Из какой-то трещины в штукатурке выскочил маленький паук, побежал по диагонали, мимо других трещин и вдруг застыл, будто попался в ловушку из трещин. Виктория занервничала.

— Мама, я голодный.

— Еще чуть-чуть, солнышко, — сказала она приглушенным голосом, чтобы не помешать сну Клемантины.

Стол накрыт празднично. Уже три часа, как наступила суббота, а они с Альбером все ждут. Этот празднично накрытый и нетронутый стол вызывает в ней чувство тоски и одиночества. Линда уже заснула. И Клемантине что-то снится. Такая она тихая в это лето, такая беспокойная во сне. Виктория встает и кладет руку ей на лоб. Все еще горит. Паук исчез, и она не понимает, почему его исчезновение пробудило в ней страх. Она снова укутала Клемантину одеялом и все стояла и смотрела в ее лицо, осунувшееся, с голубоватыми прожилками, вьющимися под прозрачной кожей. Нет! — сказала себе с вызовом. Всему есть предел. Бог не может так ее наказать. Он уже получил свою мзду, забрав Сюзанну. Может, Он только учит ее, что не стоит держаться за мелочи, забыв главное. Еды у нее с детьми вдоволь, есть и крыша над головой. Значит, нужно благодарить Его за эту благодать вместо того, чтобы сетовать. И Он в конце концов оставит девочку в покое.

Врач сказал, что у нее тиф, и велел прикладывать к голове лед и давать только жидкую пищу. Резиновая грелка на голове, в которой шуршат кубики льда, похожа на смешную шапку. Будто в порыве безумия, она мотает головой из стороны в сторону, и та убегает от этой странной шапки. Многие поколения верили в то, что холод убивает, а тепло оживляет. Виктория боялась, что ее дочь замерзнет насмерть. И вот на тебе, температура, наоборот, повышается, и жар все сильней и сильней. Со стола поднимался запах листьев базилика, и мясных котлет, и жареных баклажанов. Масло в кураях почти кончилось, и язычки пламени, зажженного в честь субботы, боролись за выживание.

— Тогда я хочу спать, — проворчал Альбер.

— Подожди, может, папа придет.

— А где он?

— У твоего братика.

Ведь в конце концов зародыш в чреве Наимы действительно станет его братом.

— Альбер-Джия никакой мне не брат, — ответил он тоном взрослого на то, что понял из ее слов. — Он мне просто дядя.

В будущем брат, о котором она с сарказмом говорила, превратился для ее сына Альбера скорее в сына, чем в брата. Больше двадцати лет спустя, в лагере для переселенцев, она услышала за дверью своего барака стук ботинок, тяжело хлюпающих по грязи. Дождь затопил поля и залил пол барака. Внутри ходили босиком, чтобы обувь не промокла. Ножки приставленных друг к другу кроватей напоминали черные лапки странных водяных птиц. Крысы уже сбежали из барака вплавь. «Открыто!» — крикнула Виктория еще до того, как промокший чужак постучал в дверь. Когда свет керосиновой лампы упал на его лицо, она удивилась и спросила: «Ты же сказал, что ночью дежуришь». Потом увидела, что на голове нет черного берета, и он не в солдатской форме, и прическа над сверкающим от дождя резиновым плащом какая-то другая. После нескольких минут разбирательства, когда ошибка выяснилась, парень пошел обратно по темным тропам лагеря. Рафаэль не удосужился даже взглянуть на его лицо. Во времена жизни в лагере он был безработным, мучился от астмы, и встречи с забытыми отпрысками не приносили душе радости.

Тойя и Лейла вошли, не говоря ни слова, и приблизились к кровати Клемантины. Тойя прошептала:

— Плохо дело. Рафаэль пошел за врачом?

Смех Виктории испугал Лейлу.

— Я заберу отсюда Альбера, — сказала девочка. — Пусть поспит в кровати со мной.

— Здорово! — пришел в восторг мальчик, которого угнетала атмосфера уныния. — Я голодный и хочу спать.

— Я тебя покормлю, и потом пойдем спать, — пообещала ему Лейла, крепко прижала его к груди, и они вышли.

Тойя, у которой сохранилась удивительная детская свежесть, задержалась возле постели Клемантины.

— Значит, он у нее.

