От бодрящего воздуха усталость слегка отступила. И укусы голода притупились. Но что это за запах, возвращающий ее к картинам детства, будто она вновь та Виктория, что жила своей жизнью среди горьких и сладостных ее мгновений? Нужно пройти еще через два базара, пять переулков и две площади. Она старалась прижиматься к стенам, сливаться с лужами и со мглой, висевшей в промежутках между тусклыми керосиновыми фонарями. На главной улице давно установили электрическое освещение, эти чудо-фонари лили ярчайший свет на прямые и широкие проспекты в квартале Батавин, в той части города, где стоят престижные виллы. Евреи, покинувшие еврейский квартал, захватили там пальмовые рощи и построили себе дома, купающиеся в садах и пении птиц. Вот дура! Это ж надо, пошла прыгать в реку, смерти искать, муж ее, видите ли, уехал в дальние дали и там умирает, а то и вовсе кончился, и у нее нет крыши над головой, и в брюхе — ненужный младенец, и нет никого, кто бы обеспечил ее хлебом на завтрашний день, и мысль о собственной комнате, хотя бы в развалюхе, но подальше от матери, — всего лишь несбыточная мечта. И как же это у нее, у такой дуры несусветной, вдруг из глубин отчаяния прорывается улыбка, и она себе говорит, что там, в этом богатом квартале, будет у нее свой дом, весь целиком ее — от погреба до крыши. Даже отец в годы процветания не выдумывал себе подобных глупостей. Но улыбка упорствует, как младенец, что против воли и желания растет в ее чреве. Она конечно же быстренько очнулась от своих фантазий и, оторвавшись от стены, поспешила к противоположной стене, чтобы избежать капели с развешанного белья, но и там та же капель, и она вдруг вспомнила, что сегодня же четверг. А у евреев стирка по средам. И кроме того, в стране, где полно солнца, женщина, если она в своем уме, белье на ночь глядя не развешивает. Ее охватил ужас. Это не что иное, как вход в царство тьмы и неведомых сил, кто-то над ней насмехается! И все же она преодолела свой страх и, набравшись храбрости, подняла глаза к небу. Крыши почти соприкасались друг с другом, но в узком просвете между ними не светило ни единой звезды. «Дождь», — сказала она себе, пораженная. В городе, в котором протекает такая большая река, дождь всем ненавистен, он жуткая помеха, и сейчас, чтобы прогнать свой страх, она за эту ненависть ухватилась. Но посвежевший воздух будто очистил душу, и это его запах, именно он, пробудил воспоминания о сладости детства и эту нереальную мечту о доме в квартале Батавин. Искорка надежды, как некая упрямая сила жизни, все не желала в ней гаснуть.

Тем временем приходилось шагать с гордым видом, потому что из переулка она попала на площадь, где из двух чайных домов лился ярчайший свет шикарных светильников. А вдруг кто-нибудь, бросив свой чай и кальян, за нею погонится? И не стоит ей идти сгорбившись, привлекать к себе внимание. Дождь усилился, и она пересекла эту площадь без приключений. Все же дождь умеет отрезвить мужчин, и за то спасибо. И снова в сердце всколыхнулось веселье, без всякой логики. Потому что не по законам логики проживают люди свою жизнь, и конечно же так было и в юности. Ее отец с ума сходил от радости из-за красавца Баруха. Как на углях сидел в своем торговом доме, дожидаясь вечера, когда он сможет глядеть — глаз не отводить от этого создания с лунным личиком; он кружил с младенцем на груди по Двору, вокруг бочки, и губы его шептали: «Дитятко, дитятко мое, солнышко, светик мой ясный» — будто чувствительная баба. И из-за этого совсем просмотрел Тойю, которая не участвовала в детских играх и не выполняла супружеских обязанностей, а только паслась возле тяжелой бочки. Время от времени она поднимала голову, чтобы послушать хлопанье птичьих крыльев во Дворе и тут же ее опускала, вся напрягшись в ожидании долгожданного сигнала из чрева земли.

