Уже четыре дня люди умирают от страшной жары. Температура в тени достигает 50 градусов, а под открытым небом тазики со стиркой курятся паром. Барабаня железными молоточками в дверь, люди, чтобы не обжечься, оборачивают руку тряпицей. Ноги мужчин спеклись в носках и ботинках. Обитатели Двора разбрызгивают воду у входа в дом и мечтают о случайно залетевшем дуновении ветерка. Над рекой поднимается густой пар, и на расстоянии нескольких шагов от забора свет будто шелушится из-за невероятной сухости. Женщины делают свою работу, как лунатики, или ощериваются, как звери. У мужчин разборки покруче прежнего.

Фуад пнул ногой тарелку, которую ему подали на обед, и что-то хрипло пролаял. Его большие глаза будто выскакивали из орбит.

— Эй ты, потише! — прикрикнула на него Виктория. — Из-за твоих воплей я Альбера не слышу.

— Да, заткнись! — напала на него и Наджия, набравшись храбрости от дочери; она мучилась еще и от грибка, расцветшего в нескольких местах ее тела.

Фуад, будто бес в него вселился, влетел в кухню, схватил с огня горячую кастрюлю и с криком:

— Это ты велишь мне заткнуться? — кинулся на мать.

— Эй, я есть хочу! — одернул его Нисан. — Дорого мне заплатишь, если выплеснешь всю кастрюлю на маму!

Фуад дал толстяку брату тумака, швырнул его на спину и стал пинать в бока. Криков Нисана он не слышал, потому что сейчас главной целью его было нападение на мать, которая, успев сбежать в аксадру, жалась там, прикрывая голову руками. Виктория с силой стукнула его по лбу, и он выронил кастрюлю, и жирный кипящий суп ошпарил его босые ноги. Вопль был такой, что все вокруг задрожало. Виктория заслонила ему дорогу, и нечто скрытое в нем с раннего детства прорвалось сквозь этот туман бешенства, и он ее не тронул. Глаза превратились в двух узких насекомых, в ноздрях проступили кровавые жилки, и на губах закипела мутная пена.

Лейла потянула Викторию за подол:

— Тут тебя гостья спрашивает.

Виктория сбросила с себя руку Лейлы:

— Какая гостья у тебя в голове? Я ищу Альбера.

Альбер-Джия вынырнул из заброшенной комнаты покойной Азизы.

— Он внутри, — боязливо сказал он.

Она кинулась в комнату. Мальчонка несчастным безжизненным комочком валялся возле стены. И губы белые от шелушащейся со стены известки, которую он успел погрызть. Его мать с отцом не знали, что он страдает от гипотонии и потому летом набрасывается на банки с солью и сколупывает со стен известку, которая содержит соль. И оттого, что не знали, почему у него такие повадки, стыдились их и старались скрыть от людей. Сейчас Виктория понесла его во двор.

— Воды! — проговорил Фуад уже нормальным голосом. — Обдай его водой, Виктория. Он не мертвый.

— Скорей неси его к крану! — крикнула Салима.

— В кране один кипяток, — сказала Тойя, — лучше окуни его в чан с питьевой водой.

Альбер, которого окунули в прохладную воду, открыл глаза, будто очнувшись от какого-то странного сна.

— Что ты увидел? — горько плакала Виктория. — Что с тобой случилось?

— Нужно сбегать с ним на скотный двор, — сказал Фуад.

— А гостья? — прошептала Лейла, и тут Виктория увидела тощую фигуру в черной шелковой абайе и в чадре. Как она сознание не теряет в такую жару?

Фуад взял Альбера из ее рук.

— Мне нужно перекинуться с тобой парой слов, — властно сказала женщина в черном, и, несмотря на дикий зной и тяжелый наряд, голос ее был ровным, сдержанным и властным.

Виктория смешалась:

— Ты пришла в еврейский дом, зачем тебе чадра?

— Не важно, зайдем на минутку в аксадру.

— Мне нужно бежать с ребенком на скот…

Но Фуад уже дал знак сестре Салиме, та плеснула на Альбера ковш воды из чана, малыш завопил, и Фуад пошел с ним плясать, успокаивая Викторию, чтобы та занялась гостьей.

— Я даже холодной водой не могу тебя угостить, — извинилась Виктория. — Нужно сменить воду в чане.

— Я пришла не затем, чтобы пить.

Ее высокомерие слегка рассердило Викторию, но не слишком. С раннего детства она привыкла, что так оно ведется у людей — одни выше, другие ниже.

— Для чего же ты тогда пришла? — спросила она напрямик.

— Я хотела узнать, есть ли надежда, что твой муж вернется живым, или, не приведи Господь, он уже мертв?

У Виктории слова застряли в горле.