Виктория рассеянно мяла краешек дочкиного одеяла. Это впервые Рафаэль пренебрег субботним ужином ради другой женщины. Из гордости не стала жаловаться жене своего дяди, которая моложе ее самой. Но ее мучило любопытство — хотелось выспросить у Тойи все секреты и швырнуть их в лицо Наиме. Потом она подумала, что, может, и Тойя завидует Наиме.

— Красотка она потрясающая, — сказала Тойя.

— Да и деньги водятся. Рафаэль каждую неделю переводит ей долю ее мужа, который давным-давно умер. Мать и сестра живут на ее хлебах. Нашли вон жениха для сестры, и она из собственного кармана покупает ей приданое.

Тойя вздохнула. В таких делах нужна удача. Вот она — так мечтала заарканить Эзру, подклеить его к своим грудкам-каштанам, да не вышло.

Виктория почувствовала, что наговорила лишнего. Когда проснулась Линда, она расстегнула пуговицы своего платья и сунула сосок в ротик малышки, не дав ей заорать. Уже не было того чувственного наваждения, какое испытывала, когда губки Альбера присасывались к ее плоти. Каждое кормление вызывало новое разочарование от того, что прежнего удовольствия больше нет. Клемантина тяжело стонала в пекле, в котором пребывала. Виктория свободной рукой прижимала грелку со льдом к ее пылающей голове. Тойя не сводила с Клемантины глаз.

— Красивые у него детки, у Рафаэля. А у Эзры вышли настоящие обезьяны…

Виктория посмотрела на погасшую кураю. Муки Клемантины вызывали страх, ненависть к Нисану обжигала. Только бы Тойя не бросила ее одну, не пошла в другое, более веселое место в этом большом доме. Салима с Назимой накрыли стол у отца, и Дагур там поет и играет на своем кануне. И они с Эзрой в обществе ее отца попивают арак.

— Я иногда думаю, может, колдовство применить, — проговорила она, больше чтобы удержать гостью.

— Ты в колдовство не верь! — сказала многоопытная Тойя. — Это болезнь как болезнь.

— Она ему грозит, что, если он не разведется со мной и на ней не женится, она найдет себе другого мужа. — Наконец-то она смогла произнести вслух, выразить словами свою великую боль.

Зависть Тойи стала еще горше. Она в жизни не подумала ставить Эзре какие-то условия. И что получила в награду?

— А он? — спросила она.

— Не знаю. Совершенно запутался. Иногда слышу, как все проклинает, а то положит голову на подушку и глядит в потолок. А бывает, что мчится к ней, как песчаный смерч. Флора говорит, что и эта гадюка как с ума сошла. Может, и пострашнее, чем он.

— А если он тебя бросит?

Клемантина вся вспотела в бреду. Виктория дала Линде вторую грудь. И вдруг ее как стукнуло. Клемантина может умереть. Эта мысль настолько ее парализовала, что она тут же постаралась прогнать ее из головы.

— Не знаю, — сказала она. — Я правда не знаю, что будет, если он уйдет.

Тойя услышала этот крик о помощи и залилась краской. Виктория постеснялась спросить ее начистоту, что она думает. Ей очень хотелось узнать, какова сила любви. Тойя не отставала от Эзры и когда он женился.

— Рафаэль всегда возвращался, — сказала Тойя. — Из Дамаска, из Басры, из Ливана. Возвращался всегда. Наверно, есть мужчины, которые готовы мир перевернуть вверх тормашками, но в конце приходят домой.

— Ты думаешь, что Рафаэль такой сильный?

— Ты ошибаешься, мать Альбера. Если хочешь знать мое мнение, так, по-моему, Рафаэль и Эзра большие трусы. Кто силен, так это Дагур, — сказала она с каким-то оттенком гордости. — Вот он способен сжечь гнездо вместе с деревом и улететь в другой лес.

— Но она ж ему душу сжирает.

— И он ей сжирает душу. Ну и что?

Примерно через полчаса после того, как ее отец откликнулся на призыв шамаша в синагоге, Рафаэль вернулся домой. Мертвый от усталости и подвыпивший, он осторожно нащупывал дорогу в сумерках двора. Тело его жаждало отдыха. С полузакрытыми глазами пошел к кровати, и все, о чем мечтал — чтобы его оставили в покое.