Наджию пугали глаза Тойи, и она громко его предупредила:

— Азури, ты крутишься с ребенком вокруг сумасшедшей! — И, отогнув вырез на платье девчонки, поплевала ей на груди. Человек, который кружит вокруг кого-то, — его участь подобна участи жертвенного петуха, которого крутят над головой в Судный день. А потому Наджия поспешила во Двор и кинула горстку соли на Азури и на его драгоценное золотко — средство от всех бед. Так она горда была счастьем Азури, что стала почти терпимой. И Азури смеялся своим смехом великана, и поднимал Баруха вверх, благодаря за него Всевышнего, и не обращал внимания на перешептывания свах в аксадре, и не высказывался по поводу того, что его собственная дочь тоже созрела и пора ее сватать. А может, не забыл про нее, но просто трезво глядел на вещи. Мужчины исчезли, как в заморозки мухи. Несмотря на щедрое приданое, обещанное родителями Мирьям, и родовитость ее, и дородную красоту, подходящего жениха не находилось. Мелькнуло имя какого-то торговца зерном в возрасте Абдаллы Нуну, но он был скряга, не раскошелился оснастить пустые десны волшебными зубами. Говорили про широкоплечего молодца из зажиточной семьи. Но короткое расследование показало, что он болен сифилисом. Какой-то многообещающий вдовец, бездетный и в полном расцвете сил, сразу вызвал тяжелые подозрения — почему же турки его не забрили? И точно. Выяснилось, что он почти слепой, хотя глаза и блестящие, как у ребенка. Двое мужчин, лишенных мужской силы, которые пялили глаза на приданое, тут же были забракованы.

Правда, богатый выбор женихов таился в вырытых и разумно устроенных ямах, но какой же холостяк, если у него голова на плечах, станет подвергать свою жизнь опасности даже ради такой пышнотелой красавицы? Вспомнили про Рафаэля и снова его оплакали. Такой смельчак! Да мужчины такого склада против целой империи восстанут ради подобных грудок, бедрышек и других сочных прелестей, обрамляющих ямочки на щечках, — пусть даже и не получат приданого! Только подобные мужчины не слишком-то вдохновляют родителей, тем предпочтительней зятья заботливые и трусливо-осторожные, ведь именно такие и выживают. Мирьям при том, что разговоры про женихов и свадьбы ее бесили, больше отмалчивалась, но, когда назвали имя Мурада, брата Виктории, идеального зятя, который вот тут, под рукой, и жених не хуже самого Рафаэля, она встала на дыбы. Часами плакала горькими слезами, так что Наджия потребовала извинений за сына в собственном духе:

— Еще проститучья слизь на губах не обсохла, а туда же, ноги распахивать да ей подражать! И чего разнюнилась? Можно подумать, мой Мурад, благослови его Бог, таракан какой-то, который у ней по животу пополз!

Через несколько дней после этого разговора Наджия сидела во Дворе и улыбалась Баруху, глядевшему своими красивыми глазками на ее грудь, — он был, наверное, единственным в мире существом, любящим запах ее тела и всей своей жизнью от нее зависящим. Он долго-долго глядел ей в лицо, пока она не поверила, что на своем тайном языке он говорит ей о своей любви. Она тут же испугалась дурного глаза и взбеленилась при виде Тойи, сидящей у бочки с видом девочки, потерявшей все свои игрушки. Ведь ясно же, что такой бесполезный кусок мяса, как эта женщина, в жизни плодоносить не сможет. И чего ее братцу взбрело на ум на ней жениться! Не иначе как ее мать или она сама мозг ему взбаламутили каким-то колдовством — ведь даже и теперь, когда пришлось забросить канун и горбатиться по найму в торговом доме, он покупает ей дорогие фрукты аж посреди недели. Вот, пожалуйста, и сейчас, когда она как в обмороке прислонилась к бочке, в руке у нее красный персик и желтый банан. Банан! Азури в жизни не купил ей ни одного банана, даже и теперь, когда она наградила его младенцем, так радующим его сердце. А эта дура даже зубами его не коснется. Наджия поймала перешептывания женщин, что, мол, девочка влюблена в Эзру, находящегося в плену земного чрева, но она не верила в то, что в мире есть любовь, да еще такая, что из-за нее женщина от банана нос воротит!