— Кто ты? Почему не снимешь чадру? — спросила она наконец.

— Я хотела разузнать про твоего мужа, и это разговор только между нами, — со значением сказала женщина.

— Мой муж жив, а я должна бежать с ребенком.

— Когда он возвращается?

— Может, скажешь, кто ты?

— Это не важно.

Виктория сдержалась и не послала гостью ко всем чертям, решила промолчать с каменным лицом.

— У моего сына есть большой магазин на базаре тканей, — сказала женщина.

— На здоровье вам, да благословит вас Господь богатством.

— Этим Он нас не обидел, мы родились богатыми.

— Заметно.

— Это не для того, чтобы тебя обидеть, дорогая. Я просто хотела сказать, что здоровьем Он наградил нас меньше. Сын у меня больной.

— Мой муж занят другим больным, — ответила Виктория, побоявшись, что женщина пришла с новым поручением, снова хочет оторвать от нее Рафаэля. — Желаю твоему сыну полного выздоровления.

— Нет у него шансов на выздоровление. Он таким уродился.

— Так нельзя говорить. Нужно уповать на Господа.

— Мы с братом всегда это повторяли, и, поверь мне, это облегчает жизнь.

— Я тебя знаю?

— Тебя я знаю с самого твоего рождения, — со значением сказала гостья, будто в ее старости было еще одно преимущество. — Прости любезно, где у вас туалет? Вот наказание Божье! Трудно удержаться, хоть я и стараюсь меньше пить.

— Там, — сказала Виктория почти с жалостью.

Старуха поднялась:

— Будь уверена, что платим мы щедро.

— Но я не понимаю, чего ты от меня-то хочешь.

— Когда нет здоровья, смекалка и ум твоего мужа дороже золота. О нем много говорят, и я хочу, чтобы он стал компаньоном моему сыну.

— Да у нас за душой ни гроша. И он со мной о таких вещах не советуется.

— Нет такого. У каждой женщины есть мечта, осуществить которую можно только за деньги. У каждого мужчины есть палец, на который только женщина умеет надавить собственным пальцем.

Виктория подумала про дом, окруженный пальмами, чтобы весь был для них одних.

— Ты, дочка, не жди, пока я выйду из туалета, беги со своим сыном.

Альбер уже скакал на плечах Фуада.

— Может, все же обуешься? — крикнула она брату, приготовившись подхватить малыша. Но Фуад летом бегал босиком, чертыхаясь, когда наступал на осколок битого стекла или горящий окурок. — Тогда давай сюда Альбера.

— Виктория, даже если я наступлю на горячие угли, Альбера я не выроню. Я тебе обещаю.

Для верности она пошла за ним следом, чтобы, если что, подхватить ребенка. По дороге она остановила телегу мороженщика и купила двойную порцию брату и по порции себе с Альбером. Она не совсем была искренна, когда сказала гостье, что за душой у нее ни гроша. Может, по сравнению со старухой оно и верно, но никогда еще не было у нее столько денег и возможности делать с ними, что душе угодно. Посланник от аль-Джамали каждую неделю приходил в мастерскую ее отца и оставлял для нее кругленькую сумму. Она с лихвой оплачивала свою часть расходов в отцовской семье, а также накупила тканей и нашила платьев своим сестрам.

Это дошло до ушей Ханины, матери Рафаэля, и она пришла к ним в дом и молча уселась в надежде. Отец, мол, снова принялся за свое и исчез, а в доме ни рисинки не осталось. Виктория неохотно откликнулась на ее просьбу, ей было трудно забыть про отделанное бриллиантами украшение, которое та отказалась отдать, когда Виктория обивала пороги, пытаясь спасти Рафаэля. Особенно трудно было это забыть сейчас, когда он спасен.

Много часов провели они на скотном дворе и пошли обратно только перед самым закатом, в тот час, когда обитатели домов, сбежав из духоты своих комнат, усаживаются у порогов. Платье на Виктории взмокло от пота, ноги и дыхание стали тяжелыми от ходьбы. Живот торчал вперед, и она подумала, что это самая трудная беременность из всех, что были.

Примерно три недели спустя она возвращалась с базара с носильщиком, несшим за ней корзины с фруктами, овощами и мясом для субботней трапезы, и Альбер плыл впереди на плечах у Фуада. Уже издали она заметила, что в доме не все как всегда. Женщины, попадавшиеся ей на пути, растерянно на нее глядели. С одного порога молодая мать, кормящая грудью ребенка, крикнула ей:

— Поздравляю! Вернулся пропащий, целехонький и невредимый!

У нее задрожали ноги.