— Девочка очень больна, — сказала она.

— Никаких улучшений? — Больше пожелание, чем вопрос.

— Нужно позвать врача.

Ногам требовался отдых. Он облокотился о стул, чтобы не рухнуть. Вчера крутился в кровати до самого рассвета. В обед, когда вернулся из лавки, сбегал за врачом, а потом быстро помылся и пошел к Наиме. По нему видно, что не выспался, он не из тех крепышей, что способны долго такое выносить. От дикой усталости казался почти уродливым, отталкивающим.

— Врача… — повторил он и стал бороться с застилавшей мозг сонливостью. — Что еще врач может сделать? Лекарство он дал. На голове у нее лед. Это то, что он прописал.

Ему стыдно было сидеть на стуле, еще отвратительнее рухнуть в кровать.

— Так что же делать? — спросила она беспомощно, и его взгляд упал на накрытый стол, к которому никто не прикоснулся. Листья базилика увяли, и на дольках баклажана, как коричневые слезы, проступили капли жира. Он любит Клемантину, сказал он себе, не меньше, чем Азури любит Викторию. Из-за Клемантины, и Альбера, и этого запеленутого комочка в колыбельке, да и из-за самой Виктории он упорствует в своем отказе, хотя слезы девчонки жгут ему кожу. В собственных глазах он остался преданным отцом и верным мужем. А ведь он так любит Наиму! Сам факт, что она шагает по этой земле, придает вкус его жизни. Ее голос струится в его жилах. Аромат ее кожи… Ее язык, такой сладостный на его языке… И при всех этих духах и женских прелестях она на него орет. И в чреве у нее его сын.

— Если ты на мне не женишься, я с собой не покончу. Я сделаю хуже. Я сяду и буду стирать трусы другого мужчины. Его пот будет на моем животе.

Он устал все это вспоминать. И не хочет помнить. Ничего не хочет знать, кроме того, что вернулся домой, может, на час, может, на одну ночь, может, на всю жизнь. Такого быть не может, чтобы он до того измотался, что смерть собственной дочери ему безразлична!

Ему безумно хотелось плакать из-за того, что ушел из печального дома Наимы. Его нижняя челюсть дрожала.

— Ты пьян, — прошептала Виктория.

— Тебе не удастся увидеть меня пьяным! — Ему было невыносимо показать, как он устал. Еще решит, что все из-за того, что занимался любовью. Хотя в ту ночь у них с Наимой до этого дело не дошло. Их любовь была холодной, взвешенной, продуманной, будто сошла с весов в аптеке. Все поставлено на чаши весов, и чаши сбалансированы.

С прохладой наступающего рассвета деревянные подпорки крыши щелкнули так, будто кто-то, сильно потянувшись, хрустнул костями. Виктория пришла в ужас, когда осознала, что способна влепить пощечину по этому его царственному лицу. И у него не хватит сил ей ответить. Рафаэль не замечал, что она прячет свои пылающие глаза в страхе, как бы не открылся ее грех. Но все же про свой долг кормильца он не забыл, сказала она себе. Не только ее мать, но и все обитатели Двора утверждают, что яблоко от яблони недалеко падает, и предсказывают, что Рафаэль поступит, как его отец: потратит все деньги на любовницу и вернется к Виктории, если вообще вернется, в старой одежде и с пустым кошельком, и она и ее дети будут мучиться от голода. Они ошибаются. Рафаэль возвращается каждую ночь. Конечно, иногда перед самым рассветом, но возвращается всегда. Чем ярче разгорается страсть к Наиме, тем сильнее его щедрость к семье и дому. Он удвоил недельную выдачу денег, и покупает замечательную одежду ей и детям, и украшает золотом ее шею, так что женщины Двора уже и завидуют ей. И не только это, но творятся странные вещи — в постели он занимается с ней любовью больше, чем раньше, молотит ее с жадностью. Иногда она забывает про свои раны, и порой они так распаляются, что будто надо еще и еще.

Он заметил, что кровать Альбера пустует.

— Где малыш?

— Лейла забрала к себе.

В рассветном освещении увидела, что глаза его горят, как в дни болезни. Ей показалось, что ему безумно хочется залезть в кровать сына и лежать там, свернувшись калачиком.