— Вставай! — приказала она девочке, которую не способна была признать золовкой. — Вставай и топай на базар. Купи там чего-нибудь и свари моему бедному брату. Некоторые тут, понимаешь ли, строят из себя барынь и на лежанках валяются, а он похуже черного раба спину гнет, а как придет домой, так перед ним пустая тарелка.

Азиза, угощавшая в аксадре очередную сваху подслащенной розовой водой, услышала ее слова и пришла в ярость:

— Спину он, видите ли, гнет! Да пусть скажет спасибо Йегуде с Азури. Без них питался бы, как осел, арбузными корками из мусорников. Как раб! Это в торговом-то доме, куда и зайти одно удовольствие. Рулоны шелка и бархата, и чай без счета, и легкие перекусы между сытными трапезами.

Девочка не отреагировала никак. Тайком скребла плитки пола — может, услышит, может, почувствует. Потом прижала персик к одной щеке, а банан — к другой. Отдаст ему вечером, когда отодвинут бочку. И поцеловала кожуру. Если бы можно было проникнуть внутрь персика и так вот ночью очутиться в теле Эзры.

— Сказано тебе, убирайся отсюда!

На глазах у девочки выступили слезы.

— Что я тебе сделала?

— Взгляды твои, ведьма, вот что! Ребенок перестал сосать, хоть он еще голодный, — ответила та, выжала оставленную грудь, потрогала капельки молока, брызнувшие на лобик младенца, сунула палец в рот, но так и не поняла, скисло молоко или нет. — Дрянь! Ты из-за своего росточка можешь, как червяк, в любую дырку заползти. Что подсунула мне в еду? Отравила мне молоко!

— Я, тетя?

— Никакая я тебе не тетя! — Младенец начал кричать. — Послушай, что ты с ним натворила, ведьмачка! Убирайся, проваливай отсюда! — заорала она и стукнула рукой по циновке. — Ты мне ребенка губишь!

Тойя неохотно отошла от бочки, отошла, как скорбная тень, и исчезла за мешковиной, закрывающей вход в ее комнату.

В аксадре сваха почмокала губами, показывая, что освежающий напиток ей по душе. Азиза сидела положив руки на колени и с горечью ждала, что скажет ее ничтожная гостья. Из-за многих разочарований энтузиазм ее поостыл. Сперва-то ведь думала, что претенденты будут в очереди за дверью стоять. И Мирьям тоже в аксадре, рядом с ней, — девушка такая прилежная, разумная, великодушная, чувствительная, обладательница хорошего приданого, красавица, а ничуть не задета этими неудачами и в уныние не приходит. Прямо-таки загадка! Азиза знает, что от свахи к свахе волнение все растет. Описания предлагаемых мужчин, пусть хоть старых и хромых, разжигают ее воображение, как похотливые рассказы. В этот час и Йегуда был в аксадре, на лежанке, веером отгонял мух, а левую руку прижимал к сердцу. В торговый дом он в тот день не пошел, и ему на все было наплевать: война, терпящие поражение мужчины, роды, заработки, собственный сын, который прячется под землей, прелести дочери, ждущие мужчину. По всем признакам обитатели Двора уже сыты по горло его слабостью и его страданиями. Изменники! С одной стороны, намекают на то, что он раздувает болезнь, чтобы себя понежить, с другой — требуют от него полного отдыха и безделья. От мудрого Джури Читиата тоже толку мало — и от его талисманов, и от жирных кушаний, которые тот велит ему готовить. Счастливица мама, отдала Создателю душу без страданий, внезапно умерла — и делу конец. И его охватил ужас перед ангелом смерти.

— Послушай, отец Эзры, — пропела ему сваха голосом, пропитанным розовой водой. — Ты улыбнись, и мир улыбнется тебе в ответ.

