Захотелось вспомнить Рузу. Зимние пейзажи, лыжи, настроение студенческих каникул. Но решили, что возвращаться туда, где познакомились, неправильно. Пусть Руза так и останется только в памяти… Однако желание отдохнуть в зимнем Подмосковье надо было как-то осуществить. Но как?

…Уже больше года Вадим сотрудничал в качестве внештатного корреспондента с „Известиями“. Началось с того, что зам. главного редактора обратился к Вадиму с каким-то юридическим вопросом. Потом предложил написать статью для газеты. Видимо, чтобы за консультацию не платить. Вадим написал. Неплохо. Опубликовали. Потом отдел морали и права стал сам уже Вадима доставать — а об этом не напишете? А этот вопрос не разъясните? Выяснилось, что у Вадима легкое перо.

Редактор отдела — Женя Жданов, гениальный журналист и непросыхающий пьяница, стал привлекать Вадима к редактированию чужих материалов. Мотивировал — тебе учиться надо, вот я и даю такую возможность. На деле просто самому лениво было.

Когда Вадим пришел к зам. главного и попросил достать путевки в „Елино“, дом отдыха журналистов неподалеку от Зеленограда, тот не отказал. Ну как же, свой человек, хоть и не член Союза журналистов, но постоянный автор газеты.

Ехать решили, как только схлынут студенты после каникул. Лена заранее потребовала — никакой работы с собой не брать, ни адвокатской, ни редакционной. Договорились.

Рано утром, буквально за час до отъезда, Вадиму кто-то позвонил. Вадим пришел из кабинета на кухню злой и растерянный.

— Что случилось? — В предотъездной суете Лена задала вопрос чисто формально.

— Дело одно предлагают. Уголовное. Большое.

— Ты же говорил, что больше не хочешь вести уголовные дела? — Лена удивленно посмотрела на Вадима. — Тем более большие.

— Это так, но… — Вадим задумался. — Понимаешь, я слышал про это дело от отца. Громкий процесс будет, И деньги приличные. Более чем приличные! К тому же клиент — из мебельщиков. Сама понимаешь, нам бы такой блат не помешал.

— И когда? — Лена поняла, что решение Вадим уже принял.

— Надо встречаться сегодня. — Вадим настороженно смотрел на жену.

— Нет, только не это! — Лена готова была расплакаться от досады. — Я так ждала эту поездку! Ты же обещал — неделю без работы. Ну сколько можно вкалывать?! Мы же вообще вместе не бываем!

— Лапа, погоди! Дело месяца через полтора. Они говорят, у них все переписано. Предыдущим адвокатом. Так что мне надо будет только его изучить. Там, в Елино.

— А в тюрьму ты не поедешь? Дело наверняка стражное!

— Да, арестантское, — автоматически поправил Вадим. — Ну, съезжу на пару часов. А если будет квартира, мы ее чем обставлять станем?

Это был удар ниже пояса — Лена бредила новой квартирой.

— И как надолго дело?

— Думаю, месяца на три-четыре, — мрачно сообщил Вадим.

— Ты с ума сошел!

— Обещаю, последнее уголовное дело! — Вадим тут же уточнил; — Последнее большое уголовное.

О деле Кузьмичева Вадим слышал от отца. Вся московская торговля обсуждала его уже несколько месяцев, с тех пор как Владимира Кузьмичева арестовали.

Владимир был личностью легендарной. Откуда он появился, никто не знал. Известным стал после получения места заместителя директора Дома мебели в Медведково, скорее всего, за взятку.

Этот магазин был не так знаменит, как Дом мебели на Ленинском, но фонды на него выделялись в два раза большие. Соответственно, удваивался и товарооборот. А поскольку ничего даже относительнее приличного купить в магазине просто так было нельзя, то и „взяточный оборот“ в Медведково вдвое превышал Ленинский. Какую-то часть мебели ухитрялись списать как бракованную, а продавали вне очереди, кому-то место в очереди поднимали повыше. Иногда сами мебельщики добывали открытки на гарнитуры (видимо, просто покупая их у профсоюзных деятелей), а потом продавали мебель уже с открыткой, обеспечив тем самым себе алиби. Обэхаэсники дневали и ночевали в Медведково. Но толку от этого было мало. Кроме, разумеется, увеличения семейного бюджета самих милиционеров и их начальства. Иногда, пару раз в год, обрушивался на магазин Комитет. Гэбэшники взяток не брали, и интересовали их, собственно, не мебельщики, а „заклятые друзья“ — милиционеры. Конечно, для порядка сажали каждый раз и кого-то из продавцов, но основная охота велась все-таки за сотрудниками славного ОБХСС.

Директор Дома мебели занимался отношениями с Мосмебельторгом, выбивал фонды и нужный ассортимент, доставал для сотрудников путевки в санатории и открытки на автомобили, как мог, налаживал отношения с милицией. Кузьмичев же вел собственно торговлю, обеспечивал транспорт и „курировал“ КГБ. Хотя кто кого курировал — вопрос…

А прославился Кузьмичев вот чем. Евреям разрешили эмиграцию из СССР. Практически свободную. Владимир одним из первых сообразил, что мебель — она везде мебель, особенно импортная. Но стоила она в Союзе на порядок дешевле, ^ем в Израиле. Значит, если ее отсюда везти туда, а там продавать, то „гешефт“ может оказаться очень неплохой. Первых клиентов подбросили комитетчики. Небескорыстно, разумеется, но за вполне вменяемые деньги. Они же и посоветовали Владимиру объявить себя скрытым евреем. Мол, для своих стараюсь. Кузьмичев так вошел в роль, что через год даже с небольшим акцентом стал говорить. А суть бизнеса была простой. Отъезжавшие платили за гарнитур две цены плюс стоимость контейнера, а получали семь цен при продаже мебели в Израиле. Всем хорошо. Все были счастливы: и директор, и отъезжавшие, и комитетчики, и Владимир. Кроме обэхаэсников. Зам. директора им не платил, а трогать его милиционерам запретили. Прямое указание КГБ! По легенде, надо полагать самим Кузьмичевым и придуманной, он занимался вербовкой резидентуры среди эмигрантов. Особо важное государственное задание! Закупали гарнитуры еще при подаче документов на выезд. А порою и до того, только приняв решение эмигрировать. За год товарооборот Дома мебели в Медведково увеличился втрое. Магазин получил переходящее красное знамя Минторга, почетную грамоту горкома КПСС и директор — заслуженного работника торговли.

Но счастье бесконечным не бывает. Советская власть вполне разумно посчитала, что хватит для эмигрантов и бесплатного образования, которое они получили в СССР, выпускать их еще и с мебелью больно жирно будет. И ввела эта советская власть таможенную пошлину на вывоз мебели. Да такую, что „гешефт“ накрылся полностью. Очень все расстроились. Кроме Владимира. Кузьмичев стал принимать мебель обратно. За 50 % стоимости гарнитура. Люди начали сдавать. А куда деваться? При этом Кузьмичев повернул дело так, будто он огромную услугу человеку оказывает рискуя собой, принимает на склад как новую уже проданную мебель. Милиционеры было обрадовались: сейчас-то они и поквитаются. Но не тут-то было. Комитетчики и на сей раз Владимира небескорыстно, разумеется, прикрыли — он, оказывается, выполнял особо важное государственное задание, направленное на обеспечение экономической безопасности страны.

За три года работы в Медведково заработал Кузьмичев денег немерено. Пора было уходить.

Купил Владимир дачу на станции Отдых. В Москве оставаться работать было нельзя — менты достанут, это точно. Построил, фактически на свои деньги, универмаг около станции Ильинская, по соседству с дачей. Официально магазин конечно же принадлежал потребкооперации, но имя его истинного хозяина кому надо знали. И все бы хорошо, да не зря Кузьмичев себя евреем объявил. Вот еврейское счастье его и догнало. Зам. начальника московского ОБХСС повысили и назначили начальником ОБХСС Московской области. Бросился Владимир к друзьям-комитетчикам, а те — в кусты. И правда, какой им резон теперь Кузьмичева прикрывать? Обороты его универмага — копеечные, много не поимеешь. А может, и действительно он в Доме мебели им помогал по прямой их работе, а теперь-то что от него толку? Словом, получил Кузьмичев в КГБ от ворот поворот.

Принял для себя тогда Владимир тяжелое решение — работать исключительно честно. Всех денег не загребешь, а тех, что есть, на всю жизнь хватит. Беда была лишь в том, что другие сотрудники его универмага, больших барышей до того не видавшие, хотели иметь их здесь и сейчас. Кузьмичев, как мог, пытался навести порядок Что-то ему, конечно, удалось, но платой стала ненависть подчиненных. От складских рабочих — пьяниц и забулдыг, до первого зама — ставленницы председателя областного Роспотребсоюза.

Вот с этой дамы-зама история-то и началась. Служила она секретаршей нынешнего председателя Облпотребсоюза еще тогда, когда тот был первым секретарем Люберецкого райкома КПСС. Дневал и ночевал на работе. Днем носился по району, а ночевал в кабинете, чтобы не ездить домой в Ногинск Ну и секретарша стала задерживаться… До утра… Это бы еще ничего, но она подзалетела. Аборт делать отказалась категорически. Когда беременность стала заметна для окружающих, кто-то, естественно, стукнул в обком партии. Молодого партийного секретаря терять не хотелось, и первый секретарь обкома дал ему совет. Благо и у самого в жизни такие ситуации уже дважды случались. Перевели Киру Булычеву на непыльную работу в облисполком. И от Люберец подальше, и через облисполком квартирку в Черемушках ей сделать смогли.

Прошло уже лет десять с того времени. Интерес к Кире партийный секретарь, прошедший за это время путь через обком партии, профсоюз работников торговли Союза, ВЦСПС до председателя Облпотребсоюза, потерял. Но совесть партийца не позволяла ему забывать свою бывшую любовницу и внебрачного ребенка. Пусть и не на него записанного. Поэтому, когда Кузьмичев предложил свой универмаг числить под крышей потребкооперации, Булычеву ему замом и рекомендовали. Настоятельно. То, что она торговли не знает, — не страшно. Что там знать-то? А вот сына на ноги поставить сможет. Торговые деньги — большие деньги. И не сложные. Они же не от умения работать, а от умения фонды выбивать зависят. В этом Кузьмичев сам дока.

И тут — на тебе вот! — директор универмага решил работать честно! Радужные надежды Киры на быстрое решение проблем тяжкого быта стали рассеиваться, как „алмазный дым по углам дворницкой“. Что сие выражение означало, Кира не ведала, но часто слышала его от Кузьмичева. А все, что касается алмазов, для Киры звучало очень волнующе.

Когда Булычеву пригласили побеседовать к следователю по особо важным делам областной прокуратуры, испугалась она до одури. Позвонила своему „бывшему“. Тот подумал, что это на его счет. Сказал: „Молчи, меня спалишь — сына не поднимешь“. Пришла, а ее про Кузьмичева расспрашивают. Ну, на радостях, да еще и со злости, она и наговорила. И то, что знала, и то, что подсказал следователь. Домой уже не вернулась. Санкцию на арест прокурор дал с ходу, он торгашей искренне не любил. А то, что состав преступления у каждого из них имеется, ясно было служителю закона просто по определению.

Вот так завертелось дело. Первое большое „торговое дело“ после Елисеевского гастронома. Тамошнего директора Соколова уже расстреляли. А вот что ждет Кузьмичева, вся московская торговая братия ждала с большим интересом и волнением. Ладно, коли прихлопнут только его. А если как „хлопковые“ процессы пойдет? Если это только первая ласточка?!

Менты дело Кузьмичева тоже из рядовых сразу вычленили. Замаячило получить от него конкретику на гэбэшников! За Щелокова с Чурбановым отомстить ли хотелось, или просто показать, что они теперь главные? Не зря же перестройку объявили?

По показаниям Булычевой в тот же день, что и ее, но ближе к вечеру, арестовали Владимира. Обыски в универмаге, в московской квартире и на даче шли почти сутки. Ничего особо ценного не нашли. Сильно не удивились. Не молодежь, конечно, а опытные оперативники, — они-то знали, что и рубли, и валюта, и царские червонцы, которые у директора наверняка были, он дома хранить не станет. Но даже они присвистнули, когда попали на кузьмичевскую дачу. Тех, что в обыске не участвовали, коллеги, которым повезло посмотреть на это чудо первыми, позже специально приглашали. Ну ладно, три этажа кирпичной кладки, ну ладно, паркет по всему дому и в каждой комнате по чешской хрустальной люстре. Мебель, ясное дело, такая, какую и в заграничном кино-то не часто показывали. Но спальня! Все стены драпированы синим шелком, над кроватью голубой прозрачный палантин, а потомок… Потолок — зеркальный!

Составили опись имущества, наложили арест. Общая сумма, когда товароведческая экспертиза выдала цифры, звучала круче крутого — 220 тысяч рублей! Дача с содержимым одна потянула на 150 тысяч! А зарплата оперативника была со всеми выслугами, звездочками и прочими накрутками — максимум 150 рэ! Пролетарская кровь закипала с ходу. Взялись менты за Кузьмичева со страстью. Трясли все его окружение, как прошлое, так и нынешнее.

Но, как ни старались и оперативники, и следователи, мебельщики на бывшего коллегу ничего не дали. Вообще ничего! Зато универмаговские „пели“ от души. „Букет“ Кузьмичеву собрали цветастый. Спекуляция, взятки, новомодная статья — торговля из-под прилавка, халатность, злоупотребление служебным положением, подделка документов. Серьезная, расстрельная статья вырисовывалась, правда, одна — взятки, но главное, уж конфискация имущества была обеспечена.

Вести дело Кузьмичева взялся известнейший адвокат Гинзбург. Старый, опытный. Но вскоре по Москве прошел слух, что от дела он отказался. Ознакомился с материалами дела по окончании расследования, выполнил так называемую 201 УПК РСФСР и отошел. От клиента скрывать не стал — ему не просто намекнули, а прямо сказали — уйди из дела. И не кто-нибудь там из следователей, а прокурор Московской области. Благо однокурсник Попробовал было Гинзбург с комитетчиками пообщаться, а те жестко отрубили: „Мы в дело Кузьмичева не полезем!“ И добавили: „Ему передайте — про нас „запоет“ — до суда не доживет!“ Об этом разговоре Вадим узнал тоже от отца, которому кто-то из адвокатов пересказал сетования Гинзбурга на тяготы его „звездной жизни“. Надо же было как-то оправдывать перед коллегами свою трусость!

Во время разговора с женой Вадима донимал вопрос почему обратились к нему? Да, он демонстрировал окружающим, какой он хороший, да что там, суперхороший адвокат. Но сам-то знал — по уголовным делам он отнюдь не светило. Понимал, что и другим это известно. Ну, может, кроме мамы.

Так почему?! Это первое, что предстояло выяснить. Второе — за сколько? Садиться в такое дело, не имея не только четкой договоренности по цене, но и твердых гарантий оплаты, было равносильно самоубийству. Процесс мог легко затянуться на полгода, клиент перестанет платить, а отказаться от дела адвокат уже не сможет. Так, по крайней мере, вытекает из закона. Можно, конечно, так захалтурить, что клиент сам пожелает сменить адвоката. Но это означает, что процесс вернется к самому началу, а судье это точно не придется по вкусу. И достаточно будет намека от него родственникам подсудимого, что „мотать тому катушку“ и при этом адвокате, и при любом другом, как идея замены защитника умрет на корню.

Третий вопрос, будет ли судья отпускать из процесса хоть изредка в другие дела, встал перед Вадимом, поскольку у него уже было в производстве несколько гражданских дел с неплохими гонорарами. Возвращать деньги не очень-то хотелось…

И наконец, четвертое. Как сложатся отношения с родней и самим подзащитным? Это и в „однодневке“ немаловажно, а в большом деле может оказаться важнее всего прочего.

— Знаешь, я, пожалуй, встречусь с ними, а там посмотрим. — Вадим обращался к жене, хотя продолжал разговор сам с собой.

— С кем „с ними“? — отозвалась Лена.

— А? Что?

— Ты сейчас с кем говоришь? — Лена надулась.

— Извини, котенок! — Вадим погладил жену по щеке. — Я и вправду в растерянности. Сначала встречусь с тем, кто звонил, потом — с женой Кузьмичева. Если все нормально, съезжу в тюрьму.

— А Елино? Наш отпуск?

— Я не вместо, я параллельно! — попытался отшутиться Вадим.

— Но сейчас-то мы что делаем?!

— Сейчас мы едем в Елино! А клиенты вечером приедут туда. — Неожиданно Вадим рассмеялся. — Представляешь, меня этот мужик, который звонил, спросил, какой коньяк привезти, а я ему говорю — сливки! Он думал, сливочный ликер, а я объясняю — просто сливки, 10-процентные. По-моему, он уже во мне разочаровался.

— Ну и слава богу!

— А квартиру чем обставлять будем? Он мебельщик.

— Это меняет дело.

Конфликт был исчерпан.

Вечером, ровно к восьми, как и договаривались, приехал новый клиент по имени Михаил. Если Вадим, купивший недавно „семерку“, гордился своими „Жигулями“ как пижонской машиной, то клиент скромно разъезжал на „Мерседесе“. Вадим впервые видел человека, у которого был собственный „Мерседес“. Да что там „Мерседес“, вообще иномарка.

Михаил улыбнулся и первым делом протянул Вадиму два пакетика десятипроцентных сливок.

— С коньяком было бы проще. Даже не представлял, что сливки такой дефицит! — Протянутая для рукопожатия рука оказалась мягкой, слабоватой для мужика. — Но коньяк я на всякий случай тоже прихватил. Французский.

Вадим понял, что задача произвести на адвоката впечатление была для Михаила важнейшей. Но почему? Все больше и больше это походило на провокацию. Зачем? Кому он перешел дорогу? Может, оппонент по какому-то из гражданских процессов решил Вадима „убрать из дела“? Там он действительно был опасен. А как уголовный адвокат — так себе…

— Спасибо! Спасибо! — Вадим изобразил искреннюю улыбку. — А я не обещал вам легкой жизни, когда вы решили нарушить гарантированное мне Конституцией право на законный отдых.

— Надеюсь, я не первый, кто нарушает ваши конституционные права, Вадим Михайлович? — Михаил был скромен, даже застенчив. В глаза при этом не смотрел.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Вадим.

— Ой, не будем. Мы же советские люди! Если я сейчас начну только предполагать, какие ваши, как, впрочем, и мои, и других конституционные права нарушаются, то вы… — Миша неожиданно пристально посмотрел прямо в глаза Вадиму, — вы точно решите, что я провокатор из Конторы! Я прав?