Клемантина проснулась и открыла вопрошающие глаза. Виктория подняла ее на руки, и девочка чуть-чуть постонала и замолчала из-за страшной слабости. Мать поднесла ей к губам стакан апельсинового соку.

— Может, чуточку попьешь? Два дня уже ни к чему не прикасалась.

Девочка закрыла глаза и снова погрузилась в сон как в обморок.

Чтоб ты сдох, Нисан! — сказала про себя Виктория.

Рафаэль ушел в угол, снял пиджак, развязал галстук и сбросил ботинки. Потом постоял в пижаме возле широкой кровати, будто прося разрешения на ней растянуться. Она увидела, что он кусает губы. Его ноги дрожали.

— А врач? — спросил он, и она могла физически ощутить кольца тьмы у него за закрытыми глазами. Она так же устала, как и он. Она тоже не спала двое суток.

— Рафаэль! — позвала она.

Рафаэль свалился на большую кровать, а ноги его касались пола. Она в ярости пнула носком туфли в пальцы его ноги. Он не шевельнулся. Только через долгую минуту она поняла, что он потерял сознание.

Клемантина умирала три дня. Виктория передала Альбера и Линду Салиме с Лейлой и закрылась в комнате с дочкой. Когда увидела, что ангел смерти подстерегает за дверью, начала неистовый спор с Небесами. Во враче она видела просто беспомощного солдата. Богу она сказала, что Он ее не понял, уже во второй раз неправильно судит ее пожелания. В тот раз она пожелала смерти для себя, не для Сюзанны. Сейчас же скорбела по девственности своей малышки, но уж никак не хотела, чтобы та умерла. Лучше бы излил свою ярость на Нисана, чем уничтожать это нежное тельце. Звезды погасли, и солнце взошло, а ее исхудавшее тело все прижимало к себе свою девочку, защищая ее на свой груди, и она боялась закрыть глаза, чтобы ангел смерти, улучив минуту, когда она дремлет, не подобрался и не украл ее дочь. Она не спала, не ела, а только воображала, как стоит перед Богом, а девочка брошена сзади. Разве это не безумное расточительство, сломать цветок, который так хорошо расцветал! Ведь голодали же они вместе, она и девочка, в том промозглом подвале, когда Рафаэль считался мертвым. Клемантина выросла как сиротка. А теперь, когда уже есть хлеб, и пирог, и звон золота, и радость смеха, именно теперь девочка проваливается в подвал страха и одиночества.

Чтоб ты сдох, Нисан!

Иногда она в воображении будто обращала лицо к девочке и просила ее, чтобы тоже возвысила голос, молила Господа сохранить ей жизнь. Почему именно ее должен Господь забрать?

Пусть лучше заберет Нисана.

В тумане, ее обступившем, кружили размытые фигуры, слышались неясные голоса. Ощущения жажды, голода, усталости охватывали тело, но не уменьшалась ее жизненная сила, окруженная ясным сознанием. Она была уверена, что победит. Она достаточно сильна, чтобы выпросить у Господа справедливости.

И насколько велика была ее вера, настолько же необъятным оказалось поражение. Маленький гробик, и губы, шепчущие молитвы, и яма в тех же местах, где невозможно отыскать могилку Сюзанны.

Рафаэль скорбел по дочери, но он вырос в мире, который хоронил две трети своих детей и говорил спасибо за ту треть, что выжила. У него остались Альбер, и Линда, и плодовитая матка, и мужская сила в чреслах. Нельзя сетовать на то, что Бог забрал. Скорбь Виктории чрезмерна и даже подозрительна. Через неделю она наложила на себя полупост и прекратила общаться с женщинами. Когда он по ночам появлялся, придя от Наимы, молчание Виктории давило на его совесть больше, чем если бы она скандалила и кричала. Она закрыла ворота к своей душе, и лишь Альберу остались щелки, в которые он мог к ней пробраться. Молоко у нее пропало, и голодная Линда сосала чьи-то чужие груди и коровье молоко.