Улыбнуться! Что до него, так Мирьям может выйти замуж хоть за верблюда, даже за Саламана, который в своем вечном пальто на плечах, как крыса, бегает по темным переулкам. Улыбнуться! Бывают дни, когда ему трудно подняться даже на второй этаж, в свою комнату. На каждой третьей ступеньке он присаживается и отдувается, как ящерица. На маминых похоронах чуть Богу душу не отдал. Как ему выдержать всю эту кутерьму, которую Азиза затевает со свадьбой Мирьям! Кто в шуме пиршества заметит его предсмертные хрипы? А что, если его сердце остановится именно в тот момент, когда молодой муж порвет ее плеву? Какая бессмыслица!

Виктория старалась не чувствовать неприязни к Мирьям, забывшей Рафаэля. Спустя какое-то время она поняла, что испытывает зависть к своей двоюродной сестре и вовсе этой зависти не стыдится. Мать с отцом совсем обезумели из-за этого орущего комочка. А потому ей легче сидеть в духоте кухни перед горшками, там, где не нужно выслушивать болтовню свахи. Но почему ей вдруг захотелось уйти от кипящих кастрюль и звона крышек? Когда Тойя со своим персиком и бананом убралась со Двора, она уже не в силах была справиться с собой. Вытерев руки об облепившее бедра платье, с потным и раскрасневшимся лицом она изобразила улыбку и уселась на табуретку в конце аксадры.

— Сколько ему лет? — спросила Азиза.

Излишняя точность по поводу разных неприятных деталей была не в обычаях искусниц-свах.

— Ваш цветик весенний, — сказала она и указала подбородком на Мирьям, — ее уважаемое положение и богатство мне известны. И ради какого-то залежалого жениха я бы не пришла.

— Идет война, — поспешила Азиза охладить пыл своей гостьи. — Богатство, что у нас было, истощилось. Сколько ему лет?

Глаза свахи засияли, даже и правый, тот, что с бельмом. Несмотря на волосы, торчащие из трех черных бородавок на подбородке, и дыры, и золото в зубах, была в ней какая-то отталкивающая распутная красота.

— Ему двадцать один.

Азиза после стольких провалов была настороже.

— И что же он, слепой или безрукий-безногий, не приведи Господь?

— Боже избавь! — Сваха, оттянув вырез, обмахнулась платьем, показав на редкость красивые груди. Затуманенные глаза Йегуды взглянули равнодушно, и будто ему в отместку она сказала: — Он здоровый и крепкий, и его мускулистый живот доставит удовольствие любой женщине.

Азиза не стала расспрашивать, откуда свахе известно про мускулистый живот предлагаемого жениха.

— Таких мужчин турки не оставили, — сказала она.

— А он вот остался. Его ангел-хранитель оберегает. У него на лбу написано, что будет жить долго. Сколько?

Азиза знала, что это лишь начало торга.

— Двадцать золотых монет, — бросила она. — Ну и, конечно, одежда как положено, и мебель, как принято.

— Это не деньги, не для мужчины в полном соку, какого я вам предлагаю.

Самоуверенный тон свахи произвел на Азизу впечатление.

— И чем же он зарабатывает на жизнь?

— Он слесарь.

— Занятие не для еврея.

— У него своя процветающая мастерская.

— Небось все лицо прокопченное и от волос перегоревшим углем несет. Нет, госпожа хорошая, мы не для того растили дочку, чтобы в золе ее утопить.

— А вот знай, что евреи, у которых голова на плечах, начинают работать в таких профессиях. Мир меняется, мать Эзры. Мне нужно сто золотых, не меньше.

— Поговорим после того, как он хорошенько помоется, чтобы увидеть его физиономию.

Золотые зубы во рту свахи обнажились в широкой улыбке.

— Завтра перед закатом придет со своей семьей, и стороны посмотрят друг на друга. — И, как извращенка, издевающаяся над трупом, снова, специально для Йегуды, выставила свои груди, в качестве возмездия. — Я только прошу, чтобы этой вот при встрече не было.

— Виктория — двоюродная сестра Мирьям.

Сваха оттянула пальцем нижнюю губу, и в этом ее жесте тоже была провокация.

