Неожиданно впереди раскинулась строительная площадка, на которой работали более сотни душ. Зрелище это было для Василия удивительно тем, что обычно всё, что ни было в Преисподней, появлялось само собой: еда всегда была на столах, вино не уменьшалось в амфорах и кувшинах, и даже светильники никто никогда не заправлял. Так же и к зданиям Василий относился как к данности, и тут нате – стройка.

Среди строителей выделялась одна фигура со свитками, управлявшая всем процессом. Это был грек, причем «древний», по крайней мере, так можно было заключить по посеревшему гиматию, закрывавшему его тело, и сандалиям, тонкими ремешками опутавшим его ступни и щиколотки. Светлая коротко стриженная голова, аккуратная круглая бородка, окаймлявшая лицо от уха до уха, и прямая линия носа, переходившая в лоб, укрепляли это предположение.

– Что это будет? – спросил Василий, приблизившись.

– Интересуетесь? – спросил в ответ прораб и блеснул полными живой и доброй силы глазами.

– Никогда не видел, чтобы здесь что-то строили.

Грек широко улыбнулся и не без гордости заявил:

– В Аду всё построено нами. Большинство зданий проектировал лично я.

Оказывается, все эти здания были не просто построены кем-то, а построены одной командой! Всё то множество живых мыслей, воплощённых в камне и золоте, которые поражали священника в первые дни и к которым он постепенно привык – все эти тысячи и тысячи шедевров имели одного автора, и он стоял сейчас перед ним! От этого строения показались Василию ещё прекраснее.

– Неужели всё это построили Вы?!

– Мы все.

– Это потрясающе, позвольте Вам выразить свое восхищение, – Василий схватил руку грека и принялся её безудержно трясти. – У меня просто не хватает слов! Всё, что Вы делаете – изумительно!

Зодчий приятно улыбнулся.

– Пифодорос из Коринфа, – представился он.

– Василий, священник… Бывший.

Строитель был рад поделиться своими замыслами и тут же развернул чертежи.

– Забудьте всё, что Вы видели. Я собираюсь построить нечто совершенно грандиозное!

– Он каждый раз так говорит, – с улыбкой произнес, проходя мимо, круглолицый с черной густой щетиной строитель.

Пифодорос снова улыбнулся и продолжил:

– Это храм, это будет грандиозный храм Мировому Началу, Логосу. И, что самое важное, внутри него не будет никаких опор! Я все продумал. Само здание, как видите, будет иметь круглые очертания. Вот здесь снаружи пойдут два ряда колонн, а вот здесь будут более толстые колонны; несущие балки будут проходить вот так и вот так. Купол будет на парусах, и я рассчитал, чтобы вся нагрузка приходилась вот сюда…

Он живо и воодушевленно перечислял все особенности, проблемы, с которыми столкнулся, и свои технические нововведения. Постепенно вокруг них рос кружок строителей. Пифодорос оставил чертежи и помчался на огромную строительную площадку, где уже были уложены несколько рядов камней и постаменты для колонн.

– Посетители по галерее будут проходить вот сюда, – говорил он, широко шагая по воображаемой галерее, и в душевном подъеме повышал голос так, что рисковал сорвать его. – Выйдя из нее, они окажутся напротив этой стены, а на ней будет изображен Логос на всю стену! И он будет встречать их с распростертыми объятьями, с такой нежностью, чтобы каждый из посетителей поверил, будто он встречает лично его и ждал эту встречу.

Пифодорос развернулся к Василию лицом, развел руки в стороны и изобразил из себя Логоса. Он был так воодушевлен, что священник живо представил себе эту фреску изаразился этим воодушевлением. Архитектор продолжал рассказывать, и на его глазах даже проступили слезы:

– От Логоса будет идти свечение, а потолок и стены будут голубые, как небо! Боги, как долго я не видел это небо! На остальных стенах мы нарисуем обитателей высшего мира, и они тоже будут с радостью смотреть на пришедших. Светильники будут расположены наверху, много светильников, и свет будет идти сверху.

Пифодорос еще долго рассказывал о своем новом проекте, а собравшиеся вкруг строители – представители разных племен и эпох в серых запыленных одеждах – дополняли его слова.

Василий влился в эту большую древнюю команду.

– Когда-нибудь я построю свое самое лучшее здание вон на той вершине! – сказал как-то Пифодорос Василию, высекая строительный блок, и кивнул на ту высокую гору, послужившую когда-то священнику ориентиром.

– А разве этот храм не является лучшим?

