К счастью, большинство пассажиров сменилось уже в первом поселке, и Мама решилась поднять глаза от сумочки. Дети, отвернувшись друг от друга, сидели на одном сиденьи. Чтобы отогнать тяжелые предчувствия, Мама переключилась на мелькавшую за окном флору. Дозвониться вчера до Комсомольска-на-Амуре Мама так и не смогла, даже по срочному давали только на следующее утро. Характерный междугородный звонок показался ей сладчайшей трелью. Уж сестра-то должна знать, как укрощать это создание. Но Марик с отчаянным воплем: «Мамочка! Это моя мамочка!!!» — метнулся к телефону и, врезавшись с разбега в тумбочку, разбил на радостях аппарат. Пожалуй, хорошо, что разбил — то, что он орал в оборванную трубку, могло навсегда поссорить ее с родной сестрой: «Мамочка! Забери меня сейчас же домой! Я ей тут мешаю! Она меня ненавидит! Упекает в лагерь! Потому что муж в командировке! Мамочка! Запрети ей отсылать меня в лагерь! Я его подожгу, как сарай тети Тони!» Хоть Мама и видела болтающийся провод, она не выдержала, вырвала трубку и виновато-растерянно позвала «Алло?..»

«Ладно, — обреченно вздохнула Мама, — не хотите в лагерь — не надо». Но тут истерику устроил Сын. Марик с ненавистью смотрел на него, и Мама уже решила, что без драки не обойдется. Неожиданно в лице Марика что-то дрогнуло, он потрепал Сына по плечу. «Не плачь, малыш, — пропищал он. — Ну раз уж тебе так сильно хочется в этот чертов лагерь, поедем, что же делать». «Умница, Марик!» — обрадовалась Мама. Марик обернулся, изменился в лице, бешеным взглядом смерил Маму: «А с тобой мы еще разберемся». С этой минуты он перестал разговаривать с Мамой. Он слонялся по квартире и, под восторженным взглядом Сына, пел блатные песни времен маминого детства. И продолжал их петь на автостанции. Войдя в автобус, он просеменил между рядами, жалостливо растягивая:

Брошенные в панамку медяки, яблоко, две конфеты и яйцо он вручил Маме, объяснив автобусу:

— Это ей за завтрак.

Несколько нелестных реплик, как первые тяжелые капли дождя, шлепнулись на Маму. Папа отправился в новое путешествие по проходу. Теперь, изменив жанру, он выл популярную песню из зарубежного фильма:

Впрочем, изменив жанру по содержанию, Папа оставался верен ему по форме — аранжировав шлягер для блатных аккордов семиструнки. Тонкий чистый детский голосок, тоненькая шейка. Папа подпустил в голос слезу, в лучших традициях жестокого романса. Неохваченная кинофикацией старушка поднесла уголок платка к глазам. Папа остановился перед ней:

Старушка притянула Папу к себе и незаметно сунула ему в кулачок трешку, прошептав:

— Ей не давай. Себя чем-нибудь порадуй.

Папа смешался:

— Нет, не надо.

— Бери, бери. У меня пенсия скоро.

— Нет, — сказал Папа, уперев взгляд в заштопанные чулки. Все предстало в другом свете. — Все равно она меня каждый день обыскивает, — Папа бросил смятую трешку на выцветшую юбку и побежал на свое место.

«Как хорошо, что дети так непохожи друг на друга, даже двоюродные братья», — подумала Мама, глядя на открытую улыбку Сына.

Сын был абсолютно счастлив. Через несколько минут начнется настоящая взрослая жизнь в настоящем пионерском лагере, где будут вожатые, горн, костры, пионеры, речка и пилотки с кисточками!

Автобус затормозил.

— «Золотой улей»! — радостно сложил Сын большие буквы на воротах. — Ура!

Папа передернулся и процедил:

— Похоже, нам всем предстоит медовый месяц.

Мама не решилась уехать, не предупредив начальника лагеря о Марике. Сын и Папа молча озирались — один зачарованно, другой затравленно. Из подкатившей черной «Волги» выбрался мальчик и, сопровождаемый отцом, зашагал к административному корпусу. «Ровесник моего пацана», — машинально отметил Папа, но тут же очнулся.

Мальчик с отцом приближались и разговор их слышался все отчетливее:

— Тогда — двадцать лет назад — лагерь только открылся. Мы его всем комбинатом по воскресеньям строили. Твоему старшему брату было столько же, сколько тебе сейчас, нет, чуть побольше… И в самую первую смену его выбрали старостой. И Константин так хорошо руководил отрядом, что хотя они были самые младшие, заняли первое место, и домой он вернулся с почетной грамотой.

— С такой же, как он вчера подписывал?

— Да, почти. Так что тебе есть с кого брать пример.

— Да… Я его вчера просил написать одну для меня, чтобы в школе показать, а он сказал: «Заслужить надо!»