— Ну почему. — Вадим растерялся. — Хотя, если честно, правы! Как вас по отчеству?

— Я бы просил называть меня просто Миша.

— Тогда я — Вадим.

— Нет, извините. Вы адвокат Владимира Кузьмичева и потому Вадим Михайлович. Вот закончится дело, как бы оно ни закончилось, тогда я смогу вас называть по имени.

— Даже если его расстреляют?

— Даже если. Я смогу сказать — хороший был человек Вадим! Жалко, что так рано его не стало! — Миша смотрел на Вадима и мягко улыбался. Как будто говорил о чем-то лирическом или рассказывал тонкий английский анекдот.

— Я не люблю, когда мне угрожают! — жестко парировал Вадим.

— И что вы тогда делаете? — не переставая улыбаться, так же мягко поинтересовался Миша.

— Делаю назло!

— Вы, конечно, имеете в виду, что назло примете дело, а не назло добьетесь вышки для Володи? — Миша рассмеялся.

— А почему вам так нужно, чтобы я принял дело Кузьмичева? — Вадим даже не улыбнулся в ответ.

— Понимаете ли, Вадим Михайлович. — Миша смотрел Вадиму прямо в глаза. — Мы наводили справки о вас. Первое, вы никогда не „текли информацией“, второе…

— Спасибо!

— Не перебивайте, пожалуйста, коли сами задали вопрос! — В глазах Миши мгновенно появился стальной блеск. Этого мгновения Вадиму хватило, чтобы представление о собеседнике изменилось в корне. — Второе, вы — азартны! Очень азартны. Поэтому в бизнесе вам делать было бы нечего. А вот как адвокат вы незаменимы. Вы просто не сможете работать вполсилы, если примете дело. На неприятности пойдете, но переть будете напролом. Правда, чтобы вы дров не наломали, рядом должен быть кто-то поспокойнее. Я, например. — Миша опять позволил себе легкую улыбку, — И наконец, последнее. У вас есть как минимум четыре причины прыгнуть выше головы по делу Владимира Николаевича. Назвать?

— После того, что вы уже мне про меня поведали, останавливаться, конечно, смысла нет, — постарался съязвить Вадим. Но голос его выдал с головой — ему было не до острословия.

— Первая — это дело одномоментно выводит вас в элиту. Не только цивилистическую, но и криминалистическую. Так, кажется, у вас разделяют адвокатов? Второе — вам, впрочем, как и всем, нужны деньги, а гонорар по этому делу необычайно высок. Третье — ваш отец всю жизнь проработал в торговле, и у него отличная репутация. А вы понимаете, как ему будет приятно, что именно его сын выбран защищать Кузьмичева. Вы стараться-то будете главным образом ради отца. Ну и наконец, четвертая: вам скоро квартиру обставлять. Мебель нужна. А это — к нам.

— Вы хорошо информированы, — сказал Вадим, просто чтобы что-то сказать. Он был совершенно растерян и неприятно удивлен. Первый раз в жизни его, как лягушку, препарировали на столе, причем ему же и объясняли, где у него что находится.

— Это не я. Это мы. Наша команда.

— Я не спрашиваю, кто „мы“. А вот откуда такая информация, мне любопытно.

— Частично от ваших соседей, частично от ваших коллег, что-то подсказали наши люди в КГБ. Что-то ваши бывшие клиенты. Вы хотите подробнее? Не скажу.

— Понимаю. Я не хочу принимать дело Кузьмичева! — Вадим ожидал, что эти слова вызовут недоумение Михаила. Но тот и бровью не повел.

— Ясно. Вам не нравится, что перед вами не заискивают, на вас не молятся, а разговаривают на равных? Я бы мог схитрить. Лесть всегда срабатывает. Но вас и вправду в наших кругах уважают. Зачем же мне с вами, как с дурачком, разговаривать? Я веду себя честно. А вы — нет!

— В чем же это?

— Говорите, что не хотите брать дело Володи, а на самом деле хотите, и причем очень. Но боитесь!

— Уж не ментов ли?

— О нет! Вот их вы точно не боитесь. И даже Контору не боитесь. Опасаетесь, но не боитесь. Вы боитесь того, чего не понимаете. Я прав?

— Не стану спорить. — Вадим поймал себя на мысли, что Михаил его заинтриговал. Умен, спокоен, уверен в себе. А главное, совсем не заискивает. Так клиенты с ним еще никогда не разговаривали. Этот тип совсем не старается ему понравиться! — И чего же я не понимаю?

— Первое, почему мы выбрали вас. Но на этот вопрос я ответил. Второе — почему я с вами так разговариваю. Не ищу вашей симпатии. Объясню — я ничьей симпатии никогда не ищу. К тому же нам с вами детей не крестить. У нас просто общая задача — помочь Кузьмичеву. Для вас это — работа, для нас — моральный долг. И третье, вы не понимаете, чего от вас ждут.

— Кстати, это действительно интересно. — Ситуация вдруг предстала перед Вадимом как банально забавная. Его обыграли по всем статьям. И признать свое полное поражение, оказывается, не страшно. Обыграли-то его изящно. Теперь надо просто красиво довести партию до конца, хотя результат сомнений не вызывал у обоих соперников.

— Ничего особенного. Приговор от вас не зависит. Мы это понимаем. А вот добросовестная работа и максимум проблем для прокурора и судьи — это вы можете.

— Какой толк в проблемах, если на результате это не скажется?

— Скажется, скажется! В Верховном суде скажется. Чем больше вы будете их раздражать, тем больше ошибок они наделают. А вот в Верховном нам их ошибки очень понадобятся.

— А там у вас?…

— Вадим Михайлович, а вы уверены, что хотите задать этот вопрос? — Миша перебил Вадима резко, и вопрос его прозвучал вовсе не как вопрос, а как жесткий ответ.

Вадим помедлил и, неожиданно улыбнувшись, продолжил:

— Да, уверен. А там у вас… сколько денег приготовлено для оплаты моей работы?

Пока Вадим неторопливо произносил эту фразу, выражение лица Михаила претерпевало весьма выразительные изменения. От жесткого недовольства и раздражения к улыбке и явному восхищению изворотливостью собеседника.

— Вот такой поворот разговора мне нравится. За вступление в дело — пять тысяч. Каждый месяц по три тысячи. Насколько мы осведомлены, вы зарабатываете в среднем, на круг, около четырех. Зато в беготне, с разными клиентами и не гарантированно. Поэтому здесь хоть и меньше — но с меньшей нагрузкой. Только, пожалуйста, не спрашивайте, откуда мы знаем о ваших доходах. — Миша был сама дружелюбность.

— Не буду. Хотя бы потому, что ваша информация на сей раз неточна. Обычно — по пять. Так что согласно вашей логике ежемесячно вы должны платить мне четыре!

Миша продемонстрировал восторг:

— По-моему, вы меня поймали! Вернее, я сам подставился, а вы этим воспользовались. Класс! Такого со мной давно не случалось. Уважаю! С меня бутылка! Вы что пьете? Кроме сливок?

— Кроме сливок я пью только хорошее грузинское вино, причем грузинского разлива. Например, „Хванчкару“ или „Ахашени“. Но важно не это. Важно, что вы, кажется, решили подольститься?

Миша вдруг как-то по-детски рассмеялся:

— Ну нет! Это как в том анекдоте: Рабинович, как себя чувствуете? — Не дождетесь!

Вадим и Миша расстались довольные друг другом. Как говорится, прониклись взаимным уважением.

Через два дня Вадим заехал в консультацию, где его поджидал Михаил. Заключили соглашение, Вадиму секретарь выписала ордер, и он отправился в Мособлсуд получать разрешение на свидание с подзащитным. Пока судья не подпишет бумажку на имя начальника СИЗО, свидания с подзащитным не дадут. По закону — адвокат имеет право общаться со своим подзащитным в любое время с момента принятия поручения по делу и без ограничения во времени. На практике — надо было получить разрешение судьи, а он мог и не дать, а в тюрьме могли объявить карантин, а свободных кабинетов могло не оказаться, а клиент мог уйти в баню… Словом, чтобы воспрепятствовать адвокату нормально работать, возможностей было более чем достаточно.

Миша привез с собой досье, подготовленное адвокатом, работавшим на 201-й, на окончании следствия. Вадим быстро его просмотрел и с удивлением спросил, почему нет ни одного ходатайства. Он имел в виду, почему нет в досье, а вот Миша понял вопрос иначе, правильно:

— А ему прямо сказали, что если он хоть рыпнется, то его проверят по всем клиентам. Изымут регистрационные карточки, так их у вас, кажется, называют, поднимут адреса клиентов и поинтересуются микстами. Он и скурвился. Слава богу, что узнать от Володи толком ничего не успел. Володя ему как-то сразу не поверил. Потому и молчал.

— А если меня начнут запугивать?

— Так мы же, Вадим Михайлович, уже выяснили, что вы угроз не любите, сразу все назло делаете. Или я что-то путаю?

— На сей раз — нет.

— Кстати. По поводу того, что я путаю. Пять тысяч я вам передам сегодня, но, наверное, не здесь?

— И это — правильно! Так завещал великий Ленин, — неизвестно почему, может на радостях, неожиданно брякнул Вадим.

Когда Вадим с Мишей вышли из консультации, Миша сел в „Жигули“ Вадима и полез в карман. В руках оказались два толстенных свертка. Вадиму очень хотелось скорее взять их себе, но то, с какой легкостью Миша готов был с ними расстаться, опять вызвало мысль о возможной провокации.

— Миша, а вы не могли бы навестить меня сегодня в Елино? Мне очень не хочется возить с собой лишние документы сначала в суд, а потом в следственный изолятор. Видите ли, могут неправильно понять. — Вадим улыбнулся.

— Мне нравится ваша осторожность, но, Вадим Михайлович, мне было бы неприятно узнать, что ее причина в недоверии ко мне. Мне кажется, вы должны хорошо разбираться в людях. И хватит подозревать во мне Азефа.

Образованность Миши, знавшего имя дореволюционного провокатора, удивила Вадима, пожалуй, даже больше, чем то, что Миша будто читал его мысли.

— Нет, — быстро сориентировался адвокат, — я вам доверяю. А вот московскому криминальному миру, особенно той его части, которая любит залезать в пустые машины, вот им — как-то не очень.

— Об этом мы позаботились. Никто, кроме случайных гастролеров-одиночек, ни к вам, ни к вашим родственникам, ни к вашей собственности близко не подойдет. — Миша сказал это так спокойно и равнодушно, словно сообщал, какой прогноз погоды он услышал на завтра.

Вадим смотрел на Мишу, даже не пытаясь скрыть своего изумления.

— Вадим Михайлович, я же вам, кажется, дал понять, что мы серьезные люди. А Кузьмичев — наш товарищ. А вы — его адвокат. То есть друг. А друг моего друга — мой друг. А у моих или, если хотите, наших друзей случайных неприятностей не бывает. — Мишин тон напомнил Вадиму манеру говорить его институтского преподавателя курса марксизма-ленинизма. Тот тоже ничего не пытался доказывать, поскольку учение сие вечно, ибо оно — верно. Он просто разъяснял. Так и Миша — просто разъяснял. Правда, с ударением на слове „случайных“.

Вадим прождал Кузьмичева в следственном кабинете Бутырки больше сорока минут. Такого еще никогда не бывало. И это при том, что Лена ждала его в Едино и он обещал обернуться за два-три часа. Какое там! Прошло почти четыре.

Наконец вошел охранник, а за ним, заложив руки за спину, и Кузьмичев. Небритый, но причесанный, в тренировочных штанах и свитере. Обычный вид заключенного СИЗО. Ботинки без шнурков носить неудобно, поэтому Владимир, как и все подследственные, кому с воли родственники носили передачи, обут был в домашние тапочки. Вадим опустил взгляд на свои зимние меховые сапоги — февраль на дворе все-таки… Была в этом какая-то несуразность.

Он поднял глаза на Кузьмичева, осознав, что на первых секундах свидания с подзащитным думать о том, кто во что обут, глупо. Тот с интересом смотрел на молодого адвоката и стоял, ожидая приглашения присесть. Охранник уже ушел, и пауза явно затянулась.

— Здравствуйте, Владимир Николаевич! Садитесь! — Вадим, ругнув себя мысленно за бестактность, тут же допустил еще одну.

— Да я, собственно, уже сижу, — Кузьмичев слегка улыбнулся, — а вот присесть не откажусь.

— Ой, извините! — Вадим совсем стушевался.

— Ничего, ничего! Вы же не следователь. Это на них за подобные оговорки принято обижаться. А вам я доверяю. — Эти слова отозвались удивлением на лице Вадима. Кузьмичев это заметил и объяснил: — Перед тем, как к вам доставить, меня шмонали полчаса. А к вашему предшественнику вообще без шмона приводили.

— И что из этого следует? — Вадим и вправду не уловил связи.

— А то, что ему вертухаи доверяют, а вам — нет. Значит, я вам могу доверять!

— Железная логика! — не без иронии отреагировал Вадим. — А если вас специально „разводят“?

— И этот ваш вопрос, то, что вы его задали, — подтверждение моей правоты. — Владимир улыбнулся. — Ну а если серьезно, то, конечно, я просто многое о вас знаю. И от своих людей на воле, и по тюремному досье.

— Какому досье? — не понял Вадим.

— Тюремному! На каждого адвоката, вас ведь не так много, в тюрьме есть досье. Разумеется, неписаное. Вы, конечно, не относитесь к „золотой пятерке“ криминалистов, но отзывы о вас очень хорошие.

Вадим решил, что нужный разговор так не склеится. Кто, в конце концов, здесь главный? Если он — то нельзя, чтобы Кузьмичев ему про него рассказывал. Как бы оценки выставлял. С другой стороны, он сам спросил.

— А вы знаете, откуда слово „шмон“ пошло? — решил сменить тему Вадим.

— Честно говоря, нет, — легко переключился Кузьмичев, при этом взгляд сразу стал мягче, он смотрел на Вадима по-приятельски.

— На идише „шмон“ — это „восемь“. В Одесской тюрьме, еще до революции, в восемь утра в камерах устраивали обыск. Оттуда и пошло: обыск — это шмон.

— Так я смотрю, вы не только нам революцию устроили, но и наш язык обогатили неприятными словами? — Владимир шутил с таким видом, будто разговор происходил не в стенах Бутырки, а на дружеской вечеринке.

— Ну почему только неприятными? А „халява“?

— Что, это тоже ваше?

— Ну, во-первых, я не согласен с определением „ваше“. Хотя это долгий разговор. Отдельный. А что касается слова „халява“, то оно тоже заимствовано из идиша. Халява — это молоко.

— Какая связь? — Владимир устроился поудобнее на привинченном к полу стуле. Казалось, он выбирает позу, сидя на старинном кожаном диване с множеством подушечек.

— По законам иудаизма в доме перед субботой не может оставаться никаких молочных продуктов. Верующие иудеи их выставляли в пятницу вечером на пороге своих домов, а жившие по соседству и, кстати, в дружбе с ними белорусы и украинцы, те, что победнее, ходили и собирали. Отсюда и пошло в русский язык — халява.

— Не знал. — Казалось, оба собеседника вообще забыли, где они находятся и по какому поводу встретились. Но это было не так. Просто шло взаимное прощупывание. Поиск психологической совместимости. А тема… Тема значения не имела. — А почему, Вадим Михайлович, вы говорите то „евреи“, то „иудеи“? Разве есть разница?

— Разумеется! Иудей — это последователь одной из религий. Иудаизм это и вера, и стиль жизни, и определенная пища…

— Кошерная? — проявил осведомленность Кузьмичев.

— Да. Более того, и, что важнее, это проживание только среди единоверцев, браки только между ними. В конце концов, это единая культура, включая язык, систему ценностей, традиции.

— Ну, хорошо! А евреи? — Владимир, казалось, искренне заинтересовался объяснениями Вадима.

— А еврей — это запись в паспорте. Представьте себе, что вдруг из паспорта уберут „пятый пунш“. Как вы отличите еврея от нееврея?

— По внешности, — не задумываясь, ответил Кузьмичев.

— Это как это? — Вадим иронически ухмыльнулся. — Эфиопы, таты — горские иудеи, — они исповедуют иудаизм. Одни негры, другие кавказцы. У них одинаковая внешность? А караимы? Они исповедовали иудаизм, но были чуть ли не арийцами. Их даже Гитлер не трогал. А я, кстати, по-вашему, кто?

— Вы только не подумайте, Вадим Михайлович, что я антисемит. Но думаю, вы — еврей. — Кузьмичев сказал это как-то смущенно, извиняясь.

— И в чем это выражается? — Вадим, казалось, занервничал. — Я имею в виду, как вы это определили?

— Ну, во-первых, вы — брюнет. Во-вторых, говорят — умный. — Кузьмичев улыбнулся; опять-таки, извиняющейся улыбкой. — Потом, у вас лицо вытянутое.

— Хорошо. Смотрите, вы — тоже брюнет. По слухам, вовсе не дурак Наоборот. — Осипов наседал. — А у охранника, который вас привел, лицо вдвое вытянугее моего. Что, вы оба теперь тоже евреи?

— Ну, насчет охранника не знаю, а я — крещеный. — Интонация ответа была такая, будто Кузьмичева только что обвинили в гомосексуализме.

— Значит, если я крещусь — то тоже, по-вашему, стану неевреем? — Как опытный шахматист, просчитав варианты наперед, знает, что партия выиграна, так и Вадим понимал, что загнал собеседника в ловушку, из которой тому уже не выпутаться.

— Разумеется! — Кузьмичев же в свою очередь не сомневался, что победа в словесной дуэли одержана им.

— Вот и договорились! — Вадим стал произносить слова медленно, спокойно, растягивая паузы между ними: — Вы только что признали, что еврей или нееврей — это вопрос крещения. Значит, веры. А я говорю, что это утверждение верно для определения „иудей“. И это не равнозначно определению „еврей“. Что вы только что сами и признали.

Кузьмичев открыл было рот для ответа, но не получилось. Рот он закрыл, хмыкнул и, наклонив голову, посмотрел на Вадима уже несколько иным взглядом. С любопытством, что ли.

Прошло не меньше минуты.

— Я буду работать с вами, Вадим Михайлович. — Кузьмичев протянул руку. — Володя.

— Вадим. — Осипов принял рукопожатие подзащитного. Можно было ехать к Лене. Говорить по делу времени уже не осталось. Вадим нажал кнопку вызова охраны.

Маша Черных родилась в Севастополе, Отец-подводник все двадцать лет, до выхода на пенсию, прослужил в Черноморском флоте. Дослужился до капитана второго ранга. Маша была единственной дочерью, любимой и балуемой. Но при этом выращенной в строгом соответствии с понятиями морали и нравственности, проповедовавшимися отцом на его лодке. Замполит все-таки. Не инженеришка какой-нибудь.