— Понимаешь, глаза порой ошибаются и могут наткнуться на что не положено. Завтра придут смотреть на твою дочь, а не на кого-то другого, мать Эзры.

Азиза оскорбилась.

— Мирьям, встань! — приказала она. — Ты посмотри на ее фигуру. Глаза-то свои открой, даже и тот, что с бельмом! — поставила она это жалкое ничтожество на место. До сих пор терпела и молча сносила распущенность и вольничания, которые та себе позволяла. Пренебречь всеми этими килограммами красоты и намекать на то, что Виктория может представлять какую-то там угрозу…

Опытная сваха сразу ужалась до природных размеров.

— Да вижу я, мать Эзры, вижу. Но судьба иногда слепа. Раз я предложила одну красавицу видному торговцу, а он заметил во дворе девчонку, настоящее чучело с тощим задом, и именно ей и отдал свои сокровища. А поэтому лучше, если этой самой Виктории здесь не будет. Придет день, мы и ей кого-нибудь подыщем. Мужчина-то всегда может подвернуться. Кто она, говоришь?

— Женщина, это дочь Азури.

Сваха похлопала себя по грудям:

— Ой, пусть мой язык отсохнет! Ой, пусть свет глаз моих потухнет. Прости меня, девочка. Дочь Азури. Ой, чтоб никто не узнал, где моя могилка… Виктория…

Но Виктория уже убралась в кухню к своим булькающим горшкам.

На другой день весь дом ходил ходуном. Наджия не обращала внимания на то, что состояние младенца ухудшилось. Тойя снова стояла, прилипнув к тяжелой бочке, тихая такая, как божья коровка. На сей раз она бережно держала в руках два больших граната и время от времени незаметно терла ими гранаты своих грудок. Перед приходом претендента и его семьи жителей Двора охватило какое-то безумие. Из сундуков извлекались праздничные наряды. И Викторию тоже охватило веселье, и она вместе с другими женщинами подмела Двор и аксадру и надраила столы, стулья и лежанки. В воздухе разлился аромат, какой бывает в канун праздника. Наджия, которой приходилось мотаться с больным Барухом из стороны в сторону, ворчала на женщин, убирающих за ней грязь. Тойя ходила тихо, чтобы никто не позарился на ее гранаты. Положение Дагура во дворе было шатким, и поглумиться над ней ничего не стоило. Перед обедом она решилась и произнесла своим тоненьким голосом:

— А может, стоит выпустить Эзру, чтобы тоже поучаствовал в празднике своей сестры?

Наджия с отвращением скривила лицо, а Азиза от души расхохоталась.

— Виктория! — крикнула Мирьям примерно за час до прихода судьбоносных гостей.

Виктория бегом к ней поднялась. На Мирьям было новое атласное платье из приданого, которое ей подготовила мать. Глаза у нее были подведены и губы накрашены. Викторию потрясло великолепие платья. Ей родители не сшили ничего, даже какой-нибудь жалкой кофтенки.

— Мне страшно, каждые пять минут бегаю пи сать. И что будет, если вдруг захочется пи сать, именно когда позовут показываться?

— А ты удержись, — улыбнулась Виктория.

— Тоже мне умница! — И обе расхохотались и обнялись, и Виктория снова подивилась приятному аромату этой толстушки, своей двоюродной сестры. В этот миг она так сильно ее любила, что уже и ревновала к чужому мужчине, который может заявить на нее свои права.

Он явился через несколько минут после того, как мужчины вернулись из торгового дома, явился в сопровождении внушительного сонма родителей, сестер, братьев, трех тетушек с ястребиным взглядом и нескольких дядьев, жаждущих за бесплатно приложиться к выпивке и угощениям. Во главе процессии шла сваха, будто стараясь пошлыми шуточками разрядить натянутость встречи.

