Глава 17. «Ташлореченск — Москва»

— Гармония! — сказал Михаил Дерибасов, попав струей нарзана в прыгающий по столу вагона-ресторана стакан. — Санька, будешь?

— Что? — повернулся Санька Дерибасов. — Я, дядь Миш, вот что думаю… Раз уж родители меня прокляли, буду по ночам вагоны разгружать.

— Да ладно, — Дерибасов мудро ухмыльнулся в усы. — Видишь ли, Санька… Я ведь тоже был студентом. Да еще не таким, как ты, дылдой, а сразу после восьмого класса! А родители, хоть от меня и не отрекались, но в переводе на чистоган все равно что отреклись. А я, знаешь, как жил? — Дерибасов зажмурился. — В армию уходил, больше тысячи имел… И заметь — за всю жизнь ни одного вагона и даже грузовика… Ни днем, ни ночью.

Санька вздохнул:

— Так то вы! Акула индивидуальной трудовой деятельности.

«Акула» наждаком своей шкуры царапнула дерибасовское самолюбие. Но Дерибасов стерпел.

— Не в том дело, Санька! — отмахнулся он. — Просто разгружать вагоны, придуряться ночным сторожем, дворником там, пожарником — все это ширпотреб. Мы, Дерибасовы, всегда ищем свой путь. И находим! И идем по нему до конца!

— Да уж! — ехидно сказал Санька. — Однако же и конец был у вас в последний раз!.. Ой, ну дядь Миш, ну скажите все-таки, куда Арбатовых дели?! Ну я никому не скажу!!!

Дерибасов люто выругался. Санька поозирался и, дождавшись, когда официантка морской походкой отойдет подальше, сказал:

— А я все равно догадался! — Он оглядел Дерибасова пристальным назарьинским взглядом. — Я-то читал, что такое трансплантация сегодня! Успех во многом зависит от свежести того, что пересаживают. Все думают, что вы Арбатовых органам сдали. А вы их на органы пустили! В подпольную клинику, да? На запчасти. И можете меня не разубеждать. Потому что другого логического объяснения нет. Да?

Дерибасов истерично захихикал:

— Ладно, Санька. Хватит! А то много будешь знать, сам знаешь куда попадешь. В разные места! Будет дан приказ — и все! Одна почка на запад, другая — в другую сторону! Так что кончай тарахтеть, как сказал бы мой друг Куцый… Короче, держи, земляк. На первый семестр. Если не будешь шиковать — хватит. — Дерибасов запустил руку во внутренний карман, долго копошился там, отсчитывая вслепую намеченную сумму. Затем воровато сунул Саньке несколько сотенных.

Санька отпрянул и сузил глаза:

— Это на чью почку прикажете не шиковать? Кому, вместе с вами, быть обязанным?

— Ну, дура-ак! — взвыл Дерибасов. — Переучился, парень! Да «Волгу» я продал! Кровную!

Санька радостно улыбнулся:

— Спасибо, дядь Миш! Мне, конечно, деньги очень нужны! Но я смогу их принять, только если буду точно знать, куда вы дели Арбатовых! Вы что, мне не доверяете?

— А ты что, мне не доверяешь? — выпятил челюсть Дерибасов.

— Доверяю, дядь Миша, — поспешно закивал Санька, — но все-таки не очень…

Пока Санька на все лады давал обеты молчания, Дерибасов все больше колебался — на ту ли лошадку ставит деньги. С одной стороны Москва — это не медведь. Ее в одиночку, даже при большом опыте и дерзости, не возьмешь. А тут как раз Санька. Башковитый и лопушковатый, которого знаешь как облупленного.

Здесь Дерибасов задумался, а знает ли он Саньку как облупленного? Получалось, что не слишком. То есть все даже малозначительные фактики его биографии Дерибасов знал. Но с кнопочками на пульте его управления еще только предстояло разбираться.

И тут распахнулась, как выломалась, дверь, доведя сердцебиение колес до зловещей силы, и…

Если бы в летящем самолете Осоавиахим вошел в распахнувшийся люк, Дерибасов поразился бы не больше. Дерибасовский кадык дернулся вхолостую — слюны на сглатывание не оказалось.

— Ладно, Санька! — Дерибасов перешел на страшный шепот. — Раз уж ты так настаиваешь. В виде особого доверия. Разрешаю обернуться.

— Зачем? — осторожно спросил Санька.

И тут Осоавиахим затрубил:

— Граждане дорогие! Подайте на пропитание жертве Чернобыля! — он потыкал себя в лысину. — Выселили меня из родных мест! Оторвали от родной земли-кормилицы! Остался без средств к существованию! — Потупив взгляд, протянул ковш ладони, как шляпу, Осоавиахим двигался между столиками, пожиная не слишком обильную дань.

— Эй, земляк! — крикнул Дерибасов. — Привет из Чернобыля!

— Мишка! Племяш родной! Господь тебя храни! — ликующе возопил Осоавиахим, всплеснул руками, высыпав из ковша ладони все монеты, и полез под столы — подбирать их.

— Ни фига себе! — тихо протянул Санька. — Так вот вы их куда дели! А дети тогда где? А Арбатовы что, и к радиации устойчивы?!

— А что, и вправду из Чернобыля? — подсел из-за соседнего столика мужик в синей майке послевоенного образца. — А я и не дал ничего, думал брешет. — Он протянул рубль под стол, и тот, жалобно хрустнув, исчез. — Ну и как там у вас?

— Извините, товарищ, — сдержанно сказал Михаил Венедиктович. — А у вас оформлен допуск к специнформации?

Мужик юркнул на место.

— А чего это он? — удивился Санька. — Вроде как испугался…

— Он знает чего, — усмехнулся Михаил Венедиктович непуганности нового поколения. — Короче, ты деньги берешь?

— Спасибо, беру, дядь Миш. Но…

— Уф! — Осоавиахим плюхнулся рядом с Дерибасовым. — Все собранное — сохранил! — и полез целоваться.

— Но только, дядь Миш, — сказал Санька. — Как же я вам такие деньги верну?

— Да ладно! — Дерибасов вытер обслюненные щеки. — Отработаешь!

— А как отработаю? — выпытывал Санька.

— Да уж вагоны разгружать не заставлю, — снисходительно улыбнулся Михаил Венедиктович.

— И я отработаю! — встрял Осоавиахим. — Ты мне, Мишка, тоже денег дай! Вот те крест, ударно отработаю! — и очень обрадовался, получив трешку.

— Ну вот и отрабатывай, — приказал Дерибасов. — Рассказывай, гад, куда Арбатовых дел?! Твоя ведь работа?!

— Господня работа! — увернулся Осоавиахим и свистящим шепотом поведал всю историю арбатовских скитаний.

Цыганские костры, свежий воздух и обилие впечатлений растормошили Осоавиахимово честолюбие. Усвоив основные принципы кочевья, он возжаждал стать Арбатовским Назарием и что-нибудь основать. Хотя бы свой табор.

Осоавиахим растолковал цыганам, желавшим избавиться от балласта осточертевших нахлебников, что от арбы Арбатовы ни на шаг. И чтобы отделить рой Арбатовых, цыгане выпрягли лошадей и, бросив пчеломатку арбы, форсированным маршем двинулись в сторону Каспия. А отроившийся табор «Осоавиахимово» подался к Дону.

В родовой тотем с восседавшим на нем Осоавиахимом и двухлетней Анюткой, Арбатовы впрягались по очереди, а на подъемах налегали всем табором. Когда становилось слишком круто, и в таборе поднимался ропот, Осоавиахим воздевал длань. Все останавливались, и он провозглашал очередной закон табора, достаточно многословно, чтобы сородичи успели отдышаться. Так, например, появился закон о том, что питаться надо по режиму и в покое. То есть исключительно на привалах. Поэтому вся добытая по пути пища должна складываться на арбу. И пока сородичи в поте лица своего тянули тотем, Осоавиахим на пару с Анюткой меланхолично жевали.

Продовольственная проблема оказалась самой сложной. Основное антагонистическое противоречие состояло в том, что Арбатовы отличались низкой добычливостью, а Осоавиахим и Анютка — хорошим аппетитом.

И чем больше оттягивал Осоавиахим время привала, страшась взрыва народного гнева, тем голоднее становился блеск в глазах сородичей. Наконец мать сняла Анютку, и Арбатовы осуществили переворот. Перевернули арбу с Осоавиахимом. По странному стечению обстоятельств в тот же день судили и Дерибасовых — Михаила Венедиктовича и Саньку.

В клубе на сцене составили два стола, накрыли их красным сатином и сервировали графином со стаканом. Аккордеонист исполнил «На привольном на Назаровом лугу». И заседание началось.

Первым слушалось дело Александра Дерибасова, несовершеннолетнего, обвинявшегося в измене селу.

Вторым слушалось дело Дерибасова Михаила Венедиктовича, обвинявшегося в уничтожении одного из назарьинских родов, наводке банды поджигателей на оранжерею Еремихи и домовладение Евдокии Дерибасовой, организацию разгрома унаследованной Евдокией Дерибасовой мастерской покойного Матвея Елисеича Дерибасова и нанесении селу морального ущерба.

Третьим рассматривалось заявление Евдокии Дерибасовой о расторжении ее брака с Михаилом Дерибасовым и присвоении ей девичьей фамилии Назарова.

И суд приговорил:

1. Александра Дерибасова из села Назарьина выслать. Но учитывая, что он еще сопляк, с правом на амнистию, если он ее заслужит.

2. Михаила Дерибасова из села Назарьина выслать напрочь. Без всяких прав.

3. Евдокию Дерибасову считать незамужней Евдокией Назаровой. Обязать сельсовет найти ей мужа, как невинно пострадавшей.

Не обошлось на суде без неожиданностей. Против всего мира пошел Осип Осинов, ожесточенно требовавший сохранить семью Михаила и Дуни. Он махал кулаком и в противном случае грозил ядерной катастрофой. Но после того, как Осип перед тюрьмой заявил, что Назарий был душегубом, что бы он ни говорил, всерьез назарьинцами не принималось. Осип Осинов и был единственным человеком, с которым притихший Мишель зашел проститься и тут же пожалел об этом. Узнав, что Михаил собрался в Москву, Осип нагрузил его общими тетрадями и поручил передать их в Академию Наук. Спешившему Дерибасову пришлось еще и дожидаться, пока Осип сделает последнюю запись:

«Сегодняшний форум убедил: подвергнув остракизму двух своих граждан, Назарьино наследует древнегреческим полисам.

Принужден умозаключить: законоучитель Назарий обнаруживал знакомство с античностью.

Вывожу: Назарий не мог быть Назаром Кистенем, а, очевидно, был-таки семинаристом. Отец Василий прав, я посрамлен.

Горечь унижения смешивается в моей душе с гордостью за Назарьино и болью за неспособное сосуществовать человечество».

Так в один день три таких разных человека, как бывший вождь табора, бывший «принц Уэльский» и бывший кооператор были подвергнуты остракизму.

Что может сблизить пассажиров первого, второго и третьего класса? Только кораблекрушение. Когда все трое качаются на волнах, уцепившись за один обломок. Крушение же жизни — значительно более серьезный повод для соединения несоединимого.

— Чтобы в один день!.. — мотал лысиной Осоавиахим. — Надо ведь! Не иначе — знамение! Точно! Господне знамение, Мишка! Мы теперь вместе держаться должны! Как братья! Как братские республики! Как хочешь, Мишка, а я от тебя ни на шаг! Хоть гони!

И почти четверть века проненавидевший дядю Осоавиахима Михаил Дерибасов растрогался, ощутил смутное родственное тепло и жалость сначала к Осоавиахиму, потом к Саньке, а потом и к себе.

— А Евдокия-то… — Дерибасов повозил кулаком по столу, — столько лет вместе… Э-эх! Не пил… чтоб хоть раз пальцем… Все в дом!..

— Миша! Родной! — прослезился Осоавиахим. — Тебя-то хоть одна жена предала… А меня! И жена, и дети! Все, единогласно! Продемонстрировали полное единодушие. Одна внучка пожалела… Анютка…

— А меня так вообще — родители!.. — Санька недоуменно развел руками и отвернулся к окну.

В возникшей паузе каждый вновь остро пережил свое одиночество и то ли осознал, то ли почувствовал, что нет иной судьбы, кроме общества двух бывших земляков, а ныне соседей по столику вагона-ресторана пассажирского поезда «Ташлореченск-Москва».

— Выпить бы по случаю дружественной встречи, — прочувствованно предложил Осоавиахим.

— Да где достанешь! Не те времена, — не без сожаления отмахнулся непьющий Дерибасов, чья тоскующая душа вдруг остро возжелала спрятать голову под крыло хмеля.

— А я б достал, — обещал Осоавиахим саркастически улыбающемуся Дерибасову. — Вот не веришь, а я бы вправду, Мишка, достал! Вот ей-богу, зря лыбишься. Сразу бы достал. Дай четвертной Саньке, если мне не веришь, хотя и зря. А если не достану, он тебе вернет. А когда достану, ты, Санька, смотри, отдавай деньги без всякого обману! Чтоб никаких конфликтов с обеих сторон…

— На, — сказал Дерибасов Саньке.

— И ты на, — радостно ответил Осоавиахим Дерибасову и достал из кармана бутылку самогона. — А ты, Санька, давай! Нечего моим деньгам в твоих карманах задерживаться. Мне в скитаниях деньги нужны. Я по Руси скитаться буду! Лицом к народу!

— Тьфу! — сплюнул Дерибасов, жалея четвертной. — Ладно, пошли в купе, пока там пусто.

Но там пусто уже не было. Две полувековые женщины яростно разыгрывали партию знакомства. Хорошо пахла снедь на столе, напоминая скитальцам о утраченных домашних очагах.

Через пару минут дорожное знакомство состоялось. Дверь заперли, и домашняя снедь завела хоровод вокруг бутылки.

Осоавиахим извлек засаленную колоду разнорубашечных, как строй призывников, карт и нагадал дамам массу приятного. Очевидная безыскусность и неуклюжесть придавали прогнозам достоверность. Под мерный стук колес Марья Трофимовна разразилась двадцатикилометровым монологом, в котором поведала, что ее сын жениться будет фиктивно, на москвичке ради прописки, потому что ему работу предложили в столице очень хорошую, а без прописки не зачисляют.

— Это как?! — не понял Мишель. — Это значит, что в Москве так просто и не обоснуешься?

Обе женщины рассмеялись.

— Ну и ладно, — сказал Осоавиахим.

— Что значит ладно?! — возмутился Дерибасов. — Как это я не поселюсь, если я при деньгах? Квартирку снимем.

— Квартирку-то вы еще снимете, — полненькая и разбитная Зинаида Владимировна, выпятив нижнюю губу, сдула челку. — А чтобы прописаться — нет. С этим у нас строго. А без прописки никуда не устроишься. А вы что, все в Москве решили остаться?

— А что? — придурялся Дерибасов. — Раз в Москву не всех жить пускают, значит в ней хорошо. Кооперативчик какой-нибудь организуем, или еще что…

— Это! — перебил Осоавиахим. — Мишка! Прокатный пункт! Я все обдумал. Пункт по прокату непорожней стеклотары. Проявляя заботу о нуждах трудящихся.

Дерибасов скривился:

— Чего?

— А вот чего! — Осоавиахим воздел перст и начал вещать: — Вот ты мне сегодня четвертную, спасибо тебе, дал? А ведь можно сказать не за что. Это я к тому, что этого дурманящего зелья нынче мало где достанешь. То есть, достать, конечно, оно можно, но надо заранее побеспокоиться. Выступить со своевременной инициативой. Надобность в бутылке возникает, как у кого, правда, но у положительного человека к вечеру. Даже к ночи. А тогда или уже закрыто, или все разобрали, или такая очередь, что никак не успеть до закрытия.

— Все это мы знаем. Короче, — потребовал Мишель.

— Да просто много народа через это каждый вечер страдает. Широкие слои населения. Я полагаю, в Москве так… тысяч… сто! Не меньше. Или даже больше! Это, значит, я к чему? А к тому, что для них и открываю я пункт проката. Все для блага человека. Вот, например, захотел ты, племяш, с друзьями посидеть, или с подругой… И некуда тебе деваться, кроме как по мне в пункт проката. Мол, дядя Осоавиахим, дайте, пожалуйста, напрокат бутылочку белой. Я беру у тебя под залог паспорт и прокатываю свою бутылку по твердо установленной цене пять копеек в сутки. Потому что экономика должна быть экономной!

— Ну, бизнесмен! — рассмеялся Дерибасов.

— Не сбивай старших, Мишка! — строго прогудел Осоавиахим. — Я ведь, прежде чем тебе бутылку отдать, ставлю на этикетке печать заведения и инвентарный номер. Ну вот, значит, прибегаешь ты назавтра ко мне, подаешь бутылочку белой. Вот вам, дядя, бутылочка назад, вот вам пятачок, верните мне паспорт. А я гляжу на тебя и удивляюсь. «Это, — говорю, — Миша, не та бутылочка, что ты напрокат брал. Какая-то неофициальная. Тут ни печати, ни номера. Паспорт вернуть не могу. Мы, объявив непримиримую борьбу пьянству за трезвый образ жизни, тебе бутылочку напрокат дали. Чтоб на столе постояла как дань народной традиции. А ты ее выжрал». Ну ты, конечно, в бутылку лезешь: какая, мол, разница, мол, точно такая же, поставьте, мол, печать, номер напишите и всех делов, что за бюрократизм в период гласности… А я тебе объясняю, что у нас пункт проката непорожней стеклотары, а не пункт ее обмена. А за промотание прокатного имущества, как в библиотеке — в пять или десять, в общем, во много раз дороже. Но чтоб тебя не разорять такими темпами инфляции, так и быть, давай бутылочку и вноси в кассу стоимость утерянного имущества по госцене. Ну, каков новаторский почин?!

Ошарашенный затейливой тупостью дядюшки, Дерибасов молчал. А Зинаида Владимировна обиделась:

— Ну, Осоавиахим Будулаевич, это вам все-таки Москва! Если бы и впрямь такие доходы были, у нас бы давно в каждом районе по 10 таких пунктов работали. Там многие хотят миллионами ворочать, да не у всех выходит.

Осоавиахим засопел:

— А я все экономически обосновал! Сто тысяч по десятке, это миллион в день! А в год — триста шестьдесят пять миллионов, копейка в копейку! Это не считая по пять копеек в сутки за прокат.

— А почитать что-нибудь у кого-нибудь напрокат не найдется? — попросил прискучавший Санька.

— Роман хочешь? — заржал Дерибасов. — На сельскую тему, но глубоко философский. Я как раз на досуге написал, думаю в Москве издать.

Так решился вопрос о спальном месте для Осоавиахима, ибо Санька, получив доступ к наблюдениям и умозаключениям Осипа Осинова, всю ночь читал в коридоре общие тетради. А когда с первыми лучами солнца просочился в коридор и Мишель, Санька поднял на него красные глаза.

— Ну чего? — зевнул Дерибасов. — Сдать в Академию наук или для тебя оставить?

— Ближних одинаково ослепляет звезда и фонарик. Лишь дальние могут поведать им о размере человеческого величия! — ответил Санька и воздел перст. — Поэтому прости отца своего, считающего тебя придурком. И мать, и братьев, и сестер, и детей, и родственников, и соседей, и товарищей, и земляков, и сограждан, и современников!

Пока Дерибасов просеивал фразу, отбирая что отнести на свой счет, Санька пояснил:

— Это третья универсальная аксиома Осипа Осинова! Поэтому я решил отвезти это собрание сочинений как можно дальше от Назарьина и рассматривать дядю Осипа оттуда через все эти три десятка призм!.. Нет, ну какая голова у мужика!.. У него, кстати, и про головы есть: «Братья и сестры! Доколе мы будем считать скот в головах, а людей — в ртах!?..»

 

Глава 18

Акклиматизация

Чтобы снять квартиру, Дерибасову даже не потребовалось въезжать в Москву. Поезд еще только подходил к Подольску, а он уже снял комнату у Зинаиды Владимировны. Но Осоавиахим его переплюнул: в тот же день, не выходя из квартиры, он снял Зинаиду Владимировну. Поэтому в уютной двухкомнатной квартире все расположились достаточно оптимально: Дерибасовы в одной комнате, «хозяева» в другой.

Зинаида Владимировна ушла рано, оставив завтрак на одну персону. Воспитанный на пословице: «кто рано встает, тому бог дает», Санька воспринял остывшую яичницу как божий дар. Потом пришел старичок. Морщинистое лицо при угловатой подростковой фигуре.

— Доброе утро, молодой человек! — строго сказал он.

— Здрасьте! — с готовностью подтвердил Санька, рассматривая старичка, как молодой сенбернар старого пекинеса. — Проходите, пожалуйста, на кухню.

Через несколько секунд старичок сидел перед Санькой, как перед фотографом, и косил на дверь, словно ждал, что оттуда вылетит «птичка». Затем побарабанил пальцами по столу и агрессивно спросил:

— Сын или кто?!

— Студент, — заулыбался Санька.

— Не женат, конечно? — зло тявкнул старичок.

— Не-е, — сказал Санька. — Мне еще рано.

— А мне что, по-твоему, уже поздно?

— Почему? — смутился Санька. — В вашем возрасте, наверное, всякое бывает. Вон у нас, Ким Назаров…

Старичок вскочил и сравнялся ростом с сидящим Санькой:

— Это в твоем возрасте всякое бывает! Наркотики, СПИД и прочая деградация… Где мать? Я, собственно, не с тобой болтать пришел, а с ней знакомиться. Ну что вылупился? Где Зинаида Владимировна?

— Так на работе, — развел руками Санька. — Только она мне, простите и не годится в матери.

— А кто же? — сощурился старичок.

— Ну, так, — сказал Санька, — просто… Позавчера познакомились…

— Ах вот даже как? — возмутился старичок, но тут в кухню вошел Михаил Дерибасов в неглиже.

Старичок растерялся.

— Доброе утро! — радостно сообщил Дерибасов. — Ну как, Санька, завтрак готов?

— А вы Зинаиде Владимировне кем приходитесь?! — с упором на «вы» произнес старичок.

Мишель поклонился:

— Дерибасов, Михаил Венедиктович. А что? И с кем имею честь?

— Ничего, — сердито сказал старичок. — Я по объявлению. Уфимцев Сергей Андреевич.

Дерибасов насторожился. Следовало оценить надежность московского плацдарма.

— По объявлению? — задумчиво протянул он. — Это по которому из двух?

Мелкая провокация неожиданно выявила в Уфимцеве присутствие юмора. Вернее, того, что раньше было таковым, а с возрастом, как вино в уксус, перебродило в сарказм:

— А по тому объявлению, по которому она страдает от одиночества! — он переводил обиженный взгляд с Саньки на Мишеля.

Мишель отвечал ему долгим задумчивым взором. Наконец морщины на его лбу разгладились и он сочувственно произнес:

— Вы решили создать семью?

— Я еще ничего не решил! — выставил ладонь Уфимцев. — Я всего лишь пришел просто познакомиться.

— Осоавиахим! — радостно завопил Мишель. — Как ты можешь спать?! Иди сюда! Познакомься с конкурентом!

Осоавиахим пришлепал на кухню босиком, но по-барски — в распахнутом тесном халате хозяйки. Он был недоволен.

— Чего еще? — тут он увидел пустую сковородку и расстроился. — Завтрак мой съели, так хоть бы поспать дали!

— Нельзя тебе спать, — уговаривал Мишель. — Тебе надо бороться за счастье в личной жизни. Вот с ним…

Санька радостно встрепенулся, жаждя развлечений. Но Осоавиахим погрустнел и обиделся:

— Товарищ старый, в возрасте ветеран. Уже пребывает на заслуженном отдыхе. А вы его зря обижаете. Грех это. И меня зря. Не буду я с ним бороться, я спать пошел. И хозяйку не обижайте, а то мы вас прогоним…

Дерибасов бумажным корабликом плыл по Москве.

Столица Мишелю нравилась. Ее мутная вода была несхожа с чистой назарьинской водицей. Здесь было можно. О да! Это был город деловых вертких людей! И среди них надо было сориентироваться, чтобы проложить единственно верный путь к смутно формулируемой, но явственно ощущаемой цели. Для начала надо было устроить свою судьбу за счет чужой. И, повинуясь намеченному психбольницей и закрепленному Уфимцевым рефлексу, Дерибасов искал свою судьбу.

Справа радостно шел Санька, слева мерно шаркал сонный, обиженный Осоавиахим.

— Одно тут нормалялек! — резюмировал Дерибасов. — Никому ни до кого нет дела. Интерес возникает, если событие выходит за привычные рамки приличий. А рамки здесь раздвижные. Поэтому нечего за них держаться. Будем зарабатывать на женщинах. Санька, будем?

— Это сутенерами надо работать?! — насторожился тот. — Нет, я, чур, не буду! У меня не получится!

— У меня получится! — обрадовался Осоавиахим. — У меня уже даже получается! Только меня, Миша, надо одеть попредставительнее. В товары народного потребления со знаком качества. Знаешь, это, — Осоавиахим мечтательно пощупал взглядом прохожих, — вот шляпу такую, а то моя зеленая совсем истлела. Костюм вон, блестящий, кожа это, что ли? И сумку, Миш, вот такую, ладно? — Осоавиахим тяпнул ремень чужой сумки, удивился оскорблению, но не стал отвлекаться. — Не обидь дядю, племяш!..

