стучится в дверь. Вот потеха!

Отец окинул глазами посеревшее лицо Мурада, ликующую физиономию Нисана, а потом Наджию, вытаскивающую другую грудь, чтобы вложить ее в жадный ротик Фуада. Виктория смотрела на Двор со второго этажа. Несмотря на неурядицы, выбившие борозды на лице отца, он все еще удерживал за собой статус властелина Двора. После того как они с Мурадом ушли на работу, она взяла Клемантину и спустилась к Мирьям. Когда тишину прорезал крик Нуны, Мирьям съежилась, будто от судороги. «Господи, какой страх быть такой счастливицей!» — подумала Виктория и погладила Мирьям по голове.

Двери дома семейства Нуну настежь распахнулись. Джамила вошла первой — совершить обход, определить сцену, где она появится вместе с помощницами. Абдалла был богачом, и надежды ее взлетели до небес. На пороге Маатук Нуну на минуту прикрыл лицо шестипалой рукой, будто желая стереть следы усталости от бессонной ночи, проведенной им на страже. Он молча оглядел служителей погребального братства, вносящих гроб, и продолжил мерить шагами узкое пространство среди стен переулка, скрестив руки на спине, под горбом. Когда Виктория вышла из дома, взгляды их встретились. И в глазах его была не скорбь, а такая мутная страсть, что Виктории пришлось быстро отвернуть свое покрасневшее лицо. Отец только что умер, а он уже планирует месть и одновременно бросает на нее пламенные взгляды. Пройдя мимо, она вошла в дом его отца. Три сына Нуны были уже подростками и похожи друг на друга, как нераскрывшиеся ветви одной пальмы. У самой у нее ладони были, как всегда, выкрашены хной и брови выщипаны. Вчерашний макияж, который она позабыла смыть с глаз, особенно сильно подчеркивал нынешнюю скорбь. Она уже успела снять с себя бриллианты и золотые браслеты и стояла перед комнатой, где служители погребального братства производили ритуальное очищение ее отца, стояла и молча плакала. Такая была красивая, и ее боль тронула сердце Виктории. Обитатели переулка, все ей простив, сочувствовали ее горю. Когда служители погребального братства вынесли гроб, поставили его во дворе и встали, дожидаясь родных и соседей, чтобы выйти на похороны, Тойя всунула между зубами кулак. А Нуна заголосила в голос, когда ее брат впервые с тех пор, как был с матерью изгнан из дома, осмелился переступить его порог. Ссутулившись под грузом горбатой спины, он размеренным шагом приблизился к гробу и хриплым от бесконечного курения и усталости голосом объявил:

— Похорон не будет! — Потом, искривив шею, взглянул в пустое, чистое небо и добавил: — Будет стоять здесь, на солнце, пока не завоняет и его не сожрут черви.

Дрожь охватила всех, кто это слышал.

— Грязный пес! — набросилась на него тетя Хана, припадочный сын которой бился в судорогах поодаль во дворе. — Подлый горбун!

Три пальмовые ветки, взращенные в холе и неге, не знали, что и делать с этим своим дядей. Глаза их глядели на неподвижный гроб и, будто вопреки всякой логике, ждали, что вот сейчас Абдалла вырвется из этой деревянной клетки и покажет их дяде, почем фунт лиха.

Самый старый из служителей погребального братства, тот, что, если не было работы, всегда пребывал под мухой, укоризненно сказал Маатуку:

— Ты иудей, должен знать, что такое запрещено.

— Расходитесь по домам! — ответил хриплый голос, звучащий размеренно, без подъемов и спусков. — Эта падаль сгниет здесь. Похорон не будет.

Хана разбушевалась. Она кинулась к своему сыну Элиасу, стала трясти его за плечо, пока тот не перестал дрожать, и, подтащив его к гробу, плюнула на Маатука.

— Как же прав был мой брат! Ты чудовище!

— Папа сдох, — ответил ей монотонный голос. — И с этого дня я не желаю тебя видеть в этом доме. Кыш отсюда!

Она замолкла. Его руки все еще были скрещены на спине. Ее охватил страх: а что, если он прячет там острый нож и сейчас пустит его в ход? Дважды открывала она рот — уничтожить его окриком — и снова его закрывала. Под конец повернула голову к гробу:

— Ты видишь? Ты слышишь?

Почему-то возникло ощущение, что Абдалла лежит себе и улыбается в этом светлом деревянном ящике. Ну и дела! Ему конечно же смешно. Плакальщицы Джамилы засомневались — не поумерить ли почестей? В такой ситуации, даже если они и до крови измолотят себе груди и вырвут все волосы из головы, никто их искусства не оценит. И кто заплатит за труды, за их кровь и пот? Нуна, которая совсем потеряла голову? Сестра-убийца? Или этот Маатук, которому смерть принесла такую выгоду?

Какое-то время спустя из мастерской был вызван Азури.

— Сынок, — сказал Азури, кладя Маатуку руку на плечо, — существуют веления Божьи и есть предписания для живых и для мертвых, и ты преступаешь их все.

Маатук был потрясен. Ни один мужчина в мире еще не назвал его «сынком». Даже когда был ребенком, из-за этого горба в нем всегда видели старика. От почтения, которое он испытывал к сыну Михали, отцу Виктории, он отступил на шаг и заговорил, потупившись в землю:

— Он сейчас в руках Господа, отчитывается за ночи, которые мать провела в слезах и позоре. То, что стоит здесь, перед нами, отец Мурада, — всего лишь плоть, сгнившая из-за обжорства. Что же до предписаний по поводу жизни, дорогой сосед, так я уже обратился к адвокату, и он сейчас наверняка по дороге в полицию…

Его тетка Хана подпрыгнула в воздух и хлестнула себя по лицу. По толпе пронесся стон. Азури сдвинул брови:

— Чтобы иудей натравливал на иудеев гойских полицейских?

— Жалоба, отец Мурада, она против трупа, которого ни один судья не сможет посадить в тюрьму. Полицейские произведут обыск в доме и проверят его книги, в которых он вел двойную бухгалтерию. Я не знаю, сколько он после себя оставил. — И, уставясь обвиняющим взглядом на тетку, не сказал больше ни слова.

— Да будет проклято твое имя, ненавистник евреев! — крикнула с тяжким придыханием Хана. — Абдалла, ты его слышишь?

Урод долго-долго глядел на гроб, так что по толпе уже побежал нетерпеливый шумок. Даже Хана, выкрикнувшая этот пустой вопрос, даже она испугалась. Как все люди ее поколения, она верила в то, что у вещей есть призраки, что под покровом земли беснуются черти, что по ночам покойники открывают могилы и вылезают наружу, чтобы творить зло или оплакивать себя. Нуна Нуну пришла в ужас: а что, если покойник и впрямь восстанет из мертвых? Ведь тогда ей придется отдаться мужчине, который был трупом, прошедшим очищение по всем правилам традиции и веры, и уже был закутан в саван.

Маатук вовсе не боялся предстать в свой час перед Творцом, и его не страшила встреча с отцом, раскатистый хохот которого умолк навсегда. Он подошел к гробу и сильно по нему постучал. Джамила, специалистка по части колдовства, крикнула:

— Беременным выйти вон!

Но ноги как прилипли к земле, и ни одна женщина не двинулась с места, хотя стук раздался будто изнутри. И будто бы его горб и заставил Маатука встать перед гробом на колени. Он хрипло сказал:

— Выслушай меня, Нуна. Он сейчас отвечает на вопросы Всевышнего, а потому он обязан говорить только правду. Ты хочешь, чтобы его услышали здесь, дорогая моя сестра? Все как есть. Все. Почти что.

Люди вокруг стояли, точно заколдованные. Те, что поизощреннее, чувствовали себя зрителями потрясающего представления. Простодушные видели перед собой суд справедливости. Но и те и другие испытали в этот момент уважение к уроду. И тем и другим представилось, что он говорит дело. Виктории показалось, что даже отец забылся и кивнул головой. У тетки Ханы аж белая пена на губах заклубилась.

— Да не слушайте вы его, он прокаженный!

Нуна ее будто и не заметила.

— Книги в подвале, — прошептала она, — под дровами для очага. Менаше Каркукли — он ведет бухгалтерию, и он сделает все, что ты ему скажешь.

— Ага! — сказал Маатук и поднялся на ноги. — Нашему шалуну-папочке требовались услуги разных жуликов. Нуна, сестра, с сегодняшнего дня нам не нужен ни Менаше Каркукли, ни тетя Хана. Положись на меня. Все будет поделено поровну. — И шестью пальцами левой руки он махнул служителям погребального братства, чтобы приступали к похоронам, и сам первым пошел за гробом.

Кантор выводил рулады библейских песнопений. И Джамила снова принялась готовить сцену для оплакивания. Тесный клубок людей развязался и вился теперь по извилинам переулка. У Виктории в глазах стояли слезы. Вновь и вновь просила она прощения у покойника, но радость в сердце все не унималась. Поневоле повторяла про себя: «По заслугам ему, по заслугам!» И сама не знала, относится ли это к усопшему, которого так опозорили, или же к уроду, ставшему богачом.

Нисан потянул отца за рукав:

— Папа, тетя Азиза сказала, что не пойдет на кладбище. Дядя Йегуда…

— Что случилось?

— Это как… Он сильно храпит, и тетя Азиза…

Гигант взглянул на кругленького косноязычного парнишку. Ему вспомнился Рафаэль, когда тот был в его возрасте. Эзра, вон, приобретает образование и мудрость у французиков в Бейруте. А Мурад, его сын, стоит там в сторонке, и его тень на земле, как мутная лужа. И по ней движется похоронная шеренга. Виктория с Клемантиной на руках вернулась в дом, следом за отцом и братьями. Мудрый Джури Читиат уже стоял перед лежанкой, и рука его покоилась на лбу больного, а губы шептали без передышки, и глаза были закрыты, и по его лицу было видно, что он и сам не уверен в результатах своих молитв.

Но Йегуда в тот день не умер. Назавтра во Дворе появился небывалый персонаж — врач. Его сияющая лысина произвела на обитателей Двора неизгладимое впечатление. И золотое пенсне стало абсолютной сенсацией. Это был первый в их жизни мужчина, который источал запах одеколона после бритья. И его тихий разговор и бормотания вызвали полное восхищение. Этого человека в элегантном костюме, с роскошным тропическим пробковым шлемом на голове привел Рафаэль. В первом ряду стояли мужчины, за ними — женщины, а сзади и по бокам толпились дети, и все они затаили дыхание, когда он нагнулся и открыл черный саквояж. Он приложил свою трубку к груди больного, наклонился послушать, и всем показалось, что между больным и его врачевателем пробежал благодатный ток и зрители вот-вот услышат некие мудрые и многозначительные слова. А в конце все свелось к горькому разочарованию. Он передал Рафаэлю маленький листочек — и только; никаких объяснений и ни звука ободрения — полная противоположность мудрому Джури Читиату, верящему в то, что слово способно изгнать болезнь. Врач поднялся с табурета, жестом отодвинул глядящих на него мужчин и женщин, как отгоняют кур. Потом прошествовал, перешагивая через лужи и ползающих младенцев, и вышел в сопровождении Рафаэля, оставив больного, не удостоившегося ни капли человеческого тепла, в глубокой тоске. Но сердце Виктории билось от гордости. Ведь ясно, что в одном только Рафаэле доктор видит человека своего уровня. Уходя со Двора, он взял ее мужа под локоть, и из переулка послышался его тихий голос, что-то Рафаэлю сообщающий.

Из комнаты Мирьям громко крикнула с кровати:

— Так что происходит? Что доктор сделал? Папе уже лучше? Какой он ему дал эликсир?

Гурджи вспомнил про свой подарок в знак примирения и принес ей большой платок, а в нем — шесть бананов, четыре больших красных яблока и пригоршни конфет.

Взгляд Йегуды выражал отчаяние. Визит врача был для него тягостен. Все время, пока врач был рядом, он ощущал, что отдан во власть машины, про которую нельзя знать, как она с ним поступит, но именно она с этой своей немой безапелляционностью установит границу его безопасности. А уход врача выглядел дурным знаком: ко вставным зубам и амулетам, с помощью которых они с Абдаллой пробовали перехитрить смерть, добавилась еще надобность во враче, который купил премудрость в Англии, и между ним и смертью существует знак равенства. Солнечный свет уже убрался с крыши, со всех углов наползали сумерки, а мрак его страшил. По его просьбе ему помогли приподняться в подушках, и все это время глаза его были устремлены на свет ламп и фонарей.

— Брат, подойди сюда, — позвал он. Азури присел на табурет, на котором только что сидел врач. — Все! — сказал Йегуда и постарался быть храбрым. — Я кончаюсь. Мастерская теперь на тебе, Азури, и ты позаботишься о жене и сыне… — Страх одолел его, и он оттолкнул в сторону жену и сына. — Мне так страшно, брат…

В ту ночь близость смерти разожгла в жилах Рафаэля огонь. Виктория была сдержанна, но его жар ее заразил, и она пустила его скакать сколько хватит сил и как заблагорассудится, только все старалась удержаться от ликующих воплей. Когда он успокоился, она провела рукой по его лицу, чтобы стереть пот, как делала это Клемантине, когда кормила ее грудью. Лицо было, как всегда, сухое и приятное для прикосновений. Даже потом, в зной в Израиле и в духоте палатки в лагере для переселенцев, лицо его почти не потело. Лишь в самые последние минуты вспотел, и она была с ним, и ее мозолистая ладонь была рядом, чтобы скорбно стереть этот пот страха.

В ту ночь во Дворе он не смог заснуть. Утолив свою страсть, положил руки под голову и лежал, глядя на свет луны, лившийся в их застекленную комнату.

— Йегуда мне дороже отца, — сказал он и закашлялся.

Виктория рассмеялась:

— Ты сын Йегуды, и говорят, что Мирьям дочка моего отца. Интересно, чья дочка я.

— Ты дочь своего отца, страстно любишь, страстно ненавидишь.

— Я ненавижу? — поразилась она.

— Погоди-погоди. До этого еще не дошло. Ты не такая всепрощающая, как Мирьям.

— А тебе бы лучше, чтобы была как Мирьям?

— Мирьям, она Мирьям, и хорошо, и прекрасно, что Виктория, она Виктория.

Ее соски вздернулись как бы против ее желания. Она сжала бедра, пытаясь остановить эту бессовестную дрожь. «Говори, говори с ним», — твердила она себе, чтобы себя отвлечь.

— Твой брат Ашер приходил, когда ты вышел с врачом купить лекарство. Он увидел, что здесь творится, и как-то весь смешался. Я его покормила.

— Чего хотел?

— Немного помощи. Приискал себе невесту. Девушку-бесприданницу. Думаю, влюбился в нее. Все время повторял, что она как роза.

Он снова закашлялся.

— Ему нужно прийти в лавку.

— Я не против, что ты помогаешь своей семье. Когда мой отец к тебе обратился, ты не поскупился.

Рафаэль наклонился над ее лицом и поцеловал ее глаза, и она взлетела к облакам. И снова та самая дрожь. Он закурил сигарету, и закашлялся, и отхаркался горлом.

Он и в юности так вот покашливал, прочищал горло тонким, прозрачным звуком, будто заканчивал петь что-то жалобное. Бывало, ночью во мраке переулка покашливает, пока мать или кто-то из сестер не проснется и не откроет ему дверь. Мирьям подстерегала это его покашливание и иногда его опережала. Виктория вся напрягалась, стараясь услышать, но ни разу не осмелилась подняться ради него с постели. Со дня своей свадьбы она и только она ждала этого покашливания. Иногда, особенно в сумерки, когда Двор окутывался печальным светом уходящего дня, Виктория замечала тень немого томления в глазах Мирьям.

Голос Рафаэля был полон воспоминаний.

— Никогда я не хотел быть богатым ради себя самого. Жалко растрачивать жизнь во имя денег. Но у меня всегда была мечта. Я видел хворостинки в маминых волосах… Ты ведь знаешь, что мы воровали у вас хворост для очага? Из-за голода мои братья и сестры делали вещи, в которых мне стыдно тебе признаться.

— Так, значит, это она, а не Азиза вытаскивала из стен мамино золото?

— Это еще что! Зимой мы ходили синие от холода. И мама, бывало, ворует для нас одежду с ваших веревок. Перекрашивает ее по-тихому и плачет. И я поклялся, что придет день и я куплю ей на голову королевский венчик.

— И правда, это очень красиво, то, что ты ей купил.

Кашель прокатился по его телу, как водяной вал. Викторию это поразило. И он и ее отец, оба они прекрасно владели своим телом. Другие мужчины не стеснялись плакать. Порой стонами выжимали из других сочувствие. Но ее отец и Рафаэль привыкли скрывать раны и боль. Может, из-за этого ей показалось, что кашель как бы предает его тело.

— Ты простыл, — сказала она ему, — из-за того, что побежал в пятницу к Мирьям, из лохани прямиком в дождь.

Он закурил еще одну сигарету.

— Это дело не сегодняшнее.

— У тебя температура.

Он рассмеялся:

— Все потому, что твоя задница сводит меня с ума. Видит Бог, это то, в чем нуждаются руки мужчины.

— Имя-то Божье всуе не трепли! — запротестовала она, но жалящая дрожь не подчинялась ее воле. Она уже вся была в предвкушении его пальцев. Видела при свете луны, что глаза его блестят, и дрожала, пока он отдыхал, а она лежала на спине, вытянувшись на матраце, и его ждала. Потом закрыла глаза, чувствуя, что обязана объяснить и попросить прощения за бушующую в ней бурю. Рафаэль на этот раз не взмыл до нужных ей высот. Была в его теле какая-то заминка. И потом он сказал твердо:

— Наверно, стоит спуститься, проверить, как там дядя Йегуда.

Буря сама собой улеглась. Она простила его за то, что он ее избегает.

— Тетя Азиза за ним ухаживает, и мне кажется, ты должен поспать.

Следующий приступ кашля охватил его внезапно, и он так съежился, что колени прижались к груди и кровать заскрипела.

— Ты заболел.

— Вот еще!

Он налил себе воды из стоящего рядом кувшина и попил. Глаза были открыты и смотрели куда-то вдаль, а он ущипнул ее за ляжку. Голос у него был усталый. Виктория не заснула, пока не успокоились его пальцы и глаза не закрылись.

То, что назавтра Йегуда пришел в себя, сильно подняло во Дворе авторитет современной медицины. С помощью нескольких прозрачных капель и пары таблеток Йегуда присел на своей лежанке, ноги заерзали по полу, пока не попали в шлепанцы, и он сумел подняться на ноги сам, еще прежде, чем его подхватила Азиза. И оба они улыбались гордо, когда он без особой одышки приковылял в аксадру. Железный кулак, что сдавливал грудь, исчез, и вместо него проклюнулась надежда.

— Я заново родился. Я жив! — воскликнул он.

Азиза плюнула на четыре стороны света и поспешила посыпать соли против дурного глаза. Йегуда послал Азури на работу, подшучивая, что, если тот не поторопится, он сам откроет мастерскую. Поближе к обеду он изъявил желание посетить скорбящую семью Нуну. Оставшиеся в доме женщины отговорить его не смогли. Азиза с Викторией проводили его туда, чтобы за ним следить. А заодно любопытства ради посмотреть, что у соседей творится. Мирьям осталась с двумя крошками и страдала.

Вошедших поразило присутствие Маатука, который, как положено, возлежал в центре на матраце, — прямо-таки истинный хозяин дома, будто его в жизни отсюда не изгоняли. Его лавка, которая сейчас выглядела жалкой и смехотворной, была закрыта в знак траура, а жена его и дети уже перебрались в большой дом. Нуна после первого потрясения приняла это вполне лояльно, и по ней было видно, что она даже рада тому, что другой мужчина взял на себя бразды правления. Виктория внимательно посмотрела на красавицу, сидящую без всякого макияжа. Она была уже тридцатилетней, старше нее почти на десять лет, но стареть отказывалась. Курдка-служанка наклонилась к ней и произнесла так сладко, будто та пятилетняя девочка:

— Нуна, свет очей моих, тебе нужно попить теплого чайку. Сегодня очень холодно.

Нуна кивнула:

— Да, да, и правда приморозило, и хорошо бы чего-нибудь попить.

Она не презирала шестипалые руки брата и не выказывала отвращения к его горбу. Она глядела на него так, будто он ее отец, муж, мужчина, новый повелитель.

— Принеси и Маатуку тоже, — шепнула она на ухо служанке.

Курдка покорно улыбнулась. Разбогатевший на торговле скотом Абдалла выдрессировал окружавших его людей так, чтобы вели себя, как животные. А тех немногих, которых не смог приструнить, прогнал с глаз долой. Виктория заметила, что и у сыновей Нуны замкнутые лица, хотя от их красоты щемит сердце.

Хана и ее больной сын исчезли. Глубокой ночью были изгнаны из дома и больше туда не вернулись. Маатук Нуну, который еще не освоил барственных манер, увидев в дверях Йегуду, быстро вскочил на ноги. С жестами убогого, нищего лавочника провел и усадил своего гостя в обитое тканью соломенное кресло.

Виктория и Азиза не могли скрыть потрясения, когда из кухни следом за подающей чай курдкой выскочила Тойя, неся гостям очищенные от кожуры яблоки и баранки, — ни дать ни взять истинная хозяйка дома. На ней было атласное платье из гардероба Нуны, в ушах блестели дорогие серьги, и всем своим видом она показывала, что вот и она наконец достигла желанного берега. Перед Нуной она чуть ли не падала ниц. Поднос, предназначенный для гостя, она поставила у ног Нуны и, восхищенно улыбаясь, глядела в ее красивое личико. Потом встала на колени, погладила маленькие пальчики ног Нуны, и черный шелковый футлярчик закачался, как маятник, на ее чистенькой груди. И обе с трудом удержались от смеха. Как оказалось, Дагур уехал с оркестром на одно из празднеств, и Тойя провела ночь в соседском доме.

Все это ускользнуло от глаз Йегуды. Умирающему, который встал со смертного ложа, приятно было так вот рассиживаться, и он несколько раз пытался втянуть невежественного лавочника в ученую беседу. От глаз Азизы не укрылось удовольствие, которое испытывает Тойя в доме соседей, она и сама бы помогла в приеме посетителей, если бы не Мирьям с ее сломанной ногой и двумя малышами. Она намекнула Йегуде, что сейчас не время для схоластических споров, и поднялась уходить. Во дворе Йегуда стал подшучивать над своей тростью и со смехом объявил:

— Ну, уж завтра Азури не сможет запретить мне идти в мастерскую.

Мирьям они застали в аксадре, она покоилась там на лежанке своего отца и кричала на тетю Наджию, чтобы та прикусила язык. Ей удалось задом выползти с Наимом и Клемантиной из сумрачной комнаты в залитую светом аксадру, и Наджия стала ее поддевать, мол, вот притвора, вся в мать, прикидывается, будто у нее нога сломана, и только для того, чтобы бедняга слесарь ползал перед ней на карачках.

— Конфеты ей, понимаешь ли, бананы. Чего еще? Уже мужу нельзя поучить свою жену? До чего докатились, а?

— А почему бы и нет? — улыбнулась Мирьям. — Вот тебе даже если спину сломают, плесневелой изюминки не принесут. От того и бесишься, дядина жена! Спроси вон у Виктории, спроси!

— А чего ее спрашивать? Она смеется, дурища, потому что ее тепло греет. Она еще не знает, на какую сковороду попала. Пусть подождет, пока масло закипит.

— Такую бы сковороду да всем дочерям Израилевым! Правда ведь, Виктория?

Виктория не знала, плачет Мирьям или смеется.

Азиза встала на защиту слесаря:

— А чего Гурджи-то твоему не хватает? Плечи, как у Самсона, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

— Осталось только помолиться, чтобы кто-нибудь глаза ему выколол! — сказала Мирьям.

— Да пусть отсохнет твой язык! — потрясенно воскликнула Азиза. — Что ты такое говоришь о своем муже?

— Мама, он сломал мне ногу, а ночью еще захотел… захотел…

Виктория не знала, куда спрятать глаза. Будто это она лежит на лежанке и рассказывает о своих горестях.

— Пойду помою Клемантину.

— Виктория, — рыдала Мирьям, — умереть мне на месте, если я на тебя злюсь! Такова судьба.

— Это то, что сказал Рафаэль.

— Да? Так он сказал? — расчувствовалась Мирьям.

Виктория промолчала. Напрасно искала какое-нибудь легкое словечко, чтобы завершить этот тягостный разговор. Она, как и ее отец, не обладала талантом отшучиваться.

— Погоди, не подымайся. У меня еще есть два банана. Один нам с тобой и другой — маме с папой.

Наджия разгневанно впихнула сосок в рот темнокожего Фуада и стала натужно припоминать, когда же ей-то выпало отведать вкус банана. Может, в детстве, когда ее брат Сабах, да будет земля ему пухом, спрятал красный платок у себя за спиной, и улыбнулся, и сказал: «Угадай, что я тебе принес!» И с тех пор ни один человек не пожелал зажечь свет ожидания в ее глазах. Сейчас никто не обращал внимания на ее пророчества. Рот ее наполнился слюной, когда она глядела на то, как прозрачные пальцы Йегуды снимают шкурку с банана, ставшего похожим на желтый цветок, и протягивают его Азизе, и та отламывает половинку и отправляет себе в рот, и лицо у нее тает от удовольствия. Глаза Наджии вернулись к шкурке банана, свисающей с пальцев Йегуды. Потому и была она первой, кто понял, что значит этот грохот и отчего будто звякнуло что-то в пространстве аксадры. Глаза Мирьям приковались к полу, когда Виктория с Азизой наклонились, чтобы поднять нижнюю вставную челюсть, выпавшую изо рта Йегуды. Сидящие в аксадре с минуту не понимали, отчего Наджия закричала:

— Йегуда умер!

 

Глава 15

Дождь кончился. Миновав знакомый базар Эль-Хануни, уже пустой в темноте, она сняла с себя чадру. И холодный ветер обдул ей лицо. Через несколько минут она подошла к переулку, где стоит отчий дом. С грустью вспомнила, что всего год назад оставляла этот дом в каком-то дурацком опьянении. Рафаэль стоял посреди Двора и наблюдал за тремя носильщиками, работающими под руководством Кривого Кадури. Всю мебель перевезли в большую двухкомнатную квартиру в чужом, но ухоженном доме. С каждым стулом и каждым ворохом одежды, выносимыми из застекленной комнаты, будто обрывались узы, слишком долго приковывавшие ее к этому месту. И вот сейчас она уплывает с Рафаэлем к другим берегам, к новой эре своей жизни. Ее плечи больше не будут тереться в тесной кухне о плечи матери. Иногда она заглянет в отчий дом, и ее примут как гостью. И они тоже придут к ней, гостями женщины, на мужа которой заглядываются все глаза. В то утро Азури поспешно ушел, не сказав ей ни слова, будто избегал с ней прощаться. С тех пор как умер Йегуда, он стал больше придерживаться религии, хотя и не отказался от современной одежды и прочих светских атрибутов. Тот переезд в другой дом представлялся ей предательством. Ведь она бросает отца со вдовой невесткой, забывшей, как улыбаются, с озлобленной женой и выводком детей, не радующих его сердце. Виктория надеялась попрощаться с ним как полагается и услышать от него теплое слово. Через час стала себя утешать, сказав себе, что придет день и он почувствует к ней расположение и зайдет ее навестить. До самой его смерти, в течение сорока лет, нога его не переступала порога ни одного дома, где она жила, и даже в Израиле в жалкую палатку лагеря для переселенцев он отказывался заходить.

В то утро она стояла во Дворе с Сюзанной на руках и с Клемантиной, прижимавшейся к ней сбоку, и смутно ждала какого-то церемониала, подобающего расставанию с домом, в котором родилась ее бабушка, и отец, и дядья, и Рафаэль, и она сама, и две ее дочери. Ей было больно, что в глазах людей это просто обычный день. Мирьям поспешно запрягла мужа и еще нескольких мужчин, чтобы перенесли ее вещи в освободившуюся застекленную комнату. Почти совсем оглохшую Азизу перевели в узкую комнату Мирьям. Эзра, который женился и купил себе аптеку на центральной улице Эль-Рашид, со Двора пропал вовсе. Черный шелковый футлярчик исчез с Тойиной шейки, и Дагур вернулся и жил как ни в чем не бывало.

Чтобы не видеть счастья Виктории, мать торчала на кухне. Час был ранний, мясо с базара еще не принесли, и потому она праздно там сидела и почесывалась. Виктория молча оглядела обгрызенные стены, и ею вдруг овладело странное желание подойти к одной из трещин, покопаться в ней и покрутить перед матерью золотой монетой.

Когда работа была закончена, Рафаэль обвел Двор рукой и своим чистым голосом произнес:

— Будьте здоровы и мир вам всем!

Никто к ним не вышел. Безликие голоса ответили на приветствие через двери и стены. Виктории показалось, что это сам дом отозвался на его прощальные слова, и ей это даже понравилось. С минуту смотрела она в глаза своего брата Фуада, который стоял и на них глядел, и потом молча покинула свой старый дом.

В новом доме их поджидала невестка Флора, женщина, на которой с помощью денег Рафаэля женился по страстной любви Ашер, — молодая и энергичная, низкорослая, грудастая и полнотелая. Из благодарности к Рафаэлю она тут же вызвалась помогать. Мирьям предостерегала ее от излишней горячности невестки, но Виктория считала, что это Ашер поощряет жену плясать перед братом, пока тот не обоснуется и не поможет ему открыть собственное дело. Две их комнаты располагались на втором этаже дома, где проживало еще пять семей. Невестка Флора распоряжалась, указывая грузчикам, куда поставить кроватки девочек и где должен быть шкаф. Потом уселась и, подскакивая задом на матраце двуспальной кровати, стала проверять его пружины, и они с Кривым Кадури пошли хохотать. Была она хохотушкой в общине, где смешливых не жалуют. И про нее сплетничали, что в компании мужчин она и рюмочку не прочь пропустить. Виктории было удобно ко всяким таким разговорам не прислушиваться. У Кадури от хохота открывались черные дыры между гнилыми зубами и карий глаз щурился, будто подначивая тот, что с бельмом. Хохот был идиотский, но сам он был не дурак, и оттого его смех выглядел особенно отвратительно. Виктория вдруг обнаружила, что невестка малость подшофе. Лицо ее вспыхнуло, будто это она помогла ей совершить столь страшный грех — для потехи соблазнять несчастного вонючего старика и его дурачить. Рафаэль тут же отослал продавца сладких лепешек, который по необходимости был еще и грузчиком.

— Флора, — процедил он, и глаза за очками метнули молнии, — спустись к крану и ополосни свое лицо.

— А как же пудра и помада? — запротестовала та, кокетливо улыбаясь.

— Выметайся отсюда!

Она тут же превратилась в низкорослую женщину, ковыляющую на непривычно высоких каблуках. Будто тряпку, собрала на груди шелковую абайю, и глаза потускнели, и голос зазвучал сдавленно.

— Я стушила баранину с мятой и чесноком. И переложила в новую кастрюлю, которую купила вам в подарок. И красный рис тоже варится на маленьком огне, — пролепетала она, не двигаясь с места.

Рафаэль схватил ее за руку и вывел к перилам, глядящим на двор, а потом вытер руку об руку, как отряхивают пыль, и проговорил:

— В моем доме себя не ведут как проститутки.

Она кивнула и пробормотала:

— Ладно, ладно… — И со слабой покорной улыбкой спустилась, стуча каблуками.

Виктория постаралась скрыть свою ревность, так же, как старалась скрыть горечь через тридцать лет, когда эта толстая коротышка превратила свой дом на севере Натании в процветающий притон для картежников, пока она, Виктория, и члены ее семьи топтались на свалке, именуемой временным лагерем для переселенцев. Но в тот далекий день, в середине двадцатых годов прошлого века, Виктория была в ее глазах госпожой, гордо стоящей рядом со звездным мужем, а она, несчастная, отправлялась в свою затхлую комнату, где праздно валялся на кровати муж Ашер.

Через несколько месяцев ревность Виктории еще возросла, когда она услышала из соседней комнаты сердитый окрик Рафаэля:

— Не сейчас! Не здесь!

Флора долгое время уговаривала ее научиться искусству макияжа.

— Мне бы твою фигуру, такую красивую шейку и волосы! И почему тебе не подрисовать немножко глаза и не придать блеска губам? Макияж — это искусство удерживать мужчину. Ведь какая разница между твоей матерью и, прости меня, такой, как Рахама Афца? Твоя мать ходит перед мужем как в Тиша-бе-ав, а Рахама и на буднях расфуфырена, как в праздник. Это то, что мужчины любят — праздник посреди недели.

В тот день, когда Рафаэль уехал по делам со своим вторым братом Йехезкелем, Виктория, уступив уговорам Флоры, отправилась с ней в шикарный галантерейный магазин, что возле Ароздибека, и купила очень красивую коробку пудры, тюбик нежной и ароматной губной помады и черную тушь для глаз, которая, как ей казалось, похожа на цвет потолка в кухне отцовского дома. Ее позабавило бурное веселье Флоры и женское кокетство хозяина магазина. Развеселили радостные краски, а с ними и развязная вульгарность невестки, вызвавшейся сшить хозяину магазина с его гладко выбритым лицом и подрумяненными щеками черную жилетку в розовых кружевах.

Виктории, привыкшей к мужчинам, хранящим суровость облика, забавно было смотреть, как хозяин расплывается в довольной улыбке. Он в ответ предложил Флоре примерить тут же, на месте, и с его помощью изумительные шелковые трусики, которые только что прибыли из Парижа. Флора облизнула губы и сказала, что не нуждается в полумужчинах, чтобы учили ее, как надевать и снимать штаны. Она так заморочила Виктории голову, что та купила себе сумочку из мягкой кожи, шелковые чулки, флакончик духов, несколько «проститутских» (по выражению Флоры) комбинашек и даже позарилась на кокетливую шляпку с вуалью — «просто обалденную». Услыхав, сколько все это стоит, она пришла в ужас и почти отпихнула все эти роскошества, разложенные на стеклянном прилавке:

— Нет, нет, это уйма денег…

— Покупай! — подбивала ее Флора. — Твой муж будет рад, что у него женщина, а не прачка. Провалиться мне сквозь землю, если он не оближет тебя, когда все это на тебе увидит!

Легко было перешучиваться с простушкой Мирьям, не то что с этой женщиной, такой ушлой в мирских делах. Будь тут Мирьям, она бы ей ответила, что Рафаэль облизывает ее и без «проститутских» комбинашек. Потом она подумала, что вовсе не стала бы рассказывать про это Мирьям. На самом деле с того дня, как она вышла замуж за Рафаэля, они с Мирьям перешучиваться перестали. В последнее время она видела свою двоюродную сестру очень редко. Мирьям вся ушла в обжорство и мрачную обыденность жизни с Гурджи. Смерть Йегуды сильно повлияла на зятя. Сердце вдруг позвало его бросить слесарную мастерскую, податься в бейт-мидраш и посвятить себя Торе. Мирьям была вне себя от ярости.

— Мало ему, что мама стала приживалкой у дяди Азури. Быть раввином! У тебя душа нищего, живущего на подачки. Погляди, как другие мужчины деньги загребают. Раввин! Ты меня в нищету не толкай!

— Бери, бери! — улыбаясь, уговаривала Флора.

Пакет был упакован, и хозяин магазина сменил улыбку педераста на улыбку вежливого торговца, ожидающего своих денег. Выйдя наружу, Флора открыла сумочку, и ее пальцы выудили оттуда две пары трусиков.

— Черные, — объяснила она с шаловливой откровенностью. — Это комиссионные за твои покупки. А желтые я так стащила. Все равно наследников у него, бедняги, нету. Ты меня вечером подожди. Я приду тебя подкрасить перед свадьбой Йехезкеля.

И вот сейчас, кончая мыться в одной комнате, она услышала рассерженный окрик Рафаэля из другой:

— Не сейчас, не здесь!

Она уже стояла перед зеркалом и, держа в руке принадлежности для макияжа, ждала Флору. Она открыла дверь, соединяющую обе комнаты, и тут же закрыла глаза. Эти двое были охвачены той ненавистью, которая вспыхивает только от страсти. Кубышка Флора укоротилась еще больше, а лицо Рафаэля выражало отвращение. Ее они не заметили. Флора, повиснув на шее Рафаэля, скользила вниз, и ногти ее раздирали его рубаху и кожу. И на груди его было несколько кровавых дорожек. От ужаса перед кровью у Виктории вырвался крик, и те двое ее увидели. Но Флора не успела оторвать свой кулак от окровавленной груди Рафаэля, она так была поглощена тем, что происходило, что вообще не обратила на нее внимания.

— Не сейчас, говоришь, подлец! Не здесь! Вдруг святошей стал…

Мысли запрыгали в голове у Виктории. Отчего же Рафаэль не пнет эту вонючую гадину? Он должен был бы надрать этой шлюхе задницу! И что на ней сейчас, нормальные трусы или те желтые, украденные? Он уже наверняка с ней спал. Когда? Где? А Ашер-то, вот слепец! Пока я сидела в лохани, ему, гаду, видите ли, захотелось быстренько перетрахаться. Она испытывала какое-то извращенное наслаждение от этих грубых слов, непривычных для нее даже в мыслях. Она очнулась, когда рука Рафаэля дала женщине пощечину.

— Выметайся отсюда! — прошипел он, борясь с мокрым кашлем, который все усиливался, пока не стал яростнее гнева Флоры, острее догадок Виктории, страшнее, чем красные ручейки, стекающие к ремню, — кашлем смерти. Они все трое это осознали и были как в параличе. Кровь, сказала себе Виктория, он харкает кровью. Флора содрогнулась. Ее плоть только что возжаждала прикоснуться к плоти смерти. А Рафаэль сказал себе, что они-то продолжат жить.

После Суккот все спустились с крыши и перешли спать в комнаты. Даже арбузы на базарах стали пустотелыми и потеряли сочность и вкус. Рафаэль по утрам совал в карманы костюма по шесть платков. И даже в те дни, когда глаза его горели от лихорадки, он заставлял себя встать с постели и выйти в лавку. Дни бежали и становились короче, и он возвращался домой до заката, и все платки были пропитаны плевками из легких. Виктория прекрасно понимала всю огромность своей беды. Только единицы выживают от этой болезни. Она сама себе удивлялась, что не пытается молить Господа. Ведь могла бы она поститься, давать обеты, больше заниматься добрыми делами. Но она сказала себе, что не делает всего этого, потому что вот Рафаэль кормил и обеспечивал членов своей семьи, выдал замуж сестер, женил братьев, щедро помогал парням, просящим освободить их в морозы от службы в армии, помогал и девушкам-бесприданницам, с ног сбивался, собирая деньги у богачей на улице, где расположены банки, и он всегда был готов отказаться от собственного обеда ради маловажных людей, пришедших к ним в гости, — так что же могут добавить или убавить ее собственные добрые дела! Бывали дни, когда ей безумно хотелось крикнуть словами Флоры: «Подлец ты, подлец!» — но она не могла не видеть, что сам-то он не помнит зла. Стараясь не уронить свою гордость, он все же попытался и сумел найти подход к сердцу ее отца и, хотя знал, что ее мать ненавидит его душой и телом, охотно уступил просьбам Виктории и собственноручно купил Наджии подарки и отнес ей. Вместо того чтобы молить Бога, она на Него гневалась, будто Он человек из плоти и крови, и тут же пыталась подумать о чем-то другом, чтобы горечь не стала греховной. Но Рафаэлю она поклонялась, как поклоняются Богу.

Сначала старалась верить, что все же сумеет собственными силами победить смерть, налетевшую на нее в своем кровавом плаще. Она старательно, по пять раз в день, кормила Рафаэля сытной пищей, оберегала его от сквозняков и ради него готова была пожертвовать собой. Раз ночью, когда он заснул, склонилась над ним и вобрала полной грудью пар его дыхания в безумной надежде, что смерть перестанет грызть его и перекинется на нее. Один раз смерть взвыла и ударила по его телу подобно песчаной буре. Голова его металась по подушке, и лицо в свете лампы казалось пунцовым. Кончиками пальцев она стерла с его губ следы запекшейся крови, собираясь слизнуть смерть. Его глаза, налитые из-за кашля слезами, взглянули на нее угрожающе:

— Нет!

Она встала и батистовым платком, смоченным уксусом, вытерла его отказывающееся потеть лицо и розовой водой смочила ему губы. Потом положила его красивую, скульптурно вылепленную голову к себе на грудь и стала тихо его укачивать, напевая, как младенцу, и постаралась предотвратить новый приступ кашля, который поднимался и нарастал в его груди.

— Ах ты, пройдоха! — пробормотал он. — Сосок у тебя поднялся, и «посол» решил, что ему готовят пир. Посмотри, почувствуй.

Она своими руками приспустила с него пижаму и его обозрела.

— Он умрет у меня последним, — нагло заявил он.

Голос у нее охрип. Она прикоснулась щекой к его голове и скользнула на спину. И он был свиреп и нежен, и она любила его пальцы, зажигающие огненные цветы в ее теле. Ее руки охватили его спину, и от прикосновения к бархату кожи все чувства точно сошли с ума.

А потом он сказал своим чистым голосом:

— Давай поспим.

Но они не спали. Он долго молчал, и ей почему-то показалось, что глаза его полны слез. Она не посмела приподняться и проверить. А когда он заговорил, рыданий в голосе не было, наоборот, был в нем какой-то задор игрока.

— Представляешь, ты могла бы сейчас лежать со слесарем, а Мирьям смотрела бы на кровь.

— Ты не кровь, ты Рафаэль.

— Мирьям тебя переиграла. У нее всегда будет стол с едой. А с тобой-то что будет, когда овдовеешь?

— Ты не умрешь.

— Рафаэль смерти не боится.

Страх открывал свое лицо по каплям.