Но жених и трое его дядьев были чрезвычайно серьезны. Они сидели с великой важностью, как врачи, которых призвали на срочный консилиум, всем показывая, что пришли они ради дела и им не до ломящегося от яств стола и не до досужих разговоров; сидели и с важным молчанием дожидались появления Мирьям. При виде этого невысокого мужчины ревность Виктории, плюнувшей на советы свахи и помогавшей подавать угощения, достигла точки кипения. В нем будто соединялись самонадеянность ее отца, эгоистичная жесткость Элиягу и показная набожность Йегуды. Ей уже были знакомы евреи, занятые тяжелым физическим трудом, — грузчики, маляры и плотники, но те еле концы с концами сводили и держались скромно и приниженно. А этот кузнец или слесарь, видать, набрался спеси от денег, что звенят у него в кармане. Ногти у него действительно были черные, но в глазах сиял металлический блеск. Сваха не обманула. Он и правда молод. Мужчины в его возрасте подыхают на фронтах, где терпит поражения турецкая армия, или же гниют, укрываясь в ямах, а у этого в глазах — ни капли страха. Это не наглая смелость Абдаллы Нуну и не дерзкая отвага Рафаэля. Тут было нечто другое. В тот момент, глядя на его подстриженную бороду, трудно было представить, что он богобоязненнее и религиознее самого дяди Иегуды. Со временем выяснится, что его Бог более суров, крут и бесповоротен, чем Бог ее дяди, и это у него черпает он свою уверенность; что именно он, этот его Бог, поддерживал его, спасая от Османской империи, пока она не развалилась, как карточный домик. Даже и через тридцать пять лет, когда мужчины — его ровесники приняли решение преклонить колена в Израиле (что стало духовным приговором всему поколению пустыни), он не согнулся и продолжал держаться с достоинством и уверенностью в собственной силе; пламя угля и раскаленное добела железо он превращал в Священные книги и усердно их изучал, пока не надел черную шляпу, черный лапсердак и черные ботинки ученого раввина. И в то время как остальные превратились в ничтожества, он расцвел и занял в молодой стране видное положение.

А в тот далекий день он сидел в выходящей во Двор аксадре, сидел с высоко поднятой головой, будто наперед зная, чему быть сорок лет спустя.

Во Дворе воцарилось молчание, когда Йегуда с его белой бородой подобно библейскому пророку легко сошел по ступенькам. За ним двигалась тучная Азиза. Боком протиснувшись по узкому проходу лестницы, она победоносно выбралась наружу. После чего гости вытянули шеи, а мужчины в восхищении положили на колени фески — стены лестницы стали рамою для дива дивного, что заскользило по ступенькам в атласных струях роскошного платья — пышнотелая красавица в браслетах, серьгах, золотом ожерелье и сверкающем бриллиантами венце, обольстительное очарование и многообещающее пиршество плоти. И женщины и мужчины бесстыдно открыли рты. Претендент в женихи и глазом не моргнул, как то и положено хладнокровному торговцу. Его мускулы, кующие сталь, и глаза, способные пригвоздить к месту грубых работяг, помогли ему приглушить и скрыть взрыв благодарности за чудеса Господа нашего Бога.

Сделка состоялась на месте.

Йегуда, боявшийся, что чудо сорвется, если из-за предательского сердца он потеряет сознание, решил не торговаться и тут же согласился дать за нее семьдесят золотых монет, а потом с бледной улыбкой человека, каждодневно беседующего с ангелом смерти, исполнил просьбу родителей жениха и добавил еще пару вещей вроде медной двуспальной кровати и шкафа с двумя наружными зеркалами.

Гости и хозяева в суматохе поздравляли друг друга, под щелканье миндаля и чоканье стаканчиков арака. Шум стоял неописуемый, и все же ревущий бас Азури его перекрыл:

— Идиотка, ребенок умирает!

Ужас так исказил лицо Наджии, что оно стало уродливым, и она попятилась от мужа ползком, на заднице, опираясь на левую руку, а правой прижимая Баруха к груди. Пораженные гости вышли из аксадры и сгрудились посмотреть, что происходит. У Азури были страшные глаза, когда он напал на них, заорав:

— Убирайтесь! Вон, сейчас же! Мой сын умирает на руках у этой идиотки, и я никого не желаю видеть!