— Передай мне Альбера, — сказала она брату, но тот уже кинулся вперед, и последние шаги пришлось сделать без прикрытия Альбера. Живот выпирал, и ей снова было стыдно за свое платье и растрепанные волосы. У входа, все же догнав брата, она взяла у него Альбера и посадила к себе на живот. Пусть его блестящие глазки отвлекут мужа от ее неприбранного вида.

Однако зря она мучилась. Шея, лицо и голова Рафаэля были все в пене, и его рука на ощупь искала ковшик, которым он черпал воду из висящего на руке ведра. Он с младых ногтей не мылся голышом при всем честном народе, как это делали многие мужчины, и теперь вот надраивал свое тело в комнате, где в эти знойные летние дни никто не жил. Виктория подумала: кто ж это поспешил его обслужить? Даже и в дикую жару он мылся очень горячей водой, но сейчас конечно же не сам сходил в кухню развести под котлом огонь. В Багдаде уважающий себя мужчина в кухню — ни ногой. На пороге комнаты сидел на стуле Эзра, живо с ним переговариваясь, и, завидя ее, заорал слишком громко:

— Рафаэль, вот она, Виктория, вернулась с твоим Альбером! — и тут же тактично исчез.

Виктория поняла, что он вызвался предупредить друга, глаза которого не видят из-за мыла, чтобы тот не ляпнул чего лишнего, не предназначенного для ее ушей.

Она взяла ковш и плеснула воды на голову мужа. В дикой жаре комнаты эта вода соблазнила и Альбера, и малыш поднял ногу и тоже залез в чан. Рафаэль его раздел, и комната наполнилась смехом. Она в жизни не слышала, чтобы он так смеялся. Он поцеловал сына между глаз и снова расхохотался. И тогда Виктория поняла, что он вернулся навсегда. Уже не было у него того отсутствующего взгляда, который, как отметина, был у человека из Абадана.

— Виктория, а малыш и правда приносит удачу! — сказал он, обняв Альбера. — Я совершенно здоров.

— Тьфу-тьфу! — замахала рукой Виктория из страха перед сглазом.

— Когда пришло письмо от Эзры, где он сообщил о его рождении, так я сразу почувствовал, что буду жить.

— Хватит тебе, хватит!

Она была счастлива. Как дивно, что муж видит в их ребенке своеобразный талисман, знак удачи. Ей всегда казалось, что в глазах Рафаэля везенье важнее, чем дом и семья. В этом было его отличие от отца и других мужчин, которые смирились с выпавшей им участью. Если он поверит, что Альбер даст ему то, что важнее всего, он сможет стать для него крепким якорем. Она вышла к перилам и крикнула сверху во двор:

— Салима, Лейла, поднимитесь на крышу и побрызгайте ее как следует водой, чтобы пол охладился. А потом расстелите постели, пусть немного проветрятся! — Ей хотелось, чтобы все поучаствовали в ее радости. Нынче вечером ее отец не пойдет в свой клуб, и Эзра не улизнет в театро. У них на крыше будет пир горой. И Мирьям тоже радовалась ее радости:

— I Пошлю кого-нибудь на рыбный базар. Может, там еще что и осталось. Вообще-то уже поздно. Сколько надо купить?

— Сколько хочешь, Мирьям, чем больше, тем лучше.

Два стола сдвинули вместе, и они ели до отвала, и соседи и друзья к ним присоединились. После двенадцати лет бродяжничества Рафаэль наконец-то раскинул свой шатер в клане семейства Виктории. Была она слишком трезвой, не могла поверить, что он наконец остепенился, стал домашним — отцом семейства. Но в тот вечер она прогнала от себя глупые страхи. Луна плыла в небесах, и ветер проснулся, и заволновал москитные сетки, и овеял лица пирующих за столом. Наджия, вся ушедшая в себя, одиноким мрачным пятном торчала в дальнем углу крыши. Время от времени она поднимала руку, будто собираясь почесать в голове, но потом вроде как передумывала, и рука падала обратно. Губы ее бормотали без передышки, но никто не слышал, что она говорит. В ней не было признаков старческого слабоумия, какие в последние годы жизни появились у Азизы. Просто она стала тихой, ушла в себя и все меньше претензий предъявляла к своему маленькому мирку. Иногда она шарила в трещинах и норах, прятала туда какие-то сэкономленные монетки, но пыл алчности угас. От домашнего бремени ее освободили. Виктория и две ее незамужние сестры, Салима с Назимой, взяли на себя заботу об отце и сестрах с братьями, и она могла свободно бродить где захочется, восхищаться какими-то картинами и видами, заполнять душу какими-то впечатлениями. И, придя домой, никому о них не рассказывать. Иногда ее вдруг охватывала энергия, она летела на кухню, готовила какое-нибудь особое блюдо и получала за него похвалы. Но чаще всего пребывала в одиночестве и молча повиновалась редким указаниям Азури. Она старалась не попадаться под горячую на расправу руку Нисана и Фуада и выдумывала нелепые детские враки, защищаясь от нападок своих дочерей. В тот вечер она рада была тому, что гости за столом заняты собой. И вздрогнула, поняв, что кто-то к ней обращается.