Его партнер предложил снять лавку побольше, в центре, на базаре, где торговали тканями. Рафаэль промолчал. Подумал в душе: зачем? Ведь не доживет до того дня, когда новая лавка начнет приносить доход. Эзре, у которого дела в аптеке процветали, очень хотелось прокатиться в Египет. Но Рафаэль на уговоры приятеля не поддался. Что будет, если кровь встанет преградой между ним и сфинксами или же им и танцовщицами живота? Приятели говорили о том, что следующим летом стоит снять летние домики на берегу Тигра, а он спрашивал себя, доживет ли до этих времен. Встречая хорошеньких девчушек лет десяти, думал, что пока они созреют, черви успеют уже расправиться с его плотью. Со все возрастающим гневом он спрашивал себя, придется ли ему вдыхать запахи будущей весны, отведать первых абрикосов, которые принесут им в праздник Шавуот. Сапожник, пошивший ему новые ботинки, с гордостью заявил, что он их проносит много лет. Рафаэль, проходя по мосту, кинул их вместе с белой коробкой в струящуюся реку. Да и нарядные его костюмы Виктория пустит по реке, как принято у женщин, горько скорбящих по своим мужьям. И уже он глядел на жизнь глазами туриста, путешествующего по стране красивой, но чужой. Заявления Виктории о том, как она его любит, резали ему ухо. Она продолжит есть, и спать, и плакать, и смеяться, а может, и ляжет в постель с новым мужем, когда память о нем напрочь сотрется. Бедра и груди Виктории перестали разжигать в нем бурную страсть. Занятия любовью истощали его силы и порою его возмущали. В глазах его уже стояло видение: он исчез с этого горизонта, а следом за ним придут другие. Он всегда был не прочь пригубить рюмочку с приятелями, но сейчас опустошал за вечер полбутылки, пока в глазах не мутилось.

И еще одна страсть им овладела. Его знание арабского, который он изучил самоучкой, все улучшалось. С огромным увлечением он набросился на книги мировой литературы, которые в то время переводились в Каире. Из всех соперниц стена печатных текстов стала для Виктории соперницей самой упорной и неприступной. Как только книга закрывала его лицо, Виктория для него переставала существовать. Он ее не слышал и не видел. Иногда пересказывал ей какой-то кусок, который особенно его взволновал, но продолжал пребывать за этой стеной. Рафаэль с изумлением открыл для себя, что мыслители всех поколений подобны ему самому: их существом полностью владеет мысль о смерти и о том, что происходит между Ним и Ею. Пуританский перевод, сделанный в мусульманском Каире, называл это любовью, но он-то был уверен, что в оригинале писатели говорят о полыни и меде, которые он познал в близости с певицей из Дамаска, в будоражащем смехе Рахамы Афцы, пленявшем его сердце, в жарком сладострастии жены его брата, в бурном вихре и голубином ворковании Виктории и в его меланхолическом томлении по Мирьям.

Что касается смерти, то даже после лицемерно отфильтрованного свободного перевода это явление представало для него во всем своем величии. Писатели умеют так писать о смерти, будто сами ее пережили. В любом случае они умеют мастерски передать мысли и ощущения человека перед ее приходом. И он понял, что ни один из них не верил в то, что за этим мрачным порогом есть что-то еще.

И еще одну вещь внесли писатели в его жизнь. Всегда он считал себя смелым и умным, лучшим плодом, возникшим во Дворе за два последних поколения. Ему казалось, что он знает все и способен на все. Но вот явились гиганты духа и преподали ему должный урок смирения. Мир великой глубины, творческой фантазии и мудрости предстал перед ним, и он стоял, потрясенный и испуганный, как житель равнины, глазам которого впервые открылось великолепие гор. Его бесило, что эта смиренная мудрость пришла к нему лишь тогда, когда он сам уже почти на смертном одре. Ведь так приятно и удобно с нею жить, хотя она и не в состоянии подготовить человека к смерти.

Виктория не скрывала от него слез. Сначала ее слезы были ему приятны. Потом эти рыдания стали нарушать его покой, особенно когда он лежал ночами без сна, вперив глаза в потолок, и его кидало от ярости к ужасу. Он подозревал, что она оплакивает себя саму, и в этом была своя правда: будто они с Богом ее предали. В обществе людей, в котором она росла, не было принято оказывать социальную поддержку. Жившие в достатке женщины, овдовев, превращались в жалких нищенок. Когда умирал добытчик семьи, корка хлеба становилась мечтой жизни. Дети, будущее которых казалось раньше таким надежным, вынуждены были просить подачки, чтобы как-то прокормиться. Вот и их дочки вырастут и превратятся в чужих служанок. А сама она сделается одинокой, обозленной и всеми отвергнутой. Женщины будут прятать от ее глаз свое благополучие. Повернутся к ней спиной, захлопнут перед ней двери домов, страшась ее сглаза. А Мирьям, которая сегодня так ей завидует, станет ли и она ее бояться, когда Рафаэль умрет? И Флора — как будет к ней относиться? Конечно же не со слезами из-за потери любовника. И ей придется вернуться в дом отца, к своей матери, и это с двумя крошками на руках. И конечно же эта самая мамочка заставит ее поплатиться за каждую ее улыбку, которая родилась от ненавистного Рафаэля. И Виктория будет есть ее хлеб из милости и молчать.

Он зажег седьмую ханукальную свечу и после этого повязал шею нарядным шерстяным шарфом, набросил на себя тяжелое пальто и кокетливо надел набекрень вельветовую шляпу.

— Сто лет не ходил в театро.

Она в тот день приготовила его любимую салону, намылась в окутанной паром лохани, попрыскала волшебными духами за ушами и в прорезь между грудями.

— Даже в доме жуткая холодина. Ты же знаешь, тебе нельзя простужаться.

— Я сейчас читаю историю, которая происходит в Германии. У молодой богатой девушки обнаруживают эту болезнь. Знаешь, куда посылают ее преданные родители? В горы, вершины которых увенчаны снегом.

— Если немцы психи, это не значит, что ты обязан выходить ночью на мороз. На улице все лужи, наверно, подернулись льдом.

— Заграничные врачи как раз рекомендуют бывать на свежем воздухе. На улице много кислорода. А это именно то, чего не хватает людям в моем состоянии.

Кислород. Она скривила лицо. Уж точно выловил это странное слово из своих книжек. Звучит и пахнет отвратительно.

— А в театро посетителям подают этот самый кислород прямо на подносах…. — И тут же спохватилась, что ляпнула что-то несуразное. От замешательства почувствовала, что запах пота сильнее аромата духов. — Давай шагай в свое театро, попроси там голых певиц, чтобы подали тебе самую огромную тарелищу кислорода, черт тебя побери!

Он кинул беглый взгляд на кроватки двух спящих дочек и вышел во тьму холодного двора. Откашливание прозвучало звонко, как в светлые юношеские годы. В этом дворе, как и в предыдущем, с наступлением сумерек двери сразу запирались на засов изнутри.

— Смотри, чтобы мне не пришлось стучаться, пока мертвые проснутся.

Она стояла перед зеркалом шкафа и стирала с губ помаду.

— Да иди уже. Когда это тебе приходилось дважды стучаться в дверь?

Она прислушалась. Ей не хотелось, проводив его вниз, тотчас захлопнуть за ним дверь. Пусть чуть-чуть спустится, а потом уж она пойдет следом за ним. Сейчас она считала себя уродкой, и лицо, конечно, покажется ему еще отвратительней, если лампа в ее руке осветит снизу ее осунувшиеся черты. Скрежета засова она не услышала. Во дворе застучали молотки. Она без всякой лампы скатилась вниз. Мчалась, перепрыгивая через ступеньки. Молотки эти стучали у него внутри. Просунув голову ему под мышку, она его выпрямила. Даже при том, что легкие разлетались в клочки, он все старался не запачкать свое дорогое пальто. Собрал кровь платком, и рука уже держала другой, чистый платок.

— Обопрись на меня, — проворковала она.

— Сил нету. Я не могу подняться по лестнице — от разговора пошла кровь.

— Я отнесу тебя на спине. А ты не разговаривай.

Одной рукой придерживая его на спине, а другой упираясь в стену, она приказывала мышцам ног покорить бесконечные тринадцать ступенек. Рафаэль бился в кашле у нее на спине и изо всех оставшихся сил старался не запачкать ее косы. Она уложила его на кровать, помчалась согреть стакан молока и, пока оно грелось, вернулась к нему и обтерла его лицо. Кашель прошел, и лицо горело. Он заметил, что нижняя губа у нее серая, а на верхней губе еще видны следы помады, которую она не успела стереть. Он попытался улыбнуться и произнести что-нибудь ласковое, но в его положении слова будто не имели веса. Комната наполнилась запахом подгоревшего молока и керосина от погасшего фитиля. Когда он выпил молоко, ему страстно захотелось, чтобы она и сама разделась перед тем, как разденет его и поможет надеть пижаму, но он промолчал, потому что и это тоже показалось ему идиотством — в его-то положении.

В моем положении. Какой отвратительный и горький вкус у этих слов! Среди проглоченных им книг были и такие, в которых изображались наглецы, умирая, проклинавшие всех подряд. Бранят и поливают все, что для человека свято. Ему так хотелось в этот момент выругаться. Откуда им, писакам, знать, что вопит умирающий в час своей гибели, перед тем как отдаст Богу душу? А может, они списывают это друг с друга, а самый первый все выудил из собственных фантазий? Интересно, изобразил бы писатель его этаким воякой-хулителем? А в общем-то какое ему до этого дело, если он умирает?

— О чем ты задумался, Рафаэль?

Мелодия ее голоса вывела его из себя.

— Я не стану подыхать как пес!

— Ты мне дороже глаза. Важнее собственной души.

— Нашептывания Джамилы кровь не остановили. Один врач велит есть жирную пищу, а другой рекомендует полный покой, и все эти их лекарства помогают, как молитвы Джури Читиата. Что-то в воздухе города меня душит. Хозяин лавки, там, с левой стороны… Две недели назад выглядел прекрасно. Смеялся и говорил, что мы с ним еще похороним здоровых торговцев. Умер, приказал долго жить, скончался, ушел из жизни, похоронен и исчез. Жена его ходит в синем платье, сыновья отращивают бороды.

Она потянула к себе его ладонь и ее поцеловала.

— Не мучайся, душа моя.

— Не мучайся! — рассердился он. — Я один, Виктория, один против…

По спине пробежала дрожь. Тело стало свинцовым. Рафаэль боится. Рафаэль, который сумел перехитрить воюющие армии, который пересекал границы и вернулся живым, который не боится ни тьмы, ни бесов, ни убийц!

— Твои слезы меня раздражают.

— Я больше не буду плакать! — горько рыдала она. — Иногда, когда я вешаю на крыше белье, я разговариваю с Богом. С того дня, как я себя помню, у меня не было дней счастливее тех, что подарил мне ты, Рафаэль. Из-за тебя мне хочется взлететь и целовать белые облака, я думаю, что, может, это полы Божьего плаща. Он был так добр ко мне, что вернул тебя мне. Как же мне не плакать!

— Я еще не умер.

Глаза ее затуманились.

— Ты будешь жить. Ни Бог и ни черт мне этого не сделают.

— А мое ухо улавливает то, что врачи вслух не говорят. Я понимаю, что они и сами не верят в то, что я протяну больше нескольких месяцев.

— Пошли их к дьяволу, этих самых врачей!

— А с другой стороны, я знаю, что не всякий, кто болеет чахоткой, подыхает.

— И таким будешь ты. Ты выздоровеешь. Вот пройдет эта проклятая зима, и сам увидишь, как почувствуешь себя в Песах.

— Не здесь.

— Тогда где?

— В Ливане. Там знаменитые врачи построили больницу, где творят чудеса. Как в Германии. Там больницы стоят в горах.

— Тогда ты поедешь в Ливан. Почему ты смеешься?

— Это только для принцев и бешеных богачей.

— Ты хорошо зарабатывал, и мы копили. Ну, так не купим дом в Батавине, чтобы весь был наш. Не будем задирать нос. У меня особых претензий нет. Выброси эту проклятую болезнь в Ливане, возвращайся здоровым, и мы снова насобираем денег. Пусть тебя там лечат, а твой компаньон будет переводить нам твою часть доходов.

— Я уже посидел и все прикинул.

Несмотря на свою наивность, она вдруг заподозрила, что некая тайная рука обманом ведет ее в какую-то неведомую сторону, но промолчала.

— Мне не хотелось тебя огорчать. Наши сбережения — это капля в море. И моей части в этом бизнесе хватит едва на несколько месяцев.

— А что потом? — В душе она спросила: «Как же мы-то прокормимся, мы с девочками?..»

— Драгоценности и мебель. Все вместе, Виктория. А потом я не побоюсь попросить о милости. Во всем мире есть евреи. Меня из больницы не выкинут. Ну, что ты молчишь? Сказала ведь, что я тебе дороже глаза. А теперь представь, что вместо этого самого глаза у тебя — труп. Чего ни сделаешь, чтоб от него избавиться…

— Ты не труп.

— Конечно, ты бы предпочла похоронить меня завтра. Есть вдовы, у которых наследство и поменьше. Но произнести это вслух ты боишься. Каков подлец — собрался сперва тебя разорить, а уж потом сделать вдовой. Был Рафаэль подлецом при жизни и в смерти остался подлецом. И уж что тебе скажет твоя мать, когда вернешься к ней с двумя девчонками и без гроша за душой! Вот о чем ты сейчас думаешь. А не о Рафаэле, ради которого хотела подняться к Богу. Дважды подумаешь перед тем, как попросить у нее тарелку риса. А про новое платье и вовсе не вспомнишь, ведь она сама ходит в обносках. И потому пусть уж лучше Бог смилуется и заберет Рафаэля перед тем, как ты попадешь в мстительные руки своей мамаши.

И его предсказание сбылось, да еще с таким чудовищным размахом, какого он и вообразить не мог. Наджия схватила сковороду и, дубася по ее закопченному дну, стала петь, как поют устроительницы свадеб в честь появления невесты. Было жутко видеть, как уродливо пародирует она знакомый танец. От битья по сковороде рука делалась все черней, и костлявый зад прыгал, пока она подскакивала и выпрямлялась. Таково было возвращение Виктории с двумя насмерть перепуганными дочками во Двор. Наджия, приплясывая с подскоками вперед-назад, созывала всех обитателей Двора. В тот час там не было ни единого уважаемого человека, который бы приказал матери прекратить свои издевательства. Мирьям ушла кого-то проведать, Тойя сбежала в свою комнатушку, а почти оглохшая Азиза была вдовой, жившей на подачки Азури, и с невесткой старалась не ссориться.

— Что ты глаза-то опускаешь? Все равно ни крупицы золота на полу не сыщешь! — пела мать. — Подними голову. Чего нос не задираешь? Всегда приходила к нам, как жена султана, подарки несчастненьким раздавала. Что, бросил тебя бродяга-бедуин, укатил себе в дальние бордели? Сядь, доченька, сядь. Небось ведь устала. Сядь там вон, на стул и пофорси перед нами браслетами да кольцами, которые он тебе надарил!

Несмотря на зиму, лицо ее блестело от пота, и этой своей черной от копоти рукой она его обмахивала. Клемантина с Сюзанной, увидев вымазанную сажей бабушку, зашлись криком. Наджия захлебнулась словами и теперь только пела и стонала:

— Ах ты, ах, как отец-то твой обрадуется, когда увидит тебя у своей постели! Для него время, когда ты жила у бедуина, было временем траура и страданий. Ведь всегда тебя к нему ревновал. Ах, а-ах, аха-ха!

Девочки вцепились в подол Виктории и кричали, уставившись в закопченное бабушкино лицо. Виктория встала на колени и подняла их на руки. Жалкий пакет с одеждой стоял у ее ног. В душе она только и думала, когда же вернется Мирьям.

— А-а! — ликовало покрытое сажей лицо. — Ты конечно же ищешь место, куда тебе приткнуться. Ведь не захочешь же залезть в кроватку между папой и мамой. Нет, ты поумнее Нуны Нуну. Туда иди! — И она указала рукой на пустующий подвал, превращенный в дровяной склад, прибежище крыс и змей.

Два месяца батрачила она служанкой в доме отца. В мастерской дела шли плохо, и все, кроме Мирьям с ее слесарем, жили очень скудно. Азури, зная, что жена измывается над Викторией, иногда совал ей тайком немножко денег, но теплый взгляд подарить боялся. Конечно, он мог как следует вздуть жену, к чему и призывали его тайком Мирьям с Азизой, но он знал, что в его отсутствие мать дочери отомстит и будет еще хлеще есть ее поедом. Наоборот, он почти перестал лупить жену и воздерживался от яростных криков, чтобы не давать ей повода отыгрываться на Виктории. Все напрасно.

Один раз Наджия страшно рассвирепела:

— Посмотри, я все еще дрожу. Мне приснилось, что твой отец, будь он проклят, перемолол мне все кости. Этот преступник меня во сне убивает, потому что жаждет спать с тобой.

— Я что, виновата в твоих снах?

— Я больше не заснула. У меня вон сердце до сих пор стучит.

— Я пойду прислуживать в чужих домах, — пригрозила Виктория. — Найду какую-нибудь хибарку для жилья.

— Выбрось это из головы! Хочешь, чтобы он к тебе бегал потихоньку от меня? Никуда ты отсюда не денешься. Решила, понимаешь ли, выскочить за подыхающего мужика. И почему не приносят известие о его смерти? Подыскали бы тебе какого-нибудь старика, чтобы сжалился над тобой.

В другой раз схватила ее в углу на крыше, возле волнистой железной перегородки.

— А, блюешь! И кто же тебя обрюхатил, отец или бедуин? На твоего муженька это похоже — всадить в тебя очередного гаденыша и смыться на край света, душу там отдавать. И уж точно очередная девчонка. Трахает-трахает, а ни одного мальчишки из члена не выйдет! Славного муженька ты себе подыскала!

Виктория постучалась в двери Джамилы. Плакальщица, сваха и гадалка изготовила ей порошок и велела глотать понемножку три раза в день. «Хорошо бы, — сказала она, — посидеть в лохани с очень горячей водой. И стоит попрыгать через веревочку, пока не обессилеть, как девчонки делают». Но зародыш остался равнодушен ко всем рекомендованным пыткам. Роковыми узами к ней привязался. От великого отчаяния она иногда молотила себя кулаками в живот. Напрасно. Тошнота все усиливалась, и по ночам она выскакивала из подвала и блевала прямо в выгребную яму посреди Двора.

За несколько недель до Песаха в город пришел ужасный холод. Виктория в темноте вымыла лицо ледяной водой из-под крана, и ее охватила дрожь. Пальцы посинели, уши заиндевели. И малышки-девочки тоже кашляют. Девочки — это проклятие. Она сама — прекрасный тому пример. Здоровая, и голова на плечах, а возможности выйти из дому, как мужчина заработать на хлеб — нет. Кормится из милости и терпит бесконечные оскорбления. Вон Рафаэль. Даже когда смерть уже свила в нем гнездо, все-таки сумел женить младшего брата и пристойно устроить жизнь своей матери. И умирая, продолжал досыта кормить жену и детей. Правы матери, которые ночью выставляют только что народившихся дочек за дверь, на лютый холод. И себя и их спасают от тяжких страданий.

— Это кошка? — спросил испуганный голос Мирьям, которая вышла на среднюю крышу из застекленной комнаты. В холодные ночи она ленилась спускаться в уборную и мочилась прямо на пол крыши. — Господи, как ты меня напугала! Это ты.

— Да, — ответила Виктория сдавленным голосом.

— Ты беременная, и я не хотела тебя пугать.

К Мирьям, конечно, никаких претензий, но с момента появления Виктории во Дворе двоюродная сестра ее избегала, так, будто у нее была заразная болезнь. Спешила унести кастрюли в свою застекленную комнату, чтобы запах еды не донесся до ноздрей Виктории и ее дочек. Виктория с болью вспоминала голодные времена, свалившиеся на семью Рафаэля, когда он в первый раз их оставил. Не от злобы душевной отвернулись от них обитатели Двора, а от страха перед сглазом голодных. На самом деле Виктория не сильно голодала, они с девочками питались остатками продуктов, которые она запасла.

— Извини, пожалуйста, — побежала Мирьям писать. Ей всегда было трудно удержаться. Вернулась, и голова ее снова нарисовалась на фоне звездного неба. — Виктория, поклянись, что если тебе что понадобится…

Ноги Виктории вмерзли в темноту Двора.

— У меня все есть.

Мирьям с силой обняла ее за плечи.

— Черт, какая холодрыга! — сказала она и убежала в свою комнату.

В ту ночь она оставила дверь в подвал открытой. Из-за холода спящие девчушки свернулись под одеялами калачиками, но сердце не позволило ей сдернуть с них одеяла. Сама же она лежала голышом, вдыхала холодный воздух и ждала, когда придет смертельный кашель. Воздух свободно вторгся в ее легкие, и от его холода ей, как ни странно, полегчало. «К черту», — проворчала она. Даже дыхание Рафаэля не смогло ее заразить. Крепкая она, как мать, как отец, как бабушка Михаль. Осуждена на долгую жизнь. Не то что малышка Сюзанна, та кашляет все сильней. Просыпается и снова засыпает. Чертов зародыш, похоже и он крепкой породы!

Наутро отец положил ей в руку денежку и быстрым шагом двинулся в свою мастерскую, а Мурад с Нисаном — за ним вслед. В аксадре сидела Клариса, молодая жена Мурада, и со сварливым упорством совала бутылку с молоком в отворачивающийся ротик младенца. Была она женщиной очень светлой, с лицом невыразительным, как у рыбы. Из подвала несся кашель Сюзанны. «А что, если я попрошу у нее немножко молока, — подумала Виктория. — Ведь все равно ее ребенок съест только четверть того молока, что Клариса ему вскипятила».

— Верни мне мзду за твои проституточьи услуги, которую отец тебе сунул! — потребовала Наджия.

Глаза Виктории были устремлены на аксадру.

— Да оставь ты меня в покое! — ответила она.

— Верни!

Ротик младенца отвернулся. Клариса надавила ему на щечку, заставляя разжать челюсти. Но опытный младенец стал орать с закрытым ртом.

— Думаешь, я идиотка? Знаю, зачем ты оставила на ночь дверь подвала открытой.

Виктория не поверила своим глазам: Клариса поставила бутылку, взяла ручную клизму и вытянула из нее белую трубочку.

— Ты его манишь пробираться к тебе в темноте.

Клариса помешала молоко в стоящей рядом кастрюльке.

— Клянусь на Торе, ты права. Он умирает на тебя запрыгнуть.

Младенец был дорог сердцу Кларисы. Он был единственным существом, способным зажечь искорку жизни на этом неподвижном, как маска, лице. Шестьдесят лет спустя Виктория сидела в полумраке хорошо натопленной комнаты в Рамат-Гане, ела галилейское яблоко и смотрела сцену из японской пьесы. На экране мелькнуло выкрашенное белой краской лицо актрисы.

— Смотри, вылитая Клариса! — воскликнула она. Но Рафаэль не прореагировал, потому что не помнил жены Мурада. А в то далекое утро Клариса смотрела на своего сыночка пристальным взглядом, но лицо ее не выражало ничего. Продуманными движениями она вставила белую трубочку обратно в клизму.

— Заруби себе на носу. Я по ночам не сплю и слышу даже его сны. Если сойдет с кровати, я поползу за ним.

Клариса сняла одеяльце, распутала пеленку, вставила трубочку в стоящую рядом кастрюлю, всосала в клизму молоко и ввела трубочку в попку младенца.

— Какой же порошок дала тебе Джамила? Вы с твоим папочкой не смогли меня усыпить, чтобы ему прискакать к тебе со спущенными трусами. Я с отдельной тарелки не ем. А накладываю ему двойную порцию, а потом доедаю объедки. Пойми ты, я из ночи в ночь спать не буду! — с силой убеждала ее изможденная мать.

Когда теплая жидкость растеклась по кишочкам младенца, по его лицу разлилось мечтательное выражение. «Она сумасшедшая!» — подумала Виктория. Клариса была самой непокорной женщиной переулка. По ночам, стоило Мураду к ней приблизиться, она начинала вопить, орать и царапаться. При свете дня она устраивала ему скандалы, а он только вздымал руки, как солдат, сдающийся врагу. В мире, где правят мужчины, Мурад казался каким-то странным столбом на дороге.

— Верни деньги, которые он тебе дал!

— Девочкам нужна хоть капля молока, и мне не на что купить им одежду.

— Тогда вон отсюда! Я выброшу из дома твои тряпки вместе с твоими гаденышами. С тех пор как ты вернулась, твой отец на меня даже не смотрит, будто я его мамашу убила. Сколько можно из-за тебя страдать, сколько?

В этот-то день и созрело у Виктории решение покончить с собой, кинувшись с моста в бушующую реку. И она, закутавшись в абайю и скрыв лицо за двумя чадрами, бросила своих девочек. К этому времени в душе у нее собралось немало обид и против Рафаэля. Ведь должен был знать, что носит в груди смерть. Зачем же было на ней жениться и производить на свет этих двух бедняжек и зачем снова ее обрюхатил перед тем, как все унес в свою далекую могилу!

Вечером, разбитая и голодная, возвращалась она с моста, перекинутого через бушующую реку, с темных базаров и переулков. Навстречу по переулку шел Маатук Нуну, который несколько часов назад попал в переплет, застрял между мчащимися по мосту телегами. Одежда на нем была уже прибрана, плечи окутаны плащом, как положено, и никаких следов перенесенного унижения. Она замедлила шаг, чтобы он ее опередил, раньше нее подошел к своему входу. Маатук Нуну преуспел. Он создал компанию по экспорту рыбы из Тигра и Евфрата в Израиль. Продал рабочую скотину отца и купил грузовики для перевозки зерна, расширился на юг города, купил там земли и далеко за пределами еврейского квартала построил жилые дома. Виктория слышала, что он предложил Нуне перебраться с сыновьями в Израиль и там восстановить свою жизнь. В присутствии свидетелей обязался обеспечить ее так, чтобы ни в чем не нуждалась до самого дня ее смерти, даже и когда снова выйдет замуж. Нуна откликнулась на это предложение и теперь ждала только, когда закончится сезон пыльных бурь, чтобы выехать в праздник Шавуот.

А вот если бы она, Виктория, прыгнула в реку, то к празднику Шавуот от нее бы и следа не осталось. «Интересно, как выглядит могила Рафаэля», — подумала она без слез и без особого волнения. На такое дно свалилась, что уже не было сожаления об ушедшей любви.

Маатук Нуну и правда раньше нее подошел к порогу своего дома, но по его позе она поняла, что он наблюдает за ней и ее поджидает. Неприятный жар охватил ее лицо. Неужели заметил, что она видела его позор на мосту? Или догадался о ее намерении покончить с собой и за ней следил? Но отступать было поздно: сложенная шелковая абайя была уже перекинута через руку и чадры сжаты в кулаке. Ей оставалось лишь ускорить шаг — дать ему понять, что она спешит в дом отца.

— Только на одно слово.

Она остановилась. Из-за горба ему пришлось скривить шею и взглянуть на нее снизу и сбоку. Трудно было поставить свое лицо вровень с ее лицом, и потому ее голова так заметно над ним возвышалась. Его руки выпростались из плаща и задвигались по шерстяной поверхности, как чесальные аппараты с шестью зубцами. На мгновение взгляды их встретились, и она вдруг заметила, что у него потрясающей красоты глаза, карие, большие, лучезарно сияющие улыбкой. И она застеснялась того, что это заметила, будто это ее к чему-то обязывало или располагало. На минуту представила себе королевский облик Рафаэля, его рослую и гибкую фигуру, его энергию, от которой даже воздух вокруг него начинал вибрировать. Но воспоминание походило на саван покойника.

— Я все знаю, все слышу…

Оказывается, у него и голос приятный, у этого урода, и это тоже нелепо из-за того чувства безопасности, которое он в нее вселил. В оглушительном грохоте ее рушащегося мира голос Маатука прозвучал нежно, как колыбельная песня:

— Моя матушка просто обезумела, когда отец выгнал ее из дома. Иногда она бродила голышом, а то грызла зубами дерево лежанки, как дикий пес. Я плакал от стыда. Никто не понимал, почему я в летнюю духоту отказываюсь спать на крыше. Ты знаешь, что голодать зимой тяжелее, чем голодать летом? Я бы мог пойти к отцу, упасть перед ним на колени, закричать, что готов выносить ночные горшки в его доме, готов стоять за дверью Нуниной комнаты и петь им песни.

— Я знаю, — сочувственно сказала отчаявшаяся нищенка разбогатевшему уроду.

— Это плохо, что ты продолжаешь жить у матери.

— Мне некуда идти. Где мне взять хлеба для девочек?

— Ты уже давно ушла из дому. Я когда шел в синагогу, видел твою сестру Назиму, она бежала к мудрому Джури Читиату.

— Что-то с Сюзанной?

— Может, для нее так лучше.

Она смотрела на него во все глаза: неужели он не понимает, что, скорее всего, это она повинна в смерти дочки?

— Послушай. Я построил большую папиросную фабрику. У меня работают десятки женщин. Они скручивают папиросную бумагу, склеивают ее и кладут в формы, а рабочие-специалисты набивают эти бумажные гильзы табаком. Все это делается на дому, в свободное время. Каждый четверг эти формы будут подсчитаны и счетовод выдаст тебе жалованье. От этого не разбогатеешь, но на комнату в скромном доме и на тарелку риса хватит. Беги к бедной девочке. И пусть Господь даст тебе силы.

Наутро девочку похоронили. Бугорок над ее могилкой был такой крошечный…

 

Глава 16

Более шестидесяти лет спустя три их сына, развалясь в креслах после обильного пасхального ужина, закурили сигареты. Их сестры и два других брата запротестовали — зачем отравляют воздух! Волосы у сыновей были седые, шеи у дочек — как ореховая скорлупа. Эта не вчера купленная квартира в Рамат-Гане с тремя спальнями и примыкающими к ним туалетами была слишком большой для пожилой пары. Но в тот вечер здесь стояло жужжание от голосов невесток, зятьев, внуков и правнуков. Да вдобавок весенний ветер доносил с улицы рыки зверей из соседнего сафари и пение слишком усердных празднующих, которые еще не закончили читать Пасхальную Агаду. Рафаэль даже в старости не очень напирал на букву Закона и, видя усталость правнуков, согласился не дочитывать текст после ужина. Во всех уголках квартиры горел ослепительный свет, каждая лампочка сверкала, по яркости превосходя все керосиновые лампы, зажженные в доме отца Виктории. И окна были нараспашку, и жалюзи раздвинуты, и беседа лилась радушная, как это бывает среди хорошо и вкусно поевших людей. У Виктории поднялось давление, рука ныла от ревматизма, ломило спину. Но, несмотря на это, она быстро встала и поставила на стол вазу с яблоками и грушами. Глаза все еще были блестящие, и очками она не пользовалась. Один из внуков пристроился на подлокотнике кресла, в котором сидел его отец, и описывал космическую ракету с телескопом, созданным для поиска сверхновых звезд и черных дыр во Вселенной — понятия, превосходящие человеческое воображение. О далеких галактиках он толковал с таким знанием дела, будто они существовали где-то рядом, в том конце их квартала. Виктория не слушала его; не замечала она и обилия оставшейся после ужина еды, которую невестки безжалостно отправляли в мусорный контейнер. Глаза ее обводили снующих по квартире правнуков, эту потрясающую мешанину из иракских, египетских, польских, сирийских, голландских и болгарских генов. Зеленые глаза на смуглых лицах, золотистые кудряшки над бархатными карими глазами, североатлантическая крепость в сочетании с утонченностью нильской долины.

На ее распухшие колени взобрались зеленые глазки, и льняные косички, и платьице, открывающее ляжечки слоновой кости. Крошечный ротик прикоснулся к чуть дрожащей кисти ее руки.

— Такая мягкая и приятная, — прощебетал язычок той, что сидела у нее на коленях, и правнучка прижалась своим душистым личиком к ее увядшим рукам. Мечтательно коснулась тонким пальчиком морщин, изрезавших лицо Виктории, и добавила, будто подытоживая ее прожитую бурную жизнь: — Я тебя люблю.

И чтобы еще больше это подчеркнуть, прижалась к ее старой груди, рассыпав золотистые кудряшки. Глаза Виктории наполнились слезами. Она-то была уже старше Михали, когда та умерла. Наклонившись, она благодарно поцеловала маленькую головку правнучки.

— Мама, с тобой говорят.

Она оглянулась. Улыбки и благодушие куда-то испарились. Слова в просторной гостиной громыхали, как приступы кашля. Сверкающий свет вдруг стал резать глаза. Долгая минута прошла, пока она наконец сообразила, что ее дети, углубившиеся в дебри самоанализа, трезвого и горького, требуют от нее отчета.

— Я вас не расслышала, — просто сказала она.

— Мы говорили про лагерь для переселенцев, — проворчал самый младший сын, который лицом больше всех походил на отца. — Тогда все прошли через эту мясорубку. И вышли из нее хирургами, профессорами, есть генералы, которые там выросли. Почему же так случилось, что никто из нас не кончил университета?

По правде говоря, все они теперь купаются в достатке и благоденствии. Взять хотя бы их квартиры! Год за годом она видит перед собой их крепких детей, многие из которых прекрасно успевают в учебе. Она молча взглянула на неразговорчивого Альбера, прижавшегося щекой к головке внука, и стала ждать, что он толково, как всегда, объяснит братьям, в каком водовороте прошла ее жизнь. Но он промолчал.

— Значит, вам кажется, что вы остались позади всех? — поразившись, спросила она.

— Безусловно! — бросил второй сын и гневно выпустил изо рта дым.

Четыре дня она трудилась с рассвета до позднего вечера, готовила им угощения. Рафаэлю же она две недели не давала покоя перед предстоящим слетом семьи, такой дорогой ее сердцу. И что же, гасить сейчас эту радость рассказами о потопах зимой и пожарах летом, какие случались в их брезентовых палатках сорок лет назад? Профессоров она не встречала и с генералами не знакома, но в палатках лагеря выросло также и поколение, заселяющее сегодня трущобы на окраинах городов. Наркодельцы, проститутки, воры, убийцы, завсегдатаи тюрем — они и их отцы взяли свои первые уроки в лагерях для переселенцев. Все эти годы она гордилась тем, что ее детей эти язвы миновали.

— Выходит, я виновата?

— Разумеется! — ответил сын, занимающийся импортом рыб для аквариумов из Юго-Восточной Азии.

— Сколько нам лет-то было? — поинтересовался сын, известный дизайнер люстр для модных салонов. — Детишки. А ты толкала нас искать работу, стоять на заплеванном «рынке труда» между Тель-Авивом и Яффо, в ожидании какой-нибудь халтурки. К вечеру мы до того уставали, что и не замечали, как утекает наша юность. Вместо того чтобы дать нам выйти в мир, вдохнуть свободы, ты заставляла нас разводить кур и выращивать бобы вокруг палатки.

— Но ведь мы должны были как-то выжить, не умереть с голоду, — оправдывалась она. — У меня не было выбора.

— А жалкие гроши, которые мы приносили, это выбор?

— Самый роскошный ковер начинают ткать именно так. Нитку за ниткой, — сказала она и, поцеловав в лобик заснувшую у нее на плече малышку, унесла ее — при этом не попросила, чтобы ей открыли дверь гостиной, а справилась сама, отодвинув эту дверь локтем и коленом с упорством человека, прожившего свои восемьдесят пять лет. Она положила девочку на кровать, накрыла ее одеялом, рухнула рядом с ней и с трудом сдержала слезы. Полынная горечь, скопившаяся за шестьдесят лет, наполнила рот.

Нитку за ниткой.

Она жила одна с Клемантиной в чужом дворе, с сознанием, что виновата в смерти Сюзанны и в том, что хотела убить плод в своем чреве, жила в муках голода и с тоской по мужу, который ее предал, жила в эпидемию тифа и под страшным прицелом мирового экономического кризиса, грозящего пересушить родник людской щедрости.

Нитку за ниткой.

Бумажка для папирос и еще бумажка. Она накручивала на круглую деревянную палочку папиросную бумагу, смазывала клеем ее края, всовывала в нее с одной стороны картонную вороночку и аккуратно укладывала в узкие формы. Форма и еще форма. Башни из форм. С той минуты, когда на рассвете уже можно без керосиновой лампы разглядеть папиросную бумагу и клей, и до темноты. Иногда выскакивала во двор, «украсть» несколько лучиков света, просочившихся от керосиновых ламп соседей. Не позволяла себе зажечь собственную лампу, потому что цена керосина была выше жалованья за склеивание этих крошечных гильз. Тело ее отощало, но живот все рос. Она экономила на себе и кормила Клемантину бедняцкой едой — кашей из финикового меда и тхины. Все по капелькам. Иногда вдруг в ноздри ударял дивный запах жареной рыбы или тушеной баранины, тогда она старалась этого не замечать, так же как отгоняла от чувственного воображения пылающий огонь, так же как не позволяла себе тосковать по теплому слову.

Порой ее навещали младшие сестры Салима и Назима и спрашивали, не нужно ли ей помочь, но она боялась, как бы мать не потребовала за это плату, да еще с процентами. В любом случае она была им благодарна за то, что они приходят по-дружески и развлекают Клемантину. Случалось, они тайком приносили ей миску риса. Отец к ней не заглядывал. В его глазах она была предательницей из-за того, что снова ушла из его дома.

Каждый день к ней приходил посыльный забирать готовые формы. По четвергам после обеда она шла в шикарную контору Маатука Нуну, расположенную в большом складе возле офисов богачей-торговцев. Сейф, счетовод, шумящий на потолке вентилятор, бизнесмены входящие и выходящие, персидские ковры, поглощающие шум шагов, огромный секретер, личный слуга с подносом, уставленным чашками чая и кофе, шуршание ассигнаций и запах табака в кальяне, и река, протекающая рядом, раболепие берущих взаймы и льстивость посредников, английский костюм в полосочку вместо плаща и кафтана… Это был другой Маатук. Чуть попрямее, горб стушевался в сумраке, что между спинкой кресла и стеной. В голосе его слышалось продуманное нетерпение человека, у которого время — деньги, который повелевает, постановляет и заключает крупные сделки. У входа на табурете сидел охранник-черкес, наводивший ужас гигантскими усами, массивным тюрбаном и кинжалом за широким кушаком. Виктория при виде его содрогалась, хотя он и был богобоязненным и скромно опускал глаза всякий раз, когда мимо проходила женщина. В этой конторе Виктория забывала про жалкие времена, проведенные Маатуком в переулке, и с робостью стояла перед его огромным секретером. От нее не ускользало его волнение, когда она перед ним появлялась. Она тихо с ним здоровалась, и он приветствовал ее заикающимся шепотом. Она всегда приходила в чадре, чтобы никто, кроме него, ее не узнал. Ради доброго имени отца она не хотела, чтобы пошли слухи, что дочь Азури стала у урода наемницей из милости.

В последний раз в конторе не было никого, кроме него и счетовода. Несмотря на черную чадру, глаза ее еще не сфокусировались после солнечного блеска на улице, и лицо Маатука казалось смазанным пятном.

— Сегодня у меня был шофер, который перевозит товары в Израиль, — сказал он. — Нуна передает всем привет.

— Большое спасибо, — сдержанно ответила она.

— Я позаботился, чтобы у всех ее сыновей было дело, приносящее доход.

Она впервые в жизни услышала, что он смеется:

— Ты не поверишь, моя сестра нашла себе жениха.

Глаза Виктории за черной чадрой округлились от изумления. Маатук не умел смеяться. Звук был пугающий.

— Можешь в такое поверить? В Израиле даже у вдов в ее возрасте есть надежда. Мой шофер его видел. Мужчина вполне устроенный, чтоб не сглазить. Они меня приглашают в гости. Может, стоит подъехать, взглянуть на эту диковинную страну. Я и тебе советую это сделать. Когда наконец-то придет известие и ты перестанешь быть соломенной вдовой, тебе стоит поскорей туда уехать. Нельзя так здесь страдать.

Он был ее благосклонным и доброжелательным ангелом, хотя и намеком не дал понять своему счетоводу, чтобы добавил хоть грош-другой к ее жалованью. Если бы не это крошечное жалованье, иногда с горечью думалось ей, может, и сбросила бы в студеную ночь одеяло с Клемантины, стала бы искать еще какого-нибудь способа избавиться от плода в чреве, просто сошла бы с ума. По вечерам в пятницу, когда зажигала кураю, благодарила Бога и его. Но сейчас лицо ее под чадрой побелело. Нет у него права так говорить про Рафаэля. С закрытыми глазами взяла эти бумажки из рук счетовода, на ватных ногах вышла за дверь, и губы ее шептали: «Будь ты проклят, горбун уродский! Как ты можешь говорить такое про человека, который борется со смертью? Что тебе Рафаэль сделал?..»

Наверное, в те самые дни и не осталось в ее сердце ни капельки прежней любви. Слишком много обид накипело на сердце. И зависти к другим женщинам, даже к Мирьям с ее слесарем, который вдруг начинал ее колошматить. Если бы Рафаэль просто умер, тихо, как все другие чахоточные их города! Но уже много месяцев прошло с тех пор, как он исчез в Сирийской пустыне, и из Ливанских гор — ни единой весточки. В душе-то она знала, что он точно умер. Но все же откуда у этого горбуна такая наглость — говорить с ней о соломенном вдовстве и о женихе?

Перед глазами стояло нечто тяжелое, гнетущее — и вдруг одним махом, как удар молотка, на нее обрушилась тоска по Сюзанне. У малышки за правым ушком была маленькая родинка, похожая на крошечную звездочку. Виктория, бывало, прижмется губами к этой звездочке, и девчушка склонит к ней головку, и затрепещет от материнского дыхания, и замурлычет, как котенок… Ноги сами понесли ее по зловонным бедняцким кварталам. Миновав белые дома, она как черный призрак в чадре и абайе, шла мимо глиняных лачуг, наполненных нищетой и болезнями, шла навестить крошечный бугорок земли. Она помнила лишь примерно, в какую сторону идти. И бугорка не нашла. Может, заблудилась среди могил, а может, дождями его смыло. Были уже почти сумерки, свет уходил, оставалась лишь знойная тишина. Ни человека вокруг, ни птицы, ни клочка зелени. К мысли об одиночестве девочки, у которой даже могилка затерялась, прибавилась горечь собственного одиночества. Темнота опускалась на могилы. «Сюзанна!» — прошептали ее губы. Но тут же она испугалась протестующего молчания мертвых. И заторопилась обратно в свою комнатушку, отпустить сестер, на которых оставила Клемантину, поскорее отослать их домой.