Азиза с извиняющимися улыбками, разбрасывая пригоршни конфет, проводила гостей до двери и шепотом им пообещала, что помолвка состоится на исходе субботы, а сама глаз не спускала с Азури. Беспокоилась за него больше, чем за младенца. Удел младенцев рождаться и умирать. Другое дело — добытчик семьи. Виктория стояла и беспомощно смотрела, как отец нагибается над матерью, будто желая раздавить ее своими мощными плечами. Мать и дочь закричали. Серебристая борода Йегуды повисла, как гротескный занавес, призванный отделить ее от дьявольского гнева его брата.

— Оставь ее, несчастную! — прошептал старший брат и сам задрожал от ужаса. — Она и сама боится за ребенка.

— Я не собирался ее трогать! — заорал Азури. — Я хочу забрать у нее ребенка. Он умирает, говорю же я вам. Что, никто ничего не понимает?

Наученная горьким опытом, Наджия ухватилась за ребенка, будто защищаясь им от безумия мужа, и закричала:

— Это из-за нее, из-за нее! Я же сказала, что все из-за этой гадюки!

Обитатели Двора с изумлением уставились на маленькую Тойю, а она по-детски вздернула плечо и, несмотря на намеки Дагура, упорно не соглашалась отойти от тяжелой бочки. Он догадался, что может случиться, и зарычал на сестру:

— Недоноском родилась и подлюгой умрешь! Что она тебе сделала? Стоит там — и все!

Наджия обернула к мужу залитое слезами лицо.

— Утром он проснулся свежий, как птенчик! — воодушевленно соврала она и тут же сама поверила в ложь, которую произнесли уста. — С удовольствием поел и спал, как ангелок, пока эта дрянь его не сглазила. Ее зависть грызет, потому что сама бесплодная.

— Какая она тебе бесплодная? — вскипел ее брат. — Да у нее еще и месячных-то не было.

— А может, у нее их никогда и не будет, у твоей распутницы. Всю жизнь проживет сухой да пустой. За то мальчонку и сгубила.

— Вставай! — приказал Тойе Азури.

Тойя сжалась в комок, как червяк, спасающий свою жизнь.

— Азури! — умолял нищий Дагур, который въехал во Двор на правах бедного родственника.

— Вон отсюда! — рыкнул на него властелин.

Дагур исчез, как туча от ветра. Тень Азури упала на Тойю, а она вдруг забарабанила по бочке ладошками и закричала:

— Эзра, Эзра, выходи! Меня убивают!

Потрясенный Азури на минуту застыл.

— Оставь в покое моего сына, Тойя! — заворковала Азиза. — Он не имеет к этому никакого отношения.

Азури обхватил двумя пальцами тонкий стебелек Тойиной шейки и постарался собрать остатки разума, чтобы пощечина не оказалась смертельной. Девочка потеряла сознание от страха, а не от боли.

Дагур перепрыгивал с ноги на ногу, заламывал руки и оплакивал ее, как женщина. Азури зачерпнул из бочки воды и плеснул на Тойю, а та, открыв глаза и увидя его лицо, завопила от страха.

— Я же вам говорила! — заорала Наджия. — Я же вам говорила! Вы посмотрите на пену у нее на губах, посмотрите на ее глаза!

— Что ты сделала моему сыну? — допрашивал Азури, а девочка была как в параличе.

— Что будем делать? — обратился Азури к Азизе. После его матери Азиза была во Дворе самой уважаемой женщиной.

Сердобольная Азиза сжалилась над Тойей:

— Да оставь ты ее. Ее муж прав. Что, ей в ее возрасте нужен ребенок? И чем это может повредить твоему ребенку?

— Азиза! — с упреком крикнул ей зять.

Азиза поняла, что тут так просто не отделаешься.

— Нужно натереть ребенка ее мочой!

Девочка, как испуганная птичка, взлетела на крышу и стала угрожать, что прыгнет с нее и убьется, если они посмеют у всех на глазах привести эти слова в исполнение. Из опасения, что правда и боязнь позора перевесят страх перед смертью, обитатели Двора глядели на нее с тревогой и сочувствием. Но голос и глаза Азури будто гипнотизировали ее. Возвышаясь посреди Двора, он приказал:

— Тойя! Ты спускаешься и подходишь ко мне, Тойя!