— Правильно сказал. Сам Костя все свои грамоты получил честно.

— Меня тоже выберут старостой и дадут грамоту.

— Что ж, посмотрим… Кстати, Костя никогда не хвастался. Ну, я пойду, загляну к здешнему начальнику.

Оставшись один, мальчик быстро сориентировался. Он подошел к Сыну и напористо заявил:

— Ты тоже будешь в младшем отряде. Чур, я староста. Будешь за меня голосовать.

— Почему это он должен голосовать за тебя? — возмутился Папа. Этот пацан пытался распоряжаться его Сыном, как собственным.

— Потому, что я первый сказал. А кто первый, тот и главный.

К такой логике Папа не привык. Но присутствие Сына обязывало, и он решил навязать свои правила игры:

— А достаточно ли ты подготовлен для такой должности?

Мальчик выпрямился, посерьезнел и, глядя на Папу сверху вниз, отчеканил:

— Имею годичный стаж работы старостой в своем 1-м «Б» классе. Так что опытом работы с массами обладаю. С жизнью пионерского лагеря знаком по аналогичным учреждениям-санаториям, которые дважды посетил еще в дошкольном возрасте.

Папа опешил и уже как-то по-детски выпалил:

— Ты что, больной?

Сын хихикнул. «А вдруг этот парень тоже был взрослым?» — промелькнуло в папиной голове, и он пустил пробный шар:

— Тогда нужно заключение врачебной комиссии, что ты допущен к исполнению обязанностей старосты.

— Сам ты больной! Там санаторий в сто раз лучше этого лагеря. Он там в виде корабля на самом берегу моря. У нас там не отряды, а экипажи были. И не комнаты, а кубрики. И бассейн, и… впрочем, это неважно. Учусь я только на «хорошо» и «отлично». Дисциплинирован, исполнителен.

— А твоя кандидатура согласована с начальником лагеря? Мы не будем голосовать за человека, чья кандидатура не согласована.

Мальчик на секунду задумался и решительно шагнул в кабинет начальника. Папа вздохнул — ребенок был, все-таки, настоящий. Через минуту из корпуса вышли все четверо — Мама, начальник лагеря, мальчик и его отец. Последний казался несколько сконфуженным:

— Зачем же ты так, Павлик? Так, знаешь ли, не принято. Костя себе такого никогда не позволял.

— …такие вот у него странные шуточки, — смущенно договаривала Мама начальнику лагеря. Но внимание того было поглощено новыми посетителями.

Помявшись, Мама чмокнула детишек и ушла. Папа прижался к прутьям ворот и вдруг, протянув руки, завопил:

— Вернись!

Мама подбежала к нему и затараторила:

— Ой, как же я забыла! Конечно, Марик, умница, что вспомнил. — Она протянула Папе большой кулек конфет.

— Ничего себе кулечек, — обрадовался подбежавший Сын.

Но Папа швырнул конфеты на землю и, крикнув «Привет Брыкину», убежал.

— Ребята! — разнеслось над лагерем. — Администрация, педагогический коллектив и обслуживающий персонал «Золотого улья» поздравляют вас с началом первой смены. Через пять минут на площадке состоится торжественная линейка, посвященная открытию лагеря. А теперь послушайте и запомните сигналы горна, по которым вы будете жить весь срок — просыпаться, застилать койки, умываться, строиться на линейку, строиться в столовую…

— И тихий мертвый час будет обрамлен прекрасными звуками горна, как лагерь забором. О, великий павловский звонок! — протянул Папа.

Так плохо Папе не было еще никогда в жизни. Остатки мужества, юмора, самоуважения покидали его, внутренний стержень плавился. Собственная последняя фраза — вымученная, непонятно кому адресованная, доконала его. Да и в качестве кого он ее произнес? Взрослый бы промолчал, ребенок — не додумался. «Все к черту! Выход из положения — в самом положении!» Папа решил покориться судьбе. В конце концов, нравилось же ему все это в детстве. И вообще, лес, речка, трехразовое питание — чего еще надо. Да и Сын под присмотром. По-настоящему больно было только вспоминать о жене, и он запретил себе о ней думать. Это не удавалось. Папа зациклился на вопросе, должен и хочет ли он лет через десять жениться на Маме.

Объявили построение на линейку.

Начальник лагеря говорил о режиме, дисциплине и силе коллектива единомышленников. Старшая пионервожатая рассказала об истории «Золотого улья», режиме и дисциплине в нем. Потом выступил завхоз. О режиме и дисциплине он говорил недолго. Долго он говорил, что надо беречь инвентарь. Сын хотел спросить у Папы, тот ли это Инвентарь, который пришел первым на скачках в Пятигорске. Но не затронутый акселерацией Папа оказался в конце шеренги. Сын вздохнул. Если уж Папа решил превращаться в мальчика, то мог бы стать чуть постарше и покрупнее. Врач говорила о режиме, дисциплине и гигиене детей и подростков. Заведующий столовой тоже что-то говорил, но Сын уже ничего не запоминал, потому что мальчик из «Волги» начал шепотом ругать тех, кто неровно стоял. «Ты же на пионерской линейке!» — говорил он, и Сын очень старался стоять хорошо.