– Пока он лучший, но я надеюсь, что когда придумаю это здание, то пойму, что ему самое место на этой вершине и нигде больше.

Василий понимающе кивнул головой.

А я ведь тоже пробовал здесь разными делами заниматься, – сказал Василий, как бы извиняясь за свое долгое безделье, – только все забрасывал.

Работа должна соответствовать наклонностям, – ответил Пифодорос, особенно старательно ударяя молотком и как бы желая подчеркнуть, что эта работа ему по душе.

– Да я, вроде, и выбирал по душе, только никому это не было нужно.

– Понимаю. Удручает, что никто не ценит твой труд? Со мной такое было, мои ведь дома тоже поначалу все разрушали.

Не только в этом дело, – объяснял Василий. – Все мои занятия, они… Как бы сказать… Они не делали людей лучше. Вернее, не все мои занятия. Да даже не это важно… Я не мог своим трудом охватить всех или хотя бы какую-то значительную часть населения Ада. Всё было таким мелким…

Труд на благо не может быть мелким, – не согласился Пифодорос. – Как говорил мой отец: «Любое дело, которое делается с душой – великое». Это настоящее счастье, когда человек получает истинное удовольствие от своего труда.

Видимо, не каждому это дано.

Каждому, просто мы редко свободны в выборе работы: кто-то вынужден зарабатывать на пропитание, чем придется, а кто-то идёт за своими амбициями – все одно, человек часто ищет свое место не там, вот и мучается потом. Помучается, помучается, да и решит, что неплохо было бы совсем ничего не делать, а это – прямой путь к гибели: человек создан для деятельности, без неё он начинает совершать непростительные ошибки.

Пифодорос замолчал и помрачнел, его молоток замелькал возле головы, отбивая по зубилу быстрый такт.

– Как у Вас? – заметил это изменение Василий.

Пифодорос промолчал, продолжая усиленно высекать каменный блок, но поскольку это не помогало, снизил темп и ответил сухо, угрюмо, отдельными фразами и с длинными паузами, как будто не хотел, но вынужден был отвечать:

– Как у меня. Дело в том… Из всех путей человек выбирает для себя самый удобный. По крайней мере, какое считает таковым. А что приносит более быстрое и легкое удовольствие? Конечно, праздность. И даже хорошо, что жизнь заставляет нас работать против своей воли. Мой отец был строитель, он всю свою жизнь старался, чтобы его семья ни в чем не нуждалась. И когда я достиг возраста, в котором начинаешь самостоятельно оценивать и размышлять, он получил крупный заказ от города. Заказ был большой. Отец работал до упаду, уставал жутко, иногда до такой степени, что не хватало сил на дорогу домой. Я видел это, видел, что оттого, что он трудится целыми днями, он не становится богаче, и вообще не понимал, как он может любить свою работу, даже гордиться ей. Тогда я и решил, что никогда не пойду по его стопам и вообще найду себе занятие попроще. Подростком я начал убегать из дома и целыми днями шатался по улицам. Просто так, без дела, искал себе занятие по душе. И однажды нашел. Мы с друзьями обворовали лавочника. Не потому, что понравился товар, он-то был плохенький, а так. Просто. Потом еще несколько раз… А потом дело дошло до убийства.

Строитель снова быстро заколотил по зубилу, высекая камень, и заговорил взволновано: за тысячи лет, что он провел здесь, боль не утихла. В Аду все оставались при своем «багаже», и время здесь редко было лекарем или учителем.

– Это вышло случайно… Вернее… Мы налетели на лавку торговки мясом. Тоже не от нужды, а… Для… Ради развлечения. Обычно один из нас набрасывал на торговца или, чаще, торговку мешок, и пока та приходила в себя, хватали, что попадало под руку, и удирали в разные стороны. Вся суть развлечения как раз и заключался в том, чтобы сделать это ловчее и унести побольше. Но та хозяйка – не женщина, а сущий воин – схватила меня вот сюда, за запястье и так вцепилась… – он замолчал, глядя на свою руку, на то место, где у него навсегда остался невидимый незаживающий ожог.

Мне во что бы то ни стало нужно было убежать – это было частью нашей игры, – Пифодорос посмотрел на Василия с глубокими встревоженными глазами, как будто ожидал от него поддержки. – Я схватил гирю и что было сил ударил. Она охнула и упала… И глаза, такие большие… Взгляд у неё был испуганный, ошарашенный… Страшный взгляд.

Он поник и сел, прислонившись спиной к скале.

