Сцены ревности можно было не опасаться. Вова, как и подобает супермену, был не ревнив. Когда он тогда неожиданно приперся, его не удивило ни то, что дверь долго не открывали, ни что полицейский при мундире, но босиком.

Замечательный мужик! Так и подмывало ляпнуть, когда мы службу в Афганистане вспоминать стали: «Что ж ты раньше не сказал, что из сороковой армии. Я бы с твоей женой путаться не стал…»

Нет, действительно бы не стал… Я хоть и скот, но с принципами — как справедливо заметил один мой однополчанин, когда я его арестовывал…

Жека был сильно под дозой. Но меня узнал и сориентировался:

— Ты, браток, отвернись… или пойди отлей. Я убегать буду.

Правильно, в общем, сориентировался. Дней пару назад я бы его отпустил.

Но в ту ночь убили медсестру в реанимации — взяли наркотики. И я сказал:

— Ампулы у тебя, Жека, очень неудачные. Из-за таких медсестру замочили. Так что — извини.

Жека даже вышел из кайфа:

— Ты что, гад, мокряк на меня вешаешь?!

— Не вешаю, Жека. Но не исключаю. И отпустить не могу.

— А-а, — протянул Жека. — Я вспомнил! Ты же у нас принципиальный! Ты же по хатам не шарил, не мародерничал. Ты только трофеи… часы с трупов… шакал!

— Заткнись, скотина! — я не хотел, чтобы услышали остальные — нормальные люди в «афганский кодекс» не врубаются…

…Да, волосы и принципы с годами редеют. Но тем больше дорожишь оставшимися. Надо бы их как-нибудь на досуге причесать, уложить, а то во все стороны торчат, что-нибудь, или кого-нибудь цепляют, и не дают нормально продвигаться. И вообще — попадают в суп и портят аппетит.

Кстати, наконец-то я хожу по улице без «хвоста». Если, конечно, Микина хавера — не банальный ход для усыпления бдительности. И я сделал ответный банальный ход — начал перезавязывать шнурок.

Результат оказался глубоко небанален — Мики не было. Была Ленка.

Все стало на свои места. Похоже, что к Вове можно было уже не идти. Ленка, по обыкновению «проинтуичив», что я отвязался, испытывает, скажем, страх одиночества. И, в общем, правда страшно. Чужая страна, ни языка, ни профессии. Плюс сын, плюс старуха-мать. А тут — очень кстати — сука Фрида с неопознанным трупом. И тот же яд под рукой. Ниспосланный свыше случай вернуть мужа в ложе семьи… А Левик мог о чем-то догадаться, но без шифра писать о таком — страшно…

А с точки зрения Ленкиной морали, Фрида — не большая сука, чем Анат или Мариша… «Поднявший меч на наш союз, достоин будет худшей кары…», «Пусть ваше сердце не замрет, не задрожит рука…», «И одною пулею он убил обоих, и бродил по берегу в тоске…» Что она еще напевала в последнее время?

В тоске добрел я до знакомой двери, обезображенной какой-то каббалистической надписью из пяти «вавов» и одной «хэй». А потом еще шесть «вавов» и дырка от бублика.

* * *

— А-а, — сказал небритый ханыга в засаленной футболке и приглашающе отступил от входа. — Наконец-то. А то я все жду, когда ты придешь. Уже пол-ящика выпил… Ты там скажи, чтобы этого мудака больше не присылали… И переводчицу его, с ее русским языком… Сам приходи.

— Так я и пришел, — сказал я и по инерции выставил бутылку и огурцы на стол, на котором аналогичного, в различной степени опустошенности, и без того хватало.

Мужик сломался. И это, наконец, объяснило мне, почему Мариша изменяла такому шикарному мужу — и красавцу, и шкафу, и преуспевавшему там скульптору, уже начавшему получать заказы здесь. Когда я не выдержал и спросил ее об этом, она усмехнулась: «Он — слабый». Я тогда не поверил.

— А дочка где? — спросил я Вову, потому что все вокруг слишком напоминало общагу после Нового года, и ребенку в этом бардаке не было места.

Вова усмехнулся:

— Спит. Устала после учений по гражданской обороне, — он кивнул в затененный угол. — Одно меня в этой жизни радует — одноразовые пеленки.

В углу стояла эта самая пластиковая конура для младенцев — на случай грядущей химической атаки. «Мамат». В ней, обняв папин противогаз, спала Номи.

Рядом валялись израильский флажок, голый пупс и орден Красной Звезды, которых в Израиле, судя по всему, было не меньше, чем врачебных «поплавков».

— На фиг ты все это вскрыл? — спросил я. — Оштрафуют.

— Не успеют. Все равно скоро война. А ребенку нужна хотя бы «мамать». Для патриотического, как видишь, воспитания.

