Потекли долгие годы. Пребывание в Аду для Василия было тяжёлым испытанием. Он не умел радоваться жизни, как это делали окружавшие его грешники. За это он их и презирал, и завидовал им. Сама адская жизнь вокруг них била ключом, и они пили из этого ключа жадными глотками и не могли напиться. Всё, что он умел, всё, что наполняло его жизнь на Земле смыслом, была молитва за других людей, но здесь эти способности никому не были нужны. Василий стремился держаться целомудренно, памятуя о своем сане, но нет такой крепости, которую нельзя было бы взять долгой осадой. И он сдался, но не сразу, а, как это обычно бывает, постепенно: скажет слово, совершит незначительный поступок или просто помыслит – и вот уже пошла трещинка по крепостной стене. Крепость стоит, и грозно возвышаются ее башни, и рвы глубоки, но одна стена уже с трещиной. Если б только можно было снять осаду, избавиться от всего этого окружения! Однако вокруг крепости разбила лагерь тьма искушений и терпеливо обстреливает стены, не давая ни единого шанса осажденным. Так, по камушку, крепость разрушается, и вдруг однажды оказывается, что ров легко перейти вброд, остатки стен – перешагнуть, а вражеская армия уже давно ворвалась в крепость и заняла почти все строения, вытеснив осажденные добродетели в ветхий сарай. Осада превращается в пустую формальность, но даже соблюдать эту формальность уже не хватает сил.

Он пробовал бороться с депрессией разными делами, но чем можно заняться в Аду? Василий убирался на улицах, но уже через час они принимали свой прежний вид. Проповедовал, но толпа смеялась над ним и расходилась. Писал сочинения, но его рукописи поджигали и носились с ними по улочкам, как с факелами. Словом, всё, что он ни делал, никто не ценил, никому это не было нужно. Он ненавидел за это грешников, ненавидел себя, ненавидел свои дела, которые казались ему презрительно мелкими, и которые он рано или поздно забрасывал и вновь впадал в депрессию.

Депрессия эта раз от раза становилась всё глубже и продолжительнее, он чувствовал, как его сознание превращается в жуткий сплав уныния, злобы, сиюминутных желаний и нагромождения нелепых мыслей. Всё это грозило закончиться умопомешательством. Но Василий уже не хотел бороться с этим состоянием и с равнодушием, даже с каким-то самоистязательным упоением ждал того момента, когда разорвёт на себе рясу и с рёвом бросится с кулаками на ненавистные ему души, и сам будет безжалостно избиваем, и изгнан отовсюду, пока не окажется в диких краях Вечной Смерти.

Но, как это часто бывает, нашу жизнь определяют не столько наши грандиозные планы, сколько мелкие случайности. И вот однажды, пребывая, как всегда, в прескверном расположении духа, в том расположении, когда всё, абсолютно всё вызывает раздражение и ненависть, Василий оказался на большой площади перед огромным дворцом. По периметру площади рядами стояли столы, которые вместо ножек головами и передними лапами подпирали темно-серые гаргулии. Они неподвижно сидели на корточках с постными мордами. Они походили на каменные изваяния, но когда им наступали на хвосты (а таких любителей было немало), гаргулии начинали шипеть и сотрясать крышки столов. Сверху столы были накрыты бардовыми шёлковыми скатертями, заставленными золотыми и серебряными блюдами, кувшинами и вазами, переполненными яствами и вином. По обе стороны от столов стояли длинные широкие скамьи с мягкими парчовыми подушками с золотыми кисточками по углам. На этих подушках, разбившись на небольшие группы, восседали довольные души, неспешно поглощая еду и ведя такие же неспешные беседы.

На площади было полно народа. В её центре находился широкий круглый постамент, окружённый треножниками с огнём. Когда-то здесь возвышалась большая скульптурная композиция, но сейчас её остатки валялись на окраине площади, а на освободившемся месте под рев толпы состязались два борца с завязанными глазами. Борцы пытались нащупать друг друга и вытолкнуть противника в один из треножников, и если кому-нибудь это удавалось, проигравшего тут же охватывало пламя – это придавало зрелищу пикантную остроту. Пьяные болельщики без устали подбадривали состязавшихся криками и ударами длинных палок по ногам. Но крики эти скорее мешали, не позволяя услышать противника, а удары отвлекали, и потому бойцы наталкивались друг на друга, скорее, по случайности.