Боги, как я хочу, чтобы ничего этого не было, чтобы можно было вернуться хотя бы на мгновение назад и не ударить. Всего лишь не ударить! Всего одно мгновение! – говорил сквозь слезы зодчий, глядя в темно-серое небо. – Меня поймали. А потом… Сбросили в каменоломню. Но, поверишь ли, даже когда я падал, я видел этот ужасный взгляд. Последовала пауза, самая длинная пауза за все время. Он несколько успокоился, вернулся к работе и теперь говорил негромко, его удары молотком стали снова размеренными.

Здесь я чуть с ума не сошел. Но вовремя вспомнил отцовское ремесло, начал строить. Быстро втянулся, хотя сначала было сложно. Сейчас я в нем нашел успокоение, всё-таки это счастье жить с работой, от которой получаешь удовольствие. Просто получаешь удовольствие.

Храм строился быстро, работа шла почти без перерывов, круглосуточно, потому что никто из рабочих не нуждался ни в еде, ни в отдыхе, ни во сне. Они высекали огромные блоки, легко взваливали их себе на спину и несли на площадку, там укладывали их на свое место и спешили назад.

Когда основная часть храма была возведена, Йохан, прекрасно освоивший здесь живопись, приступил к росписи внутренней части здания. При жизни он тоже был «мастером» на все руки, но практиковался в основном в срезании кошельков на рыночной площади. Работа предстояла серьезная, но не только из-за масштабов росписи: и Пифодорос, и сам Йохан желали увидеть образ, способный вызвать у посетителей самые сильные чувства, которые только возможно.

«Теперь самый страшный в Аду – Йохан, а уж потом – Дьявол», – шутили строители и отчасти были правы: требовательность Йохана переходила все разумные границы. Он никому не показывал свою работу, но многое можно было почерпнуть из его поведения. Наблюдая за его мимикой во время процесса, можно было догадаться, какое будет выражение лица у Абсолюта, а по тому, в каком духе находился автор – насколько близок к завершению его замысел. Положительных результатов пришлось ждать долго: Йохан безжалостно сжег в светильниках десятки эскизов, созданных им на досках в миниатюре. В эти моменты он был зол, как тысяча загнанных волков, проклинал всё вокруг, бросал кисть, пинал краски и уходил прочь, но тут же возвращался и садился за новую доску. Когда же подходящий образ был создан (что было понятно, опять же, только по его лицу), это стало только началом нового этапа мороки. После переноса фигуры на стены оказалось, что лицо Абсолюта «недостаточно выражает радость встречи», а руки его «не распростерты, а растопырены, как у пугала». Йохан с помощниками без конца поправлял портрет и несколько раз перегрунтовывал фрагменты фрески. И пока остальные строители были заняты покрытием золотом здания снаружи, Йохан запрещал всем, включая Пифодороса, входить внутрь. Если же кто нарушал запрет, он кричал, вися в люльке под самым потолком, топал ногой и брызгал в нарушителя краской с кисти. Со стороны это выглядело смешно.

Из храма он почти не показывался, а если и выходил, то только для того, чтобы оторвать кого-нибудь от работы и заставить себе позировать. Он делал зарисовки отдельных фрагментов лица, складок одежды на сгибах рук, положения пальцев. Или ставил за спиной натурщика несколько светильников, смотрел, расставлял их подальше друг от друга, затем поближе, и в какой-то момент неожиданно вскакивал и убегал в храм.

Работа над одним только Логосом длилась так долго, что впору было подумать, будто она не закончится никогда, что Йохан так и останется недовольным ни одним из вариантов. Но всё же этот важный момент однажды наступил, и гордый художник широко распахнул двери храма перед первыми посетителями.

Строители вошли и… Ошалели! С распростертыми объятиями их встречал Абсолют и заглядывал каждому в глаза с такой нежностью, словно любимейшему сыну! Все стояли молча, у некоторых на глазах наворачивались слезы, и только сам автор ходил перед толпой строителей и, размешивая в горшке краску, рассказывал, как у него грунт не просох, а потом как он краску развел жидко, и она потекла, и как он не мог уловить морщинки в уголках глаз, хотя на эскизе все получалось отлично. Вид у него был серьезный, важный, но глаза сияли, выдавая глубокое удовлетворение собой. Это ощущалось еще и по тому, как он расхаживал перед друзьями, любуясь тем, как любуются они, и как тщательно размешивал краску, которая сейчас была ему не нужна, и по серьезному голосу, эхом раздающемуся под куполом храма, в котором нет-нет, но и пробьется восторженная нотка, но, главное, все же – глаза. Взгляд его излучал столько света, сколько не способны были дать даже десять светильников.