От малышки на подстилке меня проняло по-настоящему. Я налил по полной и испил до дна. Это было именно то, что сейчас требовалось. Быстро и молча, как в подъезде, прикончили мы бутылку. И уже обстоятельно взялись за вторую.

Все-таки жизнь — пресволочной жанр. Становишься подлецом помимо воли. Напротив сидел человек, который не сделал мне ничего плохого. Мы родились в одной стране под одной пятой графой; ползали по песку и горам на колониальной войне — в другой; и вот теперь пьем «Столичную» в третьей. Выходило, что этот человек был мне почти брат. А я трахал его жену. А потом моя жена ее за это убила. И из скульптора-супермена получился оле-одиночка. Короче, загубил я походя мужику жизнь, а теперь пил с ним, как лучший друг, и пытался что-нибудь выведать. Что-нибудь такое, что позволит мне успокоить свою не слишком беспокойную совесть и отыскать убийцу вне своего дома.

— А откуда у тебя орден Красной Звезды?

— Заслужил ненароком. Угораздило, — отозвался Вова. — Очень уж в плен не хотелось попадать. Ну, и командир части об этом вспомнил. Через полгода. Когда я его самого из плена выменял…

— Подожди-ка! А это не тогда, когда душманам вместо комбинезонов подштанники подсунули? Это у этого полкана кличка «Подштанник» была?..

Мы выпили за еврейскую предприимчивость, потом за наших «афганцев», потом за афганских афганцев, хоть они и мусульмане. Потом за еврейских «афганцев», потом за афганских евреев, потому что евреи есть везде, тем и хороши. Потом за то, что евреи уже есть не везде. А потом еще за много чего.

— Пожрать чего-нибудь сварганить? — вспомнил, наконец, Вова.

— Что я, жрать сюда пришел? — отказался я.

— А чего ты тогда пришел? По службе? Тогда почему не спрашиваешь кто убил Марину?

— Ну? — сказал я. — Кто?

— А в том-то и фокус, что некому.

Помолчали.

— А почему ты не спрашиваешь — кого я подозреваю? — протянул Вова.

— Ну?

— А никого… А теперь ты меня спросишь с кем она поддерживала хоть какие-то отношения.

Я промолчал.

— А ни с кем она тут еще не поддерживала отношений, — усмехнулся Вова. — Не успела. А если ты еще после этого поинтересуешься моим мнением, то я скажу — самоубийство. Причина? Нет причины. Значит, крушение сионистских идеалов.

Все это ерничанье тяжело давалось нам обоим, но он имел право задавать тон, и раз выбрал такой, значит, так ему было легче.

Во всяком случае, мысль была вполне здравая — у Мариши сионистские идеалы имелись и даже не без перехлеста.

— Что, три самоубийства подряд одним и тем же ядом? — буркнул я.

— Старик, — сказал Вова, тоскливо глядя на меня. — Это эпидемия.

Проснулась Номи и заревела. Я забрал у Вовы соленый огурец, который он явно намеревался сунуть в «Мамат» и, неожиданно для себя, брякнул:

— Жениться тебе надо. Ради дочки.

— С меня хватит! Заказ выполню и няню найму. Приятную во всех отношениях.

Но меня уже занесло.

— Ты что, так сильно ее любил, или наоборот?

Вова прикрыл глаза и выдавил:

— Понимаешь… я не могу примириться с этой потерей. Я только сейчас понял, что она для меня значила. Она во мне видела прежде всего личность. Ей было интересно не как у меня с женой…,- он закрыл лицо руками. — Я был женат, когда мы познакомились. Короче, тебе этого не понять… А я теперь не семьянин, а клиент массажных кабинетов.

— У тебя дочка, — напомнил я.

— Тем более, — убежденно сказал он.

Монолог о Марише меня покоробил. Кто-то мне все это уже говорил про нее, в том же торжественном штиле. И этот кто-то был я сам. И я впервые подумал, что в бабьей банальности: «Все мужики одинаковы» есть большая доля истины. Чтобы сменить тему, я зацепился за массажный кабинет — Кира Бойко меня еще интересовала:

— Ты уже в кабинетах был?

— Я же говорю — заказ сдам, найму няню и пойду в бордель. Абсорбироваться. Даже обСАБРироваться. А пока валюты нет.

— У меня есть, — зачем-то признался я.

Я был пьян и меня одолело нездоровое любопытство — действительно ли он пойдет в бордель через несколько дней после смерти любимой жены.

— Пью и гуляю только на свои, — пошел он на попятный.

— Считай, что занял — до сдачи заказа. Любовь в кредит — это нормально.

Обсабрироваться надо именно в кредит.

— Дочку некуда! — огрызнулся он.

— Завезем ко мне, — предложил я.

— Пошли!

Пока Вова на лестнице пытался завязать шнурки, я держал Номи и тупо смотрел на бесконечные «вавы» на двери. И спросил:

— Что это?

— Это я, Вова Вувос. Сам себе частокол.