Рафаэль слег.

Обитатели Двора были в шоке. Во времена болезни чахоткой, когда легкие его разлетались в клочья, он, превозмогая себя, вставал, чтобы кормить семью. А теперь не двигался. И не только прикован к кровати, но в стенах дома слышатся его стоны. Взрослые шикали на детей, чтобы те не нарушали его покой, и даже сами ходили на цыпочках из почтения к человеку, болезнь которого тяжелее любого недуга.

Виктория хлопотала вокруг него днем и ночью, поила горячим молоком, прислушивалась к переполненному страданием сердцу. Глаза у нее закрывались, но она все кивала, будто продолжая слушать поток его речей. Иногда он подозревал, что она лишь притворяется, будто не спит и слушает, и тогда прерывал лавину отравленных слов и в ужасе звал, как человек, которого бросили во вражеской тьме: «Виктория, ты слышишь?» — и она глубоко вдыхала воздух, терла глаза тыльной стороной ладони и отвечала: «Я здесь, Рафаэль, я тебя слушаю».

Самой себе она говорила, что счастлива. Порою мысленно похлопывала себя по плечу и визжала от радости: какая же ты счастливица, Виктория! Как младенца, питала его своим счастьем, окутывала своими улыбками, но в то же время прятала их от него, чтобы он не заподозрил, будто она не придает значения тому аду, который его терзает, и делала все от нее зависящее, чтобы он не узнал, какую победу она празднует. Только страх, что силы его подведут, омрачал ее счастье.

Обитатели дома всячески старались поддержать эту пару. Салима и Лейла преданно ухаживали за Альбером и Линдой. Эзра, верный друг, часами сидел у постели Рафаэля и, все потягивая арак из бутылки, щедро наливал и своему двоюродному, борясь за его вменяемость. Мирьям устраивала праздничные застолья, чтобы развеселить душу больного. Наджия забыла свою вековую ненависть и собственноручно варила эликсир из ромашки, чтобы успокоить нервы Рафаэля. Флора появлялась во Дворе каждый день и намеками предлагала Виктории лекарство, которое она так здорово умела готовить. Виктория смущенно улыбалась.

— Говорю тебе серьезно, — объясняла Флора, специалистка по такого рода болезням. — Как зараза лечит заразу, так же и запах лимона изгоняет из памяти аромат цветущих пальм.

Виктория вежливо отказывалась и от материнской ромашки, и от ароматов лимона, окружавших опытное тело Флоры.

— Думаешь, она уже туда приехала? — спросил Рафаэль, когда очнулся от своего бредового беспамятства.

Виктория сморщила брови:

— Откуда мне знать? Ты ведь сказал, что нужно пересечь огромную пустыню, чтобы доехать до Сирии, а оттуда — поездка в Ливан, и когда еще доберешься до Израиля…

Лицо его обросло восьмидневной щетиной. Взгляд погружен в себя. В душе она была довольна, что гадюка не видит его таким. Рафаэль не пошел с ней прощаться. Может, и попрощался в другом месте и в другое время. Считалось, что не попрощался вообще. Таков его обычай, и так он поступает. Но она, Виктория, там побывала. За два часа до отъезда. Хотела собственными глазами убедиться, что врагиня оставляет поле битвы. В абайе и чадре стояла в конце переулка, там, где он выходит на широкую улицу. Простые мужчины и женщины шли мимо нее и с изумлением на нее оборачивались, мол, что здесь понадобилось женщине в шелковой абайе в такой ранний час, и ей пришлось прохаживаться туда-сюда, чтобы не слишком привлекать внимание. В душу закралось сомнение. На площади стояли мулы, ослы и коляски. Разгружающие свои товары феллахи пили крепкий чай, лошади жевали овес, и уличные торговцы кричали в толпе. Те, кто ничего не мог себе купить, притулились к стене и завтракали лепешками с луком. Флора что-то сказала про машину, но никакой машины там не было. Если бы и Эзра того же не подтвердил, она бы засомневалась, не перепутала ли место. Она снова обошла всю площадь и решила, что через четверть часа, не позже, вернется домой. Солнце уже заливало крыши и освещало окошки верхних этажей.