Вожатый Коля — белобрысый студент — поразил всех, кроме Папы, сообщением, что он здесь на педпрактике, и что они должны ему помочь получить пятерку и стипендию.

— Папа, — удивился Сын, — чтобы взрослые хорошо себя вели и учились, им платят деньги?

— Платят, — кивнул Папа. — Странно только, почему Мама не объяснила этому мальчику, что стипендии он не получит.

— Ребята! — беспечно продолжил вожатый. — Сейчас мы выберем актив отряда. Начальник лагеря сообщил мне, что у нас в отряде находится Павлик Петренко, младший брат Константина Петренко. Как я сам только что узнал, Константин Петренко был самым первым старостой младшего отряда в самой первой смене. Поэтому я предлагаю избрать старостой Павлика. Кто «за», поднимите руки.

Все, кроме Папы, подняли руки. Сын недовольно покосился на него.

— Всем вожатым собраться в красном уголке на планерку! — неожиданно прозвучало по лагерному радио.

— Ну что же, — веско сказал Староста, когда дверь за Колей захлопнулась. — Теперь ответственность за правильное проведение собрания лежит на мне. Поэтому предлагаю для ведения собрания избрать президиум. — Он долго и недоверчиво смотрел на ребят, потом уставился на Сына. — Ты… Сейчас я предоставлю тебе слово, и ты предложишь избрать президиум в количестве двух человек: Петренко — это значит я — председатель и… как твоя фамилия? — повернулся он к самой маленькой тихой девочке. — Иванова-Задунайская — секретарь. Запомнил?

Сын начал торопливо повторять.

— Подожди, — оборвал Староста. — Я еще не предоставил тебе слова.

Когда он предоставил, Сын произнес все громко и с выражением.

— Другие предложения есть — нет, тогда…

Но тут встрял Папа:

— Есть, есть другое предложение! Я предлагаю, — Папа, захлебываясь от восторга, пересчитал весь отряд. — Избрать президиум в количестве 26 человек, в составе: 25 человек сопредседатели, Петренко — секретарь.

— В очках, а дурак, — сказал Староста. Все дружно засмеялись. — Кто за первое предложение, прошу поднять руки. Кто против? Один. Противопоставляешь себя коллективу, индивидуалист?! Будем принимать меры. Кто воздержался?

Сын снова поднял руку. До этого он уже голосовал «за», но теперь ему стало неудобно перед Папой.

— Как это ты воздерживаешься? — закричал Староста. — Хочешь и вашим, и нашим? Не выйдет! Раз сам предложил, то голосуй «за». При всех голосуй, чтобы все видели!

Сын зло посмотрел на Папу, вышел вперед и поднял руку.

— Избранных товарищей прошу занять места в президиуме, — объявил Староста. — Иванова-Задунайская, иди сюда и пиши протокол. Сегодня на повестке дня: первое — утверждение предложенного мною названия отряда. Отряд я предлагаю назвать… — он на секунду задумался.

— Имени Константина Петренко! — восторженно пропищала Иванова-Задунайская.

Староста удивленно посмотрел на нее:

— Хорошее предложение, но это может быть неправильно истолковано. Лучше наш отряд будет активно бороться за право носить имя моего брата. А пока возьмем название «Активист». Второй пункт повестки дня — программа мероприятий отряда «Активист» по выполнению поставленных перед нами администрацией лагеря задач. Третье — встречные предложения отряда «Активист» — это называется инициатива снизу, — объяснил Староста.

«И откуда только он все это знает?» — ужаснулся Папа.

— Четвертое, — предложил Староста, — трудовой десант. Этот самый первый трудовой десант во всей нашей смене мы посвятим оборудованию отдельного угла-кабинета для руководства отряда.

— А отдельную кровать для руководства отряда не угодно ли? — выкрикнул Папа.

— Ты же не попросил слова, — испуганно дернул его за рукав Сын.

— Пункт пятый, — сплюнув, сказал Староста. — Борьба с индивидуализмом. Слушание персонального дела этого с разбитой мордой и очками.

— Пункт шестой, — Папа ухмыльнулся, как тогда в классе. — Организация в отряде «Активист» группы никому не подчиняющихся вольных индейцев племени апачей!!!

— Здорово! — обрадовался Сын. — Вот это по-настоящему здорово!

Все мальчишки закричали «Ура!» и окружили Папу.

— Пункт седьмой, — зло крикнул Староста. — Отлов апачей и передача их начальнику лагеря членами добровольной дружины отряда.