Виктория стыдилась своей матери, питала отвращение к ее отталкивающей внешности, брезговала к ней прикасаться, но ненависти не испытывала. Как-то раз она видела, как пекарь Ицхак Алима пытается водрузить на голову своего сына поднос с лепешками. Подросток с водянистым взглядом и припухшими губами то напрягался, то съеживался под этим подносом и все не понимал, чего отец от него хочет. Оба стояли босые, по щиколотку в ледяной луже, оставшейся после лившего всю ночь дождя, и Ицхак Алима, страдая, с мукой, терпеливо упрашивал сына. Оттого что идущие мимо люди подсмеивались над его тщетными стараниями вбить ум в пустую голову, отец наконец завопил охрипшим от печного дыма голосом:

— Идиот несчастный! У тебя дед ослеп, отец старик, а мать наполовину парализована! Кто о тебе позаботится? Кто прикроет одеждой твою спину, когда нас не станет? Вон, злобные дети уже подстерегают тебя за углом. Они отдубасят тебя по башке, закидают камнями, а ты будешь смеяться, и плакать, и убегать от них, как все сумасшедшие. Дурак ты этакий, пойми ты меня, ведь ты не идиот. У тебя просто туман в голове и руки корявые. Смотри, сынок, даже и обезьян можно выучить, даже собак. И даже ты, которого Господь сотворил малость кривым, конечно же сможешь как надо поставить поднос на голову, поднять вот эту руку и потом эту руку и держать его с двух сторон. Да, солнышко, поднять голову и держать пряменько, чтобы все лепешки с подноса не посыпались. Ты ведь знаешь дом семейства Нуну и семейства Михали, и у Джури Читиата бывал много раз. Тебе нужно просто выкрикнуть: «Хлеб!» Они сами придут и возьмут. А деньги я заберу в конце недели. Ты обязан научиться, слышишь?

Мальчишка радостно улыбался осколку стекла, в который попал солнечный луч.

— Нет! Нет! — простонал Ицхак Алима, когда лужи пошли рябью и лепешки, как бледные цветы, посыпались во все стороны. Наблюдавшие за этой сценой мальчишки радостно заржали, когда Ицхак ударил своего сына и тот упал на колени и, сидя в луже, напрасно пытался выловить ускользающие солнечные лучи. Сердце Виктории сжалось, когда отец взвыл и стал пинать сына, а потом телом своим заслонил от побоев мальчишек, и снова хлестал по лицу, и тут же своей сожженной рукой пекаря стирал кровь, текущую из его носа.

Эта лужа припомнилась ей в тот день, когда она заметила свою мать, медленно идущую по двору под тенью развешанного белья. Она вдруг догадалась, что та ищет ее комнату и боится спросить. В эту секунду Виктория простила ей все. У нее сжалось горло при виде ее потерянного изможденного лица. Абайя сползла с головы и с одного плеча и держалась на втором плече. И так вот она стояла растерянно посреди двора. Был чудовищный зной, и Виктория расположилась работать в дверях своей комнаты, а внутри грела стакан молока для Клемантины.

— А, вот ты где, — хмыкнула Наджия, и выражение растерянности тотчас исчезло. Она присела на коврик Михали, который Виктория ей расстелила, и оглядела башню форм с папиросной бумагой. — Уж небось и разбогатела. Всегда была ловкачка. Маатук Нуну, уж конечно, на тебя не скупится. Приглядел тебя, еще когда была пятилетней, но ты предпочла подыхающего бедуина. Чего ты улыбаешься?

Виктория самой себе не верила, что рада ей.

— Я тебе приготовлю чаю.

— Спасибо, что вспомнила. Дорога длинная, а рот пересох, — сказала та и неприязненно сморщилась, потому что внучка внезапно к ней потянулась. Ноздри раздулись от запаха готовящегося чая. — И еще хлебца с сыром! — крикнула она Виктории, хлопочущей у керосинки.

— Хлеб у меня только черствый, вчерашний.

— Неси. Я еще не завтракала.

Виктория подала свое угощение.

— Ну и как твоя беременность?

Виктория изумилась. Снова вспомнила слезы Ицхака Алима. Даже в детстве не слышала она такого голоса, почти что нежного, от своей матери. Сердце тут же застыло от страха: наверно, несчастье с отцом. Но задавать вопросы она воздержалась — чтобы та не истолковала их превратно.

— Что слышно в доме?

— Я снова с брюхом, — ответила та с усталым безразличием. — Три-четыре месяца после тебя. Да кто там знает!

Бывало, мать расцветала от беременности, а сейчас выглядела сухой и увядшей.

— Ты болеешь?

— Только всегда усталая. И все для чего? Я думала, вот рожу ему сыновей, может, скажет за это доброе слово. А сегодня он глядит на мое брюхо, будто у меня нарыв вырос.

«Значит, у моей будущей дочки будет дядя моложе ее, — подумала Виктория. — И она вырастет бесприданницей. Любой горбун, постучавшийся в дверь, будет принят с распростертыми объятиями».

— Ну, давай, пошли! — сказала Наджия.

— Куда?

— Ты возвращаешься домой.

Викторию поразило собственное хладнокровие, когда услышала, как та говорит:

— Получили сообщение, что Рафаэль умер…

Наджия вытерла двумя пальцами нижнюю губу, показывая свое недовольство.

— Я же тебе сказала, что все время чувствую себя уставшей. Ради этого бедуина я бы сюда не поперлась. Я вся измочаленная. Эта беременность совсем меня доконала. Кто знает, что там у меня внутри. Мне трудно встать и трудно сидеть. Ты обязана вернуться. У нас все наперекосяк. Твой отец получает, может, один горячий обед в неделю.

— Мама, но ведь ты сама меня прогнала.

— Тогда разведи костер и сожги меня. Да смогла бы я тебя выгнать из дома, если б ты сама уйти не захотела? Я издалека чувствую, как от тебя воняет голодом. Посмотри на свою дочь, кожа да кости.

Виктория не сдержала своей боли:

— Вторая дочь умерла от холода.

— И скажи спасибо Господу! Девчонки в доме — одна беда. Ты посмотри на меня. Посмотри на себя. Можно подумать, что у нас с тех пор, как мы родились, каждое утро праздник. Ну, пошли уже!

— Мне нужно подумать.

— Только у богатых есть время на раздумья. Вставай же!

— И все-таки я несколько дней подумаю.

— Дай мне еще чаю.

— У меня сахар кончился.

— Пойди попроси у соседок. Слушай, когда ты родишь, тебе не нужны будут пеленки. Я тебе отложила целый ворох.

Двор, в который Виктория вернулась, ничем не напоминал Двор, из которого она ушла. Упадок начался после смерти Михали, а смерть Йегуды его ускорила. За двадцать пять лет жизни с Наджией Азури стал равнодушен к грязи и запущенности Двора. Азиза состарилась. Из комнаты ее выселили, чтобы освободить место для Виктории, но в подвал не перевели, потому что она нуждалась в присмотре. Теперь она ютилась в аксадре и жила там у всех на виду без всяких прав на частную жизнь. Хотя время было летнее и комнаты почти все время пустовали, но это переселение сломило Азизу. Ее имущество свалили в аксадру, открытую всем взглядам. Места для большой кровати там не было, и она положила свой матрац на лежанку, на которой испустил дух Йегуда. Каждую неделю Азури неуклонно давал ей часть своих доходов, но ее не интересовали ни покупки, ни готовка, и она передавала деньги Мирьям и ела с ее стола. И по мере того как она глохла, связь ее с окружающими становилась все слабей.

В Наджии что-то надломилось. Несмотря на беременность, походка и повадки выдавали в ней истрепанную жизнью старуху. Она по-прежнему совала деньги в щели стен, но тут же про них забывала. Все так же брюзжала и жаловалась на судьбу, но обитатели Двора уже жили своей жизнью, в другом мире. Время от времени Азури и сыновья ее били и осыпали проклятиями, а она в ответ плакала, отругивалась и успокаивалась, как примирившийся со своей участью инвалид. Почти все зубы у нее выпали, она перестала вредить другим и бразды управления хозяйством отдала Виктории.

Эзра, который благодаря шикарной аптеке на улице Эль-Рашид стал известной персоной в мире развлечений, приобрел себе престижное место в каждом славящемся дурной репутацией театро. И, кроме Виктории с Мирьям, был единственным, кто скорбел по отсутствующему Рафаэлю. За то короткое время, что прошло между его возвращением с учебы и болезнью Рафаэля, он пристрастился участвовать в бурных ночных похождениях Рафаэля и таким способом «укреплять в себе мужчину». Жена, ребенок и аптека — этого ему было мало. Так или иначе, но порога Двора он не переступал. Он теперь был человеком широких горизонтов, и старый дом в его глазах стал тесным, дряхлым и отсталым. Время от времени он подкидывал с кем-нибудь подарок сестре и малость деньжат для матери.

Азури сменил феску и кафтан на костюм и трость и открыл для себя прелести ночной жизни вне дома. Вернувшись из мастерской, он мылся, ел и отправлялся в клуб. Там он встречался с мужчинами среднего возраста вроде него самого, принимал участие в приятных беседах и наблюдал, как играют в шеш-беш. Вернувшись к себе на ложе, он уже не вопил «Наджия!», как кот, голодный до случки. Ее последняя беременность убила в нем остатки желания. И Азиза, которая большую часть дня валялась на своей лежанке, тоже не разжигала воображения. У Кларисы, его молодой невестки, лицо было как у шиитского муллы. Он поражался на Мурада, который терпел, что его кусают и царапают, стоит ему только сделать попытку зажечь эту особу.

У Мирьям живот надувался вместе с животами Наджии и Виктории, и в промежутках между колотушками и кастрюлями она все добавляла тучности к своим пышностям и при каждом шаге страдала одышкой. После многих месяцев побоев она научилась отвечать ударом на удар. Как все девочки, которых отец никогда пальцем не тронул, она не могла свыкнуться с судьбой избиваемой женщины. После каждой ссоры она нападала на мужа, пока тот спал, и как бы невзначай сбрасывала на него что-нибудь тяжелое. А в один прекрасный день уселась на него, придавив его голову ста пудами веса и ярости, которые за это время накопились. Чуть не придушила его своим мощным задом. Ноги его болтались в воздухе, а пальцы пытались вырвать хоть кусок из ее тела, но могучая попа не сдвинулась с его ноздрей ни на дюйм.

— Слушай, Гурджи, — сказала она, отдуваясь, как кузнечные меха, — клянусь, если ты еще хоть раз тронешь меня пальцем, тебе не дожить до старости и не стать раввином в Израиле. Сейчас-то ты сильный и вот-вот одолеешь меня, но придет день, когда ты станешь хворым и хилым. И я тебе обещаю, что тогда я не слезу с твоей физии, пока за тобой похоронщики не приедут. И что они смогут мне сделать? Ни один судья не поверит, что женщина убила мужа собственным задом. — Она чуть-чуть приподнялась, чтобы дать ему глотнуть воздуху, и тут же плюхнулась обратно и продолжала наставительным тоном:

— Ты злишься и кричишь, что я тебя обкрадываю. Женщина, берущая деньги из кошелька мужа, не воровка. Рафаэль, да вернется он в добром здравии, позволял Виктории брать из его кармана и не проверял, сколько она взяла. Так-то вот, — сказала она и принялась трясти своим толстым задом, пока не расквасила ему нос и губы. И тогда поднялась. С тех пор он больше не поднимал на нее руку, только поливал ее ядовитой скороговоркой, и речи его все больше напоминали струю из помойной ямы.

Дагур объяснил жене, что его мать совсем состарилась и уже не в состоянии присматривать за детьми. Тойя с радостью приняла к себе двух его сыновей и дочку Лейлу. Сыновья были старше Тойи, а Лейла лишь на чуток моложе, и они вчетвером стали сплоченной бандой, учиняющей всевозможные проделки в доме, где уже и смеха-то не услышишь.

Внушительный дом семейства Нуну, с тех пор как из него уехала Нуна с детьми, погрузился в атмосферу тихой заводи. Виктория с того дня, как вернулась во Двор, работу у Маатука бросила. Отец каждую неделю выдавал ей кругленькую сумму для ведения хозяйства, и этого хватало с лихвой. Ей нравилось, что она избавилась от неприятной необходимости являться в контору Маатука. Она помнила его теплый лучистый взгляд и волнение в голосе, когда он к ней обращался. И то, что он ни разу не задрал перед ней нос, несмотря на ее униженное положение. Презирала она этого энергичного и предприимчивого человека не из-за его уродства. А за то, что не сумел разжать кулак. Приди он на помощь, когда она так нуждалась, работая на него как рабыня, может, он и завоевал бы ее симпатию. Сейчас, когда они случайно сталкивались в переулке, он снова, заикаясь, бормотал приветствие, а она лишь что-то холодно бурчала в ответ.

Ровная у нее была жизнь в то время. В небе — ни одной грозовой тучи, оттого жилось спокойно. Клемантина пришла в себя, и Виктория начала копить ей на приданое, потому что когда девочка вырастет, то окажется девушкой-сироткой. Она подсчитала, и вышло, что рожать будет ближе к Рош а-Шана. Иногда, когда солнечные лучи отступали со Двора, она перед тем, как подняться спать на крышу, думала в сияющем вечернем полумраке о Рафаэле. Его будто река поглотила. Она не слышала о нем ничего с того самого дня, как он покинул город, как попрощалась с ним на пороге. Воображение ее играло, подталкивая к мысли, что вдруг он прячется где-то неподалеку, живет себе какой-то тайной жизнью, уклоняется от долга мужа и отца. Добрался ли он до тех самых больниц в Ливане? Бегая с ним по врачам, раздатчикам амулетов и всевозможным целителям, она познакомилась со многими подобными ему больными. И только за последний месяц встретила трех их жен, одетых в синие платья. Когда злость отпускала, она страстно желала прикоснуться к его могиле, прильнуть к ней, что-то ему шепнуть, рассказать, что их малышка Сюзанна с этой ее крошечной родинкой-звездочкой умерла и могила ее исчезла, будто ее и не было.

Как-то раз она услышала, как ссорятся Мирьям с Гурджи.

— Да все твое тело не стоит кончика Рафаэлева мизинца! Ты его имя не пачкай, слышишь? Я тебя предупредила! Люди вроде него не рождены проводить жизнь в навозной куче нашего мирка. Ты забыл, какие у него глаза, не помнишь его голоса?..

Это была самая красивая поминальная речь, которую Виктория о нем слышала.

Признать, что его нет в живых, она отказывалась. Но при этом боялась и слишком много о нем думать, чтобы не спугнуть душевный покой, не разжечь пламя в своем теле. Никогда и ни с кем не говорила она о Рафаэле как о мужчине, но, слушая разговоры других женщин, сравнивающих повадки своих мужей, усмехалась про себя, думая: да что они знают-то! Вот шлюха Флора, та не прочь была поговорить с ней по душам. Не раз и не два ей встречалась и всегда была с ней приветлива, но про Рафаэля заговорить не решалась. Чем больше Виктория старалась его забыть, тем чаще он приходил к ней во сне и порой очень ее ублажал, так что она просыпалась с тяжелым чувством томления и утраты.

Как-то раз она стояла у входа в кухню и нетерпеливо ждала Назиму с Салимой, которые слишком замешкались в лавке. Масло для жарки кончилось, и подсоленные ломтики баклажанов дожидались, размякшие, в миске, возле пустой сковороды. Вдруг глаза ее остановились на девочке, понарошку переодевшейся в женщину в чадре и абайе, — выскочив из-за угла переулка, она направлялась к их дому. Потом она сняла с себя абайю, и Виктория изумленно воскликнула:

— Тойя, это еще что за маскарад?

— Тихо ты! — шикнула на нее малышка и потащила обратно к кухонным горелкам. — Понюхай меня, понюхай!

Было трудно что-то почувствовать в пылающей жаром кухне, среди запахов варящейся и жарящейся пищи.

— Что я должна унюхать?

— Я вылила на себя бутылку духов и высыпала на тело килограмм душистой пудры. Я ходила к Эзре.

Виктория залилась краской, и голос ее зазвучал очень взволнованно:

— А что, вы все еще встречаетесь?

— Я жуть как по нему соскучилась! А он? Что было, того будто и не было. Знаешь, я их с Рафаэлем путаю во сне.

Виктория ощутила укол ревности.

— Так вот, я сегодня пошла к нему в аптеку. Ты в жизни такой чистоты не видела, даже стены лекарствами провоняли. По-моему, и от самого Эзры так же пахнет. А он притворился, что меня почти не помнит. Я ему сказала, что у меня сыпь на спине. Стою, вся дрожу, так волнуюсь, а он, представляешь, заламывает жуткую цену за этот вонючий порошок, который я бы и крысам не насыпала. Такого мужика, как твой Рафаэль, в жизни не было и не будет.

Личико этой женщинки-ребенка не выражало ни боли, ни тоски. Через много лет в Израиле, ради этой чудесной Тойи, ради ее грудок-каштанов и голоска, который так и остался детским, перейдет в иудаизм друз, тем самым вырвав себя из стройной цепи переселенных душ, — такое случается с каждым, кто покидает друзскую общину. Теперь же она, пока рассказывала, впилась зубами в мясной шницель, попробовала кубэ из бургуля и прямо из кастрюли зачерпнула горячего риса. Когда Виктория поднялась, Тойя оценивающе осмотрела ее вздернутый живот и тонкими пальчиками коснулась его, натянувшего платье. Виктория не отпрянула, прикосновение было даже приятным.

На Двор опускались сумерки. Пользуясь последними лучами солнца, птицы молниями проносились в воздухе. Клемантина лежала на коленях Салимы и вся заходилась от хохота, когда тетина голова шутя касалась ее голенького животика. В воротах Двора возник какой-то чужак. Азиза, встрепенувшись от своей дремы, сказала:

— Здравствуй, Йегуда, ты пришел?

Ее ноги нащупали сандалии, и она попыталась подняться с лежанки, чтобы подать Йегуде ужин.

— Я разыскиваю Викторию, — сказал чужак.

— Господи прости, да ты вовсе не Йегуда! — разозлилась Азиза.

Виктория растерянно на него смотрела. Поверх полосатого жилета был наброшен легкий пиджак. Было в нем что-то странное, арабский в его устах не был тем арабским, на котором говорили евреи их города. У нее задрожали колени. Лицо его было мрачным. «Вот оно, то самое плохое известие», — сказала она себе. Она долго молчала, будто вопреки всякой логике ждала, что кто-то вдруг встанет и вместо нее скажет: «Виктория — это я».

Потом она подошла к нему и кивнула головой. Чужак держал в руке сложенный листок бумаги, белизна которого особенно выделялась на фоне густеющей мглы.

— С чего это я решила, что ты Йегуда? — проворчала Азиза с аксадры.

Виктория взяла письмо и спросила себя, что ей теперь с ним делать. Во всем переулке не было человека, кто бы читал по-арабски. Она сходит к Эзре. А впрочем, он и сам придет на шиву. С уверенностью опытной и знающей дело скорбящей она подала гостю принесенный из аксадры стул. Когда он сел, она протянула ему веер и повернулась сходить за стаканом прохладной воды, как это делают летом для гостей. Она никого не позвала, и без того знала, что обитатели Двора уже повыскакивали из своих углов и охватили ее и чужака обручем нетерпеливого ожидания. Почему же они молчат? Пусть кто-нибудь выступит, взорвет эту тишину! Пусть чья-нибудь глотка исторгнет бедственный вопль! Где Мирьям?

Чужак жадно пил, как и положено гостю, пришедшему из пустыни. Платочек, кокетливо выглядывающий из верхнего кармашка его пиджака, показался ей неподобающим для такого случая. И ее передернуло, когда она увидела, что он оценивает ее откровенным мужским взглядом. Эта улыбка на его устах противоречила его миссии. От великого смущения она прижала письмо к груди над разбухшим животом.

— Там внутри есть фотокарточка, — сказал чужак и протянул пустой стакан Тойе, чтобы та снова его наполнила. — Так пить хочется, девочка!

Тойя с подчеркнутой женской величавостью приняла от него стакан, и было заметно, что гость на минуту смешался.

Виктория вытащила фотокарточку и увидела огромное здание из обожженного кирпича, каких нет в Багдаде, и газоны, и клумбы с цветами, и рощу. Вдали слева возвышалось в небе нечто могучее, увенчанное белоснежно-пенным тюрбаном, и она угадала, что так выглядит гора со снежной вершиной. Потом она разглядела веревочный гамак, натянутый между двумя деревьями, и возле него, на стуле, — мужчину с книгой в руках, одетого так же, как и этот самый чужак, в светлый пиджак поверх полосатого жилета. Для чего-то ей понадобилось рассматривать здание и рощу, она просто впилась взглядом в эту гору — лишь бы не смотреть на лицо сидящего человека. Ведь она сразу же узнала, что это Рафаэль, его сдержанную проницательную улыбку за все теми же внушающими трепет очками.

— Это все, что от него осталось? — наконец решилась спросить она. И по-дурацки помахала фотокарточкой. И тут же ей захотела провалиться сквозь землю, потому что почувствовала, что улыбается. Кольцо, ее окружавшее, стало тесней и гуще, всех душило любопытство, желание взглянуть на фотокарточку, но они в тяжелом молчании ждали ее трагического вопля.

— Он мне не сказал, что ты беременная, — проговорил чужак с непривычной для здешних мест легкостью, будто вовсе не понял, о чем она спрашивает. — Он вообще скрывал от всех, что женат, и взял с меня слово, что я никому не скажу.

Услышав его смех, Виктория вдруг засомневалась, не сумасшедший ли он.

— Он просто нарасхват в еврейских семьях в Бейруте. И ты не представляешь, как его балуют христианские монахини в санатории. Но сейчас ему нужны деньги, и если он их не раздобудет, то плохи его дела.

В ту же секунду с порога застекленной комнаты раздался ликующий возглас Мирьям:

— Виктория, Рафаэль не умер! Он жив!

Виктория подняла на свою двоюродную сестру полные слез глаза.

Гость указал пальцем на бумажку, которую она прижала к груди:

— Здесь адрес одного торговца в Бейруте. Перешлете ему деньги, и он обо всем позаботится. А я возвращаюсь домой, в Абадан.

Виктория была в шоке.

— Неужели правда, оттуда выходят живыми?

— Посмотри на меня, слава Всевышнему. Все думали, что мне живым даже до Ливана не добраться. И вот провел там два года, и взгляни на меня, взгляни.

Было что-то непристойное в его уговорах, и она опустила глаза и смотреть не стала.

— Когда ты его видел в последний раз?

Ее смущенное лицо пылало.

— Шесть дней назад. Его сейчас обнадеживают. Приехал он туда, как и я, одной ногой в могиле. Там мы стали как братья. В горах так здорово, так здорово! — И он заулыбался. — До того, что трудно снова вернуться к семье, снова впрягаться в это ярмо, на хлеб зарабатывать. А в Южной Персии летом еще душнее, чем в Багдаде. Просто ад.

— Ой, извините! — вдруг будто очнулась она. — Я сейчас накрою на стол для вас. Вы ведь, наверно, проголодались?

Раздался топот прыгающей по ступенькам Мирьям.

— Пусть живет здесь, пока не уедет в Абадан.

— Спасибо, спасибо! — воскликнул гость и, достав из кармана пиджака надушенный платок, по привычке туберкулезника провел им по губам. — А как поживают девочки?

— Младшая приказала долго жить, — сказала Виктория и исчезла в кухне.

Но достать деньги оказалось не просто.

Чужак проболтался у них целых две недели. Снова и снова жаловался он на то, что придется вернуться к серой жизни и заботиться о заработке. Азури относился к нему хорошо, водил его с собой в клуб и по утрам приглашал в свою мастерскую, чтобы не скучал во Дворе в обществе женщин и детей. Гостю нравилось слоняться по улицам города, сидеть в кофейнях на берегу Тигра. Был он человек приятный, его рассказы увлекали обитателей переулка, и Азури представлял его своим знакомым с такой гордостью, будто он птица заморская, влетевшая в их старую голубятню. И в то же время относился к нему с некоторым подозрением.

— Что он за человек? — спрашивал он Викторию. — Так долго не был дома, а не бежит к жене, детям и родителям. Мужчина он приятный, но есть в нем что-то от жулика, как, ты уж прости, и у твоего мужа. Откуда нам знать, каких времен эта фотокарточка Рафаэля? Может, и торговец из Бейрута тоже участник этого мошенничества? Может, Рафаэль давным-давно в земле?

Но сердце подсказывало ей, что гость говорит правду. На нее произвела сильное впечатление атмосфера роскоши, запечатленной на фотокарточке, роскоши, окружающей этот самый санаторий. Она видела взгляд Рафаэля, могла коснуться его лица, от которого исходил какой-то лучик безделья и сытости. Уж лучше иметь мужа-бездельника, чем мужа-мертвеца, от вдов люди шарахаются, как от прокаженных. Одиночество — это как шипящая головешка. В любом случае к отцу она обращаться не стала, чтобы помог ей деньгами. Он хотя и носит элегантный костюм и проводит время в клубе, но мастерская нынче с трудом кормит столько народу. Мужчины с размахом, те, что поуспешнее, уже укатили в новые кварталы города, в дома с электричеством, окна которых укрывают деревья. А ее отец все еще топчется в их переулке. Маатук Нуну уже сдал свой огромный дом примерно двадцати бедняцким семьям и купил себе дворец в квартале Батавин.

В те дни, когда у них гостил чужак, в их дом каждый вечер приходили гости и родственники, и они устраивали для них скромное пиршество. Первым пришел Эзра и стал деликатно расспрашивать гостя. Бейрут он хорошо знал со времен учебы, и они вдвоем расхваливали этот потрясающий город, пока начисто не окосели от арака Азури. Аптекарь даже взглядом не удостоил Тойю, которая вся дрожала от волнения. Несколько раз она выхватывала из рук Виктории блюдо и подавала его на стол, накрытый для мужчин. Под конец Эзра бросил на нее удивленный взгляд и спросил:

— Вы что, все еще здесь живете?

Когда же он совсем задурел и глаза у него стали красными, а губы мокрыми, то он улыбнулся ей, мол, что с тобой поделаешь, кивнул ей и сказал:

— Тойя, Тойя, решила так никогда и не вырасти?

И Тойя убежала в сторону.

Дагур, который тоже сидел за столом, перебирая струны на своем кануне, взглянул на жену и расхохотался.

— Поди сюда, Тойя, поди, — сказал он, и поднял ее в воздух, и поцеловал в попку. — Все готов отдать за перезвон этих ее бубенчиков, — сказал он Эзре в пьяном порыве братства.

Однажды, уже после того, как чужак уехал в Южную Персию, Виктория отправилась на Эль-Рашид, в аптеку.

— Что ты про это думаешь? — спросила она своего двоюродного брата.

— Я поинтересовался у одного своего знакомого в Бейруте. Вот, погляди. — И протянул ей листок бумаги.

— Что это?

— Телеграмма.

Виктория заморгала глазами. Это слово она слышала впервые в жизни.

— Все верно. Рафаэль жив, и этому торговцу верить можно.

— Значит, ему и правда нужны деньги.

— Нужны. Иди к его матери, к его братьям и сестрам. Он потратил на них кучу денег. Пусть его мать продаст украшения, которые он ей накупил. Ашер без Рафаэля побирался бы по домам. Сядь у него в лавке и не уходи. Все в твоих руках. Только ты сможешь ему помочь.

Она отправилась к ним со страхом и трепетом в душе и вернулась с пустыми руками. Эзра дал малость, а потом обмотал руку платком и пошел по торговцам — просить пожертвование на спасение жизни, как не раз делал сам Рафаэль, прося на спасение жизни Йегуды.

Но за Эзрой шла слава гуляки, и потому урожай был слабый.

 

Глава 17

Больше тысячи лет разрушений и тесной застройки уничтожили в еврейском квартале всякую растительность, до последней былинки. Кое-где торчала во дворе старая пальма или упрямая слива, но не было в них ничего, что украсило бы пейзаж и возвестило о смене сезонов. О временах года сообщали дожди, солнце и щипки мороза. Календарей в переулке не водилось, и единственными показателями времени были продолжительность дня и еврейские праздники. Судя по парапету крыши, ловящему золотые солнечные лучи, Виктория поняла, что, несмотря на свое состояние, успела все устроить к субботе для семейства отца. Из кастрюль и мисок поднимался аромат приготовленных кушаний, на крыше разложены постели, чтобы остывали от солнечного жара, и вымытый Двор тоже вскоре засияет. И все же радости, какую она испытывала раньше, не было. Не было ничего, кроме разве что удовлетворения и некоторой гордости оттого, что все же сумела выполнить свой долг как нужно. Мать, у которой беременность проходила тяжело, точно выжатая тряпка, валялась возле лежанки Азизы и равнодушно взирала на энергичных девчушек, убирающих дом к субботе. «Дней через десять — Рош а-Шана», — подумала Виктория и отодвинула мысли о Рафаэле до той минуты, когда уляжется спать: тело тогда усталое и укусы воспоминаний не столь ядовиты.

Ее брат Фуад с дикой яростью набросился на старшего Нисана, а тот сиганул от него на крышу. И Виктории пришлось, отобрав у Фуада разделочную доску, его усмирять.

— У нас в доме важный гость, — сказала она и показала на человека в белой рубашке и дешевых синих брюках. — Он посланец Государства Израиль, папа пригласил его на субботу, и некрасиво так себя перед ним вести.

— Этот гад укусил меня в задницу! — орал мальчишка, и дела ему не было до гостя, который и арабского-то не знает, хотя видно, что старается все угадать по глазам. — Ты посмотри, посмотри! — задрал он свой кафтан и, спустив трусы, показал два ряда крошечных дырочек, из которых шла кровь.

— Я стащу для тебя сладкий персик, — попыталась она его утихомирить.

— Ну так давай! Ты все занята и забываешь.

Но тут она вдруг стиснула зубы. «Только не сейчас, — сказала она себе, — не дело, если это случится в канун субботы». Она перехватила устремленный на нее взгляд посланца. У отца наметилось некоторое оживление в делах, и он завел правило приглашать на субботу разных гостей. Она постаралась не покраснеть от взглядов посланца. Негоже гостю хозяина дома так вот пялиться на женщину. В любом случае женщине положено не замечать подобных взглядов, и ей нельзя жаловаться, потому что жалобу можно принять за похвальбу, а это доказывает, что женщина не такая уж невинная овечка и, коли вызывает вожделенные взгляды, значит, их поощряет. В душе она знала, что взгляды посланца ей приятны, хотя, конечно, возмутительны. Но ее поражало, отчего это и Маатук Нуну, и чахоточный из Абадана, и этот самый посланец позволяют себе с нею такие вольности. Она ведь не Флора и не Тойя. Может, не в мужчинах дело, а в каких-то ее собственных телодвижениях? У Рафаэля, у него взгляд иной, эдак мягко скользнет и пошел себе дальше, а ты стоишь и не знаешь, правда ли он положил на тебя глаз или нет… Нужно помыться и зажечь кураю.

И снова пронзительная схватка.

Но она привыкла отмахиваться от самой себя и не обращать внимания на свое самочувствие. Тайком сунула персик ненавистному для отца Фуаду, потом стала глядеть на Тойю, пересекающую Двор, за ней шла падчерица Лейла, как преданный цыпленок. В руке у малявки-женщинки был утюг, и от него струился запах горячих углей. Вот она набрала в рот воды, так что щеки едва не лопались, привстала на цыпочки и прыснула на кафтан Дагура тонким водяным фонтанчиком. Ткань от жгучего прикосновения зашипела, и, пока Тойя водила утюгом по полоскам, ее кукольная попка слала знаки посланцу Святой земли. Виктория слабо улыбнулась. Тойины выходки всегда ее забавляли.

И снова вскинулась, как от удара в спину.

«Господи, как я люблю острый перец, когда беременная!» — сказала она себе, будто стараясь не замечать того, что с ней происходит. Когда мужчины и подростки отправились в синагогу, она ушла к себе в комнату, уселась в лохань и, не торопясь, помылась. Клемантина с Лейлой боролись с дверью, к которой был прислонен стул, и наконец протолкнулись и влезли в проделанное ими узкое отверстие. Прижавшись плечом к плечу, они сидели рядышком на кровати и глядели на нее изумленными глазами, а Виктория радовалась им, будто в этом был залог того, что ее дочь не познает одиночества. Она все еще не могла привыкнуть к мысли, что Рафаэль вернется живой. А если и вернется? Будет себя вести, как человек из Абадана? Ну, тот ручной голубь по сравнению с неуемным Рафаэлем. А может, Рафаэль уже пустил в Ливане корни и не захочет расставаться с горами? Зачем ему возвращаться к изнурительной скудости их переулка? Ох, если бы сгинула ее беременность будто хворь! Если бы съежилось брюхо, как опустевший бурдюк! Зато девчонок это гигантское брюхо, на котором сияли и лопались мыльные пузыри, совершенно заворожило.

— Мама, можно потрогать твой живот? Мне нравится чувствовать там малыша.

«Малышку, — поправила ее про себя Виктория, — очередная напасть, беда, разорение, скорбь и траур».

Лейла подошла, и Клемантина тоже, держась за ее подол. У Виктории из глаз лились слезы.

— Это не игрушка, девочки!

Хотя и было что-то утешающее в этих кончиках пальчиков, ласкающих ее живот. Кто это сказал, что участь каждой женщины — горькое рабство? Тут же пришла тоска: истерзанная мать, брошенная всеми Азиза, Мирьям, глотающая оскорбления от своего слесаря, Тойя — просто игрушка в руках Дагура и когда он трезв, и когда вдрызг пьян. Каменное лицо Кларисы, которая влипла, выйдя замуж за тупицу. Да та же Нуна Нуну — куда попала она после того, как ее так нежили и баловали? В изгнание, далеко от дома. И что бы стало с ней самой, если бы это она, а не Рафаэль подхватила чахотку? Чем бы пожертвовал муж ради ее спасения? Наверняка захлебнулась бы собственной кровью и давно бы лежала в могиле.

«Нет, нет, сегодня вечером я не рожу! — приказала она себе. — В субботу запрещено зажигать лампу. И в доме гость, чужак. Не сегодня, нет. В субботу вечером или в воскресенье». И она надела платье и заплела свою длинную косу.

— Мама, Лейла не верит, что Сюзанна лежит в могилке. Она говорит, что никто не может так долго лежать в земле.

— Все мы в конце возвращаемся в землю, — сказала Виктория.

Ее мать хлопнула себя по лбу и кинулась в уборную, ее рвало. Салима с Назимой отомстили за Фуада, обрушив удары на Нисана, который задумал за ними подглядывать, пока они моются. Из-за сильной жары субботний ужин перенесли на крышу. Азизу оставили внизу, разместив перед ее лежанкой полную тарелку еды.

После полуночи Виктория присела на своем матраце. Рядом с ней спали Клемантина и Лейла, матрацы которых касались друг друга. На краю крыши храпел оглушенный араком Дагур. Спящие, брошенные под сияние звезд, жаждали, чтобы хоть легкое дуновение ветерка пронеслось в этой тягостной духоте. Москитная сетка недвижимо, как мертвая, висела над широченным ложем Мирьям и Гурджи. Усталая луна опустилась за далекие крыши.

Кого же ей позвать?

Азиза там, внизу, давно погрузилась в свой глухой сон. Тойя зажата между колен Дагура. Бессчетные мужчины от Индонезии до Ирака спят с подушками между ног. Рафаэль тоже любит так спать. А малышка Тойя служит такой подушкой для Дагура. Ее детское личико прячется на его брюхе, а рука его слабо покоится на ее голове.

— Мирьям!

Москитная сетка не шелохнулась.

— Мирьям!

Лицо Мирьям — опухшая, помятая луна — выглянуло из-за белой ткани.

— Мирьям, кажется, началось.

— Именно вот сейчас! — прошептала мать. — Нашла время!

— Нужно позвать повитуху, — сказала Виктория.

— Я твоего отца будить не стану, — сказала мать. — Он много выпил, и ему скоро вставать в синагогу.

Мирьям пощелкала языком:

— Жалко, что ты не сказала перед наступлением субботы. Мы бы внизу оставили горящую лампу.

Заблестели глаза посланца, лежащего в стороне, на матраце, возле перил. Он, похоже, понял, что происходит. Виктория застеснялась, но делать было нечего.

— Кто-то должен помочь.

Стали расталкивать Мурада.

— Что вам надо? — разозлился тот.

— Нужно привести повитуху к твоей сестре.

— Это же Божий страх! — содрогнулся он. — Один я в такую темень не пойду. И кого звать-то?

— Да хоть Джамилу, — прошептала Виктория, хотя и знала, что та уже стара и почти ослепла.

Нисан притворился спящим. Заразился страхом старшего брата. «Сколько же мужчин притворяется сейчас спящими!» — подумала Виктория.

— Я спущусь, — вызвался Саид, старший сын Дагура.

С ним спустился и Гурджи, муж Мирьям.

Мирьям держала Викторию за руку. Луна скрылась, и во дворе была тьма кромешная.

— Куда тебя отвести?

— Спустимся ко мне в комнату.

— Да там тьма-тьмущая.

— Можно подумать, что это праздник какой-то! — прокаркал голос матери. — Темень или свет, какая разница?

Виктория слезла со своего матраца, не разбудив Клемантину, и вместе с Мирьям направилась к утопающим во мгле ступенькам.

Рука посланца пошарила в поисках пачки сигарет, но он вспомнил, что это вечер пятницы, и еще сильнее затосковал по никотину. Наджия вздохнула и снова вытянулась возле Азури. А тот во сне простер свою гигантскую руку, притянул ее к себе и продолжал спать. При свете звезд глаза Наджии и Тойи встретились. Дагур пальцем проверил на ощупь, действительно ли открыты глаза его жены, повернувшейся к нему спиной.

— Эх, был бы над нами хоть кусочек москитной сетки! — прошептал он.

Тойя потерла у него между ног, и его член, протрезвев от выпитого арака, бурно воспрял к жизни. Лежали они без прикрытия на расстеленном на крыше матраце, и он не посмел на нее взобраться, ведь столько народу бодрствовало вокруг. Удовольствовался ее спиной, чтобы излить на нее свое семя. Наджия с Тойей не сводили друг с друга глаз. Всякий раз, когда Дагур в обманном свете луны пихал Тойю в зад, Наджии казалось, что невестка слишком приблизилась к ней и может задеть ее ногой или рукой. В любом случае ей было ясно, что этот ее плоский живот — издевательство над ней самой. Ее глаза буравили лицо Тойи, и она все бормотала:

— Господи прости! Господи прости!

— Потише ты, дядя Дагур! Крышу жалко! — прошептал Нисан.

Рыцарский стяг сник, и Дагур от всего сердца пожелал племянничку:

— Чтоб ты ослеп! Чтоб взял в жены бабу с мордой, похожей на кавалерийский сапог, вроде жены твоего братика Мурада!

Виктория с Мирьям прошли мимо лежанки Азизы, глухота которой оберегала ее сон, и, взявшись за руки, как делали это в детстве, наугад пробрались в комнату Виктории. Сияние звезд туда не проникало, и тьма была осязаемой, хоть черпай рукой.

— Я останусь с тобой до конца, — сказала Мирьям, и Виктория в знак благодарности сжала ей пальцы.

— Циновка там, свернутая возле шифоньера, — указала Виктория.

Мирьям расстелила циновку по полу.

— Погоди, надо проверить, нет ли тут скорпионов.

И она протопала своими могучими ногами по циновке — туда и обратно, пока не запуталась, куда в этой тьме идти, и в панике не закричала:

— Куда это я пришла? Виктория, где я?

Когда они нашли друг дружку, Мирьям помогла ей вытянуться на циновке. Ножи боли резали все сильней, а гнев Виктории все не унимался. Ведь знал же, что болен, может, и в Басре уже знал. Так к чему эти две девчонки, и теперь еще одна, очередная? Сидит там у подножия гор, баюкает себя в гамаке, а сестры милосердия думают, что он холостяк. И благотворители тоже, отцы бейрутских девственниц. Подонок! Права мама, семя у него никудышное. Одни девчонки, одни девчонки. Вот Флора тоже родила Рахель, вылитая Сюзанна, мир ее праху. Сколько еще девчонок рассыпал — от пляжей Бейрута до Персидского залива! И эта шлюха, Рахама Афца, разбогатевшая от покоренных англичан, захвативших Багдад, вернулась в лоно семьи, в переулок, и на руках у нее кудрявая дочка с черными глазами. «Интересно, напялят ли они на себя очки, когда подрастут, чтобы быть копией папаши! — чуть ли не улыбнулась она. — Целый выводок похожих друг на друга девчонок-очкариков, прогуливающихся по переулкам города…»

Новая волна схваток стерла эту воображаемую картину.

Снаружи раздался отчаянный вопль Джамилы, у которой глаза уже почти не видели.

— Дайте мне руку, не бросайте меня, чтоб вашим матерям вас потерять, а тут ступеньки нет? Я в этой темнотище заблудилась. Вы точно знаете, что нет ступеньки?

В старости на жителей этого плоского города, окруженного широкими равнинами, нападает ужас перед ступеньками. Летом дряхлые старики отказываются от свежего и прохладного воздуха на крыше, а зимой они мерзнут в комнатах, расположенных на уровне земли. Джамила принесла в комнату роженицы первобытный страх перед высотой. От нее несло мочой, по том и куриным пометом. Она давно бросила все свои занятия и жила на крохи, которые посылали ей невестки.

Саид с Гурджи довели ее до порога комнаты и направились на крышу.

— Куда вы убегаете? — крикнула она им вслед. — А вдруг будут ступеньки?

Рука Мирьям втянула ее внутрь и закрыла за ней дверь. Джамила встала на колени возле циновки. Имя роженицы испарилось из ее памяти.