Обедали в пельменной. Осоавиахим выпросил у Мишеля три порции, а четвертую, повздыхав, купил сам, разменяв дерибасовский четвертак. Пока он долго считал сдачу, Мишель снова жалел деньги.

В квартале от пельменной, на Сретенке, наткнулись на рекламу брачного кооператива «Контакт».

— Я пошел искать этот адрес! — воодушевился Дерибасов.

Осоавиахим увязался за ним, заявив, что раз женщины в Москве даются так легко, то нужно выбрать что-то самое хорошее, чтобы не продешивить. Саньку взяли для познания жизни.

Женщин предложили много. Мишель ломался. Предложили еще. Мишель попросился подумать. Разрешили, но дома, предварительно заанкетив. Мишель явно не хотел уходить. Тогда ушел консультант — вышел по звонку. Вернувшись, он нашел все на прежних местах. Наконец, Мишель и K° откланялись.

— Э-эх! — сетовал возбужденный Дерибасов. — Когда большой выбор, выбирать страшно. Но… Девушка!!! — Дерибасов шарахнулся к шедшей навстречу даме. — Мгновение!!!

Дама ошалела.

— Простите меня! — попросил Мишель. — Но с вами на днях произойдет удивительная вещь! Долгожданная встреча настигнет вас на 37-м году жизни. Верьте! На этой неделе вам позвонят. Этот звонок решит вашу судьбу. Вы поняли?

Дама покраснела и взглянула на часики:

— Пропустите.

— Разве я не прав? — интимно зашептал Дерибасов. — Разве вам не 36, хотя вы выглядите на 29? Разве не зовут вас э… Алла? Разве вы не бухгалтер?

— Откуда вы знаете?! — заволновалась дама.

Дерибасов самодовольно улыбнулся и посмотрел мудро:

— Дело в том, что я… Впрочем, Дерибасов… Чхумлиан. Буддо-христианин… Экстрасенс. Путем самоусовершенствования достиг ясновидения. — Мишель подумал и добавил: — В общем, когда убедитесь, что я прав, и захотите пойти моей тропой, то… — Мишель выдал адрес Зинаиды Владимировны, как врач — рецепт. — Я не афиширую свой приезд. До встречи.

Пока Санька думал, удобно ли задавать вопросы, а Осоавиахим искал для них слова, Мишель уже перехватил истонченную дрожащую женщину.

— Мишка-то это, — сказал Осоавиахим Саньке, — чего он на эту болонку бросился? Первая хоть крепкая была… Знаешь, Санька, это он мне завидует. Что я так быстро в Москве обустроился. Вот и наскакивает.

Дерибасов на скамейке вершил чудеса общения:

— У вас, Оленька, возбужденное состояние, — тихо мурлыкал он. — Но это все суета. 28 лет — это начало жизни. И вы это должны знать лучше меня, вы ведь библиотекарь? Ну вот. Поверьте, боязнь будущего отнюдь не причина горести в настоящем. А ваша надежда уже стучится… вернее звонит. Один человек позвонит. И последующая за этим встреча может решить вашу судьбу. Но при условии, — Дерибасов воздел палец, — при условии отсутствия действия частицы «Ом». С этой минуты неделю не ешьте мясного… Позвольте оставить вам адрес… Только никому не давайте сведений. Я живу у учеников. Время жизни отмеряется посещениями. Захотите понять себя и будущее — спросите Чхумлиана.

Конечно же, Дерибасов забавлялся. Но не на пустом месте. На столе консультанта были отложены пять женских анкет с фотокарточками. Это были счастливицы, на которых, кто-то «положил глаз». Сделал это и Дерибасов, когда консультант выходил. А теперь женщины тянулись от метро к конторе ознакомиться с анкетами избравших их кавалеров и решить — позволить ли сообщить свой телефон.

Естественно, и Алла, и Оленька после встречи с Чхумлианом позволили. И кооператоры дали волю мужской инициативе.

С Зинаидой Владимировной Осоавиахим поссорился глубокой ночью, когда Дерибасову снился пронзительный сон о непреклонной Евдокии. Он как раз обнимал женину спину, припадая к ней, как к дереву, всей сущностью, и уже почти слился со спиной в едином потоке древесного сока, как вдруг за стеной низко и угрожающе, словно пылесос, взвыл Осоавиахим. Он упрекал Зинаиду Владимировну в чреслопоклонничестве и растлении ветеранов труда, грозил Богом и призывал в свидетели мир.

Зинаида Владимировна что-то отвечала, словно играла с кнопкой включения пылесоса — Осоавиахим замолкал и тут же завывал снова.

Воровато лязгнул замок, и Мишель, рванувшись в коридор, успел цапнуть за штанину уходящего в ночь Саньку.

— Ну, дезертир! — свирепо рыкнул Дерибасов.

— Я, дядь Миш, не дезертир! Я свободный гражданин своей страны, и в ее пределах могу идти куда хочу, — виновато объяснял Санька. — А деньги ваши я положил на стол. Кроме, конечно, вот этих 50 рублей, которые верну со стипендии.

Дерибасов задумался. Упускать Саньку не хотелось — в его лице можно было упустить случай. Мишелевская интуиция твердо знала, что Саньку можно положить на нужную чашу весов. Но сейчас Дерибасов не доверял никому, даже собственной интуиции.

— Будем разбираться утром! — объявил он, и Санька не нашел причин для отказа.

Утром восхитительный завтрак-оправдание, называющийся «Осоавиахиму Будулаевичу», съел Мишель. Затем он растрогал Саньку речью о родстве, а после заворожил его открывающимися перспективами.

Санька сник, грустно забрал со стола деньги и вздохнул:

— Ладно, дядь Миша. Только жить я буду в общежитии. Мне теперь учиться надо, а с вами хоть и не соскучишься, но и не поучишься.

 

Глава 19

Заезжий генерал

Почему в наш век всеобщей телефонизации телеграфу не угрожает гибель? Потому что телеграммы не пахнут. А заплетающийся и запинающийся голос «пахнет» перегаром, даже профильтрованный через телефонные мембраны. И, конечно, позвони после Елисеичевых поминок председатель колхоза «Красная новь» Дерибас Анисимович Назаров в соответствующие инстанции, ему бы строго напомнили об указе о усилении борьбы с пьянством. Но он не позвонил, а, как и обещал своему коллеге — председателю сельсовета, дал телеграмму «о наличии в избе покойного макетов изобретений, имеющих оборонное значение».

Поначалу события развивались вполне мирно — через неделю приехал из района Лаврентий Скуратов, шлепнул Дуню пониже поясницы, походил по избе, пощелкал фотоаппаратом и снова переключил внимание на Дуню. Но после оплеухи Лаврентий обиделся, именем закона выгнал Евдокию Назарову из помещения, а входную дверь опечатал. Гордая и самостоятельная Евдокия жить, как придурок Мишка, под портиком не пожелала и удалилась дожидаться справедливости в Елисеичев сарай.

Однако справедливость торжествовать не спешила. Через два дня приехали трое из Ташлореченска, просидели в доме больше суток, позволили Дуне забрать личные вещи и уехали, опечатав не только дверь, но и окна.

Пока председатель сельсовета Назар Назаров соображал, как найти Евдокии мужа еще до холодов, чтобы вместо опечатанного наследства не восстанавливать ей сгоревшую хату, в Назарьино въехала колонна из трех автомашин. Первой катила черная «Волга».

Евдокия, взяв вилы, застыла у забора, тревожно всматриваясь в сгущающиеся сумерки, готовая дать достойный отпор бесстыже вернувшемуся бывшему мужу Михаилу. Но «Волга», а за ней и «газик» остановились поодаль. Перед Дуней затормозил крытый грузовик с надписью «люди» на брезенте. «Арбатовы!» — со счастливым облегчением прошептала Дуня. Но из кабины что-то рявкнули, и из кузова посыпались солдатики. «Наемники!» — смекнула не пропускавшая программу «Время» Дуня и, ахнув, всадила вилы в покрышку грузовика. Отрезвленная матюгами шофера, она сообразила, что одной бабе с армией не справиться, и огородами кинулась к церкви. Не успел вылезший из черной «Волги» красавец генерал размять ноги и расправить седеющие усы, как над Назарьино грянул набат.

— На звук! — скомандовал генерал.

Немало повидал генерал-майор инженерных войск Гиви Отарович Курашвили за 62 года богатой приключениями, злоключениями и похождениями жизни. И все-таки застыл, пораженный внезапностью зрелища. На воздетом к небу персте колокольни неистово металась женщина, вырывая язык колокола. Развевались волосы и юбка. Казалось, что это ядреное тело звенит и гудит, ударяясь о стены звонницы.

Народ сбегался. Генерал, сидя в машине, недоумевал.

— Евдокия! — раздался мощный, как бы смутно знакомый генералу бас незнакомого священнослужителя. — Чего дуришь?! А ну, спускайся, пока за косу не стащил!

Баба перегнулась через перила и истошно завопила:

— Так Мишка ж вернулся!!! — она обличительно указала на черную «Волгу». — Против всего мира пошел! А с ним наемников целый грузовик! Обороняться надо!

— Подъедь к фонарю! — приказал генерал, слегка обеспокоенный нехорошей паузой и недобрыми взглядами в затемненное стекло. — Надо появиться с наибольшим эффектом, — пояснил он незнакомому местному шоферу, дабы тот не заподозрил его в малодушии.

Генерал вылез из машины. И эффект превзошел все ожидания!

То есть в первую секунду все, как и положено, замерли и подтянулись. Но потом, как с неба, громыхнул все тот же бас:

— Сержант Курашвили! Втяни живот! И воротник застегни!

Вальяжный генерал дернулся, рука его непроизвольно потянулась к вороту, лицо озарила мечтательно-бессмысленная улыбка и, раскинув руки, Гиви Отарович кинулся к батюшке с криком:

— Командир! Дорогой! Кацо! Тебя же расстреляли!

Два комплекта побитых ревматизмом костей затрещали в могучих объятиях.

— Слезай, дура! — крикнул Федор Назаров, обижавшийся на не пожелавшую перейти в дом к брату Евдокию. — Все тебе твой Мишка мерещится! Мишка, понимаешь, к ней вернулся — во главе армии и орденов до пупа. Ты в стариковском сарае скоро напрочь свихнешься!

В звоннице погас свет и раздались рыдания.

— …Ну вот… — растроганно басил отец Василий. — Перед смертью хоть ребят из эскадрона будет с кем помянуть…

Рядовой Гиви Курашвили и взводный Василий Осинов познакомились в начале 1942 года, на втором месяце совместной службы, после кавалерийской атаки на танки. Оставшись вдвоем из всего эскадрона, они решили, что бы ни было, но служить вместе. И до конца войны ничья рука или пуля не поднялась их разлучить. А в конце войны поднялась.

Уполномоченного СМЕРШа искренне возмутили сведения о высказываниях новоиспеченного подполковника Осинова, вроде того, что немецкие села больше напоминают ему родное Назарьино, чем российские, украинские и белорусские. Тут же выяснилось, что подполковник Осинов, пренебрегая заботой о вверенном ему воинском подразделении, часами напролет учит немецкий язык, а затем активно устанавливает контакты с местным населением, дотошно выясняя все нюансы хозяйствования бауэров. А это уже свидетельствовало о кулацком желании реставрировать в СССР капитализм. Короче, постепенно стало ясно, что причины слишком уж успешных разведрейдов Василия Осинова по неприятельским тылам объяснялись просто: завербованный немецкой разведкой, он больше сведений уносил, чем приносил! И лишь по случаю победы высшая мера была заменена на «четвертак». Так прервалась военная карьера подполковника Осинова, чтобы через десять лет, после реабилитации, началась духовная карьера отца Василия.

В Назарьине, действительно, как и говорил Михаил Дерибасов сотруднице молодежной газеты Эвелине Пранской, жили люди честные, прямые и простые. Однако взгляд имели зоркий, ухо чуткое, ум крепкий и намеки понимали хорошо, а иногда видели их там, где тех и не было. Поэтому многие назарьинцы и назарьинки, возвращаясь от храма, думали: «Чем же батюшка-то поминать эскадронных ребят будет? Чтоб вино покупал — никто не видел… И самогонку не гонит… Как бы ему не осрамиться перед заезжим генералом…»

И не успела попадья растопить баньку, как потянулась к их дому вереница прихожан — кто гордо нес бутылку коньяка, кто, не слишком таясь, штоф самогона, а кто бутыль сладкого назарьинского вина. В общем, посидели отец Василий и генерал Курашвили, пока топилась банька, недолго, но форсированно. А когда Гиви Отарович вышел во двор перекурить, с неба раздался долгий и горестный всхлип.

— Эта яростная женщина, что, еще там? — удивился Курашвили.

— Гордая, — ласково улыбнулся подошедший отец Василий, — будет сидеть, пока кругом ни души. Пока хоть одно окно в селе горит — не спустится.

— Значит, всю ночь не спустится. Мы же до утра сидеть будем?..

— Значит, всю ночь…

— Слушай, это не хорошо. Скажи, чтоб спускалась…

— Бесполезно. Не послушается.

— А если я попрошу? — генерал разгладил усы.

Отец Василий оценивающе оглядел гостя:

— Бесполезно. Четверть века назад — еще может быть. И то сомнительно. Ты знаешь, что такое женская гордость?

Ответом отцу Василию был юношеский блеск глаз и томная грузинская песня, с которой Гиви Отарович полез на колокольню — снимать Дуню. И казалось захмелевшему генералу, что взбирается он на сванскую башню, чтобы похитить гордую красавицу. А Дуне казалось, что горбоносый и стройный дьявол из оперы «Фауст» соскочил с экрана и пришел по ее душу, которая слабо вибрировала в потоке древней мелодии.

Отец Василий стоял, прислонившись к дверному косяку и с живым интересом вслушивался в происходящее. Пение оборвалось на пронзительной ноте.

— Здравствуй! Идем со мной! — сказал красивый баритон.

— Кто вы?! — дрожащее контральто.

— Я Гиви. Не бойся. Я отведу тебя домой. Как тебя зовут?

— Евдокия Платоновна! И никуда я с вами не пойду!

— Я слышал — ты гордая, — согласился Гиви. — Но гордая женщина не должна ходить одна ночью. Правильно говорю?

— Но это же не город, — неуверенно ответила Дуня.

— Красавиц крадут везде!

— Да ну вас! — хихикнула Дуня. — Никуда я с вами не пойду!

— Неправильно говоришь, — укорил Гиви. — Ты знаешь, что теперь в селе воинские патрули и комендантский час? Убивают без предупреждения.

— Откуда?! — ахнула Дуня.

— Я приказал, — скромно сказал Гиви.

— Зачем?!!! — ужаснулась Дуня.

— Как зачем? Была, понимаешь, попытка спровоцировать столкновение местного населения с военнослужащими. Какой-то местный террористический элемент вилами вывел из строя военный грузовик. Без меня тебя сразу арестуют.

— Так вы меня так арестовываете? — покорно и грустно спросила Дуня.

— Конечно! — обрадовался Гиви. — Давай руку. Следуй за мной теперь. — И Гиви запел ликующий победный гимн, сводя полонянку с колокольни.

Всю дорогу генерал был галантен и предупредителен. Узнав, что такая красавица вынуждена ночевать в сарае, тут же передислоцировал туда всех своих офицеров. Пока те недовольно собирались, солдаты уже вносили в комнату Дунину перину, подушки и прочие принадлежности. Дуня стыдливо ахала, вырывая из рук ухмыляющихся солдат то, что поинтимнее. Избавившись от низших чинов, Гиви Отарович, без всякой артподготовки полез в атаку, получил чувствительную оплеуху, преисполнился уважения и пошел обратно.

Проигравший пари отец Василий, выбирая лучшую бутылку коньяка, с грустью размышлял о женской душе. О ее уязвимости, беззащитной потребности в поддержке и легкости, с которой она планирует с небес на землю.

А в это время его однофамилец Осип с еще большей грустью размышлял о событиях ушедшего дня. Наконец он вздохнул и, обмакнув школьную изгрызанную ручку в чернильницу-непроливайку, накорябал:

«Как дом без домового, Назарьино не может без антихриста, своего, разумеется, сельского масштаба, которого обозначу не иначе как Антиназарий.

Едва изгнали из здорового народного тела бесноватого Мишку, как тут же возник преемник, выходящий за рамки прежнего.

Принужден умозаключить: черная „Волга“ — „конь блед“ для Назарьина, а если поразмыслить, то и для всей страны. Воистину, нет пророка в своем отечестве — о, Евдокия, запечатанные уста моей души! — о, Кассандра, узревшая падшее в прах Назарьино! О, вещий скуратовский глаз! Не колоколом по ушам, но молотом по головам надо было пробуждать ожиревшие в довольстве мозги односельчан! О, Дуняша моя, осмеянный пророк и тайный порок моего сердца… Вывожу: бездетность Евдокии Назаровой — не биологической, но духовной природы. Ибо женщина эта есть воплощение вечной назарьинской матери».

Пока Осип Осинов умозаключал, что надлежит вывести из объятий отца Василия и Антихриста, те уже хлестали друг друга березовыми вениками, горланя «Катюшу». Село изумленно прислушивалось. Смущенная попадья молилась.

После «Катюши» Гиви сказал, что будет петь песню «о нас с тобой» и долго ее пел.

— Переведи! — попросил прослезившийся отец Василий.

— Форель из своей речки спустилась в большое озеро. Там было много пищи и теплая вода. И произошло землетрясение. Оно сдвинуло горы и образовало в устье большой водопад. И разжиревшая форель не может теперь подняться назад…

Помолчали.

— Приедешь в дом моего отца, форелью угощу, — сказал Гиви.

— Твой отец еще жив? — удивился отец Василий.

— Женился недавно, — признался Гиви. — Нехорошо, дай ему бог здоровья. У нас в роду мужчины живут дольше женщин, поэтому.

Отец Василий восхитился:

— Давай за него выпьем! А потом я тебе тоже песню спою.

И отец Василий спел не звучавшую более полувека балладу, сочиненную в гражданскую войну его отцом — школьным учителем Созонтием Федоровичем Осиновым и певшуюся его матерью вместо колыбельной:

— Троцкий что, правда приезжал? — поинтересовался Гиви.

— Говорят, — развел руками отец Василий и невольно соврал, потому что об этом не говорили с тех самых пор, как были выкорчеваны из села три так недолго просуществовавших рода — все три бывших казака с чадами и домочадцами. За левый уклон и за связь с Мексикой. — Тут вообще, по слухам, много кто проезжал, — вздохнув, продолжил отец Василий. — Кто ехал на Кавказ, тот обязательно об Назарьино спотыкался. Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Толстой, Маяковский, когда от поезда отстал, этот, как его, с наволочкой… Хлебников. Есенин был, но, правда, немножко не в себе — утром вышел из избы, ведро воды на голову опрокинул, долго на Лушку Назарову щурился, говорят, красавица была, потом головой помотал: «Во, — говорит, — дела… В Азербайджане — и такие бабы».

— А Ленин был? — недоверчиво спросил Гиви.

— Нет, — сокрушенно признался отец Василий. — Потому что на Кавказ не ездил. Зато Киров три раза был и…

— А Сталин был? — посуровел Гиви.

— Был. Но я тебе об этом рассказывать не буду.

Гиви обиделся:

— Почему?!

— Обидишься.

— А-а, — махнул рукой Гиви. — Теперь все можно говорить. Мужчины перестали отвечать за свои слова… Ты просто Иосифу Виссарионовичу Нюрку простить не можешь. Что она, к сожалению, не тебя выбрала:

— Какую Нюрку?! — опешил отец Василий.

Курашвили внимательно посмотрел на него и вздохнул:

— Забыл. А мне уже не забыть! Я ведь в сорок пятом на ней женился.

— Стой! — встрепенулся отец Василий. — На нашей Нюрочке?! Ну, молодцы! Давай за нее выпьем! А Сталин тут при чем?

— Сам за нее пей! — Гиви отодвинул стакан, расплескав коньяк. — Забыл, как ей говорил: «Почему любишь Гиви? Я офицер, должна меня любить!» Правильно говорил! Не помнишь, что она ответила? Она сказала: «Командир, люблю Гиви, потому что он грузин, как товарищ Сталин!»

— Не помню, — развел руками отец Василий.

Гиви заметался по баньке:

— Я на ней больше не женат! Четыре дня не женат! Я долго ждал! Я еще при Хрущеве развестись хотел! Слушай, а Хрущев у вас в Назарьино был?

— Был, Гиви, был…

— Но тут сокращения в армии начались… А мне в запас еще совсем рано было… а им только предлог дай. А она тогда все поняла… Значит, когда в следующий раз развестись захотел, Нюрка мне говорит: «Рапорт на тебя напишу, что ты морально-политически грязный. Дома поносишь своих командиров и партийных лидеров. И восхищаешься американской армией. Останешься без погон и партбилета!» А как без них жить? Слушай, никому не говорил, тебе, как священнику, скажу, убить ее хотел! Эта женщина не только меня опозорила! Весь наш род опозорила! Всю фамилию… Знаешь, ее как зовут? Я случайно услышал… Генеральша Курва Швили! — генерал Курашвили замычал от унижения. — Теперь понял, как я сюда попал? Еще нет? Правда думаешь, в этой избе дел для генерала? Просто пока ее доносы разбирать будут, я написал рапорт об отставке. А сам в первую дурацкую командировку убежал… А тут ты, командир… Давай выпьем!

Выпили за судьбу, которая хоть и делала все, чтобы их разлучить, но притяжение, их душ было так сильно, что преодолело пространство, время и командно-административный аппарат.

 

Глава 20

Частица «Ом» приходит в полночь

Ну да ладно. Пить за судьбу у нас в стране может всякий, достигший 21 года. А вот предсказывать судьбу — удел избранных. Свою избранность новоявленный москвич Чхумлиан Венедиктович Дерибасов остро ощутил ясным сентябрьским утром, когда в дверь позвонила библиотекарша Оленька и робко поинтересовалась, здесь ли живет Чхумлиан. Пока Осоавиахим, привыкший, что его имя извращают, как могут, соображал — не о нем ли речь, в коридор выпорхнул Дерибасов, принял букет хризантем и роскошную коробку конфет, сунул их Осоавиахиму и надменно повелел:

— Отнеси в ту комнату и жди. Понадобишься — позову.

После этого Мишель пригласил Оленьку в комнату и, скромно потупив взор в ее щиколотки, упредил слова благодарности:

— Я. вижу, Оленька, что ваше счастье… индуцированное мной — состоялось!

— Да! — покраснела Оленька. — То есть еще нет… То есть я пришла посоветоваться…

— Знаю, знаю, — ответствовал Дерибасов, глядя сквозь Оленьку куда-то вдаль. — Но то, что вас в нем смущает, не должно вас смущать. Строго говоря, ваше счастье было бы вообще гарантировано, если бы не одно обстоятельство… — Дерибасов вдохнул поглубже и, решившись, поводил ладонями перед Оленькиным лицом, выдохнул и возложил их на ее лоб и грудь. Грудь вздымалась.

Глядя на проступившее на лице Дерибасова страдание, Оленька испугалась и предъявила раскаянье в развернутом виде:

— Только один пирожок… Меня угостили… Он был не с мясом, а с печенкой. Вы же про печенку ничего не говорили, вот я и подумала, что можно… Это уже никак не поправить?

А грудь все вздымалась. Дерибасов сглотнул:

— Да нет… Для усовершенствовавшегося буддо-христианина нет ничего невозможного. Но теперь изменить направленность частицы «ОМ» будет сложно, ну просто очень сложно. Это потребует долгих ночных медитаций. Вы сможете долго медитировать по ночам?

— Я?! Нет, — растерялась Оленька. — Я не умею.

— Я тоже нет, — развел руками Дерибасов. — К сожалению. Несколько моих учеников достигли стадии «Шен», требующей для дальнейшего продвижения круглосуточных упражнений. Днем я должен наблюдать за их занятиями, а ночью — разгружать вагоны, чтобы прокормить их. К счастью, я достиг уровня совершенства, когда потребность в сне не превышает 12 минут в сутки.

— Что же меня теперь ждет? — перебила Оленька, решившись, наконец, заглянуть в бездну.

— Все будет хорошо, — успокоил ее Мишель. — Во всяком случае первые 3–4 месяца точно.

— А потом?!

— А потом — частица «Ом»! — выдал Дерибасов, впервые почувствовавший себя в Москве так же вольготно, как на ташлореченском рынке. — Частица «Ом» приходит в полночь, — добавил он, шалея от ощущения фарта.

Дерибасов снял руку с горячей груди и вытер потную ладонь о штаны.

— Так чего же мне больше всего опасаться? — настаивала Оленька.

Дерибасов учуял верный ход. Одновременно пришло томление от предстоящей подлости и облегчение от сбрасывания провинциальных комплексов.

— Детей. Остерегайтесь заводить детей, — сочувственно посоветовал он.

Оленька потухла:

— Как? Какое же это тогда счастье? Я же только ради этого… А почему нельзя?.. Из-за одного пирожка?.. Не может быть!

Мишель развел руками:

— Мне очень жаль… Так получается…

Оленька вцепилась в Дерибасова:

— Помогите мне! Я сама буду кормить ваших учеников! Только молитесь за меня!

Дерибасов подсек:

— Буддо-христиане не молятся, а медитируют. И к сожалению, кормить пребывающих в стадии «Шен» учеников можно только специально приготовленной пищей. Это могу делать один я…

— Сколько вы зарабатываете на разгрузке? — осенило Оленьку. — Я все компенсирую.