Даже когда появилась машина и, рыча мотором, воняя маслом и бензином, с громкими гудками надменно потеснила людей и скот, она, Виктория, все еще не до конца верила, что станет свидетельницей поражения соперницы. Вместо торжества, которого от себя ждала, ощущала, что все в этой ситуации выглядит отвратительно. Шофер был рыжим гигантом, с виду взрывным и злобным — бандит, получающий удовольствие от того, что на всех наводит страх.

— Эй, подонок, кончай в заду ковыряться! — гаркнул он своему помощнику. — Протри еще раз стекла, да не вонючей ссакой твоей сестры, которая с хромыми псами трахается!

Помощник терпеливо дождался, пока буря утихнет, и потом, пропев ему что-то с насмешливым видом, присел у лотка, где продавалось месиво из бобов, нарезанного лука и сухих хлебных крошек, смоченных лимоном. Шофер, направившись в другой конец улицы, уселся в компании людей, которым по карману посидеть у мангала, где жарятся бараньи шашлычки.

Внезапно налетевший ветер стеганул Викторию по абайе, толкнул ее, и ей стало страшно, что этот злобный ветер понесет ее черным воздушным змеем прямо на пустую машину. И в ту же минуту возникла гадюка, без чадры, в кокетливо наброшенной на плечи абайе, и трое носильщиков несли за ней вещи, а за ними — приблудок-младенец в руках чужака, и он оглядывает эту площадь глазами, похожими на глаза Альбера. Чужака Виктория признала по описанию Флоры — застенчивый мужчина, с крепкими руками, широкий в плечах и узкий в бедрах — кормилец и опора семьи, на которого сестра Наимы сможет опираться многие годы. Эта старшая сестра нашла себе стоящего мужчину. Странно только, что жених сестры несет малыша как любящий отец, будто ему самому предстоит его везти. Сердце Виктории ухватило представшее глазам еще прежде, чем это осознал ее мозг, и тогда она с изумлением отметила, что мать и сестра соперницы проститься не пришли. Что-то там рухнуло. Ведь и Рафаэль не пришел попрощаться с бедняжкой. Наима светится трогательной юной красотой. И она покидает родной город будто тайком, лишь чужой человек сопровождает ее в побеге. Одна уезжает, почти девочка, и с младенцем на руках, уезжает в страну кровососов-комаров и разъяренных арабов. Вон она встряхивает своей красивой головкой. Почему-то кажется, что она постится. У постящихся голод на лице, даже если сами они голода не чувствуют. Она, Виктория, — по части голода знаток, но любовнице этот пост идет, красота от этого ярче прежней.

Вещи уже погрузили на багажник, что на крыше машины, и привязали как надо, рыжий шофер с помощником сели в машину, и шофер нажал на клаксон, чтобы напутать стоящего напротив осла; осел и правда испугался и опрокинул овощной лоток. Любовница Рафаэля села в машину и гордо вздернула головку на очаровательной шейке. И снова сердце Виктории зашлось от жалости. Девчонка, даже про сыночка позабыла, не протянула рук забрать его у мужчины. Сидела неподвижно, равнодушная ко всему вокруг, и потом стала двигаться на сиденье, пока не коснулась плечом противоположного окна. Жених сестры осмотрел площадь, влез в машину и уселся на освободившееся место, рядом с Наимой. Помощник шофера с хохотом что-то рыкнул и сделал непристойный жест в сторону хозяйки овощного лотка, орущей из-за того, что тот попортил ее товар; и машина с торжествующим гудком двинулась вперед.

Виктория стояла, разинув рот от изумления.