— Дочь Азури, я слышала, что твой муж околел. Кто же заплатит мне за работу?

— Я накопила денег, — простонала Виктория.

Пальцы Джамилы, жесткие, как хворостины, пошарили в душной мгле.

— Ты готова, дочка. — В ее голосе вдруг послышалась неожиданная нотка жалости. — Могла и сама родить. Нажми маленько. Где ты, дочь Йегуды? Как у меня из головы повылетели все имена. Вот, держи здесь. Слушай, Наджия…

— Это Виктория, дочка Наджии, — поправила ее Мирьям из страха перед тем, что будет, если повитуха вообще потеряет всякую связь с действительностью.

— Тяжелая зима на нас свалилась. Могильщики разбогатели от холодов, которые вдруг напали перед Песахом. Почему вы меня не пригласили ее оплакивать? Оплакивать я еще умею.

— Она еще не умерла. Лежит наверху рядом со своим мужем.

— Вот развратница! Ведь небось уже старуха.

Мирьям собралась рявкнуть, чтобы она сосредоточилась на роженице, но побоялась ее сердить.

— Ну вот, вот, — сказала Джамила с облегчением. За мальчика повитухе платили гораздо больше, чем за девочку, но ее убогая жизнь научила старуху довольствоваться тем, что дают. — Главное, чтобы вышла здоровая, — утешила она роженицу из женской солидарности.

Виктория уже слышала эти слова дважды. Она это проглотила, и не ответила, и ничего не чувствовала и не ощущала. В ушах была звенящая пустота. Она слышала привычный крик новорожденной, которую Мирьям, завернув в тряпицу, поспешно отнесла на среднюю крышу и положила за большими подносами, предназначенными для сушки помидоров на зиму. Виктория, совершенно измученная, не протестовала и вопросов не задавала.

— А кто же теперь отведет меня домой? — спросила Джамила голосом человека, который провалил дело.

Виктории хотелось принять удар по-деловому и без шума и сказать старухе, что она может поспать в ее комнате до утра. Но слезы душили ее.

— Хоть бы уж скорее вернулась дочка Йегуды, — сказала Джамила.

Виктория ничего не ждала. В последний месяц тоненький лучик, проблеск надежды, украдкой прокрался в ее сердце. А вдруг это сын… Сын вернул бы Рафаэля домой, если он, конечно, поправится. Сын выиграл бы поединок с увенчанными снегом горами. И даже если смерть победит, сын был бы ей опорой в старости. На минуту она открыла глаза почти с радостью. Может, это смерть. Джамила перестала ее трогать. Наверно, уже отчаялась. А она ныряла еще и еще, даже и когда завеса глухоты отодвинулась, и Мирьям приставила к ее губам фарфоровую чашку и, приподняв ей голову, приказала:

— Пей!

— Не хочу! — зарыдала она уже в голос. — Я рожаю и убиваю своих детенышей. Я просто чудовище!

— Это Божья воля.

— Я уже давно ходила к мосту, хотела броситься в реку. Испугалась, Мирьям, за себя.

— Ты что, с ума сошла? — вскипела Мирьям.

— Верни ее мне. Даже Рахама Афца не отказалась от своей девочки. И погляди, как кошки борются за своих котят. Я преступница, Мирьям! Верни мне девочку.

— Чтобы выросла другим на поругание? А что, если Рафаэль оттуда не вернется? Когда она вырастет, твой отец уже будет старым хрычом. Кто достанет для нее приданое? Ты что, пойдешь к Мураду? Или к Нисану?

— Верни ее мне.

Джамила подняла голову:

— Из-за чего эти психи орут?

Виктория с Мирьям замолчали.

На средней крыше Клариса хриплым голосом стала звать мужа.

— Ты меня притащил в дом безбожников! — Оказывается, она спустилась в уборную и наткнулась на крошечный орущий кулечек. — Виктория, будь ты проклята! Чтобы твоя матка высохла на веки вечные!

— Мирьям! — крикнула Виктория. — Если ты ее не принесешь, я сама встану.

Ужас перед Кларисой обуял их обеих, страх, что она настроит против них весь переулок. Но вдруг через минуту Клариса закричала по-другому:

— Виктория! Виктория! — вопила она с восторгом, будто сбросила с себя каменную маску и превратилась в язык колокола. — Виктория! Виктория! Мурад! — продолжала она раскачивать дом своим новым ликующим голосом. — Разбуди отца! Отец Мурада, вставай, у тебя внук родился!

Какой-то странный паралич охватил Викторию. Ей показалось, что она воспарила над циновкой и летит над побитыми плитками двора и над ступеньками — к чуду, которое свершилось там, на средней крыше. Она чувствовала, что не способна двигать ногами. И тогда она закрыла руками лицо и завыла, как раненая собака.

Много ног проскакало и спустилось с верхней крыши. Скрипы кроватей, крики взрослых. Гомон детей. Поздравления соседей.

— Виктория, — послышался голос Кларисы, — тут жуткая темень, и я боюсь спускаться по лестнице.

— Мирьям, — не переставая, плакала Виктория каким-то лающим звуком, — беги к ней. Она небось так и будет там стоять. У меня ноги подгибаются, и в голове жужжит, как в улье.

Его к ней принесли, еще завернутого в грубую тряпку, еще голенького и влажного от первородной смазки. В кромешной тьме субботы она сняла с него эту тряпку, очистила его тельце подолом своего платья, обтерла его личико своим лицом. Он прижал свой крошечный ротик к ее уху и обратил к ней свой горький плач. А ей было невмочь справиться с волной счастья, которая ее затопила. Она просила прощения у Бога и у Рафаэля. Прикосновение к младенцу вернуло жизнь ее ногам. Они шевелятся. Только слова застряли в горле и не выходят. Ее рот все еще издает этот странный лай. Комнату заполонили люди. Женщины, девочки, дети и сзади — мужчины. Взволнованный голос ее отца заглушил общий гомон:

— Пустите на него поглядеть!

В то время как губы ее еще прижимались к младенческому личику, она уже сказала себе, что назовет его Альбером. И с этой минуты и навсегда слова «Альбер» и «Чудо» стали в ее сознании равнозначны. Ей хотелось вознаградить его за те минуты затмения, когда его бросили на крыше. Как бы она жила дальше, если бы Клариса опоздала? Из-за этого открытия она десятки лет хранила верность своей невестке. Лишь Виктория смогла пробить окошко симпатии в стене враждебности, выросшей вокруг этой странной женщины.

Обитатели Двора выражали почтение к посланцу Израиля. Некоторые даже высказывались в том роде, что именно благодаря ему случилось это чудо — мальчик родился! До сих пор никто не поинтересовался, что привело его в Багдад, были люди, которые считали, что он собирает пожертвования на какую-то ешиву в Иерусалиме. Когда все вернулись из синагоги и уселись за праздничный завтрак, Азури стал беседовать с ним на иврите Библии и молитвенника, но язык, на котором говорил посланник, был чужд даже для тех, кто молился на иврите. Мурад, который знал молитвенник наизусть, обиделся за свой город:

— Багдад, слава тебе Господи, известен многими ешивами и раввинами, и все они, чтоб не сглазить, хорошо знают иврит. Это не какая-то там деревня в Курдистане.

— Я не этому ивриту приехал вас учить, а ивриту живому, — объяснил посланник. — Ивриту, на котором можно поговорить, почитать газету, написать письмо.

— Нам бы сначала научиться делать это на родном языке, — сказал Дагур. — Я вдруг почувствовал себя идиотом. Рафаэль и Эзра читают газеты. Даже мой сын Саид уже перелистывает книги, а я стою и пялюсь, как осел.

Посланник не понимал, в чем проблема, и Азури объяснил ему в общих чертах. Глаза посланника вспыхнули.

— В том-то все и дело, — сказал он Дагуру. — Ты здесь чужой, как евреи чужие в любой диаспоре. Преподавая иврит, я подготавливаю вас к переезду в Израиль.

Дагур не поверил своим ушам.

— Я вчера вечером видел, как ты разомлел от рыбы. Ты съел целую миску фиников. Что мы тебе сделали, что ты тащишь нас в страну, где нехватка всего? Нуну Нуну мы послали туда из-за того, что у нее случилась беда с отцом. Только там был шанс у такого порченого товара найти себе мужа. И еще. Что я у вас там буду делать со своим кануном? Он дает мне заработок, и я его люблю, и он приносит радость людям. Кто его будет там слушать? Пусть кто-нибудь ему переведет.

Никто не вызвался выполнить это трудное задание. Азури, как рачительному хозяину, хотелось загладить дурное впечатление от тона Дагура, и он предложил гостю пожить у них до обрезания внука.

Не в пример другим роженицам Виктория ни на день не забросила хозяйства, ведь мать была совершенно измучена. Да никто и не упрашивал ее отдохнуть. На самом деле ей самой страстно хотелось бродить по двору, чтобы все видели, как она счастлива. Альбер был при ней как часть ее собственного тела, так что уже казалось, будто ее внутренняя беременность переросла во внешнюю. То и дело она снимала с него батистовое покрывальце и буквально ела глазами его личико. Он не только был похож на Рафаэля, он был даже красивее его, так ей казалось. Он будет высокий, очень высокий, это уже ясно. До сих пор его отец гордился тем, что во дворе не родился мужчина, такой высокий, как он. Пусть подождет и посмотрит, когда подрастет Альбер. Под его крышей она не будет знать нужды.

Хотя Виктория была измучена и есть не хотелось, все же она присела к столу, чтобы все видели, какой новый свет родился на этом унылом Дворе. К разговорам она не прислушивалась. Как можно отвлекаться на что-то другое!

— Виктория, ты не слушаешь, что говорит отец!

Она встрепенулась.

— Я пригласил нашего гостя провести с нами субботу и остаться до обрезания твоего сына. Я ни разу не сказал, как многим тебе обязан. Если у меня все еще есть семья…

— Не надо, папа.

— В следующую субботу я приглашаю весь переулок. Пусть увидят, как Азури празднует обряд обрезания.

— Никакого обрезания не будет, — прошептала она, опустив глаза.

— Он мне кажется здоровым, чтоб не сглазить.

— Здоровый, еще какой здоровый, тьфу-тьфу! — сказала она. — Но обрезания не будет, пока его собственный отец не возьмет его на руки, не сядет и не подаст для обрезания.

Азури положил одиннадцатое яйцо на блюдо. За субботним завтраком он ел яиц двадцать.

— Не понял. Оттуда пришла только фотокарточка. Насчет посланных ему денег он не сообщил ни слова. Кто даст гарантию, что он выздоровеет от своей болезни? А если и выздоровеет, откуда ты знаешь, что он вернется? Твоя мать мелет языком без передышки, но на этот раз она права. Рафаэль — настоящий бедуин.

— Альбер вернет его домой.

Сказала и зарделась. Это не легко — вот так ослушаться отца. Рождение Альбера не являлось чудом, но оно творило чудеса. Она пыталась одолеть змея высокомерия, но он был сильнее ее. Виктория, та, что до Альбера, не была похожа на Викторию с Альбером. Сейчас она могла высказать все, что хотела: не только семью отца спасла от падения, но спасла и самого Рафаэля. И она прижала свое лицо к его личику и быстро отошла от стола.

Уверенность в себе, которую она черпала в существовании Альбера, была сильнее чувства вины за свой проступок в первые минуты его жизни.

Когда мать стала отнекиваться от своих обещаний дать младенцу ворох пеленок, Виктория порвала на пеленки несколько простыней. Она теперь была более стойкой, не такой беспомощной перед ударами судьбы. Напевая Альберу, она пела самой себе. Она с ним почти не расставалась.

— Напиши, — сказала она Эзре после праздников, сидя в его аптеке, — напиши: «Муж мой, Рафаэль, у тебя родился сын с таким личиком, что каждый, кто его видит, произносит хвалу Господу…»

Эта сияющая аптека с ее застекленными шкафами, острыми запахами и тонкими весами вызывала в ней благоговейное почтение. За стеклянными дверями двигались коляски, роскошные машины, пешеходы в дорогих костюмах. Там, снаружи, бурлила пестрая жизнь, а внутри была тишина и скрип пера, бегущего по бумаге. Альбер отдыхал у нее на коленях, и она его покачивала, и рука ее лежала у него на животике, чтобы, не дай Бог, не упал.

— Напиши: «Я надеюсь, что деньги до тебя дошли и что здоровье твое улучшается. Тот человек из Абадана, сказал, что ты, слава Богу, поправляешься…»

Ее впечатляла важность на лице Эзры. От былого проказливого мальчишки не осталось и следа. Кто бы посмел кинуть ему упрек, что он забросил мать, когда он так вот сидит над ее трудным письмом, держит ручку, рождающую на листе бумаги слова, и морщит лоб под электрической лампой? Бедная Тойя, какой шанс у ее грудок-каштанов, у ее детской попки против всех этих банок и склянок, хранящих сокровища великой премудрости мира? Того прежнего, чувствительного Эзры больше не существовало. Движения у него были размеренные, фразы взвешенные. Легкое покраснение глаз свидетельствовало о том, что он не прочь заложить за воротник, а влажные мясистые губы намекали на его лихие ночи. В нем не было мужской привлекательности, но и отталкивающего ничего не было.

— Напиши еще: «Я не хотела огорчать тебя в предыдущем письме. Но сейчас, когда родился Альбер, грех на мою голову, я могу тебе это открыть: Бог дал, Бог взял. Сюзанна…»

Коляски, машины, людская толпа — несколько месяцев назад они так же струились по узкому мосту. Она с ужасом прижала Альбера к своей груди. Если бы тогда бросилась в реку, он бы погиб вместе с ней…

— Напиши, это важно: «Папа сказал, что ты не должен волноваться из-за заработка. Мастерская кормит несколько человек, прокормит и нас. Папа будет рад, если ты начнешь работать за такое недельное жалованье, которое он сможет дать».

Язычок Альбера просунулся сквозь его пунцовые губки. И Рафаэль и отец сразу выскочили у нее из головы. Она высвободила налитую молоком грудь, и мягкий его ротик, прижавшись, передал ей вибрацию детеныша.

— Что еще? — подгонял ее Эзра.

Ни его, ни ее не смущала ее грудь, оголенная в этой стерильной аптеке. Оба выросли во Дворе, где бессчетные груди открывались всем взглядам и публично кормили целые полчища младенцев.

— Напиши ему так: «Я получила бесплатную комнату, и мы будем в ней жить, пока не встанем на ноги».

Примерно через полчаса она прослушала то, что Эзра написал на бумаге. Какое разочарование! Несмотря на витиеватость его арабского она поняла почти все. Она вошла в аптеку с горячим вдохновением, абсолютно уверенная в том, что имеющиеся у нее доводы перевесят любые колебания Рафаэля. Присутствие Альбера наполняло ее надеждой, что письмо, вышедшее из-под пера Эзры, растопит сердце Рафаэля, возвысит его душу. Она не вправе обвинять своего двоюродного брата. Слова были почти что ее собственными, выраженные на бумаге мысли полностью ее, но результат… «Что-то там не то», — с тоской подумалось ей. В кармане у нее лежала фотокарточка, привезенная человеком из Абадана. Горы дивного великолепия, роща, какая ей и не снилась, гамак — мечта любого усталого человека. И взгляд его покоится на этом волшебном пейзаже, и по нему видно, что он просто глотает этот прозрачный воздух. Каким жалким и разочаровывающим выглядит ее письмо рядом с этой фотокарточкой! Да он, Рафаэль, безумцем будет, если променяет покой этих вершин на духоту и вонь их переулка. Как может набор этих слов заманить и вытянуть его из такого рая? Ведь он своими глазами видел, как в Багдаде тают и исчезают чахоточные. Почти до последнего дня вынуждены они гнуть спину ради заработка, чтобы как-то отодвинуть приближение голода.

Зато Эзра пощелкал языком в восторге от их творения.

— Не каждый день к тебе приходит такое письмо! — воскликнул он. Он недавно купил себе граммофон и сейчас вставил между строчек несколько перлов из египетских песен вроде «Мой любимый». Губы его еще больше увлажнились.

Виктория переложила Альбера к правой груди и прикрыла его личико белым батистом, чтобы до его ноздрей не дошел запах тела Эзры — вдруг он разносит что-то от женщин, к которым прикасается.

— Прекрасно, а? — сказал Эзра и закурил сигарету, вынутую из золотистого портсигара.

Виктория увидела его пальцы, складывающие этот листок с тщательностью аптекаря. Конечно, Бейрут времен его учебы будит воспоминания и ностальгию. Язык его плотоядно скользнул по клею конверта и застыл на сгибе. Но нет, не воспоминания и не ностальгия приморозили его язык к бумаге, а нечто, что творилось у нее за спиной. Она повернула голову и увидела свою невестку Флору, стоящую на цыпочках у входа и ведущую руками и губами безмолвную беседу с выпученными глазами Эзры. Все было так ясно, что Виктория вспыхнула:

— Мы тут писали письмо Рафаэлю. Заходи, Флора, заходи. Мы уже закончили.

Флора улыбнулась. Женщина, которой предстояло впоследствии открыть в Израиле игорный дом, решила с самого начала играть в открытую, всякие завесы были ей не по вкусу. Она взяла себе плетеную табуретку, уселась рядом с Викторией, потянула к себе батист и посмотрела на личико Альбера.

— Копия отца, копия отца, — пробормотала она, — тьфу-тьфу! Береги его от дурного глаза.

Многие годы распространялись на Альбера крупицы чар его отца. Женщины, хранящие в сердце нежность к отцу, отказывались называть его по имени. Для них он всегда был «сыном Рафаэля».

Через минуту Флора встала и прошла в дверь, что в стене напротив, возле шкафа с медикаментами, — там была комнатушка, в которой Эзра готовил свои лекарства. Было ясно, что ей, Флоре, все ходы и выходы аптеки известны наизусть. Через минуту она вышла со стаканом воды в руке. Виктория поняла намек, что та, мол, здесь как у себя дома, и тут же поднялась уходить.

— Я сам приклею марку и отправлю, — сказал Эзра. Этому озорнику их Двора стало неловко за беспардонность Флоры.

Альбер рос и прибавлял в весе. В начале зимы Мирьям родила дочь. А в Хануку мать встала на колени и родила сына. Четыре дня, выбиваясь из сил, подыскивали имя для новорожденного. Тяжко колебались, дать ли ему имя из Библии, откуда многие поколения черпали имена для детей, или же смириться с новой реальностью, ворвавшейся к ним в переулок. В конце концов было решено, что имя, данное Викторией сыну еще до того, как был отмечен союз с Богом через Авраама, подходит также и его дяде, который на несколько месяцев его моложе. И чтобы отличить Альбера от Альбера, Альбер Виктории был назван Альбер-Тория, а ее брат, сын Наджии, Альбер-Джия. Что же до письма Эзры, на него ответа так и не последовало.

 

Глава 18

Виктория помахала платьицем, которое только что кончила шить, и Клемантина, прибежав на ее зов, долго протискивала в него головку, пока та наконец не появилась из узкого выреза. Печальное личико на стебельке-шейке. Глаза у ее старшенькой были большие, как у отца.

— Можно надеть сейчас?

В вопросе слышалась просьба. Такое поведение малышки шло от непрочности ее положения во Дворе. Пару раз она по ошибке прижималась к Азури, как сын Мирьям прижимался к своему отцу. Но дед, зацепив пальцами ее плащик над худеньким плечом, скинул ее с себя, как паутину. Так же точно отбрасывал он и собственного сына Фуада, правда, тот быстро забывал все и снова ластился к нему. Нисан, Назима и Салима с раннего возраста поняли, что, когда он рядом, лучше держаться в сторонке, но когда ему нужна их услуга, исполнять следует немедленно. Альбера-Джию Азури взял на руки, сперва будто взвешивая, потом словно вглядываясь в сомнительную находку, и затем велел Салиме забрать брата, обтер руку об руку и больше к своему последышу не прикасался. Виктория все спрашивала себя, любил ли отец вообще кого-нибудь в жизни. Обе женщины, которые в молодости вызывали в нем душевную бурю, ютятся теперь в аксадре, Азиза — дурно пахнущая мясная туша, и мать Виктории, Наджия, которая кормит грудью Альбера-Джию, голова ее клонится то вперед, то назад, как у плакальщиц в перерывах между завываниями. Лишь в редкие ночи теперь отец кричит: «Наджия! Наджия!» — и, услышав этот его зов, она и сейчас с молчаливым повиновением тащит свое тело к его ложу. Даже привычная злоба ее покинула, и он давно не дубасит ее по голове, потому что уже смирился с ее тупостью, а по хозяйству хлопочут дочки. Ему около пятидесяти, он все еще привлекательный мужчина, в полной своей силе, но улыбки на губах нет. Иногда он задерживается на минуту возле Виктории и глядит на Альбера-Торию молодым взглядом, и губы двигаются под усами. Неделю назад, украдкой заглянув в его колыбель, он прошептал:

— Не стоит слишком показывать его личико, вокруг полно сглазу.

Виктория от счастья зарделась до корней волос.

— Я его только капельку поношу, — сказала Клемантина, и глаза — два озера надежды. — Я просто чуть-чуть пройдусь в нем по Двору.

— Скоро Песах. Это единственный новый наряд, который ты сможешь надеть в праздник, — объяснила Виктория. Девочка послушно приняла ее решение и, скрыв разочарование, побежала играть с Лейлой. Сердце Виктории захолонуло от жалости. Из-за ощущения вины ей показалось, что собственное ее детство было куда счастливее детства ее дочери.

Прошли месяцы, а от Рафаэля не пришло никакого ответа на письмо, которое написал по ее просьбе Эзра. Отец советовал смотреть правде в глаза и смириться с судьбой. Нужно сделать обрезание Альберу-Торию, потому что, если, не дай Бог, что случится… он до сих пор необрезанный. Но Виктория решила подождать еще немного.

— Может, кто-нибудь пошевелит задом и подаст мне завтрак! — крикнула Наджия, укачивая Альбера-Джию на своих костлявых коленях. — Салима, я умираю с голоду!

— Завтрак, сейчас? — удивилась дочь. — Уже почти полдень.

— Я голодная, и я вообще не помню, чтобы завтракала.

Мясная туша пошевелилась на лежанке.

— Нарочно все забываешь, — проворчала ее невестка Азиза. — Всегда во всем винила меня. А ведь не из-за меня Азури тебя колотил за то, что у тебя одежки с веревок пропадают.

Наджия скривилась:

— Да какое мне дело до одежек, которые пропали двадцать лет назад?

И она снова крикнула в залитый ярким солнцем Двор:

— Хоть стаканчик чаю с ломтем хлеба!

Салима на нее не отреагировала, как это водится по отношению к докучливым старикам. Ей хотелось уговорить Викторию, чтобы та разрешила раздеть Альбера-Торию и его искупать.

— Что значит «какое дело»? — хрипела Азиза на Наджию с дикарской яростью. — Говорю тебе, что она воровала с крыши ваши одежки и перекрашивала их в черный цвет или в коричневый. Они годами одевались за ваш счет, а ты перед субботой получала от Азури подзатыльники. И если ты спросишь меня про золото, которое ты прятала в дыры в стене…

Наджия демонстративно заткнула уши.

— Мирьям, иди сюда, утихомирь свою мать! У нее мозги высохли, не про нас будь сказано.

— Нет у меня на вас времени! — ответил голос Мирьям из застекленной комнаты. — Только и знаете, что с боку на бок переваливаться да языками молоть.

Для сбежавшего из мастерской Нисана это был знак, что можно поиздеваться над Азизой. Он подкрался к изножью ее лежанки, его брат Фуад — следом за ним. Наим, старший сын Мирьям, принес коробку спичек и завороженно смотрел на двоюродного братца, как тот втыкает спичку между большим и указательным пальцами босой ноги его бабушки.

— Что вы тут замышляете, собаки? — заподозрив неладное, встрепенулась Азиза.

Внук знал слабости своей бабки.

— Мы принесли тебе халвы.

У Азизы из-за ревматизма ноги ныли, когда она спала, и немели, когда бодрствовала… Огромный живот вздымался преградой между глазами и троицей, суетящейся у ее ступни. Нисан зажег спичку и приблизил к спичке, зажатой у нее между пальцами, а Фуад с Наимом его прикрывали.

— Скорпион! — заорала старуха. — Меня ужалил огромный скорпион! Как раскаленный шампур!

— Подонки! — прикрикнула Салима на этих ангелов-разрушителей. — Тратите спички, а потом ночью лампы зажечь нечем!

— Скорпион! — вопила Азиза, перекрывая шумы Двора.

Громом прозвучал топот спускавшейся по лестнице Мирьям, и трое мальчишек сиганули в переулок.

Когда через несколько минут во Двор нерешительно вошла какая-то тощая фигура, Азиза решила, что это один из сорванцов вернулся над ней поиздеваться, и, схватив его за воротник кафтана, уже нацелилась дать ему пощечину.

— Чего тебе надо? — гневно воскликнул внук мудрого Джури Читиата и обратился к Виктории: — Мать Альбера, твой муж возвратился домой, слава Всевышнему.

Сказал и встал в гордом молчании, ожидая платы за труд.

— Что?! — воскликнула Мирьям.

Виктория побелела и исчезла. Она видела, что мальчишка запыхался, как после бега.

— Ты видел его собственными глазами? — допрашивала его Салима.

— У входа на базар Эль-Шорджия. И за ним курд-носильщик тащит ящик. Он мне сказал: «Беги к ним, чтобы не перепугались, когда я вдруг появлюсь в доме».

— Виктория, — зарыдала Мирьям. — Рафаэль жив, он вернулся домой!

Виктория все еще не способна была ни говорить, ни плакать, как Мирьям. Она видела разинутый рот своей тетки Азизы, но забыла, почему та орет. Ее охватила паника. «Меня сковал паралич. Мне не подняться на ноги. Рафаэль вернется к жене-инвалидке!» Она схватила Альбера, прижала его к груди и не понимала, его ли защищает, сама ли защищается. Сообщил бы хоть на день раньше, на несколько часов… Сейчас полдень. Двор все еще не подготовлен к субботе, дети носятся, почти все босые. Альбер — он как цветик в вазочке, и Клемантина тоже одета неплохо, но сама-то она! Она почувствовала себя ничтожной восточной женщиной. Мужчина, он в семье павлин. Уж не говоря о человеке большого мира вроде Рафаэля. И вот сейчас он застанет ее в таком виде — в застиранном, в пятнах платье, в стоптанных сандалиях без задников. Из-за утренних хлопот она и причесалась-то кое-как. И лицо требует хоть капельки ухода. Один коренной зуб ей вырвали месяц назад, и нужно остерегаться, когда улыбаешься. Она чуть не крикнула, чтоб хоть закрыли дверь в уборную, которой пользуется куча народа, в большинстве малыши и подслеповатые старики, так что это уже стало выгребной ямой и вонь от нее по всему Двору. И снова перед глазами возникла фотокарточка, на которой гора и зеленая роща, книга на его коленях и взгляд, устремленный на этот волшебный пейзаж.

— Хоть бы уже вошел, наконец! — воскликнула Мирьям.

Внук Джури Читиата все еще ждал своей мзды.

— Говорю вам, что это скорпион! — кричала Азиза.

— Мама, это не скорпион, — нетерпеливо оборвала ее Мирьям. — Тебе обожгли ногу.

— Обожгли? — поразилась старуха. — Кому понадобилось жечь мою ногу?

— Вот идиотка! — проворчала Наджия с сокрушительным высокомерием.

Рафаэль вошел во Двор. Брови покрыты пылью Сирийской пустыни, и по всему заметно, что он смертельно устал. Отпустив носильщика, он дал несколько монет внуку мудреца и встал посреди Двора во всей своей красе, с обнаженной головой и кудрями, разделенными на прямой пробор и вьющимися на висках. Очки в черной оправе поблескивали на солнце. Синий костюм подчеркивал гибкость его фигуры, и наконечник трости в руке, легко постукивая, скользил по полу, будто показывая, в какую трясину он попал. Виктории вспомнился врач, осматривавший Йегуду перед смертью, он так же выглядел и так же боялся присесть или к чему-то прикоснуться. На минуту ее охватил гнев. Принц-то родился и вырос в этом самом Дворе и не был таким уж почетным его представителем, а теперь вон выступает этакой звездой. И тут же будто огонь ее прожег: ведь он вернулся из ущелья смерти, из могилы!

Трость ударила два раза в ее сторону:

— Привет, Виктория!

Ее лицо горело. Она рта не раскрыла из страха, что из горла исторгнутся лишь жалкие обрывки слов. Двор наблюдает за каждым ее движением, пересказывает каждую фразу.

— Благодарение Господу за твое благополучное возвращение!

Шея залилась краской, и подмышки взмокли. И почему он не снимет очки, которые холодят ее кровь? После она осознала, что ей лишь показалось, что она ответила на его приветствие. По его лицу все еще блуждала улыбка взрослого, с терпением относящегося к младенцу, который едва может себя выразить. Клемантина с силой к ней прижалась. Не говоря ни слова, Виктория протянула ему Альбера. Сердце отчаянно забилось — что, если оттолкнет его после того, как к нему прикоснется? Ее отец прикоснулся к Фуаду и Альберу-Джию и тут же их оттолкнул.

— Это мой сын? — спросил Рафаэль и, повесив трость на руку, протянул обе руки.

— Это Альбер, — сказала она и вздохнула с облегчением. Ее руки поддерживали малыша за грудку и попку и колебались, отпустить ли его.

Рафаэль перешел границу, ярко разделяющую тень и солнце во Дворе. Его пальцы коснулись ее пальцев, когда он принял из ее рук Альбера. Он вышел на солнце и при ослепительном свете осмотрел маленькое личико. Младенец зажмурился от яркого света и, будто припомнив что-то важное, снова их открыл, и взгляд его приковался к блестящим очкам. Рафаэль стоял, повернувшись к Виктории спиной, и вдруг наклонился вперед, и она от непонятного страха к нему кинулась и увидела, что лицо его открыто и глаза устремлены вдаль и в них ни капли высокомерия, а очки зажаты в пальчиках Альбера.

— Ну, шалун, ну, шалун! — ликовал Рафаэль. Его голос, по которому Виктория так тосковала многие месяцы…

Он осторожно высвободил свои очки из крошечных пальчиков, уселся на ближайший стул, не проверив, чистый ли он, и, уложив малыша на колени, стал его распеленывать.

— Что ты делаешь?

Мирьям расхохоталась:

— Его пипку мы много раз проверили из-за слепой Джамилы.

— Он здесь замерзнет, — дрожащим голосом запротестовала Виктория.

— Я ему привез костюмчик. Открой ящик.

Альбер наслаждался свободой и лягал ножками грудь своего смеющегося отца, но костюмчик был ему мал, и его тельце не желало в него всовываться. Будто тень затуманила глаза Рафаэля.

— Как это так? — спросил он с подозрением, и хорошо еще, что не дал ей пощечину.

Но Виктория ответила уверенно и с вызовом:

— А ты месяцы сосчитай. Он родился крупным, — сказала она с гордостью. — И, как написал тебе Эзра, мы все еще не сделали ему обрезание. Тебя дожидались.

Он собственными руками запеленал младенца. Потом положил руку на голову своей дочки и заглянул в ее нежные глазенки, прикованные к его лицу:

— А тебе, Клемантина, я купил, доченька, шелковое платьице.

И над ее головой увидел узкие щелочки глаз своей тещи и поразился тому, какой вялой стала ненависть, глядящая из них. И тотчас от нее отвлекся:

— Это кто там лежит?

— Это мама, — ответила Мирьям упавшим голосом.

Он передал Альбера Виктории.

— Тетя Азиза? — спросил он потрясенно. — Вот так, зимой, на холоде?

И он вытащил из своего ящика дорогую шерстяную шаль, которую вез для жены.

Старуха пришла в ужас от его очков.

— Всё! — завопила она. — В воротах ангел смерти! Спешите от меня отделаться и потому вызвали врача!

— Да не врач я, тетя Азиза! Я — Рафаэль.

— Слышу, что врач, не глухая! Вон отсюда! Хватит того, что отнял у меня Йегуду. Не надо мне твоих отравленных пилюль и всяких проклятых эликсиров!

— Гляди, что я тебе привез из Ливана.

— Я совершенно здорова, и я тебе не девчонка, чтобы подкупать меня всякими приманками. Я жутко проголодалась, а всем на это наплевать.

— Провалитесь вы все пропадом, вы мне не верите, что я тоже голодная! — пожаловалась и Наджия.

— Что здесь происходит? — набросился Рафаэль на Викторию, будто это она была повинна в отвратительной старости, которая вдруг завладела Двором. — Что случилось с ее комнатой?

— В ней живем мы. Застекленная комната теперь принадлежит Мирьям с Гурджи.

— Да ты не бойся, — впервые за многие годы заговорила с ним Наджия. — Холода уже кончились, и она протянет еще год, не меньше. Смотрите, как он о ней заботится! Можно подумать, что она его родила.

— Лучше бы дали тарелку вареных бобов с колечком лука! — сладко пропела Азиза.

— Нет, вы только ее послушайте! — проворчала Наджия. — А вы-то все думали, что это я спятила.

Рафаэль пошел прочь от аксадры.

— У входа в дом семейства Нуну мне встретились какие-то чужие физиономии.

Маленькая головка Тойи возникла у перил второго этажа:

— Маатук переехал в богатый дом. А эти просто съемщики.

Рафаэль улыбнулся ее детской мордашке. «Он не изменился, — подумала Виктория. — Так он улыбается каждый раз, когда вдруг услышит женский голос». Она набралась смелости и спросила его, потупив глаза:

— Как ты?

— Устал и грязный с дороги. Врачи считают, что я почти что здоров. — И, кивнув головой в сторону Азизы и Наджии, добавил: — И как мне ни совестно, но я тоже проголодался.

— Иди в комнату, отдохни. Я нагрею воды, чтобы ты смог помыться, и принесу тебе поесть.

Она передала Альбера Назиме с Салимой и пошла наполнять большой кувшин из крана. Нисан помог Рафаэлю отнести его ящик в комнату. В кухне она разожгла в очаге хворост и рухнула на разделочную доску. Ее переполняла горечь. Ни единого ласкового взгляда. Ни единого теплого слова. Ни одной улыбки. Он отнесся к ней, как отнесся бы к матери, если бы просто вернулся с работы. Да, ее испугало его лицо. Холодно поблескивающие очки, и костюм отстранял своей нарядностью. Сейчас ее долг принести ему курящуюся паром воду и полить его голое тело. Еще и спину ему намылить. Коснуться обнаженного тела. При свете очага она взглянула на свои ноги, на пальцы, высовывающиеся из сандалий. Грубые ногти. Почти что черные. Чтобы ухаживать за ногтями на ногах, нужно настроение. Откуда ей было знать, что после долгого гробового молчания он так внезапно вернется домой! И как лечь с ним ночью на одно ложе? Она заметила подмигивания женщин Двора. Ей требовалось время все обдумать, подготовиться, сбегать в баню. Слишком поздно. Обеденные часы уже позади. Много дней пустует ее ложе. На ногах постыдная поросль волос. Груди переполнены молоком. В волосах появилась седина. Она уже привыкла к мысли, что он покойник. А потом сама над собой посмеялась: с чего ты вообще взяла, что он жаждет твоего тела? Он ведь в горах строил из себя холостяка. И уж наверняка вернулся домой сытым. У берегов Бейрута отведал самого что ни на есть лакомого. И может, уже нынешней ночью побежит с Эзрой в театро. Хотя в небе собираются тяжелые тучи. Скоро пойдет ураганный ливень. Уж точно, он не до конца выздоровел, побоится дождя и отложит развлечения на другой раз.

Эзра поспешил и пришел с несколькими бутылками в руках. Дагур вытащил из футляра свой канун и послал Тойю помогать в подготовке пиршества. Азури самолично поймал во дворе трех петухов и послал с Нисаном к резнику. Клариса, которая не выносила шумихи, сбежала к себе в комнату, дверь которой чаще всего держала закрытой. Под кастрюлями запылал огонь, и поднялись такие сильные запахи, что даже Азиза слезла с лежанки, распутала платок, поскребла свою лысеющую голову и громко спросила:

— А сегодня мы кого похоронили? По кому сидим шиву?

Флора пришла с мужем и принялась накрывать праздничный стол в аксадре, откуда Азизу вытурили в одну из комнат. Три большие лампы бросали туманный свет на ее волосы. Глаза ее так и сияли. То и дело в аксадру заглядывал Эзра. Он еще до начала пиршества успел надраться и теперь все норовил ущипнуть эту развеселую красотку.

— Ну, гадюка, под каким это петухом ты в последнее время складываешь перышки, а? Уже и Эзра тебе не гож?

— Посиди хоть немного с мамой! — укоризненно сказала Мирьям. Она не заметила, что он занят совсем другим делом.

Лицо Флоры зажглось насмешливой улыбкой.

— Эй, ты теперь поосторожнее! — бросила она, намекая на Рафаэля, а вовсе не на собственного мужа.

Эти двое, Ашер с Рафаэлем, двинулись вдоль перил средней крыши навстречу друг другу, и руки Ашера протянуты для объятия, а на лице Рафаэля — готовность принять наказание.

Эзра весь кипел.

— Ну, погоди! — показал он на прорезь своих штанов. — Еще умолять будешь, но его не дождешься, и чтоб черви в твоих глазницах ползали, змеюга ты этакая!

Смех Флоры понесся по всему двору, звонкий смех невинной девчонки, которая на минутку забылась-заигралась. Этот девичий смех растоптал аптекаря, и, гневно сплюнув, он пошел прочь.

Виктория взглянула на Тойю, ссутулившуюся, потерянную, застывшую у очага.

— Ну, что ты себя доводишь? — с жалостью упрекнула ее Виктория. — Да вытри ты об него ноги. Охота тебе так по нему убиваться?

Мирьям позавидовала, что они с Тойей так откровенны.

— Что это вы там на пару затеяли?

Виктория с усмешкой помахала ей рукой. Ее вдруг охватило бесконечное счастье. Вот и снова ей вернулись права в этом Дворе! Тойя ищет у нее утешения, Мирьям ее ревнует. Весь дом стоит на ушах из-за того, что ее кормилец вернулся. И вдруг улыбка на ее лице застыла.

— Где Альбер?

Она увидела, как ее сестры, которые, как предполагалось, должны были за ним следить, идут с Клемантиной от двери подвала к нише, где стоит бочка с водой. И тут же кинулась во двор.

— Там, — показала Клемантина на площадку перед лестницей.

Она в два прыжка оказалась там и увидела, что оба Альбера, и сын и брат, с аппетитом сосут груди ее матери. Крюк ревности вонзился ей в сердце, вспыхнула обида, будто Альбер-Тория специально ее предал, желая уязвить. А он благим матом заорал, когда она оторвала его от груди Наджии. Она тут же вынула свою свежую грудь и сунула ее в орущий ротик, а в глазах появилась опустошенность человека, оказавшегося на грани катастрофы. Сзади раздался насмешливый голос отца:

— В молоке твоей матери нет отравы!

Брови ее расправились. Она провела пальцем по вспотевшему лобику младенца и пробормотала:

— Изменник, изменник! Весь в отца!

Через час в аксадре уже царила праздничная атмосфера. Под тремя лампами, льющими яркий свет на изобилующий яствами стол, соединились в радостной встрече десятки людей и, сгрудившись в тесном пространстве, с открытыми ртами слушали рассказ о том, как Рафаэль чудом восстал из мертвых. Сборы от пожертвований, переданные ему после посещения человека из Абадана, растаяли в этом роскошном санатории в мгновение ока. Сердца сестер милосердия Рафаэль растопил, но они бессильны были помочь, когда его собрались оттуда изгнать. И тогда он понадеялся на сердоболие директора. «С того дня, как я сюда поступил, — сказал он ему в кабинете, — я видел лишь пару-тройку людей, покинувших ворота вашего заведения на собственных ногах. Всех остальных вынесли в гробах, в окружении скорбящих родных и друзей». Про себя он слышал, что его случай особо тяжелый, что он безнадежно больной, дни которого сочтены. И лечили его только для видимости, потому что тратить на него дорогие лекарства не имело смысла. Он не был на них в обиде. Был благодарен им за приятную палату, за пьянящий горный воздух, за обильную пищу, за книги, которые хранились в библиотеке, — все это сделало его последние дни вполне сносными. Теперь он готов был отказаться от дорогой палаты, и переселиться во флигель для прислуги, и даже немножко работать. «Похороните меня здесь, — сказал он ему, — в одной из ям, за холмом. Я слышал, что врачам нужны трупы для исследований. Так вот, я заранее продаю вам свое тело. Мне идти некуда. Я не из тех, кто оставляет по себе след. Когда я маячу у людей перед глазами, они меня любят, а исчезну, то никакой беды не случится. Таково проклятие человека, который все, что имеет, тратит на других. Когда он обнищал, от него ничего больше не ждут. Его вычеркивают из памяти еще до того, как он умер. В лучшем случае помнят его грехи».

Рафаэль встал, когда говорил. Виктория была потрясена тем, что, как оказалось, до сих пор видела события совсем не в том свете, в каком они представлялись ему. Ей вспомнилось драгоценное украшение, отделанное бриллиантами, которое он подарил своей матери, — и как она, его мать, не согласилась им пожертвовать ради лечения сына. Рафаэль знал, что люди вокруг слушают его, словно зачарованные. Слезы без утайки текли по толстым щекам Мирьям. Тойя закусила губу. Когда он снова повторил слово «санаторий», все головы вздрогнули, будто кто-то ударил в гигантский колокол. Он по привычке вытер платком сухие губы. Флора поспешно очистила апельсин, разделила его на половинки, потом на дольки и протянула их на ладони. Ее язык медленно прошелся по верхней губе. Эзра подал ему рюмку арака, и, когда Рафаэль принял из его рук рюмку, Флора начала подавать ему дольку за долькой, со своей руки, и он рассеянно их брал, не глядя на нее. Азури счел несносным такое поведение женщины и сердито кашлянул, как делал всегда, когда ему мешали надевать тфилин. Виктория вся кипела от ревности, пока не увидела рассеянный взгляд мужа — такой же взгляд был и у человека из Абадана. Он все еще пребывал далеко отсюда. И тогда она поняла, что в пустыне его одиночества ни для нее, ни для Флоры места нет.