Тут все стали делиться на апачей и дружинников. А Папа залез на тумбочку и испустил боевой клич индейцев. Все захотели научиться кричать так же. Папа заорал снова, еще громче, и все стали вопить, и поднялся страшный шум, и всем было очень весело. Сын удивился, как это он не понимал раньше, какой у него классный Папа! Папа же, никогда не рвавшийся к власти, был в упоении. Под ним колыхалось море восторженных, преданных глаз. Обожание толпы окрыляло.

Староста что-то выкрикивал и махал руками, но его никто не слышал. Все замолчали, только когда Папа вскинул руку и сказал:

— Ша! Пункт восьмой и последний! Совместное испытание Старосты индейцами и дружинниками по методу апачей — привязывание кандидата на руководящую должность к столбу и метание томагавков над головой, — Папа уверился в своем праве вершить судьбы.

Так Папа стал Вождем.

— За столовую! В лопухи! — скомандовал он, и все потащили упирающегося Старосту.

Место на задворках столовой было самое индейское. Густой лес высоких — выше самого длинного из апачей, лопухов простирался до самого забора. Только одна хорошо утоптанная тропа, тянувшаяся от заднего входа в столовую до дыр в заборе, говорила о присутствии бледнолицых.

По дороге Староста обзывал Вождя узурпатором и призывал сознательных дружинников сплотиться вокруг законного руководства и дать отпор проискам воинствующего индивидуализма и терроризма. Но к этому времени все дружинники уже стали апачами, и только Иванова-Задунайская хныкала и просила отпустить Старосту, уверяя, что он больше не будет.

Старосту привязали к столбу, но этот бледнолицый продолжал выступать, и апачи вставили ему в рот кляп. Вождь повесил на грудь пленника табличку: «Отдельный столб-кабинет. Прием по личным вопросам по вторникам с 16 до 18». Иванова-Задунайская спросила Вождя, должна ли она, как секретарь, писать протокол испытаний Старосты?

— Мух отгоняй, — процедил Вождь. Скрестив на груди руки, он стоял у столба-кабинета и глядел поверх голов.

Иванова-Задунайская сорвала лопух, а апачи, исполнив вокруг столба ритуальный танец индейцев, пошли делать томагавк.

Делать специальный настоящий испытательный томагавк пришлось очень долго, потому что к Папе начал потихоньку возвращаться здравый смысл. Глядя на жаждущие кровавого испытания детские лица, Папа испугался. Переключить энтузиазм отряда на что-то другое было невозможно. Оставалось только измотать из него одержимость каким-то нудным занятием. Теперь Папа по себе знал, что дети играют всерьез.

Вождь, вздохнув, объявил, что, делая испытательный томагавк, апачам нельзя пользоваться никаким инструментом, кроме камней. После обеда Вождь назначил Сына разведчиком и приказал отнести бледнолицым их порции. Сын этому очень обрадовался — возиться с томагавком ему уже надоело.

Мокасины Сына неслышно ступали по траве. Доносился звук горна — в форте строили солдат на послеобеденную поверку. Усиленный рупором, хриплый от огненной воды, голос полковника донесся до чутких ушей разведчика. Шел уже второй год, как благородное племя апачей вступило на тропу войны, и Сын Великого Вождя, естественно, научился понимать язык бледнолицых. «Мертвый час!» — сказал полковник, и молодой воин понял, что сегодня предстоит не стычка, а настоящий бой. Во многих вигвамах будут вопить женщины, а колокол форта напомнит племени о новых скальпах, добавившихся в коллекции Великого Вождя.

Разведчик уже приближался к бледнолицым пленникам у позорного столба-кабинета, когда на тропу войны неожиданно вышли и, ступая тяжело, как стадо бизонов, двинулись к дырке в заборе еще двое огромных бледнолицых. Сын Великого Вождя затаился в пампасах. По белым маскхалатам Сын Великого Вождя понял, что это полковые разведчики.

— Даша, — первый разведчик поставил на землю две огромные кошелки. — Гля, чё это он тут?

— Чё это ты тут? — Второй разведчик поставил такие же кошелки на землю и вытащил изо рта пленника кляп. Пленник-секретарь успела спрятаться в лопухах.

Староста облизал пересохшие губы, откашлялся и строго сказал:

— Все виновные понесут наказание! Никому не позволено нарушать законы нашего лагеря! Это преступление! Я все доложу начальнику лагеря!

— Дуська! — второй разведчик воткнул кляп на прежнее место. — Пошли. Пацан, кто ему поверит. Вынесем, а там пущай.

И бледнолицые разведчики, подхватив кошелки, с трудом протиснулись в дырку и исчезли. Из лопухов осторожно выглянула пленник-секретарь. Сын Великого Вождя с боевым кличем возник у столба-кабинета. Бледнолицые стали еще бледнее.