Василий нахмурился и опустил злой взгляд. Эта толпа и её рёв вызвали в нем приступ бешенства, такого бешенства, что руки его начали непроизвольно совершать мелкие судорожные движения, а плечи затряслись. Захотелось схватить скамью и отдубасить всех этих болванов! За крик, за пьяное разнузданное поведение, но, главное, за то, что они веселы в то время, как сам Василий изводился злобой. Но вместо этого он подошел к столу и, крепко схватив жаренную ногу какого-то беса, обрушил всю ярость на нее, вонзая зубы по самую кость и вырывая огромные куски, которые затем проглатывал, почти не пережевывая.

Не подчиняйтесь гневу, – рядом послышался голос, явно обращенный к нему.

Василий поднял глаза – напротив него сидел немолодой китаец.

– Гнев не способствует решению проблем, он может их только создавать.

Китаец смотрел на Василия беззаботным и даже веселым взглядом, и этот взгляд еще сильнее распалил бывшего священника.

Не твое собачье дело, – рявкнул он и тут же почувствовал всю мерзость своих слов, отвращение к самому себе и от этого – желание сделать что-нибудь ещё более гадкое. Одна из гаргулий под столом зашевелилась – стол качнулся, и Василий изо всех сил хватил кулаком по крышке так, что все кувшины на нем повалились, а на пол с громким звоном грохнулись несколько тарелок и кубков. Вино вылилось из кувшинов и разбежалось по скатерти, словно спешило укрыться от его гнева под блюдами.

И всё же не позволяйте страстям управлять собой, – китаец ласково улыбнулся и слегка поклонился.

Он говорил на своем родном наречии, Василий – по-русски, однако это не мешало общению, языкового барьера в Аду не существовало, все мысли становились понятными, на каком бы языке не произносились. Более того, даже шум с площади и крики пирующих не мешали им слышать друг друга.

– Если ты такой святой, то сам что здесь делаешь? – огрызнулся в ответ Василий, но китаец, вопреки ожиданиям, как будто даже обрадовался этому замечанию. Он улыбнулся и одобрительно закивал головой:

Вы совершенно правы, у меня было много страстей. Все здесь из-за страстей. Они делают нашу жизнь ярче, но они же нас и губят. Мы ищем новых впечатлений, совершенно не умея ценить того, что у нас уже есть. Эта привычка закладывается в нас с самого детства, – китаец медленно поднялся и степенно побрел вдоль столов.

Он был одет в потёртую выгоревшую черную рубашку с широкими рукавами, а ноги его скрывались за куском серой ткани, обернутым вокруг талии и закрепленным матерчатым поясом. К поясу были прикреплены нож, огниво и что-то еще. Жидкие волосы были собраны в тонкую косу, обнажая залысины на висках.

Что за привычка? – спросил Василий.

Его гнев бесследно исчез, и он последовал за своим новым знакомым.

– Когда мы приходим в этот мир детьми, – неторопливо, в такт шагу, начал китаец, – каждый день приносит нам новые открытия. Их много, и кажется, что открытиям не будет края, однако, сталкиваясь с чем-нибудь раз за разом, мы выделяем для себя закономерности, которые расставляют всё познанное в нашей голове по местам, как горшочки на полках. Мы узнаем, что круглое катится, что трава зелёная, что мухи и птицы летают. Но беда в том, что, поставив что-то на свою полку, мы перестаем обращать на это внимание, ведь трава всегда зелёная, небо всегда голубое – чего тут удивительного? Лошадь не взмоет в небо, вода не станет сухой.

Разве это плохо?