Он продолжал говорить шутливым тоном и рассказал, что все его разговоры рассыпались по полу кабинета, как прихваченные морозом мухи. Рядом с директором сидело еще трое врачей. Один из них, человек с красным лицом, сказал, что Рафаэль прав: процент проигравших бой в санатории высок, и именно поэтому стоит его удалить до того, как он отдаст Создателю душу. Их долг сохранять репутацию санатория, и важно, чтобы несколько больных вышло из него живыми. Этот врач был ливанцем, изучавшим медицину в Вене, и впервые Рафаэль столкнулся с человеком, у которого ненависть к евреям превратилась в религию. Но именно этот врач-антисемит и возродил его каким-то образом к жизни, и он покинул кабинет с высоко поднятой головой. Он решил позабыть про ненависть к евреям и сосредоточиться на любви к ним. Ведь ею веет в любом месте, где разносится запах чолнта. Он попросит напоследок у евреев Бейрута только ломоть хлеба и крышу над головой. Он поселится как можно ближе к кварталу развлечений. Ведь он молод, в расцвете лет, и листья жизни облетают с него, еще не успев пожелтеть. А потому он вправе в оставшиеся дни радовать свой глаз свежестью цветов, а не задыхаться от зловония умирающих. Торговец-еврей в Бейруте пообещал ему, что его тело не будет валяться на улице, как дохлая собака. Когда придет его час, он будет похоронен в земле Израилевой по всем законам иудейской веры.

Виктория вбирала в себя каждое его слово, и ей уже казалось, что она сама вместе с ним бравирует — это гордость человека, обреченного на смерть. Она заметила, как много курит отец, как сосредоточенно вслушивается в ясный голос говорящего, и заподозрила, что неспроста Рафаэль так распинается, расписывает стольким слушателям все, что с ним приключилось в далекой стране, — не в его это правилах. И три нити, из которых он плетет свой рассказ — смерть, взаимная выручка среди евреев и глубокое одиночество, — предназначены для ушей ее отца. Эти двое почти не разговаривали напрямую друг с другом, особенно в тех случаях, когда им хотелось оскорбить или, напротив, выразить привязанность. Они совершенно явно тянулись друг к другу и одновременно испытывали взаимную неприязнь. Как избегали растроганных объятий, так и делали все, что в их силах, чтобы не вспыхнула открытая вражда. И тот и другой искали слов и путей, чтобы выразить свою неприязнь и свою любовь, и их не находили. Порой от беспомощности выражались так: «Передай своему мужу…» или же: «Передай своему отцу…» А ей не хватало злости, дерзости и наглости, чтобы эту их просьбу выполнить. Со временем именно Альберу досталась неблагодарная роль курьера, призванного бегать от одного к другому. «Скажи своему отцу…» «Скажи своему деду…» И сначала он тоже не понимал, как это так: его левой руке приказывают отрубить тому голову, а правой — сильно, по-мужски по этой голове погладить.

В тот далекий вечер ее отец пил арак, стакан за стаканом, не притрагиваясь к угощениям, которыми был уставлен стол. Только пил и курил. Взгляд Рафаэля все устремлялся на платочек, один кончик которого был зажат у Флоры в зубах, а второй — в ее пальцах. Сама того не сознавая, она судорожно натянула этот платочек, и Рафаэль раздумчиво оценивал прочность этой тонкой ткани. Под конец издав неприличный треск, платочек лопнул.

Собрав остатки воли, Рафаэль старался удержаться от кашля, чтобы не брызнуть иудейской кровью перед антисемитом-врачом. В легких поднялся такой ураган, что, когда он встал у двери, неясно было, хватит ли сил повернуть ее ручку.

— Минутку! — окликнул Рафаэля один из врачей, когда тот, обратившись к ним спиной, уже был на пороге.

За столом пронесся вздох облегчения.

— Он был конечно же еврей, этот врач? — сказал Мурад, который, сбежав из запертой комнаты затворницы-жены, тайком проскользнул в аксадру.

Хотя во время беседы тот врач и слушал его со вниманием и подбадривал его улыбками и кивками, когда он молил о помощи, евреев в санатории не было, ни среди врачей и работников, ни среди больных, объяснил Рафаэль. Как-то раз приехала из Бейрута в шикарной машине молоденькая девушка лет восемнадцати, приехала с отцом, курившим толстую сигару, и с матерью с заплаканными глазами и ворохом дорогих нарядов и дорогих каменьев. Были они родом из Австралии. Рафаэль не понимал их английского, но, когда в вестибюле раздался голос ее отца, вся больница встала на уши. Вечером родители вернулись в Бейрут, и через три дня Рафаэль увидел на шее девушки маген-давид и таким образом узнал, что она еврейка.

Виктория уткнулась лицом в Альбера-Тория, чтобы скрыть смятение. Как это он сумел разглядеть, что висит на шее девушки, лопочущей по-английски в другой комнате больницы?

— Она была красивая? — спросил Эзра — вопрос, на который она уже знала ответ.

— Волосы, как золото и шелк, — закрыл Рафаэль глаза, — а кожа, как персик, зарумянившийся на солнце.

Виктории не удалось скрыть своей ненависти.

— И что с ней случилось?

Его очки растерянно на нее уставились, и она еще больше покраснела.

— Через несколько недель отец с матерью приехали в еще большей черной машине, и на ее заднем сиденье уместился гроб.

Четыре женщины стали бить себя в грудь, как это делают плакальщицы. Из-за ревности Виктории неизвестная девушка стала любимицей Двора, только что распрощавшейся с жизнью.

— А этот врач, — продолжал Рафаэль свой рассказ, — он хоть был не еврей, а христианин, но все же был человеком. Он вышел с ним в коридор, подвел его к стулу, положил Рафаэлю руку на спину и держал ее так, пока не прошел приступ кашля.

— Господь воздаст ему за это! — Мирьям потерла кулаком глаз. И Виктория тоже, мысленно стоя сейчас в том холодном коридоре, благословляла доброго доктора. Может, того Рафаэля, которого в холодном коридоре била лихорадка, она и стала бы увещевать, но Рафаэлю, закуривающему сейчас сигарету возле накрытого для него стола, она не посмела сказать: «Не кури так много после всего, что ты перенес». Эзра, ее отец, Дагур и Нисан в подражание ему тоже курили и курили, пока вся аксадра не наполнилась облаками густого дыма.

Врач вместо того, чтобы отправить его обратно в комнату, проводил Рафаэля к скамейке в огромном саду, окружавшем санаторий.

— Есть вещи, — сказал ему этот врач, — которых за деньги не купишь. Если ты низкорослый, дылдой тебе не стать. С этим следует смириться. Но есть вещи не менее важные, которых, если и не купишь за деньги, пробуют достичь бесстрашием.

— Я готов, — прервал его Рафаэль вызывающим тоном.

— Ты об этом знаешь? — поразился врач.

Рафаэль повидал немало бедняков, которых помещали в этот престижный санаторий. Они появлялись в облаке сурового молчания и в облаке же молчания исчезали. И у врачей опадали лица.

— Но ты ведь не представляешь, какое испытание мы проводим.

И правда, даже дружественные к нему сестры милосердия держали рот на замке, и из них слова нельзя было вытянуть.

— Мы берем полые трубочки, прокалываем тело, вставляем их в грудь, протыкаем оболочку легкого и туда их вводим. Через эти полые трубочки мы под высоким давлением вдуваем в легкое кислород, — пояснял врач. — До сих пор все бедолаги, которые в этом опыте участвовали, умирали. Пошли ли бы они на это добровольно, коли знали заранее, что их ждет? — В ожидании ответа врач заерзал на скамейке. — Обычно ими жертвуют семьи. Совсем не просто держать чахоточного в нищем доме. И это жестоко — пугать несчастных перед их концом. Сестры ни о чем тебе не рассказали, потому что и сами не все знают.

Рафаэль сказал, что он вызывается добровольно и в расписке семьи не нуждается.

— Но я обязан снова открыто тебе повторить, что пока из этого опыта живым не вышел никто.

Рафаэль спросил, сколько это стоит.

— Госпитализация бесплатная, тебя будут держать, пока ты не встанешь на ноги.

— Или не окочурюсь. И это включая похороны?

Врач кивнул.

— Ну а потом-то что было? — спросил Мурад, когда молчание Рафаэля затянулось.

— Я — здесь, — сказал Рафаэль.

В горькие ночи у нее, Виктории, поднимались злоба и обида на него, что вот ускакал себе в Ливан, а ее оставил подыхать. Иногда он казался ей тонущим, который ради собственного спасения тянет за собой всех вокруг. Только ее мать осмеливалась в открытую его осуждать. Но Виктория знала, что так думают многие. Даже и его собственная мать. Когда она обратилась к ней с просьбой пожертвовать свое бриллиантовое украшение на оплату его лечения в Ливане, та без всякого стеснения сказала:

— Если бы я уступала его отцу, как ты уступаешь ему, нас бы уже на свете не было.

И она не стала уламывать свекровь, потому что, несмотря на надежду, что, может, он к ней все-таки вернется, особенно после рождения Альбера, не могла она не думать, что свекровь-то, наверное, права, приговор уже вынесен, и бессовестные врачи просто тянут с него деньги.

И вот пожалуйста, он говорит: «Я — здесь». Поставил на карту жизнь и выиграл. Сыграл со смертью и победил. И значит, он — и ее победа. Любовь, почти уже погребенная под холодным пеплом, вернулась и встрепенулась. Большие глаза, изящный нос, красиво очерченные губы, умные пальцы, язык, завораживающий слушателей. Он поднялся из праха. Пусть Флора до конца жизни сидит у горы апельсинов и дольку за долькой вкладывает их ему рот. Где она, Рахама Афца? Куда исчезла певица, которая его заарканила и увезла за собой в Дамаск? Взгляни на Гурджи, сразу поймешь Мирьям. Господи, помоги ей, и она тоже по-своему говорит о своей любви к Рафаэлю.

И все же тоскливое чувство не исчезало. Ей казалось, что чем больше в ней к нему уважения и признания, тем слабее становится влечение плоти. В тот час лишь духовное ею владело. Она чуть ли не теряла сознание при мысли, что эта возвышенность и духовность уже нынешней ночью к ней приблизится и сорвет с нее одежду. Если бы можно было вечность вот так сидеть, в этой магии тепла, наслаждаясь звуками его голоса и чувствуя на груди тихое дыхание Альбера! Ее не оставляла мысль, что же при этом делать с Альбером, ведь до сих пор она по ночам ни разу с ним не расставалась. Он спал вместе с ней на ее неудобном лежаке.

Возвращение Рафаэля было таким внезапным, что самые простые на первый взгляд вещи вдруг оказались сложными до смятения и головокружения. Даже ради Рафаэля она не отдаст Альбера в изгнание, на холодную, потрепанную и разлезшуюся циновку. А с другой стороны, стыд-позор заставлять мужчину, только что вернувшегося из роскошного санатория, валяться ночью на грубой циновке. Она вдруг осознала, что стыдится своего убожества. Рафаэль заслуживает большего. Какой-то бесенок все нашептывал ей: «Ты его боишься, боишься своего мужа! Родила ему троих детей, а все еще как наивная девственница».

— А что же с заработком, Рафаэль? — спросил Эзра. — Пока ты там пропадал, твоя жена еле концы с концами сводила. У тебя есть какие-то идеи?

Рафаэль долго молчал, глядя на него.

— Я только что выбрался из могилы. Еще и не выздоровел до конца.

— Приходи в аптеку. Будешь делать все, на что способен. Может, наступит день, когда мы станем партнерами.

Рафаэль поблагодарил его ничего не значащей улыбкой. Виктория заметила, что ее отец напряженно их слушает. Флора заскучала. Встала и исчезла в густых сумерках двора. Может, только Виктория заметила бутылку, которую та унесла под полой костюма.

— Значит, так, ты приходишь в воскресенье и начинаешь работать с нами.

Горло Виктории сжалось. Отец сказал с нами, а не у нас.

— И до каких же пор вы будете сидеть в этой дыре? — спросил Эзра. — Маатук Нуну уже сбежал из этой помойки. Подыщите себе дом побольше, и я присоединюсь к вам. Я совсем свою мать забросил! — добавил он с пьяными слезами. — Хорошо, если мы снова будем все вместе.

 

Глава 19

Евреи выкорчевали очередные пальмовые рощи, смело растеклись по прямым, на немецкий манер улицам и окружили себя широкими английскими парками. Не всем удалось дорасти до собственного особняка, чтобы был в престижном районе и на одну семью, но и те, чье положение не слишком улучшилось, из года в год переезжали в другие дома, пусть и коммунальные, но поудобнее, поновее, в приятных районах, освобожденные счастливчиками, которым теперь кивали макушки пальм. В новые жилища обычно переселялись всем скопом — вдруг после праздника Суккот семейная орда приходила в движение, как охваченный безумием муравейник. Грузовики, ослы, мулы и носильщики ползли по переулкам и улицам, перевозя шкафы, кровати, банки с вареньем, ворохи одежды, а за ними двигались шеренги женщин, с которых катил пот, и мрачных мужчин, и голосистых, весело орущих ребятишек.

Вот и их Двор переждал от Песаха до Суккот и тоже примкнул к этому шумному действу, перебрался со всеми обитателями и скарбом в большой дом, в квартале возле базара тканей. Другие запахи, другие голоса, уже не глухой переулок, а улица, выходящая в другие улицы. Это новое жилище было просто безликой дверью в длинной веренице прочих дверей, но оно нарушило чувство неизменности, над которой время не властно. В эту новую эпоху многие поверили, что нет в жизни ничего такого уж дорогого, чего нельзя было бы оставить и поменять на что-то новое. Виктория без всякого сожаления рассталась с домом, в котором родились ее отец, и Рафаэль, и она сама, и ее дети. С тех пор как Рафаэль вернулся и присоединился к работе в мастерской по изготовлению тетрадей, она приобрела немало вещей: широкую железную кровать, платяной шкаф, стол со стульями, ковер, серебряную ханукию, одежду. Рафаэль шел перед телегой, а она сзади с Альбером на руках, и Клемантина рядом, цепляясь за ее платье. В этой шеренге людей, покидающих их переулок, были ее отец с семьей, Мирьям с семьей, ее брат Мурад с домочадцами, Эзра, который к ним присоединился, и Дагур с Тойей и тремя его детьми.

Азиза от предотъездной суматохи почти начисто оглохла, ей снова и снова втолковывали, что не беда на них свалилась, а они сами бросают старую развалюху и переезжают в дом, «в котором можно дышать». Но она только недоверчиво махала рукой:

— Я тоже слышу шумы по ночам. И никакие это не черти и не привидения. Послушайте меня: в этом доме у нас прошла хорошая жизнь. Просто дурь встать и уйти из-за всяких там врак.

Вцепившись в свою лежанку, она ни за что не соглашалась расстаться с собственным домом. Схватив груду одежды, которую Мирьям собиралась выкинуть в заплесневелый подвал, она закричала:

— Азури! Они выбрасывают одежду твоего брата! Останови их! Скажи им что-нибудь!

Были такие, что зло над ней потешались. Не следи за ними Азури в оба глаза, мальчишки бы вдоволь поиздевались над сбитой с толку старухой. Вид ее слез, льющихся из щелок на лице, пробирал Азури до боли, и он еле сдерживал порыв утереть ее опавшие щеки своей мощной ладонью, сказать ей, что рано или поздно всем в том или ином уголке приходится расставаться со своей юностью. Он единственный понимал ее чувства и ее тоску по его умершему брату. Пока она шла в длинной процессии, то все спотыкалась, и возмущалась, и горько плакала. Он смотрел на нее сверху, и черная кисточка на его феске дрожала. Из-за жены, детей и внуков он остерегался шагать рядом с ней, поддерживать ее своей крепкой рукой. Он помог ей догнать телегу и держаться за ее борт, чтобы таким вот образом дотащиться до нового жилища. Но ее пальцы не могли удержать этот борт. Нисан, как бы случайно оступившись, саданул ее своим новым праздничным черным ботинком по икре ноги. Азури с такой силой ткнул его в грудь, что он, задохнувшись, откатился в хвост колонны и из-за огромного вороха одежды, навьюченного ему на голову, стал похож на усердного муравья. А Азури, подхватив ее под мышки, поднял и посадил на телегу. Ее ноги мотались между задними колесами, поднимавшими дорожную пыль, платок с головы сбился, открыв лысеющую макушку, гигантские груди болтались по бокам, и лоб качался вперед-назад, в такт цоканью копыт, будто все возвращался и возвращался к одному и тому же вопросу. Азури шел за телегой, и она видела, как он к ней шагает, шагает, а догнать не может, а она сидит против него, и ждет его, и, как многие годы, смотрит со страстной тоской на юношу, который в ее глазах — истинный великан, и улыбка, вовсе не потаенная и вовсе не скромная, вдруг сияет на ее отцветших губах, и из ее увядшего тела рвется на удивление молодой зов: «Азури, жаль убегающего времени! Сунь Джамиле серебряную монетку, чтобы получше сплела свою колдовскую сеть: пусть накличет роковое падение, страшную болезнь, несчастье при родах». Да только внезапная смерть не приходит. Наоборот, чары наградили ненавистную бабу немыслимой плодовитостью. Какую рану наносил ее сердцу еженощный его призыв: «Наджия! Наджия!» Иной зов, который жаждала она услышать: «Азиза! Азиза!» — остался лишь в мечтах.

И Азури ковылял медленно, в ритме телеги, как скованный великан в колонне осужденных, без права двигаться размашистым шагом, как он к тому привык, и лицо сидящей перед ним Азизы было подобно жалким руинам дома, который некогда был прекрасен. Были дни, когда этот мрачный, морщинистый рот нашептывал такое, ради чего стоило жить. Эти вялые складки жира были упругими и источали божественные ароматы индийских духов. Его брат Йегуда никогда к нему не ревновал, потому что его эти вещи не волновали. Так, во всяком случае, ему, Азури, казалось. А вот Азури летними ночами терзали клыки ревности. Противомоскитные сетки касаются друг друга, и небо — в россыпи звезд. Он и она, навеки пропавшие друг для друга в этом океане под одной крышей. И близость испепеляет. Соседняя сетка задрожала, и нельзя знать, то ли это порыв налетевшего ветра, то ли вопль разверзшейся, как рана, плоти. Тогда-то он и научился кричать: «Наджия! Наджия!» — отомстить Азизе, смутить брата. А потом положит, бывало, руки под голову и глядит в небо.

Через три дня Виктория не могла в себя прийти от счастья. С Альбером на руках она стояла на пороге собственной новой комнаты на втором этаже, и полной грудью вдыхала пьянящий воздух.

— Это дождь, первый дождь! Понюхай его, — шепнула она малышу, страдающему от летнего зноя.

Был уже час ночи. В свете ламп над входами в комнаты дождь был как тончайшие нити, сеющиеся с темноты небес и исчезающие во мраке двора. Влажной от дождя рукой она провела по личику малыша, и он зажмурился и скривил губки, будто взвешивал, стоит ли заплакать, и она не могла удержаться и стала смеяться и этому дождю, и ароматному ветру, и этой милой комнате с ее белоснежным потолком в лепных цветах, и прижала личико Альбера к своему плечу, и прикусила себе язык — не укусить его. С трудом удержалась, чтобы не куснуть зубами его тельце.

— Больше жарищи не будет, лето кончилось! — сообщила она ему, ликуя, хотя сама ненавидела дождь и холод.

А он и правда оживал лишь тогда, когда легкая ночная прохлада разливалась по натянутым на крыше противомоскитным сеткам и солнечный жар немного убывал. В начале лета, в первый же суховей, когда люди радовались хорошему урожаю арбузов и ватаги мальчишек бежали к реке нырять, головка Альбера склонилась, как увядшая веточка; а вот Альбер-Джия радовался свободе от пеленок и бегал голышом на самом солнцепеке. Ее мать на нее набросилась — сынок-то у нее на руках безжизненный какой-то. Это в наказание за смерть Сюзанны. Дочку убила стужа, а сына прикончит жара. Его губки касались ее сосков, но сосать не было сил. Ручки опустились, глазки закрылись. Сперва, не видя никакой связи между его состоянием и тяжелым зноем, она сбегала с ним к мудрому Джури Читиату, и он написал несколько строчек на клочке бумаге и велел ей окунуть этот клочок в воду и покапать Альберу в рот. Его состояние ухудшилось. И тогда странная Клариса открыла ей глаза.

— Мальчик страдает от жары. У меня такой же брат. Он может в град плясать голышом, а как начнут финики на деревьях созревать, становится вялым, как тряпка.

— И что же мне делать?

— Надень на него влажную рубашонку.

— Он маленький. Простудится.

— Да говорю ж я тебе! Такие типы могут во льду спать.

Виктория обиделась. Ее Альбера обзывают «таким типом»!

— И как же вы растили твоего брата?

— Мама хватала его, бежала в Абу-Суфьян и там его клали под козу и доили ее прямо ему в лицо. И он оживал.

Даже не надев абайю, Виктория кинулась на маленький скотный двор, расположенный на краю квартала Абу-Суфьян, раздела Альбера догола, и все его тельце обмылось жирными молочными струйками. Кожа его засияла и стала гладкой, как шелк, и губки его раздвинулись, и, хотя он уже стал сосать, Виктория плакала, а вокруг блеяли козы и чихали козлы.

Тридцать лет спустя Альбер стоял у чудесного родника Эйн Нун, на краю мошава Мигдаль, что к северу от Тверии. Родник выбил круглый бассейн, вода струилась по облицованному черным базальтом каналу и оттуда — на поля мошава. Альбер, разложив гидрологическую карту, на которой среди прочего имелся список основных характеристик родника и условий стока воды, объяснял новому работнику гидрологического управления, как проводить измерения на дне канала, чтобы оценить скорость и полноту потока. В нескольких шагах от них сидел арабский мальчишка-пастух, лет девяти, у которого с Альбером уже завязалась дружба. По какой-то причине родители мальчишки все откладывали его обрезание, и ему хотелось снова и снова слушать из уст Альбера успокоительные слова о том, что моэль никакое не чудовище и сам обряд, от которого все равно не уйдешь, не такой ужасный, как ему описывали приятели, чтобы его напугать.

Новый практикант стоял в канале в сапогах и по пояс голый, хлопал себя то по спине, то по груди, расправляясь с кровожадными слепнями, и всюду, где был убит золотистый слепень, расцветали кровавые розы. Он только что освободился из армии, и работа ему нравилась, хотя и трудно было привыкнуть к окрикам Альбера. То и дело он нагибался, промывал ранки водой из родника и бросал раздраженные взгляды на мальчишку, который, отвлекая Альбера от дела, вынуждает их слишком долго здесь копаться. В конце концов он не выдержал и возмущенно воскликнул:

— Ну и вонища! — будто бы из-за запаха со скотного двора, расположенного напротив, за эвкалиптовой рощей.

Ноздри Альбера раздулись, и взгляд стал рассеянным.

— Запах-то как раз чудный!

Практикант скривил рот. Альбер не говорил ему, что родился на берегу огромной реки, в дальней дали от кооперативного магазина в Мигдале, но, даже если бы и захотел, не смог бы сказать, почему с той самой минуты, как он приехал измерять скорость и полноту потока Эйн Нун, ему все кажется, что в этом приятном месте он уже бывал. Он не помнил, когда научился наслаждаться запахом скотных дворов, иногда он смеялся, говоря, что наверняка в предшествующей жизни был пастухом.

В комнате, у двери которой Виктория радовалась первому дождю, Рафаэль начищал до блеска ханукию и другое серебро, и в воздухе стоял резкий запах пасты «брассо». Он время от времени приносил в дом всяческие заморские новшества. Многие поколения предков до крови чесались из-за полчищ комаров и мух, а он, пожалуйста, купил себе спрей «палит», похожий на маленькую пушку, и гневно накинулся на этих крошечных паразитов, пока весь пол от их трупиков не почернел. Эта новая игрушка покорила сердца и малых и больших, и в одну из пятниц Наджия набросилась с нею на полчища мух, налетевших на приготовленную к жарке рыбу. А потом у тех, кто отведал этой рыбы, целый день сводило живот.

Ханукия сверкала, и Клемантина, обхватив руками коленки, сидела рядом с отцом и глядела на сияющий металл. Комната Виктории была прибрана, ужин шипел на сковороде, и от мебели исходил новый и свежий аромат домашнего уюта. Рафаэль с большим умением и находчивостью усовершенствовал мастерскую по производству тетрадей, так что теперь в ней изготовлялись еще и толстопузые бухгалтерские гроссбухи. Михаль была позабыта, и в разговорах мелькало имя Муджилед, что значит «переплетчик». Ее отец щедро ему платил, хотя и по сей день их разделяла стена молчания, вопиющая о необходимости сближения.

Ресницы Альбера порхали по щеке Виктории, и ей было приятно и щекотно. Все то благополучие, которое выпало сейчас на их долю, она приписывала Рафаэлю. Сыну всего четырнадцать месяцев, а Альбер-Джия уже как послушная игрушка в его руках. Совсем недавно начал ходить, но даже грубость дяди Фуада уже научился обуздывать. Ее брат смотрел на него с изумлением, и позволял взбираться к себе на загривок, и таскал по всему дому. Она глаз с него не спускала и почти не давала отходить от себя. Рафаэль накричал на нее, что вырастит безвольное растение вроде ее брата Мурада. Она обиделась. Два дня крошки в рот не брала, воротила к нему спину, пока он не сдался и не пустил в ход чары своего «посла примирения». И когда провела рукой по его сухому лбу, как делала всегда, когда до дна утолит жажду, он шепнул своим чарующим голосом:

— Я его люблю не меньше, чем ты, но мир жесток, и он обязан отрастить себе когти. Ты почти не дала ему ползать, с рук не спускала. А в жизни того, кто не научился бегать, просто затопчут — и конец.

Этого-то она и боялась. Может, он от отца перенял свою тягу к скитаниям, толкавшую его в самые темные углы дома, в пристанище скорпионов и змей, к огням и запахам улицы. В конце концов она решила: пусть бегает, куда хочет, только сперва надела ему на ноги по золотому браслетику с колокольчиками, чтобы в любой момент знать, где он находится. Иногда звон раздавался со двора, от ватаги девчонок-подростков, которые любили с ним бегать, передавая его плоти жар своих языков. Как-то раз они зазвенели на коленях ее отца, а Альбер-Джия сидел на полу и молча, с тоской смотрел на них вверх. Но самым тяжким для нее было его влечение к груди ее матери. Он взбирался на костлявые колени своей бабушки, и они вместе с его дядей завладевали ее сосками. Года два они пили из этого источника, и Наджия ни разу его не прогнала, и, когда они из-за нее дрались, в ее глазах загоралась странная искорка, будто он не из той породы, которая так над ней измывалась. Иногда у Виктории от ревности возникало подозрение, что ее мать свистит ему каким-то свистом, который только он способен уловить, и он бежит и сосет ее грудь, а потом переведет губки на морщины на лице бабушки, и заглядывает ей в глаза, и не угомонится, пока не выудит редкую улыбку из океана ее тоски.

— Виктория! — послышался голос Рафаэля из комнаты, пахнущей пастой и новой мебелью.

Дрожь пробежала по телу. Эта интонация ей знакома. В тех местах, где она жила, ни один мужчина не звал женщину таким голосом — то ли с благоговением, то ли с непристойным предложением, будто сам и спрашивает, и сам же отвечает, а она чувствовала до самых корней волос, что ночью он ждет от нее улыбки, и смеха, и жара до истощения. Прошла по комнате к своей керосинке и специально задела его бедром.

Она и не знала, как скользнула под сень блаженной дремоты. Матрац убаюкивал, как гамак, и она сомкнула глаза и отдалась крупицам воспоминаний из пучины детства. Потом услышала, как в руке Рафаэля чиркнула спичка, и захотела сказать ему, чтобы берег здоровье и с этой ночи бросил курить. От чирканья второй спички очнулась ото сна и увидела, что он лежит на спине, одну руку подложил под голову, а вторую подносит ко рту с сигаретой и глаза устремлены на лепные цветы на потолке. И в воздухе острый запах плотских утех.

Она повернулась на бок, приняла его любимую позу зародыша и стала ждать, что вот сейчас он докурит свою сигарету, обовьет ее тело своим телом, погладит рукой ее живот, захватит ее ляжку между ногами, и так вместе они заснут. Клемантине снилось что-то хорошее, и она лепетала во сне: «Хватит, хватит, я…» Альбер задвигался во сне и стукнулся головой о решетку кроватки. И только он взвизгнул, как она тут же к нему подскочила и сунула ему в рот сосок.

— А ты и не спишь…

Она не подумала, что совсем голая, а он глядел на нее и вспоминал бурный горный поток, струящийся среди валунов и льнущий к обнаженным корням деревьев.

— Помнишь Шауля-Лоточника?

Она сморщила лоб.

— Ну, того, что в войну отвез нас на телеге в Басру?

— Да, он не вернулся, — сказала она. — Его жена умерла, и даже дети его забыли.

— Я не понимал, почему он побоялся с нами вернуться. В войну пушек и грабителей не боялся, а вот же, струсил вернуться в переулок, к себе домой, к жене. Мужчина, который уходил со своим мулом и товарами в дальние деревни, спал под открытым небом, побоялся вернуться домой и остался в Басре. Может, там еще и живет.

Альбер задремал у нее на груди. Она вдруг заметила, что стоит голышом, и, застеснявшись так подойти к кроватке ребенка, потянула к себе тонкое одеяло и в него обернулась. Какое-то пустое выражение возникло в глазах мужа.

— С чего ты вдруг заговорил про Шауля? Его понимаешь, а его несчастную жену — нет?

— Да, — без колебаний ответил он, — его я понимаю.

— Тот мужчина из Абадана тоже боялся вернуться домой. Рафаэль, а что же ты вернулся из Басры? Почему вернулся из Ливана? — сказала и вытянулась на спине. Лепные цветы на потолке, оказывается, не такие белоснежные, как ей виделось раньше. И дом не такой уж новый. И в этой их комнате жили раньше чужие люди.

— Я родился с душой бродяги, как Саламан, — сказал Рафаэль. — Он не знал, что такое семья, и не создал себе дома. У него было только пальто. Пальто, чтобы прятать в него все свои припасы и все сокровища своей земли.

— В конце его пальто нашли на свалке, и внутри — ворона. Никто никогда не нашел его тела.

— Ну а мы, всегда спешащие домой, наш-то конец каков? Посмотри на Азизу. Весь дом несла на своих плечах. А сейчас не понимает, на помойке живет или во дворце. Забыла вещи, ради которых готова была себя спалить.

— Тебе надо было остаться, как Шаулю, в Басре. Тот мужчина из Абадана готов был жить у нас до конца своих дней, если бы папа его не прогнал.

Он улыбнулся скверной улыбкой:

— И на тебя небось заглядывался.

— Я не Флора.

— Она просто пиявка.

— А ты продолжаешь с ней спать.

— Из-за тебя я вернулся из Басры, из-за тебя отказался от тени и прозрачной воды в Ливане. Из-за тебя купил эту новую мебель и торчу в этих стенах. Из-за тебя, Виктория, черт бы тебя побрал, согласился на вечную каторгу на этой жуткой работе. Ты бы хоть помнила про это! И хоть бы научилась краситься, как Флора, и, как она, на коленях ползать, и молиться на яйца мужа. Хоть сказала бы спасибо, сказала бы…

Сначала она не поняла, что происходит. Когда его рука второй раз ударила ее по голове, она остолбенела. Какой-то смутный протест прорезался сквозь страх и боль. Его рука — как свистящий бич. Она была сильнее его. Была способна схватить его и швырнуть вниз, в темноту двора. Но от страха побоялась сопротивляться и захлебнулась слезами.

— Рафаэль, — прошептала она, — ты разбудишь Альбера. Он испугается.

На всех излучинах жизни, и в дни ненастья, и в дни благоденствия, Рафаэль, подобно зверю, однажды почуявшему кровь, продолжал поднимать на нее руку. И только в Израиле, в этой свалке, именуемой лагерем для переселенцев, когда казалось, что все уже рухнуло и все растоптано, только тогда она набралась сил восстать против его побоев. Когда он отказался понять ее намеки, она, порвав на куски свою душу, ударила его кулаком, и он полетел на жалкую сохнутовскую койку и стукнулся нежной своей головой об обшитую грубым брезентом стену, и та, другая Виктория взглянула на то, что сотворила, и ужаснулась так, будто сожгла Тору. Израиль не встретил его розами. Он усмотрел в нем человека из «поколения пустыни», съежил его до карликовых размеров, всунул в его старые руки мотыгу, и в летнее пекло отправил покорять поросшее колючками поле. Виктория ощущала себя в сговоре с теми, кто вынес ему этот приговор, чувствовала, что она губит его образ. Ее злило, что он смирился с ярлыком человека из пропащего поколения и весь его протест лишь в том, что он подолгу не прикасается к пище. В лагере для переселенцев она поневоле оказалась капитаном дряхлого судна и была вынуждена ревностно следить за сохранностью немногих спасательных кругов для своих многочисленных детей. Вопреки всем ожиданиям он не потонул в мусорной яме и в конце концов всплыл на поверхность, хотя и с подрезанными крыльями. Он остался все тем же усердным, прилежно трудящимся над книгами Рафаэлем, разве что с того дня, как она отшвырнула его к брезентовой стене, пыл его угас.

Но в ту полную страсти осеннюю ночь в Багдаде она была оскорблена. Впервые в жизни почувствовала, что над ее телом надругались. Она схватила тонкое одеяло, легла на персидский ковер и заткнула уши, чтобы не слушать его уговоров. Запах серы и сигаретного дыма так ее нервировал, что она встала, взяла в руки Альбера и собралась выйти из комнаты.

Зажав сигарету в зубах, он хлестнул ее своим ясным голосом:

— Ты отсюда не выйдешь!

И она с тем же покорным бунтарством вернулась обратно на ковер, и все обиды на слишком послушную мать вдруг прорвались и сдавили горло.

Назавтра во Дворе догадались, что у этой парочки вышла ссора. Она сварила и подала ему его еду и уголком глаза проверила, хорошо ли он поел. Пеклась о его здоровье и растревожилась, когда они с Эзрой отправились вечером в театро и допоздна не возвращались. На следующий день он взял свою затейливую трость и вечером пошел с ее отцом в клуб. Она с беспокойством обнаружила, что он съел лишь половину того, что лежало на тарелке, как это бывало, когда его лихорадило. Она пощупала свою голову, чтобы вспомнить про оплеуху и удержать злость, которая почти испарилась. На третий день ее уже злило, что он не пытается всеми силами к ней подластиться. После обеда Мирьям ей сказала, что Флору видели неподалеку от мастерской — подстерегала его, когда он пойдет с работы. В тот вечер он не вышел из дома. Он не притронулся к фаршированным перцам, которые она для него приготовила, и вместе с Эзрой присоединился к ее отцу, который поставил на стол бутылку арака. Дагур играл на кануне и пел, и Тойя в первый раз заметила, что уши у Эзры ужасно большие, а глаза раньше времени постарели.

— Ты посмотри на своего мужа, — причмокнув, сказала она на ухо Виктории, — он старше его лет на пять, а все еще такой, что обалдеть можно!

Виктория сдержанно улыбнулась гордой улыбкой.

На четвертый день небо снова покрылось тучами, и с матраца Азизы, которая больше не выходила во двор, послышались стоны. Мирьям заварила ей кисло-сладкий чай из трав и сказала, что сердце чувствует недоброе. Злодей Фуад, встав на четвереньки, впился зубами в конец веревки, Альбер-Тория схватил эту веревку за другой конец, и так повел его от входа в подвал к лестнице, а Альбер-Джия голосил сзади. Азури посмотрел на этот спектакль и, не произнося ни слова, острым носком ботинка пнул Фуада в задницу, так что тот перекатился на спину. Альбер-Тория кинул на деда изумленный взгляд — зачем помешал такой потрясающей игре? Азури дунул ему в лицо, он испуганно кинулся к Виктории, и золотые колокольчики на его ногах зачирикали, как испуганные птички. Виктория схватила его на руки и укоризненно посмотрела на отца. Азури сдался и улыбнулся ей, а она осыпала личико Альбера поцелуями.

В ту ночь она уступила уговорам «посла примирения».

Когда умерла Азиза, горе была невелико, и, чтобы как-то возместить отсутствие печали, похороны организовали пышные и шиву — особо праздничную. Осень задержалась, в ней стояли ароматы фиников, как всегда в конце сезона. Циновки и матрацы были расстелены во дворе под хрустальным небом, и на них сидели сочувствующие и молящиеся. Дверь с утра до вечера была настежь открыта. В знак почтения к усопшей мужчины не пошли на работу, хотя большинство не обязано было это делать, и весь день провели дома. Единственным, кто перестал бриться, был Эзра, и его четырехдневной щетины хватило, чтобы окончательно излечить Тойю от остатков печали, еще живущей в ее сердце.

Среди посетителей были родственники, соседи, друзья и все те полчища людей, что ради тарелки риса и куска лепешки мотались от свадеб к поминкам. Эти по-быстрому поздравляли или выражали соболезнования и тут же, как саранча, налетали на пищу, набивая полные рты. Никто ничего им не говорил, да они и не засиживались — насытят брюхо и, что-то быстро пробормотав, идут прочь. Все были знакомы между собой, и на пороге дома сообщали друг другу, какую еще шиву стоит посетить, а от каких скупердяев нужно держаться подальше. Может, из-за этого бесконечного потока посетителей жители дома сперва и не увидели незнакомца, стоящего в дверях и требующего чего-то столь странного, что слышавшие его слова приняли его за психа и перестали замечать. Лишь примерно через полчаса Нисан встревоженно объявил:

— Тут стоит шиит и требует, чтобы со двора убрали женщин!

Наступило великое замешательство, и Нисана стали с пристрастием допрашивать, не дурацкий ли это розыгрыш, а потом перед тем, как кто-то пошел к двери, начались всякие домыслы. По неясной причине именно Наджия, всех опередив, к нему вышла. И, издав короткий вопль, вернулась и сообщила нечто еще более невероятное:

— Амалек, не про вас будь сказано, ждет снаружи, в чалме, как у Амана, и в черном плаще, как у ангела смерти. А глаза такие…

— Рафаэль, — крикнул Азури, — ты где?

— Он занят, — сказала Виктория, потому что Рафаэль был в комнате и лицо — в креме для бритья.

Надравшийся под шумок Эзра с этой своей черной щетиной и красными выпученными глазами подошел заплетающимся шагом ко входу и вернулся с той же странной информацией:

— Все верно. Шиит принес важное известие, и он не привык входить в дом, где крутятся по двору женщины и девушки с открытыми лицами.

— Он что же, хочет, чтобы мы и в доме чадру носили? — возмутилась Мирьям.

— Кого он ищет? — спросил Азури.

Приставив руку рупором ко рту, Эзра крикнул:

— Рафаэль, к тебе кого-то послали из Аль-Казимии! Он приехал за тобой в специальной машине, но ей по переулкам не проехать, и она ждет тебя возле базара Аль-Шургия. Спускайся!

Рафаэль вышел к перилам второго этажа, одна щека побритая, другая — намыленная. Виктория испугалась. Ее мужчина окутан тайнами, кто знает, не обвинят ли его в каких-нибудь темных делах. Она впервые слышит, что за кем-то присылают специальную машину. Нисан с еще несколькими подростками помчались к базару Аль-Шургия, посмотреть на машину, которая там дожидается. И у Азури из-за всего происходящего стало муторно на душе. Как такое возможно, чтобы шиит пришел к еврею в дом, а не на службу! И сразу вспомнил, что мастерская-то закрыта.

— Рафаэль! — крикнул Азури. — Спустись к нему.

Рафаэль стер полотенцем пену с лица, спустился к загадочному гостю, вернулся и сказал:

— Хотя он всего лишь посланник, но человек важный, и неудобно, чтобы стоял в дверях, пока я бреюсь. Он не надругается над честью дома, где случилось несчастье, а если мы приглашаем его в дом, то нужно посчитаться с его верой и увести со двора женщин и девушек.

Азури охватило любопытство, и, хлопнув в ладоши, он поторопил всех женщин, от пяти лет и старше, зайти к себе в комнаты или подняться на второй этаж. Десятки женских и девичьих глаз стали тайком и с жадным любопытством подглядывать. А Азури гордо двинулся звать посланника в дом. Черный плащ и правда был гигантский, и рост этого высокого человека — вровень с ростом Азури. Он прошел, как проплыл, в своих красных туфлях с заостренными носками, ухоженная борода была выкрашена хной, а изящные белые руки свидетельствовали о его персидском происхождении. По законам скромности большие зеленые глаза были потуплены в землю, и чалма на голове придавала облику величавости. Азури провел его к почти новому стулу, и оба, соблюдая впечатляющий церемониал, приложили руки к сердцу и вновь поприветствовали друг друга. Чалма шиита описала круг и с безукоризненной, но несколько сдержанной вежливостью ответила на приветствия остальных мужчин. По нему было видно, что разговор этот в его глазах — грех, с которым приходится мириться. Он сжал колени и устремил глаза в одну точку на дальней стене. В памяти попрятавшихся женщин так и останется на десятки лет эта картина, как он сидит неподвижно, особенно из-за этого его тюрбана и плаща. Он не моргнул глазом, даже и когда Азури кашлянул. Глава семейства тут же сообразил, что не только он не может попросить одну из девушек с непокрытым лицом поднести гостю стакан воды и очищенные огурцы — как это принято, когда человек пришел с жары, но и шиит в силу религиозных убеждений не притронется к пище, которой коснулась рука еврея, ибо для него это скверна. Глаза Азури заметали искры, и в душе поднялась злоба. Он был евреем старой закалки и гордился своей религией. Душа его была готова встать перед угрозой меча, как была готова стоять перед бедствиями вроде наводнений и эпидемий. Не раз бывало, что, сломив собственную гордость, он продолжал свой путь после того, как какой-то чиновник останавливал его, влеплял пощечину и плевал ему в лицо. Он изначально принял цену, которую платил за то, что он еврей. И именно из-за осознания этого факта выработал в душе компенсирующее чувство собственного превосходства. Ведь человек не сосет кровь из комара, не жалит змею, не кусает собаку. Все как раз наоборот, наоборот. Тот, кто причиняет ему зло, разумеется, ниже его, потому и испытывает потребность кусать, и жалить, и сосать кровь. Он, еврей, — Божий избранник, и все другое создано лишь для того, чтобы искушать еврея и испытывать его избранность. Они могут носить тюрбаны, огромные, как точильные камни, и махать крестами, украшенными бриллиантами, — все равно в его глазах они не менее пакостны, чем свинина. Он выше любого короля необрезанного.