— Жрите! — великодушно сказал он. — Томагавк уже скоро сделают.

Сын Великого Вождя был хитер, как змей. Сделав вид, что уходит, он затаился в лопухах. Пленник-секретарь развернула пакет и вытащила кляп. Пленник-староста тут же заорал:

— Дура, почему раньше не вытащила! Что за безынициативность!

— Никто не говорил…

— Малосознательный элемент! Жрать будем потом! Развязывать меня не надо. Пусть начальник лагеря сам убедится в достоверности нижеизложенных фактов. Бери карандаш и приступай к исполнению своих секретарских обязанностей. Диктую: Начальнику лагеря «Золотой улей» тов. Петрищеву Вэ Гэ от старосты отряда младших школьников «Активист» Петренко Пэ А. Докладная записка. Ув. тов. начлаг!

— Это шифровка? — испуганно спросила Иванова-Задунайская.

— Не встревай, когда руководство лагеря ведет переписку. Продолжаю: Обращаю Ваше внимание на то, что во вверенном мне отряде в результате происков неустойчивых элементов допущен ряд серьезных нарушений правопорядка. Анархо-индивидуалистическая группировка, именующая себя «Апачи», категорически отказалась подчиняться избранному законным путем руководству отряда и в худших традициях бойскаутского движения привязала меня к столбу и заткнула мне рот в буквальном смысле этого слова, опасаясь моего влияния на широкие массы отряда. Я героически переношу выпавшие на мою долю испытания, но положение мое ужасно. Хулиганствующие элементы готовят мне публичную казнь через метание томагавка, что может пагубно отразиться на репутации вверенного Вам лагеря. Есть основания предполагать, что все происходящее — результат заранее спланированной и тщательно подготовленной акции, ставящей своей целью захват власти в нашем лагере. Прошу принять меры для пресечения преступной деятельности так называемых «Апачей» и освобождения меня из заключения, которому я подвергся в результате проявленной мной принципиальности…

— Ша! — сказал Сын совсем как Великий Вождь, появляясь перед столбом. — В этот раз я еще не отрежу тебе язык — пусть твою судьбу решает Ученый Совет Старейшин, но коршуны уже кружат над твоей головой! — Сын Великого Вождя исполнил несколько ритуальных телодвижений, воткнул кляп на место, выхватил из рук пленника-секретаря документ и скрылся в пампасах.

В суровом молчании слушали апачи предательскую записку.

— Бойкот! — крикнул кто-то.

— Темную!

— Морду набить! При свете.

— Хватит разрисовывать томагавк, — заявил самый крупный апач Толик. — Пошли! Уж я-то мимо лба не попаду.

Папа похолодел.

— А я прямо в нос попаду!

— А я в значок и в глаз!

— Нет, нет, что вы! Так нельзя, — засуетился Папа. Он теребил воротничок своей дурацкой матроски. Треснувшие очки висели на самом кончике носа.

— Не возникай, вождь, — сказал Толик, взвешивая томагавк в руке. — А то и тебя сейчас испытаем!

Папа струсил. Но ненадолго.

— Ты не апач, а апаш, Толян! — сказал Папа, чтобы сказать хоть что-то.

— Не апач, а пачка, — поддержал Папу Сын, возмущенный неподчинением Вождю.

— Что у тебя в руке? — строго спросил Папа и ткнул Толяна пальцем в живот.

— Томагавк, сам же говорил…

— Настоящий апач знает разницу между томагавком и простой палкой с камнем. Так, апачи?

Племя дружно проорало боевой клич.

— Ша! — сказал Вождь властно. Все смолкли. — Палка с камнем только тогда становится томагавком, когда ее обкурят из настоящей Трубки Мира. Таких трубок на земле всего шесть. Нам повезло! Одна из них рядом с нами. В Занзибаровке. Она попала туда во время нашествия Чингиз-хана.

— Это у бабки Полторацкой? — спросил кто-то.

— А ты откуда ее знаешь?

— Кто же ее не знает, — примирительно сказал Толик и протянул томагавк Папе. — Только странная бабка — всех вылечивает, а деньги у кого берет, а у кого нет.

— Значит так, апачи, — распорядился Папа. — Я беру томагавк и вместе с разведчиком тайными тропами пробираюсь в Занзибаровку. Вы отвязываете пленника и до нашего возвращения притворяетесь, что он снова ваш Староста.

В рядах апачей поднялся ропот:

— Просто так отвязывать неинтересно!

— Ага, его отвяжешь, а он наябедничает.

— Давайте пока потренируемся необкуренным томагавком…

— Правильно! — обрадовался Толян и начал вырывать у Папы томагавк. — Сейчас я ему в глаз зафинделю!

Папа отчаянно боролся, но было очевидно, что силы неравные.