После Оленькиной компенсации Дерибасов расправил плечи. Он барабанил пальцами по столу, смотрел в окно и вспоминал невнятные гулкие речи психбольничного Гуру. Дерибасов пытался воззвать к глубинам своего естества, нежданно приоткрывшимся тогда.

И вот момент просветления возник! Упорное стремление к интеллектуально-эмоциональному самоутверждению закончилось скрещением всего самого наилучшего в той самой оптимальной светлой точке.

Неожиданно для себя Дерибасов совместил тоску по непознаваемой вечности с пронзительной любовью к своему оголтелому «я». И в это мгновение внутренней гармонии он был воистину прекрасен!

Жила-таки в Мишеле дерибасовская особенность — способность к красоте облика в моменты душевных просветлений. Заметили эту особенность в Назарьине давно — еще Маруська Дерибасова, как только дивилась ненароком на внезапную красоту своего мужа Павлуши, так тут же спохватывалась и охала, зная, что в самостийную его голову влезло снова черт знает что и скоро все пойдет бог ведает куда!

Осип Осинов в своих «Уединенных наблюдениях» оценивал этот феномен так:

«Говоря о красоте, словно пот проступающей на лицах семейства Дерибасовых в моменты разрешения от бремени задач, можно подумать о внезапной красоте потаенного действа скрытых могучих сил.

Таким образом, человек видит лишь конечный результат цепи неведомых, но великих передвижений материи и духа.

Умозаключаю: Дерибасовы в чем-то избранный род. Возникновение же в этом роду Михаила намекает на сбой в системе.

Вывожу: вероятность всеобщей катастрофы все возрастает».

Просветлевший Дерибасов нанес визит Осоавиахиму. Родной дядя спал. Огромная лысая голова с младенчески-блаженной улыбкой пускала шоколадные пузыри на наволочку. Из-под подушки краснела разграбленная коробка конфет.

Мишель, как все непьющие люди, любил сладкое. Он выдернул коробку, убедился в том, в чем и так не сомневался, отшвырнул ее и тоскливо, как на единственную картину в гостиничном номере, смотрел на вытекающую из уголка дядиного рта коричневую струйку, коричневые пятна на крахмальной кружевной наволочке и тупое блаженство дядиного сна. Дерибасов саркастически ухмыльнулся и поехал в брачный кооператив, где заявил ошарашенным кооператорам:

— Чхумлиан Дерибасов. Экстрасенс. Тот самый «назарьинский феномен», о котором писала пресса. У вас, как я понял, оплата по конечному результату? После регистрации брака? И какой же у вас процент выхода? Я имею в виду число браков к числу предложенных кавалеров? Х-ха! Могу повысить вдвое. Или втрое. Как? Это мое дело. К концу месяца подбиваем процент и половина сверхдоходов моя…

…А Назарьино жило новыми впечатлениями. Теперь, вместо петушиного пения, его на рассвете будили пистолетные выстрелы — закончив бражничать, Гиви и Василий устанавливали опорожненную за ночь стеклотару на плетень и соревновались в остроте глаза и твердости руки.

Потом Гиви отправлялся в «штаб-квартиру», называл разбивших палатки на грядках солдат — «сынками», живших на Дунином месте — в сарае — офицеров — «джигитами» и входил в дом, в свой кабинет с полевым телефоном и картой. Приносившую чай Дуню он называл «серной» и засыпал на оттоманке. К полудню он просыпался, ругал солдат «вахлаками», «валухами» и «недоносками», а офицеров — «бестолковыми тунеядцами», «пьянью» и «рванью». Дуню же величал «хозяйка» и был с ней строг. Но когда Дуня вносила в кабинет умопомрачительно пахнущий чугунок и чайник заварки, Гиви Отарович мягчел, как пластилин, от неиспытанного доселе домашнего тепла, целовал ручку «замечательной Дунико» и отсылал еще пару солдат на восстановление Евдокииного дома. Дуня слабо сопротивлялась, но была очень довольна инициативой генерала.

По ночам отец Василий и генерал Гиви продолжали сбивать друг с друга накопившиеся за годы спесь, солидность, респектабельность, благопристойность, сдержанность, самоконтроль, величавость, и прочие слои грима.

На шестую ночь они взломали конюшню и увели двух лучших коней. Лик полной луны вытянулся от удивления, когда на Назаров луг вылетел взмыленный вороной конь с огромным седобородым священником. Черная ряса хлопала на ветру, оба креста сбились за спину, раздвоенная борода струилась. В руке он держал прутик, гикал и гремел Пушкинскими «Бесами». Следом, на белом коне, скакал сохранивший щегольскую кавказскую посадку генерал. Словно ловя такси, он махал рукой и взывал:

— Стой, командир!

И снова назарьинские матери, истомленные недобрыми предчувствиями, крепче прижимали к себе детей и пристально всматривались в образа.

Разгоряченных всадников на измученных лошадях встретил на рассвете у околицы дед Степан. Под ним был старый его конь, у седла — справа обрез, слева фляга. Поборов остатки гордости и неловкости, он попросился в компанию:

— А то жизнь дюже спокойная. Молодежь пришибленная. Ни куража, ни удали! Подергаться под музыку и по углам. А так, чтоб на коне, да с песнями, поджигитовать… Эх, куда все подевалось!

Но дед Степан не вписался в компанию и даже выбил однополчан из установленного режима. В первую же ночь он предложил тост «За Сталина!» Отец Василий поглядел на деда Степана налившимися кровью заплывшими глазами, отпихнул стакан и демонстративно ушел из баньки в хату.

— Зачем командира обидел?! — возмутился Гиви.

— Ясно! — сказал дед Степан и просверлил генерала пристальным назарьинским взглядом образца 37-го года. — Короче, ты пьешь за Иосифа Виссарионовича или не пьешь?

— С неучтивым человеком, — сказал Гиви и еще раз прислушался к своей правоте, — я бы не стал пить даже за здоровье собственного отца.

— За здоровье твоего отца — это твое личное дело! — взвился дед Степан. — А за отца всех народов только попробуй не выпей! Какой ты генерал? Ты даже не грузин!

Следующие реплики были такими хлесткими, что в них уже слышался звук пощечин. Первым не выдержал дед Степан и нанес оскорбление действием, от которого глаз Гиви Отаровича стал несовместим с его служебным положением. После чего положение деда Степана стало горизонтальным.

В ту ночь внимательно наблюдавший за всеми этими безобразиями Осип Осинов подвел итог:

«Принужден с сожалением констатировать: коррупция достигла вершин Олимпа. Уполномоченные Бога и Дьявола — собутыльники. Апокалиптическое предсказание сбывается — Антиназарий и наш духовный пастырь — два лика единого Януса. И хлестание ими алкоголя — есть наполнение единой утробы и бичевание как по душе, так и в ханыжном смысле.

Изгнав наши души, что они сделают с нами, опустевшими сосудами, как не расстреляют утром у плетня!

Заключаю: черный и белый кони на Назаровом лугу — это эндшпиль, в смысле полный конец.

Дед Степан — оловянный солдатик на шахматной доске. Космическое зло биополя Антиназария и нашего слепого поводыря притянуло мелкое вертухайское зло Степана, но, брезгуя, в итоге отринуло.

Вывожу: Антиназарий подрубают столпы Назарьина, коих было четыре — смекалка, вера, душа и дух.

Малый Антиназарий сгубил Елисеича и по моей вине увез из села вложенный в тетради с „Уединенными наблюдениями“ Дух.

Новый Антиназарий подрубил веру и подбирается к душе.

О, Дуня, душа моя и наша! Сможешь ли ты сковать губительную силу нового и большего зла, вернувшегося под твою крышу! Отчего я ничем не могу помочь тебе?!

Отчего Дух обречен только вещать, как Душа — терзаться?!»

Наутро, разбуженное, как в старые добрые времена — петухами, Назарьино удивилось, забеспокоилось и потребовало у деда Степана объяснений. Но тот задорно и довольно улыбался, ограничиваясь единственной фразой:

— Славно погуляли!

Вставший раньше обычного генерал вышел из хаты в черных очках, в полной, вплоть до фуражки форме и на виду у всего села выдал офицерам то, что раньше обрушивал на солдат. А солдатам выдал такое, что тотчас заработал прочную кличку «Пиночет».

Совершенно неожиданно для Дуни, она рикошетом получила кличку «Пиночетиха», хотя в тот момент для этого не было никаких оснований. Скорее всего кто-то из Скуратовых в очередной раз, походя блеснул прозорливостью, не уступившей волховским потугам Осипа Осинова.

В тот же день генерал заслушал доклады своих экспертов, лично осмотрел наиболее остроумные елисеичевы придумки и задумался, как жить дальше. Возвращаться в Москву не хотелось — воинский опыт подсказывал, что именно сейчас его воинская честь подвергается самым яростным атакам бывшей жены Нюрки. Эта дама так хорошо умела плакать в кабинетах начальства, что ее слезы не могли не подмочить репутацию Гиви.

А генерал Курашвили не любил сырости и помнил завет Василия Осинова «держать порох и репутацию сухими». Поэтому он поблагодарил офицеров за проделанную работу, объявил, что первый этап их задания выполнен и, учуяв восхитительный аромат с кухни, вдохновился и сымпровизировал второй этап:

— Старик изобретал настолько не в русле, что не нам с вами здесь сейчас его оценивать…

Офицеры изобразили полное согласие. Встретив видимое понимание подчиненных, Гиви Отарович продолжил еще тверже:

— Мы должны думать о будущей обороноспособности страны. Избу законсервировать. Мы должны заботиться и о настоящем… Наша армия — народная! Мы не можем притеснять народ. Правильно говорю? Лишили Евдокию Платоновну Назарову унаследованного крова?! Значит, армия должна уже не в виде шефской помощи, а прямо в порядке компенсации форсированно восстановить ее личное домовладение, пострадавшее от бандитов. Так я решил. Бросить на это все силы теперь считаю делом офицерской чести.

Офицеры вяло изобразили энтузиазм и, повернувшись через левое плечо, вышли.

Отведав знаменитых скуратовских голубцов, генерал поклялся, что армия воздвигнет Дунико лучший дом во всем Благодатненском районе, после чего стал полностью игнорировать все пожелания Дуни и непреклонно следовал одному ему известному архитектурному идеалу.

После восьмислойного гуровского курника Дуня заикнулась о своей мечте — стереть с лица назарьинской земли Мишкины портик и фонтан. Но генерал только поцеловал лобик Дунико и попросил его больше не напрягать, чтобы не было морщинок. А от портика к почти десятиметровым стенам, выросшим на старом фундаменте, потянулись ажурные перекрытия.

 

Глава 21

Нет ничего практичнее хорошей теории

Гиви строил замок на дерибасовских руинах. А в это время неподалеку от генеральской квартиры Мишель творил чудеса. Но бескорыстно. И не по собственной воле. Идея работала, но на будущее. Не раз Дерибасов убеждался, что после его предсказаний впечатлительные москвички, как загипнотизированные, готовы были видеть в любом занудном опустившемся замухрышке — избранника. Более того, они отогревали его в лучах отраженного мистического света. И самые привередливые и заслуженные холостяки-ветераны от этого шалели и делали глупости. Но масштаб этих глупостей нарастал крайне медленно. И Чхумлиан с грустью осознал, что процент браков совершит свой рекордный прыжок с шестом только через месяцы.

Тогда Дерибасов начал предсказывать грядущее семейное счастье мужчинам. Но после того, как ему пару раз дали по морде, вернулся к более податливому полу. В ожидании материального удовлетворения, Дерибасов довольствовался моральным. Уже на первых шагах к браку женщины облекали предсказавшего оный Дерибасова неограниченным доверием. Они изнурили Дерибасова своими визитами, проблемами и подругами. Они осточертели Зинаиде Владимировне, бешено ревновавшей ко всем Осоавиахима. Они даже испортили страусиный желудок Осоавиахима штабелями конфетных коробок.

Единственно, чего побаивался Дерибасов, что бабы могут связать завлекающие пророчества с близостью брачной конторы. Но вскоре Мишель понял, что одинокие женщины куда более склонны к мистике, чем к установлению причинно-следственных связей.

Не решаясь отогнать от себя эту толпу иным способом, Дерибасов начал беззастенчиво блефовать, иногда с ужасом представляя, как бы это назвали в Назарьине. Но эффект получился обратный. Если на первый виток парапсихологических способностей Дерибасова вывела библиотекарша Оленька, то на второй — бухгалтер Алла.

В переполненной цветами комнате во время очередного, подталкивающего к венцу предсказания сердце ее зачастило, она стала бурно задыхаться.

— Я сейчас упаду в обморок! — прошептала Алла. — Вызовите «скорую»!

«Скорая» для Дерибасова была все еще вставлена в рамку торговых рядов ташлореченского рынка. Когда глаза Аллы закатились, Дерибасов впал в полную панику. Он не нашел ничего лучшего, чем помахать перед ее лицом рукой. Глаза неожиданно быстро вернулись на место и уставились на Чхумлиана с пылкой надеждой.

— Дыши глубже, — посоветовал Дерибасов.

Алла вдохнула чуть глубже и выдохнула:

— Снимите… приступ…

Нет, не зря Мишель принадлежал к гибкой умом фамилии Дерибасовых! Хотя счет и шел на доли секунды, он смекнул, что его «ручной веер» приняли за пассы. Тут же он вскинул руки и пошарил ими по воздуху.

Потрясенный эффектом, он еще несколько секунд подирижировал Аллиным выздоровлением, затем резко положил руки на ее грудь и, придав взгляду всю назарьинскую пристальность, на которую был способен, уверенно приказал:

— Дышать спокойно! Еще спокойнее! Ровно дыши! Все! Порядок! Неделю не есть мясного!

Шутки ради, для разнообразия, в тот же день Дерибасов исцелил еще нескольких боготворивших его предбрачных дамочек — от мигрени, от бессонницы, от депрессии и даже от той загадочной И Бэ Сэ, которой страдал ташлореченский начальник Лавр Федотович.

Через пару дней в узком квартирном коридорчике возникла агрессивная московская очередь. После устроенного одним ветераном скандала, обескураженный открывшимися способностями, Чхумлиан поручил Осоавиахиму следить за порядком и вести запись.

О том, насколько был потрясен Дерибасов открывшимся предназначением, говорит тот факт, что почти неделю он не замечал, как каждый его клиент, не осмеливаясь беспокоить высокодуховную особу, передает немалую сумму Осоавиахиму. Тут-то Осоавиахим и пожалел, что так аккуратно вел запись пациентов. Что стоили замухлеванные им полторы сотни по сравнению с безжалостно конфискованными племянником тысячами.

— Странные люди эти москвичи, — делился Дерибасов с навестившим их Санькой. — Вот в Назарьине — бабке Капе Скуратовой дают за гадание по целковому. А в поликлинику — цветы и продукты. А москвичи приучены совсем по-другому. Кстати, ты знаешь, что такое миопатия?

Санька морщил лоб, роясь в ворохе случайной информации, потом неуверенно произнес:

— По-моему что-то нервное. И неизлечимое.

— Не бреши! — испугался Дерибасов. — Я же ее сегодня вылечил!

Однако уже на второй неделе открывшегося дара Дерибасов стал замечать ограниченность его. Если ведомые им к браку женщины исцелялись без осечки, то их близкие подруги чуть хуже, а случайные люди вообще с переменным успехом.

Осознав всю важность предварительных предсказаний, Дерибасов перестал сторониться «подружек» невест. И прежде чем лечить, порывался предсказывать. Проще всего было с самыми страшными — им он уважительно сообщал, что они созданы не для личного, а для духовного счастья, что их предназначение в служении не мужчине, но высшему существу и открывал перед ними изобретаемое на ходу буддо-христианство.

Догадавшиеся и без Дерибасова, что им уже не на что надеяться, женщины верили безоговорочно, впивались в возможность достойно сбросить комплексы и тут же становились ревностными буддо-христианками. Одна из особо страшных, Лидия Пахомова, оказавшаяся к удивлению Дерибасова замужем, даже ушла от мужа. Все это вдохновляло, будоражило и пугало, но больше всего обязывало. Поэтому Дерибасов сделал сопротивлявшемуся Саньке еще одну финансовую инъекцию, выдал купленную на улице за трешку «Книгу индийского мышления» и поручил разработать буддо-христианство как стройное учение.

И Санька, вооружившись учебником научного атеизма, «наблюдениями» Осипа Осинова, дерибасовской книжонкой и припомнив всосанные с молоком матери назарьинские предания, за двести рублей создал новую религию.

Через три дня Санька вручил Михаилу Венедиктовичу следующее:

«Докладная записка религиозного дизайнера А. Дерибасова руководителю секты М.-Ч. В. Дерибасову.

В ходе проведенного расследования методом спиритического допроса третьей степени было установлено:

1. Священная река Ганг освящает своими водами Бенгальский залив.

2. Все это происходит в непосредственной близости от селения Назирхат.

3. В восемнадцатом веке в Назирхате жил известный во всем этом благодатном районе Гуру и его любимый ученик молодой йог Назари.

4. Еще Назирхат славился лучшими в благодатном районе племенными быками. Самым знаменитым из которых был Авгырд, превосходивший по размерам даже слонов. Благодаря этим быкам в Назирхате было лучшее в благодатном районе стадо священных коров.

5. А еще славился Назирхат лучшей в благодатном районе рощей со священными грибами. Грибы эти дарили ясновидение и исцеление, но сорвавший губил душу, поэтому того, кто их срывал, на всякий случай затаптывали слонами.

6. Как-то завистливый морской бог Чхун Ли Ян решил завладеть Авгырдом. Он хотел оковать его рога железом и разбить знаменитую слоновью гвардию раджи.

Когда Авгырд мирно пасся на берегу, Чхун Ли Ян послал огромную волну, чтобы та слизнула Авгырда в залив. Но бык уперся четырьмя могучими, как минареты Тадж-Махала, ногами в родную почву и вонзил в нее якорь рогов. И волна отступила, оставив на песке разбитый о прибрежную скалу корабль с испанским флагом. Из всех конквистадоров в живых осталось двое, один из которых, увидев Авгырда, умер. А второй побледнел и сказал по-испански: „Гадом буду, если не отомщу за братишку!“ Звали его дон Микель де Риб.

7. Еще уцелело три бочонка рома — маленький, большой и средний.

8. Конквистадор обложил аборигенов данью в виде закусок и отметил маленьким бочонком свое счастливое спасение. Но местная закусь ему не понравилась, и, пока народ был в рисовом поле, он засолил в опустошенном бочонке все священные грибы.

9. Потом он выяснил, когда начнется сезон дождей, прикинул свои силы и сказал, что постарается успеть к его началу обеспечить себя жильем. После этого дон Микель почал большую бочку и, действительно, к началу сезона дождей опустошил ее и начал водить в свой новый дом женщин, не сообразуясь с кастами. То и дело он так прикасался к женщинам из касты неприкасаемых, что они неделями носили на себе следы его страсти.

10. Средний бочонок пошел под закуску из священных грибов. Свойства которых после засолки напрочь изменились и стали непредсказуемыми. Причем на всех они действовали по-разному. Вроде как исполнялась мечта детства. Так дон Микель стал лучшим в мире матадором и с помощью красного платка, деревянной шпаги и перочинного ножа перебил на глазах потрясенных индусов всех быков. Лишь для Авгырда шпага оказалась, как заноза.

11. Но дон Микель не смутился. „Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал! — сказал он Авгырду. — Все равно прибью как Сидорову козу!“ Гордый Авгырд оскорбился и для самоутверждения решил в наказание лишить супостата любимой закуски.

Но едва вкусил бык магической пищи, как у него выросли крылья и он, забыв обо всем, начал учиться летать. А дон Микель стрелял в него из рогатки.

12. Назирхат страдал от потери знаменитых быков. Люди перестали спать, потому что по ночам вдовые коровы задирали морды к небу и тоскливо мычали на луну, в бледных лучах которой гордо парил недосягаемый Авгырд.

Но самым ужасным было то, что Авгырд решил уподобиться птицам во всем. Если раньше он аккуратно унавоживал поля, то теперь не проходило дня, чтобы не приходилось откапывать того или иного жителя селения из кучи навоза.

13. И тогда жители самого неблагополучного селения Благодатного района обратились за помощью к Гуру и его любимому ученику Назари. И так как те не могли совладать с этой „летающей крепостью“, пришлось им пожертвовать собой и душой — отведать соленых грибочков. После чего Гуру впал в глубокую, как летаргический сон, нирвану, а Назари стал читать мысли людей и коров.

Так Назари узнал, что дон Микель вынашивает коварный план захвата Авгырда.

14. „Я могу читать мысли людей и коров! — радостно возопил Назари. — Я прочел твои нечистые мысли, дон Микель!“ В ответ из головы дона Микеля вылетела длинная черная мысль и, прежде чем Назари сумел прочесть ее, огромный волосатый кулак конквистадора лишил юношу сознания.

15. Очнулся Назари связанным. Но самое страшное, что дон Микель осуществил свой демонический замысел — неподалеку, жужжа, как гигантский шмель, завис над землей Авгырд. В ноздри его был продет обруч бочки, от которого тянулся корабельный канат к священной скале.

16. „Значит, умеешь читать мысли людей и коров? — грозно рассмеялся дон Микель. — Я беру тебя рулевым и переводчиком. Будешь читать мысли этого слонопотама, чтоб он чего не откинул. Например, копыт, — дон Микель грубо захохотал. — Короче, живо лезь на борт. Лечу на родину, а то ром кончается“. — „Без Гуру я не полечу!“ — отказался отважный Назари.

Загрузил Назари на спину Авгырда Гуру, приладил дон Микель полегчавший последний бочонок, и они полетели на запад, в Гишпанию.

17. А за Авгырдом, задрав морды, ринулись все назирхатские священные коровы.

18. В голове дона Микеля Назари читал одни и те же мысли. Их было две: „Хватит ли горючего до дома?“ и „Сколько же выложит король за такого быка для королевской фиесты?“.

В районе персидско-турецкой границы худшие опасения дона Микеля оправдались — ром закончился. Возникшая вокруг дона Микеля черная аура пробудила Гуру.

„Если ты такой мудрый, как думают в Назирхате, — издевательски спросил дон Микель, — то ответь: где поблизости есть лучшая огненная вода?“ — „Лучшая огненная вода поблизости, — брезгливо ответил Гуру, — называется чача. Лети на север“, — и он махнул рукой в сторону Тифлиса.

19. Всю ночь дон Микель остервенело настегивал Авгырда. В бессильной ярости бык развил дикую скорость, и безлунной беззвездной ночью они проскочили Главный Кавказский хребет.

На рассвете обессилевший Авгырд увидел изумрудный сочный луг у спокойной чистой реки. От дикого бычьего рева из его носа вылетел ненавистный обруч. И, почуяв свободу, Авгырд спикировал на подножный корм.

20. Весь день восстанавливал Авгырд энергетический баланс. А дон Микель в жестокой абстиненции пил прозрачную речную воду, но мысли его были чернее прежнего.

21. Вскоре услышал Назари жалобный хор мыслей и звяканье колокольчиков — это приближались отставшие минувшей ночью священные коровы.

Насытившийся Авгырд всю ночь покрывал их, пока не покрыл каждую, и лишь тогда, на рассвете, навсегда улетел к солнцу.

22. Гуру, Назари и дону Микелю де Рибу не осталось ничего другого, как основать селение. Назвали они его Новый Назирхат. Но де Риб и Гуру, основав роды Дерибасовых и Гуровых, умерли, когда их потомки были еще несмышлеными.

Следующее поколение, знавшее из основателей одного обрусевшего Назари, прозвало его Назарий, а Н. Назирхат — Назарьино. Речка стала Назаркой, луг за речкой — Назаровым. А лес за излучиной — Луковым лесом.

23. Назарий, подобно тому, как священные воды Ганга впадают в Бенгальский залив, впал в русское православие, затем вынырнул и создал универсально-истинное учение — буддо-христианство.

24. Еще воздвиг он алтарь в виде портика из четырех мраморных священных колонн, по числу ступеней на пути к верховной личности.

25. Покрытые Авгырдом коровы передали потомству независимый характер священных животных, которые и по сей день ведут бродячий образ жизни и приходят домой лишь доиться и ночевать.

26. И каждый истинный христиано-буддист должен стремиться совершить хадж в Назарьино. Христиано-буддисты едут в Назарьино, как на воды, лечить свой дух парным молоком священных коров и молиться под священным портиком, напрямую мистически связаннным с ухом Будды-Христа.

27. Каждый буддо-христианин должен молиться строго у колонны, соответствующей ступени его духовного развития, передвигаясь по мере самоусовершенствования, как солнце, от восточной — к западной.

28. Поезд „Москва-Ташлореченск“ отправляется с Павелецкого вокзала по нечетным числам в 14.30».

Дерибасов медленно поднял лицо. Санька отступил — он не ожидал увидеть на нем такую сложную гамму чувств.

— Тихо, тихо, — бормотал Санька, пятясь. — Вы че?!

Дерибасов слегка справился с собой и горестно выдавил:

— Как же так… Ведь в Москве только что, а уже… Откуда в тебе столько цинизма?! Пошел вон, дурак!

— Я не дурак, — обиделся Санька. — Потому что дурак такого не придумает. А вы-то хоть поняли, почему я быка Авгырдом назвал?

— Да пошел ты вон!!! — Авгырдом взревел Дерибасов.

«Дурак», радуясь освобождению, пошел вон, а вместо него явился подслушивавший, но ничего не понявший разволновавшийся Осоавиахим:

— Ты зачем его так, племяш? Нехорошо как-то… Земляк все-таки. Ты б хоть с дядей посоветовался, глядишь, я б вас и помирил. Для мирного сосуществования.