Бледный свет пробился сквозь щели в закрытых жалюзи. Альбер перед тем, как лечь, погрузился в релаксацию, разминал мускулы один за другим, от ступней до головы. Он напрягал и расслаблял мышцы и то и дело застывал на минуту там, где связка напряжена или в костях тупая боль. Терпеливо и с осторожностью распутывал образовавшиеся в теле клубки напряжения, занимался дыханием, чтобы стало ровным, старался не двинуть ненужной мышцей, заставлял сердце биться в правильном ритме, очищал себя от ненужных ощущений, опустошал мозг от мыслей и, когда удалось достичь состояния, при котором в голове — благостный туман, пожелал перед тем, как скользнуть в дремоту, чтобы тишину не разбил кот своим сердитым мяуканьем и не разрушил противным кашлем сосед. Около сорока лет прошло с тех пор, как он набирался опыта среди ужаса подполья в Ираке, а метод все еще действует во время тоскливых бессонных ночей, когда и ум и тело измотаны бесплодной пустыней бодрствования. Его окутало сладостью сна. Потом краешком сознания он уловил тяжелое урчание грузовика, и, когда мусорный бак выпал из рук рабочего и шофер с ненужной силой нажал на газ, так что взревел мотор, дремота разлетелась вдребезги.

Виктория, подстерегавшая за дверью, тут же ее открыла с бесцеремонностью матери, полной требовательной любви.

— Тебе нужно попить еще чаю, — заявила она.

Он надеялся, что, когда отвалит мусорный самосвал, он вернется к релаксации, но было начало седьмого, и там стояла она, не привыкшая к своему вдовству, в страхе перед одиночеством, грозящим пожрать ее дни.

— Принесу тебе несколько печений.

Он встал:

— Попьем чаю на кухне.

Стол там был очень маленький. Их колени слегка соприкасались. Себе она чаю не налила, потому что попила уже раньше. От ощущения близости, пришедшего от их совместного сидения за столом, чувство утраты стало еще острее.

— Понимаешь? Я стояла там, будто меня каким зельем опоили. Эта хитрюга сбежала в Израиль с женихом своей сестры.

Альбер запротестовал:

— Откуда у тебя сейчас силы об этом говорить?

Она его не услышала.

— Я дрожала, будто подсмотрела убийство. Посмотрела на помидоры и брюкву, рассыпанные по земле, и сказала себе: «Виктория, ты не понимаешь, что происходит. Ведь эта распутница любит твоего мужа, так любит, что согласилась стать его любовницей». Ее мать и сестра приставали к ней, чтобы ее от этого спасти. Эта гадина жизнью была готова пожертвовать ради физиономии твоего отца. Флора мне рассказала, что ей предлагали состоятельных и достаточно приятных мужчин, но она была как глухонемая. Не могла забыть запах твоего отца, чтоб ему!

— Мама, мы сидим по нему шиву. Еще и памятник не поставили. Его могильную яму заливает этот дождь.

— Я как-то забыла, пусть он меня простит, отпустит мне грех! Просто на языке еще память о горечи тех дней. Телом он был в лавке или дома, а душой там, у злыдни. Такой вот был Рафаэль. С ним говоришь, а он смотрит, прости, сынок, глазами придурка. Лицо вдруг помрачнеет без всякой причины, и от печали весь сникнет и передернется в своей рубашке, будто борется за последний вздох. Из-за страсти к этой преступнице потерял все повадки главного хозяина, свою величавую гордость, от которой я вся дрожала.