— Придумал!!! — заорал Папа. Вопль удался — он был и торжествующий и многообещающий. Толян разжал пальцы. — Томагавк один, а нас много, — объявил Папа. — Будем тренироваться зелеными абрикосами!

Несколько апачей мгновенно взмыли на абрикосовое дерево.

Отряд апачей вразвалочку подошел к позорному столбу-кабинету. Папа был встревожен и суетлив.

— Значит так, — запищал он, — по правилам испытаний бросать надо не менее, чем с двадцати больших шагов и по очереди!

Толян отмерил двадцать шагов, и тренировка началась. С такого расстояния попасть в Старосту мало кому удавалось. Папа перевел дух. Теперь надо было дождаться, пока им надоест швырять абрикосы, отвязать Старосту и смыться отсюда.

Тем временем еще одна женщина в белом халате вышла на маршрут «служебный вход — дырка в заборе». Несколько секунд она ошалело смотрела на происходящее, потом опустила на землю тяжелую сумку и ринулась в гущу событий:

— Вы это что ж, хулиганы! Это кто ж вас этому научил?! Щас я вам все уши оборву! Шпана сопливая!..

Хотя внезапное появление поварихи вполне отвечало Папиным планам, он испытал легкую досаду — вечно эти взрослые во все вмешиваются, шумят, хамят… Сделали из детей узаконенный объект для хамства!

— А ну кыш отсюда! — женщина побагровела от праведного гнева. Бедное дитё! — Повариха вытащила кляп. — Это кто ж тебя…

— Это все он!!! — заорал Староста. — Вон тот! Лысый! Нет, не развязывайте меня! Зовите начальника лагеря! Зовите его! Пусть увидит!

Повариха накинулась на Папу:

— Ах ты сопля уголовная!

Папа вдруг остро почувствовал незащищенность своих оттопыренных ушей.

— Но-но! — сказал он.

Повариха надвигалась. Папа попятился:

— Сама ты уголовница! — пискнул он.

— Зовите начальника лагеря! — надрывался Староста.

— Зови, зови начальника лагеря! — угрожающе процедил Папа и сорвался на писк: — Воровка! Уголовница! Детей обворовываешь! — он бросился к сумке, выхватил из нее большой кусок мяса и торжествующе поднял его над головой. — Ага-а! Вот почему мы обедом не наелись! Ну что, апачи, позовем начальника или сами ее будем судить?

— Не начальника надо звать, — сказал Сын, — а милиционера! Тогда ее посадят в тюрьму, а нам дадут медали за поимку вора.

— Правильно! — крикнул кто-то. — Tогда про нас и в газете напишут!

— И по телику покажут! Ура!

— Детки, милые, вы что?! — побледневшая повариха попятилась назад. — Какая ж я воровка? Я же это… Разве ж я для себя… У меня ж трое детей…

— А мы что, не дети? — горько спросил Папа.

— Деточки, вы ж тимуровцы, — лепетала Повариха. — Здесь же совсем мало… Да я не себе! — вдруг воспряла она. — Я ж собачке несу. Там собачка заболела. Ничего кроме мяса не ест, а в магазине нет. Вот я ее и пожалела. Я знаю, вы же добрые детки. Но если вам собачку не жалко, я что, я назад отнесу.

— Что вы, тетя! — сказала Иванова-Задунайская и покраснела. — Если для собачки, то конечно, несите. Мне моей порции не жалко.

— И мне не жалко!

— И мне!

— Несите собачке! Мы никому не скажем!

— Девочки! Давайте за ужином мясо соберем и отдадим тете для собачки! И мальчики тоже, если хотят.

— Да кого вы слушаете! — заорал Папа. — Она же все врет!

— Очень-очень больная собачка! — Повариха выхватила у Папы мясо и поспешно подняла сумку. — Ей машина переехала сразу две лапки. — Повариха метнулась к дырке в заборе.

— А тебе жалко для собаки, да? Жмот, — наступал на Папу Толян.

— Ничего мне не жалко! — возмутился Папа. — Просто апачи не уступают без боя мясо бледнолицым собакам.

— Зовите начальника! — не унимался Староста.

— Короче, — строго сказал Папа, — отвязывайте его, а мы с разведчиком пошли обкуривать томагавк.

Вождь издал боевой клич, и они бросились по Тропе Войны к дырке в заборе.

За дыркой Папа оборвал ор и зорко осмотрелся. Через секунду томагавк полетел в лопухи. Служивший топорищем томагавка камень свалился с души. Но ненадолго. Сын, как охотничья собака, ринулся в заросли и, подняв над головой томагавк, по-идиотски заорал.

Папа сел под дерево, расслабился и тут же почувствовал, как привычно сжало виски. Похоже, от взрослой жизни у него осталась одна гипертония. Вдобавок побаливало горло — давали знать о себе удаленные в десять лет миндалины. Судьба сыграла не только злую, но и некорректную шутку. Давление сбить было нечем, но он зачем-то пошарил в карманах шорт и вытащил просверленный металлический рубль, выспоренную в лагере собачью медаль и обезображенное командировочное удостоверение.