Равнодушная Виктория предоставила Рафаэлю полную свободу, и он, не колеблясь, ею воспользовался. После обеда закрывал лавку и шел к Наиме. Но прошло несколько недель, и вдруг оказалось, что именно потому, что Виктория его не трогает, ее близости ему и не хватает. Он был гениальным любовником и никогда не считал, что женщина отдается потому, что так положено. Ему всегда хотелось сперва пробудить ее, очистить, начав с любовной игры, чтобы она завибрировала, как струна музыкального инструмента, распалить ее так, чтобы вспыхнула для него горящим факелом. Флора приелась быстро. Потому что загоралась с первого выдоха. Что же до Виктории, то, придя к ее порогу со всеми своими любовными подходцами, он был отброшен с чувством поруганной гордости. Виктория потрясенно на него взглянула, промолчала с уничтожающей выдержкой и, когда он не одумался, отчитала с морозящей душу нравоучительностью. Все смешалось. Его приемы дали сбой, и «посол примирения» пристыженно отступил.

— Иди к ней и пристрой его там! — Она говорила без гнева, взвешенно и даже будто сочувственно, как женщина, которая советует соседке, как поступить с зудом на коже.

Он встал и натянул на себя трусы.

— Что ты о ней знаешь? — прорычал он.

Он и сам понимал, что вопрос глупый и злой, и кипел, зачем ставит его в глупое положение.

— Она свой дом готова спалить ради тебя. Вот и иди к ней.

— Еще скажи, что это из-за меня все случилось с девочкой.

— Нет. Я просто боюсь тебя, как дура, которую приучили только бояться. Возвращайся к Наиме. Она не выросла в одном с тобой Дворе. Не привыкла перед тобой дрожать.

— Запомни: то, что случилось с Клеманти-ной, — это все воля Божья, а не дело рук человеческих.

Он не понял, почему она вдруг окаменела.

— Уходи! — закричала она.

Его ноги приросли к полу. Она не сердилась на него, нет. Он увидел, что закричала она от страха. Какой-то странный страх проник и в его сердце.

— Я что, чудовище?

— Нет. Но сейчас уходи.

Он вышел, но не направился к дому Наимы, а засел в чайном доме Эль-Шат, на берегу Тигра, и смотрел на двух рыбаков, поднимающих на свою лодку длинную сеть, пеструю от трепещущих рыб, и покрикивающих на стайку еврейских подростков, которые, балуясь в прогулочной лодке, могли попортить сети. Он подумал, что было время, когда сам бы он не посмел хохотать в ответ на угрозы рыбаков-мусульман. Потом он допил уже остывший чай и спросил себя, остыла ли уже его жена. И понял, что на плечи давит тяжкое бремя скорби, и сам на себя подивился.

Виктория с каким-то странным упрямством вытащила все одежки Клемантины и тщательно их перестирала, почему-то в воскресенье, а не в среду, принятый для стирки день. Маленькие вещички иногда одиноко болтались на веревке дня по два кряду. Потом она разжигала утюг на углях, и очень сосредоточенно разглаживала каждую морщинку, и выправляла все складочки, придавая им новизну и свежесть. Иногда она брала нитку с иголкой и пришивала пуговичку там или батистовую ленточку здесь. Если бы не ее высокое положение во Дворе, женщины в открытую бы восстали против подобного вызова Небесам. После того как Рафаэль оставил ее в покое, дав возможность делать все, что душе угодно, отец грубо на нее наорал, указав, что нельзя протестовать против вынесенного свыше приговора. Так вот, прямо в центре крыши, вывешивать одежки девочки — это вызов и отрицание Бога.

— Сними с веревки платья бедняжки, — приказал он, — раздай беднякам! Отдай мне, и я брошу их в реку.

Слезы снова полились из глаз, и внезапно поднялась новая волна ненависти к брату. Чуть не выдала его в беспощадные руки отца и мужа. Из души рвался крик: я хочу, чтобы он глядел на ее одежки, пока не сдохнет! Но вместо этого рявкнула:

— Почему я? Что я такого сделала?

— А я что такого сделал? Восемнадцать детей родила твоя мать, и кого мне оставил Господь Бог? Если бы я стал развешивать одежки тех, кто ушел, все бы пространство заполнилось веревками. А что с теми, кто у меня остался, кроме тебя, Виктория? Да простит меня Бог, да простит… Они не стоят ни… — И он развел руками и замолчал.