Мать с сестрой, особенно сестра, непрерывно мучили твоего отца и Наиму, цеплялись к ней, как злые призраки, шептали ей на ухо, что твой отец просто с ней играется, наплодит ей приблудков, а со мной никогда не разведется, зачем, мол, ему жениться, если не завтра, так послезавтра найдет себе другую, еще и краше, а ее бросит к чертям собачьим. Они выслеживали их в тайных местах, и объявлялись там, и устраивали скандалы. Удивительно еще, как те не схватили инфаркт. Твой отец и Наима бродили по городу в поисках пристанища для любви, которая их пожирала, и, бывало, только прикоснутся друг к другу, как тут же вопли той парочки. Твой отец весь высох, под глазами черные круги, руки трясутся, и стакан с чаем стучит по блюдцу, как кастаньеты. Я была уверена, что к нему вернется чахотка или он спятит. И Флора с этим своим жаром в бедрах и задницей в огне каждый день являлась во Двор и капала мне в уши последние новости, потому что не в силах была в одиночку пить этот яд. Она считала, что твой отец сломается. Она была постоянной гостьей у матери Наимы и умела подольститься к ней так, чтобы завоевать доверие обеих сторон. Все перед ней было открыто. И она мне сказала, что твой отец продержится не больше двух месяцев. Если его возлюбленная заболеет, он спятит, и жену позабудет, и детей, и убежит к ней. На четвереньках приползет к матери с сестрой и попросит руки злодейки; а то, может, сделает нечто еще и пострашней — найдет себе дом, перетащит в него свои костюмы и будет с ней жить до конца дней без венчания и благословения.

И вот я стою, смотрю на рассыпанные помидоры и брюкву и кричу себе: «Виктория, пришло избавление! Наима отступилась! Убежала с другим мужчиной, к которому ее, может, вовсе и не тянет»! На самом деле это была лишь месть сестре и, главное, твоему отцу. До той секунды, как она полезла в машину, мы с ней готовы были растерзать друг друга. Ведь в те времена муж — это первым делом кусок хлеба, и крыша над головой, и одежда на тело, и уважение, которое тебе выказывают люди. Только после всего этого он еще и нечто другое. И потому я выпустила когти и возвысила свой голос. Я сражалась, Альбер, всеми средствами, какие у меня были, а у меня ничего особенного-то и не было. Сын, да малышка-девочка, да две могилки, развеянные ветром и смытые дождем. И вдруг потрясающая красавица признает свое поражение. Убегает и оставляет твоего отца корчиться в кровати и сотрясать воздух своими стонами. Налью тебе еще чайку. Тебе небось уже наскучили мои разговоры? Еще и не утро, а я нарушаю твой сон. Но вот послушай. Мать с сестрой поискали тут, поискали там, и прошел день и еще день, пока они не поняли, что их подлейшим образом надули. Через какое-то время из Израиля пришло известие. Эти две сидели и рвали на себе волосы. Наима вышла замуж за жениха своей сестры. Мать с сестрой побежали в раввинат в Багдаде, и раввинат послал срочное письмо в раввинат Израиля. И это замужество было ликвидировано. Но негодяйка расхохоталась им издалека. Она была штучка, эта самая Наима. Даже и после того, как свадьбу аннулировали, жила себе с этим женихом как женщина с мужчиной, и плевать ей было на весь белый свет. А что дальше? Через тридцать лет она умерла. Мы уже жили в Израиле. Они построили большой завод радиотоваров, и она стала там начальницей смены. Это во времена, когда стареющему эмигранту, вроде твоего отца, там даже метелку в руки не давали. Видел бы ты ее похороны! Тело привезли на завод, и мужчины и женщины проходили мимо ее гроба, как было у королей в Багдаде. И какая вереница автобусов и машин с зажженными фарами ехала от завода до кладбища! Не то что скромные похороны твоего отца. Нет. Он здесь ее не видел и даже на ее похороны не пошел. Все переменилось. Она превратилась в гору, а он, светлая ему память, был в то время мышь. Флора приехала к нам в лагерь, и меня туда взяла. Я конечно же говорю о ней с уважением. Она была женщина, которая преуспела в стране, которая и мужчин-то сломала. Говорят, что она читала книжки и даже выучила английский. А твоя мать через сорок лет жизни в Израиле с трудом понимает иврит собственных правнуков.

Рафаэлю во Дворе сочувствовали.

— Любовь — это тяжкая болезнь, — объяснил Виктории Дагур, сидевший с бутылкой возле Рафаэля.