Когда через несколько часов Рафаэль вернулся после той странной поездки в шикарной машине на юг Багдада, в священную крепость шиитов, он выглядел новым человеком — глаза сверкают, губы улыбаются, и вид такой, будто он спит и щиплет себя — убедиться, что это не сон. Он рассказал об ином дворе, в котором нет женщин и в который входит и выходит толпа людей в тюрбанах. Множество мужчин, мощная масса плащей и застывших лиц, ждали с раннего утра, в тени и на солнце, заполонив ступеньки и запрудив второй этаж, идущий вокруг большой комнаты. И все взгляды были прикованы к той комнате, где тоже полно верующих, но которым выпала удача, и предводитель их принял. Потому что никакой уверенности не было в том, что все ожидающие смогут попасть к этому важному лицу в тот же день, и, несмотря на это, они не шевелились и не рассеивались. Многие приехали из дальних мест и держали свои тюки в руках. С покорной завистью смотрели они на выходящих от предводителя и будто пытались понять по их лицам, каково их впечатление, что он сказал и сделал.

— И кто же он, этот предводитель? — поинтересовался Дагур.

— Аль-Джамали, — сказал Рафаэль, не скрывая своей гордости.

— О-го! — воскликнул Дагур. — Богатый как Корах и до локтей увязший в политике. Даже англичане готовы немало платить за связи с ним.

— А я, — сказал Рафаэль, — еврей, до локтей увязший в клею в своей переплетной, иду следом за посланцем, и толпа шиитов во дворе расступается, как Красное море, в одну сторону и в другую, и ваш покорный слуга проходит между ними. Внутри все громыхает, и я боюсь, как бы в меня не пульнули.

Он все еще был очень взволнован и без конца курил, и девушки-подростки сновали, его обслуживая, чашку за чашкой наливали крепкого чаю.

— Я по дороге пытался уговорить посланца сказать мне, что им от меня понадобилось, но он как воды в рот набрал. Не произнес ни звука. Когда я вошел в комнату, Аль-Джамали встал, чтобы меня приветствовать. В наступившей вдруг тишине я слышал, как стучит мое сердце. Мне казалось, что ошибка вот-вот выяснится и они с позором прогонят меня прочь. Он пересек комнату, подошел ко мне, положил мне руку на плечо и спросил, действительно ли я Рафаэль, сын почтенного Эли-ягу. Слышали? Почтенного Элиягу! Я ответил, что да, это я. Значит, сказал он, ты тот человек, который воскрес из мертвых и здоровым вернулся домой. Я ответил, что я только выздоравливаю и еще не полностью пришел в себя.

«Вот и продолжай курить, — проворчала Виктория про себя, сидя возле отца, — и бегай каждую ночь в театро, и при любой возможности заскакивай к Флоре. Еще не совсем-то здоров!»

— Он мне говорит: что ты скажешь на то, чтобы туда вернуться за мой счет и получать жалованье, которое с лихвой будет кормить всю твою семью, пока ты не приедешь обратно полностью здоровым? Так вот, господа, и сказал, передаю слово в слово.

Виктория увидела, как на горизонте ее жизни поднимается новый ураган.

— Расскажи уже, что он от тебя потребовал взамен? — крикнула она.

— Его сын и наследник заболел чахоткой. Он хочет, чтобы я его сопровождал в тот же санаторий и лег туда вместе с ним — чтобы у него вместо чужака был там друг и брат, который знаком с этим местом и может также принести ему удачу.

Этим сыном был тот самый Фадель аль-Джамали, который впоследствии стал главой правительства Ирака.

Впоследствии. Впоследствии, уже после того, как они пять лет просидели в палатках лагеря для переселенцев и уродливые коробки жилых кварталов показались им роскошными жилищами, где есть краны с водой, и туалеты внутри квартир, и прочная крыша над головой. И снова можно купить радио. Длинными вечерами Рафаэль сидел и слушал радио Багдада и услышал, как во время показательного процесса, после переворота, офицеры лающими голосами подвергают перекрестному допросу его друга. Фадель аль-Джамали выздоровел от чахотки и, как и он, прожил долгую жизнь, пока не оказался в этом униженном положении, перед грубыми офицерами. Рафаэль тяжко обжегся в Израиле, но сейчас он не завидовал своему другу, достигшему таких высот.

Но в тот далекий день в Багдаде они не ложились спать допоздна. Рафаэль все еще был очень возбужден. Лейла с Салимой расстелили для себя общую постель и стали уговаривать Викторию, чтобы дала им на ночь Альбера. Сначала она им наотрез отказала, но они умоляли ее и дергали за подол платья, и Лейла поклялась, что «не спустит с него глаз». Они с ума сходят от запаха его тела, так они ей сказали, и Виктория взглянула на них с жалостью и подумала: «Вы еще не знаете, как многого вы не знаете». Тоскливая пустота царила без него в комнате. А он обрадовался, что можно бродить, позванивая колокольчиками, двигаться к новым далям, и это тоже вызывало в ней ревность. И тело было бесчувственным к проискам «посла примирения».

— Стало быть, ты открыл новый бизнес, станешь проводником караванов умирающих.

— Всего шесть месяцев, женщина! И плата такая высокая, потом весь буду твой до кончиков волос.

— Тебе главное — сбежать из дому.

Он притворился глухим. И снова «посол примирения» пробудился к жизни. Ей был неприятен запах сигарет и запах арака, к которому он тайком прикладывался на пару со скорбящим Эзрой.

И в ту ночь она зачала нового ребенка.

 

Глава 20

Уже четыре дня люди умирают от страшной жары. Температура в тени достигает 50 градусов, а под открытым небом тазики со стиркой курятся паром. Барабаня железными молоточками в дверь, люди, чтобы не обжечься, оборачивают руку тряпицей. Ноги мужчин спеклись в носках и ботинках. Обитатели Двора разбрызгивают воду у входа в дом и мечтают о случайно залетевшем дуновении ветерка. Над рекой поднимается густой пар, и на расстоянии нескольких шагов от забора свет будто шелушится из-за невероятной сухости. Женщины делают свою работу, как лунатики, или ощериваются, как звери. У мужчин разборки покруче прежнего.

Фуад пнул ногой тарелку, которую ему подали на обед, и что-то хрипло пролаял. Его большие глаза будто выскакивали из орбит.

— Эй ты, потише! — прикрикнула на него Виктория. — Из-за твоих воплей я Альбера не слышу.

— Да, заткнись! — напала на него и Наджия, набравшись храбрости от дочери; она мучилась еще и от грибка, расцветшего в нескольких местах ее тела.

Фуад, будто бес в него вселился, влетел в кухню, схватил с огня горячую кастрюлю и с криком:

— Это ты велишь мне заткнуться? — кинулся на мать.

— Эй, я есть хочу! — одернул его Нисан. — Дорого мне заплатишь, если выплеснешь всю кастрюлю на маму!

Фуад дал толстяку брату тумака, швырнул его на спину и стал пинать в бока. Криков Нисана он не слышал, потому что сейчас главной целью его было нападение на мать, которая, успев сбежать в аксадру, жалась там, прикрывая голову руками. Виктория с силой стукнула его по лбу, и он выронил кастрюлю, и жирный кипящий суп ошпарил его босые ноги. Вопль был такой, что все вокруг задрожало. Виктория заслонила ему дорогу, и нечто скрытое в нем с раннего детства прорвалось сквозь этот туман бешенства, и он ее не тронул. Глаза превратились в двух узких насекомых, в ноздрях проступили кровавые жилки, и на губах закипела мутная пена.

Лейла потянула Викторию за подол:

— Тут тебя гостья спрашивает.

Виктория сбросила с себя руку Лейлы:

— Какая гостья у тебя в голове? Я ищу Альбера.

Альбер-Джия вынырнул из заброшенной комнаты покойной Азизы.

— Он внутри, — боязливо сказал он.

Она кинулась в комнату. Мальчонка несчастным безжизненным комочком валялся возле стены. И губы белые от шелушащейся со стены известки, которую он успел погрызть. Его мать с отцом не знали, что он страдает от гипотонии и потому летом набрасывается на банки с солью и сколупывает со стен известку, которая содержит соль. И оттого, что не знали, почему у него такие повадки, стыдились их и старались скрыть от людей. Сейчас Виктория понесла его во двор.

— Воды! — проговорил Фуад уже нормальным голосом. — Обдай его водой, Виктория. Он не мертвый.

— Скорей неси его к крану! — крикнула Салима.

— В кране один кипяток, — сказала Тойя, — лучше окуни его в чан с питьевой водой.

Альбер, которого окунули в прохладную воду, открыл глаза, будто очнувшись от какого-то странного сна.

— Что ты увидел? — горько плакала Виктория. — Что с тобой случилось?

— Нужно сбегать с ним на скотный двор, — сказал Фуад.

— А гостья? — прошептала Лейла, и тут Виктория увидела тощую фигуру в черной шелковой абайе и в чадре. Как она сознание не теряет в такую жару?

Фуад взял Альбера из ее рук.

— Мне нужно перекинуться с тобой парой слов, — властно сказала женщина в черном, и, несмотря на дикий зной и тяжелый наряд, голос ее был ровным, сдержанным и властным.

Виктория смешалась:

— Ты пришла в еврейский дом, зачем тебе чадра?

— Не важно, зайдем на минутку в аксадру.

— Мне нужно бежать с ребенком на скот…

Но Фуад уже дал знак сестре Салиме, та плеснула на Альбера ковш воды из чана, малыш завопил, и Фуад пошел с ним плясать, успокаивая Викторию, чтобы та занялась гостьей.

— Я даже холодной водой не могу тебя угостить, — извинилась Виктория. — Нужно сменить воду в чане.

— Я пришла не затем, чтобы пить.

Ее высокомерие слегка рассердило Викторию, но не слишком. С раннего детства она привыкла, что так оно ведется у людей — одни выше, другие ниже.

— Для чего же ты тогда пришла? — спросила она напрямик.

— Я хотела узнать, есть ли надежда, что твой муж вернется живым, или, не приведи Господь, он уже мертв?

У Виктории слова застряли в горле.

— Кто ты? Почему не снимешь чадру? — спросила она наконец.

— Я хотела разузнать про твоего мужа, и это разговор только между нами, — со значением сказала женщина.

— Мой муж жив, а я должна бежать с ребенком.

— Когда он возвращается?

— Может, скажешь, кто ты?

— Это не важно.

Виктория сдержалась и не послала гостью ко всем чертям, решила промолчать с каменным лицом.

— У моего сына есть большой магазин на базаре тканей, — сказала женщина.

— На здоровье вам, да благословит вас Господь богатством.

— Этим Он нас не обидел, мы родились богатыми.

— Заметно.

— Это не для того, чтобы тебя обидеть, дорогая. Я просто хотела сказать, что здоровьем Он наградил нас меньше. Сын у меня больной.

— Мой муж занят другим больным, — ответила Виктория, побоявшись, что женщина пришла с новым поручением, снова хочет оторвать от нее Рафаэля. — Желаю твоему сыну полного выздоровления.

— Нет у него шансов на выздоровление. Он таким уродился.

— Так нельзя говорить. Нужно уповать на Господа.

— Мы с братом всегда это повторяли, и, поверь мне, это облегчает жизнь.

— Я тебя знаю?

— Тебя я знаю с самого твоего рождения, — со значением сказала гостья, будто в ее старости было еще одно преимущество. — Прости любезно, где у вас туалет? Вот наказание Божье! Трудно удержаться, хоть я и стараюсь меньше пить.

— Там, — сказала Виктория почти с жалостью.

Старуха поднялась:

— Будь уверена, что платим мы щедро.

— Но я не понимаю, чего ты от меня-то хочешь.

— Когда нет здоровья, смекалка и ум твоего мужа дороже золота. О нем много говорят, и я хочу, чтобы он стал компаньоном моему сыну.

— Да у нас за душой ни гроша. И он со мной о таких вещах не советуется.

— Нет такого. У каждой женщины есть мечта, осуществить которую можно только за деньги. У каждого мужчины есть палец, на который только женщина умеет надавить собственным пальцем.

Виктория подумала про дом, окруженный пальмами, чтобы весь был для них одних.

— Ты, дочка, не жди, пока я выйду из туалета, беги со своим сыном.

Альбер уже скакал на плечах Фуада.

— Может, все же обуешься? — крикнула она брату, приготовившись подхватить малыша. Но Фуад летом бегал босиком, чертыхаясь, когда наступал на осколок битого стекла или горящий окурок. — Тогда давай сюда Альбера.

— Виктория, даже если я наступлю на горячие угли, Альбера я не выроню. Я тебе обещаю.

Для верности она пошла за ним следом, чтобы, если что, подхватить ребенка. По дороге она остановила телегу мороженщика и купила двойную порцию брату и по порции себе с Альбером. Она не совсем была искренна, когда сказала гостье, что за душой у нее ни гроша. Может, по сравнению со старухой оно и верно, но никогда еще не было у нее столько денег и возможности делать с ними, что душе угодно. Посланник от аль-Джамали каждую неделю приходил в мастерскую ее отца и оставлял для нее кругленькую сумму. Она с лихвой оплачивала свою часть расходов в отцовской семье, а также накупила тканей и нашила платьев своим сестрам.

Это дошло до ушей Ханины, матери Рафаэля, и она пришла к ним в дом и молча уселась в надежде. Отец, мол, снова принялся за свое и исчез, а в доме ни рисинки не осталось. Виктория неохотно откликнулась на ее просьбу, ей было трудно забыть про отделанное бриллиантами украшение, которое та отказалась отдать, когда Виктория обивала пороги, пытаясь спасти Рафаэля. Особенно трудно было это забыть сейчас, когда он спасен.

Много часов провели они на скотном дворе и пошли обратно только перед самым закатом, в тот час, когда обитатели домов, сбежав из духоты своих комнат, усаживаются у порогов. Платье на Виктории взмокло от пота, ноги и дыхание стали тяжелыми от ходьбы. Живот торчал вперед, и она подумала, что это самая трудная беременность из всех, что были.

Примерно три недели спустя она возвращалась с базара с носильщиком, несшим за ней корзины с фруктами, овощами и мясом для субботней трапезы, и Альбер плыл впереди на плечах у Фуада. Уже издали она заметила, что в доме не все как всегда. Женщины, попадавшиеся ей на пути, растерянно на нее глядели. С одного порога молодая мать, кормящая грудью ребенка, крикнула ей:

— Поздравляю! Вернулся пропащий, целехонький и невредимый!

У нее задрожали ноги.

— Передай мне Альбера, — сказала она брату, но тот уже кинулся вперед, и последние шаги пришлось сделать без прикрытия Альбера. Живот выпирал, и ей снова было стыдно за свое платье и растрепанные волосы. У входа, все же догнав брата, она взяла у него Альбера и посадила к себе на живот. Пусть его блестящие глазки отвлекут мужа от ее неприбранного вида.

Однако зря она мучилась. Шея, лицо и голова Рафаэля были все в пене, и его рука на ощупь искала ковшик, которым он черпал воду из висящего на руке ведра. Он с младых ногтей не мылся голышом при всем честном народе, как это делали многие мужчины, и теперь вот надраивал свое тело в комнате, где в эти знойные летние дни никто не жил. Виктория подумала: кто ж это поспешил его обслужить? Даже и в дикую жару он мылся очень горячей водой, но сейчас конечно же не сам сходил в кухню развести под котлом огонь. В Багдаде уважающий себя мужчина в кухню — ни ногой. На пороге комнаты сидел на стуле Эзра, живо с ним переговариваясь, и, завидя ее, заорал слишком громко:

— Рафаэль, вот она, Виктория, вернулась с твоим Альбером! — и тут же тактично исчез.

Виктория поняла, что он вызвался предупредить друга, глаза которого не видят из-за мыла, чтобы тот не ляпнул чего лишнего, не предназначенного для ее ушей.

Она взяла ковш и плеснула воды на голову мужа. В дикой жаре комнаты эта вода соблазнила и Альбера, и малыш поднял ногу и тоже залез в чан. Рафаэль его раздел, и комната наполнилась смехом. Она в жизни не слышала, чтобы он так смеялся. Он поцеловал сына между глаз и снова расхохотался. И тогда Виктория поняла, что он вернулся навсегда. Уже не было у него того отсутствующего взгляда, который, как отметина, был у человека из Абадана.

— Виктория, а малыш и правда приносит удачу! — сказал он, обняв Альбера. — Я совершенно здоров.

— Тьфу-тьфу! — замахала рукой Виктория из страха перед сглазом.

— Когда пришло письмо от Эзры, где он сообщил о его рождении, так я сразу почувствовал, что буду жить.

— Хватит тебе, хватит!

Она была счастлива. Как дивно, что муж видит в их ребенке своеобразный талисман, знак удачи. Ей всегда казалось, что в глазах Рафаэля везенье важнее, чем дом и семья. В этом было его отличие от отца и других мужчин, которые смирились с выпавшей им участью. Если он поверит, что Альбер даст ему то, что важнее всего, он сможет стать для него крепким якорем. Она вышла к перилам и крикнула сверху во двор:

— Салима, Лейла, поднимитесь на крышу и побрызгайте ее как следует водой, чтобы пол охладился. А потом расстелите постели, пусть немного проветрятся! — Ей хотелось, чтобы все поучаствовали в ее радости. Нынче вечером ее отец не пойдет в свой клуб, и Эзра не улизнет в театро. У них на крыше будет пир горой. И Мирьям тоже радовалась ее радости:

— I Пошлю кого-нибудь на рыбный базар. Может, там еще что и осталось. Вообще-то уже поздно. Сколько надо купить?

— Сколько хочешь, Мирьям, чем больше, тем лучше.

Два стола сдвинули вместе, и они ели до отвала, и соседи и друзья к ним присоединились. После двенадцати лет бродяжничества Рафаэль наконец-то раскинул свой шатер в клане семейства Виктории. Была она слишком трезвой, не могла поверить, что он наконец остепенился, стал домашним — отцом семейства. Но в тот вечер она прогнала от себя глупые страхи. Луна плыла в небесах, и ветер проснулся, и заволновал москитные сетки, и овеял лица пирующих за столом. Наджия, вся ушедшая в себя, одиноким мрачным пятном торчала в дальнем углу крыши. Время от времени она поднимала руку, будто собираясь почесать в голове, но потом вроде как передумывала, и рука падала обратно. Губы ее бормотали без передышки, но никто не слышал, что она говорит. В ней не было признаков старческого слабоумия, какие в последние годы жизни появились у Азизы. Просто она стала тихой, ушла в себя и все меньше претензий предъявляла к своему маленькому мирку. Иногда она шарила в трещинах и норах, прятала туда какие-то сэкономленные монетки, но пыл алчности угас. От домашнего бремени ее освободили. Виктория и две ее незамужние сестры, Салима с Назимой, взяли на себя заботу об отце и сестрах с братьями, и она могла свободно бродить где захочется, восхищаться какими-то картинами и видами, заполнять душу какими-то впечатлениями. И, придя домой, никому о них не рассказывать. Иногда ее вдруг охватывала энергия, она летела на кухню, готовила какое-нибудь особое блюдо и получала за него похвалы. Но чаще всего пребывала в одиночестве и молча повиновалась редким указаниям Азури. Она старалась не попадаться под горячую на расправу руку Нисана и Фуада и выдумывала нелепые детские враки, защищаясь от нападок своих дочерей. В тот вечер она рада была тому, что гости за столом заняты собой. И вздрогнула, поняв, что кто-то к ней обращается.

— Иди к нам, хоть раз посиди, как человек, рядом со всеми. — Несмотря на поучительность тона, по голосу Виктории чувствовалось, что она полна счастья. Она протянула Наджии тарелку, от которой шел дивный аромат, и мать взяла ее в руки, и загребла еду пальцами, и стала жевать и глотать в упрямом молчании. — Да улыбнись ты хоть немножко! — добавила Виктория. — Не все в жизни так черно.

Наджия перестала жевать и посмотрела в сияющее лицо дочери. Комок слов застрял у нее в горле. Как можно выразить все в одном-единственном ясном предложении? И в этой сбивчивой мешанине вдруг обозначилась одна ясная фраза: «Я тебя люблю».

Но она промолчала, в ее глазах слова красивы, а у других вызывают отвращение. И она лишь сказала дочери:

— Возвращайся к столу.

Эзрой овладело озорство, он решил напоить своего зятя-слесаря допьяна, и все подначивал его хлопнуть еще и еще, и все нахваливал отличный арак. Борода Гурджи со всей серьезностью моталась при каждом глотке, но в уголках губ скользила хитрая ухмылка. Кому, как не ему, знать, что в конце концов сам Эзра съедет с катушек?

Тойя глаз не сводила с лица Рафаэля. Делала это очень мило и то и дело с доброжелательной улыбкой обращалась к Виктории. Альбер-Тория дремал на груди у Салимы, и его легкое дыхание было как аромат созревающего плода. Взгляд девчушки затуманился, и ее нежная шейка клонилась как стебелек, пока щека не коснулась головки малыша.

— Не будь свиньей, — шепнула ей Лейла, — дай и мне его подержать.

А ее отец твердо сказал:

— Так мы тебя ждем в мастерской. Твое место оставлено для тебя.

— Спасибо, дядя, — вежливо ответил Рафаэль.

— Но сначала ты должен послушать, что тебе расскажет Виктория.

Рафаэль не мог скрыть своего изумления:

— Что это, мир перевернулся за те месяцы, что меня здесь не было? Уже и женщины теперь решают, как и чем мужчине зарабатывать? Да, жена? — спросил он Викторию тоном заинтересованного ухажера.

Виктория покраснела, и слова застряли в горле. Не было сил открыть рот и заговорить в присутствии стольких людей, еще когда и глаза Рафаэля так на нее смотрят, и это после столь долгой разлуки.

— Пусть папа расскажет, он про все знает.

— Золотая жила! — сказал Азури. — Помнишь Хану, сестру Абдаллы Нуну, светлая ему память?

— Помню, — ответил Рафаэль, сузив глаза. Он каким-то образом проведал, что Маатук Нуну приударял за Викторией. Все, связанное с семейством Нуну, с обоими его враждующими кланами, было ему отвратительно.

— Ты, конечно, помнишь и ее сына Элиаса, — сказал Азури. — У него на базаре тканей огромная лавка. Господь Бог иногда желает подшутить. Что ему, Элиасу, от всего этого богатства? Одно счастье, что у него такая мать.

— Еще одна женщина, закусывающая мужчинами, — с насмешкой сказал Рафаэль.

Но Азури был на подъеме.

— Это сатана в юбке. Взгляд, как у коршуна. Всеми делами за кулисами заправляет. И вот она побывала здесь, у меня, даже чадру напялила и разговаривала с Викторией.

— Чего хотела?

— Она приглашает тебя работать с ее сыном. Хочет, чтобы ты стал его компаньоном.

— Компаньоном! — хмыкнул Рафаэль. — А откуда мне долю-то свою взять?

— Старуха говорит, что хватит твоей удачливости и таланта.

Лицо Рафаэля превратилось в маску.

— А почему Маатук Нуну самолично к Виктории не пришел?

— Да к нему-то какое это имеет отношение? — поразился Азури. — Они ведь перецапались и расстались. Он выгнал ее со двора после того, как много лет назад из-за нее из дома выгнали его. Ведь это она подговорила Абдаллу вышвырнуть его мать с ним вместе. Сегодня между ними никаких отношений.

Но Эзра понял.

— Рафаэль, сполосни рот перед тем, как скажешь еще хоть слово.

— А ты за каждым ее шагом следил? — процедил сквозь зубы Рафаэль, и было видно, что он почти и не слышал слов Азури. — Этот горбун с самого детства не скрывал, что чахнет по Виктории. Ты что, ходил за ней следом каждый раз, когда она в абайе и чадре из дому выходила? Когда я уехал в первый раз, она на него работала, а сейчас вон бросают мне мешок с золотом, чтобы я…

У Виктории отхлынула кровь от лица.

— Мы, распутники, даже собственную мать подозреваем. Постыдись! — крикнул Эзра, побелев от гнева.

Ноздри у Азури раздулись.

— Рафаэль, — прошептал он, — ты подозреваешь Викторию? Попроси прощения у Бога!

Дагур ладонью ударил по струнам, будто желая рыком инструмента охладить горячие головы.

— Старуха Хана за тобой наблюдает. На базаре рассказывают твою историю, как уехал искать себе в Ливане могилу и обставил самого ангела смерти. На людей это действует. Такой человек, как ты, приносит удачу. Ты ведь слышал, что у этой ведьмы с Маатуком Нуну — никаких отношений. Когда его мать потуже затягивала пеленки, чтобы выпрямить его спину, эта самая тетя нашептывала брату, чтобы утопил его в лохани, чтобы выкинул ребенка с матерью на улицу. Сама покупала Нуне пудру и духи. Эта гадина так ненавидела свою невестку, что превратила брата и его дочь в то, кем они стали. И Бог порой умеет наказывать. Может, поэтому ее сын Элиас родился таким, как он есть. Эпилептиком, не про нас будь сказано. Послушай, Рафаэль. Не стоит тебе сходить с ума из-за того, что она навалила столько грязи. Эта старуха — дочь сатаны. Наверно, болеет. Каждые пять минут бегает ссать. Выгоняет мужчин из общественных туалетов, чтобы самой там присесть. Ходят сплетни, что подхватила рак в свою дырку. Кто знает, почему она выбрала именно тебя, может, это просто удача.

Рафаэль и Азури сидели, враждебно глядя друг на друга. Никто и не ждал, что тут же и помирятся. Рана от оскорбления так просто не заживает.

Как и ожидалось, звезда Рафаэля взошла в мире бизнеса, а с нею и звезда Виктории во Дворе. И снова расцвела в ее душе мечта, о которой она стеснялась рассказать даже Рафаэлю. Новый дом, по-настоящему новый, пахнущий свежей краской. Окна распахнуты в веселый фруктовый сад, и крыша смотрит на пальмы и гранатовые деревья. Где она видела подобный дом? Может, во время одной из субботних вылазок с отцом, когда он, прихватив целый выводок детей, шел с ними в длинную пешую прогулку. У нее будет комната для приема гостей с вышитыми чехлами на плюшевых креслах. Большая кухня, вся в ее распоряжении. Иногда она видела этот дом в первой своей дреме и засыпала с улыбкой на губах. Она не знала, какова цена этой ее мечты и сможет ли она ее осуществить через год или через десяток лет. Неделю за неделей Рафаэль давал ей какую-то сумму денег:

— Трать, сколько захочется.

Он знал, что дает ей меньше четверти своих доходов. По натуре своей он был транжира, а с тех пор, как чудом спасся от смерти, в кубышку не прятал ничего. Она кое-что откладывала, но чем больше росли эти заначки, тем неуверенней становилось на сердце. Ну что приобретешь на те деньги, которые она скопила? Подвал? Какую-то кухоньку? Сможет ли она когда-нибудь услышать из окошка пение птиц?

Обитатели Двора относились к Рафаэлю с Викторией с некоторым подобострастием, знали, в чем причина их благоденствия. В глазах большинства богач — он также и красив и умен и обладает властью. А потому, когда Рафаэль объявил, что Хана с Элиасом придут в гости на второй день Рош а-Шана, все во Дворе испытали трепет, ощущение, как в канун Песаха, — мыли, до блеска начищали и учили детей не кричать и не хватать еду со стола. Общим туалетом обитателям было разрешено пользоваться только до определенного часа, а потом его особым образом прочистили — промыли, продезинфицировали и объявили, что теперь туда входа нет. Кому надо, пусть идет к соседям.

Здесь почти уже и не помнили Элиаса, каким он был в пору соседства с семейством Нуну. И слова Дагура про его мать посчитали выражением зависти и лицемерия. Сама Виктория мало что могла рассказать любопытным женщинам. Многие были склонны рисовать сына с матерью в довольно неприглядных красках, и Рафаэль не делал ничего, чтобы исправить впечатление от сплетен. Поэтому все поразились виду этой пары, что вошла в калитку и с королевским видом прошествовала через двор к аксадре. Старуха пришла без абайи и в крепкой руке держала сумку из дорогой кожи. Она шла размеренным шагом, задрав вверх подбородок, как кантор, направляющийся к своему пюпитру, и была воплощением высокомерия и изысканности одновременно. Фигура Элиаса была не менее впечатляющей. Он был еще более высокий и статный, чем Рафаэль, лицо гладко выбрито, в лацкане пиджака — красная гвоздика, и на губах — вельможная улыбка. Он был старше Рафаэля на пятнадцать лет, и годы придавали его фигуре некоторую почтенность.

Рафаэль провел гостей к плетеным стульям и подтолкнул Альбера, который стоял там в новом матросском костюмчике:

— Поздоровайся с тетей и дядей!

Малыш подошел прямо к старухе и вцепился в ее сумку с блестящей пряжкой, будто желая спасти ворованное имущество. Он с нескрываемой злобой тянул ее к себе, а старуха к себе, и Рафаэлю пришлось оторвать малыша от пола и вместе с Элиасом смущенно посмеяться. Из маленькой груди Альбера сквозь его матросский костюмчик пробивался рокот негодования, и он не сводил с гостьи глаз. Виктория подошла к ним с подносом, уставленным высокими бокалами с лимонадом, и по тому, как звенят, сталкиваясь, эти бокалы, было заметно, что она волнуется. Клемантина, застенчивая, как и она, все жалась к ней сбоку. Хана двумя пальцами взяла бокал и сказала:

— Мерси.

Элиас заметил, что Виктория кусает губы, не зная, как следует ответить на эту французскую любезность, и, желая быть вежливым и тактичным, кинулся ее выручать и с улыбкой сказал о Клемантине:

— Какая славная девчушка! — И вытащил из кармана трубку и плоскую табакерку. Запах табака был опьяняющий.

Рафаэль передал ей Альбера и шепнул:

— Угомони его. В него как черт вселился.

Виктория успокоилась. Альбер неплохой мальчик. Просто что-то в этой старухе его раздражает. На всякий случай прощупала карман его костюмчика. Бирюзовая бусина, долька чеснока и дубильный орешек — все на месте. Соль тоже. Элиас остался холостяком, у старухи от него внуков нет. Виктория помнила про его болезнь. Про падучую. Если бы не боялась Рафаэля, сбежала бы вместе с Альбером. Тем временем ее отец вошел в аксадру, поприветствовать гостей. Девичье смущение овладело Ханой, знавшей Азури десятки лет, и она рассеянно погладила замок своей сумки. Ее кокетство понравилось деду, но не внуку. К гордости Виктории во Дворе с восторгом обсуждали, что Альбер так рано заговорил. И вот те на, он забыл человеческий язык и рычит, как злобный щенок.

— Мать Альбера, почему ты с нами не посидишь? — пригвоздил ее к месту голос старухи, когда она собралась уходить. — Твоего мужа я вижу хотя бы раз в неделю, а твой отец мне как брат. Мы пришли специально повидаться с тобой.

Альбера снова подтащили к старухе, и он снова стал орать и корчиться на выпяченном животе своей матери. Рафаэль поглядел на это с неловкостью, взял ребенка из ее рук и усадил к себе на колени, а малыш, прекрасно осознав силу этих охвативших его рук, присмирел и застыл; Рафаэль уже решил, что он задремал у него на коленях, но, наклонившись к нему, вдруг увидел пылающие глаза малыша.

— Прямо не знаю, что с ним сегодня творится! — извинился он перед гостьей.

— Красивый малыш, — печально прошептала старуха.

Услышав этот ее голос, Виктория украдкой взглянула на Элиаса. Сложен он ладно, но ее глаза уловили какую-то судорогу под левым ухом и то, как белеют суставы пальцев, когда он сжимает свою трубку.

— Виктория, дочка, — обратилась Хана к своей хозяйке, — скажи девочкам, что мы людей не едим.

Праздничные платья сияли на солнце, упругие груди вздымались и опускались с весенней наглостью, куда ни взгляни — краткая свежесть молодости. Именно Азури ухватил, о чем речь, и поспешил ей ответить:

— Просто лентяйки и бездельницы! — И взмахом руки он прогнал девчушек, и они исчезли как стайка разноцветных рыбок.

— Азури, — вздохнула гостья. — Я ведь говорила, что мы пришли не для того, чтобы кого-то похитить. И все же должна сказать, что даже издали видно, какие они красавицы. Как Виктория.

— Нерасторопные ноги, неумелые руки и болтливые языки — вот они кто такие, мать Элиаса. И Виктории тоже нечем особо похвастаться.

— Но я о ней слышу одни похвалы.

— В том-то оно и дело. Прости меня, Господи, ну неужели Ты не мог чуть больше постараться и сделать ее сыном? — Его уже понесло, и он продолжал: — Человек заслужил, чтобы, когда придет пора усталости, у него была крепкая опора.

И снова аксадра наполнилась ароматом трубки, которую раскуривал Элиас. Они пили лимонад и сидели в молчании. Замужние женщины безмолвно внесли фрукты и жареный миндаль. Незамужние ускакали, и по Двору то и дело прокатывались взрывы их хохота. Хана вышла в туалет и вернулась мрачная.

— Не буду ставить тебя в неловкое положение, отец Мурада, и просить, чтобы ты представил нам своих девушек. Спросить бы меня, так я бы приняла это за грубый анекдот в Тиша-бе-ав.

— Господи, да что ты такое говоришь? — вскинулся Азури. — Женщина, сегодня Рош а-Шана!

— Рош а-Шана, он же и Хвост а-Шана, отец Мурада. Мы все бежим, бежим и попадаем в ту же топь, из которой, как нам кажется, выбрались. Успокойся, девушка уже есть. Вся трудность в том, что она слишком молода, слишком умна и очень-очень красива. Ты сам работал на базаре тканей. Знаешь, какая там опасность. Большинство покупателей — женщины и девушки. Одна такая к нему зашла, и он уже как пьяный и не может ночь ото дня отличить. Рафаэль ее видел и может подтвердить.

Виктория краешком глаза взглянула на мужа.

— Правда же, Рафаэль? — настаивала старуха, желая услышать честный ответ.

— Правда! — проворчал Рафаэль над горящими глазами своего сына.

— Я все проверила. У нее есть старшая сестра, и они сироты, растут без отца. Зачем мне в невестки такая красавица и такая смышленая?

— Так не делают, чтобы младшую выдать прежде старшей! — сказал Азури.

— Отец Мурада, на деньги можно купить все.

Хищная практичность старухи ранила чувство справедливости Азури.

— А какое это имеет отношение к Виктории?

Викторию возмутило, что именно отец, а не муж защищает ее перед этой жуткой старухой.

— Я прошу, чтобы она вместе с Рафаэлем пошла в дом этой девушки, просить у матери ее руки. Элиас совсем потерял голову. У него отбило аппетит. Сидит, как идиот, в четырех стенах и что-то бормочет. Где это видано, чтобы мужчина из-за женщины рыдал по ночам? До чего мы дожили, отец Мурада? — коротко сказала она и ушла в туалет.

После праздника Суккот Виктория с Рафаэлем отправились в дом той самой девушки. Крайне редко выходили они из дома вместе. Ее нога не ступала в мир, что вне дома, тот, в котором жил и вращался Рафаэль. А потому она очень волновалась, стараясь не ошибиться и ненароком не разочаровать шедшего рядом с ней мужа. Он всю дорогу молчал, не проронил ни слова, а сердце говорило ей, что ему было бы удобнее выполнить это поручение одному. Как это, почему он по дороге не расспрашивает людей, где дом этой девушки? Может, уже и знает?

Три женщины сидели, их дожидаясь: мать Това, старшая дочь Ривка и Наима, будущая невеста. Дом был маленький, но целиком принадлежавший им одним и сияющий чистотой. Олицетворение искусных рук, умеющих скрыть язвы бедности. Все три знали, о чем пойдет речь, но лица были сдержанными и замкнутыми. Виктория спрашивала себя, что ее-то сюда привело. Две сестры, Ривка и Наима, были похожи между собой, как два совершенных произведения искусства, абсолютная копия друг друга. Те же волосы, те же миндалевидные глаза, тот же чувственный рот, те же потрясающие округлости тела. Младшая, Наима, была наиболее совершенна, и она глядела на них прямо, с открытым вызовом. Старшая сестра сидела скромно, застенчиво потупившись.

Мать, подавшая гостям финики и очищенные огурцы, сказала потухшим голосом:

— Отец Альбера, твоему человеку почти пятьдесят лет, а ей еще и шестнадцати не исполнилось.

— Это верно, он немного пожилой, но не стоит преувеличивать. Виктория его видела, и он не чужой обеим твоим дочкам. — И потом, слегка улыбнувшись младшей, добавил: — Они ведь частенько приходили в абайях и чадрах и глядели на него, сколько душе было угодно. Он привлекательный, и стоит на него посмотреть, сразу видно, что здоровее его не бывает. Я видел молодых, у которых выпали зубы, ходят ссутулившись, как старики, и любой может пнуть их ногой, потому что за душой у них ни гроша.

— Кофе стынет, отец Альбера. Да уж, здоровее не бывает. Не приведи Господь, что о нем говорят, не приведи Господь!

— Мы с ним много месяцев вместе работаем. И в лавке ни разу ничего не случилось. Он утром появляется на работе, и энергия из него бьет ключом, больше, чем из меня. Божьи кары иногда исчезают так же внезапно, как и нагрянули. Ты взгляни на меня. Я и сам чуть не отправился на тот свет.

— Божьи кары, знакомые мне, прописались у меня навсегда. Попробуйте рахат-лукум. Наима сама его приготовила.

— И не забывай про богатство. Он ее ноги золотом осыплет, — уговаривал кудесник торговли.

Горло Виктории сжалось. Ведь вот и она так же бы предлагала со временем Клемантину, не выпади им везения и не продырявь ему врачи легкие теми самыми иголками! А в кого бы превратился ее Альбер? В подмастерье у какого-нибудь сапожника или сурового портного? Она уже сняла с Рафаэля подозрения и корила себя за то, что сердилась на него, почему ее стыдится и за всю дорогу словом с ней не обмолвился.

— Я думал, что принесу вам добрые вести, — сказал Рафаэль. — А вот получилось, что мы сидим и расцарапываем следы старых ран.

— У него не просто следы старых ран, отец Альбера. Да и деньги не в его кармане. Большинство на мать записано.

В глазах Виктории лицо Наимы вовсе не было наивным. Было видно, что девушка горит желанием, чтобы сделка состоялась, и чем быстрее, тем лучше. В Багдаде недавно появились граммофоны, принесшие голос египетской певицы Ум Кальтум. Как она без всякого стыда вздыхает о своей любви! В жизни своей не слышала Виктория, чтобы женщина так пела про свою любовь. Возможно, эта девушка заболела болезнью Ум Кальтум и совсем потеряла голову? Ведь компаньон Рафаэля производит впечатление. И может, на девчонку напал страх, что вот сестра ее уже созрела, а из-за того, что бесприданница, никто ее не сватает. Вот она — добрая девочка и готова собой пожертвовать, лишь бы вызволить семью из нищеты? И все же непонятно почему, но очень трудно ей симпатизировать.

— Элиас конечно же не потребует с вас ни копейки. Наоборот, он возьмет на себя все расходы и поможет подготовить приданое для старшей, когда она, дай Бог, найдет себе жениха. Он и на тебя не поскупится. Подарки и все такое…

— Что мне эти подарки, отец Альбера? Мы говорим о жизни моей дочери.

— Но она-то молчит, — улыбнулся Рафаэль.

Даже и теперь Наима не изобразила смущения, как это принято.

Мать тяжело застонала:

— Эта дурочка согласна пойти на все с закрытыми глазами.

— Щедрый жених — лучшая защита от превратностей судьбы.

— Его мать проверяла и проверяла, и я не глухая, отец Альбера. Ривка, подай гостям чай с кориандром, какой ты умеешь приготовить. Его мать не скрывала своих страхов. Она боится, что мы замышляем наложить руку на его собственность. Ты ведь знал ее брата, Абдаллу Нуну. Люди пугают, отец Альбера. Ну, где же чай, Ривка? Мать Альбера, ты ни к чему не притронулась, не обижай нас. Попей хотя бы розовой воды. Мать не хочет вводить чужую женщину в свой дом. Ты ведь знаешь про судьбу несчастного зятя Абдаллы. Хана записала на имя Элиаса только его часть в лавке. По тебе видно, что у тебя есть голова на плечах, отец Альбера. Не обижайся, если скажу тебе, что эта женщина сумела скрыть от тебя много разных вещей. Она может все переписать на Нуну, дочку своего брата, что живет в Израиле, и на ее детей. Нуна, она из семьи, которая чужаков не жалует.

Виктория заметила, что Рафаэль потрясен. Улыбка торговца исчезла с лица. Он позабыл про манеры и напрямую обратился к девушке:

— И ты обо всем этом знала?

Девушка кивнула своей прелестной головкой, возбудившись от того, что Рафаэль так удивлен.

Подозрения Виктории приобрели ранящую очевидность. И рука дрожала, когда она возвращала на поднос стакан с розовой водой. Глубокой ночью спасалась она вместе с обитателями своего Двора от великого наводнения. Она помнила первое кровохаркание у Рафаэля. Помнила, как поднялась на мост, собираясь покончить с собой. Она похоронила свою малышку. Она видела в себе женщину с большим опытом жизни, прошедшую через многие превращения и испытания. Отведавшую и счастья.