Маша встретила Кузьмичева на пляже. Он уже был при деньгах и замутить Маше мозги смог легко и быстро. Повадки молодого москвича, дарившего ежедневно по огромному букету роз, угощавшему в ресторане всем, чего только душа ни пожелает, за неделю сделали свое дело. Маша решила, что больше ей беречь свою девственность незачем…

Вернувшись со свидания поздно ночью, Маша рассказала под страшным секретом маме, что стала взрослой. Вроде бы и пора уже, все-таки двадцать один год, через 10 месяцев диплом пединститута получать. Но папа, которому жена доложила о происшествии сразу же, поднял дикий крик и посередь ночи вытолкал дочь на улицу. Маша поехала в дом отдыха, где прокралась мимо спящего у ворот деда-вахтера, и постучала в окно номера люкс Кузьмичева. Благо находился тот на первом этаже.

Кузьмичев Машу успокоил и наутро явился к ее родителям просить руки и сердца. Те от неожиданности дар речи потеряли. Уж они-то и насмотрелись, и наслышаны были про курортные романчики залетных москвичей предостаточно. И вдруг нате вам! И дочь пристроили, да как! В Москву. И жених вроде при деньгах, с квартирой. Говорит, „Волга“ у него. Ну, что в торговле работает, это, конечно, плохо. Однако, с другой стороны, Машка хоть жить будет хорошо. А там, глядишь, и они к ней поближе, может, в Подмосковье, обменяются. Срослось вроде.

Через год Маша родила Тимофея. Работать, разумеется, не пошла. Мужниных денег хватало.

Конечно, Маша догадывалась, что Володя „гуляет“. Пару раз попробовала было поскандалить, но без толку. Кузьмичев ей популярно объяснил — что он делает, где бывает, с кем встречается — это его дело. Если дома не ночевал, значит, либо на работе, либо с друзьями в преферанс играет. Не устраивает — скатертью дорога. Квартира его, машина его, алименты получать будет с официальной зарплаты. Такая перспектива Машку ну никак не устраивала. А, собственно, какое ей дело, с кем он спит? Ее не обижает, не пьет, не бьет, все в семью несет. А если даже и не все? Ей-то по-любому хватает. Попробовала было себе любовника завести. Переспала пару раз, а потом противно стало. Будто ей попользовались и выбросили. Девка она была видная, все говорили, на Софию Ротару похожа: решила себя уважать да и не рисковать. Узнай Кузьмичев, мало не покажется…

А вот когда Володю арестовали, Маша поняла, что любит его до безумия. И не за деньги, а просто вот любит, и все! Но друзья-партнеры Володины от забот о несчастном муже ее отстранили, сказали, сами, мол, все организуем. Ты жди и Тимофея поднимай. Больше от тебя ничего не требуется. Казалось бы, слава богу! Но Маша изнывала от своего неучастия в Володиной беде. С кем-то ходила разговаривать, что-то пыталась узнать. Когда следователь ее вызвал, так прямо ему и заявила: поможешь мужу — буду с тобой спать. Тот пару раз попользовался, а потом объявил: „Ничего поделать не могу, начальство давит!“ Машка, терять-то нечего, говорит, так давай я и с начальником твоим трахнусь. А следак смеется: „Начальник-то у меня баба!“

Поэтому, когда Михаил, давняя Володина „шестерка“, сказал, кто будет защищать Володю в суде, Маша сразу захотела с Осиповым познакомиться. Может, хоть ему от нее что-нибудь понадобится. Маше так важно поучаствовать в судьбе любимого мужа.

Отдых в Елино пролетел незаметно. Даже, скорее, заметно плохо. Если не гуляли, Вадим все время копался в бумагах, доставшихся ему от предыдущего адвоката, что-то выписывал, составлял списки вопросов, неточностей, ошибок. Когда жена пыталась заговорить, огрызался. Словом, у Лены настроение было испорчено, а Вадим скорее не отдыхал, а мучился удаленностью от Москвы и данным жене обещанием до конца отдыха больше в город не ездить. И так из первой поездки вернулся через 6 часов. При Лениной способности ревновать его даже к фонарному столбу задерживаться явно было лишним. Но вроде поверила, что долго в Бутырке просидел. Да и как не поверить, когда за время, проведенное с Кузьмичевым, вся одежда тюрьмой провоняла. С таким ароматом к бабе не поедешь, разумно рассудила Лена. По крайней мере, к приличной бабе.

Через два дня после возвращения в Москву Осипова вызвал Феликс. Вадим сразу отметил — что-то с Феликсом не так Он был не мрачен, но как-то слишком серьезен. Да о чем там говорить! Вадим вдруг сообразил: впервые за все годы Феликс при его появлении встал из-за стола и, сделав несколько шагов навстречу, первым протянул руку:

— Садитесь, Вадим. Надо поговорить.

Напротив стола Феликса, в углу, стояло кресло. Не конторское, а глубокое, с высокой спинкой. Сидя в таком, удобно футбол по телевизору смотреть, а не беседу с адвокатом вести. Дальше же, в рядок вдоль стены, располагались четыре самых обычных деревянных стула с жесткими сиденьями, обтянутыми доисторическим дерматином.

С креслом была связана одна давняя история. Все „старики“, попадая в кабинет к Феликсу, всегда впрыгивали в него. И беседу вели развалившись, положив ногу на ногу. Показывая тем самым, что хоть Феликс и заведующий, но они ему не подчиненные. Как-то, когда Вадим уже года два проработал в консультации, Феликс, приглашая его присесть, показал рукой на кресло. Знак расположения. Но Вадим, поблагодарив, опустился на стул. Феликс выразительно поднял бровь — его фирменная гримаса недоумения. Вадим же спокойно объяснил: сидящий во время разговора ниже собеседника изначально оказывается в проигрышном положении. Закон психологии. Феликс тогда, возможно, впервые посмотрел на Вадима с уважением. Ничего не сказал. А месяца три спустя так, невзначай, в разговоре бросил: „Вы же, как я понял недавно, психологию изучали за пределами вузовской программы. Впрочем, как и я“. Ну а потом, разумеется, стал в очередной раз отчитывать Вадима за какой-то мелкий просчет, не упустив случая присовокупить: „Психологию изучали, а главного так и не поняли“.

На сей раз, когда Вадим сел на стул, Феликс занял соседний, а не вернулся на свое место за столом. Вадим понял, что происходит нечто совсем из ряда вон.

— Я хочу поговорить с вами о Кузьмичеве. О деле Кузьмичева. — Феликс говорил тихо, немного наклонившись к Осипову, почти шепотом.

— А вы уже в курсе? — изумился Вадим.

— Ну когда вы наконец повзрослеете, Вадим Михайлович? — раздраженно прошипел Феликс. — Вы же заключили соглашение на ведение дела. Так что, по-вашему, я карточки подписываю не глядя? Или может, вы предполагаете, что я на фамилию Кузьмичева не отреагирую?

— Не сообразил, — покаянно признал Осипов.

— Я вам больше скажу. — Досада Феликса быстро прошла. В серьезном разговоре не до эмоций. — Со мной беседовали прежде, чем к вам обратились. Я посоветовал, честно говоря, Тадву. Но клиенты посчитали, исходя, видимо, из первого неудачного опыта, что им, уж извините, нужен адвокат без такого громкого имени, как у Гарри. Я, признаюсь, думал, что либо вам ума хватит отказаться, либо они передумают. Но что выросло — то выросло.

— А что плохого в том, что я принял поручение? — Вадиму было неприятно, что Феликс вместо поздравления с таким успехом начинает опять незнамо за что его отчитывать.

— Первое — вы заломили безумный гонорар! — Глаза Феликса сузились и превратились в два маленьких буравчика. — Не по Сеньке шапка!

— А откуда вы знаете какой?

— Вам не кажется, Вадим Михайлович, что вы слишком часто спрашиваете, „откуда я знаю“? — Феликс постарался передразнить интонацию Вадима. — От верблюда! Привыкните наконец, что я знаю все! Х…й бы я пятнадцать лет просидел на этом месте, если бы не знал всего, что происходит с моими адвокатами.

Вот теперь Вадим испугался не на шутку. Он не только сам никогда не слышал, чтобы Феликс матерился, но, согласно легенде, ходившей в консультации, заведующий не выругался даже, когда электрик свалился на него вместе со стремянкой, сломав, между прочим, ему ключицу. Интеллигентность речи Феликса, если считать таковой отсутствие мата в словарном запасе, была одним из фирменных знаков консультации.

— Извините! — тут же спохватился заведующий. — Но вы меня сами спровоцировали.

— Ничего, — тупо отозвался Осипов.

— Так вот! За такой гонорар клиент, как правило, ждет чуда! А по делу Кузьмичева его не будет. Никогда! Ни при каких обстоятельствах!

— Но я же им объяснил — от меня мало что зависит! По крайней мере, результате первой инстанции! — Оправдания Вадима звучали неубедительно.

— „Я же объяснил“, — опять раздраженно передразнил Феликс. — А когда дело закончится, они почему-то забудут, что вы им „объяснили“! И потребуют возврата!!

— Ну, Феликс Исаакович, коли вы все знаете, то должны знать и то, что у меня еще ни одного возврата не было! — Теперь уже разозлился Вадим.

— Знаю. Это правда, — вынужденно согласился Феликс.

— И не потому, что, как некоторые, я отказываюсь возвращать. — Это был прозрачный намек на еще одну легенду консультации. Говорили, что Феликс принципиально не возвращает гонорары, если клиенты даже и настаивают. Феликс мог себе это позволить. И потому, что назначал гонорары всегда адекватно своему имени, и потому, что работал на совесть. А если клиента не устраивает результат, то он не виноват. Феликс никогда никаких обязательств, кроме добросовестной работы по делу, на себя не брал. И потом — жаловаться на Феликса было бессмысленно. При его связях и в Президиуме коллегии, и в горкоме партии, он для простых клиентов оставался недосягаем. А с „непростых“ брал всегда только после дела, и сколько дадут, столько и хорошо. Давали же в таких случаях даже больше, чем сам Феликс мог назначить. Психология! — А потому, что ни разу не просили! — продолжал огрызаться Вадим.

— Ну, хорошо! — примиренчески произнес Феликс. — Меня, собственно, волнует даже больше другое. Вы себе вообще представляете, кто стоит за делом Кузьмичева? Кто его заказал, как нынче стало модно говорить?

— Так, относительно…

— Ничего вы себе не представляете! — опять рыкнул Феликс. — Комитет государственной безопасности СССР! — Феликс с интересом наблюдал, какой эффект произведут на Вадима эти слова. Магические слова.

— Так они вроде с Кузьмичевым дружат, — растерянно протянул Вадим.

— Они ни с кем не дружат! — От злости у Феликса задрожали губы. Хорошо, что Вадим понимал, что злость эта не на него, а на ненавистную всем Контору. — Они используют людей, а потом, за ненадобностью, от них избавляются. Хорошо, что сейчас вегетарианские времена, они не уничтожают, а просто сажают!

Вадим помолчал. Потом посмотрел на Феликса в упор и тихо, отчетливо произнес:

— А пошли они… — Куда, уточнять не стал, — Надоело бояться.

Теперь надолго замолчал Феликс. Встал, обошел стол. Сел в свое кресло. Опять встал. Вернулся к Вадиму. Посмотрел на него изучающе. Будто впервые видел.

— Ладно. Значит, так. Завтра Президиум примет решение о проверке вашей работы за все время, что вы в коллегии…

— Это не метод… — попытался заартачиться Вадим.

— Не перебивайте! — рыкнул Феликс. — Послезавтра ваши клиентские карточки за все годы будут отправлены в Президиум. Ровно в три часа дня водитель остановится у пельменной на Неглинке. На углу с Кузнецким мостом. Он потратит на обед тридцать минут. Карточки будут в коробке на заднем сиденье. Номер машины 62–44 МКХ. Угонять машину не надо. — Феликс уже давно говорил шепотом. — Водитель забудет закрыть дверь. Надеюсь, мне не надо вам объяснять, что вы в это время должны быть в Бутырке или где угодно еще, где фиксируется время прихода и ухода?

Вадим обалдел. Подобного поворота он никак не ожидал. И это говорил законопослушный, всегда правильный Феликс!

— Понял… — протянул Вадим.

— И я думаю, что людей Кузьмичева не надо к этому привлекать. Кстати, как отец поживает? — При этих словах в глазах Феликса блеснули игривые искорки.

— Спасибо! Нормально!

— Машину водит?

— Да, конечно!

— Ну, вот и хорошо! — Феликс протянул Вадиму руку, давая понять, что разговор окончен.

Вадиму не пришлось долго объяснять отцу ни что надо сделать, ни почему. Отец только и сказал; „Ну, Феликс, силен!“ Потом, подумав с минуту, добавил: „Отвези-ка ты все досье по делам, что у тебя дома хранятся, Автандилу. Упакуй в коробку, скажи, что это архив деда. Помнишь: „Меньше знаешь — лучше спишь“. Это и Автандила касается“.

Маша договорилась о встрече с Вадимом у него дома. Инициатива была ее, а вот место встречи предложил Вадим. Уж больно ему не хотелось тащиться в консультацию. Но к назначенному времени он не успел. Когда приехал, опоздав минут на сорок, Маша с Леной пили на кухне кофе и о чем-то оживленно беседовали. Предположение Вадима, что о детях, оправдалось.

Вадим не стал звать Машу в кабинет. Сварил себе кофе и присел третьим. Лена поняла, что разговор о деле может состояться и при ней, и не стала проявлять излишней деликатности, оставляй мужа и клиентку наедине.

Из разговора Вадим понял, что Маша отдела отстранена друзьями Володи полностью. Она даже точно не знала, в чем ее мужа обвиняют. Да и не очень интересовалась. Волновало ее, сколько могут дать (о расстреле она и не помышляла) и могут ли конфисковать имущество. Соответственно, ответы Вадима Машу не порадовали, поскольку его-то как раз конфискация волновала мало — ее неизбежность очевидна, а вот срок, какой угодно, даже 15 лет, и то можно будет рассматривать как победу. Не триумфальную, разумеется, но победу. Лучше ведь, чем „вышка“…

Отчего Маша приглянулась Лене, Вадим так и не понял. Но через несколько дней, когда он вернулся вечером после работы, Маша опять сидела на кухне и попивала кофе с Леной. Они болтали, как две старые подружки. О чем? А о чем болтают подружки — обо всем и ни о чем одновременно. Так, болтают…

Когда Маша ушла, Вадим поинтересовался — что происходит? Лена ответила, что ничего особенного, просто Машу ей по-человечески жалко.

— Ты только не вздумай совать свой носик в это дело! — жестко предупредил Вадим. — Это не изнасилование какое-нибудь. Здесь все более чем серьезно. На Кузьмичева вся карательная машина советской власти наехала!

— А я и не собираюсь! Честно! — заверила жена. И вдруг, поняв скрытый смысл слов мужа, заволновалась: — А ты зачем тогда полез?! Ты же мне всегда обещал — никаких политических дел брать не будешь. Ни за какие коврижки!

— Это — не политическое, — попытался успокоить ее Вадим. — Это хозяйственное. Но, если хочешь, с большим элементом личного. Между Кузьмичевым и начальником ОБХСС Московской области.

— А почему тогда Машу в Контору таскали? — Лена из ответчика превратилась в дознавателя.

— Видимо, по причине старой вражды между ментами и комитетчиками, — пришлось признать Вадиму.

— Ага! Только ей не предлагали сотрудничество, ее запугивали! И расспрашивали про Дом мебели, а не про универмаг. — Лена торжествовала. Запутать мужа-адвоката — победа особо приятная. Игра-то шла на поле противника.

Вадим понял, что Машу „крутили“ по поводу ее осведомленности о связях Володи с КГБ в „мебельный период“. Что ж, это лишь подтверждало, что кагэбэшники пытались выяснить, представляет ли для них угрозу сама Маша. „Прав был Женя-ключник, жена ничего не должна знать о делах мужа. Для ее же собственной безопасности!“ — признал про себя Вадим. Он же сдуру рассказывал Ленке практически все.

Спустя неделю Маша позвонила Вадиму в консультацию и попросила вечером заехать к ней домой. Она жила в Ясенево, неподалеку от Теплого Стана, где была квартира Осиповых. Новая, на Ленинском, рядом с „Гаваной“, только строилась. Дом уже подвели под крышу, но на отделочные работы, говорили, уйдет не меньше года.

Уже сидя в машине, Вадим вдруг вспомнил, как несколько лет назад ехал домой к Ире Правдиной. И чем это кончилось. Конечно, Маша была красивой женщиной. Но Вадим еще тогда зарекся заводить романы с клиентками. Вспомнились грубоватые слова одного старого адвоката, который как-то в начале Вадимовой карьеры в его присутствии жаловался коллеге-сверстнику:

— Представляешь, приходит ко мне эта куколка и сообщает: „Денег у меня больше нет. Я готова с вами спать!“ Я как подумал, сколько я терять буду, так у меня импотенция развилась. Стойкая и агрессивная!

— А что это — агрессивная импотенция? — не удержался от искушения схохмить Вадим.

Старый адвокат посмотрел на него так, будто это стул у стены заговорил. Тогда еще на Вадима можно было так смотреть.

— Это когда у тебя не стоит, а ты еще за это и платить должен.

Когда неудовлетворенный — ни деньгами, ни сексом — адвокат ушел, второй поучительно заметил Вадиму:

— Запомните, юноша, спать с клиентками — во-первых, накладно. Во-вторых, небезопасно, мужья с зоны приходят злые, а бабы колются быстро. Можно и по кумполу получить. Хотя, конечно, приятно.

— По кумполу? — опять не удержался Вадим.

— А вы, юноша, не гусар! — с сожалением констатировал старый адвокат.

Спать с Машей не следовало по многим причинам. Первое: она с Ленкой какие-то свои отношения установила, и к чему это могло привести, одному Богу известно. Второе: люди Кузьмичева точно что-то да пронюхали бы. А с этой стороны неприятностей Вадиму и вовсе не хотелось. В-третьих, риск потерять серьезные деньги ради минутного удовольствия никак не казался Вадиму заманчивой перспективой. А брать деньги с клиентки и при этом с ней спать — это вовсе безнравственно. Хотя, конечно, платила не Маша, а друзья Кузьмичева, но все равно. Что-то в этом было неправильное. Ну и четвертое: не очень-то она ему и нравилась. Полновата. Хотя на Ротару сильно похожа…

Когда Маша встретила Вадима в дверях в полупрозрачном пеньюаре, он даже не удивился. Это так соответствовало его предположению, что, казалось, иначе просто и быть не могло.