У Дерибасова не осталось куража даже на реплику, достойную Осоавиахима. Он только брезгливо швырнул ему листки:

— Полюбуйся, за что две сотни отдал!

Сумма произвела на Осоавиахима впечатление — выходило, что каждый листок был как двадцатипятирублевая купюра. Осоавиахим бережно разгладил их, затем аккуратно сложил, сунул листки за пазуху и, ожидая Зинаиду Владимировну, чуть ли не каждый день вдумчиво их перечитывал.

Текст, попав в мыслительную мясорубку Осоавиахима, превратился в изумительный фарш, из которого тот регулярно лепил такие котлетки для ожидавших приема буддо-христиан, что те только облизывались. Еще бы! Им вещала сама почва — медленно, вдумчиво, архаично. Эта почва была освящена близостью Чхумлиана. Естественно, что воспринимать такую глубокую философию можно было только метафорически и иносказательно. И под доброжелательным мудрым прищуром Осоавиахима все чаще разгорались интеллектуальные споры по поводу толкования. Наконец одна ревностная неофитка, Лидия Пахомова, шокировала Осоавиахима вопросами, до какой станции ехать и есть ли в Назарьино гостиница. И тут Осоавиахим, стрелявший, как всегда, не целясь, впервые попал в яблочко:

— Брать до Благодатненской. А гостиницы нет… Да она и не нужна… Потому что все это надо делать не наскоком, а обстоятельно. Согласно утвержденному плану и принятым обязательствам. Это только у вас в Москве — шасть туда, шасть обратно… А в Назарьино надо жить, а не гостевать. А то приедешь, как Сталин, проездом, наделаешь дел за три часа да уедешь… Нет, ты уж, если хочешь, то давай всерьез. Дом покупай и живи.

Сестра Лидия замялась:

— А это дорого? У меня на книжке всего три тысячи.

— Всего?! — изумился брат Осоавиахим.

Пахомова смущенно развела руками.

Осоавиахим молчал, боясь до конца поверить в безбрежные перспективы. Но, сколько он ни всматривался, горизонт был чист, а на небе — ни облачка.

— Это, — сказал брат Осоавиахим, судорожно соображая, что бы говорил в такой момент племянник. — Как для единоверца могу помочь и устроить. Как приедете, — Осоавиахим инстинктивно перешел на «вы», — так идите сразу на выезд. Там будет дом, ну такой… нормальный… так не объяснишь. Я вам схему нарисую. Вот и будет ваш. Скажете — Пелагиада Арбатова продала. А деньги мне сюда принесете, прямо завтра. Я их Пелагиаде сам отдам. По традиционным дружественным связям.

 

Глава 22

Миллион алых роз

Свою оплеуху генералу Дуне пришлось расхлебывать довольно долго. Для такой гордой женщины Курашвили избрал столь же галантный, сколь неудобный для обоих способ ухаживания. Регулярно, в середине ночи, Гиви Отарович вставал по звонку будильника, надевал парадную форму (на всякий случай) и, боясь быть замеченным нижними чинами, с букетом роз крался к открытой Дуниной форточке, тихо напевая ту самую грузинскую песню, где в припеве слова «Алые розы на груди красавицы и алая кровь на героя груди…»

Возвращаясь, он довольно мурлыкал «Миллион, миллион, миллион алых роз…», представляя, как радуется Дунико осыпавшим ее, как звезды с ночного неба, розам. Сняв форму, он долго ворочался, пытаясь согреться в успевшей остыть своей осенней холостяцкой постели.

Как редко воображаемое воплощается в быту. После пережитого ужаса первой ночи, когда в безмятежное Дунино чело впились шипы первого букета, который она инстинктивно схватила крепкой назарьинской хваткой и, ожегшись болью, уронила на пол, а потом, в темноте, ступила на него всей тяжестью раздольного тела, после этого ужаса Дунин сон стал неполноценен. Вторую неделю все валилось у нее из рук.

Каждую ночь Евдокия долго не засыпала, боясь, что как только она провалится в беспамятство, в кожу вонзятся шипы, ибо генерал был меток. Закрытая же форточка могла обидеть и отвадить Гиви Отаровича, которого Дуня с каждым кирпичом нового дома уважала все больше.

Уже на втором этаже к уважению начало примешиваться, существовавшее до этого само по себе, восхищение многочисленными Гивиными достоинствами.

На третьем этаже коктейль получился настолько гармоничным, что, к Дуниному ужасу, ей начали сниться эротические сны, правда, вовремя прерывавшиеся звездопадом шипов.

Евдокия издергалась и даже похудела. Один раз Дуня совсем было решилась объяснить Гиви Отаровичу, что от букетов у нее уже зашалили нервы, но как раз в этот момент романтичный генерал так глянул на Дуню черными глазами и замурлыкал со значением: «Миллион, миллион, миллион алых роз…», что она не решилась.

Евдокия, шестым чувством которой была здоровая бдительность, стойко вглядывалась ночами в черную форточку, готовая юркнуть под жаркое пуховое одеяло. Ставь Гиви Отарович будильник хоть на полчаса раньше, глядишь, это бы у нее и получалось.

Дуня пыталась передвигать кровать, класть подушку в ногах, но разве могли обмануть такие уловки бывшего разведчика Курашвили!

Отсалютовав Дуниной гордости пятнадцатью букетами, Гиви перелез через бруствер. Нет, он не полез в форточку. А просто отодвинул пустую тарелку и прочувствованно сказал:

— Дорогая Дунико! Вот же сколько недель ты меня так вкусно угощаешь. Но сегодня угощаю я!

— Вы что умеете готовить?! — испугалась Дуня, всегда презиравшая Дерибасова за неподобающие мужчине порывы что-нибудь изжарить.

— Нет, — улыбнулся генерал. — Я умею читать. На четырех языках умею читать меню. По-русски, по-грузински, по-немецки и по-польски! Так что форма одежды, дорогая Дунико, парадная, на сборы командование выделяет пятнадцать минут.

— Есть, — растерянно сказала Дуня, — а можно двадцать?

— Ладно, двадцать пять, — разрешил генерал.

Дуня, повернувшись через правое плечо, процокала из комнаты, а генерал умножил двадцать пять на два, прибавил время на дорогу и, «сняв с крючка» офицера, на которого пришла «телега» за драку в ресторане «Ночное», приказал обеспечить столик к вычисленному времени.

Ровно через двадцать пять минут Дуня предстала перед генералом, опрокинув все его стратегические расчеты. На Дуне было взятое у Федькиной жены, черное укороченное бельгийское платье, в которое она влезла только благодаря двухнедельным страданиям, облагородившим душу и тело. Черными были также пухленькие ножки и сумочка. Все остальное золотилось и сияло: зубы, серьги, глаза, колье, браслет, кольца, туфли, кожа и волосы. Последние в своей распущенности доходили до попы.

Генерал хотел сказать комплимент, но вовремя почувствовал, что горло его сухо, и, забыв обо всем, даже о том, что опережает на 25 минут график, молча повел Дуню к черной «Волге». Из-за этого они догнали джип с бретером километров за десять до Ташлореченска.

— Не обгонять! — приказал генерал.

Евдокия, которую, как всегда, укачало, обижалась на Гиви за то, что он сел впереди.

Когда кортеж из двух машин подъехал к «Ночному», Дуня всем телом рванулась на землю, но генерал велел:

— Сиди.

И Дуня увидела, как из газика выскочил растерянный офицер, метнул взгляд на «Волгу» и, убедившись, что инструкций не последует, прорвался мимо швейцара.

— Так это ж наш Виталий Петрович, — узнала Дуня и удивилась: — Вы его тоже пригласили?

Гиви загадочно улыбнулся:

— Нет, дорогая Дунико. С подчиненными я пил только на фронте. Просто в авангарде нашего похода в ресторан должен идти квартирьер. Не люблю стоять в проходе.

— Неудобно как-то…

Гиви вздохнул:

— Э, дорогая Дунико! Разве не видишь — генерал Курашвили прощается с армией.

Когда взмыленный штрафник облегченно доложил, что столик ждет, генерал строго уточнил:

— Угловой?

И, только убедившись, что все будет соответствовать его генеральскому достоинству, кивком позволил офицеру открыть Дунину дверцу.

Ресторанный чад в целом соответствовал экранным представлениям Дуни о ресторанах. Так что утверждение о незнании жизни нашими теле- и киномастерами сильно преувеличено. Некоторые стороны жизни они знают и отражают вполне адекватно. Поэтому освоилась Дуня достаточно быстро, а вот Гиви был немало смущен шестым экземпляром меню, которое в полумраке при начавшейся дальнозоркости прочесть было невозможно. Пришлось Дуне читать его вслух с выражением протеста против фигурировавших в нем цен.

— Цифры опускай, — приказал генерал.

Но все равно стоимость каждого блюда можно было с точностью до двугривенника определить по Дуниному тону. Генералу Гиви, никогда не считавшему денег, это неожиданно понравилось. Признание же Дуни, что она в ресторане впервые, его вконец очаровало. «Вот что такое истинная невинность», — подумал он.

После пары рюмочек Дуня плавно прошлась с Гиви в танго, а потом, раззадорившись, уже сама вышла в круг на быстрый танец. Она плясала крепко, собранно, словно месила тесто. И Гиви это тоже понравилось.

Можно представить, как бы удался вечер, не окажись официант грузином, причем настолько обрусевшим, что разговорившийся с ним Гиви не выдержал и перешел на русский:

— Ладно, Арсен. Раз так, я в следующий раз Дунико в ресторан в Тбилиси позову. А то что у вас за ресторан?! Язык копченый — нет. Крабы — нет. Котлета по-киевски — нет. Грибов обычных и то нет.

— На грибы раньше надо было ехать, — вздохнул официант. — Почти год грибы ели — шампиньоны!

Дуня дернулась.

— Нам их один возил, — продолжал Арсен. — Каждый вечер вот за этим самым столиком гулял. Кооператор, но с придурью — просил в водочный графинчик воды наливать, а женщин коньяком спаивал. Сразу нескольких, самую шваль подбирал. Потом плейер завел — оркестр играет, а он под свой плейер пляшет. Каждый день гулял, а летом исчез. Посадили, наверное… В газете еще про него писали… Феномен, в общем, из деревни.

Так горбоносый Арсен с длинной кадыкастой шеей оказался для Дуни верблюдом, оплевавшим ее от золотистых волос до золотистых туфель. Она озиралась и, видя пьяные размалеванные потные женские лица, представляла пачки ассигнаций, превращающиеся в бассейн с шампанским, куда с визгом плюхались эти девки. Качество предпочтенных ей женщин требовало такой самоуценки, с которой Евдокия, как торговый работник, согласиться не могла. И не хотела. И вообще она больше ничего не хотела. Вернее, только одного — вырваться отсюда, уткнуться лицом в подушки и так захлопнуть форточку, чтобы на другом конце дома было слышно!

Захлопнув дверцу машины, как форточку, Дуня поняла что худшее еще впереди — после ресторанного ужина ее замутило уже от одного запаха бензина. Когда машина тронулась, Дуня поклялась, что будет употреблять алкоголь только на расстоянии пешего перехода от дома.

Конечно же, разведчик Курашвили знал о Дуне гораздо больше, чем она предполагала. То есть все то, что отец Василий, иначе говоря, почти все. Он ругал себя за неподобающую званию общительность и, глядя на мелькающие за окном сгустки ночи, с горечью думал о вызывающей зависть преданности этой гордой женщины своему ничтожному мужу. Он понимал, что давно пора прекратить обманывать начальство, вернуться в Москву, перестать быть посмешищем для подчиненных и не пытаться угнаться за отцом, но… Вот от этого «но» ему стало по-настоящему страшно. И ведь действительно страшно в шестьдесят с хвостиком ощутить свою обреченность на безумства.

У доползшей до кровати Дуни сил на форточку не осталось. Зато она мгновенно провалилась в черный колодец, который расширился в бассейн с шампанским. Нежданно из недр бассейна выплыла черная подлодка, открылся ржавый люк, и из него вылез голый чахлый Мишель с мегафоном на шее, трубкой в зубах и в адмиральской фуражке. На груди его было вытатуировано «Дунька — дура» и куча русалок. Неожиданно они спрыгнули с груди в шампанское, выросли до пятьдесят шестого размера и стали резвиться.

Дерибасову подали из люка ведро с пачками ассигнаций, он доставал их по одной, и русалки высоко выпрыгивали из воды, обдавая Дуню брызгами от мощных ударов пухлых хвостов. Черные хвосты были узорчатыми, как колготки. Русалки рвали деньги из рук и. удовлетворенно прятали их под чешую.

Пустое ведро Мишка швырнул Евдокии, оно плотно нахлобучилось на голову, и Дуня, задыхаясь, пыталась его стащить, но из этого ничего не выходило. Потом дышать стало легче, потому что в ведре появились жабры, а дно его разверзлось беззубым ртом.

Дуня снова прозрела, но зрение оказалось рыбьим. Грудь и живот покрылись чешуей. Видеть это стало невыносимо, но век не было, и ладони судорожно били по шампанскому на слишком коротких плавниках.

— Черт, — сплюнул Мишель и пожаловался в мегафон: — Одна пара ног на весь фонтан, и то — щиколотки, как колонны!

— Ничё, Мишка! — крикнули из подлодки. — Не привередничай! Ты ж плакался, что эти только икру мечут, а тебе наследника надо, чтоб все увидели! Сейчас мы ее загарпуним, и размножишься!

— Да неохота мне с ней, — кобенился Мишка. — Она ж холодная!

— Зато у нее дом! — напомнили снизу.

Дерибасов задумался, потом обиделся:

— Что ж вы, гады, меня дурите! Я ведь ее знаю! Бесплодная она! Я ее лучше для зоопарка словлю. Она одна такая дура!

Из трюма подали вилы на веревке, и Дерибасов метнул их в Дуню. Вилы, пробив чешую, скользнули по коже, Дуня, застонав, проснулась в поту и услышала удаляющееся: «Миллион, миллион, миллион алых роз…»

Так долго и горько Дуня не плакала никогда. На рассвете слезы иссякли. В зыбком утреннем свете заполонившие комнату розы разной степени увядания напоминали о скоротечности молодости, настраивали на философский лад и заставляли думать о непреходящих ценностях. И можно ли осуждать Евдокию за то, что непреходящей ценностью был для нее прежде всего Дом. Мысль о нем заставила Дуню подняться, пройти меж ощетинившихся цветочными шипами бутылок, банок, ведер, склянок, кувшинов, ваз, лейки, резинового сапога, пивной кружки и отправиться на кухню, чтобы приготовить Гиви Отаровичу на завтрак знаменитую назаровскую лапшу.

За весь день ямочки ни разу не появлялись на Дуниных щеках. На обед генерал не явился, и совестливая Евдокия скормила похлебку по-дерибасовски Виталию Петровичу.

После обеда Дуня затеяла сердитую стирку, а когда развесила во дворе белье, прилетел Гиви. Вертолет опустился на грядки, а стая белья улетела за забор.

Сияющий Гиви, пригибаясь и придерживая генеральскую фуражку, подбежал к застывшей Евдокии и, перекрывая шум винтов, прокричал:

— Дунико! Дорогая! Тебе нравилось грузинское пение? Ты говорила, я помню! Сегодня услышишь самое лучшее грузинское пение! Двадцать пять минут на сборы! Летим в оперу! В Тбилиси!

Дуня уже летала на вертолете по настоянию своего первого жениха, пилота сельхозавиации, Павки Назарова. После этого она не могла видеть не только вертолеты, но и первого парня в Назарьино — Павку.

Рок вновь приближался к Дуне тяжелыми неотвратимыми шагами Командора. Но цельная назарьинская натура не пожелала уступать романтичного генерала-строителя року.

Евдокия Назарова молча взяла Гиви за руку и повела в дом, в свою спальню, откуда не было видно вертолета. Там она закрыла форточку и близко подошла к Гиви, старательно отводившему взгляд от по-армейски безукоризненно застеленной пышной постели.

— Гиви Отарович, — внятно и со значением сказала Дуня. — Ну что мы с вами, в самом деле, будем летать туда-сюда… Давайте лучше, как нормальные люди, проведем вечер вместе, дома. У меня и наливочка припасена. А если вы непременно хотите куда-нибудь сходить, то пойдемте в клуб… А если вам в клуб неудобно, то можно прогуляться к Назарке.

Гиви, боясь, что он неправильно понимает, посмотрел на сосредоточенную Дунико, убедился, что все понимает правильно, и, счастливо улыбнувшись, пошел прогонять вертолет…

Дуня проснулась первой. Прикрыв глаза, она прислушивалась к своему счастью и постигала его. И дело тут было, конечно, не в том, что эту ночь она провела не под Дамокловым мечом очередного букета. Она повернулась к Гиви, скинувшему одеяло.

Что такое осязание по сравнению со зрением! Если ночью Дуня лишь ощущала всем телом ласковую шерсть, то теперь, в первых свежих лучах солнца, на Гиви разгоралось все буйство осеннего леса: земля с подпалинами опавших листьев и первыми островками снега. И, глядя на своего черного с рыжинкой, тронутого сединой мужчину, Дуня вспомнила народную примету о приносящих счастье трехцветных кошках. С этой минуты ямочки надолго утвердились на щеках Евдокии.

Дуне захотелось созорничать. Из дальнего угла на грудь Гиви полетела цветочная булава. Гиви выругался и полез было под подушку за пистолетом, но услышав «Миллион, миллион, миллион алых роз…», заулыбался и радостно раскинул руки, чтобы принять летевшую вслед за букетом Дунико.

Именно в этот счастливый миг в Назарьино въехала сестра Лидия. Пыльное такси притормозило у дома Еремихи. Ошарашенная вопросом: «Где дом Пелагиады: Арбатовой», — Анжелика долго соображала:

— Так она ж в Казахстане…

— Я про дом спрашиваю.

Анжелика ткнула пальцем и спросила:

— А зачем?!

И потом долго глядела вслед машине, словно надеясь получить ответ.

— Черти чего! — доложила она бабке Еремихе. — Это почище вчерашнего Пиночета на вертолете.

— Чего? — спросила бабка.

- Да к Арбатовым гости на такси. Ну, дела!

Тем временем такси еще дважды останавливалось уточнять дорогу у людей, поживших поболе Анжелики. И они, прежде чем ответить, строго спрашивали:

— А где сама Пелагиада?

И сестра Лидия на всякий случай отвечала:

— По имеющимся у меня сведениям — она в Казахстане.

В это же утро генерал Гиви, не покидая постели, сделал Дуне предложение.

— То-то я видела, что ты дом прям как себе строишь, — довольно промурлыкала Дуня.

— Да? — удивился Гиви. — Черт его знает, а я думал, что только решился. Ну, тем лучше. Пойдем смотреть, как наш дом растет.

Лишь к полудню возлюбленные вступили на назарьинские улицы. Они шли, нежно взявшись за руки, и скромно здоровались с сельчанами. Вокруг Дуниных ямочек блуждал румянец, Гиви же смотрел с затаенным вызовом и втягивал живот, как в курсантские времена.

Все было по-людски и только сидевший на завалинке дед Степан решился покуражиться — послал внука за гармонью и сопроводил шествие:

А потом отшвырнул в сердцах гармонь и подговорил внука бежать за «молодыми» и дразнить:

Но Гиви подарил пацану надраенную пуговицу со звездой, и тот отвязался.

Их дом был заметен уже издалека. Солдатики доводили кровлю.

— Зачем нам такой большой дом? — вздохнула бездетная Дуня. — Только и знай, что убирай.

Бездетный генерал вздохнул и отшутился:

— Курортников пустим…

Перед портиком, у восточной колонны, на вытертом коврике сидела немолодая женщина в глубоком оцепенении.

— Кто это? — спросил Гиви удивленную Дуню.

— Не знаю. Не наша…

Гиви обошел ковер:

— Простите, уважаемая… Не могу я вам чем-нибудь помочь?

В ответ женщина только так же махнула рукой, как махал вчера Гиви, отправляя вертолет восвояси.

— Что вы делаете на моем дворе?! — поинтересовалась Евдокия, уперев кулаки в бока, а каблук в угол ковра.

— Капитан, почему посторонние на объекте? — в тон невесте спросил Гиви.

— Сектантка, товарищ генерал-майор! У их секты тут, вроде, алтарь, — капитан кивнул на портик.

Гиви побагровел:

— Та-ак… Это выходит, я для секты храм возвожу?!

— Я ж тебя просила снести этот портик к чертовой матери! — Дуня закусила губу, а все военнослужащие потупили глаза от такой фамильярности.

Гиви вздрогнул, как от удара.

— Старший сержант Приходько! — приказал он единственному известному ему по фамилии младшему командиру, — проводите гражданку домой.

— Есть. А которую?

— Обеих! — отрезал Курашвили. — Эту, — он указал на Дуню, — проводите. А ту отведите.

— Пойдемте, — объявил сержант Дуне.

И, осознавшая свою ошибку, полная раскаянья Евдокия, смиренно опустив голову, но раздувая ноздри, проделала в обратном направлении на глазах тех же людей весь пройденный с генералом путь, но уже в паре со стройбатовским сержантом. Собственное унижение смешивалось в ее душе с гордостью за Гиви.

Вознагражденный этим зрелищем дед Степан рванул меха и хриплым стариковским фальцетом задребезжал:

В эту ночь Осип Осинов долго не брался за перо. Он томился, слонялся по комнате, смотрел в окно, выходил на крыльцо, грыз ногти и думал о смерти. И наконец написал:

«Как птице в вакууме, так духу в бездуховности. Не может парить — не на что опереться.

Верх бескрылости птицы — яйцо. Святой Иоанн не дошел до предела — до железных птиц, бескрылых. До летающих железных яиц. Все это означает, во-первых: появление Антиназариев началось значительно ранее, чем я предполагал, еще с Острополера, на что насмешливо намекнул мне своим прилетом Пиночет.

Во-вторых: вылупление Пиночета из летающего железного яйца в Дунином дворе было мне шифрованным, сигналом о принятии Антиназарием новой роли. Безжалостное же утро этого дня бесстыдно указало, какой! Как же раньше, в лености своей, я недоумозаключил, что продолжение Пиночетом Мишкиного неназарьинского дома есть принятие от него не только антиназарьинской эстафетной палочки, но и цепи Гименея!

Сжав зубы, умозаключаю: минувший день был днем заполнения экологических ниш! Пиночет дозаполнил и расширил Мишкину нишу, а повторившее маршрут легендарной арбатовской арбы старое такси, сакраментально проколовшее на выезде баллон, привнесло первую особь в пустующую нишу Арбатовых.

Вывожу: еще до весны арбатовские скворечники заполнят бескрылые птицы! И будут они настолько чужероднее Арбатовых, насколько Пиночет демоничнее Мишки».

 

Глава 23

Четвертьрабы

А тем временем сильно прибавивший демоничности Мишель настолько устал от нее, что отменил вечерний прием и только тут обнаружил, что Осоавиахим заважничал. А важничал Осоавиахим уже несколько дней, с той самой минуты, когда обратил деньги за Пелагиадин дом в золотой массивный перстень-печатку с бриллиантами.

Выйдя из ювелирного магазина, Осоавиахим минут сорок ловил такси, за пятнадцать минут доехал до Санькиного общежития, приказал шоферу: «Чтоб ждал!» и важно прошел мимо вахтера, принявшего его за начальника сантехнического участка. Осоавиахим шел выправить себе родословную.

Перед Санькиной дверью Осоавиахим сунул в карман перстень и приготовил трешку. Студенты восприняли явление солидного Осоавиахима фатально:

— Кто не запер дверь?! — прошипел белобрысый, пока чернявый прятал бутылку. Бутылка никак не хотела стоять ровно.

— А, это ко мне, — успокоил Санька, отобрал бутылку у чернявого и поставил на стол: — Может, хватит на сегодня?

— Ты что? — хором возразили ему.

— И вправду! — подтвердил Осоавиахим, подсаживаясь. — Давай, Санька, выпьем, а то я по делу.

— Ну?

— Да тут такое дело, — вздохнул Осоавиахим. — Упущения у тебя имеются. Ты, видать, торопился, про Назаровых, Дерибасовых и Гуровых это у тебя, конечно, хорошо… А вот о появлении в селе фамилии Арбатовых ничего не объяснил, обидно мне… Сочини на троячок!

— О, хорошо! — белобрысый перехватил денежку. — У кого сколько?

— Так закрыто!

— У таксиста возьмем.

— Правильно, у циклопа!

— Ага! — поддержал Осоавиахим. — Правильно, парни. Вам это тут недалеко будет — меня как раз такси внизу ждет.

Тут Осоавиахим встретил оценивающий взгляд белобрысого и забеспокоился, что зря проболтался.

— Не хватает на циклопа, — белобрысый помахал трешкой и пачечкой рублей, — Санька, напрягись рублей на тринадцать! Давай, давай, тем более что этимология фамилий — это вообще мое! Ну?!

Загадочная «этимология фамилий» польстила Осоавиахиму — его здесь приняли не только за обеспеченного, но и за образованного. Он медленно надел перстень и сделал облагороженной рукой самый широкий (на 10 руб. 00 коп.) жест в своей жизни.

— Ввиду временных материальных трудностей, — сообщил белобрысый с порога, — свой пай вношу плодотворной научной идеей. Санька, запиши! Короче, Арбатовы — это старинный московский род, основавший Арбат… Ну, я пошел.