Но до последнего дня глубокой старости не забудется ей потрясение и тяжкое страдание по имени Наима. Песчаные бури, две мировые войны, многочисленные роды и переезд из одной страны в другую — все это бледнело по сравнению с пропастью, которая разверзлась перед ней в те дни, когда в небе ее жизни воздвиглась и стала им править эта девчонка. Ее не удивило, когда через некоторое время после свадьбы она узнала, что не богатство Элиаса купило сердце Наимы и не страх перед судьбой своей сестры управлял ее шагами. Одно-единственное условие поставила она перед тем, как пойти под венец: что Рафаэль станет ее любовником.

 

Глава 21

Была среда. Виктория разбирала грязное белье у лохани с водой. По всему Двору стояли лохани других женщин, и в них — сверкающие грибы пузырящейся мыльной пены. Наволочка с подушки Альбера. В пятнах от пота и высохших слез. Прямо сердце сжимается. Малыш горько плачет во сне. Платьице Клемантины. За несколько месяцев эти обновки стали ей тесны. Эта нежная девочка вырастет в другом мире, в доме, утонувшем в зелени собственного сада. Она будет держать книгу в руках, будет читать газеты и не станет вроде нее заикаться, когда в комнате еще пара людей.

В квартале Батавин электрические лампы превращают ночную мглу в дневное веселье. Пеленки Линды. Их она замочила в отдельном маленьком тазике, чтобы их запах не перешел на рубашки Рафаэля.

В Батавине замки в домах такие маленькие, что ключи можно уместить в кармане пиджака. В холодные зимние ночи ей не придется вылезать из теплой постели, чтобы открыть ему дверь, когда придет со своих гулянок. Да у нее и служанка будет. Сегодня это принято в семьях с достатком, как у нее. Она наймет себе девушку, и та будет растить ее детей, пока сама не выйдет замуж. Потомство Рафаэля расцветет рядом с ней, и дом, радостный от пения птиц, зашумит от детских голосов. Трусы Рафаэля. Смятые и потерявшие форму после того, как несколько дней пролежали в корзине для грязного белья. Эзра, несмотря на красные глаза и мокрые губы, все такой же балагур. В прошлую субботу рассказал ей про то, что вычитал в одном из журналов. Во Франции женщины проверяют трусы своих мужей перед тем, как их постирать. Что уж такого могут открыть мужские трусы?

Взгляды Рафаэля открывают куда больше.

Свадебная ночь его компаньона Элиаса. Какое-то безумие овладело Рафаэлем перед ужином, предшествующим венчанию. Будто он дружка на свадьбе, брат, отец и жених одновременно. Сейчас, когда она трезво обдумывает все, что тогда произошло, ей кажется, что он не так уж и метался, как показалось раньше. Наверно, это глаза, ставшие очень беспокойными, создавали впечатление беспрерывной скачки. Подвенечное платье, белое, как эта вот пена, отражало непорочность и чистоту красавицы Наимы. Губы ее смело улыбались. Но в глазах выражение, какое бывает у тех, кого ведут на опасную операцию. Флора с мужем Ашером тоже были там, а также Эзра с женой — все гости Рафаэля. В ночь перед венчанием едят стоя. Все делается наспех, чтобы сосредоточиться на молодых, которым предстоит соединиться в браке. Мать жениха не притронулась к угощению, поданному на большом столе. Губы ее были как две ниточки, выкрашенные яркой помадой, и глаза бегали так же, как глаза Рафаэля. Поздравления гостей она принимала с насмешливой гримасой, будто дождаться не могла, чтобы уже кончился наконец этот дешевый маскарад. Слезы матери невесты не были слезами радости. Жених весь дрожал. Рафаэль с высокомерной усмешкой сказал Виктории, что Элиас при всей своей великовозрастности еще ни разу не познал женщину. Несмотря на многочисленных гостей, в доме было холодно, но жених весь в поту. Девушка, которую он так любит, вдруг превратилась в соперника на территории, законов которой он не знает. И ему страшно. Если бы можно было взять ее за нежную ручку и так вот идти с ней вместе до конца жизни! Как он любит ее, когда они в окружении людей, и как дрожит перед тем страшным мигом, когда их оставят одних! Снова и снова спрашивал он Рафаэля, что должен делать в час испытания, и не понимал, почему его компаньон уклоняется от этой темы. Даже слова успокоения ему не скажет.

Флора протиснулась между ним и Викторией. Может, притворилась пьяной. Соус с куриной ножки, которую она держала в красных ногтях, вымазал ей весь подбородок, и она хихикала, и ей было без разницы, что Виктория все слышит.

— А что, если его клинышек пробьет-таки трещину в скале? Ты все время изображал этакое спокойствие. Скажи своей курочке, чтобы поглядела на его руки. Несмотря на болезнь, руки у него сильные. Мне тоже хотелось немного поиздеваться над твоим братцем в первую брачную ночь. Он из-за страха передо мной влепил мне оплеуху и порвал меня как бык какой-то. Не смейся над пугливыми мужиками. Взгляни на его брюки, там, слава Богу, есть все что надо. Твоя курочка…

Лицо у него было неподвижное. Он без слов проглотил все оскорбления невестки. Может, даже нуждался в ее оскорблениях, чтобы не сойти с ума. Курил без передышки, так что Виктория почти его жалела. В любом случае в тот момент отвращение к Флоре было сильнее, чем ненависть к нему.

Флора схватила кусок тушеной рыбы.

— Ну и допустим, он не хлестнет ее по лицу, и его петух свалится, не прокричав кукареку. Раздеться-то ей все равно придется. И он увидит ее всю целиком. И запустит туда свои пальцы. А тебе-то выпало ее потрогать? Видишь? — сказала и кинула рыбью кость на пол. — Ты стряпал-стряпал, а он тебя опередил.

Гости налопались до отвала. Кто-то зааплодировал. Наступило тяжелое молчание, и молодых отвели в отведенную для них комнату на втором этаже. Рафаэль бросил окурок в лужу гранатового сока и закурил следующую сигарету. Уголок рта как-то вдруг задрожал. Виктории в ее ненависти-любви хотелось выкрикнуть: «Завой, заори, зарыдай!» Молчание все длилось. Люди переглядывались, и шуточки, обычные в таких ситуациях, замирали, не успев прозвучать. Флора взорвала тишину громким улюлюканьем, как это делают по традиции женщины из народа.

— Веселье у нас или как? — объявила она, и стала сосать дольку апельсина, и снова заулюлюкала, и побудила нескольких женщин последовать ее примеру. Рафаэль и мать жениха зажмурились как от приступа тошноты.

Наверно, час длилось ожидание. Злобные перешептывания. Тревожные перешептывания. На лице Ханы возникла красная полоса, которая потом снова превратилась в рот.

— Прошу извинить! — И уже поднималась по лестнице на второй этаж, как вдруг послышался крик, и дверь той самой комнаты открылась, и на перила, глядящие во Двор, вывалилось, как призрак, тело невесты. Волосы растрепаны, свадебное платье смято, и рот вопит:

— Он… Он… Его язык… Губы в пене…

— Деточка моя! — завывала внизу мать.

При звуках знакомого материнского голоса Наима немного пришла в себя. И взгляд как-то сфокусировался. Она даже что-то сказала гостям, рука ее поднялась к сбитой прическе, и она уже собралась назвать по имени это чудовищное происшествие, как вдруг рука Ханы хлестнула ее по губам и с силой поволокла ее в комнату, откуда она выскочила.

Через некоторое время Хана вышла и приказала гостям разойтись. Рафаэль заколебался. Виктория двинулась вместе с остальными приглашенными, а он закурил очередную сигарету и вышел вместе с ней. На улице Флора стала к нему липнуть, а он остановился, без слов вперил в нее брызжущие искрами очки и не отводил их от нее, пока ее голова не опустилась и она, приняв поторапливающую руку Ашера, не пошла вместе с ним.

Что больше этого могут рассказать его трусы? Ох уж этот Эзра с его дурацкими присказками! И все же она проверила. Ее правая рука отбросила шарик розовой ткани в лохань, где замочено белье, а левая подхватила его в воздухе, не успел он долететь до лохани. На согнутом колене она разложила трусики Клемантины. И нить размышлений прервалась. Черные пятна… это пятна засохшей крови в том месте, где таких пятен быть не должно. Что-то не так. Ей ведь только восемь лет. Она передумала и девочку звать не стала. Что она ей скажет? О чем спросит? Та сейчас следит за Альбером-Торией и Альбером-Джией, которые играют с другими детьми на средней крыше. И их крики и визги летают над всем Двором. Только голоса Клемантины не слышно. Но она всегда такая. Рождена в бедности, и детство печальное. Терпеливая в страданиях, сдержанная в восторгах. И какая редкая душа! Она почти ее забросила, когда свихнулась от счастья из-за рождения Альбера. И девочка не жаловалась. Наоборот, будто взяла Альбера под свое крыло. Она застенчивая, вся в мать. Часами они переговариваются обрывками фраз. А на самом деле она уже и не помнит, когда так с ней говорила. Вдруг осознала, что в последнее время девочка все как-то уединяется. И вздрагивает от любого шороха. И стала бледной, и аппетита у нее нет. Виктория быстро прощупала платье, уже наполовину замоченное в лохани.

Боже, это не менструация!

Она сунула трусики за пазуху, и склонилась над ними, и стала раскачиваться вперед-назад, как плакальщица, только без воя. С ужасом окинула взглядом сияющие лохани, расцветшие вокруг нее белыми цветами. Девушки и женщины погружены в болтовню и в работу. Все согнутые, с опущенным задом, с широко расставленными коленями. Эта работа тяжела для Мирьям, у которой из-за полноты дух перехватывает, и она то и дело выпрямляется и делает глубокий вдох. Лейла, дочь Дагура, прыгала от лохани к лохани, пока не уселась наконец возле Салимы и они не стали шепотом секретничать, как это делают подростки. Наджия спряталась в дальнем углу и била вшей своими черными от сажи ногтями. Даже и в этом старинном деле ее добыча была ничтожной, и, разочарованная, она с усталой злобой выдергивала себе волосы.

Рафаэль?

Подобно Абдалле Нуну?

Но Клемантина не похожа на Нуну. Виктория всегда держала ухо востро, даже ночью, в темной комнате. Только один раз его палец прошелся по лбу спящей девочки и вдруг потянул одеяло и закрыл им ее тельце. Неужели заметил взгляд Виктории и остановился?

Где он это сделал и когда?

Она закусила нижнюю губу. Идиотка! Это было после предыдущей стирки, то есть после среды на прошлой неделе. Когда ты потеряла бдительность на той неделе, а? Она запихнула несчастные трусики на дно лохани и поднялась, задыхаясь. Руки женщин ритмично и сладострастно работали в горах пены. Виктория сначала двинулась в туалет, чтобы сбить их с толку. Потом украдкой поднялась на среднюю крышу и вытащила Клемантину из ватаги ребятишек. Оба Альбера захотели идти на верхнюю крышу вместе с ними, но она велела им продолжать игру с остальными детьми. Ладошка Клемантины сникла в ее руке. Девочка догадалась, зачем ее ведут наверх. Из глаз полились слезы. Она боялась плакать в голос и не просила простить ее, хотя была уверена, что мать сурово ее накажет, может, даже сбросит с крыши в пыль переулка и убьет. С каждой новой ступенькой в ней все росло чувство вины. Когда они добрались до верха, она не смогла больше молчать:

— Не убивай меня, мама! Не я это сделала. А он.

— Кто — он?

— Он все время меня заставлял с ним обниматься. Он такой гадкий. И это ужасно болит, мама.

— Кто — он?

— Дядя Нисан. Здесь, на крыше, в субботу, когда был жуткий дождь. Под этой кроватью. Было очень холодно. И у него глаза были как у сатаны. Я даже закричать побоялась. Не убивай меня, мама! Я тебе клянусь. Он схватил меня за волосы и сказал, что засунет в меня мертвую крысу, если я кому-то расскажу.

Виктория притянула к себе девочку и прижала к груди.

— Ты меня никогда не убьешь, правда же, мама?

— Не убью, не убью.

Она вернула Клемантину к играющим детям, и спустилась, и пошла к своей матери, которая сидела и расчесывала волосы деревянным гребнем.

— Мама, Нисан, чтобы псы его растерзали…

— Что он натворил?

— Говори тихо, чтобы никто не услышал. Я его убью. Он изнасиловал Клемантину.

— Он мерзавец, как и все остальные.

— И это все, что ты можешь сказать?

— А что ты хочешь, чтобы я сделала? Чтобы разорвала на себе одежды?

— Я же тебя попросила говорить тихо.

— И как ты его убьешь, чтобы другие не узнали? — с упорством спрашивала Наджия, не прекращая водить гребешком по волосам и бить вшей, которые на нем появлялись.

— Рафаэль разгромит весь дом, если узнает.

В глазах Наджии изобразилось смятение. Гребешок воткнулся в скальп, рука застыла, и лицо скривилось от боли.

— Тьфу на тебя! — засуетилась она, будто в поисках убежища от безумия и ярости Рафаэля, который жарит на солнце мальчиков за самые невинные проступки. — Какую могилу ты себе вырыл, Нисан! — оплакивала она его. Потом тут же смирилась и продолжила вычесывать из головы вшей. — Как по мне, так пусть его прикончит. Зверюга.

— И ты считаешь, что на этом все и закончилось?

— Кричать ты мне запрещаешь. Перед твоим мужем я дрожу. Меня пугает Нисан, чтоб ему пусто было, и я боюсь твоего отца. Посмотри, что это за кровь у меня на гребешке?

— Я его схвачу! — крикнула Виктория, и закусила губу, и вонзилась ногтями себе в ляжку, и стала топать ногой, пока колено не заныло. И еле удерживалась, чтобы не взвыть. Приговор Клемантине вынесен. Такая юная и потеряла свой шанс на счастье, и это в обществе, где девственность священна, важнее знатности, красоты и богатства. Она уже инвалид. Чем сильнее ярилась на Нисана, тем сильнее боялась Рафаэля. Он выдвинет против нее самое тяжкое обвинение, и по справедливости: что бросила дочь на произвол судьбы. Даже проститутки блюдут девственность своих дочерей, чтобы сохранить их цену на рынке. Когда приходит время, они с гордостью демонстрируют всем, что те остались девственницами. А она, Виктория, дочь ревностного Азури, разрушила будущее своей дочери. Как скроет от него, как? Он ведь такой смекалистый! Вперит в нее свои сверкающие очки и мигом прочтет ее мысли. Если что-то заподозрит, не успокоится. Ведь держал Ашера пять часов связанным по рукам и по ногам и окатил его кипятком, когда пропали его первые часы. И никакие вопли Ашеру не помогли — все тело ему обварил, и кожа пошла волдырями. И вытолкал всех обитателей Двора, которые пытались вызволить парня из его рук.

— Часы — это ерунда, — рычал он. — Вопрос принципа. Меня не обворовывают!

А сейчас изнасиловали его дочь.

Как скрыть это от него, как?

Она уже жалела, что рассказала обо всем своей матери. Как скрыть такое преступление во Дворе, где самые сокровенные тайны выставлены на всеобщее обозрение? Женщины конечно уже удивляются, почему она бросила стирку. Небось стали вслушиваться, когда она потащила Клемантину на крышу. Стали перешептываться, вынюхивать, выискивать. И не остановятся, пока правда не вылезет наружу.

С безразличным, насколько это возможно, лицом снова пошла к своей лохани и по дороге, у входа в дом, встретила фигуру в шелковой абайе. Легкий ветерок донес до нее аромат духов, непривычный для дня стирки. Виктория продолжила свой путь к лохани.

— Я к тебе. — Флора сложила абайю и села рядом с ней, вся дрожа от волнения.

Тяжким молчанием Виктория дала ей понять, что этот визит ей не по нутру. Но дамы вроде Флоры намеков не понимают. Ее колено коснулось колена Виктории, и Виктория с режущим слух скрипом отодвинула свою скамеечку от ее скамеечки.

— Твой дом вот-вот рухнет тебе на голову, а ты себе работаешь, стираешь! Я сегодня прикоснуться не могу к чужому дерьму и ссакам. У меня все внутренности горят, а ты тут рассиживаешься, играешься с тряпками!

У Виктории кровь застыла в жилах. Откуда она узнала, эта взбесившаяся охотница на мужчин? Она заставила себя взглянуть на взволнованную невестку.

— Она беременна от Рафаэля! — завопила та на весь Двор.

Тотчас осознав всю тяжесть удара, она все же вздохнула с облегчением. Мирьям вытерла подолом руки, вклинилась могучим телом между невестками и молча и с сочувственной тревогой стала слушать. Флору заело, что Виктория стоит с каменным лицом и никак не реагирует. Перегнувшись через груди Мирьям, она крикнула:

— У меня прямо кровь кипит, Виктория! Как эта девчонка им играет!

— Рафаэлем не играют, — отрубила Виктория и испугалась собственного голоса.

— Значит, она его околдовала.

Выглядела Флора, против обыкновения, неряшливо. Видно, что-то впопыхах на себя напялила и не потрудилась подкраситься, как всегда это делала. И такая даже приятнее, подумала Виктория и тут же на себя разозлилась — нашла о чем сейчас думать!

— Она изо дня в день приходит туда в лавку.

Флора была рада присутствию умной свидетельницы, которая по-настоящему вникает во всю тяжесть фактов.

— Я говорю про Наиму, жену Элиаса — так она записана в раввинате.

— Я тоже не прочь иногда туда зайти, — попыталась Мирьям обернуть все в шутку. — Потрясающая лавка! Муслин, атлас, шелк. А расцветки какие! Радость для глаз, а кроме всего прочего, ее муж там главный компаньон.

При других обстоятельствах Виктория была бы благодарна своей двоюродной сестре за попытку затушевать правду.

— Так вот, мать Альбера, у меня для тебя новости. Она бегает туда именно в те дни, когда муж лежит больной.

Руки Виктории без передышки мяли воду под горой пены. В душе мечтала лишь об одном: чтобы невестка испарилась.

— А не ходит он в лавку часто, — сказала Флора с ударением. — На самом деле из дому выходит очень редко. Приступы болезни, не про вас будь сказано, становятся все страшней. Вдруг начинает биться на полу, и ищи его язык, чтобы не задохнулся. А эта дрянь согласилась спать с полутрупом только для того, чтобы заполучить Рафаэля.

— Тогда решай, — сказала Мирьям, — кто кем играет.

— Я не знаю. Я же говорю, может, она его околдовала.

— Флора, мы с Викторией знаем его со дня, когда родились. На него никакое колдовство не действует.

— Чего ж он тогда бегает к этой желтой скорпионихе?

— Ты перед этим говорила, что это она к нему бегает.

— Не своди меня с ума, Мирьям!

— Да ты уже многие годы сумасшедшая.

Гостья разрыдалась:

— Рафаэль, он моя болезнь.

Мирьям расхохоталась:

— Да, он чума, которой все, да простит мне Господь, не прочь заразиться.

Виктория бросила взгляд на свою кузину — значит, она все еще так сильно его любит?

Лицо Флоры немножко расслабилось. Хорошо поговорить с сестрами, которые на твоей стороне.

— Ну а ты, — обратилась она к Виктории, — тебе-то сказать нечего?

— Как я понимаю, ты тоже каждый день в лавку бегаешь. — Голос прозвучал хрипло и неприятно для уха.

— Эта шлюшка меня убивает! Виктория, Рафаэль тебе рассказал, что мамаша послала Элиаса подальше и сбежала к Нуне, в Израиль?

Виктория невозмутимо глядела на нее.

— Она продала все имущество и оставила сынку только его часть в лавке. Сейчас вон сидит вдалеке и смеется над этой троицей. Больной, прямо конченый человек. Он боится остаться один и счастлив, что Рафаэль стал членом его семьи.

— Неужели он туда ходит? — спросила Мирьям с нескрываемым жаром.

— Очень даже часто, после того как закроет лавку. И больной прекрасно знает, чем эта парочка там занимается, когда они скрываются с его глаз. Он боится встать и в темноте рыскать по комнатам. Время от времени кричит, и один из них отвечает, что скоро к нему подойдет. Например, два дня назад…

— Флора, — перебила ее Мирьям, — откуда тебе-то все известно? Ты что, там живешь?

— Наима сама мне рассказывает. Она ведь еще малявка. Мать и сестра не хотят с ней знаться. А она уже беременная, как я уже говорила. Ну вот мы и подружились, мы с ней. Она умирает рассказать, а я — послушать. Она пригласила меня приходить, когда мне только захочется. Показала огромную кровать в боковой комнате. Эта дрянь так рада, что может рассказывать все подробности. Слушай и лопайся от зависти! Ведь догадывается же, змеюшка маленькая.

— О чем это она догадывается? — заулыбалась Мирьям.

— О моей болезни, о той самой чуме, про которую ты говорила. — И обе расхохотались.

Виктории не терпелось, чтобы они от нее отвязались. Больше всего боялась Рафаэля, своего мужа, который для них был мужчиной, разжигающим их воображение.

Что она ему скажет? А как не сказать?

Тайна, которая жгла ее душу шестьдесят шесть лет, так никогда ему и не открылась.

Ночью хлынул проливной дождь, и она поднялась помочь сыну опустить жалюзи и закрыть окна в своей шикарной квартире в Рамат-Гане. Она думала про холмик из красноватого песка, на который возложены венки цветов. Несколько часов назад стояла там под легким дождиком, и мозг ее все еще не сознавал, что это все, что от него осталось. Ведь так боялся дождя, так ненавидел холод. И вот лежит снаружи, на холоде, в темную грозовую ночь с молниями и громами. А она в тепле, в своем доме. Сыновья и дочери с семьями разъехались на ночь по домам. Только Альбер будет спать у нее всю неделю. Им обоим полегчало после шума и гомона многочисленного семейства, вернувшегося с кладбища. Альбер уже седой, высокий и худой. Он весь в отца, взял вон книгу, чтобы побыть в тишине после этой изнурительной суматохи. Он был привязан к отцу больше сестер и братьев, и пустота утраты еще не переросла в живую скорбь в его сердце.

— Приготовлю тебе чайку, — прошептала она.

Ему хотелось остаться одному. И хотелось кофе. Но он откликнулся на сдавленный голос матери, которой предстоит стать одинокой старухой после восьмидесяти лет младенческих криков, и воплей подростков, и ощутимого присутствия мужа, который и брал и давал. Подумав, он решил, что не стоит предлагать ей помощь на кухне, хоть и сломала у газовой плиты четыре спички. Пусть продолжает заботиться, как делала это для его старого отца, чтобы вдруг не ощутила сегодня, в этой внезапно наступившей тишине, как ей не хватает этих маленьких хлопот — приготовить ему чай на ночь. Она сидела напротив него, когда он прихлебывал свой горячий чай, чересчур сладкий, чересчур крепкий…

В тот день он вернулся уже после того, как на улице зажглись фонари, на несколько часов позже, чем возвращаются все торговцы лавок. Глаза за стеклами очков выглядели усталыми. И от него пахло горячкой, и сексом, и чужим потом. Многие месяцы спустя узнала из его собственных уст, что они бросили больного и спустились в подвал, продолжать ссору. Рафаэль требовал от нее, чтобы избавилась от зародыша, но она быстро заткнула ему рот…

— Твой отец спятил. Взгляни на своих братьев. Вы похожи друг на друга, и люди вас путают, несмотря на разницу в возрасте. И дочери, которых он сделал Рахаме Афце, и Флоре, и мне, похожи между собой, как белые курицы в израильском птичнике. Может, он не хотел, чтобы в переулках Багдада было слишком много одинаковых экземпляров. Они поссорились и наговорили друг другу гадостей, и ты ведь знаешь, как мирятся в холодном подвале. И он вернулся ко мне с запахами этой женщины и усталый. А я перед ним дрожала. Вместо того чтобы встать и выцарапать развратнику глаза, я тряслась, что вдруг он подойдет к кровати девочки и по ее снам угадает, что с ней сделал мой брат. Мне хотелось его убить, но я молчала. Как я боялась его взгляда! Мы сегодня живем в другое время. Но тогда? Как я его ненавидела и как боялась в тот вечер!

— А Нисан? — спросил ее сын.

Она его подстерегла перед тем, как вернулся Рафаэль. Обычно он возвращался из мастерской рано, чтобы успеть полопать перед общим семейным ужином. Она мечтала, чтобы Рафаэль не возвращался подольше, успеть перехватить своего братца до его прихода. Она еще не придумала, что с ним сделает. Но дикое желание ему отомстить сводило ее с ума. Она уже подозревала, что мать как-то сообщит Нисану, что его преступление открылось. И вот он возвращается с отцом, жмется к нему, насколько отец, ненавидящий физические прикосновения, это допускает. Ее сестры подали ужин в большой комнате, и когда она туда вошла, увидела, что брат сидит на полу, поставив тарелку на колени, и задницей почти касается пальцев ног отца.

Ярость на Нисана и запахи тела Рафаэля гнали сон от глаз. Рафаэль перевернулся во сне, и рука поднялась в воздух, и перед тем, как на нее опустилась, она ее перехватила и положила ему на грудь. Хоть бы помылся перед тем, как вернуться домой! Но в те дни зимой мылись раз в неделю. Тот, кто жил в собственном доме, только со своей семьей, мог мыться два раза в неделю. Рафаэль принес в супружескую постель привкус разврата. Иногда «посол примирения» подъезжал к ней, когда был еще клейким от чужих прикосновений.

Ближе к полуночи проснулся и захотел ее. Она застыла. Не в тот день, когда ей открылись страдания ее дочери. Не после того, что сообщила ей Флора! Рафаэль с изумлением протер глаза и потрогал ей лоб.

— Ты больна? — спросил он с искренней тревогой.

Она сжала зубы, чтобы не услышал в голосе слез. И повторила про себя: я его прикончу, дай только его схватить, я оторву ему голову! Рафаэль трудился сверху. Почти и не пыхтел. Терпеливо старался увлечь ее за собой. А она думала только о Нисане, как из него брызнет кровь и затечет во все трещины между плитками во дворе.

Ее сердце бешено колотилось, когда наутро она услышала, как Рафаэль останавливает ее брата во дворе:

— Нисан, погоди минутку.

Нисан побледнел. Рафаэль с редкой для него улыбкой обратился к отцу, когда тот с аппетитом завтракал брынзой со свежей лепешкой и чаем.

— Дядя, ты позволишь Нисану поработать завтра у меня? — спросил он громким голосом, чтобы и она услышала, как он старается для семьи.

— Может, сделаешь из него человека, — ответил Азури.

Рафаэль был очень весел в то утро.

— Верну его тебе сваренным и зажаренным за первую глупость, которую допустит.

Ему, Нисану, потребовалось долгое мгновение, чтобы прийти в себя от шока. Когда он понял, что Рафаэль не шутит и ничего против него не затеял, в нем пробудилась обычная алчность.

— А сколько ты мне заплатишь?

От такой наглости отец перестал жевать, а Рафаэль вперил в него изумленный взгляд.

— В четыре раза больше, чем ты получаешь сейчас. Три четверти жалованья отдам твоему отцу, чтобы, когда придет время, ты смог открыть собственный бизнес.

— Буду тебе верным слугой. Не пожалеешь, что меня взял.

Десятки лет спустя она пристрастилась к фильмам по телевизору. Активная была зрительница и время от времени громко предупреждала хороших от того, что задумали плохие. А в то утро задушила в себе предупреждающий крик, который из нее рвался. Рафаэль, ждавший во дворе, поднял к ней лицо, когда она стояла у перил второго этажа, и его очки будто просили ее высказаться по поводу его благого поступка. Клемантина была рядом с ней, и держалась за перила своей маленькой ручкой, и смотрела сверху на головы деда, отца и дяди. Она не понимала, с чего отец так доволен, а Нисан так радуется. Ладонь Виктории жалостливо погладила ее хрупкий затылок. Девочка отдернула голову. Мама и папа ее предают. Вон как сыпят подарки на Нисана. В сердце пробралось подозрение, что это она грешница, а не он. И наказание конечно же не замедлит прийти.

 

Глава 22

Из какой-то трещины в штукатурке выскочил маленький паук, побежал по диагонали, мимо других трещин и вдруг застыл, будто попался в ловушку из трещин. Виктория занервничала.

— Мама, я голодный.

— Еще чуть-чуть, солнышко, — сказала она приглушенным голосом, чтобы не помешать сну Клемантины.

Стол накрыт празднично. Уже три часа, как наступила суббота, а они с Альбером все ждут. Этот празднично накрытый и нетронутый стол вызывает в ней чувство тоски и одиночества. Линда уже заснула. И Клемантине что-то снится. Такая она тихая в это лето, такая беспокойная во сне. Виктория встает и кладет руку ей на лоб. Все еще горит. Паук исчез, и она не понимает, почему его исчезновение пробудило в ней страх. Она снова укутала Клемантину одеялом и все стояла и смотрела в ее лицо, осунувшееся, с голубоватыми прожилками, вьющимися под прозрачной кожей. Нет! — сказала себе с вызовом. Всему есть предел. Бог не может так ее наказать. Он уже получил свою мзду, забрав Сюзанну. Может, Он только учит ее, что не стоит держаться за мелочи, забыв главное. Еды у нее с детьми вдоволь, есть и крыша над головой. Значит, нужно благодарить Его за эту благодать вместо того, чтобы сетовать. И Он в конце концов оставит девочку в покое.

Врач сказал, что у нее тиф, и велел прикладывать к голове лед и давать только жидкую пищу. Резиновая грелка на голове, в которой шуршат кубики льда, похожа на смешную шапку. Будто в порыве безумия, она мотает головой из стороны в сторону, и та убегает от этой странной шапки. Многие поколения верили в то, что холод убивает, а тепло оживляет. Виктория боялась, что ее дочь замерзнет насмерть. И вот на тебе, температура, наоборот, повышается, и жар все сильней и сильней. Со стола поднимался запах листьев базилика, и мясных котлет, и жареных баклажанов. Масло в кураях почти кончилось, и язычки пламени, зажженного в честь субботы, боролись за выживание.

— Тогда я хочу спать, — проворчал Альбер.

— Подожди, может, папа придет.

— А где он?

— У твоего братика.

Ведь в конце концов зародыш в чреве Наимы действительно станет его братом.

— Альбер-Джия никакой мне не брат, — ответил он тоном взрослого на то, что понял из ее слов. — Он мне просто дядя.

В будущем брат, о котором она с сарказмом говорила, превратился для ее сына Альбера скорее в сына, чем в брата. Больше двадцати лет спустя, в лагере для переселенцев, она услышала за дверью своего барака стук ботинок, тяжело хлюпающих по грязи. Дождь затопил поля и залил пол барака. Внутри ходили босиком, чтобы обувь не промокла. Ножки приставленных друг к другу кроватей напоминали черные лапки странных водяных птиц. Крысы уже сбежали из барака вплавь. «Открыто!» — крикнула Виктория еще до того, как промокший чужак постучал в дверь. Когда свет керосиновой лампы упал на его лицо, она удивилась и спросила: «Ты же сказал, что ночью дежуришь». Потом увидела, что на голове нет черного берета, и он не в солдатской форме, и прическа над сверкающим от дождя резиновым плащом какая-то другая. После нескольких минут разбирательства, когда ошибка выяснилась, парень пошел обратно по темным тропам лагеря. Рафаэль не удосужился даже взглянуть на его лицо. Во времена жизни в лагере он был безработным, мучился от астмы, и встречи с забытыми отпрысками не приносили душе радости.

Тойя и Лейла вошли, не говоря ни слова, и приблизились к кровати Клемантины. Тойя прошептала:

— Плохо дело. Рафаэль пошел за врачом?

Смех Виктории испугал Лейлу.

— Я заберу отсюда Альбера, — сказала девочка. — Пусть поспит в кровати со мной.

— Здорово! — пришел в восторг мальчик, которого угнетала атмосфера уныния. — Я голодный и хочу спать.

— Я тебя покормлю, и потом пойдем спать, — пообещала ему Лейла, крепко прижала его к груди, и они вышли.

Тойя, у которой сохранилась удивительная детская свежесть, задержалась возле постели Клемантины.

— Значит, он у нее.

Виктория рассеянно мяла краешек дочкиного одеяла. Это впервые Рафаэль пренебрег субботним ужином ради другой женщины. Из гордости не стала жаловаться жене своего дяди, которая моложе ее самой. Но ее мучило любопытство — хотелось выспросить у Тойи все секреты и швырнуть их в лицо Наиме. Потом она подумала, что, может, и Тойя завидует Наиме.

— Красотка она потрясающая, — сказала Тойя.

— Да и деньги водятся. Рафаэль каждую неделю переводит ей долю ее мужа, который давным-давно умер. Мать и сестра живут на ее хлебах. Нашли вон жениха для сестры, и она из собственного кармана покупает ей приданое.

Тойя вздохнула. В таких делах нужна удача. Вот она — так мечтала заарканить Эзру, подклеить его к своим грудкам-каштанам, да не вышло.

Виктория почувствовала, что наговорила лишнего. Когда проснулась Линда, она расстегнула пуговицы своего платья и сунула сосок в ротик малышки, не дав ей заорать. Уже не было того чувственного наваждения, какое испытывала, когда губки Альбера присасывались к ее плоти. Каждое кормление вызывало новое разочарование от того, что прежнего удовольствия больше нет. Клемантина тяжело стонала в пекле, в котором пребывала. Виктория свободной рукой прижимала грелку со льдом к ее пылающей голове. Тойя не сводила с Клемантины глаз.

— Красивые у него детки, у Рафаэля. А у Эзры вышли настоящие обезьяны…

Виктория посмотрела на погасшую кураю. Муки Клемантины вызывали страх, ненависть к Нисану обжигала. Только бы Тойя не бросила ее одну, не пошла в другое, более веселое место в этом большом доме. Салима с Назимой накрыли стол у отца, и Дагур там поет и играет на своем кануне. И они с Эзрой в обществе ее отца попивают арак.

— Я иногда думаю, может, колдовство применить, — проговорила она, больше чтобы удержать гостью.

— Ты в колдовство не верь! — сказала многоопытная Тойя. — Это болезнь как болезнь.

— Она ему грозит, что, если он не разведется со мной и на ней не женится, она найдет себе другого мужа. — Наконец-то она смогла произнести вслух, выразить словами свою великую боль.

Зависть Тойи стала еще горше. Она в жизни не подумала ставить Эзре какие-то условия. И что получила в награду?

— А он? — спросила она.

— Не знаю. Совершенно запутался. Иногда слышу, как все проклинает, а то положит голову на подушку и глядит в потолок. А бывает, что мчится к ней, как песчаный смерч. Флора говорит, что и эта гадюка как с ума сошла. Может, и пострашнее, чем он.

— А если он тебя бросит?

Клемантина вся вспотела в бреду. Виктория дала Линде вторую грудь. И вдруг ее как стукнуло. Клемантина может умереть. Эта мысль настолько ее парализовала, что она тут же постаралась прогнать ее из головы.

— Не знаю, — сказала она. — Я правда не знаю, что будет, если он уйдет.

Тойя услышала этот крик о помощи и залилась краской. Виктория постеснялась спросить ее начистоту, что она думает. Ей очень хотелось узнать, какова сила любви. Тойя не отставала от Эзры и когда он женился.

— Рафаэль всегда возвращался, — сказала Тойя. — Из Дамаска, из Басры, из Ливана. Возвращался всегда. Наверно, есть мужчины, которые готовы мир перевернуть вверх тормашками, но в конце приходят домой.

— Ты думаешь, что Рафаэль такой сильный?

— Ты ошибаешься, мать Альбера. Если хочешь знать мое мнение, так, по-моему, Рафаэль и Эзра большие трусы. Кто силен, так это Дагур, — сказала она с каким-то оттенком гордости. — Вот он способен сжечь гнездо вместе с деревом и улететь в другой лес.

— Но она ж ему душу сжирает.

— И он ей сжирает душу. Ну и что?

Примерно через полчаса после того, как ее отец откликнулся на призыв шамаша в синагоге, Рафаэль вернулся домой. Мертвый от усталости и подвыпивший, он осторожно нащупывал дорогу в сумерках двора. Тело его жаждало отдыха. С полузакрытыми глазами пошел к кровати, и все, о чем мечтал — чтобы его оставили в покое.

— Девочка очень больна, — сказала она.

— Никаких улучшений? — Больше пожелание, чем вопрос.

— Нужно позвать врача.

Ногам требовался отдых. Он облокотился о стул, чтобы не рухнуть. Вчера крутился в кровати до самого рассвета. В обед, когда вернулся из лавки, сбегал за врачом, а потом быстро помылся и пошел к Наиме. По нему видно, что не выспался, он не из тех крепышей, что способны долго такое выносить. От дикой усталости казался почти уродливым, отталкивающим.

— Врача… — повторил он и стал бороться с застилавшей мозг сонливостью. — Что еще врач может сделать? Лекарство он дал. На голове у нее лед. Это то, что он прописал.

Ему стыдно было сидеть на стуле, еще отвратительнее рухнуть в кровать.

— Так что же делать? — спросила она беспомощно, и его взгляд упал на накрытый стол, к которому никто не прикоснулся. Листья базилика увяли, и на дольках баклажана, как коричневые слезы, проступили капли жира. Он любит Клемантину, сказал он себе, не меньше, чем Азури любит Викторию. Из-за Клемантины, и Альбера, и этого запеленутого комочка в колыбельке, да и из-за самой Виктории он упорствует в своем отказе, хотя слезы девчонки жгут ему кожу. В собственных глазах он остался преданным отцом и верным мужем. А ведь он так любит Наиму! Сам факт, что она шагает по этой земле, придает вкус его жизни. Ее голос струится в его жилах. Аромат ее кожи… Ее язык, такой сладостный на его языке… И при всех этих духах и женских прелестях она на него орет. И в чреве у нее его сын.

— Если ты на мне не женишься, я с собой не покончу. Я сделаю хуже. Я сяду и буду стирать трусы другого мужчины. Его пот будет на моем животе.

Он устал все это вспоминать. И не хочет помнить. Ничего не хочет знать, кроме того, что вернулся домой, может, на час, может, на одну ночь, может, на всю жизнь. Такого быть не может, чтобы он до того измотался, что смерть собственной дочери ему безразлична!

Ему безумно хотелось плакать из-за того, что ушел из печального дома Наимы. Его нижняя челюсть дрожала.

— Ты пьян, — прошептала Виктория.

— Тебе не удастся увидеть меня пьяным! — Ему было невыносимо показать, как он устал. Еще решит, что все из-за того, что занимался любовью. Хотя в ту ночь у них с Наимой до этого дело не дошло. Их любовь была холодной, взвешенной, продуманной, будто сошла с весов в аптеке. Все поставлено на чаши весов, и чаши сбалансированы.

С прохладой наступающего рассвета деревянные подпорки крыши щелкнули так, будто кто-то, сильно потянувшись, хрустнул костями. Виктория пришла в ужас, когда осознала, что способна влепить пощечину по этому его царственному лицу. И у него не хватит сил ей ответить. Рафаэль не замечал, что она прячет свои пылающие глаза в страхе, как бы не открылся ее грех. Но все же про свой долг кормильца он не забыл, сказала она себе. Не только ее мать, но и все обитатели Двора утверждают, что яблоко от яблони недалеко падает, и предсказывают, что Рафаэль поступит, как его отец: потратит все деньги на любовницу и вернется к Виктории, если вообще вернется, в старой одежде и с пустым кошельком, и она и ее дети будут мучиться от голода. Они ошибаются. Рафаэль возвращается каждую ночь. Конечно, иногда перед самым рассветом, но возвращается всегда. Чем ярче разгорается страсть к Наиме, тем сильнее его щедрость к семье и дому. Он удвоил недельную выдачу денег, и покупает замечательную одежду ей и детям, и украшает золотом ее шею, так что женщины Двора уже и завидуют ей. И не только это, но творятся странные вещи — в постели он занимается с ней любовью больше, чем раньше, молотит ее с жадностью. Иногда она забывает про свои раны, и порой они так распаляются, что будто надо еще и еще.

Он заметил, что кровать Альбера пустует.

— Где малыш?

— Лейла забрала к себе.

В рассветном освещении увидела, что глаза его горят, как в дни болезни. Ей показалось, что ему безумно хочется залезть в кровать сына и лежать там, свернувшись калачиком.

Клемантина проснулась и открыла вопрошающие глаза. Виктория подняла ее на руки, и девочка чуть-чуть постонала и замолчала из-за страшной слабости. Мать поднесла ей к губам стакан апельсинового соку.

— Может, чуточку попьешь? Два дня уже ни к чему не прикасалась.

Девочка закрыла глаза и снова погрузилась в сон как в обморок.

Чтоб ты сдох, Нисан! — сказала про себя Виктория.

Рафаэль ушел в угол, снял пиджак, развязал галстук и сбросил ботинки. Потом постоял в пижаме возле широкой кровати, будто прося разрешения на ней растянуться. Она увидела, что он кусает губы. Его ноги дрожали.

— А врач? — спросил он, и она могла физически ощутить кольца тьмы у него за закрытыми глазами. Она так же устала, как и он. Она тоже не спала двое суток.

— Рафаэль! — позвала она.

Рафаэль свалился на большую кровать, а ноги его касались пола. Она в ярости пнула носком туфли в пальцы его ноги. Он не шевельнулся. Только через долгую минуту она поняла, что он потерял сознание.

Клемантина умирала три дня. Виктория передала Альбера и Линду Салиме с Лейлой и закрылась в комнате с дочкой. Когда увидела, что ангел смерти подстерегает за дверью, начала неистовый спор с Небесами. Во враче она видела просто беспомощного солдата. Богу она сказала, что Он ее не понял, уже во второй раз неправильно судит ее пожелания. В тот раз она пожелала смерти для себя, не для Сюзанны. Сейчас же скорбела по девственности своей малышки, но уж никак не хотела, чтобы та умерла. Лучше бы излил свою ярость на Нисана, чем уничтожать это нежное тельце. Звезды погасли, и солнце взошло, а ее исхудавшее тело все прижимало к себе свою девочку, защищая ее на свой груди, и она боялась закрыть глаза, чтобы ангел смерти, улучив минуту, когда она дремлет, не подобрался и не украл ее дочь. Она не спала, не ела, а только воображала, как стоит перед Богом, а девочка брошена сзади. Разве это не безумное расточительство, сломать цветок, который так хорошо расцветал! Ведь голодали же они вместе, она и девочка, в том промозглом подвале, когда Рафаэль считался мертвым. Клемантина выросла как сиротка. А теперь, когда уже есть хлеб, и пирог, и звон золота, и радость смеха, именно теперь девочка проваливается в подвал страха и одиночества.