— Здравствуйте, Вадим. Наконец мы с вами встретились вдвоем, Я так этого ждала, — При этом на лице Маши гуляла откровенно призывная улыбка.

— Знаете, Маша, — Вадим ринулся в контратаку, не снимая пальто и даже непроизвольно выставив руку вперед, как бы защищаясь от возможного нападения, — давайте сразу договоримся вот о чем. Я знаю, вы любите вашего мужа. Вы хотите ему помочь. Но — это не способ. Вы очень красивая женщина, но… — Вадим замялся, — но, понимаете, мне будет только труднее защищать Володю. Я же стану невольно ревновать вас к нему, то есть буду к нему плохо относиться. — Вадим старался быть деликатным, ссориться с Машей тоже никак не хотелось. Отвергнутая женщина, слышал он об этом неоднократно, враг смертельный. — Я не хочу вас обидеть. Честно скажу, при других обстоятельствах я бы на коленях стал вымаливать вашу любовь.

Вадим с облегчением выдохнул. Все. Сказал. В Машинах глазах набухли слезы. Опять она не может помочь любимому мужу. Ничем. Вдруг она выпалила:

— Спасибо вам, Вадим Михайлович! Правда, спасибо! Понимаете, я не могла… — Маша подыскивала слова. — Я не могла просто так ничего не делать. Он — мой муж Я обязана его защищать!

— Думаю, для Володи сейчас важнее всего знать, что вы его ждете, что с Тимофеем все будет в порядке…

— Не перебивайте. — Цаша заплакала. — Простите. Я не хотела вас обидеть. Я — дура! Вы — хороший. У вас прекрасная умница-жена. Я — дура, извините!

— Ну, успокойтесь, Машенька, успокойтесь. Все нормально.

Неожиданно Маша обняла Вадима. Он не отстранился. Но и обнимать прижавшуюся к нему женщину не стал. Так и стоял с опущенными руками. Прошла минута. Маша резко отодвинулась от Вадима:

— У меня есть отложенные 10 тысяч. Володя о них не знает. Если он получит не больше 10 лет — половина ваша.

— Ну, зачем, мы же с Мишей…

— Нет-нет! Я так хочу! Обещайте, что возьмете. И никому не скажете!

— Хорошо, хорошо! — Вадиму хотелось как можно быстрее прекратить эту тягостную сцену. — Договорились. — Вадим замялся. — Я пойду?

— Да, конечно! — Маша и сама была рада, что неловкая ситуация как-то разрешилась.

Так и не сняв пальто, Вадим с облегчением вышел из квартиры.

До начала процесса оставалось всего несколько дней. Очередной вызов Феликса Вадима не удивил. Даже скорее обрадовал. Феликс стал союзником. Если раньше Вадим только догадывался, что заведующий к нему хорошо относится, потому и ругает постоянно, то теперь, после истории с карточками, факт высокого покровительства стал очевиден.

— Ну, что новенького, Вадим Михайлович? — Тон Феликса однозначно свидетельствовал, что обращение по имени-отчеству не есть признак надвигающейся грозы.

— Да так, ничего особенного. — Вадим позволил себе откровенность, которую в другой ситуации, наверное, проявить не рискнул бы. — Дергаюсь, если честно. Носом чую: что-то вокруг меня происходит!

— Ваша прозорливость потрясает. — Феликс иронизировал, не скрывая. — Вы, дорогуша, ввязались в абсолютно взрослые игры. Рад, что не струсили. Но осторожность и техника безопасности сейчас для вас — наиважнейшее.

— Понимаю!

— Да ничего вы пока не понимаете! — подосадовал Феликс. — Слушайте сюда, как говорят в Одессе. Первое. Ваш телефон если и не был раньше на прослушке, то теперь — наверняка. Лену предупредите. Второе: никаких микстов ни от кого из новых клиентов. Даже самых рекомендованных.

— Даже от ваших? — Вадим не собирался унывать.

— От моих — можно, — в тон Вадиму шутливо разрешил заведующий. И уже серьезно продолжил: — Третье. Я, так, на всякий случай, переговорил с Тадвой. Если, не приведи Господи, что-то случится, то по любому делу он будет вашим адвокатом. Ни с кем другим ни при каких обстоятельствах дела не иметь!

Слова Феликса звучали как армейский приказ. Вадим мог ожидать чего угодно, но не представлял ситуацию настолько опасной, чтобы Феликс заранее готовил ему адвоката, да еще самого Тадву! Это было пугающе конкретно. Заведующий понял состояние молодого коллеги и постарался сразу успокоить:

— Это обычная практика, Вадим. Всегда, если кто-то из наших принимает слишком наэлектризованное дело, мы готовимся к худшему сценарию развития событий. Пока, слава богу, ни разу не понадобилось. Кстати, в горкоме я согласовал ваше участие в деле. Их этот процесс мало занимает. Обещали, если не обманут, дать Комитету знать, что вы хороший.

Последние слова Феликса Вадим истолковал неверно. Напрягся и отчеканил:

— Феликс Исаакович, я не буду сотрудничать с Конторой и сливать информацию.

— За кого вы меня принимаете? — взорвался Феликс — Я что, по-вашему, ссучился?!

Блатного жаргона Вадим от шефа никогда не слышал. Впрочем, как и мата до недавнего времени. Так что удивляться уже ничему не приходилось.

— Значит, я вас неправильно понял. Извините!

— Вы говорите-говорите, да не заговаривайтесь! — Феликс не мог успокоиться.

— Я не хотел вас обидеть! — продолжал извиняться Вадим.

— „Не хотел, не хотел“, — передразнил Феликс. — Ладно, последнее. Я вынужден депремировать шофера за халатность. Это надо же было забыть машину запереть!

— Да, понимаю, — улыбнулся Вадим.

— Чему вы улыбаетесь? — жестко произнес Феликс, улыбнувшись при этом сам. — Так вот. — Неожиданно переходя на шепот, он продолжил: — Вам не надо компенсировать его материальные потери.

— Ясно. — Вадим кивнул.

Опасения Феликса оказались не напрасными. Вечером того же дня выяснилось, что, когда отец Вадима приехал в свой гастроном в Жуковском, там его поджидал, а точнее, дожидался заместитель прокурора Московской области Жерихов. Иван Иванович Жерихов дружил с директором гастронома. Давно. Еще с тех пор, как служил прокурором города Жуковского. В отличие от своих предшественников и сменщиков, подношений он не принимал. При этом не злобствовал и даже, как мог, помогал. Ну, разумеется, отовариваться он приходил не к прилавкам магазина, а в кабинет директора. Отдавал список, подготовленный женой, и, мирно попивая чай, ждал, когда соберут коробки. На день рождения, на праздники коробку с набором продуктов отвозили Жерихову на работу. Говорят, домой он ничего из этого не носил, а накрывал стол у себя в рабочем кабинете. Для замов, секретарши и кого-то еще из „своих“. Благодаря этой его привычке и вся городская прокуратура относилась к местному гастроному благосклонно.

На сей раз коробка для Жерихова была давно готова, но он захотел дождаться Михаила Леонидовича. Директриса решила, что у них какие-то свои юридические дела, и волноваться не стала. Зато когда Михаил Леонидович приехал, а Жерихов попросил оставить их вдвоем, умная Галина поняла — что-то здесь неладно. Ее подозрения подтвердились, когда Жерихов вышел из кабинета явно недовольный, а Михаил Леонидович наотрез отказался рассказать ей, что происходит. Единственное, сказал, что речь шла о Вадьке. Но все в порядке.

Дома же Михаил Леонидович, которого Вадим уже ждал, вызванный телефонным звонком отца еще из гастронома, увел сына в спальню и попросил Илону их не беспокоить.

Суть того, что поведал Жерихов, в пересказе отца состояла в следующем. За делом Кузьмичева стоит сам министр внутренних дел. Его поддерживает кто-то в Политбюро. КГБ дана команда не вмешиваться. Адвоката, если станет сильно мешать, будут давить, „как солдат вошь“. Жерихов считает, что лучше бы Вадиму из дела выйти. Мол, жалко сына хорошего человека.

— Ну и что ты ему ответил? — довольно агрессивно спросил Вадим.

— Лучше выясни, куда я его послал! — весело, даже как-то азартно ответил отец.

— Батя, ты — молодец!

Когда Вадим ушел, Илона, разумеется, начала пытать мужа, что происходит.

— Ничего. Все нормально. Просто наш сын стал со — всем взрослым, — не без гордости ответил Михаил Леонидович.

Все эти дни, а точнее, недели Вадим конечно же думал о том, как построить защиту Кузьмичева. Ни материалы дела, ни подробнейшие разговоры с самим Вла — димиром ничего толкового не дали. Все дело строилось на показаниях сотрудников универмага и, главное, Булычевой. Та несла черт-те что! Топя Кузьмичева, она шла на дно вместе с ним. Причем еще бабушка надвое сказала, кто первым может оказаться на дне. Вадим по — нимал, что наобещали ей следователи с три короба. И что, конечно, прокуратура запросит для нее по минимуму. И суд, скорее всего, прокуратуре не откажет. Но зачем этой дуре вообще лезть за решетку?! Не будь ее показаний — дело разваливается. Любое заключение бухгалтерской экспертизы превращало действия Кузьмичева и Булычевой в преступление только потому, что Булычева давала именно те показания, которые были так нужны следователю и так губительны для нее и Владимира.

Само собой, Вадим попытался переговорить с ее адвокатом. Но это оказался пустой номер. Его рекомендовал Булычевой сам следователь, так что на кого тот работал — большой вопрос.

Кому поверит судья, даже не в заказном, как это, деле — Кузьмичеву, который все отвергает, или Булычевой, которая все признает, — гадать не приходилось. Значит, расчеты можно строить на двух вариантах. Либо „столбить“ все глупости следствия и проколы суда, дабы потом, в Верховном, где, по словам Михаила, ждала поддержка, дело развалить, либо рассчитывать на народных заседателей. Последнее сулило весьма иллюзорные надежды, так как „кивки“ и так-то не очень интересовались происходящим при их якобы участии, а уж по этому делу отберут наверняка „достойнейших из достойных“!

Пришла, правда, Вадиму в голову одна идея. Но уж больно вычурная. Правда, теперь Феликс стал открытым союзником — можно было с ним поговорить. И с Тадвой, кстати, тоже. Как-никак, он его, Вадима, потенциальный адвокат…

Поговорили… Тадва сказал, что Вадим наглец, но, черт его знает, вдруг пройдет. Тем более что он сам ничего лучшего предложить не может. Хмыкнув, добавил: „Получится — возьму на вооружение“. Феликс был менее благостен.

— От вас что требуется? Защищать или защитить? Так вот и защищайте. Знаете, как хирурги говорят — нельзя умирать вместе с каждым пациентом. Вы степень риска вообще-то осознаете?

Вадим понимал, что рискует. Но это если докопаются. Тогда можно будет и под дурачка сработать. Как в первые годы адвокатствования. Все равно ничего лучшего не вырисовывалось.

Процесс начался. Первым делом Вадим стал набирать информацию о том, кто есть кто. Ну, если про председательствующую, то есть собственно судью, которая и будет писать приговор, он узнал все заранее, то ни о заседателях, ни о прокуроре до начала процесса ничего не ведал и слыхом ни слыхивал.

Судья — Вера Ивановна Зеленцова — была еще тем подарочком судьбы. Родом из-под Коломны, закончила юридический заочно. Работала секретарем судебного заседания, потом народным судьей. Все там же, в родном райцентре. Через три года молодого судью из Коломны выдвинули на работу в Московский областной суд. Вначале в кассационную коллегию, а потом доверили слушать дела и по первой инстанции. Уже два года Зеленцова возглавляла партийную организацию Мособлсуда. Так что вскоре пойдет она явно выше — в Верховный. Такой судья артачиться, ссориться с прокуратурой не станет. А если добавить, что было ей тридцать пять, до сих пор не замужем, низкорослая, полная и с высоким писклявым голосом, — картинка получалась совсем мрачная.

Прокурор, напротив, в полном порядке. К своим сорока дослужился до зампрокурора области, имел двоих детей, жену-адвоката. По переводу переехал в Москву из Днепропетровска. Поговаривали, что его отец когда-то с Леонидом Ильичем Брежневым в одной компании несколько раз выпивал, хорошо пел под гармонь и будущему Генсеку ЦК КПСС запомнился. Когда сыну исполнилось тридцать и был он прокурором района, отец решил — чем черт не шутит, да и написал бывшему приятелю по застолью. Не преминул указать в письме, что сын пошел дальше отца — играет на аккордеоне. Когда послание пришло в ЦК КПСС, его долго мурыжили в отделе писем, потом в секретариате Леонида Ильича и все-таки спустя месяца три решили показать боссу. Стареющий Генсек, как и все склеротики, хорошо помнил то, что было давно, и хуже — что вчера. Потому днепропетровскую компанию веселую вспомнил без труда и гармониста вспомнил. Привезли того в Завидово. Посидели. „С Самим выпивал!“ — с гордостью рассказывал прокурорский отец, вернувшись домой. „Советов спрашивал!“ — переходя на шепот, добавлял для некоторых. Ну а после встречи Брежнев сам позвонил Генеральному прокурору и сказал, что есть молодой парень в Днепропетровске, надо бы им подмосковную прокуратуру укрепить. Для начала. А то, мол, свежей крови не хватает. Ну, ясное дело, через две недели и квартиру дали, и должность зама освободили. Не повезло кому-то… Не навались перестройка, был бы уже Иван Иванович Иванов сотрудником Генеральной прокуратуры. А так… Ушел из жизни „горячо любимый товарищ Леонид Ильич Брежнев“, и забыли про парня. Правда, что удивило Вадима, по первому впечатлению мужик себя неудачником не считал, был улыбчив и даже приветлив. Насколько государственный обвинитель может вообще быть приветливым с адвокатом.

Одна из народных заседательниц представляла собой просто эталон сельской учительницы. Черная юбка, белая блузка, дешевые очки и прическа с начесом. Спина прямая, а кожа на пальцах разъедена стиральным порошком и пемоксолью. Профессию выдавала привычка кивать головой. Если ей нравилось, что говорили в зале суда, — утвердительно. Если нет — из стороны в сторону, с гримасой разочарования и досады. Так она привыкла слушать своих учеников, стоящих у доски, так же слушала и прокурора, и Вадима, и Кузьмичева. Только на показаниях Булычевой голова как-то странно останавливалась, а брови удивленно ползли вверх. Вадим понял, что эта училка не только слушает, но и думает над тем, что происходит. Она могла оказаться союзницей.

Вторая заседательница, с немецкой фамилией Минх, служила фельдшером в Павлово-Посадской больнице. Женщина явно привыкла работать и не плакаться. Одно только то, что ездила она в суд каждый день из своего Павловского Посада шестичасовой электричкой, вызывало у Вадима и уважение, и ностальгические воспоминания о его железнодорожных пригородных перемещениях между работами во времена студенчества и начала семейной жизни. В процессе заметна она не была вовсе. Сидела, читала какую-то книжку под столом, а когда Зеленцова для проформы спрашивала что-то у заседательниц, испуганно вскидывалась и, не задумываясь, кивала головой. Ну, типичный „кивок“. Зеленцова, не слушая, что скажут ее „коллеги“, провозглашала: „Суд, совещаясь на месте, определил…“ — и спокойно шла дальше. На симпатию, а точнее, активную помощь „кивка“ Вадим рассчитывать не мог.

То ли соблюдая дистанцию, то ли в силу явной стервозности и закомплексованности, обедала Зеленцова одна, у себя в кабинете. И прокурор, и обе заседательницы в перерыв ходили в судебную столовую. Вадим, который уже много лет как отучил себя есть днем, решил этим воспользоваться. И для дела может оказаться полезным, и, глядишь, хоть немного гастрит свой утихомирит. Язвы и гастриты издавна слыли типичными профессиональными заболеваниями большинства адвокатов. Домой обедать — далеко, в столовую — и некогда, и кормят паршиво. И кроме того, время перерыва приходилось использовать для подготовки к следующей части процесса. Отсюда, видимо, у Ирины Львовны Коган и появилась привычка всегда иметь при себе пакетик с кусочками сыра и нарезанным яблоком. Этому, к сожалению, Вадим у своей патронессы так и не научился. А она настаивала…

О чем и как говорить с „кивками“, Вадим решил уже давно. Надо было только, чтобы они сами предложили ему сесть за один столик. Но всю первую неделю дамы обедали вместе с прокурором и на Вадима не обращали никакого внимания. Он и за ними в очереди вставал, и перед ними, чтобы у раздачи предложить пройти вперед, и за соседний столик садился — все безрезультатно. „Ладно, — решил Осипов, — женское любопытство есть сила непреодолимая. Надо их чем-то заинтриговать“. Карманные шахматы! Пусть заседательницы и не играют сами. Возможно. Даже наверняка. Но если за обедом он будет что-то там из кармашка в кармашек перекладывать в маленьком картонном складне, ну не могут они не полюбопытствовать, чем он занимается. Надо только найти, куда Лена задевала этот „музейный экспонат“ его молодости.

Михаил попросил о встрече в субботу. Понятное и естественное желание, хотя Вадиму, если честно, очень хотелось побыть с Леной и Машкой. Поехать погулять в парк на Ленинские горы, в их любимый с Ленкой парк Середина апреля, деревья подернулись первой зеленой дымкой. Листьев еще не было, но издалека деревья смотрелись будто накрытые легкой прозрачной зеленоватой вуалью. Казалось, приподними ее чуть-чуть — и лицо весны перед тобой. Но четыре тысячи в месяц и плюс перспектива купить по госцене хорошую мебель — аргументы убедительные.

Вадим предложил Мише приехать к нему домой часам к 12. Можно себе позволить выспаться, в конце-то концов?! „А если разговор пройдет быстро, то до обеда хоть на полчасика и на Воробьи успеем съездить“, — объяснил он свое решение Лене. Но через пять минут Миша перезвонил еще раз и сказал, что надо передоговориться. Очень серьезные люди хотят побеседовать с Вадимом Михайловичем. Ну очень серьезные. При этом голос самого Миши звучал совсем не уверенно-покровительственно, как обычно. Скорее заискивающе. Может, даже испуганно. С почтительным придыханием. При всей своей самоуверенности Вадим понял, что это не по его поводу. Наверняка из-за статуса тех, кто пожелал с ним пообщаться. Миша уговаривал, просто молил не возражать. „Все будет организовано по высшему разряду! „Сандуны“! Отдельный кабинет!“ — заклинал он. Вадим решил не спорить. Но и не сдаваться сразу. „Хорошо. Тогда в два часа, и, по нашей традиции, два пакетика сливок!“ Миша от счастья аж захлебнулся: „Конечно, Вадим Михайлович! Все организуем! Все как скажете!“ Вадим окончательно убедился, что встреча предстоит с людьми такого уровня, каких раньше он не встречал. „Может, покровители Володи из КГБ?!“ — вдруг ужаснулся адвокат. Но отверг эту мысль как идиотскую. Те бы пригласили на конспиративную квартиру, а не в „Сандуны“. Так, по крайней мере, представлял Осипов стиль работы Комитета. „Кстати, я ведь в „Сандунах“ никогда не был. Только у Гиляровского про них читал“, — аргументировал Лене свое решение несколько взбудораженный муж.