— Иди к нам, хоть раз посиди, как человек, рядом со всеми. — Несмотря на поучительность тона, по голосу Виктории чувствовалось, что она полна счастья. Она протянула Наджии тарелку, от которой шел дивный аромат, и мать взяла ее в руки, и загребла еду пальцами, и стала жевать и глотать в упрямом молчании. — Да улыбнись ты хоть немножко! — добавила Виктория. — Не все в жизни так черно.

Наджия перестала жевать и посмотрела в сияющее лицо дочери. Комок слов застрял у нее в горле. Как можно выразить все в одном-единственном ясном предложении? И в этой сбивчивой мешанине вдруг обозначилась одна ясная фраза: «Я тебя люблю».

Но она промолчала, в ее глазах слова красивы, а у других вызывают отвращение. И она лишь сказала дочери:

— Возвращайся к столу.

Эзрой овладело озорство, он решил напоить своего зятя-слесаря допьяна, и все подначивал его хлопнуть еще и еще, и все нахваливал отличный арак. Борода Гурджи со всей серьезностью моталась при каждом глотке, но в уголках губ скользила хитрая ухмылка. Кому, как не ему, знать, что в конце концов сам Эзра съедет с катушек?

Тойя глаз не сводила с лица Рафаэля. Делала это очень мило и то и дело с доброжелательной улыбкой обращалась к Виктории. Альбер-Тория дремал на груди у Салимы, и его легкое дыхание было как аромат созревающего плода. Взгляд девчушки затуманился, и ее нежная шейка клонилась как стебелек, пока щека не коснулась головки малыша.

— Не будь свиньей, — шепнула ей Лейла, — дай и мне его подержать.

А ее отец твердо сказал:

— Так мы тебя ждем в мастерской. Твое место оставлено для тебя.

— Спасибо, дядя, — вежливо ответил Рафаэль.

— Но сначала ты должен послушать, что тебе расскажет Виктория.

Рафаэль не мог скрыть своего изумления:

— Что это, мир перевернулся за те месяцы, что меня здесь не было? Уже и женщины теперь решают, как и чем мужчине зарабатывать? Да, жена? — спросил он Викторию тоном заинтересованного ухажера.

Виктория покраснела, и слова застряли в горле. Не было сил открыть рот и заговорить в присутствии стольких людей, еще когда и глаза Рафаэля так на нее смотрят, и это после столь долгой разлуки.

— Пусть папа расскажет, он про все знает.

— Золотая жила! — сказал Азури. — Помнишь Хану, сестру Абдаллы Нуну, светлая ему память?

— Помню, — ответил Рафаэль, сузив глаза. Он каким-то образом проведал, что Маатук Нуну приударял за Викторией. Все, связанное с семейством Нуну, с обоими его враждующими кланами, было ему отвратительно.

— Ты, конечно, помнишь и ее сына Элиаса, — сказал Азури. — У него на базаре тканей огромная лавка. Господь Бог иногда желает подшутить. Что ему, Элиасу, от всего этого богатства? Одно счастье, что у него такая мать.

— Еще одна женщина, закусывающая мужчинами, — с насмешкой сказал Рафаэль.

Но Азури был на подъеме.

— Это сатана в юбке. Взгляд, как у коршуна. Всеми делами за кулисами заправляет. И вот она побывала здесь, у меня, даже чадру напялила и разговаривала с Викторией.

— Чего хотела?

— Она приглашает тебя работать с ее сыном. Хочет, чтобы ты стал его компаньоном.

— Компаньоном! — хмыкнул Рафаэль. — А откуда мне долю-то свою взять?

— Старуха говорит, что хватит твоей удачливости и таланта.

Лицо Рафаэля превратилось в маску.

— А почему Маатук Нуну самолично к Виктории не пришел?

— Да к нему-то какое это имеет отношение? — поразился Азури. — Они ведь перецапались и расстались. Он выгнал ее со двора после того, как много лет назад из-за нее из дома выгнали его. Ведь это она подговорила Абдаллу вышвырнуть его мать с ним вместе. Сегодня между ними никаких отношений.

Но Эзра понял.

— Рафаэль, сполосни рот перед тем, как скажешь еще хоть слово.

— А ты за каждым ее шагом следил? — процедил сквозь зубы Рафаэль, и было видно, что он почти и не слышал слов Азури. — Этот горбун с самого детства не скрывал, что чахнет по Виктории. Ты что, ходил за ней следом каждый раз, когда она в абайе и чадре из дому выходила? Когда я уехал в первый раз, она на него работала, а сейчас вон бросают мне мешок с золотом, чтобы я…

У Виктории отхлынула кровь от лица.