Последняя стрела, пущенная Наимой в Рафаэля, оказалась отравленной. Жениха он презирал. Наима уверяла его, что подавит отвращение к нему ради сестры. И пожалуйста, она присваивает этого мужчину себе. Виктория была уверена, что в конце концов он выздоровеет и очнется от своей болезни, но будет другим Рафаэлем. Может, будет, так она надеялась, более домашним, более верным, более сочувственным. А потом подумала, что он и всегда был домашним, и верным, и сочувственным по-своему, даже в те времена, когда был влюблен в Наиму. Не было во Дворе мужчины, про которого бы она сказала, что он лучше Рафаэля.

В одно прекрасное утро поток слов иссяк, и Рафаэль окружил себя молчанием. Виктория рассказала ему в подробностях все, что видела на площади, а он не отреагировал. Десятки лет имя Наимы не произносилось его устами. В обед вошла Мирьям, неся в руках тарелку шорбы из остатков курицы, которую готовила вчера на ужин. Праздничные ужины, которые могли бы его взбодрить, устраивались почти ежедневно. Ее дочка Амаль, ровесница Альбера, застенчиво держась за подол ее юбки, вошла вместе с ней.

— Вставай! — сказала Мирьям. — Сколько кошельку плакать по деньгам, которые из него выпали! Как я тебя знаю, ты еще кучу шлюшек осчастливишь, черт тебя побери!

— Мирьям, — прошептал он сдавленным голосом, какой у него появился в эти дни, — оставьте вы меня, пожалуйста, в покое.

Глаза Альбера сверкали искрами в углу. Ему надоели все эти потворства и уговоры взрослого мужчины, и он закричал:

— Амаль, вон отсюда, это не твоя комната!

Амаль, которая черпала поддержку в материнском подоле, показала ему язык. Он подскочил к ней, но она была девочка смелая и не побоялась вступить с ним в драку. Его штурм увял на ее округлом плече. Он обхватил ее за шейку, а она вклинила ногу ему между ног и с умелостью борца сломила его прыть. И оба покатились по ковру. Личико Амаль стало красным и возбужденным. Мирьям взглянула на них обоих, и горло у нее перехватило. Точно как Рафаэль, сказала она себе, копия. И крикнула хрипло:

— Довольно вам! Встань! И я не приглашу Флору, чтобы тебя кормила!

Перед закатом Виктория поднялась на крышу снять с веревок развешанное белье. Легкий ветерок взмыл к голубизне небес, и Виктория, забыв про белье, поднялась к летней постели и, вытянув шею, стала смотреть на птиц, которые все еще летали в последних лучах солнца. Птичьи стаи пронеслись над домами еврейского квартала и поспешили к дивным местам, туда, где она купила новый дом, почти такой, какой он виделся ей в мечтах. За ним расстилаются зеленые поля, а перед окнами струятся прозрачные воды оросительного канала. Увидела своими глазами птиц, прыгающих среди комьев земли и пьющих из канала. А напротив до самого горизонта тянутся пальмы, и вокруг тишина, и нет вони мочи, людского пота, гниющих фруктов, крысиных какашек — только аромат цветущих полей. Люди там идут себе не спеша, наслаждаются душистым воздухом. Через четыре дня после того, как Рафаэль слег в постель, она пошла с Флорой на встречу с подрядчиком Абу Хамидом и, опьяненная, вернулась к страдальцу любви. И он в промежутке между стонами сказал ей:

— Заплати ему аванс и оставь меня в покое.

На крыше схватилась за бельевую веревку обеими руками. Издали ее тело казалось еще одной одежкой, веселящейся на ветру. Так была счастлива. Ночью Рафаэль шептал ей про свои страдания, а она переворачивалась во сне и что-то захватывала в горсть, и это набухало и струилось в ее пальцах. Он не отрывал своего живота от нее. Наоборот, стоны его смолкли. Наутро в уголках его глаз еще светилась тень улыбки. Лицо Виктории сияло. Длинная зимняя спячка кончилась. Он все еще ее муж. Все еще живет в ее доме. Она тут же спрятала улыбку, из страха перед дурным глазом.