Дорогой служила заброшенная колея. Смеркалось. Сын хныкал. Папа уже жалел, что заставил его бросить томагавк. Сказал бы, что апачи не хнычут на тропе войны, и он бы заткнулся.

— Папа, — сказал Сын. — Когда будем ужинать?

«Папа! — папа! — папа!..» — зазвучало в болевшей голове с разными интонациями — от безграничной веры до откровенной насмешки. Папа пристально посмотрел на Сына. Мальчик понуро загребал сандалиями дорожную пыль. Он продолжал полагаться на Папу, как все нормальные дети полагаются на своих отцов. Помпончики на гольфах противно били по ногам, и Папа оторвал их. Усталость сбила спасавшую (или подводившую) его детскую жизнерадостность. Теперь Папа казался себе даже старше прожитых сорока лет. Внезапно Сын сел на обочину. Губы его кривились.

— Новая игра! — осклабившись и подпрыгивая, провозгласил Папа. — Командировка! В Занзибаровку! — и помахал перед носом Сына командировочным удостоверением.

Сын печально посмотрел на него. Папа перестал прыгать. В эту минуту он понял и пожалел всех Дедов Морозов, вожатых и массовиков-затейников.

— Нет! — вдруг заорал Сын. — Экспедиция! В Занзибар! Ура! Да? Да, Папа? Правда?

Сын уже скакал вприпрыжку по обочине и сыпал дурацкими вопросами:

— А попугаи там есть? А людоеды?

— Попугаев там прорва. В кабинете у главного людоеда — десятки. Хобби, понимаешь? Ему все дарят попугаев, чтобы не съел.

— А ты мне их покажешь? Они говорящие? Расскажи мне про этот твой институт, куда мы идем в командировку — ты давно обещал.

— Ну, это тебе будет неинтересно.

— Ну вот, раньше некогда, теперь неинтересно… А ты расскажи, чтоб интересно. Когда был большой, все время хвастал, что у тебя интересная работа, а теперь неинтересно!

— Не канючь! Что же тебе рассказать? Ну, хотя бы почему был создан Занзибаровский филиал нашего института. Точно этого, правда, никто не знает, но ходит такая легенда.

— А что такое легенда? И филиал?

— Легенда — это сказка, которую взрослые придумали сами для себя.

Папа задумчиво поковырял в носу, адаптируя институтский фольклор для младшего школьного возраста.

— Десять лет назад жил-был в нашем городе преуспевающий научный работник Петя Петрин.

— Это меня еще вообще не было. А сколько этому Пете было лет?

— Он был взрослый. Не перебивай! Так вот — в ночь перед защитой диссертации Пете Петрину приснился вещий сон. Подаренный ему одноклассником-моряком молчальник-попугай заговорил.

— Хочу попугая! А от кого была защита? Пап, когда вырастешь, купишь мне попугая, ладно?

— Если ты еще хоть раз меня перебьешь, не буду рассказывать. Все вопросы в конце. Понял? Так вот — во сне попугай научил Петю, как вести себя на защите и даже рассказал, какие вопросы будут заданы. Окрыленный Петя насыпал вещей птице двойную порцию корма и попытался выяснить, чем ему лучше всего заняться… в смысле в науке. «Это неважно, — сказал попугай. — Все равно тебя скоро назначат директором Занзибаровской базы отдыха».

На защите члены Ученого Совета, как попугаи, повторяли вопросы попугая. Защитился Петя единогласно и, вернувшись домой, бросился к клетке с двойной порцией корма в дрожащей потной ладони.

— Я что-то не понял насчет Занзибаровки, — робко начал он. Попугай перестал клевать, недовольно посмотрел на Петю, мол, что тебе, дураку, еще неясно, разжал клюв и гаркнул:

— Занзибар!

Сон сбывался и здесь — попугай действительно заговорил. С тех пор Петя засыпал, просыпался, умывался, ел и читал газеты под оравшееся с невозможным южным акцентом слово «Занзибар». Других слов попугай так и не выучил. Избавила его от этого ужаса путевка в Занзибаровку. Директор базы отдыха забивал козла… с отдыхающими.

— О! Вот вы и будете вместо меня! — обрадованно закричал он, сунул похолодевшему Пете костяшки и куда-то убежал.

В производственной характеристике Петра Альбрехтовича Петрина говорилось: «Инициативный научный работник, способный находить нестандартные решения». А так как эту характеристику Петр писал сам, то, как понимаешь, не оправдать он ее не мог.