— Мы, распутники, даже собственную мать подозреваем. Постыдись! — крикнул Эзра, побелев от гнева.

Ноздри у Азури раздулись.

— Рафаэль, — прошептал он, — ты подозреваешь Викторию? Попроси прощения у Бога!

Дагур ладонью ударил по струнам, будто желая рыком инструмента охладить горячие головы.

— Старуха Хана за тобой наблюдает. На базаре рассказывают твою историю, как уехал искать себе в Ливане могилу и обставил самого ангела смерти. На людей это действует. Такой человек, как ты, приносит удачу. Ты ведь слышал, что у этой ведьмы с Маатуком Нуну — никаких отношений. Когда его мать потуже затягивала пеленки, чтобы выпрямить его спину, эта самая тетя нашептывала брату, чтобы утопил его в лохани, чтобы выкинул ребенка с матерью на улицу. Сама покупала Нуне пудру и духи. Эта гадина так ненавидела свою невестку, что превратила брата и его дочь в то, кем они стали. И Бог порой умеет наказывать. Может, поэтому ее сын Элиас родился таким, как он есть. Эпилептиком, не про нас будь сказано. Послушай, Рафаэль. Не стоит тебе сходить с ума из-за того, что она навалила столько грязи. Эта старуха — дочь сатаны. Наверно, болеет. Каждые пять минут бегает ссать. Выгоняет мужчин из общественных туалетов, чтобы самой там присесть. Ходят сплетни, что подхватила рак в свою дырку. Кто знает, почему она выбрала именно тебя, может, это просто удача.

Рафаэль и Азури сидели, враждебно глядя друг на друга. Никто и не ждал, что тут же и помирятся. Рана от оскорбления так просто не заживает.

Как и ожидалось, звезда Рафаэля взошла в мире бизнеса, а с нею и звезда Виктории во Дворе. И снова расцвела в ее душе мечта, о которой она стеснялась рассказать даже Рафаэлю. Новый дом, по-настоящему новый, пахнущий свежей краской. Окна распахнуты в веселый фруктовый сад, и крыша смотрит на пальмы и гранатовые деревья. Где она видела подобный дом? Может, во время одной из субботних вылазок с отцом, когда он, прихватив целый выводок детей, шел с ними в длинную пешую прогулку. У нее будет комната для приема гостей с вышитыми чехлами на плюшевых креслах. Большая кухня, вся в ее распоряжении. Иногда она видела этот дом в первой своей дреме и засыпала с улыбкой на губах. Она не знала, какова цена этой ее мечты и сможет ли она ее осуществить через год или через десяток лет. Неделю за неделей Рафаэль давал ей какую-то сумму денег:

— Трать, сколько захочется.

Он знал, что дает ей меньше четверти своих доходов. По натуре своей он был транжира, а с тех пор, как чудом спасся от смерти, в кубышку не прятал ничего. Она кое-что откладывала, но чем больше росли эти заначки, тем неуверенней становилось на сердце. Ну что приобретешь на те деньги, которые она скопила? Подвал? Какую-то кухоньку? Сможет ли она когда-нибудь услышать из окошка пение птиц?

Обитатели Двора относились к Рафаэлю с Викторией с некоторым подобострастием, знали, в чем причина их благоденствия. В глазах большинства богач — он также и красив и умен и обладает властью. А потому, когда Рафаэль объявил, что Хана с Элиасом придут в гости на второй день Рош а-Шана, все во Дворе испытали трепет, ощущение, как в канун Песаха, — мыли, до блеска начищали и учили детей не кричать и не хватать еду со стола. Общим туалетом обитателям было разрешено пользоваться только до определенного часа, а потом его особым образом прочистили — промыли, продезинфицировали и объявили, что теперь туда входа нет. Кому надо, пусть идет к соседям.

Здесь почти уже и не помнили Элиаса, каким он был в пору соседства с семейством Нуну. И слова Дагура про его мать посчитали выражением зависти и лицемерия. Сама Виктория мало что могла рассказать любопытным женщинам. Многие были склонны рисовать сына с матерью в довольно неприглядных красках, и Рафаэль не делал ничего, чтобы исправить впечатление от сплетен. Поэтому все поразились виду этой пары, что вошла в калитку и с королевским видом прошествовала через двор к аксадре. Старуха пришла без абайи и в крепкой руке держала сумку из дорогой кожи. Она шла размеренным шагом, задрав вверх подбородок, как кантор, направляющийся к своему пюпитру, и была воплощением высокомерия и изысканности одновременно. Фигура Элиаса была не менее впечатляющей. Он был еще более высокий и статный, чем Рафаэль, лицо гладко выбрито, в лацкане пиджака — красная гвоздика, и на губах — вельможная улыбка. Он был старше Рафаэля на пятнадцать лет, и годы придавали его фигуре некоторую почтенность.