– О, нет! Так мы учимся, и так мы освобождаем свое внимание для новых открытий, коими мир детства переполнен. Но чем старше мы становимся, тем больше горшочков ставим на свои полки и уже перестаем удивляться им, так что со временем высвобожденное внимание становится нечем заполнять. Уже в юности мы достаточно хорошо знаем мир, который окружает нас. Знал его и я, но желание продолжать услаждаться впечатлениями не исчезло, и тогда я приступил к поискам того, что могло бы завлечь меня, привнести новые ощущения. Сперва я хотел, во что бы то ни стало, повысить свою значимость. Отец учил меня стремиться к совершенству, и мне казалось, что я выбрал верный путь, но на деле это было лишь пустое привлечение внимания к собственной персоне: я шутил по поводу и без; не упускал случая выказать свои достоинства или создать видимость, будто они у меня есть; одевался почти как императорский сановник – отец мой был богатым купцом, так что это было не сложно – и всё это лишь для того, чтобы на меня смотрели. Я был очень ревнив до этого внимания. Глупый, я полагал, что это мне необходимо для счастья, но, на самом деле, отношение людей ко мне не улучшалось. Напротив, я растерял часть друзей и приобрел врагов. Многие выказывали ко мне почтение, но никто не ценил. Разумеется, счастливым от этого я не стал. Я был доволен, когда становился центром внимания, но длилось это недолго, гораздо дольше я беспокоился о том, как им стать.

Ну, этим, я думаю, все молодые люди страдают.

Да, да, – сокрушенно закивал головой китаец. – Но на это уходит так много сил, и это порождает так много разочарований, что постепенно я стал остывать к своей страсти. Мне потребовалось занять внимание и мысли еще чем-то, и я устремился к познанию всех чувственных удовольствий, какие только мог получить. У меня не было ограничений в средствах, а когда мой отец умер, я начал спускать его наследство. Я заполнил свою жизнь множеством страстей: женщины, вещи, рисовая водка… В промежутках между ними я развлекал свое внимание пустыми разговорами или предавался размышлениям на сотни тем, которые все были так же пусты и бессмысленны. Когда же и это мне надоедало, пустота заполняла мой рассудок, и становилось невыносимо плохо.

Китаец остановился и помолчал, глядя в никуда.

Как яркие краски быстро выцветают от обилия солнца, так и яркие ощущения притупляются от обилия их потребления. Постепенно я охладевал к каждой страсти, но уже не мог отказаться ни от внимания людей, ни от вкусной еды, ни от красивых женщин или вещей. Только это уже не приносило настоящего удовольствия, как раньше. Всё вокруг как будто покрасили блеклой краской, и её уже невозможно было закрасить ни одной яркой. Эта блеклость жизни страшней болезни. Чтобы избавиться от нее, человек готов идти на войну, бежать на край Земли, рисковать жизнью и состоянием. Я уже ничего не мог делать, не впадая в крайность. Даже работа стала моей страстью, и я стремился побольше продать и побольше выручить. Это тоже затмевало мой разум, и я готов был идти на все ради этой цели. Под конец жизни я увлекся азартными играми и окончательно разорил свою семью. И даже умер в одном из игорных притонов.

В это время один из атлетов выбросил своего соперника из круга, и толпа принялась ликовать.

Они тоже думают, что, утоляя без меры свои страсти, достигнут настоящего счастья. Но их счастье – лишь мгновения удовольствия в перерывах между вечной погоней за этими мгновеньями. На Земле от гибели их спасали нехватка денег и старость, отнимающая силы и желания, но здесь их нет, и всех их ждет один конец, там, в горах. Только кому-то для этого достаточно нескольких лет, а кому-то – нескольких веков.

Китаец заложил руки за спину и побрел дальше, глядя куда-то вверх. Говорил он ровно, неэмоционально, и от его неспешности и мягкого, доброжелательного голоса веяло таким покоем, что даже среди окружающего рева и сутолоки дух Василия пришёл от него в умиротворенное расположение.

Однажды, когда я уже умер, вспомнил детство, – продолжил он после минутной паузы. – У нас во дворе был небольшой склад. Он остался ещё с тех времен, когда мой отец не был богат. Этот склад был очень темным, приходилось зажигать светильник, чтобы найти в нем нужную вещь. Но я любил заходить в него без света, на ощупь: я знал его достаточно хорошо, знал, где что размещается, и бродил по нему, превратившись в осязание. В темноте каждое ощущение, каждый звук, каждый пробившийся луч света приобретает смысл, особую сакральную важность. Я осторожно протягивал руку, чтобы лишь дотронуться до предмета, почувствовать, узнать его, догадаться, где я нахожусь, и мне это очень нравилось. Когда я это вспомнил, то понял, что и жить нужно так же – на ощупь. Быть внимательным ко всему, что тебя окружает сейчас, чувствовать вкус, дуновение ветра, звуки, мягкость сидения… Научиться ценить то, что есть, ведь кто умеет наслаждаться малым – тот владеет всем. Само явление имеет мало значения. Гораздо важнее наше отношение к нему: и кусок черствой лепешки в голодные годы может быть слаще меда в эпоху благоденствия. И еще одно: не впадай в крайности, держись срединного пути.