Миша не только встречал Вадима у входа в Сандуновские бани, но и, когда Вадим припарковался, подбежал открыть ему дверцу машины. От прежнего, приезжавшего в Елино, Миши и следа не осталось. Суетливый, заискивающий, сладенько улыбающийся. Вадим вспомнил брошенное Володей на одном из свиданий в адрес Миши слово „шестерка“. Теперь и значение глагола „шестерить“ можно было понять на конкретном примере.

„Скромное очарование буржуазии“, — вспомнилось Вадиму, как только он переступил порог „Сандунов“. Но обветшалое. Некогда великолепная лепнина потолков местами просто обрушилась, местами ее густо замазали масляной краской. Колонны со сколами. Стертый паркет гардероба переходил в линолеум коридоров и вдруг, неожиданно, сталкивался с мраморными плитами купального зала. Но особо впечатляли инвентарные номера, прибитые, прикрученные, нарисованные на всем, что только можно было пронумеровать. „Совок!“ — вздохнул Вадим, и настроение упало.

В отдельном кабинете, куда Миша привел Вадима, сидели, обернувшись в простыни, два мужика. Вернее, один — мужик, а второй — так, сморчок какой-то. Вадим определил, что главный, разумеется, мужик. „Саша“, — представился тот, встав и протянув руку. „Вадим“, — ответил Осипов. „Да, я знаю, Вадим Михайлович. Я, можно считать, с вами хорошо знаком. Заочно“. — „Эдуард Николаевич“, — не вставая, приподнял руку „сморчок“. „Вадим“, — слегка растерявшись, принял рукопожатие адвокат.

— Как вы добрались? — поинтересовался Саша.

— Спасибо, без проблем.

— Присоединяйтесь к нам, — показывая на сложенные стопкой на скамье полотенца и простыни, тихо произнес Эдуард Николаевич. — Поотдыхаем и поговорим.

Манера говорить, тихий голос, уверенность, что его обязательно услышат, — все свидетельствовало об ошибочности первоначального вывода Вадима, кто здесь главный. Поскольку по имени-отчеству в комнатке обращались только к Вадиму и к „сморчку“, значит, они — ровня. Остальные — ниже. Вадим подосадовал своей ошибке. Он почти уверился, что умеет моментально точно оценивать и ситуацию, и людей…

Разговор уже больше часа шел ни о чем. Прервал его только один раз банщик, почтительно предложивший пойти попариться. „Мы на проветривание всех выгнали. Парилка готова, Эдуард Николаевич. Прошу вас!“ „Сморчок“ встал, кряхтя, и со словами „В здоровом теле — здоровый дух!“ отправился за банщиком. Не оборачиваясь, и так зная, что все последуют за ним. Из соседней кабинки тут же выскочили два крепыша, оба с перебитыми носами, явно бывшие боксеры, и на почтительном удалении, слева и справа от Эдуарда Николаевича, сопроводили его до парилки. Вадим с Сашей прошли внутрь, где сквозь густой туман свежего пара виднелась костлявая спина „сморчка“. Кто-то из посетителей сунулся было тоже попариться по свежачку, но двое боксеров деликатно попросили их подождать минут десять — пятнадцать. Непонятливых среди посетителей „Сандунов“ не нашлось. Еще перед тем, как войти в парилку, „сморчок“ тихо бросил через плечо банщику: „Пусть меня сегодня Николаша попарит!“ Тот среагировал: „Слушаюсь!“

Саша перехватил взгляд Вадима, разглядывавшего небольшую татуировку на левом плече „сморчка“. Единственную на всем теле и потому весьма заметную. „Такая еще одна в Союзе есть!“ — с раболепствующим почтением прошептал на ухо Вадиму Саша. „А что, другим нельзя?“ — наивно удивился Осипов. Саша отстранился от него, как от прокаженного, и с трепетным ужасом прошептал: „За незаконное ношение высшего знака отличия — смерть“. Чисто юридическая формулировка, примененная к воровским регалиям, вызвала у Вадима чувство веселья. Настроение стало радостным и легким, будто он оказался внутри детской сказки, нереальной и волшебной, где ему ничто не угрожает, заботиться и печалиться не о чем, только наблюдай да радуйся…

Когда вернулись в кабинку, Вадим поинтересовался:

— Наш банщик, видимо, бывший военной, коли так рапортует „слушаюсь“?

— В какой-то степени да, — задумчиво улыбнувшись, ответил Эдуард Николаевич. — Полковник. Был начальником колонии, где я второй срок мотал. Давно это было. А сюда я его сам устроил. Года три назад. Мне приятно его видеть. Знаете, Вадим Михайлович, воспоминания молодости. Вам этого пока не понять. А мы, старики, люди сентиментальные.

Вадим подумал, что воспоминания молодости здесь ни при чем. Месть, может быть, самоутверждение — возможно. „С этим человеком надо быть предельно осторожным. Не приведи бог обидеть его неосторожным словом. Этот ничего не забудет и не простит“, — сделал для себя вывод Вадим. Ощущение сказки улетучилось.

— А не пора ли нам поесть? — не повышая голоса, как бы самого себя спросил „сморчок“.

— Пора, мой друг, пора! Желудок пищи просит! И Бог ее приносит с соседнего стола! — радостно заржав, продекламировал Саша, явно обрадованный перспективой предаться чревоугодию. И постучал в стенку соседней кабинки.

— Нет, с соседнего стола нам не надо. Мы и свое поесть можем, — жестко поправил „сморчок“.

Саша обиженно посмотрел на старика, не оценившего его поэтического дара, и ничего отвечать не стал.

В кабинку вошел один из боксеров и вопросительно посмотрел на Сашу. Вадим понял, что до общения с представителями низшей касты, „быков“, Эдуард Николаевич не опускается.

— Как обычно! — равнодушно бросил Саша, даже не взглянув на боксера.

— Что вы думаете по поводу Володиного дела? — наконец задал давно ожидаемый Вадимом вопрос „сморчок“.

— Думаю, что оно все липовое! Не мне судить, насколько чиста перед советским правосудием вся его биография, но по универмагу его просто подставили. — Вадим сам удивился неуклюжести своей формулировки. Но уже сказал…

— Это я и сам знаю, — с досадой тихо произнес старик — Меня интересует, на что вы рассчитываете и что собираетесь делать?

— Рассчитываю на справедливость, хотя и не верю, что приговор будет справедливым, а что собираюсь делать, извините, не скажу! — Вадиму вдруг стало мерзко от мысли, что он должен отчитываться перед этим вором в законе. „У вас, ребята, свои короли, у меня — свои!“ — решил Вадим. Ни Феликсу, ни Тадве он бы так не ответил. Осторожность, о необходимости которой Вадим сам себя предупреждал, он послал подальше. Гордость, а может, заносчивость взяли вверх.

Саша поперхнулся чаем. Старик посмотрел на Вадима долгим внимательным взглядом. Неприятным взглядом. Оценивающе-приговаривающим. Вздохнул. Прихлебнул чайку.

— Принимается. Вам решать, вам и отвечать! — Сказано это было тихо и смиренно. Будто старик не выносил, а, наоборот, выслушивал приговор. Саша побледнел. Это, а не слова старика, испугало Вадима.

— Что вы имеете в виду? — чуть ли не с вызовом спросил Осипов.

— Я имею в виду, что за результат вы, Вадим Михайлович, конечно, отвечать не можете. А вот за то, как вы будете защищать Кузьмичева, отвечать придется. Мы, как вы догадываетесь, умеем отличить хорошую работу адвоката от плохой.

— Но вы понимаете, что дело заказное? — продолжал кипятиться Вадим.

— Я понимаю. А вы — нет. Я же сказал — за результат, за срок вы не отвечаете. Вы отвечаете не за судью, а за себя. — Манера говорить старика стала напоминать стук пишущей машинки: слово — удар, слово — удар. Ровно, без всплесков и эмоций. Но ни стереть, ни поправить.

Очень вовремя принесли еду. Ресторанную. Из соседнего „Узбекистана“. На столе появились самса, плов, цыпленок табака, лепешки, соленья. Вадим не был гурманом, дома с Леной они питались, конечно, не пельменями и сосисками, но и особых яств не стряпали. Только иногда у Лены хватало времени запечь баранью ногу, привезенную Леонидом Михайловичем из его гастронома или, что для Вадима было еще радостнее, сварить харчо. Как Ленка готовила харчо!..

Саша просто набросился на еду. Он уплетал все подряд, торопливо жуя, чавкая и запивая все подряд коньяком. Сморчок ел неторопливо, мало и, казалось, без особого удовольствия. Заметив удивление Вадима, не скрывавшего своего восторга от самсы, нежных пирожков с бараньим фаршем, старик, по-прежнему тихо, объяснил: „Старая язва“. И, вдруг улыбнувшись, добавил: „Профессиональное заболевание. Так сказать — производственная травма“. Уточнений не требовалось. Вадим знал, что с зоны возвращаются, если возвращаются, либо с туберкулезом, либо с язвой. Это уж как кому повезет.

Поели. Выпили чаю с пахлавой.

— Ну, пора! — Старик встал. Саша суетливо засобирался. Стукнул в стену. Боксер заглянул, понял, что время уходить, и быстро вернулся к напарнику. Нельзя же, чтобы шеф ждал!

Только сев в машину, Вадим сообразил, что Мишу-то в „Сандуны“ не позвали. Не по рангу. Он ждал в гардеробе. Проводил Вадима до машины и попросил открыть багажник.

— Зачем? — удивился Вадим.

— А у нас для вас сюрприз, — подобострастно улыбнулся „шестерка“. — Вы же говорили, что грузинское вино любите? Грузинского разлива. Вот сегодня с проводником передали. „Ахашени“ — как вы заказывали!

— Да ну что вы, не надо, — почувствовал неловкость Осипов. — Сколько я вам должен?

— Да вы что? — искренне обиделся Миша. — Это подарок от Папы.

— От кого? — не понял Вадим.

— От Папы. От Эдуарда Николаевича, — видя, что Вадим никак не „врубается“, уточнил Миша.

Разговор прервал Саша:

— А завтра прошу на экскурсию в мои владения.

— Это куда? — Вадим вдруг понял, что он так и не знает, чем, собственно, занимается Саша. Со „сморчком“ все было понятно — воры в законе не работают.

— А я, позвольте представиться, — Саша дурашничал, — директор Черемушкинского рынка. Того самого, Вадим Михайлович, где вы с супругой два раза в месяц, по воскресеньям, изволите отовариваться! По совершенно неразумным ценам, замечу! — Саша наблюдал за произведенным эффектом. — Больше этого не повторится. Завтра я вас познакомлю со всеми нужными людьми. Представлю, так сказать.

— Что еще вам про меня известно? — с ощутимым недовольством спросил Вадим.

— Все. Я же говорил, — обрадовался возможности вставить слово Миша.

— Вино принеси! — оборвал Саша. — Так что завтра в десять — у центрального входа. Оркестра из Большого театра не обещаю, но букет белых гвоздик, так любимых вашей женой, гарантирую. За счет заведения, — на всякий случай уточнил балагур.

Все-таки женское любопытство — сила всепобеждающая! Уж на что Лена ненавидела, когда нарушались семейные планы на выходные дни, но возможность поехать на недоступную для других экскурсию, пусть даже на рынок, не только не породила взрыва негодования, которого так ожидал Вадим, но, наоборот, вызвала прилив энтузиазма. Лена задала только один вопрос: „Что мне надеть?“

Саша действительно встретил Лену и Вадима с огромным букетом белых гвоздик Вадим накануне очень подробно описал жене поход в „Сандуны“, но про ожидаемый букет сказать забыл. Сюрприз получился, и Лена под довольными, хотя и по разным поводам, взглядами Саши и Вадима радовалась, как ребенок.

Саша показывал подсобки, знакомил с неофициальными старшими по рядам. Больше всего неосведомленных постоянных клиентов Черемушкинского рынка поразило, что даже молочным „сектором“ командовал азербайджанец по имени Гасан. В ряду стояли русские бабки. А „рулил“ кавказец. Но как они ему улыбались! Просто как отцу родному! Саша легко развеял недоумение Лены, объяснив, что Гасан не только строго ограничивает конкуренцию пришлых, но и позволяет бабкам держать заоблачные цены. В десять раз перекрывающие себестоимость товара. Так что, отдавая Гасану десятую часть выручки, бабки все равно могли за год легко заработать своим мужикам по „Жигулям“. „Так вот ты какая, „рыночная“ экономика!“ — весело пошутила Лена. „О, она такая, ну просто золотая!“ — отозвался Саша, Вадим отметил про себя, что привычка рифмовать для Саши была столь же естественна, как для него самого дышать. И добавил: „Ага! Только русская традиционная десятина и здесь себе место нашла!“

— В чужой монастырь со своим уставом — все равно что к девушке со своим самосвалом, — опять срифмовал Саша. — Мы же в России, вот по российским традициям и живем.

— А вы, кстати, кто по национальности? — воспользовался поводом для вопроса Вадим.

— Я бакинский армянин, — бодро ответил Саша.

— А что, просто армянин и бакинский армянин — это не одно и то же? — поинтересовалась не без иронии Лена.

— Да вы что? — искренне возмутился Саша. — Бакинский армянин, бакинский еврей, бакинский азербайджанец — это одна национальность — бакинец! Вот Юлий Гусман — бакинец! Он что, еврей? Да его брат Миша в ЦК комсомола работает! Вы что, думаете, будь он евреем, его бы туда взяли? Он бакинец! Поэтому ему везде дорога открыта! А Каспаров? Да что там говорить! — Саша разошелся не на шутку.

Вадим вспомнил разговор с Кузьмичевым о том, что такое национальность. Вот еще одна версия объяснения этого понятия.

— Но остальные здесь, они что, тоже все из Баку? — не унималась Лена.

— Нет. Почему? Просто азербайджанцы, — ответил Саша.

— И как они вас, армянина, слушают? Ведь, говорят, армяне и азербайджанцы не дружат, — продолжала проявлять любопытство Лена.

— Я же сказал, я — бакинец! — Выражение привычного радушия на Сашином лице сменилось недовольством.

— А Эдуард Николаевич кто? — скорее чтобы сменить тему, нежели на самом деле интересуясь, спросил Вадим.

— Говорят, наполовину татарин, наполовину еврей, — сразу посолиднев, как только речь зашла про Папу, ответил Саша.

— Так у вас интернационал? — не сдержался Вадим.

— У нас деньги. Большие. — Саша говорил так, как говорят с малыми детьми. — А там, где большие деньги, национальность значения не имеет. Проблема ксенофобии, проблема национализма — проблемы бедных. Нищих!

Вадим никак не ждал от Саши ни подобной философии, ни подобной терминологии. „И такие люди заведуют рынками! Нет, эта страна — вся навыворот!“ — грустно подвел итог своим размышлениям адвокат.

— Если деньги — специальность, не важна национальность, — опять повеселев, завершил тему Саша.

— А за что сидел Эдуард Николаевич? — решил дожать рифмача адвокат.

— Один раз, точно знаю, за валюту. А последний срок — за болоньевые плащи. Он первым наладил их производство. Вот первым и сел. Полстраны обшить успел. — В голосе Саши звучало нескрываемое почтение.

— А я думала, болоньевые плащи делали в Болонье, в Италии, — невпопад вставила Лена.

— На Малой Арнаутской, — отозвался Саша, проявив свою эрудицию и в литературной сфере.

— А вы, Саша, на зоне были? — спросил Осипов.

— Да бог с вами! Тьфу-тьфу, не сглазить… — Саша трижды плюнул через левое плечо, поискал глазами деревяшку, нашел только плинтус, наклонился и три раза постучал. — Нет. И не хочу, поверите ли?

— А как же вы с Папой познакомились? — не унимался Вадим.

— Возникла проблема. Я обратился к людям, нас познакомили. Папа помог. Ну, так постепенно и сошлись. — Саша явно не считал вопросы Вадима неуместными и отвечал спокойно, без подозрительности или раздражения. Просто разъяснял.

— А Володя? — Вадим решил узнать все и сразу.

— Володя — не знаю. Знаю только, что Папа ему абсолютно доверяет. Иначе бы кассу не поручил.

— Что не поручил? — не поняла Лена.

— А мясо у вас санэпидстанция проверяет или свои ветврачи? — быстро сменил опасную тему Вадим.

— Свои врачи санэпидстанции, — рассмеявшись, ответил Саша.

С понедельника процесс по делу Кузьмичева покатился дальше. Пошли допросы свидетелей. Начинал каждый из них, как по заученному, ровно то, что говорил на следствии. Несколько уточняющих вопросов Зеленцовой, пара вопросов прокурора — и свидетель попадал на растерзание Вадиму. Осипов работал с каждым из обличителей Кузьмичева сурово. Смотрел в упор, играл голосом, иронически ухмылялся, когда свидетель явно врал. Зеленцова снимала его вопросы, не все, но многие. А Вадим радовался. Чем несправедливее вела себя судья, тем менее гадким казалось ему то, что он для нее придумал. К концу третьего дня допроса свидетелей, когда желание Зеленцовой посадить или даже расстрелять Кузьмичева стало совершенно очевидным, Вадим решил, что его план — просто образец торжества моральной чистоты и коммунистической нравственности.

Вадим прекрасно понимал, что путаница в показаниях свидетелей при ответах на его вопросы, несогласованность их слов, противоречия их утверждений документам — все это при составлении протокола судебного заседания будет Зеленцовой тщательно вычищено и подогнано под написанный приговор. Однако еще много лет назад Гарри Тадва подсказал Вадиму, как этому помешать. Прием вполне легальный. Замечания по протоколу судебного заседания адвокат может подать, разумеется, только после его написания. А „изготовление“ протокола, вернее, срок на это — три дня после вынесения приговора. В результате — процесс, предположим, идет полгода. Судья может неофициально подправлять ежедневные протоколы. А бедный адвокат, когда все уже закончено, половина нестыковок в допросе позабыта, должен на одном дыхании восстановить все свои замечания за прошедшие полгода. Судья, который их либо утверждает, либо отклоняет, станет читать эту муть? Оно ему надо?! Возьмет и одним росчерком пера напишет — „Отклонить!“. Как потом доказывать, что ты не верблюд? И что в суде на самом-то деле говорились совсем другие слова?!