Рафаэль провел гостей к плетеным стульям и подтолкнул Альбера, который стоял там в новом матросском костюмчике:

— Поздоровайся с тетей и дядей!

Малыш подошел прямо к старухе и вцепился в ее сумку с блестящей пряжкой, будто желая спасти ворованное имущество. Он с нескрываемой злобой тянул ее к себе, а старуха к себе, и Рафаэлю пришлось оторвать малыша от пола и вместе с Элиасом смущенно посмеяться. Из маленькой груди Альбера сквозь его матросский костюмчик пробивался рокот негодования, и он не сводил с гостьи глаз. Виктория подошла к ним с подносом, уставленным высокими бокалами с лимонадом, и по тому, как звенят, сталкиваясь, эти бокалы, было заметно, что она волнуется. Клемантина, застенчивая, как и она, все жалась к ней сбоку. Хана двумя пальцами взяла бокал и сказала:

— Мерси.

Элиас заметил, что Виктория кусает губы, не зная, как следует ответить на эту французскую любезность, и, желая быть вежливым и тактичным, кинулся ее выручать и с улыбкой сказал о Клемантине:

— Какая славная девчушка! — И вытащил из кармана трубку и плоскую табакерку. Запах табака был опьяняющий.

Рафаэль передал ей Альбера и шепнул:

— Угомони его. В него как черт вселился.

Виктория успокоилась. Альбер неплохой мальчик. Просто что-то в этой старухе его раздражает. На всякий случай прощупала карман его костюмчика. Бирюзовая бусина, долька чеснока и дубильный орешек — все на месте. Соль тоже. Элиас остался холостяком, у старухи от него внуков нет. Виктория помнила про его болезнь. Про падучую. Если бы не боялась Рафаэля, сбежала бы вместе с Альбером. Тем временем ее отец вошел в аксадру, поприветствовать гостей. Девичье смущение овладело Ханой, знавшей Азури десятки лет, и она рассеянно погладила замок своей сумки. Ее кокетство понравилось деду, но не внуку. К гордости Виктории во Дворе с восторгом обсуждали, что Альбер так рано заговорил. И вот те на, он забыл человеческий язык и рычит, как злобный щенок.

— Мать Альбера, почему ты с нами не посидишь? — пригвоздил ее к месту голос старухи, когда она собралась уходить. — Твоего мужа я вижу хотя бы раз в неделю, а твой отец мне как брат. Мы пришли специально повидаться с тобой.

Альбера снова подтащили к старухе, и он снова стал орать и корчиться на выпяченном животе своей матери. Рафаэль поглядел на это с неловкостью, взял ребенка из ее рук и усадил к себе на колени, а малыш, прекрасно осознав силу этих охвативших его рук, присмирел и застыл; Рафаэль уже решил, что он задремал у него на коленях, но, наклонившись к нему, вдруг увидел пылающие глаза малыша.

— Прямо не знаю, что с ним сегодня творится! — извинился он перед гостьей.

— Красивый малыш, — печально прошептала старуха.

Услышав этот ее голос, Виктория украдкой взглянула на Элиаса. Сложен он ладно, но ее глаза уловили какую-то судорогу под левым ухом и то, как белеют суставы пальцев, когда он сжимает свою трубку.

— Виктория, дочка, — обратилась Хана к своей хозяйке, — скажи девочкам, что мы людей не едим.

Праздничные платья сияли на солнце, упругие груди вздымались и опускались с весенней наглостью, куда ни взгляни — краткая свежесть молодости. Именно Азури ухватил, о чем речь, и поспешил ей ответить:

— Просто лентяйки и бездельницы! — И взмахом руки он прогнал девчушек, и они исчезли как стайка разноцветных рыбок.

— Азури, — вздохнула гостья. — Я ведь говорила, что мы пришли не для того, чтобы кого-то похитить. И все же должна сказать, что даже издали видно, какие они красавицы. Как Виктория.

— Нерасторопные ноги, неумелые руки и болтливые языки — вот они кто такие, мать Элиаса. И Виктории тоже нечем особо похвастаться.

— Но я о ней слышу одни похвалы.

— В том-то оно и дело. Прости меня, Господи, ну неужели Ты не мог чуть больше постараться и сделать ее сыном? — Его уже понесло, и он продолжал: — Человек заслужил, чтобы, когда придет пора усталости, у него была крепкая опора.