— Правильно! — оживился Санька. — Запоминай!

— Нет уж! — потребовал Осоавиахим. — Ты уж мне пиши, чтоб все, как Мишке! А я после запомню.

— Ладно, — сказал Санька, ища бумагу, — в общем, когда Наполеон подходил к Москве, Арбатовы, движимые патриотическим чувством, все свое имущество свалили на арбу и поехали на юг. Но так как вы и тогда были патологически э… медлительны, то добирались до Назарьина почти сто лет. Пока арба не сломалась. Но это ты уже знаешь.

— А сейчас, сейчас куда они делись?! — потребовал Осоавиахим.

— Ну, понимаешь… Они ж, это… А! В общем, все назирхатские роды считали их людьми второго сорта. Они ведь несли тяжелое генетическое наследие индийской кастовости — жить не могли без неприкасаемых. И вот, чтобы достичь первого сорта по святости, Арбатовы решили совершить хадж, то есть поход к святым местам, в Назирхат. Вот так.

— А граница?! — прошептал пораженный Осоавиахим. — Там же заставы с собаками! Про Карацюпу слышал? Нет? Потому что еще молодой. А я помню. Мышь не прошмыгнет! Советские граждане могут спать спокойно.

Санька поскучнел:

— При чем тут мышь? Сам понимаешь, для духа границ нет… А потом, — воспрял Санька, — Арбатовы же у нас не дураки… Они взяли и оформили все по линии советско-индийской дружбы, как марш мира! И в данный момент их стройная колонна уже движется по обширным степям Казахстана!

…Заинтересовавшись Осоавиахимовой важностью, Дерибасов провел беглый таможенный досмотр и обнаружил бриллиантовый перстень!

— Та-ак, — сказал Мишель. — Откуда?!..

— Это я в метро нашел, — боясь посмотреть в Мишкины глаза, ответил дядя.

— Ладно, — сказал Дерибасов, сдерживая гнев. — Если нашел, пошли в стол находок. Отдашь — в газете про тебя напишут, прославишься.

— Не, — возмутился Осоавиахим. — Не пойду! Че я, дурак?

— Тогда я сообщу в милицию, — заорал Дерибасов, — что ты присвоил находку! А скорее всего просто украл! А тут тебе не Назарьино, тут тебе воровство даром не пройдет! За такую дорогую вещь — сразу к стенке! На Лубянку! На Таганку! На Ордынку!

Дерибасов уже не сомневался, что перстень украден не у кого-то, а именно у него. Тем или иным образом. И это уже во второй раз! Служить объектом систематического бизнеса тупоумного дядюшки было унизительно.

— Ты че, племяш! Я пошутил, это не дорогая вещь, — Осоавиахим готов был разреветься. — Это недорогая вещь! Оно же фальшивая подделка. Я ее в пивбаре за пятерку купил.

— Тогда вот тебе десятка, и поздравляю с удачным бизнесом!

Не прошло и получаса, как Осоавиахим раскололся. Дерибасов покрутил перстень на тонком пальчике и неожиданно вернул.

— Не знаешь, где и найдешь… — задумчиво протянул он и, побродив по комнате, сообщил Осоавиахиму, что берет его в долю.

Вечер отдыха у Дерибасова не состоялся. До глубокой ночи Осоавиахим чертил планы арбатовских хибар, а Дерибасов составлял прейскурант. Теперь дома продавались не только целиком, но и по комнатам, каждая из которых, впрочем, не сильно уступала в стоимости покупке сестры Лидии. Кроме того, были прокалькулированы сараи, а дворы разбиты на арендуемые под палатки участки.

Затем Дерибасов отобрал Санькину писанину, тщательно ее перечитал, крутя головой, потом отбросил и изумленно уставился на Осоавиахима.

— Чего? — испугался Осоавиахим.

— А ничего. Ставь будильник на пять утра, вот чего. Как метро откроется, сразу к Саньке.

— Вот еще! — возмутился Осоавиахим. — Я на такси поеду! А зачем?

— А затем, чтоб к завтраку тетради Осипа, все до единой, вот на этом столе. Хоть выпроси, хоть выкупи, хоть укради.

После завтрака Дерибасов сосредоточился на последних тетрадях Осипа Осинова. Тщеславному Мишелю польстило то глобальное значение, которым Осип наделял перипетии нелегкой дерибасовской судьбы.

Разгром шампиньонного подвала был для него закономерен, ибо объединение напитанных соками преисподней бездуховных грибов с пропитанной бездуховностью городской молодежью, дает критическую массу бездуховности, и взрыв неизбежен. Отсюда выводилось, что когда-нибудь, после дождичка, обилие грибов и горожан в Луковом лесу приведет к катаклизму.

Смерть Елисеича Осип считал самоубийственным следствием создания лилиесборочного комбайна — лягушачьей модели смерти со скальпелем вместо косы. Он умозаключал, что у Еремихи, охотящейся комбайном на лягушек, инфернальная интуиция, и выводил, что создателем смерть предназначалась совсем для иной цели, — не убивать, но собирать лилии.

Из дерибасовских колонн Осип Осинов умудрился вывести свою четвертую универсальную аксиому, или закон возрастания рабства:

«В древности были полурабы — колоны. Символическим отображением которых в нашем времени могут быть лишь колонны.

Две колонны равны одному рабу.

Следовательно, Мишка как бы привез одного раба. Располовинив колонны, он получил четыре полуколонны, или четыре рабские четвертинки.

Построение портика из полуколонн именно в наше время есть знак того, что все мы полуколонны, или четвертьрабы.

Умозаключаю: население с рабовладельческих времен возросло более чем в четыре раза.

Вывожу: рабства в мире становится все больше».

Из попадания же Дерибасова в тюрьму Осип Осинов не стал ничего умозаключать и выводить, так как событие это произошло вне Назарьина и не могло иметь глубокого символического значения. Однако, как аккуратный летописец, он привел родившуюся благодаря этому происшествию частушку. Сложил ее Павел Назаров:

А умозаключение Осипа на побег Дерибасова из психбольницы оказалось поистине пророческим:

«…бежал в женской одежде, словно Керенский.

Отсюда вывожу: его председательство в кооперативе „Деликатес“ — временное. Кооператив вскоре будет низложен».

Чтение произвело на Дерибасова тягостное впечатление. Он, конечно, замечал, что Осип — мужик со странностями. Но одно дело отсутствие чувства юмора и разные носки, а другое — смотреть на жизнь, давя на глаза!

И Дерибасов с обидой подумал, что полупсих Осип считается в Назарьине вполне своим. А его — нормального, здорового мужика заклеймили «выродком».

На следующий день Дерибасов произнес короткую, но прочувствованную пробную проповедь, щедро, как индийские кушанья — пряностями, сдобренную цитатами из «Уединенных наблюдений» и отпасовал буддо-христиан в коридор, к важному Осоавиахиму, вещавшему теперь с воздетым перстом и комфортабельным чувством обеспеченного тыла.

 

Глава 24

Когда цветет лотос

Определив сбою судьбу, Гиви сразу же отправился в Москву хлопотать об отставке, пенсии и прочем. Как только «Волга» завернула за угол, Дуня, поколебавшись взять вилы, скалку или ухват, не взяла ничего. Надев телогрейку, она пошла вышвыривать со своего двора Лидию Пахомову, восторженно переживавшую обострение истерии. Этот экстаз казался Евдокии особенно вызывающей наглостью.

Не стесняясь солдатиков, она облаяла сестру Лидию и, оскорбленная отсутствием реакции, уже двинулась было к замеченной в бадье с цементом лопате, но тут первая назарьинская буддо-христианка медленно повернула голову, уперлась взглядом в Дунин животик и глухо произнесла:

— Не нервничайте, сестра. Вам нельзя нервничать. А то получится кривой, хромой, неверный!

Уже не надеявшаяся получить ответную реплику, Евдокия подхватила:

— Это почему же мне нельзя нервничать в собственном дворе?! И кто это здесь косой, хромой?!

— Не нервничайте, говорю! — неожиданно заорала сестра Лидия. — Чхумлиан вам беременность ниспослал, а вы дьяволуете!

Солдатики похабно заржали. Дуня покраснела и перешла с визга на шипение:

— Чего, дура, брешешь?!

— Ничего, — прошипела в ответ сестра Лидия, — скоро, скоро прибудет в семье вашей. И дьявол нервами, как щупальцами, объемлет зародившийся во чреве плод. И может удушить его. Потому не нервничайте! Заморозьте спокойствием дьяволовы щупальца. И когда зацветет в Назирхате лотос, родите вы младенца, которому будут суждены великие деяния!

Человеку, только услышавшему, как счастье наконец застучало и в его дверь, трудно представить, что в доставленной корзинке чего-то не хватает. Тем более, что символ Дуниного счастья всегда был аист и отнюдь не с виноградной кистью в клюве. Поэтому Дуня пригнулась и спросила:

— А когда цветет лотос?

Конкретный вопрос изумил погрязшее в абстракции мышление Лидии.

— Какая разница, — раздраженно пожала она плечами. — Ну, как все… Весной, наверное.

Дуня разогнулась и стала загибать пальцы. На март, апрель, май пришлись, соответственно, пятый, шестой, седьмой пальцы. И, с тяжелым упреком посмотрев на сестру Лидию, Евдокия выдернула из-под нее коврик и вышвырнула за забор, в лужу. Но, хоть Дуня и была крута во гневе, к возвращению отставного генерала перед портиком отрешенно медитировали уже пять женщин.

А грандиозная свадьба-новоселье сопровождалась вечерней медитацией двух дюжин буддо-христиан, среди которых были и мужчины.

Естественно, что Осип Осинов после наблюдения за пышной свадьбой в причудливом доме умозаключил:

«Рок еженощно обиравшегося Арбатовыми Венедикта Дерибасова эпидемиологически эквивалентен СПИДу. От Зинаиды — к Венедикту и Мишке, от Мишки — к Дуне, от Дуни — к Пиночету».

И вывел отсюда, что СПИД — это рок всего человечества.

С каждым днем дом нового назарьинского рода Курашвили все больше становился похож на замок. Гиви встал на тропу холодной войны и, чтобы не видеть толпы молящихся, воздвиг железный «занавес» по типу Берлинской стены.

Но медитирующие желали видеть портик, поэтому они, словно грачи весной, облепляли ухоженные уличные деревья, прибивали к ветвям досочки и созерцали святыню.

Особенно молодоженов раздражала компания, оседлавшая ветвь перед окном спальни. Светолюбивую Дуню удручало, что в собственной спальне она не может раздернуть занавески. Наконец Гиви спилил ветвь и, поклявшись, что уничтожит все деревья, с которых виден их двор, уехал в Ташлореченск за бензопилой.

Вернувшись из города, Гиви обнаружил председателя сельсовета, которого пристыженная Евдокия потчевала «кофем по-делибашевски». Гиви посетовал на отсутствие в Ташлореченске бензопил. Назар Назаров еще раз попенял за спиленную без разрешения подведомственную ветвь и объяснил Гиви, почему бензопила ему в хозяйстве не понадобится.

Всю ночь Гиви уговаривал Евдокию уехать в Грузию, но Дуня, уверенная, что в грузинских горах женщины должны ходить в чадре, наотрез отказалась, не называя причины.

Теперь генерал ездил на новеньких вишневых «Жигулях», как простой назарьинец.

Чтобы отставка не так бросалась в глаза, Гиви собрался приобрести черную «Волгу». Но Дуня сказала, что скорее согласится держать крокодила.

Чтобы оставить за собой последнее слово и сохранить верность масти, Гиви с большим трудом добыл вороного жеребца хороших кровей.

Но последнее слово за Гиви не осталось. Через несколько дней Дуня привела пеструю телку.

— Зачем нам корова? — не понял Гиви. — Тебе что, денег не хватает у соседей молоко покупать?

— Корова — это мое хобби! — объяснила Дуня.

Если в классовых и национальных войнах можно обойтись без «капеллана», то в религиозных — никак. Поэтому отец Василий не мог остаться в стороне, да и не хотел, ибо чувствовал, что после его встречи с однополчанином православная вера в Назарьине пошатнулась. И в этой ситуации любая ересь была особенно опасна. О расшатывании веры свидетельствовало многое — и посещаемость служб, и уменьшение приношений, а главное — немыслимые прежде хулительные частушки, вроде:

Стратегические планы вырабатывались в глубокой тайне, по ночам, в подвале, у присланного Гивиным отцом свадебного подарка, за добытой еще Мишелем стойкой из ресторана «Ночное».

Несколько раз за ночь Гиви слезал с высокого табурета, вытаскивал затычку из свадебного подарка и наполнял кувшин. На рассвете главнокомандующий Курашвили и член военного совета Осинов проводили учения — следуя традиции, соревновались в меткости. Оба считали, что их «высокая точность попадания» устрашающе действует на стягивающегося к утренней медитации потенциального противника.

Свадебный подарок не был опорожнен еще и наполовину, когда Евдокия, словно восточная женщина, бросила на тропу войны платок, вернее коврик. Этот коврик Дуня купила специально для сестры Лидии, причем долго выбирала попестрее и помягче, а затем постелила перед портиком. Сестра Лидия получила право доступа к портику когда и насколько угодно. Более того, после медитаций она приглашалась в дом и радушно угощалась.

Естественно, для такой перемены к сестре Лидии требовались веские причины. И они были! То есть свершилось чудо — Дуня забеременела, и теперь в этом не осталось последних сомнений. На радостях Дуня даже не вспомнила, что лотос в Назирхате цветет весной, и доверилась во всем сестре Лидии, истерия которой к тому времени приутихла. Тем более, что Лидия Пахомова, как дипломированная акушерка, могла давать дельные советы.

Понятно, что такой поворот событий перевел опустошение свадебного подарка в совершенно иное, мирное, русло. И теперь по утрам вместо угрожающих учений друзья салютовали в честь будущей матери, будущего сына и нарождающегося дня.

Супруги готовились к рождению ребенка по-разному. Евдокия шила умопомрачительные ползунки с генеральскими лампасами, вязала и навещала знакомых продавщиц. Иногда она не удерживалась и приобретала особо симпатичное платьице или юбочку, правда, эти покупки она проносила в дом тайком и прятала, боясь, что если вместо сына все-таки родится доченька, Гиви подумает, что она это сделала нарочно.

Что касается отставного генерала, то он переживал небывалый всплеск активности.

— Пока я жив, — объявил он отцу Василию, — должен обеспечить сына домом.

— Зачем?! — изумился отец Василий. — Да у вас на три тройни места хватит!

— Э! — взмахнул Гиви растопыренными пальцами. — Мальчик не должен водить девок в дом своей матери.

Потратив больше двух сотен на междугородные переговоры и в несколько раз больше на переправленный в Москву «Стрижамент», Гиви гордо доложил Дуне:

— Рассекретил!

Евдокия посмотрела недоуменно.

— Да избушку твою рассекретил. Теперь дом сыну будет!

- Зачем ему отдельный дом?! — возмутилась Дуня.

— Пригодится, — хитро поглядел на Дуню Гиви.

И Евдокия, подумав, согласилась, что дом лишним не бывает.

Распечатав дом Елисеича, Гиви азартно взялся за его перестройку, которая без активной поддержки со стороны армии затянулась гораздо дольше строительства «замка».

Лишь к маю изба превратилась в то место, где должен был вырасти настоящий мужчина. Все внутренние перекрытия исчезли. Только на чердаке была маленькая жилая комнатка. Из нее вела шведская лестница в спортзал. В углу его была выгорожена душевая. Огромный елисеичевский подвал был разделен продольной стеной. В одной половине поместился тир, в другой сауна и филиал родительского погреба — чтобы иногда контролировать сына, не унижая его достоинства недоверием.

Дуню, тайком все-таки мечтавшую о дочке, это пугало. Чтобы снять с себя ответственность за срыв планов, она подсунула Гиви статейку, сообщавшую, что у пожилых мужчин чаще рождаются дочери. Гиви занервничал. Доконало его рождение в далеком грузинском селении единокровной сестры.

— Вот видишь, — обеспечивала тыл Дуня.

— Не вижу! — сердился Гиви. — Мне же не восемьдесят один в самом деле!

— А все-таки! — напирала Дуня. — Правильно люди говорят: надо было сначала подождать, потом дворец спорта строить!

— Художественной гимнастикой заниматься будет! — скучнел Гиви.

От скуки его избавила бывшая жена Нюрка. На праздники она пообщалась с одним из Гивиных друзей, впала в ярость от Гивиной пасторали и излила ее в письме к Евдокии. Письмо содержало такой заряд неприятия, что пока Дуня, раздувая ноздри, читала его, у нее начались преждевременные роды.

— Бабку Лукерью и сестру Лидию! — скомандовала Дуня бледному Гиви.

Несколько часов испуганный Гиви бродил вдоль портика, игнорируя успокоительные речи отца Василия. Периодически он останавливался и с ужасом восклицал:

— Семь месяцев с половиной, самое большее… Умрет, да?!

— Все в руках божьих, — вздыхал отец Василий, у которого от огорчения срабатывал только профессиональный рефлекс.

— Если умрет — застрелюсь, — сокрушался отставной генерал.

От такого греховного малодушия отец Василий пришел в ярость:

— Прокляну! — зарычал он. — И тебя, и твою потаскуху Нюрку! До седьмого колена в обе стороны!

Неизвестно сколькиэтажные проклятия воздвиг бы отец Василий, если бы Гиви не лишил того дара речи:

— Глупая книга — Библия, — в сердцах перебил он. — Совсем глупая! «Он взошел к ней на ложе и познал ее!» Смешно! Женщина познается не после свадьбы. Только после развода!

Пока отец Василий хмурил густые седые брови, из дома вышла удовлетворенная бабка Лукерья:

— Мальчик, — вздохнула она.

— Живой?! — замер Гиви.

— А то! — улыбнулась бабка. — Хиленький, правда. Недоношенный. Месяцев семи. Но ничего, по всему видать, живучий.

— Скоко? — спросил отец Василий.

Лукерья махнула рукой:

— И трех не будет.

Пока Гиви крутился по двору с бабкой Лукерьей на руках, отец Василий радостно требовал:

— А Нюрке, стерве, отпиши. Если она, тварь, еще что позволит, хоть раз, я ее прокляну! Собственноручно! Она мой характер помнит! Приеду в Москву и этими вот руками ее прокляну!

А в это время в комнате потрясенная Евдокия жарко шептала сестре Лидии:

— Это все тебе, тебе одной спасибо! А я, дура, не поверила! Даже когда понесла, думала — какой лотос, какая весна… И девочку ждала.

— Ты о чем? — не понимала Лидия. — Успокойся.

— Ну ты ведь сказала, что этот ваш Чхумлиан послал мне беременность и что будет сын, которого ждут великие деяния, а главное, что он родится весной, когда зацветет лотос. Семимесячным, значит.

— Да?! — изумилась Лидия. — Не помню. Это моими устами сам Чхумлиан вещал!.. Сына-то как назовешь?

— Как скажешь! — выдохнула Дуня.

— Раз для великих дел, то надо назвать его Чхумлианом.

— Ты что?! — ужаснулась Евдокия. — Нет, Гиви не согласится.

— Согласится, — уверенно сказала Лидия. — Если высшему разуму будет угодно, никуда не денется. А почему семимесячный?! Ты не бойся, нормальный парень. Мне ли не знать. Просто мелкий.

Надежды Дуни не сбылись — Гиви согласился. Более того, он расцеловал свою замечательную Дунико и был ей очень благодарен:

— Я боялся, ты Назаром захочешь назвать. Или Дерибасом, как у вас тут… А ты грузинское имя нашла! Даже сванское! У меня дед Чхумлианом был. Сто пятнадцать лет жил!

Рождение Чхумлиана Курашвили выпало на годовщину смерти жены Осипа Осинова, немой Варвары. Осип надел чистую рубаху, выправил бритву и, бреясь, несколько раз задерживал лезвие у горла. Хоть в комнате никого и не было, он жестко сказал: «Не имею права», — доскреб щеки, вскрыл последнюю банку засоленных Варварой огурцов, почал бутылку «Стрижамента» и долго смотрел, на красную этикетку с перечеркивающими гусиное перо двумя дуэльными пистолетами. Выходило, что перед тем как быть перечеркнутым, перо успело вывести голубыми тоскливыми чернилами: «Горькая настойка».

Осип помянул Варвару, похрустел огурцом, запоминая его вкус, посмотрел на верхнюю часть этикетки, на изображенный на срезанной вершине горы силуэт незатейливой крепости и обхватил голову руками. Это была Назарьино, погружающееся в кратер вулкана!

Осип убрал со стола, раскрыл черный коленкор и написал на первой странице тетради:

«Продолжение уединенных наблюдений и размышлений. Хоть и нет более смысла продолжать наблюдать и размышлять. Надежд не осталось!»

Осип встал, принес бутылку, выпил снова и, не закусывая, продолжил:

«Сегодня поминал я двух погибших женщин, каждая из которых была мне по-разному дорога — Варвару и Евдокию.

Спасительного для Назарьина слияния души и духа, которого я так жаждал, не произойдет! О, вечная Назарьинская мать, как надругались над тобой!

Антиназарий впервые достиг самовоспроизводства! Слишком поздно содрогнулась душа твоя, о Назарьино!

Исторгнутое тобой, недоношенное антиназарьево отродье оказалось жизнеспособным. И перевязала ему пуповину не бабка Лукерья, но первая из неоарбатовых!

Сегодня на закате наблюдал неоарбатовых на ветках у Антиназарьева гнезда.

С содроганием умозаключаю: неоарбатовы — это стая ворон, слетевшихся на обреченное Назарьино в предчувствии падали.

Вывожу: после гибели Назарьина каждый неоарбатов унесет в клюве заразу и разнесет по всему миру».

 

Глава 25

Два Чхумлиана

Пока Чхумлиан Курашвили сучил ножками, его столичный тезка вовсю спекулировал на бирже человеческих эмоций. Для имиджа Мишель отпустил всю растительность, на какую был способен. Жил он теперь на Цветочном бульваре, в роскошной квартире, освобожденной от очередной буддо-христианки. Квартира была обставлена и обвешена антиквариатом.

Благородный стиль нарушала лишь висевшая в коридоре, где потемнее, нарочито некачественная ксерокопия той роковой статьи «Назарьинский феномен» из «Ташлореченских известий». Кроме названия, можно было разобрать лишь набранное жирным черным шрифтом: «Воистину, Дерибасов из села Назарьино Благодатненского района человек феноменальный. Тягаться с этим простым зоотехником мог бы разве что граф Калиостро. Похоже, что скоро в Назарьино двинутся экскурсанты и паломники с единственной целью — взглянуть на этого удивительного человека».

Этой весной Дерибасов с восторгом и тайным страхом наблюдал паводок. Тоненькие денежные ручейки, подпитывавшие его осенью, к весне обезумели, взломали все возможные оковы, единым мощным потоком вырвались на поверхность, неся с собой массу человеческого хлама, закрутили опасные водовороты и понесли Мишеля в известном только им направлении. Всю весну солнце славы грело купающегося в деньгах Чхумлиана Дерибасова.

С берегов Дерибасову махали валютные проститутки, фарцовщики, метрдотели, товароведы, кооператоры и даже несколько членов творческих союзов. Основных притоков взбесившейся реки было три. Могло бы быть и четыре, но возросшая квалификация вовремя подсказала Чхумлиану, что целить выгоднее бесплатно.

Исток первого притока располагался на выезде из Назарьино, в «Арбатовском» квартале. Цены на землю в этой точке земного шара устремлялись к уровню центра Токио.

Два других притока сливались в кооперативе «Контакт», образуя еще более мощное русло. Один наполняла та самая половина сверхдоходов, от начавшегося к концу зимы таяния девственных снегов и холостяцких глетчеров под обжигающими пророчествами Чхумлиана о семейном счастье. Второй же поток появился недавно и свидетельствовал о творческом росте Дерибасова. Подумать только, еще четыре года назад сельский зоотехник, приторговывавший свининой на мотоцикле, спустя два года превратился в кооператора областного масштаба, пересевшего с «Запорожца» на «Волгу». И вот, начавши свое возрождение всего полгода назад с дешевой и, казалось, обреченной на быстрый провал аферы, Дерибасов вышел на комбинацию вполне столичного уровня! Более того, он разработал безотходную технологию! После того, как Осоавиахим получал деньги за очередной арбатовский угол, Чхумлиан начинал готовить будущую паломницу. Одиноким женщинам с жилплощадью он напоминал, что есть возможность совершить вожделенное для их сверхдуши деяние — дать возможность страдающему в отрыве от его Верховной Личности ученику воссоединиться с учителем, чтобы они смогли стать неразлучными, как молодой йог Назари и мудрый Гуру. После чего Осоавиахим ставил вопрос ребром и разъяснял, что для благого деяния, нейтрализующего действие вездесущей частицы «Ом», требуется вступить в фиктивный брак с заслуженным буддо-христианином и прописать его на своей жилплощади, чтобы на время паломничества дать тому возможность спокойно медитировать.

С учениками у Дерибасова проблем не было — в «Контакте» скопилось огромное количество периферийных холостяков, готовых продать свободу за московскую прописку. И как же радовались они, получая в «Контакте» адрес Осоавиахима, который предлагал не торговать своим телом, а покупать прописку и арендовать жилплощадь! А то, что Дерибасов, получая львиную долю, оставался в тени, свидетельствовало уже о его профессионализме.