Строительство уже приближалось к завершению, когда однажды в небе над храмом появилась крылатая фигура демона. Работа остановилась, все задрали головы и смотрели, как увеличивается его темный силуэт, а демон тем временем облетел стройку и, подняв крыльями облако пыли, приземлился около Василия.

– Тебя ждет Хозяин, – скривив рожу и указывая на него скрюченным когтистым пальцем, прорычал он, и, прежде чем Василий успел как-то отреагировать, бестия схватила его за руку и унесла прочь к каменной гряде.

Дьявол сидел в той же самой позе, в которой был при их первой встрече, в своих ослепительно белых одеяниях. Обстановка вокруг тоже не изменилась: у трона толкались полчища нечисти, а из-за горных вершин доносился рев беснующихся грешников. Увидев Василия, Падший ангел сел прямо и улыбнулся своей коварной улыбкой, но она лишь на мгновение прогнала с его лица тоску и усталость. Подхватив эту улыбку, захохотали и запрыгали бесы, кто мог летать – взмыли и огромной воронкой принялись носиться над головой Василия.

– Тихо! – строго крикнул Хозяин, и вся эта чертовщина вмиг притихла.

Дьявол был немногословен.

– У меня есть к тебе поручение, – сразу заявил он Василию.

– Я не стану выполнять твои… – заартачился было тот, но Дьявол строго оборвал:

– Это не просьба, а приказ! Не утомляй меня снова! Поверь, у меня достаточно средств, чтобы любого уломать, – сказал он сурово, наклонившись вперед и впившись пальцами в черепа на подлокотниках, но тут же откинулся назад и добавил уже с улыбкой. – Тем более, что тебе предстоит на некоторое время вернуться на Землю.

Возвращение на Землю! Только этого было бы достаточно, чтобы Василий согласился на всё. У него бы заколотилось сердце, будь оно у него, но сейчас волнение нахлынуло в его голову откуда-то снизу, и эта волна затуманила его сознание. Василий не видел, не слышал и даже думать не мог ни о чем, кроме как о «белом свете». Вырваться пусть на чуть-чуть из этого вечного мрака, вновь окунуться в мир знакомых ощущений, увидеть, как живут люди… Неужели такое возможно!

– Завтра исполняется ровно два с половиной века, как ты здесь – можешь получить отпуск на одну ночь, – Дьявол еще раз улыбнулся, и вновь стал серьёзным. – Но учти, ты должен до восхода солнца найти Наместника и передать ему этот свиток.

К Василию подскочил чёрт и аккуратно, словно драгоценную реликвию, протянул свернутый в рулон пергамент, сделанный, по всей видимости, из человечьей кожи. Край пергамента был закреплен огромной сургучной печатью, в которую четкими глубокими бороздами врезалось изображение пентаграммы в кольце.

– Поторопись, на восходе тебя вернут мои подручные, и упаси тебя Бог не выполнить моё поручение! – он улыбнулся ехидно, и адское окружение вновь поддержало эту минутную радость неистовым весельем.

Дьявол махнул пальцем, и тучка летающих демонов, с гиканьем подхватив святого отца за руки, понесла его к ущелью. Оказавшись над лавой, двое импов остались с Василием, насилу справляясь с восходящими потоками воздуха, а остальные опустились на дно и принялись усердно обмахивать кипящую массу. Лава забурлила, от нее взмыл такой горячий ветер, что державших Василия импов начало разносить в разные стороны. Их тонкие вытянутые лапки впивались в его плечи, а самих демонов мотало из стороны в сторону так, что было непонятно: то ли они его держат, то ли они за него держатся.

Движение туч над ущельем упорядочилось, и они начали вращаться, образуя гигантскую воронку. Раздался сухой треск молний, и, словно испугавшись их, импы бросили Василия и разлетелись в разные стороны. Василий полетел вниз, но всего через мгновение огненная жижа вспучилась и взорвалась огромным фонтаном. Мощный порыв ветра, вырвавшийся из него навстречу Василию, подхватил посланника и стал стремительно возносить его ввысь. Чем ближе приближался священник к тучам, тем сильнее ощущалась наэлектризованность воздуха: треск раздавался уже у самых ушей, а растопыренные пальцы начали светиться коронным разрядом. Василий поднимался к центру воронки, и вдруг… Ужасная молния ослепила и оглушила его.