И снова аксадра наполнилась ароматом трубки, которую раскуривал Элиас. Они пили лимонад и сидели в молчании. Замужние женщины безмолвно внесли фрукты и жареный миндаль. Незамужние ускакали, и по Двору то и дело прокатывались взрывы их хохота. Хана вышла в туалет и вернулась мрачная.

— Не буду ставить тебя в неловкое положение, отец Мурада, и просить, чтобы ты представил нам своих девушек. Спросить бы меня, так я бы приняла это за грубый анекдот в Тиша-бе-ав.

— Господи, да что ты такое говоришь? — вскинулся Азури. — Женщина, сегодня Рош а-Шана!

— Рош а-Шана, он же и Хвост а-Шана, отец Мурада. Мы все бежим, бежим и попадаем в ту же топь, из которой, как нам кажется, выбрались. Успокойся, девушка уже есть. Вся трудность в том, что она слишком молода, слишком умна и очень-очень красива. Ты сам работал на базаре тканей. Знаешь, какая там опасность. Большинство покупателей — женщины и девушки. Одна такая к нему зашла, и он уже как пьяный и не может ночь ото дня отличить. Рафаэль ее видел и может подтвердить.

Виктория краешком глаза взглянула на мужа.

— Правда же, Рафаэль? — настаивала старуха, желая услышать честный ответ.

— Правда! — проворчал Рафаэль над горящими глазами своего сына.

— Я все проверила. У нее есть старшая сестра, и они сироты, растут без отца. Зачем мне в невестки такая красавица и такая смышленая?

— Так не делают, чтобы младшую выдать прежде старшей! — сказал Азури.

— Отец Мурада, на деньги можно купить все.

Хищная практичность старухи ранила чувство справедливости Азури.

— А какое это имеет отношение к Виктории?

Викторию возмутило, что именно отец, а не муж защищает ее перед этой жуткой старухой.

— Я прошу, чтобы она вместе с Рафаэлем пошла в дом этой девушки, просить у матери ее руки. Элиас совсем потерял голову. У него отбило аппетит. Сидит, как идиот, в четырех стенах и что-то бормочет. Где это видано, чтобы мужчина из-за женщины рыдал по ночам? До чего мы дожили, отец Мурада? — коротко сказала она и ушла в туалет.

После праздника Суккот Виктория с Рафаэлем отправились в дом той самой девушки. Крайне редко выходили они из дома вместе. Ее нога не ступала в мир, что вне дома, тот, в котором жил и вращался Рафаэль. А потому она очень волновалась, стараясь не ошибиться и ненароком не разочаровать шедшего рядом с ней мужа. Он всю дорогу молчал, не проронил ни слова, а сердце говорило ей, что ему было бы удобнее выполнить это поручение одному. Как это, почему он по дороге не расспрашивает людей, где дом этой девушки? Может, уже и знает?

Три женщины сидели, их дожидаясь: мать Това, старшая дочь Ривка и Наима, будущая невеста. Дом был маленький, но целиком принадлежавший им одним и сияющий чистотой. Олицетворение искусных рук, умеющих скрыть язвы бедности. Все три знали, о чем пойдет речь, но лица были сдержанными и замкнутыми. Виктория спрашивала себя, что ее-то сюда привело. Две сестры, Ривка и Наима, были похожи между собой, как два совершенных произведения искусства, абсолютная копия друг друга. Те же волосы, те же миндалевидные глаза, тот же чувственный рот, те же потрясающие округлости тела. Младшая, Наима, была наиболее совершенна, и она глядела на них прямо, с открытым вызовом. Старшая сестра сидела скромно, застенчиво потупившись.

Мать, подавшая гостям финики и очищенные огурцы, сказала потухшим голосом:

— Отец Альбера, твоему человеку почти пятьдесят лет, а ей еще и шестнадцати не исполнилось.

— Это верно, он немного пожилой, но не стоит преувеличивать. Виктория его видела, и он не чужой обеим твоим дочкам. — И потом, слегка улыбнувшись младшей, добавил: — Они ведь частенько приходили в абайях и чадрах и глядели на него, сколько душе было угодно. Он привлекательный, и стоит на него посмотреть, сразу видно, что здоровее его не бывает. Я видел молодых, у которых выпали зубы, ходят ссутулившись, как старики, и любой может пнуть их ногой, потому что за душой у них ни гроша.

— Кофе стынет, отец Альбера. Да уж, здоровее не бывает. Не приведи Господь, что о нем говорят, не приведи Господь!

— Мы с ним много месяцев вместе работаем. И в лавке ни разу ничего не случилось. Он утром появляется на работе, и энергия из него бьет ключом, больше, чем из меня. Божьи кары иногда исчезают так же внезапно, как и нагрянули. Ты взгляни на меня. Я и сам чуть не отправился на тот свет.