Больше всего неудобств доставляло Дерибасову впитанное с молоком матери, идущее от Анфима Дерибасова, назарьинское неприятие сберкнижек и других ценных бумаг. Ни бездарные кутежи, ни покупка черного «мерседеса», ни меценатство, не могли утрамбовать дерибасовское состояние хотя бы в портфель. И маленький, но тяжелый чемодан, с которым Дерибасов не решался расставаться надолго, отравлял ему все удовольствие.

В роскошных постелях самых дорогих из общедоступных женщин столицы Дерибасов боялся сомкнуть глаза, ибо не был уверен, что ему дадут проснуться.

В ресторанах он не решался отойти от чемодана потанцевать.

Он даже добыл пистолет!

Но и в квартире на Цветочном бульваре не было ему покоя. По ночам он слышал стуки крюков с веревками, забрасываемых на балкон, скрипы, шорохи и лязг отмычек. И часто жалел Мишель, что прогнал от себя Саньку, единственного совестливого человека в этом городе.

Саньку Мишель встретил в начале июня, на Арбате. И издалека не узнал. И одеждой, и прической, и походкой, и высокомерно-брезгливым выражением лица — всем Санька не отличался от нормального московского акселерата. Разве, что по бокам висели две девицы намного выше среднего класса.

И это было особенно удивительно, потому что в Назарьине девки сторонились Саньки. Ну не нравился он им! И тощеват, и сутуловат, и очки… Не было в нем настоящей назарьинской стати. Хоть бы на гармошке или гитаре играл, или зубы толком скалил… В общем, не щекотало у назарьинских девок в носу от Санькиных шуточек — только носики морщились…

— Санька! — отдался первому порыву Мишель.

И вдруг понял, что Санька заметил его намного раньше и не испытывает по этому поводу ни малейшего энтузиазма.

Санька что-то сказал девицам, те недовольно отцепились и уселись на бетонный вазон.

— Ну, как дела, студент? Общежитие не надоело? — Дерибасов тут же решил поселить Саньку с собой и взять на полное довольствие.

— Общага? — поморщился Санька. — Да не-е, Миш, я квартирку снял. Тут неподалеку. Кстати, я там тебе что-то должен был? — он вытащил из кармана комок купюр.

— Да брось, — искренне отказался Мишель, прощая Саньке все, даже переход на «ты», и поставил чемодан на брусчатку.

— Ну, ладно, — не стал настаивать Санька.

— А башли откуда? — не удержался Мишель. — Фарцуешь или что?

Санька впервые улыбнулся:

— Или что… Уж вагоны не разгружаю, не беспокойся. — После паузы он вяло кивнул на отпущенные космы Чхумлиана, стянутые серебряным обручем: — Хиппуешь на старости лет или народ дуришь?

— Ладно, за столиком все расскажу, — засуетился Мишель. — От тебя у меня секретов нет. Я тут такое кручу!.. Короче, бери девок, у меня в «Праге» метр прикормленный. Кто из них твоя?

— Да не-е, Миш, — поскучнел Санька. — В другой раз. У нас тут свои дела.

— Черт с тобой! — компанейски рубанул Мишель. — Сегодня я не спешу. Пройдусь с вами по вашим делам, а потом загудим. Ты ведь без меня от второй не избавишься.

Санька улыбнулся во второй раз:

— Хороший ты мужик, Миш, только женился рано, а в Москву приехал поздно. А надо бы наоборот… Ну ладно, шеф, может, еще встретимся…

Не успевший оценить степень обидности, Мишель машинально пожал протянутую руку и вспомнил:

— Стой! А почему все-таки Авгырд?

— Чего? — не понял Санька.

— Ну бык… Крылатый. Почему ты его Авгырдом назвал?

— А-а… легенда… Слушай, не помню… А, ну да — это же Дрыгва наоборот.

Через несколько шагов Санька обернулся:

— Кстати, Миш, ты в курсе… Ну, что тёть Дуня родила?

Когда к Дерибасову вернулся дар речи, Санькина спина была еще в пределах слышимости.

— Ты че брешешь?!.. От кого?!..

— От генерала! — озорно крикнул Санька, цепляя девиц.

— От какого?

— От отставного!

Девицы зашлись в молодежном астматическом смехе. Рифмованный ответ не оставлял сомнений, что Санька брешет. А это уже был вызов. Так подло мужское достоинство Дерибасова никогда не оскорбляли. Да еще перед девками. Да еще земляк, да еще сопляк, да еще единственный человек, которому он бескорыстно помог!..

Дерибасов кинулся за охамевшим молокососом, но невидимая «золотая» цепь натянулась, и Мишель, почувствовав на горле ошейник, похолодел и вернулся к чемодану. И лишь ощутив его тяжелую силу, Мишель успокоился от мысли, сколько благ потерял этот сопливый придурок за несколько минут.

Пока Дерибасов таскал свое сокровище по Москве, Дунино сокровище впервые улыбнулось.

— Зачем я не послушал свою Дунико? — сокрушался Гиви. — Построил такой большой дом! Пока добежал — Чхумлиан уже плачет…

— Чуня, Чхумлик мой сладенький, ну, улыбнемся папочке скорей! — неистово сюсюкала Дуня. — Гиви, ты вымыл руки? Положь дитё!

— Да не нервничай, Дунь. Молоко пропадет, — влезла сестра Лидия. — Ничего ему не сделается, крепкий парень! Не знала бы, что недоношенный, не поверила б!

Гиви одарил сестру Лидию взглядом, от которого старшие офицеры опускали глаза, младшие бледнели, прапорщики смотрели в потолок, сержанты лишались дара речи, а рядовые… впрочем, на рядовых Гиви этот взгляд не тратил. Однако эта приживалка, сукина сестра Лидия сделала какой-то пас и как коза уставилась Гиви в глаза. И отставной генерал в очередной раз пожалел, что у него нет родной тещи, а ее обязанности исполняет такая мымра. Переживая свою ненужность, Гиви ушел.

— Видела, как сила моего взгляда вытолкнула из комнаты твоего? — похвасталась сестра Лидия. — А ведь раньше я так не умела. А теперь я как луна, светящая отраженным светом, отражаю духовную силу Чхумлиана! И так действую.

Дуня, перецеловав пяточки, икры, бедрышки и попочку Чуни, вернула себе душевное равновесие и смогла среагировать:

— А вот знаешь, Лид, я сегодня что подумала… Учение ваше истинное, это мне теперь понятно. — Дуня снова потянулась к Чуне. — Только ты вот молишься, то есть медитируешь, а мне некогда, да и неохота… За это кара последовать может?

Сестра Лидия задумалась, потом облегченно улыбнулась:

— Да что ты нервничаешь? Чхумлиан учит, что только мужчины разбиты на четыре варна. А женщины — на два — на красивых и некрасивых, на сапег и назирхаток. У сапег красота на лице и в теле, а у назирхаток она проникла вглубь. И это определяет клубок судьбы для каждой. Сапегам дана красота, чтобы любить, рожать и вскармливать. Поэтому сапега, чтобы реализовать свою миссию, должна стремиться выйти замуж и родить. А ты типичная сапега. Другое дело, если бы ты, как я, была назирхаткой. Тогда семья для тебя явилась бы семью бедами и сорока девятью несчастьями!

Дуня высвободила грудь и наклонилась над сыном. Чуня с большим трудом присосался к твердой поверхности и принялся добывать пропитание. Со стороны могло показаться, что он так старается из страха перед величиной и тяжестью нависшего над ним полушария.

Когда носик ребенка погрузился в помягчевшую плоть, Дуня смогла оторваться от созерцания и улыбнулась:

— Это… В народе-то говорят, ваши совсем озверели. Что в стаи сбились и как волки за коровами бегаете. И прямо из вымя молоко сосете… Зачем же так? Поначалу приехали — городские, культурные, тихие, уважительные. Ты скажи своим, чтобы покупали молоко, как раньше. А то наши их поучат, дороже станет.

Сестра Лидия поморщилась:

— Да не в деньгах же дело, Дунь. Коровы в Назарьине священные, в них кровь Авгырда и назирхатских матерей. Их молоко целительно для духа. А у кого из нас дух не подранен?

— Да, у нас в Назарьине дух крепкий, — согласилась Дуня.

— Но вы-то пьете его всю жизнь, — продолжила Лидия. — И вам нужна доза не лечебная, а профилактическая. А это намного меньше, и при вашем неправильном доении как раз такая доза и остается.

— Это у кого неправильное доение? — вскипела Дуня. — У нас? А где ж тогда правильное? В Москве, что ли?!

— Не нервничай! — нервно приказала сестра Лидия.

 

Глава 26

Дух начинает действовать

Этим вечером Осип Осинов перестал считать рождение Чуни самым тяжким событием своей жизни. Сегодня он получил двойной удар.

Уединенно наблюдая, в Луковом лесу наткнулся он на страшное и омерзительное в своей противоестественности зрелище: неоарбатовы, словно мухи, облепили безумно мычащую корову. Они держали лишенное независимости животное за рога, ноги, хвост и по четверо, сшибаясь лбами, мучали сосцы. Осип не выдержал взгляда поруганного животного, которому он не мог объяснить, что дух не должен действовать, и подавленно крутя педали покатил домой, ничего по пути не наблюдая.

Еще три года назад Осип установил, что коровье молоко — это душа трав. Выходило, что пока Антиназарий использует для реализации заложенной в него программы душу Назарьино, неоарбатовы высасывают душу из Назарова луга, а из Земли в целом — сок и округлость.

Только подъехав к Дуниному дому, начал Осип снова уединенно наблюдать, вернее подслушивать. Вечерняя медитация неоарбатовых, привычно оседлавших ветки, напоминала митинг обезьян. В кронах глухо роптали:

— Почему сестру Ирину-вторую пустили? Она на три недели позже меня приехала. И с дерева спускалась всегда раньше.

— Да она уже месяц вообще не дежурит!

— Правильно! Как корову держать за рога — так одни, а как к алтарю — так другие…

— В общем, что говорить! Окружила себя сестра Лидия любимчиками и подхалимами. Пользуется, что Чхумлиан не видит.

— Да все он видит! Просто нас испытывает!

— Да что же она делает? Брата Рудика сразу перед второй колонной поставила! Этого молокососа!

— Товарищи! Давайте напишем Чхумлиану!

— Нет! Сначала общее собрание секты проведем! И деятельность сестры Лидии осудим! А потом уже, на основании этого документа, будем апеллировать к Верховной Личности! — проскрипел старческий голос.

— Да надо с сестрой Лидией поосторожнее… Если она смогла внушить Пиночетихе еще семерых пустить, то завтра внушит, чтобы всех пускали! Если по-хорошему… А то повнушает и нам — будем на четвереньках бегать или еще похуже.

И Осип Осинов понял, что если до сих пор самовоспроизводящийся Антиназарий был отставным генералом без армии, то теперь к нему повалили рекруты и волонтеры. И прогноз был ясен: в ближайшее время численность мигрантов превысит коренное население. И они поглотят Назарьино, словно вулкан! И не было никакой возможности отделить генерала от армии, ибо он владел портиком! А портик был единственным в своем роде! И никаких аналогов или копий не имел. Хотя…

А митинг на деревьях продолжался:

— Вот правильно говорил брат Осоавиахим! — Осип Осинов вздрогнул. Даже он не ожидал такого прямого подтверждения своей прозорливости — неоарбатовы были связаны с арбатовским лидером!!! Тут уж само собой умозаключалось, что псевдопаломники явились прямым порождением Арбатовых и, следовательно, неоарбатовыми в полном смысле слова, а не по аналогии.

— Я тогда даже записала, — продолжил тот же голос, — то, что брат Осоавиахим зачитал из священной тетради: «Как египтяне вымерли, воздвигнув пирамиды, так обречен всякий народ, создающий пирамиды социальные!»

— Не надо выхолащивать мысль! — возмутился Осип, запрокинув гневное лицо. — Там было написано не только народы, но и организации, коллективы, общества, партии, группы, общины и секты! — И, пнув в сердцах дерево, он вскочил в седло и поехал прочь.

Вслед донеслось изумленное:

— Точно! Так он и прочитал… Просто я записать не успела… Откуда этот назарьинец все знает? Вот что значит святое место!

Теперь вся зловещая цепь была выстроена натренированной логикой Осипа. Зло оказалось значительно более организованным и переплетенным, чем он мог предположить! Малый Антиназарий выманил истинно назарьинское учение, оторвал от родной почвы, извратил и напустил на родину стаю еретиков. А занявший его место большой Антиназарий начал самовоспроизводиться посредством Души, и вот сегодня Осип наблюдал, как смыкалось зло у портика и цепь замыкалась вокруг Назарьина в петлю.

Не будь Осип Духом, обреченным на бездействие, он сделал бы сейчас все, чтобы не дать цепи завязаться в узел у портика. И тут Осип с ужасом осознал, что он уже давно не Дух, а одно из звеньев этой цепи зла! Что он уже совершил действие, отдав Мишке заветные тетради. И единственное, что осталось ему теперь, — это противодействием попытаться разорвать цепь. Но даже уничтожив тело свое или душу, оставался он неразомкнутым звеном проклятой цепи.

Осип напряг натренированную логику, она, словно электрический ток, пробежала по цепочке и споткнулась о портик.

Впервые за долгие годы Осип Осинов не прикоснулся к бумаге. Вернее, к обычной бумаге. На фотобумагу это не распространилось. До полуночи он печатал фотографии с прошлогоднего негатива, на котором запечатлел для своего краеведческого альбома свежевоздвигнутый дерибасовский портик.

Утром он двинулся в «Арбатовский Гарлем». Во дворе бывшего дома Осоавиахима буддо-христиане проводили собрание. Уже издали был слышен визг сестры Лидии:

— Побойтесь Чхумлиана! Вы… вы… Вам всем не место на святой земле! Убирайтесь отсюда!

— Да хоть сейчас! — агрессивно перебила полная брюнетка в декольте и галошах. — Земля, на которой распоряжается такая сестра, как ты, уже не святая!

— Не святая? А какая же, по-твоему, земля в Новом Назирхате!?

— А поруганная!

Хлопнула калитка. Перед носом Осипа мелькнуло «декольте». Ирина-первая покидала собрание, а судя по всему, и Назарьино.

Положение попытался спасти щупленький Рудик:

— Братья и сестры, — вдумчиво позвал он. — Чхумлиан не простит нам раздора. Он ведь представил нам возможность ускоренно пройти ступени совершенствования, благодаря святости этого места… А что делаем мы? Я боюсь, что мы попросту оскверняем святость этой земли. С каждой минутой распри мы удаляемся от Верховной Личности. Более того, наше собрание вообще следует как можно скорее прекратить, потому что оно незаконное. Наша секта не должна осложнять свои отношения с властями. Мы нарушаем указ Президиума Верховного Совета о проведении собраний, митингов, демонстраций и уличных шествий. Если нам уж так необходимо провести это собрание, в чем лично я очень сомневаюсь, то организаторы собрания должны подать заявление в поселковый совет, не менее чем за десять дней. Братья и сестры, прекратим это двойное беззаконие перед Верховной Личностью и государственной властью. Братья и сестры, давайте лучше разойдемся и помедитируем…

— Ага, помедитируем, — иронично прокомментировала худенькая старушка. — Ты, молодой человек, на коврике у второй колонны, а я, старая женщина, как пташка божья, на второй ветке. Где уж тут медитировать. Одна мысль — как бы не свалиться.

Тут Осип Осинов решительно распахнул калитку. Все приумолкли. Раздался шепот:

— Это тот, вчерашний… Знаток учения…

— Приветствую вас, братья и сестры! — объявил Осип и, ухмыльнувшись, добавил: — Узнав о вашей распре, я пришел, повинуясь зову, повелевшему мне излить живительную влагу знания на разгорающееся пламя вражды!

— Простите, но я еще не договорил, — нахохлился Рудик. — И вообще, кто вы такой?

— Кто я такой, покажет время и расстояние, — отрезал Осип и, воздев перст, провозгласил свою третью универсальную аксиому: — Ибо ближних одинаково ослепляет звезда и фонарик. Лишь дальние могут поведать им о размере человеческого величия.

— Точно! — заволновался народ. — Как по писаному!

— Вы ученик Чхумлиана? — подозрительно спросила сестра Лидия, уехавшая до публичных чтений «Уединенных наблюдений».

Ничего не ответил на это Осип Осинов. Он взял большую фотографию портика и канцелярской кнопкой прикрепил к дереву.

— Братья и сестры! — позвал Осип. — Вот как выглядел священный алтарь до осквернения. Он стоял, открытый всем ветрам, а главное, не соединенный ни с каким жилищем людей, стоящих на низшей ступени. Незадолго до вашего приезда портик был поруган. И сотворенные у его подножия молитвы там и остаются, не поднимаясь вверх. Но продолжает оставаться священным документальное изображение его первозданного вида. Я делюсь с каждым из вас своей коллекцией священных фотоикон и ничего не прошу взамен.

— А все-таки, — ужаснулась сестра Лидия, — кто вы такой, что указываете нам, как медитировать?! Чхумлиан говорил — медитировать у портика. Вы ученик Чхумлиана?!

— Чхумлиана Дерибасова?! — сузил глаза Осип Осинов.

— Да. Ну, «Назарьинского феномена», — подтвердил кто-то.

— Еще чего, — отрубил Осип. — Это он мой ученик. Самый плохой ученик.

— Как вы смеете?! — взвилась сестра Лидия. — Товарищи, это провокация! Не слушайте его! Это просто Чхумлиан нас испытывает!

Но не допущенные к портику буддо-христианские массы уже сделали свой выбор. Они хватали из рук Осипа фотоиконы, засыпали его вопросами и, услышав в ответ что-то знакомое, но развернутое, испытывали восторг обретения истины и разбредались на индивидуальное медитирование.

Когда осталась только восьмерка «допущенных», многие из которых были с фотоиконами, сестра Лидия решилась на грех. Она отвела Осипа Осинова в сторону и, пристально глядя в глаза, спросила:

— Скажите, пожалуйста, кто был предыдущим мужем Евдокии Платоновны?

Осип посмотрел с интересом. Неужели эта женщина тоже начала прозревать и выстраивать цепь зла? Чуть поколебавшись, он не стал скрывать:

— Все правильно. Ваш так называемый Чхумлиан и был. А по-нашему — Мишка Шампиньон. Местный придурок и даже выродок.

Глаза женщины заблестели, как показалось Осипу, от ужаса.

— Скажите, а когда он уехал? — вкрадчиво, но с каким-то внутренним напряжением спросила она.

Осип долго думал над тайным смыслом вопроса и, не найдя его, ответил:

— В прошлом году.

— А точнее? Постарайтесь вспомнить.

— А что тут вспоминать, — буркнул Осип, потерявший интерес к нелогичному разговору, — в самом конце лета.

Сестра Лидия пошевелила губами, лицо ее приобрело специфическую одухотворенность забросившего шайбу спортсмена, и она воскликнула:

— Я так и знала!

 

Глава 27

Москва — Назарьино

Сестра Ирина-первая оказалась первым буревестником. Несколько секунд они с фиктивным мужем изображали симпатичную пародию на картину «Не ждали». Сходство усугубили галоши, рваные чулки и мешок.

— Так вот ты где, значит, была, — протянул деловой фиктивный супруг. — Досрочно освободили?

— Что, сверхдуша горит? — Ирина-первая метнула недобрый взгляд на пустые бутылки и потащила мешок на кухню.

Однако фиктивный благоверный возник на ее пути и попер буром.

— У меня уплачено вперед. А твое досрочное освобождение — это твои радости и твои же проблемы…

— Ты что, меня в собственный дом не пускаешь? — не поняла Ирина Ивановна Мостина, 1946 г. рождения, русская, уроженка г. Москвы, из служащих, б/п, образование среднее специальное, родственников за границей, судимостей, правительственных наград, научных трудов и изобретений не имеющая. — Раз так, то час на сборы и выметайся! И чтоб ни одной пустой бутылки после тебя не осталось!

Но фиктивный благоверный рассмеялся в лицо:

— А не хочешь досрочно вернуться откуда пришла? А ну чеши отсюда за сто первый километр!

— Здорово же ты тут досамоусовершенствовался! — взвыла хозяйка. — А ну пошли к твоему учителю!

— Ты со мной по фене не ботай! — вскипел фиктивный. — Это у тебя там паханы, учителя, бугры и спиногрызы!..

— Ладно, гражданин начальник, — с трудом начала входить в образ Ирина Ивановна, год назад — гример. — К параше-то допусти.

Она прошмыгнула в совмещенный санузел, нашла под ванной, среди бутылок, ружье для подводной охоты, зарядила гарпуном, срепетировала перед зеркалом достигнутый упорными медитациями сверхчеловеческий взгляд и вышла.

Через несколько минут в квартире не осталось никого фиктивного. На сданные порожние трофеи Ирина Ивановна смогла дотянуть до первой зарплаты.

Незагарпуненный фиктивный муж неожиданно всплыл перед Осоавиахимом, полностью сменившим к тому времени имидж. Теперь уже никакая вахтерша не приняла бы его за начальника сантехнического участка. Он был бы неотличим от послереволюционных изображений буржуев, если бы не роскошный каштановый парик, купленный им на рок-фестивале у очень популярного бас-гитариста, фамилию которого Осоавиахим не запомнил. Такой внушительный вид несколько умерил агрессивный пыл фиктивного мужа. Тем более, что смущение и испуг проняли Осоавиахима только после ухода жертвы.

— Ты чего, мужик, — обиженно прогудел Осоавиахим, веривший Дерибасову, что большая часть доходов уходит в «Контакт», — я же тебе не председатель кооператива. Это только главный бухгалтер может разрешить денежки вернуть, у нас предприятие солидное. А я человек маленький, у меня зарплата сто рублей. Простой советский труженик. И инвалид. Так что ты лучше к ним иди, с них начинал, ими надо и заканчивать. Чтобы все по-людски и по-божески. А их ты потряси, а как же. Потому что правда твоя.

Обеспокоенный Осоавиахим, выставив вперед гордость за свою хитрость, поехал к Дерибасову и доложил. К концу доклада на антикварном столе защебетал японский телефон.

— Миша, ты? — снисходительно удостоверился председатель кооператива «Контакт». — Помнится, и не мне одному, что, втягивая нас в эту аферу, ты божился, что все будет замыкаться на тебе…

— Я как раз собирался звонить, — затараторил Дерибасов. — Я сам только узнал. Это мой ассистент. Он нарушил инструкции…

— Кстати, о вашем ассистенте, профессор Дерибасов. Вероятно, по разработанной вами теории, преподобный Чхумлиан останется на свободе слать посылочки с сухарями нам и ассистенту? Так вот, «Контакт» уполномочен заявить, что ваша теория ошибочна. Она свидетельствует об оторванности автора от жизни. Короче, ты нарушил уговор, что все эксцессы расхлебываешь сам. И подставил нас. Так что контракт расторгается, Миша.

— Да что ты, Володя! Шлите мужика сюда…

— Да нет, послать мы решили тебя…

— Я же предлагаю все компенсировать…

— А ты уже компенсировал. Мы ему выплатили из твоей половины сверхприбыли за прошлый месяц. Честно говоря, мы были удивлены размером компенсации. Ты называл куда более скромные цифры… Ну это ладно. А вот быть уверенными, что такое не повторится, мы не можем. С этого момента все причитающиеся тебе выплаты пойдут на образование компенсационного фонда…

— Да никто больше никогда у вас не появится, — обещал Мишель, но голосу недоставало уверенности, и это чувствовалось.

— Так это же хорошо, Миша. Тогда со временем ты получишь все, что останется. А вот если получится наоборот, и должок окажется за тобой… Тогда мы попросим ребят, которые следят, чтобы нас не обижали, брать наш налог с тебя. Ну извини, тут ко мне зашли. Привет ассистенту.

Просидев несколько минут под испепеляющим взглядом Дерибасова, Осоавиахим почувствовал, что пахнет жареным:

— Ты че, племяш, расстраиваешься? Обойдется. Давай на этих волков плюнем…

Племянник, не отвечая, поигрывал пистолетом.

— Миша, родной! Убери ты это от соблазна. Нельзя человеку самому себя жизни лишать… Просто так, не на благо обществу… Всех денег не заработаешь, а прожиточный минимум на такси с коньяком мы теперь и без них иметь будем. Я ведь дело открываю. Хотел сам, но теперь по-родственному возьму в долю и тебя. Мы с братом Митрием на днях кооператив регистрировать будем. Проявим социалистическую предприимчивость. «Рыцарь» называется, понял?

— Заткнись, тупарь! — попросил Дерибасов. — Ведь убью. Да что ж мне так с людьми не везет! — простонал он. — Правильно говорят, лучше с умным потерять, чем с дураком найти.

Осоавиахим безмолвствовал. Дерибасов вышагивал по периметру толстого ковра. Горло было так же сухо, как и русло его «денежной Миссисипи». Арбатовский квартал был практически реализован. Конечно, в чемоданчике оставалось еще целое «водохранилище», но стоячая вода — это не живое дело. Тем более, что если буддо-христиане начнут репатриировать в Москву… А если они еще начнут всучивать арбатовские дома назад по той же цене?!

— Придется съездить в Назарьино, — с сожалением констатировал Дерибасов. — Ты готов?

— Ну, Мишка, — ожил Осоавиахим, обнаружив, что может разверзнуть уста, не опасаясь высшей меры. — Вы с сестрой Лидией прямо как сговорились. А ненадолго съездить я согласен. Мне надо Зинку проучить. Агрессор должен получить отпор! Она мне вчера по щеке съездила, прямо тряпкой, которой стол вытирала, дура. Знаешь, Миша, женщины — они подарков не понимают. Я ей первый опытный образец «Рыцаря» принес, а она…

— Что ты мелешь? — спросил Дерибасов. — Откати назад. При чем здесь сестра Лидия?