Тадва научил: „Как только свидетель сказал нечто важное для защиты — тут же подавай письменное ходатайство о чем угодно. Главное, процитируй в нем нужные слова свидетеля. Ходатайство остается в деле“. Поди потом попробуй в протоколе слова свидетеля переиначить! Называл это Гарри- „столбить показания“.

Удовлетворит суд ходатайство или нет, ни малейшего значения в этом случае не имело, а содержание его можно было использовать многократно. Поэтому Вадим использовал совет мэтра следующим образом. Едва какой-то свидетель произносил хоть слово в пользу Кузьмичева, чего в тиши следственного кабинета либо не случилось, либо в протокол следователя не попало, Вадим сразу заявлял ходатайство о вызове в суд следователя. В качестве свидетеля. Для выяснения, почему свидетель такой-то, сказавший в суде то-то и то-то, на предварительном следствии таких показаний не давал. А если давал, то почему их не внесли в протокол.

Зеленцова бесилась, отклоняла такие ходатайства влет, но к материалам дела вынуждена была приобщать. Прокурор прекрасно понимал, куда клонит Осипов, но относился к этому спокойно. Он, естественно, заявлял, что ходатайство защиты считает необоснованным и просит его отклонить. Однако прокурор разумно полагал, что адвокат, пусть и хитрит, но делает свою работу, а вот подгонка протокола судебного заседания под приговор — не его, обвинителя, проблема. Ну а уж какой приговор будет, это он решит с прокурором области ближе к концу процесса. Вернее, уточнит, поскольку принципиальное решение давно принято. А Зеленцова пусть сама выпутывается. В конце концов, ей за это зарплату и платят.

Уже несколько дней во время обеденного перерыва Вадим вынимал карманные шахматы и, попивая компот, разбирал какую-нибудь позицию. Вернее, делал вид, что разбирает. Учительница-заседательница с огромным любопытством наблюдала за ним, но не заговаривала. Однако в пятницу не выдержала.

— А что это у вас такое, товарищ адвокат? Если не секрет, конечно? — спросила она через проход между столами, когда обед уже заканчивался.

— Шахматы, — приветливо отозвался Вадим. — Вот, смотрите. — Он встал и подошел к столику, где обедали две заседательницы и прокурор. При этом Вадим поволок со страшным грохотом за собой стул, плюхнулся на него и стал показывать.

— Можно? — попросила училка.

— Да, конечно! — Вадим был само радушие. — Только фигурки, если вынимаете, возвращайте на прежнее место, в те же ячейки. А то я потом не разберусь.

— Вы шахматами увлекаетесь? — одобрительно поинтересовалась фельдшер Минх. — Мой сын тоже играет. Во Дворце пионеров, у нас в городе.

— Шахматы — это не спорт, — ревниво встрял прокурор.

— А я избыток интеллектуального развития компенсирую еженедельной игрой в волейбол, — с ходу срезал его Вадим.

— Волейбол — это не футбол! — нравоучительно заметила училка и осуждающе взглянула на прокурора.

— Ладно, я пошел, — надулся прокурор, собрал свои тарелки и отправился к столику с надписью „Для использованной посуды“.

Вадим не упустил шанс очаровать двух женщин. В понедельник они обедали уже вчетвером.

С самого начала процесса в зале попеременно находились три мужика. Кто они, никто не знал. Попытки заговорить с ними успеха не имели. Вадим особого внимания на них не обращал. А зря. В пятницу сотрудник особого отдела Комитета государственной безопасности СССР, капитан Сидоров, в ежедневном рапорте о ходе процесса по делу Кузьмичева указал, что адвокат в конце обеденного перерыва о чем-то долго беседовал с народными заседательницами Минх и Шатуновой.

В субботу Вадим встречался с человеком, которому предстояло сыграть в деле Кузьмичева решающую роль. Актером средних способностей, но красавцем мужчиной Павлом Аристарховым.

Лене он ничего об этой затее не рассказывал. Убила бы. Матери — тоже, и по той же причине. Она бы очень расстроилась. Отцу решил раскрыться потом. Тот мог похвастаться перед кем-нибудь гениальностью сына. А как распорядится информацией собеседник отца, предположить было трудно. Вадим очень волновался перед встречей.

Аристархов приехал вовремя. Задание понял, повеселился. Узнав сумму гонорара за работу и размер премии в случае успеха, признался: „Это самая легкая, лучше всего оплачиваемая роль, которую мне предлагали!“ Голос у него был замечательный — глубокий бархатный бас. „Мне бы такой!“ — позавидовал Вадим.

Уже в воскресенье вечером Аристархов позвонил Вадиму, как и было договорено — из телефона-автомата, и доложил: „Знакомство состоялось. Разумеется, случайно: пришлось упасть и больно ушибиться. Но она женщина отзывчивая. Хоть и страшненькая, конечно.

Завтра идем в кино!“ Вадим, также заранее оговоренным шифром, ответил: „Вы, наверное, не туда попали. Но я за вас рад“. Это означало — все верно, новых вводных не будет. Вот если бы Вадим сказал — „Перезвоните еще раз“, значит, надо срочно встретиться. Где и когда, Аристархов знал.

Во вторник, как и накануне, заседательницы пригласили Вадима пообедать вместе с ними. Осипов очень опасался, что прокурор отсядет за отдельный столик. Но нет, остался. И был не такой мрачный, как вчера. Хотя и говорили тогда вроде ни о чем. Ни о политике, ни, разумеется, о деле не было сказано ни слова. Вадим твердо решил, что разговор на нужную ему тему должен начинать не он. А то можно добиться эффекта обратного, для Кузьмичева крайне нежелательного. Люди очень не любят, когда вдруг осознают, что их используют. Пойми заседательницы, что Осипову вовсе не интересно с ними общаться, что они ему просто нужны для дела, — тут же возненавидят и его, и заодно Кузьмичева.

Нужная тема возникла неожиданно. Шатунова в какой-то связи сказала, что ее муж работает бухгалтером в совхозе „Раменский“, основном поставщике парниковых огурцов в Москву. Куда они все деваются — не ясно, сетовала Валентина Петровна, ни в магазинах, ни в столовой Мособлсуда даже духа огуречного нет. А поставляют-то тоннами.

Вадим подумал, что „огуречный дух“ понятие оригинальное, но сказал о другом:

— Вы, Валентина Петровна, с этого места поосторожнее. А то Иван Иванович как нагрянет в „Раменский“ с прокурорской проверкой, так мне вашего мужа придется защищать, А дело Кузьмичева еще года полтора потребует.

— Почему полтора года? — ужаснулась Мария Оттовна Минх перспективе еще 18 месяцев кататься каждое утро и вечер на электричке по полтора часа.

— Зря вы так, Вадим Михайлович, — не поняв шутки, обиделась Шатунова, — мой муж абсолютно порядочный человек.

— Боится — значит, уважает, — почему-то произнес Иван Иванович и попросил Минх передать ему блюдце с солью. Солонок в столовой, конечно же, не было.

— Полтора года, Мария Оттовна, это я имею в виду кассацию и надзор. А что до вашего мужа, Валентина Петровна, то я не ставлю под сомнение его порядочность. Просто по логике обэхаэсников, все бухгалтеры и торговцы — воры по определению.

— Не бывают все представители одной профессии одинаковыми, — нравоучительно констатировала педагог. — И вообще, большинство людей у нас в стране — люди честные.

— А мы в кассации не участвуем? — продолжала волноваться о своем Минх.

— Нет, вы — только здесь, — успокоил ее прокурор. — А может, кассаций и не будет. Возьмет суд и оправдает Кузьмичева, а товарищ адвокат так меня убедит своей речью в прениях сторон, что я опротестовывать оправдательный приговор не стану, — сказал и не смог сдержать смеха Иван Иванович — такой уморительной показалась ему самому изложенная перспектива.

— Ага, от вас дождешься справедливости, — съехидничал Вадим. — Да и не вы, уж извините, Иван Иванович, решаете, опротестовывать приговор по этому делу или нет. — На союзнические отношения с прокурором Осипов не рассчитывал, поэтому и дружить с ним не собирался. Но надо было уменьшить степень доверия к нему со стороны заседательниц, а для этого „опустить“ как можно глубже.

— Это кто это вам сказал?! — зло вскинулся Иванов. — Вы, видимо, плохо УПК изучали. „Прокурор в процессе независим и подчиняется только закону!“ — процитировал, как помнил, Иванов.

— Так это в теории, а на практике — наоборот, — стоял на своем Вадим. — Скорее, закон подчиняется только прокурору. Я лично давно пришел к выводу, что приговор по уголовному делу зависит не столько от того, что совершил подсудимый или как его защищает адвокат, сколько от личной порядочности, честности и смелости судьи и прокурора! — на всякий случай бросил спасательный круг Иванову Вадим. А может, и не спасательный круг, а, наоборот, провокацию устроил, сообразил он вдогонку.

Оказалось, что провокацию, но вовсе не ту, о которой подумал.

— А от народных заседателей ничего не зависит? — с вызовом спросила Минх. Может, и вправду верила в важность своей миссии, а может, обидно стало зря в электричке трястись.

Вадим с нескрываемыми иронией и жалостью посмотрел на Марию Оттовну и, ничего не ответив, обратился опять к Иванову:

— Вы не обижайтесь, Иван Иванович, я ведь не именно вас имею в виду. Так сказать — презумпция невиновности. Она и на прокуроров распространяется. Пока вы не доказали обратное, я полагаю вас человеком порядочным. Вправду! — скорее себя, чем прокурора, заверил Осипов. — Вот только статистика, знаете ли, не очень…

— Значит, вы признаете… — продолжая, видимо, какой-то внутренний диалог, сказал прокурор, — что от вас, адвокатов, вообще ничего не зависит? Другими словами, вы берете с клиентов деньги, и огромные, замечу, ни за что. То есть занимаетесь мошенничеством?

„Жестко берешь! — подумал Вадим. — Ладно, ты первый начал!“

— Огромные гонорары адвокатов такой же миф, как независимость прокуроров, как тупость провинциалов или неспособность мыслить самостоятельно педагогов. Мол, все только в рамках учебной программы, — на всякий случай для Шатуновой уточнил Вадим. — А между тем и учителя, хорошие учителя, преподают не так, как в методичках написано, а так, как они сами предмет свой чувствуют и понимают. И прокуроры бывают принципиальными, и гонорары адвокатские если и превышают среднюю зарплату по стране, то процентов на 10. И то не у всех, а у кого клиентуры много. Я прав? — обратился Осипов уже не к прокурору, а к учительнице.

— Конечно, правы, — польщенная высокой оценкой своей профессии, согласилась Валентина Петровна.

— Так если все зависит только от прокурора и судьи, то что вы в суде делаете? — решила отомстить за поруганную честь института народных заседателей Минх.

— А мы, адвокаты, только помогаем судье и прокурору посмотреть на все с другой стороны. Со стороны защиты интересов подсудимого.

— То есть, другими словами, вы признаете, что истина вас не интересует? — обрадовался возможности „наехать“ прокурор.

— Признаю, — спокойно и без тени улыбки согласился адвокат. — И могу объяснить почему.

— Объясните! — чуть ли не хором выдохнули обе женщины.

— Да, интересно послушать, — не без сарказма поддержал Иванов.

— Ну, во-первых, в столь любимом вами, Иван Иванович, УПК прямо записано: адвокат — это защитник. Он только защищает. Все! Точка! Только защищает! — Вадим оседлал любимого конька. — А если взглянуть на вопрос философски, то получается следующее. Со времен отмены инквизиции, когда цивилизованный мир перешел к состязательному судебному процессу, функции четко распределились. Прокурор обвиняет, доказывает вину, адвокат — защищает. Судья решает, кто из них более убедителен. Все! Истина непостижима! По крайней мере, так утверждает марксистко-ленинская философия. Абсолютная истина непостижима. — На; всякий случай Осипов сформулировал правильно, по учебнику. — Только относительная. А можно на основании неполного знания, так сказать, относительного, ставить человека к стенке? Поэтому-то и сказано во всех правовых теориях мира — все сомнения толкуются в пользу подсудимого. Кстати, и Ленин, если помните, писал: „Лучше мы отпустим десять виновных, чем осудим одного невиновного“. Помните? — Вадим в упор смотрел на прокурора.

— Защитительную речь репетируете, товарищ адвокат? — ехидно парировал Иванов.

Вадим рассмеялся. Вполне приветливо.

— Да нет! Так, завелся просто. Извините. Тема не обеденная, согласен. — С кем согласен, Вадим не уточнил, но разговор надо было сворачивать. И так для второго обеда густовато получилось.

Шатунова посмотрела на часы:

— Ой, перемена уже три минуты как закончилась, — и вскочила, собирая посуду.

Все рассмеялись оговорке учительницы и гурьбой отправились к непременному атрибуту любой столовой — столику, заставленному грязной посудой, изящно названной в объявлении „использованной“.

Возвращаясь домой, Вадим заметил, что какая-то „Волга“ все время вертится у него на хвосте. То удаляясь, то приближаясь. Заметил не сразу, потому подумал, что случайность. Но завтра решил быть внимательнее. Если это „хвост“ — неприятно.

На основании рапорта капитана Сидорова отделу внешнего наблюдения Управления КГБ по Москве и Московской области было дано указание организовать контроль передвижения и контактов адвоката Осипова Вадима Михайловича. Контроль контактов — скрытый, наблюдение передвижений — демонстративное. Пусть, мол, знает — ты нас начинаешь тревожить. Сотрудники были удивлены, что за два дня Осипов ничего не заметил. По крайней мере, ни в одном телефонном разговоре никакого беспокойства им высказано не было.

Вечером Аристархову пришлось перезванивать четыре раза. Первые три раза к телефону подходила Лена. Он молча вешал трубку. Только с четвертого захода, когда Лена зло бросила Вадиму: „Сам бери. Какая-то твоя баба звонит!“ — актер наконец смог сообщить: „Дорогая, у меня сегодня ночная репетиция. Не волнуйся!“ — „Вы ошиблись номером!“ — радостно ответил Вадим. Положив трубку, увидел испепеляющий взгляд жены:

— Это кому же ты с таким счастьем в голосе сообщаешь, что она ошиблась номером?

— Не „она“, а „он“! — попытался оправдаться Вадим.

— Не ври! — Лена чуть не плакала. — Противно! Можешь трахать кого угодно! Только не ври!

— Я не вру! — Вадим задумался. — В том, что это „он“, а не „она“, — клянусь! А остальное расскажу потом. Обещаю.

— Не верю, — почти успокоилась Лена. — Ты все можешь объяснить. Я помню, как ты Миле Мирской все объяснял!

— Котенок! Ну, пожалуйста, не начинай. — Вадим поразился памяти Лены. Дело Мирского проходило пять лет назад, а она до сих пор не забыла, как он „отмазывал“ неверного мужа перед его женой. — Это совсем другая история. Обещаю — все расскажу. Но потом. Пока это слишком опасно.

Лена молча повернулась и вышла из комнаты. Вся ее фигура излучала обиду. Как такое возможно, Вадим не понимал. Но видел: спина была обиженной.

— А ваш Кузьмичев умный? — ни с того ни с сего в середине обеда заинтересовалась Шатунова.

— Что? — переспросил Вадим, погруженный в свои мысли.

— Что-то сегодня и вы, и Зеленцова какие-то отсутствующие, — пошутил прокурор. — У вас с ней астральный контакт?

Вадим действительно был с утра расстроен. От самого дома и до здания суда за ним неотступно, открыто ехал ярко-красный „жигуленок“. Это был „хвост“. Наглый, демонстративный. Иначе зачем пускать машину такой яркой расцветки. Да еще с вмятиной на переднем бампере? Чтобы даже дураку сомнений не оставить… На то, что Зеленцова, „в отсутствии“, Вадим просто внимания не обратил. Хотя в отличие от прокурора причину знал.

— Да у меня, наверное, давление скачет, — постарался дать нейтральный ответ Осипов.

— Я спросила — Кузьмичев умный? — повторила Валентина Петровна.

— А вы сами разве не видите? — Вадим едва справлялся с раздражением, поселившимся в нем с утра. Что за сигналы ему посылают? А тут на вопросы дурацкие отвечай. — Да будь он глупый, разве сложилась бы ситуация, когда против него нет ни одного реального доказательства вины?

— О, наш товарищ адвокат проговорился! — Иванов пребывал в прекрасном расположении духа. — Значит, вы признаете, что на самом деле он преступник, но только умный, и потому доказательств его вины нет? — Иванов радостно загоготал. Так громко, что за соседними столиками повернули головы в его сторону.

Вадим смотрел на прокурора, соображая, что же такое он только что брякнул.

— А, нет! — быстро сообразил он. — Я не то имел в виду. Я хотел сказать, что Кузьмичев так хорошо, по-умному организовал работу универмага, что там криминала никакого не смогли найти. В условиях реалий торговли, вы знаете не хуже меня, это практически невозможно. Или крайне трудно.

— Это вам отец рассказал? — с явным намёком спросил прокурор. Женщины, не понимая, переглянулись. Вадим насторожился.

— А при чем здесь мой отец? — В его голосе прозвучал вызов.

— Ну, он же у вас всю жизнь в торговле проработал? — не унимался Иванов. Это был его день.

— Нет, не всю жизнь. Начинал он следователем областной прокуратуры. Вашей, областной, Московской. А потом тошно стало, когда заставляли сажать невиновных. Вам тоже небось иногда не по себе бывает? Или всегда спокойно спите? — Вадим перешел на открытое хамство. Достали! — Вот он и ушел. А торговлю выбрал потому, что там умных людей много! — Вадим тут же сообразил, что допустил бестактность, и добавил, обращаясь уже к женщинам: — У нас ведь в школах и больницах, где тоже умных много, юристы не нужны. Так что выбор небольшой.

— А я невиновных не сажаю. По вашей же теории, господин адвокат, простите уж мне это буржуазное обращение, я только обвиняю, а сажает суд. На самом-то деле, возвращаясь к нашему прошлому разговору, в отличие от западных правовых систем, советская предусматривает, что прокурор обязан в процессе выявлять как доказательства вины, так и невиновности. Так что у вашего Кузьмичева — два защитника. Один за деньги, другой — бесплатный. — Иванов на всякий случай уточнил: — Бесплатный — я!