Чтоб ты сдох, Нисан!

Иногда она в воображении будто обращала лицо к девочке и просила ее, чтобы тоже возвысила голос, молила Господа сохранить ей жизнь. Почему именно ее должен Господь забрать?

Пусть лучше заберет Нисана.

В тумане, ее обступившем, кружили размытые фигуры, слышались неясные голоса. Ощущения жажды, голода, усталости охватывали тело, но не уменьшалась ее жизненная сила, окруженная ясным сознанием. Она была уверена, что победит. Она достаточно сильна, чтобы выпросить у Господа справедливости.

И насколько велика была ее вера, настолько же необъятным оказалось поражение. Маленький гробик, и губы, шепчущие молитвы, и яма в тех же местах, где невозможно отыскать могилку Сюзанны.

Рафаэль скорбел по дочери, но он вырос в мире, который хоронил две трети своих детей и говорил спасибо за ту треть, что выжила. У него остались Альбер, и Линда, и плодовитая матка, и мужская сила в чреслах. Нельзя сетовать на то, что Бог забрал. Скорбь Виктории чрезмерна и даже подозрительна. Через неделю она наложила на себя полупост и прекратила общаться с женщинами. Когда он по ночам появлялся, придя от Наимы, молчание Виктории давило на его совесть больше, чем если бы она скандалила и кричала. Она закрыла ворота к своей душе, и лишь Альберу остались щелки, в которые он мог к ней пробраться. Молоко у нее пропало, и голодная Линда сосала чьи-то чужие груди и коровье молоко.

Равнодушная Виктория предоставила Рафаэлю полную свободу, и он, не колеблясь, ею воспользовался. После обеда закрывал лавку и шел к Наиме. Но прошло несколько недель, и вдруг оказалось, что именно потому, что Виктория его не трогает, ее близости ему и не хватает. Он был гениальным любовником и никогда не считал, что женщина отдается потому, что так положено. Ему всегда хотелось сперва пробудить ее, очистить, начав с любовной игры, чтобы она завибрировала, как струна музыкального инструмента, распалить ее так, чтобы вспыхнула для него горящим факелом. Флора приелась быстро. Потому что загоралась с первого выдоха. Что же до Виктории, то, придя к ее порогу со всеми своими любовными подходцами, он был отброшен с чувством поруганной гордости. Виктория потрясенно на него взглянула, промолчала с уничтожающей выдержкой и, когда он не одумался, отчитала с морозящей душу нравоучительностью. Все смешалось. Его приемы дали сбой, и «посол примирения» пристыженно отступил.

— Иди к ней и пристрой его там! — Она говорила без гнева, взвешенно и даже будто сочувственно, как женщина, которая советует соседке, как поступить с зудом на коже.

Он встал и натянул на себя трусы.

— Что ты о ней знаешь? — прорычал он.

Он и сам понимал, что вопрос глупый и злой, и кипел, зачем ставит его в глупое положение.

— Она свой дом готова спалить ради тебя. Вот и иди к ней.

— Еще скажи, что это из-за меня все случилось с девочкой.

— Нет. Я просто боюсь тебя, как дура, которую приучили только бояться. Возвращайся к Наиме. Она не выросла в одном с тобой Дворе. Не привыкла перед тобой дрожать.

— Запомни: то, что случилось с Клеманти-ной, — это все воля Божья, а не дело рук человеческих.

Он не понял, почему она вдруг окаменела.

— Уходи! — закричала она.

Его ноги приросли к полу. Она не сердилась на него, нет. Он увидел, что закричала она от страха. Какой-то странный страх проник и в его сердце.

— Я что, чудовище?

— Нет. Но сейчас уходи.

Он вышел, но не направился к дому Наимы, а засел в чайном доме Эль-Шат, на берегу Тигра, и смотрел на двух рыбаков, поднимающих на свою лодку длинную сеть, пеструю от трепещущих рыб, и покрикивающих на стайку еврейских подростков, которые, балуясь в прогулочной лодке, могли попортить сети. Он подумал, что было время, когда сам бы он не посмел хохотать в ответ на угрозы рыбаков-мусульман. Потом он допил уже остывший чай и спросил себя, остыла ли уже его жена. И понял, что на плечи давит тяжкое бремя скорби, и сам на себя подивился.

Виктория с каким-то странным упрямством вытащила все одежки Клемантины и тщательно их перестирала, почему-то в воскресенье, а не в среду, принятый для стирки день. Маленькие вещички иногда одиноко болтались на веревке дня по два кряду. Потом она разжигала утюг на углях, и очень сосредоточенно разглаживала каждую морщинку, и выправляла все складочки, придавая им новизну и свежесть. Иногда она брала нитку с иголкой и пришивала пуговичку там или батистовую ленточку здесь. Если бы не ее высокое положение во Дворе, женщины в открытую бы восстали против подобного вызова Небесам. После того как Рафаэль оставил ее в покое, дав возможность делать все, что душе угодно, отец грубо на нее наорал, указав, что нельзя протестовать против вынесенного свыше приговора. Так вот, прямо в центре крыши, вывешивать одежки девочки — это вызов и отрицание Бога.

— Сними с веревки платья бедняжки, — приказал он, — раздай беднякам! Отдай мне, и я брошу их в реку.

Слезы снова полились из глаз, и внезапно поднялась новая волна ненависти к брату. Чуть не выдала его в беспощадные руки отца и мужа. Из души рвался крик: я хочу, чтобы он глядел на ее одежки, пока не сдохнет! Но вместо этого рявкнула:

— Почему я? Что я такого сделала?

— А я что такого сделал? Восемнадцать детей родила твоя мать, и кого мне оставил Господь Бог? Если бы я стал развешивать одежки тех, кто ушел, все бы пространство заполнилось веревками. А что с теми, кто у меня остался, кроме тебя, Виктория? Да простит меня Бог, да простит… Они не стоят ни… — И он развел руками и замолчал.

Нисан избегал ее, прошныривая через затененные уголки дома. Он убегал в мастерскую еще до Рафаэля и возвращался позже отца. Его мать уже начисто забыла про его преступление. Виктория слышала, как обитатели Двора хвалят переродившегося Нисана, такого прилежного, тихого и молчаливого. Многие годы ее брат не сможет посмотреть ей в глаза. Он умер в семьдесят один год за прилавком на базаре Кармель в Тель-Авиве, где спокойно сидел, вдыхая запахи петрушки и зеленого лука, и до этого часа понятия не имел, что страдает болезнью сердца. После смерти он оставил сереньких детей и внуков, чьих имен не помнил.

Мирьям заткнула сплетникам рты. «Моя двоюродная сестра, — так она сказала, — имеет право предаваться скорби, сколько ей потребуется». Клемантина иногда ночевала у нее в тяжелые для Виктории дни. Сейчас Мирьям варила для Виктории и ухаживала за ее детьми и вместе с Салимой и Лейлой окутывала Викторию коконом нежнейшей заботы. А сама Виктория была ей благодарна за то, что в отличие от других она отказалась осуждать Рафаэля. Даже и в скорби Виктория не прощала лицемерия. У мужчин все шло от зависти к нему, у женщин — к ней.

А помогла ей прийти в себя не кто иная, как Флора. Как-то раз, когда Виктория, вдыхая запах углей в утюге, гладила платья девочки, та, как всегда, в буре чувств ворвалась во Двор. Она перевернула стол, и они схватились в драке, и платья в их руках порвались в клочки.

— Сумасшедшая, дура психованная! — орала Флора — волосы встрепаны, пудра размазалась по щекам, золотой зуб сверкает во рту, и шелковая абайя валяется у ног, как черная лужа. — Кого ты поразишь своим идиотским трауром?

Виктория, тяжело дыша, поглядела на стиснутые в пальцах клочки одежды Клемантины и упала на плетеный стул. А Флора встала над ней, будто пробившись сквозь дрожащее марево тяжелого суховея, и подала ей чашку воды:

— Пей.

С каким-то детским послушанием Виктория выпила воду, а Флора вынула из сумки серебряную табакерку, сунула в зубы сигарету, как это делают мужчины, и закурила. Глаза сгрудившихся в сторонке женщин чуть не вылезли из орбит. Впервые в жизни они видели женщину ее возраста, которая курит в открытую. Флора закинула ногу на ногу и умелым жестом стряхнула пепел на пол, возле стула.

— Я принесу тебе зеркало, чтобы ты посмотрела на свою физиономию. Старый хромоногий шкаф радует сердце больше, чем ты. Я оттуда. Она сейчас устраивает обед в честь жениха своей сестры. Ничтожество, а ума у нее больше, чем у нас у всех. Одним мизинцем обкрутит и тебя, и твоего мужа. Сестра хохочет и не видит, что и ее женишок уже пялит на нее глаза.

Виктория, некуда деться, слушала.

— Да пусть они все подавятся. Мне-то что за дело?

— Ты уже почти была вдовой. Думаешь, быть разведенкой лучше? У вдовы, может, и есть какой-то шанс, но у разведенки? Недостача во всем, и у детей холодные босые ноги. Пошлешь Альбера, когда ему будет десять лет, ломать себе спину, чтобы тебя кормил. Если ты решила быть брошеной женой, то не надо было так его растить. У него от пощечин все зубы вылетят. Тяжким по том будет прислуживать господам. Придется сломить его дух, чтобы научился приносить в дом жалкие гроши. Арак, стаканчик за стаканчиком, и вот уже твой муж в лапах у этой хитрюги.

— А жених ее сестры?

— Да это просто шантаж! Чтобы попугать Рафаэля. Ее мать на нее давит. Или, мол, пусть Рафаэль разводится с тобой, или пусть она ищет себе мужа. И хоть она хитрюга, а Рафаэля любит как безумная. Ей не важны ни его деньги, ни подарки, которые он ей приносит. Такая любовь самая опасная. Ты слышишь меня? Она его любит больше, чем ты.

Виктория поднялась со своего стула и не заметила, как руки сжались в кулаки. «Не может такого быть, не может!» — пробормотала она и вышла. Отыскав Альбера, игравшего с двумя ее братьями, взяла в руки его головку, а сама все продолжала бормотать…

 

Глава 23

Рафаэль слег.

Обитатели Двора были в шоке. Во времена болезни чахоткой, когда легкие его разлетались в клочья, он, превозмогая себя, вставал, чтобы кормить семью. А теперь не двигался. И не только прикован к кровати, но в стенах дома слышатся его стоны. Взрослые шикали на детей, чтобы те не нарушали его покой, и даже сами ходили на цыпочках из почтения к человеку, болезнь которого тяжелее любого недуга.

Виктория хлопотала вокруг него днем и ночью, поила горячим молоком, прислушивалась к переполненному страданием сердцу. Глаза у нее закрывались, но она все кивала, будто продолжая слушать поток его речей. Иногда он подозревал, что она лишь притворяется, будто не спит и слушает, и тогда прерывал лавину отравленных слов и в ужасе звал, как человек, которого бросили во вражеской тьме: «Виктория, ты слышишь?» — и она глубоко вдыхала воздух, терла глаза тыльной стороной ладони и отвечала: «Я здесь, Рафаэль, я тебя слушаю».

Самой себе она говорила, что счастлива. Порою мысленно похлопывала себя по плечу и визжала от радости: какая же ты счастливица, Виктория! Как младенца, питала его своим счастьем, окутывала своими улыбками, но в то же время прятала их от него, чтобы он не заподозрил, будто она не придает значения тому аду, который его терзает, и делала все от нее зависящее, чтобы он не узнал, какую победу она празднует. Только страх, что силы его подведут, омрачал ее счастье.

Обитатели дома всячески старались поддержать эту пару. Салима и Лейла преданно ухаживали за Альбером и Линдой. Эзра, верный друг, часами сидел у постели Рафаэля и, все потягивая арак из бутылки, щедро наливал и своему двоюродному, борясь за его вменяемость. Мирьям устраивала праздничные застолья, чтобы развеселить душу больного. Наджия забыла свою вековую ненависть и собственноручно варила эликсир из ромашки, чтобы успокоить нервы Рафаэля. Флора появлялась во Дворе каждый день и намеками предлагала Виктории лекарство, которое она так здорово умела готовить. Виктория смущенно улыбалась.

— Говорю тебе серьезно, — объясняла Флора, специалистка по такого рода болезням. — Как зараза лечит заразу, так же и запах лимона изгоняет из памяти аромат цветущих пальм.

Виктория вежливо отказывалась и от материнской ромашки, и от ароматов лимона, окружавших опытное тело Флоры.

— Думаешь, она уже туда приехала? — спросил Рафаэль, когда очнулся от своего бредового беспамятства.

Виктория сморщила брови:

— Откуда мне знать? Ты ведь сказал, что нужно пересечь огромную пустыню, чтобы доехать до Сирии, а оттуда — поездка в Ливан, и когда еще доберешься до Израиля…

Лицо его обросло восьмидневной щетиной. Взгляд погружен в себя. В душе она была довольна, что гадюка не видит его таким. Рафаэль не пошел с ней прощаться. Может, и попрощался в другом месте и в другое время. Считалось, что не попрощался вообще. Таков его обычай, и так он поступает. Но она, Виктория, там побывала. За два часа до отъезда. Хотела собственными глазами убедиться, что врагиня оставляет поле битвы. В абайе и чадре стояла в конце переулка, там, где он выходит на широкую улицу. Простые мужчины и женщины шли мимо нее и с изумлением на нее оборачивались, мол, что здесь понадобилось женщине в шелковой абайе в такой ранний час, и ей пришлось прохаживаться туда-сюда, чтобы не слишком привлекать внимание. В душу закралось сомнение. На площади стояли мулы, ослы и коляски. Разгружающие свои товары феллахи пили крепкий чай, лошади жевали овес, и уличные торговцы кричали в толпе. Те, кто ничего не мог себе купить, притулились к стене и завтракали лепешками с луком. Флора что-то сказала про машину, но никакой машины там не было. Если бы и Эзра того же не подтвердил, она бы засомневалась, не перепутала ли место. Она снова обошла всю площадь и решила, что через четверть часа, не позже, вернется домой. Солнце уже заливало крыши и освещало окошки верхних этажей.

Даже когда появилась машина и, рыча мотором, воняя маслом и бензином, с громкими гудками надменно потеснила людей и скот, она, Виктория, все еще не до конца верила, что станет свидетельницей поражения соперницы. Вместо торжества, которого от себя ждала, ощущала, что все в этой ситуации выглядит отвратительно. Шофер был рыжим гигантом, с виду взрывным и злобным — бандит, получающий удовольствие от того, что на всех наводит страх.

— Эй, подонок, кончай в заду ковыряться! — гаркнул он своему помощнику. — Протри еще раз стекла, да не вонючей ссакой твоей сестры, которая с хромыми псами трахается!

Помощник терпеливо дождался, пока буря утихнет, и потом, пропев ему что-то с насмешливым видом, присел у лотка, где продавалось месиво из бобов, нарезанного лука и сухих хлебных крошек, смоченных лимоном. Шофер, направившись в другой конец улицы, уселся в компании людей, которым по карману посидеть у мангала, где жарятся бараньи шашлычки.

Внезапно налетевший ветер стеганул Викторию по абайе, толкнул ее, и ей стало страшно, что этот злобный ветер понесет ее черным воздушным змеем прямо на пустую машину. И в ту же минуту возникла гадюка, без чадры, в кокетливо наброшенной на плечи абайе, и трое носильщиков несли за ней вещи, а за ними — приблудок-младенец в руках чужака, и он оглядывает эту площадь глазами, похожими на глаза Альбера. Чужака Виктория признала по описанию Флоры — застенчивый мужчина, с крепкими руками, широкий в плечах и узкий в бедрах — кормилец и опора семьи, на которого сестра Наимы сможет опираться многие годы. Эта старшая сестра нашла себе стоящего мужчину. Странно только, что жених сестры несет малыша как любящий отец, будто ему самому предстоит его везти. Сердце Виктории ухватило представшее глазам еще прежде, чем это осознал ее мозг, и тогда она с изумлением отметила, что мать и сестра соперницы проститься не пришли. Что-то там рухнуло. Ведь и Рафаэль не пришел попрощаться с бедняжкой. Наима светится трогательной юной красотой. И она покидает родной город будто тайком, лишь чужой человек сопровождает ее в побеге. Одна уезжает, почти девочка, и с младенцем на руках, уезжает в страну кровососов-комаров и разъяренных арабов. Вон она встряхивает своей красивой головкой. Почему-то кажется, что она постится. У постящихся голод на лице, даже если сами они голода не чувствуют. Она, Виктория, — по части голода знаток, но любовнице этот пост идет, красота от этого ярче прежней.

Вещи уже погрузили на багажник, что на крыше машины, и привязали как надо, рыжий шофер с помощником сели в машину, и шофер нажал на клаксон, чтобы напутать стоящего напротив осла; осел и правда испугался и опрокинул овощной лоток. Любовница Рафаэля села в машину и гордо вздернула головку на очаровательной шейке. И снова сердце Виктории зашлось от жалости. Девчонка, даже про сыночка позабыла, не протянула рук забрать его у мужчины. Сидела неподвижно, равнодушная ко всему вокруг, и потом стала двигаться на сиденье, пока не коснулась плечом противоположного окна. Жених сестры осмотрел площадь, влез в машину и уселся на освободившееся место, рядом с Наимой. Помощник шофера с хохотом что-то рыкнул и сделал непристойный жест в сторону хозяйки овощного лотка, орущей из-за того, что тот попортил ее товар; и машина с торжествующим гудком двинулась вперед.

Виктория стояла, разинув рот от изумления.

Бледный свет пробился сквозь щели в закрытых жалюзи. Альбер перед тем, как лечь, погрузился в релаксацию, разминал мускулы один за другим, от ступней до головы. Он напрягал и расслаблял мышцы и то и дело застывал на минуту там, где связка напряжена или в костях тупая боль. Терпеливо и с осторожностью распутывал образовавшиеся в теле клубки напряжения, занимался дыханием, чтобы стало ровным, старался не двинуть ненужной мышцей, заставлял сердце биться в правильном ритме, очищал себя от ненужных ощущений, опустошал мозг от мыслей и, когда удалось достичь состояния, при котором в голове — благостный туман, пожелал перед тем, как скользнуть в дремоту, чтобы тишину не разбил кот своим сердитым мяуканьем и не разрушил противным кашлем сосед. Около сорока лет прошло с тех пор, как он набирался опыта среди ужаса подполья в Ираке, а метод все еще действует во время тоскливых бессонных ночей, когда и ум и тело измотаны бесплодной пустыней бодрствования. Его окутало сладостью сна. Потом краешком сознания он уловил тяжелое урчание грузовика, и, когда мусорный бак выпал из рук рабочего и шофер с ненужной силой нажал на газ, так что взревел мотор, дремота разлетелась вдребезги.

Виктория, подстерегавшая за дверью, тут же ее открыла с бесцеремонностью матери, полной требовательной любви.

— Тебе нужно попить еще чаю, — заявила она.

Он надеялся, что, когда отвалит мусорный самосвал, он вернется к релаксации, но было начало седьмого, и там стояла она, не привыкшая к своему вдовству, в страхе перед одиночеством, грозящим пожрать ее дни.

— Принесу тебе несколько печений.

Он встал:

— Попьем чаю на кухне.

Стол там был очень маленький. Их колени слегка соприкасались. Себе она чаю не налила, потому что попила уже раньше. От ощущения близости, пришедшего от их совместного сидения за столом, чувство утраты стало еще острее.

— Понимаешь? Я стояла там, будто меня каким зельем опоили. Эта хитрюга сбежала в Израиль с женихом своей сестры.

Альбер запротестовал:

— Откуда у тебя сейчас силы об этом говорить?

Она его не услышала.

— Я дрожала, будто подсмотрела убийство. Посмотрела на помидоры и брюкву, рассыпанные по земле, и сказала себе: «Виктория, ты не понимаешь, что происходит. Ведь эта распутница любит твоего мужа, так любит, что согласилась стать его любовницей». Ее мать и сестра приставали к ней, чтобы ее от этого спасти. Эта гадина жизнью была готова пожертвовать ради физиономии твоего отца. Флора мне рассказала, что ей предлагали состоятельных и достаточно приятных мужчин, но она была как глухонемая. Не могла забыть запах твоего отца, чтоб ему!

— Мама, мы сидим по нему шиву. Еще и памятник не поставили. Его могильную яму заливает этот дождь.

— Я как-то забыла, пусть он меня простит, отпустит мне грех! Просто на языке еще память о горечи тех дней. Телом он был в лавке или дома, а душой там, у злыдни. Такой вот был Рафаэль. С ним говоришь, а он смотрит, прости, сынок, глазами придурка. Лицо вдруг помрачнеет без всякой причины, и от печали весь сникнет и передернется в своей рубашке, будто борется за последний вздох. Из-за страсти к этой преступнице потерял все повадки главного хозяина, свою величавую гордость, от которой я вся дрожала.

Мать с сестрой, особенно сестра, непрерывно мучили твоего отца и Наиму, цеплялись к ней, как злые призраки, шептали ей на ухо, что твой отец просто с ней играется, наплодит ей приблудков, а со мной никогда не разведется, зачем, мол, ему жениться, если не завтра, так послезавтра найдет себе другую, еще и краше, а ее бросит к чертям собачьим. Они выслеживали их в тайных местах, и объявлялись там, и устраивали скандалы. Удивительно еще, как те не схватили инфаркт. Твой отец и Наима бродили по городу в поисках пристанища для любви, которая их пожирала, и, бывало, только прикоснутся друг к другу, как тут же вопли той парочки. Твой отец весь высох, под глазами черные круги, руки трясутся, и стакан с чаем стучит по блюдцу, как кастаньеты. Я была уверена, что к нему вернется чахотка или он спятит. И Флора с этим своим жаром в бедрах и задницей в огне каждый день являлась во Двор и капала мне в уши последние новости, потому что не в силах была в одиночку пить этот яд. Она считала, что твой отец сломается. Она была постоянной гостьей у матери Наимы и умела подольститься к ней так, чтобы завоевать доверие обеих сторон. Все перед ней было открыто. И она мне сказала, что твой отец продержится не больше двух месяцев. Если его возлюбленная заболеет, он спятит, и жену позабудет, и детей, и убежит к ней. На четвереньках приползет к матери с сестрой и попросит руки злодейки; а то, может, сделает нечто еще и пострашней — найдет себе дом, перетащит в него свои костюмы и будет с ней жить до конца дней без венчания и благословения.

И вот я стою, смотрю на рассыпанные помидоры и брюкву и кричу себе: «Виктория, пришло избавление! Наима отступилась! Убежала с другим мужчиной, к которому ее, может, вовсе и не тянет»! На самом деле это была лишь месть сестре и, главное, твоему отцу. До той секунды, как она полезла в машину, мы с ней готовы были растерзать друг друга. Ведь в те времена муж — это первым делом кусок хлеба, и крыша над головой, и одежда на тело, и уважение, которое тебе выказывают люди. Только после всего этого он еще и нечто другое. И потому я выпустила когти и возвысила свой голос. Я сражалась, Альбер, всеми средствами, какие у меня были, а у меня ничего особенного-то и не было. Сын, да малышка-девочка, да две могилки, развеянные ветром и смытые дождем. И вдруг потрясающая красавица признает свое поражение. Убегает и оставляет твоего отца корчиться в кровати и сотрясать воздух своими стонами. Налью тебе еще чайку. Тебе небось уже наскучили мои разговоры? Еще и не утро, а я нарушаю твой сон. Но вот послушай. Мать с сестрой поискали тут, поискали там, и прошел день и еще день, пока они не поняли, что их подлейшим образом надули. Через какое-то время из Израиля пришло известие. Эти две сидели и рвали на себе волосы. Наима вышла замуж за жениха своей сестры. Мать с сестрой побежали в раввинат в Багдаде, и раввинат послал срочное письмо в раввинат Израиля. И это замужество было ликвидировано. Но негодяйка расхохоталась им издалека. Она была штучка, эта самая Наима. Даже и после того, как свадьбу аннулировали, жила себе с этим женихом как женщина с мужчиной, и плевать ей было на весь белый свет. А что дальше? Через тридцать лет она умерла. Мы уже жили в Израиле. Они построили большой завод радиотоваров, и она стала там начальницей смены. Это во времена, когда стареющему эмигранту, вроде твоего отца, там даже метелку в руки не давали. Видел бы ты ее похороны! Тело привезли на завод, и мужчины и женщины проходили мимо ее гроба, как было у королей в Багдаде. И какая вереница автобусов и машин с зажженными фарами ехала от завода до кладбища! Не то что скромные похороны твоего отца. Нет. Он здесь ее не видел и даже на ее похороны не пошел. Все переменилось. Она превратилась в гору, а он, светлая ему память, был в то время мышь. Флора приехала к нам в лагерь, и меня туда взяла. Я конечно же говорю о ней с уважением. Она была женщина, которая преуспела в стране, которая и мужчин-то сломала. Говорят, что она читала книжки и даже выучила английский. А твоя мать через сорок лет жизни в Израиле с трудом понимает иврит собственных правнуков.

Рафаэлю во Дворе сочувствовали.

— Любовь — это тяжкая болезнь, — объяснил Виктории Дагур, сидевший с бутылкой возле Рафаэля.

Последняя стрела, пущенная Наимой в Рафаэля, оказалась отравленной. Жениха он презирал. Наима уверяла его, что подавит отвращение к нему ради сестры. И пожалуйста, она присваивает этого мужчину себе. Виктория была уверена, что в конце концов он выздоровеет и очнется от своей болезни, но будет другим Рафаэлем. Может, будет, так она надеялась, более домашним, более верным, более сочувственным. А потом подумала, что он и всегда был домашним, и верным, и сочувственным по-своему, даже в те времена, когда был влюблен в Наиму. Не было во Дворе мужчины, про которого бы она сказала, что он лучше Рафаэля.

В одно прекрасное утро поток слов иссяк, и Рафаэль окружил себя молчанием. Виктория рассказала ему в подробностях все, что видела на площади, а он не отреагировал. Десятки лет имя Наимы не произносилось его устами. В обед вошла Мирьям, неся в руках тарелку шорбы из остатков курицы, которую готовила вчера на ужин. Праздничные ужины, которые могли бы его взбодрить, устраивались почти ежедневно. Ее дочка Амаль, ровесница Альбера, застенчиво держась за подол ее юбки, вошла вместе с ней.

— Вставай! — сказала Мирьям. — Сколько кошельку плакать по деньгам, которые из него выпали! Как я тебя знаю, ты еще кучу шлюшек осчастливишь, черт тебя побери!

— Мирьям, — прошептал он сдавленным голосом, какой у него появился в эти дни, — оставьте вы меня, пожалуйста, в покое.

Глаза Альбера сверкали искрами в углу. Ему надоели все эти потворства и уговоры взрослого мужчины, и он закричал:

— Амаль, вон отсюда, это не твоя комната!

Амаль, которая черпала поддержку в материнском подоле, показала ему язык. Он подскочил к ней, но она была девочка смелая и не побоялась вступить с ним в драку. Его штурм увял на ее округлом плече. Он обхватил ее за шейку, а она вклинила ногу ему между ног и с умелостью борца сломила его прыть. И оба покатились по ковру. Личико Амаль стало красным и возбужденным. Мирьям взглянула на них обоих, и горло у нее перехватило. Точно как Рафаэль, сказала она себе, копия. И крикнула хрипло:

— Довольно вам! Встань! И я не приглашу Флору, чтобы тебя кормила!

Перед закатом Виктория поднялась на крышу снять с веревок развешанное белье. Легкий ветерок взмыл к голубизне небес, и Виктория, забыв про белье, поднялась к летней постели и, вытянув шею, стала смотреть на птиц, которые все еще летали в последних лучах солнца. Птичьи стаи пронеслись над домами еврейского квартала и поспешили к дивным местам, туда, где она купила новый дом, почти такой, какой он виделся ей в мечтах. За ним расстилаются зеленые поля, а перед окнами струятся прозрачные воды оросительного канала. Увидела своими глазами птиц, прыгающих среди комьев земли и пьющих из канала. А напротив до самого горизонта тянутся пальмы, и вокруг тишина, и нет вони мочи, людского пота, гниющих фруктов, крысиных какашек — только аромат цветущих полей. Люди там идут себе не спеша, наслаждаются душистым воздухом. Через четыре дня после того, как Рафаэль слег в постель, она пошла с Флорой на встречу с подрядчиком Абу Хамидом и, опьяненная, вернулась к страдальцу любви. И он в промежутке между стонами сказал ей:

— Заплати ему аванс и оставь меня в покое.

На крыше схватилась за бельевую веревку обеими руками. Издали ее тело казалось еще одной одежкой, веселящейся на ветру. Так была счастлива. Ночью Рафаэль шептал ей про свои страдания, а она переворачивалась во сне и что-то захватывала в горсть, и это набухало и струилось в ее пальцах. Он не отрывал своего живота от нее. Наоборот, стоны его смолкли. Наутро в уголках его глаз еще светилась тень улыбки. Лицо Виктории сияло. Длинная зимняя спячка кончилась. Он все еще ее муж. Все еще живет в ее доме. Она тут же спрятала улыбку, из страха перед дурным глазом.

 

Глава 24

В последние дни своей жизни, когда был 92-летним, он не знал, что с ним творится. Его поместили в «Бейт-Батию», заведение солидное, чистое и современное, стоящее на краю цветущей цитрусовой рощи. Улыбчивые сестры, которые перешептывались в сияющих чистотой коридорах, не ожидали, что человек его возраста, сломавший шейку бедра, вернется в мир людей. Заведение было шикарным, но пациенты там как ошметки муравьев, получивших смертельную дозу ядовитого спрея. Лет десять, а то и больше ходил без очков, которые в начале века так впечатляли всех вокруг. Все его друзья и знакомые давно ушли в лучший мир, и такое было чувство, что ему хочется смотреть на двадцать первый век освобожденными от очков глазами.

Он знал все, что происходило вокруг. Сидел в своей инвалидной коляске рядом с другими больными в инвалидных колясках и ждал, пока кончат убирать палаты перед обедом. Женщина напротив выпрямилась с подозрительной живостью и потихоньку помочилась в гигантскую пеленку, засунутую ей между ног. У старика, сидящего рядом с ним, голова упала на плечо, и он издал жуткий вопль, будто от удара этой пустой головы плечо проломилось. Женщина, сидящая возле огромного вазона с цветком, уставилась в скрытый горизонт, и на подбородок катилась ниточка слюны. Рафаэль глядел, и от безупречно чистых плиток пола заструилось в его ноздри зловоние смерти. Вот он — в самом конце коридора, в начале которого был бег и пламенные чувства, а в конце — пустое созерцание больной женщины, ум которой померк, и она раздвигает ноги, и ее широко распахнувшиеся гениталии, как мгла ее памяти, поглотившая годы бурной жизни.

В столовой уже рыдает первый парализованный, которому дочь пытается впихнуть мясной тефтель, и он с младенческим упрямством выплевывает его наружу.

Рафаэль сидел, застыв в своем инвалидном кресле, и поражался, как это он, такой болезненный и хрупкий, пережил всю компанию стариков, привязавшихся душой к одной и той же зеленой скамейке в эвкалиптовой аллее Рамат-Гана. Их ряды все редели, пока совсем не исчезли. Еще до того, как он сломал шейку бедра, ему опостылели романы, и он пристрастился к книгам по истории и к жареному луку с ломтиком черного хлеба, обмакнутым в кипящий жир. В инвалидном кресле исчезли даже и эти пристрастия. Ничего не осталось, кроме тупой боли в ноге и какого-то страха перед приготовившейся его поглотить тьмой, напоминающей гениталии соседки напротив. Сыновья брили ему лицо, но ему было наплевать. Они упрашивали его встать и самостоятельно взять хоть стаканчик воды из шкафчика, что возле кровати, или хотя бы пошевелить пальцами ноги. С упрямством здоровых людей, перемещающихся на собственных ногах, они ему объясняли, что так можно схватить воспаление легких, что от неподвижности можно и умереть. Его глаза искали окно, облачка, которые исчезают за цитрусовой рощей. Сыновья были для него людьми опасными, которые заставляют его делать вещи, превышающие его возможности.

— Ну почему ты все молчишь? — ворчала Виктория, которая не раз вытаскивала его из лап смерти. Ведь спасся же он от чахотки за десятки лет до того, как был изобретен пенициллин, и она вызволила его из малярии и из тифа, спасла и от астмы, и от несчастной любви, и от мук абсорбции в пятидесятых годах, и так же вернет его себе и сейчас, чтобы оттеснить одиночество, нависшее над ее гнездом. — Рафаэль, — напрягала она все силы, словно бы с обидой, — почему ты глядишь так отстранение, будто меня здесь нет?

Она старалась не смотреть в окно из страха, что увидит в кучке облаков то, что приковывает его взгляд. Ее пальцы разорвали на клочки шкурку мандаринки, яростно сняли волокна и стали просовывать дольку сквозь его сжатые губы, пока ему не пришлось приоткрыть свои окаменевшие челюсти.

— Ешь, — приказала она, — это тебя подкрепит. Ты совсем обезвожен.

Эта долька встала в горле комом, от которого невозможно было освободиться. «Так трудно продолжать, — сказал он себе в душе, — продолжать, когда уже нет на это сил».

Иначе думала Виктория. Ее натруженные пальцы отделили еще дольку. Лицо раскраснелось. Она взбодрилась от своего крошечного достижения, от своей победы над кучкой облаков.

— Открой рот! — упорствовала она.

Но на сей раз рот был закрыт.

В тесноте перенаселенного Двора в Багдаде, в доме, шумном от их детей, в квартале торговых лотков, среди брезентовых стен лагеря для переселенцев, на задворках Израиля, в течение десятков лет он умел от нее укрыться. А она с самых ранних лет жизни искала путей к нему проникнуть. Он был единственным из всех знакомых ей мужчин, который умел спрятаться, при том, что был рядом. Когда впервые, уже в старости, за год до того, как он сломал шейку бедра, она спросила его, зачем он это делает, его ответ ее удивил: «Я думаю». Другим мужчинам, которых она знала, приходилось думать лишь тогда, когда их спрашивали, когда они наталкивались на препятствие. Так, во всяком случае, ей казалось. И думали они вслух. А он если думал про себя, то причина была ясна. Будто внутри себя расправлял крылья и летел куда-то в неведомые дали. Так вот исчезал и молчал и за книгами, и его замкнутость была в ее глазах запрещенным уединением.

Долька мандаринки повисла между ними в воздухе, и пальцы его были ледяные, несмотря на то что комната хорошо нагрета. И снова ее пронзила боль.

— Ну скажи, почему ты молчишь?

В голос прокрался страх человека, дрожащего от того, что столкнулся с неведомой ему мглой.

Его взгляд оторвался от окна. Он уже отключил слух, чтобы не слышать стоны и крики больных в коридоре. Распадающиеся существа перед ним, и женщины и мужчины, были похожи между собой. На его лице проступил нежный румянец, и вдруг в глазах Виктории он снова стал молодым и красивым, будто вот-вот возродится вновь. А он по-прежнему не реагировал на сидящие вокруг ужасы в инвалидных колясках.

Он много лгал ей в своей жизни. Лгал про других женщин, прятал от нее деньги, скрывал постыдные намерения. А она всегда любила этого человека, смуглого, худощавого, которому никогда не верила, даже и сейчас, когда его взгляд устремлен ко враждебной мгле. И потому она спросила настойчиво и подозрительно:

— О чем ты думаешь, Рафаэль?

— Мне страшно, Виктория, — прошептал он.

Ей показалось, что он взялся за старое, снова ее дурачит. Ведь его красивое лицо спокойно, и какой-то покой разлит по нему.

— Ну отчего тебе страшно, скажи мне? — допытывалась она.

Он закрыл глаза. Ее голос был как слепящий прожектор для пыток.

— Видишь, ты снова прячешься.

— Мне страшно, — повторил он с равнодушным терпением.

Она взяла в руку его ледяные пальцы. Что-то вызвавшее содрогание заструилось от холода его кожи в ее плоть. Она тут же отбросила от себя этот страх.

— Мы идем кушать, — заявила она энергичным голосом.

Он снова закрыл глаза:

— Не хочу.

— Еда поставит тебя на ноги.

— Я не могу подняться на ноги. Не хочу подниматься на ноги, — сказал он с иронией, несвойственной этому заведению.

Она вспыхнула. Резко встала и шлепнула ладонью по подоконнику. Она увидела молоденьких сестер с их накрашенными губами, и подведенными глазами, и гладкой кожей. Пунцово улыбаясь, они встряхивают простыни и одеяла, и их свежие ручки касаются укромных мест у мужчин.

— Так, значит, тебе здесь нравится! — вскипела она. — Ну скажи, скажи, что из-за них тебе здесь хорошо. Тебя всегда тянуло к таким вот играм, чтобы были и днем и ночью.

— Я никогда в жизни не бил баклуши! — с какой-то живостью запротестовал он. — У меня в банке довольно денег. Оставьте меня здесь.

Она привыкла ему не верить. Примерно с неделю провалялся на койке дома, и она не верила, что он сломал шейку бедра. Даже дети разделяли ее подозрения, отказывались понять, что он страдает. Иногда он путался и жаловался на боли в здоровой ноге. Одна из невесток уверяла, что, когда никто не видел, он встал на обе ноги и самостоятельно, без всяких стонов сделал несколько шагов по полу. Он так опутал Викторию паутиной лжи, что ей уже казалось, что она сходит с ума. Женщины липли к нему, как осы к финиковому меду. И она всегда его принимала, когда он к ней возвращался. Негасимым огнем всегда для него пылала, потому что упорно этот огонь поддерживала. Но обида и подозрения откладывались в ее сердце, слой за слоем.

Когда она повернула голову от окна, то увидела, что он задремал и голова его откинулась назад. В этот миг он так дорог был сердцу, что она испугалась — вдруг сбежит от нее во сне. Душа распахнулась к нему: красив, как жених! И пахнет вкусно. Никакого запаха старости. Никакого запаха болезни. Никакого запаха смерти. Шершавой ладонью погладила она его седые волосы. Оглядела коридор. И впервые за шестьдесят восемь лет поцеловала его по собственной воле.

— Виктория, ты еще здесь? — спросил он, проснувшись.

— Ты вымытый, — сказала она.

— Да, — ответил он, не поняв, о чем это она говорит. — Пить хочется.

Она сбегала в кухню и вернулась, неся поильник. Он сделал несколько глотков и задержал голову. Потому что не было сил поднять руку и отклонить от себя чашку. В глазах появилось стесненное выражение. Ему показалось, что несколько капель пролилось на подбородок и так там и осталось — неприятное свидетельство бессилия рук. Она это поняла. Губы у него были сухие, и подбородок абсолютно чистый, и все же она вытерла рукой его тонкое лицо, похожее на лица древних египтян.

— Кто тебя помыл? — спросила она как бы между прочим, будто в обыкновенном разговоре о балконе в новой квартире.

Но он, как всегда, был настороже и ответил:

— Они.

— Они или девочки? — продолжала допрашивать с хитрой улыбкой.

— Одна из них, — уступил он беспомощно, и голос у него был почти беззвучный из-за слабости.

— Эта, с черными кудряшками, или та, с бровями, как у проститутки?

Он закрыл глаза и сказал:

— Та, с бровями. — Голос стал слабым и угас.

Ее лицо покраснело.

Многолетняя ненависть вспыхнула в сердце. Обернулась посмотреть, нет ли кого за спиной, и прошептала:

— И вниз запустила руку, и туда тоже?

Он широко раскрыл глаза. Его пальцы стали мять ткань зеленой пижамы. И вдруг он сказал ясным голосом:

— Нет, там я себя помыл сам.

Веки его упали, потому что у него не осталось сил двигать мышцами лица. Сердце Виктории наполнилось доброй благодарностью. Она поняла, что последней искоркой жизни он хочет доставить ей радость. Может, это его последняя ложь, но ложь, которая вся для нее и ради нее. Многие годы она мыла его. После того как сбрасывала с него слой одежды, он сидел, бывало, там, где она его посадит, маленьким ощипанным птенчиком на белом пластмассовом стуле в ванной, и пока она его молча мыла, его тело ей отвечало и двигалось, повинуясь ее пальцам. И под сильной струей горячей воды он дрожал, и ее сердце трепетало от нежности, когда, забрав его, как малыша, и закутав в полотенце, почти принимала к себе на грудь. Его мужское достоинство, сморщившись, как опавший листок, приобретало какой-то ржавый, чуть ли не черный цвет, — это мужское достоинство, которое воспламеняло стольких женщин, которое безнадзорно побывало в стольких чужих руках. Если бы ей позволили, она бы мыла его и здесь, в этом заведении. Но в этих белых стенах все делалось по чужим законам. Крепкие гастарбайтеры поднимают пациентов, девушки перетряхивают сверкающие чистотой простыни, другие несут шприцы. Нет, нет, ей не дадут его помыть! Будто кончились ее права на него. Слезы стояли в горле.

— Рафаэль, — прошептала, — Рафаэль!

Он погрузился в дремоту. Она снова погладила его хрупкое плечо и прошептала, будто моля о спасении:

— Рафаэль, мне велят уйти.

Девушка в выглаженном халате дожидалась с улыбкой властительницы этих мест. Виктория с горькой гордостью вскинула голову. «Почему не мужчина?» — спросила себя. Опять забирает его у нее этакая молодка.

Лифт не работал. Она ухватилась за перила и осторожно, на опухших от ревматизма ногах направилась вниз по лестнице. Злобная боль секла голову. Виктория боялась отпустить перила и стеснялась сесть прямо на ступеньках и поискать в сумке таблетки от давления. Вдруг она расплачется и ей будет трудно подняться. На первом этаже перед ней простирался еще один сияющий коридор, бесконечно длинный…