— Ну как же, Миша, при чем? Я разве телеграмму тебе не показывал? Третий день в кармане ношу… Видишь — «молния». Дорогая, наверное.

— Ну-ка, — встревожился Дерибасов. — Дай сюда.

— Да ничего интересного, — сказал Осоавиахим. — Я тебе ее не дам, она мне прислана. Направлена в мой адрес. И бланк красивый. Все равно ничего не понять. Вот жадная баба — слова лишнего не написала. Вот, я тебе сам прочту: «Немедленно приезжайте! Лидия».

Уже через час черный «мерседес» с Дерибасовым и Осоавиахимом на борту мчался по Симферопольскому шоссе.

— Жми, Мишка, жми! — призывал медлительный, но обожавший быструю езду Осоавиахим, развалясь в комфортабельном сиденье. — О! Так его! — и победно смотрел на очередного обгоняемого водителя.

— Все! — сказал Мишель, — теперь придется тратить с оглядкой.

— Это уж как водится, — поддержал Осоавиахим. — Это только дураки, прости, Миша, без оглядки тратят. Настоящий человек тратит с умом. Вот я — все копеечки, словно крошки со стола подбираю. Потому что хлеб — наше богатство.

— Ну, ты и жмот! — подначивал Мишель.

— Я, Мишка, не жмот. Просто я всю жизнь на сэкономленном сырье работаю. А тебе этого не понять. Потому как ты мне классово чуждый элемент. Вся жизнь в достатке, и детство счастливое, я видел. Уж я-то на своей шкуре испытал, что экономика должна быть экономной.

— А на такси кто все время катается? — разозлился Дерибасов.

— Так это же, Миша, я от необходимости на ней катаюсь. Я человек сельский, труженик полей, а в Москве так все запутано, никогда без таксиста не попадешь куда надо. Ум ведь только в мелочах и проявляется. Вот ты на баб сколько потратил? Видишь, даже сам не помнишь. Потому что живешь без централизованного планирования. А я два рубля пятьдесят копеек — пять раз в кино ходили. На Новый год с уличной елочки игрушку захватил. А на восьмое марта вербочку приметил, да вечерком веточек наломал, то-то радости было! Конфетами шоколадными, самыми лучшими, правда, баловал, так то ж без убытку… Каждому — по потребности… А Зинаида Владимировна женщина видная, и, признаться, получше многих твоих девок. Вот взять хотя бы эту твою последнюю, длинную. Кувалдой бы ее по голове сплющить, может, и получилась бы справная баба. А так, по справедливости, она бы тебе платить должна.

— Дурак ты, — усмехнулся Мишель. — Женился рано, а в Москву приехал поздно. А надо бы наоборот. С такой длинной полная новизна ощущений — пока гладишь коленку, забываешь о груди. А когда ласкаешь грудь, начинаешь скучать по ногам.

— Не-ет, — не согласился Осоавиахим. — Я не дурак. Просто мне это распутство ни к чему… Как и все честные люди, я не приемлю этот западный образ женщин… Или возьмем харч. Ты по ресторанам желудок портил и деньги спускал, а я на домашней пище видишь как раздобрел. Тут только взглянуть на нас — сразу видно, кто с пользой для себя время провел… Слушай, а ты не боишься, что тебя в Назарьино поучат? А то ведь ссыльный ты… Без позволения ведь едешь. Вдруг встретят камнями да колами… А что если не сможем дать достойный отпор зарвавшимся молодчикам?

Дерибасов ощерился:

— А что, кооператив «Рыцарь» хочет навязать мне шлем и кольчугу?

Осоавиахим утробно захохотал, обнажая огромные редкие зубы, десны и широкий язык.

— Не-е, Миш… Наши кольчуги не тебя, а от таких, как ты, спасать будут! А защищать мы будем женщин и девушек, как истинные рыцари. Кооператив гарантирует защиту от изнасилования, измен, СПИДа и прочего сифилиса.

К Дерибасову начало возвращаться нормальное настроение:

— От СПИДа, говоришь? Да это же Нобелевская премия и миллион в валюте!

— А как же, — приосанился Осоавиахим. — Зря я, что ли, все свои трудовые сбережения в «Рыцаря» вложил? Я тебе сейчас по порядку растолкую. Раньше рыцарь, когда из дома уходил, жену свою на замок запирал. Но не в комнате, а то как бы она по хозяйству управлялась? Он прямо на ней замок запирал. Такой пояс целомудрия, с замком. Мне брат Митрий на картинке показал. Для наглядной агитации. Понимаешь, они тогда никому доверять не могли — время такое было. А сейчас время тоже как раз такое. Сложных социальных проблем. Вот брат Митрий и смастерил современную конструкцию, лучше всякого ожерелья. Мера по дальнейшему усовершенствованию. Легкую, удобную, и на разный размер регулируется! Я первый образец Зинке дал, чтоб примерила. Испытать надо было. А она мокрой тряпкой. А еще городская…

Дерибасов заинтересованно снизил скорость. Осоавиахим тоже рос прямо на глазах — по сравнению с прокатом бутылок идиотизм его идей стал утонченней. А дядя, размахивая руками, как веслами, продолжал:

— А миллион, племяш, будет не только в одной валюте. У нас в стране тоже многие нам выразят свою признательность и поклонятся в пояс.

— Целомудрия? — подсказал Дерибасов.

— Чего? Ты это, не перебивай. Я ведь интересовался — очень много героических профессий, когда люди все время в командировке. Снабженцы, артисты, военные, геологи, журналисты… А моряки, охотники, проводники… Да что там! И у всех жены. А тут пояс наш человек купил, на подругу одел и дальше как хочешь — хоть сам уезжай, хоть ее на курорт отправляй.

— Ну вы даете! — Дерибасов выключил негромкую музыку.

— Это еще что! — горячился Осоавиахим. — Это ведь только первая мысль! Ты вот телевизор смотришь? Знаешь, с какого класса они теперь начинают? А тут, пока под стол пешком ходит, ее на замочек щелк! А на свадьбе мужу «под ключ» и сдать. У нас уже и заявки от родителей есть! Из Азии, с Кавказа, еще откуда-то… А наладим производство мы быстро. Потому что нас министерство медицины поддержит. Им ведь тоже надо отчитаться, что со СПИДом борются. Ты, может, не знаешь, но этому сейчас придается очень большое значение. Оставим свой след.

Их обогнал «Запорожец», но Осоавиахим не среагировал и продолжил:

— Так что с рублями проблем не будет, а валюту, брат Митрий сказал, будем получать из мусульманских стран и центральной Африки.

Чтобы сохранить две жизни, Дерибасов съехал на обочину и упал на руль. Мишель дергался, словно «баранка» была под напряжением. Наконец он выдавил:

— Какую валюту предпочитаете, профессор?

— В основном, мы с братом Митрием рассчитываем на нефтедоллары, — холодно ответил Осоавиахим.

— Неф-неф-неф-нефте… что? Что это такое?

Осоавиахим досадливо поморщился и с трудом провернул ручку своей мыслительной мясорубки:

— А вот что: обычные деньги — они из бумаги, значит из дерева. А эти из нефти — полиэтиленовые, чтоб прочнее, значит, были. Для мощного экономического стимулирования. Понял?

Осмеянный Осоавиахим раз двадцать проревизовал планы кооператива во всех звеньях, прежде чем успокоился и возжаждал реванша:

— А все-таки, Миша. Ты мне зубы не засмеивай. Как ты в Назарьино ехать не боишься? На пистолет надеешься, что ли? Хочешь решать свои проблемы силой оружия?

— На суверенитет, — отрезал Дерибасов, действительно боявшийся возвращаться и даже взявший в дорогу огромные черные очки для себя и дяди. — Запомните, гражданин Арбатов. Едем мы не в Назарьино, на которое нам наплевать с высокой горки, а в не имеющую к селу никакого отношения общину. Расположенную по соседству, на бывшей назарьинской территории. Государство в государстве, так сказать. Ясно?

— Мне-то ясно, — вздохнул Осоавиахим. — Но народ у нас тупой, не поймут, и поучат.

— Не каркай! — прикрикнул помрачневший Дерибасов. — Наши буддо-христианки за меня им все глаза выцарапают. За осквернение Верховной Личности знаешь, что положено? Эти быки назарьинские еще обомлеют, когда увидят, как меня встретят. Так в Назарьино еще никого не встречали. Да меня по улицам в паланкине, это специальные носилки, носить будут! А к назарьинцам они теперь станут обращаться не иначе как: «Эй ты, слепец из нечестивого селения, не оценившего Чхумлиана Венедиктовича Дерибасова!»

— Пусть добавляют: и Осоавиахима Будулаевича Арбатова! — попросил дядя. — А где ночевать будем?

— В машине.

— Это ты сам спи в машине. А я себе стог подыщу, — зевнул Осоавиахим.

Дерибасов холодно смотрел вперед.

— В стогу и останешься. Едем без остановок — неудобно заставлять даму ждать. Даже если она сестра.

— Миша! — взмолился Осоавиахим. — Ну хоть на полночи! Какой же тут сон. Я усну, потом ты за рулем уснешь — пропадем! Каждый день наблюдается некоторый рост числа дорожно-транспортных происшествий. А ночью тем более…

Ночь эта оказалась бессонной также и для супругов Курашвили, сестры Лидии и брата Рудика.

Первая пара гуляла на свадьбе Дуниной племянницы. Сбегав около полуночи покормить Чуню и убедившись, что сестра Лидия четко выполняет инструкции, изголодавшаяся по обществу Евдокия вернулась в светившийся и гудевший дом Федора Назарова. А уж там пела и плясала до первых петухов. Когда петухи отпели, Дуня и Гиви обнаружили пустую кроватку и письмо:

«Уважаемые Дуня и Гиви Отарович! Хоть мне и тяжело выполнять свой долг, но идущему по ступеням самоусовершенствования еще тяжелее не выполнить его.

Твоему, Евдокия, сыну, как я справедливо предсказывала ранее, уготовано большое будущее. Зная вспыльчивый характер Гиви Отаровича и его привязанность к младенцу, я боюсь, что он наделает глупостей в поисках ребенка. Это вынуждает меня выдать Дунину тайну: этот ребенок, Гиви Отарович, не имеет к вам никакого отношения. Никакой он не недоношенный, почти три килограмма, просто — в отца, который тоже миниатюрен. И потом, вспомнили бы, сколько вам лет, да и поинтересовались бы, какого числа провел свою последнюю ночь с Евдокией ее бывший муж Михаил Венедиктович Дерибасов, прежде чем Сверхдуша повелела ему покинуть кров и идти в столицу проповедовать истину.

Да, Евдокия, истинно, что ближних одинаково ослепляет звезда и фонарик. Лишь дальние могут поведать им о размере человеческого величия! И я сообщаю тебе, что многие годы сама Верховная Личность, имя которой ты дала сыну, была твоим мужем и она же благодатный отец твоего ребенка! Радуйся!

Теперь вам обоим понятно, что вы не имеете права воспитывать ребенка, которого подготовить к великим деяниям — удел шагающих по ступеням самоусовершенствования к вершинам гармонии.

С утешением и благословением — ваша Лидия».

Гиви заклекотал, словно горный орел. Гордая Дуня решила не оправдываться, но не смогла:

— Гиви! Я же с ним почти год почти не жила! Всего один раз пожалела! — выдавила Дуня, запрокидывая голову, чтобы не лились слезы.

— Что, летом, да? — горько усмехнулся генерал.

— Летом, но не в августе. Честное слово, в июле. Ты мне веришь?

— Верю — не верю, Чхумлиана искать надо… — на имени Гиви споткнулся и посмотрел на жену более назарьинским взглядом, чем у кого бы то ни было. — А почему ты предложила назвать сына именем своего мужа от первого брака?!

Перевернув весь арбатовский квартал, Гиви уехал в Благодатное, подключать районную власть. От буддо-христиан не было никакого толку. Большинство явно ничего не знали и молчали даже под угрозой взорвать портик.

Назарьинцы с утра отправились прочесывать Луковый лес, а Дуня, порыдав над каждой пеленкой, распашонкой и чепчиком Чуни, вышла высматривать Гиви с балкона.

Не пошел в Луковый лес и Осип Осинов. Он был поражен кражей Антиназарьева отродья не меньше Дуни. Что это был символ, и весьма зловещий, он не сомневался. Но над его расшифровкой пришлось долго размышлять. Наконец Осип умозаключил, что продолжение Антиназария уже вошло в клан неоарбатовых, как «язычок» застежки роковой цепочки. Отсюда нетрудно было вывести, что в любой момент может раздаться щелчок, и тогда уже никто и ничто не сможет разорвать сковавшую Назарьино фатальную цепь!

Тем временем в Благодатном Гиви завладел кабинетом районного военкома и яростно крутил диск телефона. После того, как из соседней части пообещали выслать батальон для прочесывания леса, а районная милиция получила подробные приметы сестры Лидии и Чуни, Гиви позвонил в Военно-медицинскую академию имени Кирова своему приятелю, начальнику кафедры военно-морской хирургии, доктору медицинских наук и генерал-майору медслужбы.

— Сергей Владимирович? Здравствуй, дорогой! Генерал Курашвили говорит. Слушай, мне твоя консультация нужна! Кого осматривать, я тебе сам все расскажу! Понимаешь, ребенок, чуть меньше трех кило, может быть семимесячным? Какой педиатр!? Что?! Да сын это мой. Спасибо… Какая кафедра акушерства? Пошли узнать, я подожду. Как, вообще нету? А, ну да… Слушай, ты не крути! Отвечай по-военному — «да» или «нет». Про элементарную вещь спрашиваю!.. Что, специалист! Ты профессор или кто?! Не может? Думаешь, нормальный, да? Спасибо, не буду волноваться. Хорошо, будем считать девятимесячным… А ты точно в этом уверен?..

Гиви скорбел, обхватив голову руками. За полчаса он убедил себя, что военный хирург начинает разбираться в людях с призывного возраста. И дозвонился до кафедры акушерства и гинекологии Ташлореченского мединститута. Однако там его не утешили, но оставили лазейку, что без осмотра сказать окончательно трудно, и посоветовали обратиться к районному акушеру-гинекологу.

Осматривать было пока нечего, и Гиви решил понадеяться на свои наблюдательность и красноречие.

Здоровый, рыжий, наглый и циничный докторище, не дослушав с трудом исповедовавшегося генерала, заржал:

— Знаете, папаша, такие недоноски только в Назарьино бывают! Краевая патология!

Через несколько минут напор на районные власти резко усилился. Им было невдомек, что теперь отставной генерал-майор Курашвили искал сына.

Когда Дуня поняла, что Гиви счел себя подло обманутым и уже никогда не вернется, вдали показалась черная точка. Она выросла в заграничное длинное авто, которое затормозило у ворот.

Два длинноволосых иностранца в огромных черных очках явно пялились на Дунин дом. Дуня приосанилась и незаметно вытерла слезы. Маленький бородатый вылез из-за руля, картинно облокотился на капот и прокричал омерзительно знакомым голосом:

— Евдокия! Как дела? Блюла ли себя? Х-ха!

За развязностью Дерибасова стояли сложные и противоречивые чувства. Дом его ошеломил. Во-первых, о таких размерах не мечтал даже он. Во-вторых, так в Назарьино до сих пор не строили. В-третьих, дом соответствовал специфичным представлениям Дерибасова о гармонии. И, наконец, это означало, что Евдокия отыскала-таки елисеичеву кубышку, а может, еще и при жизни получила ее от старика и припрятала.

— Евдокия! — продолжил Мишель, входя во двор, — а я за портиком. Чего это ты тут к нему приспособила? Давай, отсоединяй свой бронепоезд. Даю тебе неделю срока, а я пока в нем жить буду. Если дальше не пустишь. Х-ха!

Вместе с яростью к Дуне пришла надежда. Слишком хорошо Евдокия знала своего бывшего мужа — явно не случайно явился. Уж он-то знает, что ребенок не его! Значит, приехал поглумиться и выторговать что-нибудь за ребенка, подлец. Дуня испытала облегчение от того, что все становится на бытовую почву, и Чуню не ждет никакое сектантское изуверство.

— А ну, зайди, подлец! — крикнула Дуня.

И Дерибасов, самодовольно улыбаясь, вошел в хоромы.

Не успел Мишель оглядеться, как на него, словно в старые добрые времена, уже надвигалась жена Евдокия с ухватом и грозно вопрошала:

— Где Чхумлиан?!!

— Здесь, Дуняша, здесь, — улыбнулся Дерибасов. — Но если ты не отложишь ухват и не поставишь наливочки, то он не захочет к тебе вернуться!

К изумлению Дерибасова, Евдокия привела его в комнату и, раздувая ноздри, выставила наливку на огромный, больше биллиардного, стол, покрытый четверкой сшитых скатертей:

— Жри, гад!

— Только с тобой, — не обиделся Дерибасов.

Кормящая Дуня затравленно посмотрела на бывшего мужа. Дерибасов истолковал прочитанную во взгляде тоску в свою пользу и выдвинул из-под стола колени:

— Ладно, иди к своему Чхумлиану.

Озарившее Дуню счастье сделало на миг счастливым и Дерибасова.

— Куда?! — вскочила Дуня. — В машину?!

— Зачем? — изумился Дерибасов. — Машина, конечно, хорошая, но эту ночь я и так в ней провел. Давай уж в спальне, как люди…

Дуня потрясенно молчала, наконец решилась:

— Ладно. Только сначала ребенка.

Дерибасов не понял:

— Ты что, от счастья свихнулась? В природе все наоборот.

— Понятно, — прошептала Евдокия и отерла слезы. — Глумиться пришел. Не выйдет!

От бутыли с наливкой Дерибасов увернулся, однако рассвирепел. Оставленный в машине чемоданчик взывал к самоуважению и требовал строить отношения с Евдокией на новой основе.

Левой рукой Дерибасов перехватил ухват, а правой, с удовольствием, первый раз в жизни, вмазал Евдокии промеж бриллиантовых сережек.

Дуня ахнула и выбежала за дверь.

— Так-то, — сказал Дерибасов, настороженно оглядываясь. Затем услышал удивившее его лошадиное ржание и подошел к окну, выходившему в сад. В саду тоскливо щипали траву забытые хозяевами крутобокая телка и стройный вороной жеребец. Но не на этот символ равноправия молодоженов смотрел потрясенный Дерибасов. Между деревьями, на веревке, трепыхались пеленки, распашонки, чепчики и мужские трусы. И снова в мыслях Дерибасова прозвучали обрывки хамских Санькиных фраз: «…теть Дуня родила… от генерала…»

— Быть не может, — прошептал Дерибасов и тут же понял, что может, что с любой «кубышкой» одна Дуня такой замок меньше чем за год воздвигнуть не могла.

Процесс прозрения внезапно оборвался. В дверном проеме возникла Дуня, рыскавшая трясущимся дулом.

Пистолет сладострастно содрогнулся, выпустив первую пулю отмщения. Стекло разлетелось. Снова заржал жеребец, замычала корова, надавил на клаксон Осоавиахим.

Дерибасов проворно закатился под стол, выхватил пистолет и, не поднимая скатерти, выстрелил куда-то в сторону Дуни. Он очень спешил нажать на курок, прежде чем вторая пуля оборвет его жизнь.

Дуня завизжала, поддернула юбку и вспрыгнула на диван, словно из-под стола могла выскочить огромная крыса.

Так как визг Дуни не походил на вопль раненого, Дерибасов выстрелил на звук и, подражая шерифам, ковбоям, гангстерам и прочим суперменам, откатился к другой ножке стола.

— Ах ты ж, выродок! В женщину?! — завопила Дуня и, не дожидаясь третьей пули, вспрыгнула на стол и стала палить под себя.

Хоть у Дерибасова от постоянного катанья уже кружилась голова, на второй пуле он сообразил, откуда стреляют, и открыл огонь по низкому потолку своего убежища. Попав под «зенитный» огонь, Дуня запрыгала по столу.

Евдокия «танцевала», Дерибасов катался, что-то звенело, и со стороны могло показаться, что обоим ужасно весело.

Первым отстрелялся Мишель, и столешница сразу показалась ему крышкой гроба. Дерибасов взял с места в карьер — набирая скорость, прогалопировал на четвереньках до дальнего конца стола и бросился к двери.

— Ага-а! — торжествующе завопила Дуня и выстрелила.

Жизнь Дерибасова спас плохой вестибулярный аппарат. В отличие от пули, он в дверной проем не вписался. Разбив голову о косяк, Дерибасов, покачиваясь, выбрался из комнаты и, слыша за спиной топот с придыханием, куда-то побежал.

Распахнув очередную дверь, бывший муж Михаил очутился перед бывшим фонтаном, оказавшимся спасительно глубоким. Набрав побольше воздуха, Дерибасов залег на дно. Там он пережил еще один выстрел, увидел, как тщетно давит Дуня на курок, и понял, что будет жить. Выплыв на противоположный «берег», Дерибасов отхаркнул:

— Дура! Я же! С тобой! По-хорошему! Хотел! Сам пришел! Ну ничего, сука! Ты у меня! Кровавыми слезами умоешься!

После этого он выстроил матерное сооружение, по сравнению с которым Дунин дом казался примитивной хибарой. Не привыкшая к подобному, Евдокия не просто стала краснокожей, но и метнула томагавк пистолета так метко, что рукоятка попала хоть и не в глаз, но в бровь.

Мокрая, окровавленная, изнемогающая от ярости Верховная Личность долго рвала ручку «мерседеса» — Осоавиахим, услышав перестрелку, залег: вдавил все дверные кнопки и сам вдавился между сиденьями.

— Михаил Венедиктович, — истово перекрестился Осоавиахим, наконец-то впустив племянника, — ей-богу — не я!

— Что?! — прорычал Дерибасов и рванул с места.

— Не я оповестил, что у тебя пистолет. И кто им сказал, чтоб к нашему приезду вооружались, — не ведаю! Господи, что же будет?! Палят, как в Америке! И на улицах людей нет… Понятно — засаду где-то устроили. Все, линчуют нас, Миша, ей-богу, линчуют. Как негров. Пренебрегая социалистической законностью! Давай вернемся! Я Зинаиде Владимировне ключи забыл отдать!

Дерибасов начал разворачивать «мерседес».

— Миша! Племянник родной! — чуть не зарыдал Осоавиахим. — Спасибо! Всю жизнь буду помнить, как ты нас спас от лютого суда! И как мы в безрассудстве своем только решились ступить на эту землю!

— Красиво поешь, — Дерибасов зло кивнул на дверцу. — Действительно, ступи-ка на эту землю. Ты-то чего пургу метешь? Тебя никто не высылал. Иди в общину и подготовь мне торжественную встречу. Да сними свой идиотский парик, ты не в Москве. И очки тоже!.. Ну чего вылупился? Умоюсь, высушусь и явлюсь.

Одежду Дерибасов сушил на старой плакучей иве, в том самом укромном ностальгическом месте неподалеку от коровьей купальни. Голый Дерибасов скрючился на уже полусгнившем поваленном дереве и вспоминал Заиньку — единственную, как он теперь понимал, искренне любившую его женщину. И эту чистую девичью любовь он принес в жертву Дуньке-дуре! Впрочем, дураком оказался именно он — это доказывалось элементарной арифметикой. То есть его жена, еще будучи законной, понесла неизвестно от кого и неизвестно где — может быть, на этом же самом месте! И этот кто-то с полным правом мог чувствовать свое превосходство над Дерибасовым! Бровь и сердце кровоточили.

Теперь флаги пеленок развевались на Дунькином трехпалубном крейсере, сигнализируя всему миру, что Михаил Венедиктович Дерибасов бесплоден. Некому будет передать ни нынешний чемоданчик, ни грядущие чемоданы и сундуки.

— Да-а, значит выродок, — сообщил он подошедшей корове.

Та облизнулась.

— Спрячь деликатес, — машинально посоветовал Мишель.

Дерибасов вдруг понял, что ему хочется сложить все фальшивые звания и бутафорские регалии, объединиться в тоске со старыми назирхатскими девами и заслониться от самого себя верой в черта, дьявола, Чхумлиана, Осоавиахима, во что угодно.

Подул ветер, солнце нырнуло под одеяло огромной серой тучи, Дерибасов обреченно натянул сыроватую одежду и, наконец, вспомнив про автоаптечку, заклеил бровь пластырем.

 

Глава 28

Заговор Антиназариев

В арбатовском квартале Осоавиахим, утративший столичную вальяжность, раструбил о прибытии Верховной Личности. Минут пятнадцать он нес какую-то ахинею собравшейся общине. Но то, что на московском асфальте казалось метафорическим «гласом почвы», в Назарьино выглядело говорящим горшком с землей на пашне. Потом он начал выставлять почетный караул. За отсутствием родов войск Осоавиахим расставил буддо-христиан по родам буквально: по четной стороне улицы построился короткий мужской, а по нечетной — растянулся женский.

Затем он приволок ящик, установил его посередине и провел с него долгий бестолковый инструктаж. Так как Дерибасов все не ехал, Осоавиахим разучил с братьями и сестрами назарьинский гимн.

Первым увидев «мерседес», Осоавиахим воззвал с ящика:

— Братья и сестры! Вы можете видеть, как тепло приветствуемый местными жителями кортеж Чхумлиана приближается к своей резиденции. Высокого гостя встречают Осоавиахим Будулаевич Арбатов и другие официальные лица.