— Дешево хорошо не бывает, — неожиданно вставила Минх, вряд ли сознавая, как больно ударила прокурора.

— Пошли работать! — призвала Шатунова, скорее почувствовав, чем поняв, что сегодняшний обед может закончиться скандалом.

— Пошли! — легко согласился Вадим.

До конца дня Вадим работал, как на автопилоте. Задавал вопросы, фиксировал у себя в блокноте ответы, но думал совсем о другом. Мало того, что за ним явный „хвост“, так, видно, прокуратура на него целое досье имеет, коли Иванов знает, кто его отец. А с другой стороны, на что он рассчитывал, принимая дело? И еще Ленка со своей неуемной ревностью!

По дороге домой красный „жигуленок“ просто издевался над Осиповым, то обгоняя его „семерку“, то пристраиваясь сзади. Но Вадим немного успокоился. Это просто война нервов. А если так, то, по крайней мере, ясно, чего они добиваются — вывести его из себя. Значит, он хорошо работает, кому-то мешает. Это уже приятно. Стоп! Ему же Миша обещал отсутствие проблем? Вот пускай теперь и покажет, треплются они или действительно на что-то способны.

Приехав домой, Вадим позвонил Автандилу, а Лена — Маше, жене Кузьмичева, пригласила ее прямо сейчас на чашечку кофе. Автандила Вадим попросил подъехать через пару часов. На естественный вопрос друга-врача: „Что болит?“ — Вадим выругался: „Душа, бл…дь!“

Маша примчалась незамедлительно. Но вместо кофе, на который она, собственно, и не рассчитывала, понимая, что вечером в будни Лена ее могла позвать только по делу, ей предложили поработать секретарем. „Чувствую себя как Кэт, выполняющая поручения Штирлица!“ — пошутила Маша. „Может, ты еще и беременна?“ — поддержала веселый тон Лена.

Автандил приехал даже раньше, чем просил Вадим. Не на шутку взволнованный. Он понимал, что тот не вызовет его поздно вечером по пустяку, — знает, что в шесть утра другу вставать на работу. Вадим рассказал про „хвост“ и объяснил, что должен сегодня попасть на одну встречу, но так, чтобы этого никто не засек Автандил обрадовался. Даже не тому, что со здоровьем у Вадима все в порядке, а собственной причастности к чему-то секретному, детективному. Это куда интереснее, чем больных оперировать! Но спроси он Вадима, тот наверняка рассудил бы иначе.

Еще через час Автандил остановил машину у дома Маши. Не против ее подъезда, а против соседнего. Посидели в машине. Вроде никого вокруг не было. Вадим вышел, пошел прямо к подъезду. И лишь у самых дверей свернул в сторону, пробравшись к нужному ему соседнему входу вдоль самой стены дома. Миша ждал его в квартире Кузьмичевых.

— Я все понял. Передам! — На сей раз Миша „пальцы не крутил“, не старался показаться важным и значимым.

Следующим вечером позвонил Саша.

— Вадим Михайлович! Дорогой! — Бакинец захлебывался от восторга. — Совсем меня забыли! В гости не заезжаете! А у меня свежие помидоры есть. Представляете? Помидоры в марте! Съешьте в марте помидор — и появится задор! — Рифмоплет был верен себе.

— Да я не очень люблю помидоры, — не совсем деликатно отозвался Вадим.

— Любите! Любите! Вы просто не знаете, как вы их любите! — И со значением добавил: — Вам они сейчас очень нужны!

Вадим решил убедиться, что речь идет отнюдь не о помидорах.

— Так может, Лена заедет, а то мне перед судом не очень с руки?

— Я всегда рад видеть вашу супругу, Вадим Михайлович! И белые гвоздики всегда наготове. Но на сей раз я бы не хотел, чтобы вы меня игнорировали. Мы, кавказцы, народ гордый, обидчивый. — Голос Саши звучал совсем не обиженно. Он балагурил, забавляясь тем, как здорово накалывает „слухача“ осиповского телефона.

— Понял! Заеду! — решил прекратить игру Вадим. — К восьми тридцати.

В семье Осиповых зимние помидоры давно вызывали забавное воспоминание о молодых годах. У одной из ближайших коллег-подруг Вадима, Ларисы Погодиной, день рождения был 12 января. Вадим знал, что Л ара с ума сходит по помидорам. Ну, бывает такое, может, в детстве недоела. И вот как-то раз Лена спросила: „Что Лариске на день рождения дарить будем?“ Вадима вдруг осенило. Поехали 12 января утром на Черемушкинский рынок и купили килограмм помидоров и полкило рыночной сметаны. Помидоры были по 30 рублей за кило. Дороже копченой осетрины. Сметана тоже что-то немереное стоила. Но какую радость они вызвали у Лары! Много лет она вспоминала этот подарок на день рождения как самый неожиданный и приятный.

Войдя в Сашин кабинет, Вадим сразу заметил на столе целлофановый пакет с помидорами. Саша вскочил, бросился обнимать Вадима как самого сердечного друга. „Ох уж эти кавказцы!“ — Вадиму было не до проявления чувств. Важно, какую информацию ему сообщит Саша.

— Ну, что скажете, связной Карапетян? — Вадим хотел поскорее перейти к делу.

Но тот вдруг обиделся:

— Почему как армянин, так Карапетян? Моя фамилия Сааков, между прочим!

— Так это вы девушек похищаете? — вспомнил Вадим „Кавказскую пленницу“.

— Меня девушки сами любят, — понял шутку Саша. — А мы — вас. Но, Вадим Михайлович, „наружку“ мы снять не можем. Хотя отчеты проходят через нашего человека. Так что ничего слишком серьезного наверх не проскочит. Но вы все-таки будьте поосторожней. На всякий случай. Чтобы компромата на себя лишнего Конторе не давать.

— Спасибо! Успокоили! — зло ответил Вадим.

— А мы не обещали, что „в дороге будут кормить“, К тому же компенсация за неудобства, надеюсь, вас устраивает?

— Кстати, насчет „кормить“ и „компенсации“. Сколько я должен за помидоры?

— А вот витамины — бесплатно! — обрадовался возможности повернуть разговор Саша. Задумался на секунду и выдал: — Витамин бесплатный ешь — КаГэБэ получит плешь! — И заржал, словно конь в стойле. Вадим тоже рассмеялся.

Зеленцову как будто подменили. Мало того, что она похорошела, посвежела, стала улыбаться, так она и процесс вела иначе, чем вначале. Конечно, она продолжала снимать вопросы Вадима и отклонять его ходатайства. Но вопросы снимала намного реже, а ходатайства отклоняла как-то незлобно. Даже скорее с сожалением, чем с равнодушием. Но главное, что заметили все, заседания заканчивались ровно в 18–00. Без задержек До восьми, как порою случалось в первые две недели процесса, больше не засиживались. Заседательницы были счастливы — их все-таки семьи ждали.

Вадим единственный понимал, в чем причина такой метаморфозы. Это лишний раз подтверждало гениальность его любимого фильма „Служебный роман“. Подумал, правда, что по жизни выходит, будто все дело не в выдающемся даре перевоплощения Алисы Фрейндлих, а в простой бабьей душе! „Простой?“ — переспросил себя Вадим и сам же ответил: „Ну, это ты погорячился!“

В четверг Зеленцова объявила перерыв до вторника. Судя по реакции Иванова, для прокурора это тоже была неожиданность. С ним не согласовали! Шатунова и Минх чуть в ладоши от радости не захлопали.

Вадим повернулся к Владимиру и сказал, что завтра к нему приедет. Уже полтора месяца они могли только коротко общаться в караульном помещении суда. По нескольку минут до начала слушания и после окончания, пока не приедет „перевозка“, по-народному „автозак“. Теперь, наконец можно было спокойно посидеть в СИЗО. Даже мысленное выражение „посидеть в СИЗО“ Вадиму не понравилось, он переформулировал его на „поработать“. Не дай бог, слова и мысли материализуются. Лена, во всяком случае, на этом утверждении настаивала.

По дороге домой Вадим решил проверить свое предположение и из телефона-автомата позвонил Аристархову. Тот, на счастье, трубку взял, но предложение встретиться в названное Вадимом время твердо отклонил. Сказал: „Завтра утром, пожалуйста, а сегодня вечером я занят. По вашей милости, между прочим“. Вадим понял, о чем идет речь, и настаивать не стал.

Местом встречи с Аристарховым изначально определили консультацию. Поскольку только Феликс и Тадва знали о том, что связывает Вадима с актером, лучшего варианта искать и не стоило. Феликс, как человек более чем осторожный, предусмотрел то, о чем Вадим и не подумал. Аристархов несколько раз заезжал в консультацию в отсутствие Вадима и напрямую отправлялся к Феликсу. Они выпивалу по чашке чаю, Аристархов рассказывал заведующему последние театральные сплетни и уходил, а тот их пересказывал жене, большой театралке. Так что случайная встреча Аристархова с Вадимом в консультации, в кабинете Феликса, никаких подозрений ни у кого вызвать не могла.

— Какие новости? — с порога спросил Вадим, торопясь быстрее попасть к Кузьмичеву в Бутырку.

— Все не так просто! — печально отозвался актер.

— Что такое? А мне показалось, дело хорошо идет. По крайней мере, вашу даму словно подменили. Она даже на женщину стала похожа.

— Она и есть женщина! — неожиданно взорвался Аристархов.

— Что-о-о?! — Вадим аж подпрыгнул.

— Я говорю — она и есть женщина! — с расстановкой произнес актер.

— Вы что, влюбились? — До Вадима наконец дошло, что происходит.

— Ну, не влюбился… — замялся Аристархов. — Но она вправду хорошая. И очень несчастная.

— Слушайте, так бывает только в очень плохом кино, — обозлился Осипов, поняв, что задуманный им спектакль может не состояться.

— Да, это и вправду попахивает плохой драматургией, — обреченно согласился актер.

— Короче! Вы отказываетесь дальше… — Вадим подыскивал подходящие слова, — выполнять наши договоренности?

— Нет, не отказываюсь, — актер вконец растерялся, — просто хочу предупредить: ни о чем незаконном или подлом я ее просить не стану.

— И не придется, — с облегчением вздохнул Вадим. — Это я вам обещаю. Я не преступник и не подонок, в конце-то концов!

— А вот я себя чувствую подонком, — совсем скис Аристархов, И, посмотрев на Осипова, с мольбой добавил: — Она действительно хорошая!

— Почему она перерыв до вторника объявила? — Вадим решил не поддаваться эмоциям.

— Я предложил ей сегодня вечером на три дня уехать в подмосковный дом отдыха. У нее есть несколько дней отпуска, а у меня — я ведь в театре не очень востребован — спектаклей нет до среды.

Вадим чуть было не спросил, в какой дом отдыха, но испугался. А вдруг в дом отдыха ВТО? В „Рузу“, где они познакомились с Леной? Нет, это будет уж такая мелодрама — до тошноты.

— Ну и езжайте с богом! — сказал Вадим, И вдруг, пожалев и Зеленцову и Аристархова, добавил: — И можете мне больше ни о чем не докладывать. Платить я вам буду, как и раньше. Задача только одна — вы ей должны внушить, что убивать человека, пусть даже и от имени государства, — нельзя!

— Да вы что? О чем вы говорите? — неожиданно ожил актер. — Она вообще смертную казнь не приемлет! Она ни одного смертного приговора не вынесла! Она же верующая!! — выпалил и осекся, будто сообщил нечто страшно секретное.

— Ну и ладушки! — подытожил Осипов. Ему требовалось время, чтобы понять, как вести себя дальше. Вдруг, испугавшись собственной мысли, сказал: — Надеюсь, у вас хватит ума и порядочности никогда и ни при каких обстоятельствах не рассказывать Зеленцовой, зачем вы с ней познакомились? И о наших с вами отношениях?

— Разумеется! — горячо заверил актер. И, погрустнев, добавил: — Хотя в своей порядочности я теперь не очень уверен.

В Бутырку Вадим приехал, почти поборов горечь досады. Ну кто любит, когда его планы меняет простой исполнитель? Хотя все, что Бог ни делает, — к лучшему. Собственно, чего он хотел? Получать информацию и при необходимости повлиять на решение судьи. Что он получил? Она стала нормальной, не злобствует. Расстрела не будет. Уже хорошо! А может, у этих двух неудачников и вправду жизнь сложится? Получится, он еще и доброе дело сделал! Правда, почему-то за свой счет. Ну да ладно! Зачтется! По крайней мере, совесть его теперь совсем чиста. Получилось, что подлости он не сделал. И на том спасибо! „Не так все плохо“, — подумалось Вадиму. Но скрежет открывающейся тюремной решетки моментально испортил настроение. Бах! Дверь хлопнула за его спиной. Опять этот удушливый, тошнотворный запах щей из кислой капусты…

Вадима радовало, что Кузьмичев ни разу не задал ему столь любимый всеми подзащитными вопрос: „А что мне будет?“ Ну какой ответ мог дать адвокат? Откуда он знает? Наобещать „златые горы“, а потом развести руками и сказать — „Не получилось*? Так многие коллеги поступали. Но Вадиму это казалось жестоким.

Еще хуже представлялось ему запугивать максимальным сроком. Человек начинал дергаться, в процессе смотрел с надеждой уже не на защитника, а на судью. Это никогда добром не заканчивалось. Такой подзащитный мог и вовсе потребовать замены адвоката. Его легко понять. Кто станет доверять свою судьбу человеку, который сам не верит в успех? Так что, куда ни кинь, — всюду клин!

Но на сей раз Володя начал именно с этого вопроса:

— Вадим, как думаешь, какой приговор будет?

— А на какой ты рассчитываешь? — попытался увильнуть Осипов.

— Не хочешь расстраивать? Или обнадеживать? — схитрил и Кузьмичев.

— Врать не хочу! — признался Вадим, — Не знаю!

— Это хотя бы честно! И на том спасибо!

— А что ты вдруг спросил? Молчал, молчал и вдруг спросил? — не выдержал Вадим.

— А Зеленцова сильно изменилась. Я и подумал, что вы о чем-то договорились. — Володя испытующе смотрел на адвоката.

— Нет, должен тебя расстроить, не договорились. И не договаривались!

— А что же тогда с ней? — напирал Володя. Мягко, но поддавливал.

— Слушай, отстань от меня. — Вадим не знал, что отвечать. — Откуда я знаю? Может, влюбилась. Весна на носу.

Кузьмичев посмотрел на Вадима долгим испытующим взглядом. Улыбнулся:

— Ну, если я что-то в этой жизни понимаю, ты — много круче, чем о тебе говорят.

— Сказал, отвяжись! — Вадим начал злиться по-настоящему. — Либо давай о деле, либо я пошел.

— Как скажете, гражданин начальник — Володя постарался перейти на шутливый тон, но его взгляд еще долго оставался изучающе-удивленным.

А к Вадиму в течение всего трехчасового, не меньше, разговора возвращалась одна и та же мысль: умный подзащитный — это хорошо или плохо?

Вечером Вадима ждал новый сюрприз. Лена даже раздеться ему не дала. Сказала, что звонил ее заведующий кафедрой Владимир Юрьевич Смоленский и просил срочно к нему заехать. Надо о чем-то важном посоветоваться.

Вадиму совсем не хотелось ехать. Но отказывать человеку, от которого зависела защита диссертации жены, было крайне неосмотрительно.

Смоленский провел Вадима в кабинет и плотно закрыл дверь.

— Вадим, разговаривая с вами, я очень рискую, — Губы профессора нервно подрагивали.

— Что стряслось? — не понял Вадим.

— Меня сегодня вызвал наш университетский куратор от КГБ и подробно расспрашивал про Лену и про вас.

— Что его интересовало? — напрягся Осипов.

— Я так до конца и не понял, — признался ученый. — Они ведь всегда ходят вокруг да около. Но мне показалось, что его интересовало, знаю ли я что-нибудь о каком-то мебельном деле, которое вы сейчас ведете. Вам это о чем-то говорит?

— Я не веду сейчас никакого мебельного дела, — на всякий случай соврал Вадим. Хотя не очень-то и соврал: дело действительно было не про мебель. — Дайте-ка подумать.

Возникла пауза, затянувшаяся на несколько минут. Смоленский не торопил. Только бамбуковая палочка нервно крутилась у него в руках.

Вадим пытался разобраться, что происходит. Первое — комитетчики пытаются узнать, не рассказывала ли Лена Смоленскому что-либо о Кузьмичеве, что может их затрагивать или интересовать. Нет, маловероятно. Если бы они так боялись, что Володя их заложит, „замочили“ бы его к чертовой матери, и дело с концом. Да и слишком наивно полагать, будто все болтуны. И Володя, и он, и Лена. Нет, это не вариант. Тогда что? Пытаются узнать через Ленку, кто платит за его работу и, следовательно, с кем Кузьмичев связан? Для этого и „хвост“ пустили? Вряд ли. Все-таки Контора — организация серьезная. Наверняка им хорошо известно, кто с кем и как связан. Не надо было для этого судебного процесса ждать. Можно просто Машин телефон послушать. Наверняка и послушали. А, вот где собака зарыта! Может, Ленка от Маши что-то узнала и поделилась со Смоленским? Это — вероятно. Что еще? Как вариант — психологическая атака на него, на Вадима. Понимали, а может, и попросили, кто знает, чтобы Смоленский с ним поделился? Расчет простой — он начнет дергаться и скажет лишнее. Либо Смоленскому, либо по телефону кому-нибудь. Хрен вам! Не дождетесь. Смоленский терпеливо ждал.

— Знаете, Владимир Юрьевич, — подчеркнуто спокойно произнес Вадим, — что-то ничего толкового на ум не приходит.

— Понимаю. — Смоленский смотрел на Вадима по-отечески ласково. — Я и не прошу вас мне ничего рассказывать. Даже наоборот: меньше знаешь — лучше спишь. Только не надо думать, пожалуйста, что меня просили с вами поговорить. Ладно?

— Да что вы, я и не думал, — удивился прозорливости профессора Вадим.

— А вот это неправда. Любой на вашем месте подумал бы так в первую очередь. Любой умный человек — Смоленский улыбнулся. — Но нельзя исключать, что они там как раз и рассчитывали, что я вам об этом сообщу. Они хорошие психологи. Поверьте, я знаю.

— На Лениной защите это никак не отразится?

— А вот это уже моя забота! Сюда им нос не дам сунуть! Достали! — неожиданно зло отреагировал завкафедрой, вспомнив, видимо, собственные обиды на Контору.

В тот вечер Вадим позвонил Автандилу уже с медицинским вопросом. Какое снотворное принять. Понимал, что так просто ему не уснуть. Банальные 50 капель валокордина сработали замечательно.