Если бы не Петрин, эта самая бабка Полторацкая, про которую говорил Толян, так бы и осталась районной знаменитостью. От страха оказаться директором базы отдыха у Петрина обострился радикулит. Скрюченный Петрин явился к бабке и потребовал исцелить его во имя науки, а по возможности и предсказать будущее.

Бабка оказалась смешливой, курносой и наглой.

— И почему все институтские такие суеверные? — рассмеялась она. — Давай я тебе заодно и испуг вылью.

И вылила. Петр Альбрехтович выпрямил спину, расправил плечи и понял, что теперь легко пошел бы даже в управдомы.

— А беде твоей я помогу, — на прощанье сказала бабка. — Во мне твое спасение. Иди. Думай.

Петрин шел и думал. Озарение пришло к нему на полпути к базе отдыха. Он стоял на пыльной улочке; брехали собаки, пахло навозом, Петрин смотрел на деревенские звезды и видел, как база отдыха превращается в отделившийся от родного института филиал по изучению чудесных способностей бабки Полторацкой в частности и народной медицины в целом… Ты все понял?

— Да.

— Вопросы есть?

— У меня было много вопросов, но я уже забыл. Осталось только два. Почему козла забивал начальник базы, а не повар, и почему он дал Пете только костяшки, а не мясо? И другой — там что, и собаки говорящие, как попугаи? Они все время брешут, а попугаи говорят правду, что ли?

Трактовки и комментарии к папиной истории длились до темноты, явившейся вместе с огнями Занзибаровки.

— Московское время двадцать два часа, — проговорило радио из открытого окна ближайшего к лесу дома. Папе вдруг захотелось перелезть через забор. Сын с энтузиазмом полез за ним. Они подкрались к дому и спрятались в кустах.

— Папа, можно я заору по-индейски? — прошептал Сын.

— Ну что ты! Мы ведь теперь не апачи, а белые миссионеры, истинные джентльмены.

В полоске света от приоткрывшейся двери возникла женская фигура и, прижимая к груди бутылку, прошмыгнула перед самым Папиным носом. Как только она появилась на крыльце, волна восторга подхватила Папу: он уже видел, как с грозным криком апачей вылетает на тропинку перед теткой. Испуганный визг, бутылка бьется… кайф… Папа даже хрюкнул от удовольствия, и только присутствие Сына в последнюю секунду удержало его. Папа вытер о шорты вспотевшие ладошки. Снова выпустило когти вселившееся в него маленькое чудовище, и снова после этого ужас и отчаяние. В кого же он превратился? Кем стал? Кто он? Что делать? При трезвом взгляде выход был один — идти сдаваться в районную больницу, и пусть отправляют в психушку. Но этот трезвый взгляд Папе не нравился. «К черту трезвость! Лучше уж напиться! Не пугать надо было тетку, а отобрать бутылку. Самогонщики совсем обнаглели! Кто зерном свиней кормит, кто из него самогон гонит. Скоро честному труженику хлеба не купить. Напьюсь к чертовой матери! На рубль много не нальет. Да ладно, такому сопляку, как я, много и не надо. Скажу — батька прислал. А если заметит, что рубль просверленный, пригрожу милицией или разобью аппарат. А самогон подожгу!»

Дверь была не заперта. Самогонщица уютно сидела у телевизора и довязывала носок. Стены были увешаны пучками трав, в комнате пахло душистым лугом.

— Травками самогон приправляем? — по-свойски сказал Папа, ища взглядом аппарат и вереницу полных бутылок.

Бабка смущенно улыбнулась.

Папа подошел и решительно стукнул об стол рублем:

— А плесни-ка ты нам, бабка, на целковый! — Фраза показалась Папе достаточно солидной и в то же время доступной. — А то батька нас уже заждался.

Бабка возмутилась:

— Нехай сам иде!

— Ты папку не зли, он ждать не любит, — деловито сказал Сын. — Плескай быстренько на этот самый… ну на что тебе сказали, а то мне уже спать пора.

— Ни! — бабка замотала головой и уставилась в телевизор.

— Не «ни», а «йес»! — твердо сказал Папа. — Гони чекушку! А то батька, если не принесем, знаешь что нам сделает?

— Чего ж вин сам не иде? Чего ж дитев посылае?

— Вин вже в дупель! — объяснил Папа. — Не принесем — прибьет.

— Ни! — отрезала бабка. — Дитям неможно!

— А взрослым что, можно, что ли?! — искренне возмутился Папа. — Всем нельзя!

— Усем, — согласилась бабка и снова отвернулась к телевизору. Папа встал перед экраном:

— Ну вот что, — зло сказал он. — Закон один для всех. Сбыт самогона вообще противозаконен. И раз уж вы встали на этот скользкий путь — или всем, или никому! То, что нельзя — нельзя всем! А то больно мы любим детям запрещать, а себе разрешать… Короче, гони чекушку, или я сейчас приведу сюда милиционера, председателя сельсовета и представителей общественности!..