Осоавиахим сошел с ящика и, раскинув руки, пошел на «мерседес». Когда деморализованный Дерибасов выбрался из машины, Осоавиахим облапил его, трижды расцеловал и, обернувшись к народу, пояснил:

— Приветствуем на родной земле! — Потом добавил: — В честь прибытия высокого гостя был исполнен назарьинский гимн.

Осоавиахим строго выпрямился, изобразил дирижерский взмах и, сопровождаемый нестройным хором, загудел:

Допев, Осоавиахим объявил:

— Верховная Личность обошла строй почетного караула!

Он протащил озверевшего от явных ухмылок паломников Дерибасова вдоль улицы и продолжил:

— Выдающийся борец за дело мира Чхумлиан Венедиктович Дерибасов от всей сверхдуши поблагодарил присутствующих за оказанный ему теплый прием. После этого между братьями Чхумлианом и Осоавиахимом состоялась теплая доверительная беседа. В честь прибытия Верховной Личности в ее резиденции был дан ужин, на котором присутствовали представители общины.

— Да здравствует советско-индийская дружба! — весело крикнул кто-то, и официальная часть сошла на нет.

Не чуждый тщеславия Осоавиахим с большим трудом дождался начала «теплой доверительной беседы».

— Ну как, племяш?! — расплылся он в улыбке.

«Обесточенный» Дерибасов еле шевелил языком:

— Ну почему я тебя в Москве не пристрелил? Или хотя бы к Дуньке вместо себя не отправил? Они смеялись над нами! Не видел?..

— Да все я видел, Миша! Просто ты не знаешь! Это так и положено — ликующий народ. Вот ты мне в детстве, спасибо тебе, транзистор подарил? А лучше б себе оставил — сейчас культурнее был бы! Я уже лет двадцать про торжественные встречи люблю слушать! Кому и знать-то, как не мне?..

Теплая беседа накалялась и грозила выйти за рамки дипломатического протокола, когда к двум уединившимся «братьям» ворвался третий. Волосы Рудика были взлохмачены, глаза заспанно-дики, одежда смята и недоукомплектована.

— Чхумлиан! — заговорщически прошептал он, плотно прикрыв дверь и озираясь. — Мы одни? Я не знал, что вы приехали. Ночь не спал, уснул, меня разбудили! Все в порядке! Этой ночью мы с сестрой Лидией украли вашего Чхумлиана… Чхумлиана Чхумлиановича… Короче, вашего сына! Сейчас он с сестрой Лидией в Ташлореченске. В надежном месте — дом напротив театра, квартира один. Условный стук — три раза.

— О, а я знаю этот дом! Там еще магазин! — обрадовался Осоавиахим. — Я там ботинки мерил, когда отравленный был. Хорошие были ботинки, прочные. Я их, правда, не купил, у меня тогда…

— Так, — сказал Дерибасов. — Он поднялся и вытолкнул неумолкавшего Осоавиахима из комнаты. — А зачем?

— Извините, но мы вычислили, что это ваш сын. Мы сначала поверили Евдокии Платоновне, что ребенок семимесячный, но потом сестра Лидия установила истину. Тем более, что Пиночет появился в Назарьино только в сентябре. А вы были здесь как раз в августе. Отпустите нам, пожалуйста, грех любопытства.

— А точно доношенный? — горько спросил Дерибасов.

— Вы же знаете — сестра Лидия акушерка. И ей был сон…

— Так, — выдавил Дерибасов. — Значит, Чхумлиан Чхумлианович… А родители его как назвали? В смысле, мать.

— Так и назвали. В вашу честь. Правда, пока звала его Чуней. Сестра Лидия позволяла… Это грех?

— В мою?

— Ну да. Ей же сестра Лидия сразу объяснила, кем он дарован, бесплодной. Она тогда еще не провидела, что это ваша бывшая жена, но все равно в целом сориентировалась правильно… Мы до последней минуты выполняли ваше наставление никого ни о ком, тем более о вас, не расспрашивать. Но немножко пришлось, чтобы быть до конца уверенными. Мы решились на это только ради продолжения вашей Верховной Личности. Отпустите нам грех?

В дверь просунулась большая голова Осоавиахима. Лысина безмятежно сияла, но лоб бороздили морщины:

— Зачем же они детей крадут? Я так не согласен…

— Вон! — потребовал Дерибасов.

— Я не могу «вон». Меня отец Василий за тобой послал… Проклянет!

Пока Рудик впихивал информацию в раскалывающуюся дерибасовскую голову, почерневший от переживаний Гиви Отарович и отец Василий отыскали арбатовский двор с Верховной Личностью. Уж как сокрушался Гиви, слушая Дунин рассказ: «Эх, Дунико! Почему стрелять не училась? Почему в наш тир не ходила?! Каждый день предлагал!»

— Ты все понял, Гиви?! — в десятый раз вопрошал отец Василий.

— Клянусь, пальцем не трону, — вздыхал Гиви.

— А еще?

— Клянусь, грубого слова не скажу, — рычал отставной генерал.

И он сдержал клятвы!

Высокую делегацию Дерибасов, подражая путешествовавшим в салонах-вагонах наркомам и командармам, принял в салоне «мерседеса». Так как новый Дунькин муж был с сопровождающим, Дерибасов из принципа прихватил Осоавиахима. Прежде чем приступить к переговорам, он открыл багажник, убедился, что чемоданчик на месте, помедитировал над ним секунду-другую и, обретя уверенность, энергично влез в салон.

— Зачем мою жену ударил? — спросил Гиви подчеркнуто миролюбиво.

— Извини, я не знал, что она твоя жена, — подчеркнуто корректно ответил Дерибасов.

— В следующий раз — убью, — мягко предупредил Гиви.

— Я понимаю, — согласился Дерибасов.

Сочтя первый раунд законченным, Дунины мужья поизучали друг друга. Гиви с омерзением смотрел на это мелкое суетливое существо, владевшее его плавной раздольной Дунико.

Дерибасов же пытался внушить себе брезгливую жалость к Пиночету, хоть и генералу, гренадеру, красавцу, домовладельцу, отцу и прочее, но обманутому, как мальчишка, подлой Дунькой и готовому сейчас на все ради ее ублюдка. Однако дерибасовское воображение подсовывало морально неприемлемые, но эстетически приглядные сцены из нынешней интимной жизни бывшей жены Евдокии, где она выглядела на приобретенном фоне маленькой и молоденькой.

— Зачем приходил? — наконец спросил Гиви.

— Хотел предложить помощь.

— Предлагай! — потребовал Гиви. — Покупаю.

— Ну-у, — сказал Дерибасов. — Не понимаю я таких товарно-денежных отношений. Это у вас, у генералов, «ты — мне, я — тебе». А мы, простые советские буддо-христиане, руководствуемся чувствами совести и справедливости.

Гиви понял, что несколькими тысячами не отделаться, и, вздохнув, согласился:

— Ладно, давай по совести и справедливости.

— Да где же тут совесть и справедливость?! — начал заводиться Дерибасов. — Я, уезжая, оставил портик с древними мраморными колоннами, очень ценными, не говоря уже об их святости; капитальный фундамент; подвел коммуникации; начал возводить стены. Фонтан сделал. Жену, в конце концов, оставил.

— Бывшую, — уточнил Гиви.

— Не в этом суть, — возразил Дерибасов. — И что же? Возвращаюсь и вижу — на все это наложил лапу один и тот же человек. Выстроил свой дом на моем фундаменте; превратил мой священный портик в сени, не допускает к нему моих братьев и сестер; не менее священный фонтан превращен в стандартный бассейн… Это по совести?

— Полностью компенсирую, — пообещал Гиви.

— А то, что у одного — два дома, а у другого забрали последние недостроенные стены — это по справедливости? Отец Василий, как это согласуется с христианской моралью? Молчите? Тогда, может быть, вы, товарищ бывший генерал, объясните, как это согласуется с партийной этикой? Тоже молчите?.. Осоавиахим Будулаевич, кто-нибудь из Арбатовых обворовывал человека под самый фундамент?

— Да что ты, Миша! Когда кто из наших больше того, что в руках унести может, брал? И то — ради пропитания. Мы ж понимаем! От каждого — по способностям!

— Вот так, товарищ бывший генерал! — резюмировал Дерибасов. — На какую мораль ни кинь, всюду клин. А клин надо клином!

— Все оплачу в тройном размере, — мрачно предложил Гиви.

Но Дерибасов только усмехнулся:

— Мне-то ты, конечно, оплатишь. А социальный ущерб?! А то, что люди видели, что все дозволено? В смысле — генерал может делать с человеком из народа все, что угодно. А политический смысл всего этого? То есть, люди видели, что реально у нас не власть народа, а власть генералов, как в Чили! И не случайно тебя в селе зовут Пиночетом!

— Короче! — проклекотал Гиви. — Что хочешь?!

Дерибасов понял, что пора:

— Ладно. Поговорим тет-на-тет!

Двое мужчин, чьи фамилии носила Евдокия, неторопливо шли по улице Макара Назарова под изумленными и негодующими взглядами назарьинцев, которые только из-за не вполне своего Пиночета не выносили сор из избы, то есть Дерибасова из села.

И только дед Степан, для которого подраться было, что побрататься, не постеснялся бы бывшего собутыльника и непременно поучил бы Мишку. Дерибасова спасли назарьинский высокий забор, стариковская глухота и презрение собеседника, даже не глядевшего в его сторону. Поэтому дед Степан, увидев печально плывущие над забором Гивины пол-лица, но не слыша дерибасовского голоса, лишь сочувственно прокричал:

— Не нашел еще? Сейчас, повечеряю и к тебе приду! У меня тоже на неформалов зуб. Коров портят, дармоеды проклятые! Это же вредительство! Стрелять таких мало! Я всю жизнь с такими беззаветно боролся и до последней капли крови буду! Нескольких в капусту изрубим, остальные сами расколятся… Эй, куда ты?! Задаешься, генерал, нехорошо…

Только через пару дворов от Степанова дома решился Дерибасов подать голос:

— Короче, общине нужен храм! Меня беспокоит, что плохие жилищно-бытовые условия замедляют движение, моих братьев и сестер по ступеням самоусовершенствования к вершинам гармонии! А храму нужен алтарь. Значит, нужен добрый человек, который от встречи со мной прозреет, осознает истину и передаст в дар общине воздвигнутый у нашего алтаря дом. Тем более, что орды обретших Истину москвичей сидят в аэропортах, ожидая, когда же в Назарьино для них найдется местечко.

— Хорошо, — сказал Гиви. — Но сына сначала.

— Не веришь? — прищурился Дерибасов.

— Не верю, — подтвердил Гиви. — Дуня предупредила.

Поняв, что надо жулику, Гиви больше не боялся его обидеть.

— А почему я тебе должен верить? — поинтересовался Дерибасов, которого насторожило, что такой дом отдавался с такой легкостью.

— Потому что я — офицер, коммунист, участник войны, — завелся Гиви, — у меня правительственные награды, за меня ваш священник поручиться может! А за тебя любой назарьинец поручится, что обманешь!

Проехал на велосипеде Осип Осинов и чуть не выпал из седла, увидев, как не таясь, бесстыдно вершат свой чудовищный заговор оба Антиназария! И Осип бешено закрутил педали, желая скорее домчаться до общины и не дать замкнуться вокруг Назарьина роковой цепи.

К «мерседесу» Дерибасов вернулся в сумерках, таясь. К его неудовольствию, отца Василия и Осоавиахима, которым он доверил машину, уже не было. Мишель выругал себя за то, что постеснялся перед отцом Василием забрать ключ зажигания. Не будь Назарьино Назарьиным, машина с драгоценным чемоданчиком уже была бы на расстоянии ее максимальной скорости, умноженной на время беседы с генералом.

На всякий случай Дерибасов решил проверить сохранность капитала, но замок багажника заело и ключ обломился. Но эта капля дегтя не смогла испортить трехэтажной бочки меда.

Однако в «резиденции» Дерибасова ждал целый пуд холодного дегтя. И Осип Осинов неистово мазал им светлый облик Верховной Личности, а подлый народ с любопытством внимал.

— Он не просто присвоил мое учение, которое мы сейчас у него найдем, и вы убедитесь по почерку! — горячился Осип. — Он вульгаризировал его, злостно извратил и обратил против земли, его породившей! Он ведет вас по пути зла!

Дерибасов подошел поближе и рассмеялся, увидев, что Осип надсаживался с того самого осоавиахимовского ящика. Еще больше он повеселел, представив, как Осип, ища тетради, будет пытаться открыть багажник. А тот тем временем продолжал:

— Вы ютитесь в халупах, а он разъезжает в роскошном лимузине! Из этого умозаключаю, что он добывает из вас деньги! Знаете ли вы, что законных владельцев этих жилищ он по наговору выселил в Казахстан! А сам за это был с позором изгнан из села! Он грибами спекулировал и сушил их прямо на алтаре! Я и это тогда сфотографировал! Вот!

И Осип, как камень из-за пазухи, вынул из внутреннего кармана старого пиджака фотодокумент.

— Так это же, наверное, священные грибы, как в Назирхатской роще, — предположил брат Рудик, но его версия не получила симпатий аудитории.

Дерибасов понял, что сейчас на карту поставлено все! К счастью, в рукаве у него был туз. Оставалось лишь правильно им распорядиться. Незамеченный никем, Дерибасов продолжал снисходительно слушать, как шлепаются на стол мелкие карты.

— Разве само осквернение алтаря, превращенного в придаток мирского греховного дома, не убеждает вас в неправедности избранного пути?! И не обладает ваш Чхумлиан, истинное имя которого Антиназарий, ни даром предвидения, ни даром внушения! Ни даже даром проповедовать и убеждать!

— Так уж совсем и не обладает? — явился Дерибасов народу. — И за что ты только меня, брат Осип, так не любишь?! Ученый ты человек, но гложет и снедает тебя тщеславие! И препятствует познанию чистой истины… Значит, не обладает… А вот брат Пиночет… — при имени гонителя буддо-христиане смолкли. — Так вот, брат Пиночет, проживший большую греховную жизнь, после того, как я удостоил его пятиминутной беседы, прозрел. И, в доказательство искренности своего раскаяния и осознания ужаса содеянного… короче, Пиночет обратился к нашей общине с нижайшей просьбой принять в дар от него весь дом с пристройками и двором. Завтра я освящу новый храм, после чего мистическая сила священных колонн возрастет от храмового обрамления! Наиболее праведные из вас будут обитать при храме. Остальные смогут жить просторнее. Наладим в храме диетическое молочное питание, заведем храмовых коров повышенной священности. И ускоренно двинемся по ступеням самоусовершенствования к вершинам гармонии. С завтрашнего дня начинается новый этап вашей духовной жизни! Многие здесь уже достигли уровня, когда для дальнейшего восхождения требуется присутствие Верховной Личности. Поэтому отныне я буду проводить с вами много времени!

Ум Осипа Осинова отказывался поверить в то, что роковой узел затянулся и застежка щелкнет уже завтра! Рок перешагивал через его старания, даже не замечая их! Так вот для чего большому Антиназарию понадобился такой огромный дом! В очередной раз Осип испытал бессильную тоскливую ярость от такой выстроенности зла, от ранней и точной продуманности его, когда ты, несчастный, способен лишь смутно предчувствовать и только ретроспективно охватить взглядом всю ужасающую сеть, когда уже сам пойман в нее!!! И ничего нельзя предотвратить.

— Остановитесь!!! — истошно закричал Осип. — Дорога в большой дом вымощена большим злом!!!

И столько искреннего ужаса было в этом крике, что растерявшиеся буддо-христиане стали взглядами искать поддержки. Но не у Чхумлиана, а друг у друга.

— Утро вечера мудренее! — проскрипел из гущи паломников старческий голос. — Завтрашний день все покажет! Будет завтра храм, останемся испрашивать у Чхумлиана прощение за то, что дрогнули в вере. А не будет храма, пойдем за братом Осипом! А иначе нам не разобрать, кто из них Верховная Личность.

— Нет уж! — затряс Осип рукой. — Я вам не Верховная Личность!

Но все уже зашумели, стали расходиться, а высокий старик положил руку Осипу на плечо и успокоил:

— Завтра покажет, брат Осип…

— Ну ладно, — сказал Дерибасов обступившей его кучке сторонников, — мне сейчас требуется длительная уединенная медитация. Приготовьте постель в отдельной комнате.

Через двадцать минут, измученный непрерывным полуторасуточным напряжением, Дерибасов растянулся на сомнительном белье и впал в «нирвану».

Первым уснув, он первым и проснулся. Его ожидало восхитительное летнее утро. Дымка, ни облачка, голубизна — все в лучшем виде. Не умываясь, Дерибасов молодецки вскочил в машину, порадовался полному баку и покатил! Проезжая мимо пока еще Дунькиного дома, он вполне насладился зрелищем и салютовал гудком воплощенной мечте.

Как легко катилось ему по шоссе! Он нагнал старенький «Москвич», но обгонять не стал. Нацепив темные импортные очки, Мишель проехал с полминуты «окно в окно», откровенно рассматривая семью колхозников и их сельхозпродукцию.

— Мир, дружба! — нервно выпалил вцепившийся в руль мужичок.

— Перестройка, гласность! — ответил Дерибасов с диким акцентом, и поинтересовался: — Все о' кей?

Водитель кивнул и, затравленно посмотрев на Дерибасова, газанул, чем несказанно развеселил Мишеля. Радуясь, что нет встречных машин, он продолжил общение:

— Руски песня — карашо! — и тут же попросил: — Пой!

Мужичок судорожно замотал головой и выдавил:

— Не умею.

— Моя умеет! — Мишель одарил колхозников американской улыбкой и завопил на чистом русском языке:

«Москвич» резко затормозил, и, довольный собой, Дерибасов умчался.

Как же давно ему не было так хорошо! Душа плясала в частушечном ритме. Откуда-то выскакивали веселые словечки, цеплялись друг за друга, пока не выстроились в четыре шеренги. И Дерибасов удовлетворенно осознал, что он автор уже второй частушки:

Частушка так понравилась Дерибасову, что он дождался «Москвича» и исполнил ее в закрывающееся перед ним окно, после чего крикнул: «Будешь в Париже — заходи!» и уехал навсегда…

…Постучав три раза, Дерибасов принял подобающий для встречи с Первой паломницей торжественно-одухотворенный вид.

— Приветствую вас! — восторженно прошептала сестра Лидия.

— Здравствуй, сестра! Вернее, старшая сестра, ибо ты доказала своей прозорливостью, что достойна так называться!

— Как Чхумлиан перенес дорогу? — спросила сестра Лидия.

— Спасибо, хорошо, — кивнул Дерибасов и, приняв «индейский» стиль, спросил: — Как здоровье старшей сестры Лидии? Не утомлена ли она заботами? Как ей спалось? Не слишком ли тревожил мой сын ее сон?

— Ну что вы! — улыбнулась сестра Лидия. — Я выспалась. Мальчик разбудил всего раз, ну, еще до полуночи… Войдите в этот дом, пожалуйста… Долго ли вы пробудете в городе? Вы успели позавтракать? Нет? Тогда прошу к столу.

На столе лежала вчетверо сложенная бумажка, скрепленная кольцом с двумя ключами.

— А что открывает эта бумажка? — пошутил Дерибасов.

Бумажка открыла многое. Вернее, закрыла.

— А это вам, — объяснила сестра Лидия. — Брат Осоавиахим написал перед уходом.

Дерибасов узнал эти большие, корявые буквы:

«Миша! Племяш родной! Господь тебя храни! Младенца я Дуне вернул — подарил ему счастливое детство от греха подальше. Вконец усовестил меня отец Василий, лучше б ты меня на него не оставлял. Грозил проклясть. Боясь твоего гнева, уезжаю куда глаза глядят… Виноват я сильно перед тобой, что в замочек багажника песок подсыпал. А что казну твою прихватил, так это тоже извини, хоть и невелик грех — у своего взял. Да и, по совести сказать, мне она нужнее, потому что я умею деньгами распоряжаться, а ты нет. Ты их только зарабатывать-то и умеешь, чего и в дальнейшем тебе желаю, для повышения благосостояния народа. А как будешь в Москве, передай эти ключи Зинаиде Владимировне, скажи: „Дядя кланяться велел“. Но главное, по-родственному тебя прошу, доглядывай за братом Митрием, чтобы он мои доходы не присваивал, а отцу Василию переводил. У меня теперь с ним достигнутая договоренность имеется, но он меня уже торопит, да и знать какая, тебе незачем.

Любящий тебя, твой родной дядя Осоавиахим».

Когда старшая сестра Лидия внесла шипящую яичницу, Верховной Личности уже не было. Вместо нее за столом хохлился бездомный, безденежный и безработный автолюбитель, у которого во всем огромном мире не было никого. Но Лидия Пахомова подмены не заметила.

Михаил Венедиктович подобрал остатки яичницы корочкой, допил молоко и услышал смущенный вопрос:

— Хотелось бы знать… старшая сестра — это какому ашраму соответствует?

Дерибасов тоскливо посмотрел на взволнованно ходивший по дряблой шее кадычок и ответил:

— Мамаша, вам не хочется удавиться?

* * *

Весь день Михаил Венедиктович просидел в общежитии Ташлореченского университета на аккуратно заправленной розовым покрывалом кровати Зои Осиновой. Соседки уходили и приходили, а Заиньки все не было.

Вечером Дерибасов еще раз съел яичницу и, так как больше расплачиваться было нечем, покатал соседок на «мерседесе». Подниматься в комнату Дерибасов больше не стал — он начал бояться этой встречи и нуждался в лимузинной оправе.

Заинька пришла поздно, с невысоким щупленьким курсантиком. Они так долго целовались в тени старой липы, что Дерибасов не выдержал и поехал в неизвестном даже ему направлении.

А в это время в единственном в Назарьино трехэтажном доме отставной генерал вкушал радости отцовства. После избавления от названной «тещи», он был допущен держать головку Васютки во время купания. Когда Евдокия унесла завернутый в полотенце комочек счастья, он вернулся к сидевшему у камина со стаканом доброго вина отцу Василию и в который раз спросил:

— Нет, всё-таки, скажи, как заставил лысого отдать ребенка?

— Гиви, Гиви, — улыбался отец Василий, — я же профессионал. Это дело между ним, мной и Богом.

А в нескольких кварталах от этой идиллии, среди арбатовских хибар, с медвежьим капканом рыскал несмирившийся дед Степан.

— …а по мне так хуже врагов народа, — бормотал он. И только замаскировав капкан, успокоился старик, лишь посетовал: — Медведя мог бы взять. А на неформала стратить пришлось!

В Ростове-на-Дону на привокзальной площади Осоавиахим Арбатов долго торговался, покупая помидоры. Здесь он пересаживался со второго такси на третье, желая ехать в Ленинград — второй известный ему крупный город.

Под Воркутой, у стройотрядного костра, Санька Дерибасов развлекал публику рассказами о том, как он с парой земляков, прикинувшись экстрасенсами, сбили секту из московских старых дев и делали с ними все, что хотели.

Рассеянно перешагнув через медвежий капкан, Осип Осинов побрел по улице Кира Дерибасова. Сомнения мучили его страждущий дух. Правильно ли поступил он, уступив настояниям буддо-христиан и согласившись взять на себя духовное попечительство общиной? Ведь теперь предстояло долго отплетать истину от лжи, отшелушивать чуждый индуизм, выкристаллизовывать свое похищенное учение и не позволить никаким летающим быкам и священным назирхатским грибам прошмыгнуть в чистую назарьинскую мифологию. Тяжелый груз взвалил он на свои плечи…

И все-таки Осип был счастлив, как никогда! Разом исполнились и уже сформулированные, и еще неосознанные чаяния. И пусть никогда не узнают сельчане, что он, невидимый для всех, спас Назарьино от растворения в хаосе человечества! Не дал защелкнуться роковой застежке, затянуться уже свитой петле! Этой ночью Назарьино могло впервые спать спокойно. Дух и интеллект сумели пленить шедшую к большому Антиназарию армию зла. И теперь он превратит ее в армию добра!

Этой ночью Назарьино становится духовным центром мира, вернее, начинает становиться! И если иногородние дрогнули перед его исповедью, то земляки и подавно должны теперь сплотиться вокруг него. А тем, кто не сплотится, — здесь не место! Сегодня он спас Назарьино, а завтра он спасет весь мир!

Насмешливый летний ветерок обдувал редкие свалявшиеся потные пряди волос. Осип полез в карман за расческой, сохранившей еще с полдюжины зубьев, но два пальца скользнули в дыру.

Осип зашелся в лающем смехе, перешедшем в кашель. Затем круто развернулся и пошел к Назарке.

Он шагал, наполняясь ночным ароматом Назарова луга, и настроение его менялось через каждые несколько шагов. То казалось ему, что попал он в растянутую неоарбатовыми паутину, то ощущал ее животворными нитями, связавшими его подсохшую душу с растерянными душами других одиноких людей. И, пульсировавшие вразнобой, они постепенно настраивались на ритм друг друга.

И хаос в душе Осина Осинова, казавшийся ему самому вечным атрибутом страждущего духа, внезапно организовался, и Осипа переполнил восторг.

Как всегда неожиданно впереди открылась Назарка. Она все так же плавно несла свои воды, и звезды перемигивались в ней со своими отражениями.

И в ритме этого звездного мерцания забились связанные серебряными паутинками одинокие души. И все мощнее и торжественнее звучал этот ритм во вселенной!

Осип прослезился от умиления и выдохнул:

— Гармония!..