Нисан избегал ее, прошныривая через затененные уголки дома. Он убегал в мастерскую еще до Рафаэля и возвращался позже отца. Его мать уже начисто забыла про его преступление. Виктория слышала, как обитатели Двора хвалят переродившегося Нисана, такого прилежного, тихого и молчаливого. Многие годы ее брат не сможет посмотреть ей в глаза. Он умер в семьдесят один год за прилавком на базаре Кармель в Тель-Авиве, где спокойно сидел, вдыхая запахи петрушки и зеленого лука, и до этого часа понятия не имел, что страдает болезнью сердца. После смерти он оставил сереньких детей и внуков, чьих имен не помнил.

Мирьям заткнула сплетникам рты. «Моя двоюродная сестра, — так она сказала, — имеет право предаваться скорби, сколько ей потребуется». Клемантина иногда ночевала у нее в тяжелые для Виктории дни. Сейчас Мирьям варила для Виктории и ухаживала за ее детьми и вместе с Салимой и Лейлой окутывала Викторию коконом нежнейшей заботы. А сама Виктория была ей благодарна за то, что в отличие от других она отказалась осуждать Рафаэля. Даже и в скорби Виктория не прощала лицемерия. У мужчин все шло от зависти к нему, у женщин — к ней.

А помогла ей прийти в себя не кто иная, как Флора. Как-то раз, когда Виктория, вдыхая запах углей в утюге, гладила платья девочки, та, как всегда, в буре чувств ворвалась во Двор. Она перевернула стол, и они схватились в драке, и платья в их руках порвались в клочки.

— Сумасшедшая, дура психованная! — орала Флора — волосы встрепаны, пудра размазалась по щекам, золотой зуб сверкает во рту, и шелковая абайя валяется у ног, как черная лужа. — Кого ты поразишь своим идиотским трауром?

Виктория, тяжело дыша, поглядела на стиснутые в пальцах клочки одежды Клемантины и упала на плетеный стул. А Флора встала над ней, будто пробившись сквозь дрожащее марево тяжелого суховея, и подала ей чашку воды:

— Пей.

С каким-то детским послушанием Виктория выпила воду, а Флора вынула из сумки серебряную табакерку, сунула в зубы сигарету, как это делают мужчины, и закурила. Глаза сгрудившихся в сторонке женщин чуть не вылезли из орбит. Впервые в жизни они видели женщину ее возраста, которая курит в открытую. Флора закинула ногу на ногу и умелым жестом стряхнула пепел на пол, возле стула.

— Я принесу тебе зеркало, чтобы ты посмотрела на свою физиономию. Старый хромоногий шкаф радует сердце больше, чем ты. Я оттуда. Она сейчас устраивает обед в честь жениха своей сестры. Ничтожество, а ума у нее больше, чем у нас у всех. Одним мизинцем обкрутит и тебя, и твоего мужа. Сестра хохочет и не видит, что и ее женишок уже пялит на нее глаза.

Виктория, некуда деться, слушала.

— Да пусть они все подавятся. Мне-то что за дело?

— Ты уже почти была вдовой. Думаешь, быть разведенкой лучше? У вдовы, может, и есть какой-то шанс, но у разведенки? Недостача во всем, и у детей холодные босые ноги. Пошлешь Альбера, когда ему будет десять лет, ломать себе спину, чтобы тебя кормил. Если ты решила быть брошеной женой, то не надо было так его растить. У него от пощечин все зубы вылетят. Тяжким по том будет прислуживать господам. Придется сломить его дух, чтобы научился приносить в дом жалкие гроши. Арак, стаканчик за стаканчиком, и вот уже твой муж в лапах у этой хитрюги.

— А жених ее сестры?

— Да это просто шантаж! Чтобы попугать Рафаэля. Ее мать на нее давит. Или, мол, пусть Рафаэль разводится с тобой, или пусть она ищет себе мужа. И хоть она хитрюга, а Рафаэля любит как безумная. Ей не важны ни его деньги, ни подарки, которые он ей приносит. Такая любовь самая опасная. Ты слышишь меня? Она его любит больше, чем ты.

Виктория поднялась со своего стула и не заметила, как руки сжались в кулаки. «Не может такого быть, не может!» — пробормотала она и вышла. Отыскав Альбера, игравшего с двумя ее братьями, взяла в руки его головку, а сама все продолжала бормотать…