— Божьи кары, знакомые мне, прописались у меня навсегда. Попробуйте рахат-лукум. Наима сама его приготовила.

— И не забывай про богатство. Он ее ноги золотом осыплет, — уговаривал кудесник торговли.

Горло Виктории сжалось. Ведь вот и она так же бы предлагала со временем Клемантину, не выпади им везения и не продырявь ему врачи легкие теми самыми иголками! А в кого бы превратился ее Альбер? В подмастерье у какого-нибудь сапожника или сурового портного? Она уже сняла с Рафаэля подозрения и корила себя за то, что сердилась на него, почему ее стыдится и за всю дорогу словом с ней не обмолвился.

— Я думал, что принесу вам добрые вести, — сказал Рафаэль. — А вот получилось, что мы сидим и расцарапываем следы старых ран.

— У него не просто следы старых ран, отец Альбера. Да и деньги не в его кармане. Большинство на мать записано.

В глазах Виктории лицо Наимы вовсе не было наивным. Было видно, что девушка горит желанием, чтобы сделка состоялась, и чем быстрее, тем лучше. В Багдаде недавно появились граммофоны, принесшие голос египетской певицы Ум Кальтум. Как она без всякого стыда вздыхает о своей любви! В жизни своей не слышала Виктория, чтобы женщина так пела про свою любовь. Возможно, эта девушка заболела болезнью Ум Кальтум и совсем потеряла голову? Ведь компаньон Рафаэля производит впечатление. И может, на девчонку напал страх, что вот сестра ее уже созрела, а из-за того, что бесприданница, никто ее не сватает. Вот она — добрая девочка и готова собой пожертвовать, лишь бы вызволить семью из нищеты? И все же непонятно почему, но очень трудно ей симпатизировать.

— Элиас конечно же не потребует с вас ни копейки. Наоборот, он возьмет на себя все расходы и поможет подготовить приданое для старшей, когда она, дай Бог, найдет себе жениха. Он и на тебя не поскупится. Подарки и все такое…

— Что мне эти подарки, отец Альбера? Мы говорим о жизни моей дочери.

— Но она-то молчит, — улыбнулся Рафаэль.

Даже и теперь Наима не изобразила смущения, как это принято.

Мать тяжело застонала:

— Эта дурочка согласна пойти на все с закрытыми глазами.

— Щедрый жених — лучшая защита от превратностей судьбы.

— Его мать проверяла и проверяла, и я не глухая, отец Альбера. Ривка, подай гостям чай с кориандром, какой ты умеешь приготовить. Его мать не скрывала своих страхов. Она боится, что мы замышляем наложить руку на его собственность. Ты ведь знал ее брата, Абдаллу Нуну. Люди пугают, отец Альбера. Ну, где же чай, Ривка? Мать Альбера, ты ни к чему не притронулась, не обижай нас. Попей хотя бы розовой воды. Мать не хочет вводить чужую женщину в свой дом. Ты ведь знаешь про судьбу несчастного зятя Абдаллы. Хана записала на имя Элиаса только его часть в лавке. По тебе видно, что у тебя есть голова на плечах, отец Альбера. Не обижайся, если скажу тебе, что эта женщина сумела скрыть от тебя много разных вещей. Она может все переписать на Нуну, дочку своего брата, что живет в Израиле, и на ее детей. Нуна, она из семьи, которая чужаков не жалует.

Виктория заметила, что Рафаэль потрясен. Улыбка торговца исчезла с лица. Он позабыл про манеры и напрямую обратился к девушке:

— И ты обо всем этом знала?

Девушка кивнула своей прелестной головкой, возбудившись от того, что Рафаэль так удивлен.

Подозрения Виктории приобрели ранящую очевидность. И рука дрожала, когда она возвращала на поднос стакан с розовой водой. Глубокой ночью спасалась она вместе с обитателями своего Двора от великого наводнения. Она помнила первое кровохаркание у Рафаэля. Помнила, как поднялась на мост, собираясь покончить с собой. Она похоронила свою малышку. Она видела в себе женщину с большим опытом жизни, прошедшую через многие превращения и испытания. Отведавшую и счастья.

Но до последнего дня глубокой старости не забудется ей потрясение и тяжкое страдание по имени Наима. Песчаные бури, две мировые войны, многочисленные роды и переезд из одной страны в другую — все это бледнело по сравнению с пропастью, которая разверзлась перед ней в те дни, когда в небе ее жизни воздвиглась и стала им править эта девчонка. Ее не удивило, когда через некоторое время после свадьбы она узнала, что не богатство Элиаса купило сердце Наимы и не страх перед судьбой своей сестры управлял ее шагами. Одно-единственное условие поставила она перед тем, как пойти под венец: что Рафаэль станет ее любовником.