И она молча спустилась и, лишь когда он на нее ринулся и понес в ее комнату, разразилась рыданиями. Он оставил ее с тремя женщинами и удалился. Но моча все не шла, несмотря на просьбы и уговоры, и так несколько часов. Пока у Азури, на глазах которого умирал младенец, не лопнуло терпение и он не вошел и не долбанул ее по голове. Дагур прыгал по Двору и орал:

— Безбожники, все вы безбожники!

Через полчаса Тойя наконец помочилась.

Небеса покраснели почему-то с востока, хотя солнце закатывалось на западе. Вскоре послышался гром пушек. А через некоторое время дом стал сотрясаться от песчаной бури.

Абдалла Нуну постучал в дверь и громко объявил:

— Англичане разделались с турками! Завтра утром они войдут в город. Свобода, евреи! Наши мужчины спасены!

Несколько минут спустя ребенок умер. Моча пятнами окрасила его тельце. Азури с женой рыдали в два голоса. В полночь Дагур с Тойей вышли в устрашающую бурю. И Абдалла Нуну забрал их к себе домой.

Утром, когда еще оседал песок от прошедшей бури, в городе появились божественные создания, многие из них золотоволосые, голубоглазые и розовощекие. И с ресницами, полными песка. Они не взламывали двери и не грабили лавки, как это принято у оккупантов, не насиловали женщин и не улыбались победоносными улыбками. Они были очень усталые. Будто почуяв близость прихода Мессии, евреи ощутили, что все, конец длящейся столетиями тьмы! Молодежь вышла из бункеров. Мужчины и женщины хлынули на главную улицу приветствовать избавителей.

И в этой атмосфере всеобщего ликования хоронил Азури своего ребенка, к которому так привязался душой. Полтора дня предавался он своему горю. Но скорбь, как и ярость, рассеялась быстро. Наджия надела на себя синее траурное платье и осталась одинока в своем горе.

— Помолвку не откладывают! Она пройдет, как намечено, — возмущенно сказала Азиза.

И на исходе субботы помолвка действительно состоялась. Двор нуждался в разрядке. Азури много пил и не то чтобы в стельку напился, но жену, сидевшую посреди Двора в траурном синем платье, уже не узнавал.

— Хватит тебе плакать! — отчитывала ее Азиза. — Тебе нравится так вот сидеть и всем портить праздник.

— У меня груди болят от молока, а вы тут жрете и веселитесь! — горько вскричала одетая в синее женщина. — Мой сын помер!

— Азури! — воззвала Азиза к деверю.

— Исчезни отсюда! — приказал тот. — Иди в комнату, плачь там! Ты ведь родилась, чтобы всю жизнь проплакать.

Виктория плакала вместе с матерью, но возразить побоялась, чтобы не заподозрили ее в зависти к своей двоюродной сестре. А Мирьям с гордостью щеголяла в драгоценностях Михали, которые все исчезли после ее смерти.

Эзра вел себя как настоящий мужчина: курил как мужчина, пил как мужчина и печалился как мужчина. Когда он побрился, его глаза показались большими, очень большими и выпученными, и они повсюду шарили и кого-то искали. Потом он вдруг застеснялся, не осмеливаясь спрашивать у взрослых. О том, что случилось с Тойей, рассказали малыши. И ненависть к Наджии вспыхнула в нем, как пожар. Он пошел проводить ее до застекленной комнаты и по дороге склонился к ней, будто желая выразить соболезнование:

— Чтоб тебя в землю зарыли рядом с твоим дурацким ублюдком. Чтобы псы сосали твои вонючие груди, дрянь поганая!

Никто из празднующих так и не понял, почему она, ослушавшись приказа мужа, издала пронзительный вопль. Азиза всплеснула руками, а Азури взлетел на второй этаж и, втолкнув жену в комнату, захлопнул за ней дверь.

Пьяные орали, приглашая к еще более бурному веселью.

— Где Дагур с его кануном? — закричал кто-то.

И Тойю с мужем вернули из их изгнания.