Хм, – задумчиво хмыкнул Василий, невольно копируя походку и поведение своего собеседника, – только как его найти?

Посмотрите на этих состязающихся, – снова остановился и указал в сторону постамента китаец. – Они должны постоянно прислушиваться: если один из них приблизится к краю, он почувствует жар, а, почувствовав жар, он не должен стремглав бросаться в другой конец, потому что и там его ожидает огонь. Чувствуй себя, слушай мир, ведь для того и горит огонь, чтобы знать, где край.

Василий остановился. Как человек, изможденный зноем пустыни, лишь почует влагу и тут же в нём просыпаются силы и бодрость, так душа священника вновь наполнилась светом, а вместе с ним появился и испуг – вечный спутник последней надежды. Испуг того, что вот сейчас что-нибудь произойдет, и он навсегда потеряет своего нового знакомого. Нет, этого никак нельзя было допустить!

Научите меня! – попросил он громко, голосом, одновременно выражавшим мольбу и восторг.

Чему?

Этому, – развел руками Василий, покачивая головой в растерянности и судорожно подбирая слово, которое бы в точности выразило всё то, о чем ему говорил собеседник. – Чувствовать себя, мир… Мудрости. Позвольте мне остаться с Вами, я хочу стать Вашим учеником!

Тебе нельзя оставаться здесь, – озабоченно ответил китаец. – Твой дух слишком неспокоен для этих мест. Чтобы обрести покой в душе, нужно сперва навести порядок в голове. А у тебя слишком много мыслей. Пустых мыслей, они постоянно крутятся у тебя здесь, – он постучал пальцем по виску. – Отбрось их все: они засоряют наше сознание, крадут нас от мира и от правильных мыслей.

Он немного подумал и сказал:

Идём. Я знаю, что тебе нужно.

Он вывел Василия с площади и, указывая вдаль вглубь Ада, сказал:

Видишь ту высокую гору? Иди в этом направлении, но держись по правую сторону от неё. Там ты найдешь то, что тебе нужно.

Китаец снова приятно улыбнулся и поклонился Василию, а тот, сердечно поблагодарив, воодушевленный пошел в указанном направлении. Куда он шел, что должен был найти – для Василия это была загадка, но это даже было увлекательно.

По земным меркам он шел уже несколько дней, и с каждым шагом в нем возрастало опасение, что он уже прошел мимо ТОГО, ради чего покидал знакомые дворцы, портики, галереи, беседки и приближался к мрачным землям «дикого» Ада. Вот уже и гора оказалась позади, и люди стали мрачнее, безразличнее, угрюмее, и вместе с ними, казалось, мрачнело само небо. Василий все чаще останавливался, внимательно вглядываясь во всё, что могло бы пролить свет на его тайну.

Что он ищет? Может быть, за этим камнем пещера, в которой ему стоит уединиться, как отшельнику, и провести годы в безмолвии? Или, может, нужно присоединиться к этой сидящей бездумной, почти отупевшей группе людей, чтобы научиться избавляться от лишних мыслей? Или же в этом неприметном доме хранится древняя библиотека с тайными знаниями? Что ему нужно найти? Или кого? Он вглядывался в лица прохожих, одиноких или окруженных толпой, надеясь найти в них своего нового учителя, но все догадки вызывали у него сомнения.

«Раз он не сказал, что мне нужно, значит, я признаю ЭТО сам, как только встречу, – размышлял Василий. – А, может быть, смысл моего путешествия – само путешествие? Может быть, так я смогу заглянуть в свою душу? Как он бишь говорил? Слушать самого себя». И Василий начал шагать увереннее, но и эта уверенность угасала. Воодушевление, полученное в разговоре с китайцем, почти всё выветрилось из него, и опять возвращались озлобленность, отчаяние, равнодушие и, вместе с тем, желание обжорства, выпивки и вульгарного поведения.