Утром Вадим проснулся с твердым решением — теперь он пойдет до конца, невзирая ни на что! Коли на него пытаются надавить — значит, боятся. А если боятся — значит, он что-то может. Ну вот и сделает! К тому же у них сейчас свои проблемы — гласность и перестройка многое изменили. Вдруг Вадима осенило! Многие „известинцы“ поддерживали дружеские отношения с Егором Яковлевым, нынешним главным редактором „Московских новостей“. Каждый номер этой газеты становился сенсацией, там „мочили“ и КПСС, и КГБ, и все, что еще недавно казалось незыблемым и неприкосновенным. Журналистов стали бояться. Их даже назвали „четвертой властью“. Ох, как бы сейчас не помешала статья в серьезной газете о деле Кузьмичева! Себя, по крайней мере, Вадим бы точно обезопасил.

С Женей Ждановым договорились встретиться в воскресенье днем. Женя выслушал рассказ Вадима с большим интересом. Это удивило, поскольку Женины цинизм и леность были притчей во языцех. Если уж он заинтересовался — значит, материал того действительно стоил.

— Я сам напишу! — решил Женя. — А с Егором договорюсь, чтобы он опубликовал. Наши, „известинские“, перебздят!

— Сколько это потребует времени? — поинтересовался Вадим.

— Не дави! — Женя обозлился. — Я не собираюсь тебе помогать торгаша вытаскивать. Меня комитетские методы бесят. Бл…ди! За свою жопу боятся. — Потом, вспомнив, о чем его, собственно, Вадим спросил, уже спокойнее ответил: — Раньше чем через месяц — не жди.

— Спасибо! — поблагодарил Осипов.

— За что? — удивился Женя.

— Что не врезал. — Вадим рассмеялся.

— Да иди ты! — миролюбиво послал Жданов.

— Ну вот, наш последний совместный обед, — вдруг в конце застолья сообщил Иванов.

— Почему? — спросила Минх.

— Завтра начинаются прения сторон, — вместо прокурора ответил Вадим.

— И какая связь? — Шатунова удивленно смотрела на мужчин, каждый из которых был ей симпатичен по-своему. С обоими было очень интересно. В обоих было что-то свое. Вадим более нервный, лучше образован, зато Иван — настоящий мужик, от него веяло спокойствием, силой.

— Товарищ прокурор хочет настроиться на обвинительный лад, — иронично начал Вадим. — А мое присутствие беспокоит его совесть. Я прав? — Вадим ехидно взглянул на Иванова.

— Совесть здесь ни при чем. С ней все и так в порядке. Просто со времен, когда занимался боксом, перед боем настраивал себя на неприязнь к противнику. А вы, Вадим Михайлович, с завтрашнего дня — мой противник — Поняв, что сказанное прозвучало слишком сурово, Иванов пояснил: — Всего на несколько дней, до окончания прений.

Женщины растерянно посмотрели на Вадима. Такая хорошая компания сложилась, обидно!

— Иван Иванович прав. Я также настраиваюсь. Завтра мы вступаем в непосредственную борьбу друг с другом. Это правда. А вот после приговора предлагаю просто собраться вместе и пообедать. У нас, адвокатов, говорят так — клиенты приходят и уходят, а мы остаемся.

— Да, людьми оставаться надо всегда, — по-учительски уверенно заключила Шатунова.

— Даже когда болеешь, — неожиданно добавила Минх.

Суть речи Иванова, продолжавшейся более пяти часов, сводилась к простому выводу — и Кузьмичев, и Булычева полностью изобличены как показаниями свидетелей, так и показаниями самой Булычевой. С учетом всех смягчающих и отягчающих вину обстоятельств прокурор попросил Кузьмичеву назначить наказание в виде 13 лет лишения свободы. В этот момент обе заседательницы, до того почти задремавшие, вскинулись и с удивлением и неодобрением посмотрели на своего бывшего соседа по столу. А для Булычевой — 9 лет лишения свободы. Булычева, услышав это, заголосила во все горло, забилась в истерике и затихла, упав в обморок. Володя посмотрел на нее с презрительной жалостью. „А чего ж ты ждала?“ — подумал Вадим. Адвокат Булычевой даже не повернулся в сторону своей подзащитной.

Горе-защитник несчастной женщины, который весь процесс просидел, разгадывая кроссворды, подробной речью ни себя, ни суд утруждать не стал. Как и его подзащитная, признавая вину в содеянном, он попросил суд при определении меры наказания учесть наличие несовершеннолетнего ребенка на иждивении, раскаяние и активную помощь следствию. В этот момент Вадим довольно громко, вроде бы сам себе, сказал: „Уже учли!“ Шатунова кивнула одобрительно головой, а Зеленцова беззлобно сделала ему замечание за нарушение порядка. Адвокат Булычевой совсем сник и, скомкав, закончил свою никчемную речь.

Вадим попросил перерыв на два дня. Для подготовки выступления с учетом аргументов представителя государственного обвинения. Зеленцова объявила перерыв на один день. Когда Вадим выходил из здания суда, его догнала запыхавшаяся Шатунова.

— Успеха вам, Вадим Михайлович! Я в вас верю! У вас получится! — старалась она подбодрить Осипова.

— Спасибо! Главное, чтобы у вас получилось! — со значением отозвался Вадим.

Шатунова покраснела и вдруг с вызовом ответила:

— А мне терять нечего! Дальше моих Вялков не пошлют!

Речь Вадима заняла шесть часов. Плюс перерыв на час. Адвокат эпизод за эпизодом анализировал предъявленное обвинение. Напоминал о противоречиях, нестыковках в показаниях свидетелей. Особенно упирал на явные глупости в показаниях Булычевой. Несколько раз даже произнес слово „самооговор“. Почему-то адвокат Булычевой очень неодобрительно в эти моменты смотрел на Вадима. Но Вадим никакого внимания на него не обращал, а мерно, монотонно шел дальше и дальше. В зале возникло ощущение танковой атаки. Моторы гудели ровно, но надвигающаяся мощь — не металла, а железной логики, тем более страшная своей силой, что Вадим исключил в речи всякие эмоции, — делала свое дело. Тишина стояла полнейшая. Минх и Шатунова брали ручки, склонялись к блокнотам. Зеленцова, не записавшая ни слова во время выступления Иванова, сейчас время от времени что-то помечала в своих бумагах.

В конце речи Вадим заговорил о гражданской совести. О совести тех, от кого зависит судьба человека. Вадим подчеркнул, что имеет в виду следователя, но только дурак мог не понять — это было прямое обращение к судьям. К их совести. Осипов не сомневался, что Зеленцова не даст ему договорить. Такого не позволяли никому, но Вера Ивановна молчала, слушала, отвернувшись к окну. Или не слушала, а пропускала мимо ушей, Вадим понять не мог. Но он и не на нее рассчитывал. Минх будто вдавилась в кресло и не поднимала глаз, Шатунова же, наоборот, гордо выпрямила спину, смотрела в упор на Вадима, кивала головой, вся подавшись вперед. Казалось, она сейчас вскочит с каким-нибудь боевым кличем и бросится на амбразуру. Иванов снисходительно улыбался.

Когда Вадим попросил оправдать Кузьмичева за отсутствием доказательств его причастности к инкриминируемым деяниям (для заседатедьниц Вадим уточнил простым языком — „Просто он ни в чем не виноват!“), Зеленцова спокойно объявила:

— Спасибо, товарищ адвокат. Перерыв на десять дней.

В конвойке Володя сразу спросил Вадима:

— А последнее слово? Она что, забыла?

— Нет, разумеется. — Вадим был без голоса и совсем без сил. — Так часто делают: дают последнее слово, а через час начинают оглашать приговор.

— Так она его напишет еще до последнего слова? — поразился Кузьмичев.

— Она, я думаю, его уже давно написала!

Кузьмичев грустно посмотрел на Вадима.

— Ну и работа у вас, адвокатов. Не позавидуешь. Езжайте-ка отдыхать, „товарищ адвокат“, — передразнил, как смог, Кузьмичев. — Ничего! Пробьемся!

— Это ты меня подбадриваешь? — Вадим криво усмехнулся.

— Тебя, тебя! — Володя рассмеялся. Вечером позвонил Эдуард Николаевич:

— Я коротко. Чтобы вы не сомневались в моих словах, напомню. Я говорил, что о вас мы будем судить не по результату, а по вашей работе. Уже сейчас могу сказать — вы все сделали, как обещали. Приятно было с вами познакомиться. Еще свидимся. До свидания! — И положил трубку, не дав Вадиму ответить ни слова.

Через неделю, в субботу, неожиданно позвонил Аристархов. У Вадима сердце упало: „Неужели все-таки расстрел?“ Актер попросил сегодня обязательно встретиться. Про шифр забыл начисто — прямым текстом. „Видать, совсем плохо“, — подумал Вадим.

— Но консультация закрыта. Суббота! — напомнил Вадим.

— Значит, в ГУМе, у фонтана.

Что еще мог предложить коренной москвич?

— Фонтан ремонтируют, — механически заметил Осипов.

— Значит, у ремонтируемого фонтана, — уже с раздражением отозвался актер.

— Веру вызывали в КГБ. Куда-то очень высоко. Она в истерике. Не знает, что делать! — Вся пафосность Аристархова куда-то исчезла. Он не играл никакой роли. Вадим-то думал, что плохой актер все время что-то изображает, ну хотя бы самого себя. А сегодня — нет. Перед ним стоял просто очень взволнованный мужчина.

— Чего от нее хотят? — как можно спокойнее спросил Вадим.

— Она ушам своим не поверила! Ее просят вынести оправдательный приговор!

— Что-о?!! — заорал Вадим.

— Оправдательный приговор! — медленно повторил Аристархов.

— Почему? — неизвестно зачем спросил Осипов. Будто актер мог знать.

— Она не понимает. Ей сказали только одно: какая-то статья должна в четверг выйти в „Московских новостях“. И приговор нужно вынести в среду.

— Но у нас перерыв до пятницы! — Глаза Вадима полезли из орбит.

— Это она перенесет, — спокойно сообщил актер.

— Как?!!

— Не знаю! Какое это имеет значение?! Вопрос — что ей делать? С Комитетом ссориться нельзя, с прокуратурой тоже. Она говорит, что оправдательных приговоров по таким делам не бывает! Что гэбэшники пытаются решить свои вопросы за ее счет. Что это — конец карьеры! — Губы актера дрожали, он даже схватил Вадима за лацканы пиджака.

— Стоп! — рявкнул Вадим, чтобы прекратить истерику. — Дайте подумать!

Вадим призвал логику. Странно, что в Комитете испугались статьи. Про них писали сейчас столько и такого, что одной статьей больше, одной меньше — разницы никакой. Вспомнили, что Кузьмичев их когда-то кормил? Нет, это точно не вариант. Во-первых, хотели бы помочь — помогли бы раньше. Во-вторых, о таких вещах стараются поскорее забыть, а уж точно не отрабатывать. Не они, по крайней мере. Боятся, что „запоет“, попав на зону? Проще убрать.

— Ну а еще хоть что-нибудь ей говорили? — без особой надежды спросил Вадим.

— Что-то, я помню, про честное определение в адрес ОБХСС, — неуверенно промямлил актер.

— Не „честное“, а „частное“, — на автомате поправил Вадим.

Вот это меняло дело. Комитет решил нанести удар по ментам. Красиво! Об этом приговоре будут кричать все газеты. И кто по уши в дерьме? Менты! По полной программе! Красиво. Ничего не скажешь. Простенько и со вкусом. Статья Жданова — холостой выстрел для КГБ, а вот ментов „опустили“, и Кузьмичев теперь комитетский должник Умно!

— Знаешь что? — неожиданно перешел на „ты“ Вадим. — Сегодня времена поменялись. Если Вера Ивановна хочет попасть в Верховный Суд, надо, чтобы ее заметили. Надо иметь репутацию независимого судьи. Лизать жопу прокуратуре уже не модно. Представь себе, она Кузьмичева посадит, а Верховный отменит? Тогда на ее карьере точно крест ставить можно. Такая вероятность, по старой дружбе скажу тебе честно, есть. И немалая! Да она и сама этого не может не понимать. А рискнет — и по совести поступит, и может куш сорвать! — Вадим говорил очень убедительно. „Профессиональный навык“, как сказала бы Лена.

— А он правда не виноват? — вдруг спросил Аристархов. — Только честно, для меня.

— В том, в чем обвиняют, — нет. До настоящих его грехов никто так и не докопался.

— Убил кого-то?! — ужаснулся актер.

— Нет. — Вадим рассмеялся. — На эмигрировавших из Союза евреях зарабатывал. Взятки брал, с очередью на мебель жульничал.

— Ну так это святое, — успокоился актер. И неожиданно добавил: — А еще Вера тебя хвалила за какие-то ходатайства. Сказала, что они ее сейчас очень выручают.

Когда Зеленцова в совещательной комнате предложила Шатуновой и Минх высказаться по поводу приговора, фельдшер растерялась и сказала: „Это вам решать, мы не специалисты!“ Шатунова же с вызовом заявила:

— Я настаиваю на оправдательном приговоре обоим! Женщину запугали, запутали. А Кузьмичев не виноват. Доказательств нет.

— Вы готовы написать особое мнение? — улыбнулась Зеленцова.

— Готова! — резко ответила учительница. — И напишу! Клянусь, напишу!

— А вы? — Зеленцова обратилась к Минх.

— Я — нет, я — как вы решите. Я в этом ничего не понимаю. — Ей было очень неловко за себя, но…

— Значит, особого мнения никому писать не придется! — с улыбкой произнесла судья.

— То есть? — как-то сразу обмякла Шатунова.

— То есть я тоже считаю, что вина Кузьмичева не доказана. Что же касается Булычевой, никто не виноват, сама на себя наговорила с три короба. Взрослая уже! — неожиданно сурово закончила Зеленцова.

Шатунова вскочила, подбежала к Зеленцовой и поцеловала:

— Отлично!

— В дневник не забудете поставить? — рассмеялась Зеленцова. И впервые совещательная комната члена Московского областного суда Зеленцовой наполнилась радостным женским смехом.

В день оглашения приговора Лена взяла отгул и поехала к Маше. Вадим обеим запретил идти в суд. Ему только Машиной истерики там не хватало. При любом исходе. В оправдательный приговор он не верил. Такого везения не бывает!

Договорились, что он сразу позвонит.

Саша и Миша пришли в зал суда. Эдуард Николаевич, разумеется, нет.

Зеленцова читала приговор в общей сложности два часа сорок минут. Но не все ждали окончания оглашения с нетерпением. Уже к десятой минуте Иванов и Осипов поняли из текста, что Кузьмичев будет оправдан, а Булычева сядет. На самом деле Вадим догадался об этом сразу — по тому, как гордо смотрела на него Шатунова. Как она улыбалась. Учительница была горда собой, это бросалось в глаза. Правда, Вадим волновался несколько минут, не гордится ли она тем, что написала особое мнение. Но, посмотрев на Минх, понял, что там, в совещательной комнате, был достигнут полный консенсус. Слово, введенное в оборот Горбачевым, сразу вспомнилось Вадиму в этот момент. Согласие — пошло, консенсус — высоко!

Когда Зеленцова закончила читать приговор, в зале раздались аплодисменты, звук которых перекрыл дикий крик Булычевой. Она получила 8 лет общего режима. Кузьмичев был оправдан по всем пунктам обвинения. Зеленцова подождала, пока наступит тишина, спокойно распорядилась вызвать врача Булычевой, опять упавшей в обморок, и продолжила:

— Кроме того, судом по делу вынесено частное определение в адрес… — но это уже никого не интересовало.

На выходе из зала суда Иванов подошел к Вадиму и пожал руку:

— Спасибо за процесс! Поздравляю!

— Спасибо! — Вадим не скрывал радости.

— Перестройка! — со вздохом произнес Иван Иванович и улыбнулся. Он совсем не был расстроен приговором суда.

Трубку взяла Лена:

— Ну, что? Не тяни!

— Вечером будет дома, — почти безразлично, дразнясь, ответил Вадим.

— Ура!!! — завопила жена и вдруг осеклась: — Ой, позвони позже, Машке дурно.

У Вадима оборвалось сердце. Машка-то здесь при чем?! Потом быстро сообразил, что Лена не про их Машку говорила, а про Машу — жену Кузьмичева. И успокоился.

— Все-таки хорошо, что актер не понадобился, — дослушав повествование Вадима, сказал Феликс. — Я хоть и сам это одобрил, но от безвыходности ситуации. Слава богу!

— Да, уж если такие номера и проделывать, то самому, без привлечения наемной рабочей силы, — рассмеялся Тадва.

Вадим был горд: два великих адвоката страны общались с ним как с ровней.

Через неделю домой к Вадиму приехал Миша. С большой коробкой. Стал распаковывать. Сначала появился целлофановый пакет с помидорами. За ним последовало нечто, Леной и Вадимом сразу не понятое: металлическая копия пакетика сливок. С гравировкой — „Сливки, 10 %“ и рисунком, очень похожим на тот, что был на пакетике, — коровья голова в овале.

— Серебро! — с восторгом объявил Миша.

— Здорово! — не сдержалась Лена.

— Остроумно! — признал Вадим.

— А это от Эдуарда Николаевича! — Миша дрожащими от почтения руками вынул из коробки что-то большое, завернутое в море бумаги. Стал разворачивать. На столе появились антикварные каминные часы.

— Ух ты! — обомлела Лена.

— Вы сюда посмотрите! — с придыханием призвал Миша и повернул к Вадиму часы тыльной стороной. — Вот сюда!

На обратной стороне часов был выгравирован знак, очень похожий на татуировку, которую Вадим видел на плече Эдуарда Николаевича.

— А меня за это не убьют? — на всякий случай поинтересовался Вадим.

— Вот за это тебя точно не убьют, — перешел на „ты“ Миша и хитро подмигнул Вадиму.

— Помнишь? — удивился Осипов.

— Работа такая — помнить! — опять запальцевал Миша.

Обещанные Машей пять тысяч Вадим взять отказался. Тогда она подарила Лене бриллиантовое кольцо. Со словами: „Вернете — обижусь насмерть!“ Ленка рассматривала кольцо с таким восторгом, что Вадим настаивать не стал. Тем более что, если честно, — заслужил. И Маше было приятно — она таки приняла участие в деле мужа.

Статья Жданова высшее руководство КГБ никак не взволновала. „Пиши, Емеля, твоя неделя!“ Эти люди понимали, что их время еще вернется. А сейчас, когда преступный мир консолидировался и перестраивался вместе со всей страной, получить такого „должничка“, как Кузьмичев, было очень тонко проведенной операцией и большим успехом. В КГБ тоже шла перестройка.