1

анкт-Петербург ликовал. Чиновники канцелярий, гвардейские и гарнизонные офицеры, наехавшие из медвежьих углов помещики, дамы всех возрастов и положений при встрече христосовались, словно на святую пасху, поздравляя друг друга с восшествием кроткого молодого императора и мысленно благодаря судьбу за уход из жизни императора прежнего. Покойный государь не только подверг лишению свободы многих их ближних, но и с мелочной тиранией требовал соблюдения предписанных им правил, которые день ото дня становились всё суровее. Так, в конце сентября 1800 года военный губернатор Свечин получил повеление объявить к исполнению под угрозою тяжких наказаний следующие приказы императора.

Запрещение являться на маскарад без масок, носить фраки и жилеты, башмаки с бантами и низкие сапоги, а также высокие галстуки. Портным запрещалась под страхом наказания обработка невымоченного сукна, а лакеям и кучерам — ношение перьев. Запрещение носить шубы всем состоящим на службе и отставным офицерам. Запрещение танцевать вальс. Дамам воспрещается надевать через плечо пёстрые ленты, похожие на орденские. Молодые люди должны всюду снимать шляпу перед старшими. Воспрещается, ношение коротких локонов. Маленькие дети не должны появляться на улице без надзора. Цветочные горшки могут стоять на окнах только за решёткой. Никто не должен носить бакенбарды. Запрещаются цветные воротники и обшлага. В театрах должны соблюдаться тишина и порядок. Кучера и форейторы не должны кричать при езде. Все ремесленники должны соблюдать срок, если берут заказ. Женщинам запрещено носить синие юбки с белыми блузками и открытым воротом. Каждый отъезжающий должен быть три раза назван в газетах.

Весна 1801 года превратила объявленный годовой траур в праздник. Офицеры, не дожидаясь распоряжений, снимали ненавистные букли и косы; появились запрещённые русские экипажи, мундиры, костюмы; частные дома и гостиницы заполнились приезжими — отставленными от службы Павлом I генералами, офицерами и гражданскими чинами.

Все толковали о близких реформах и с надеждою ожидали милостей, наград и хороших мест от Александра Павловича, казалось, воротившего добрый «бабушкин век».

В числе ищущих службы приехал в Петербург и Ермолов. Радость обретённой свободы понуждала молчать в его душе все другие чувства. Он жил одной мыслью — посвятить всего себя России и новому государю. Однако прошло уже около двух месяцев, как он, остановившись у Александра Каховского на Галерной, ежедневно являлся в Военную коллегию. В главной канцелярии артиллерии и фортификации с большим трудом был отыскан его формуляр с записью о прохождении службы. Несмотря на то что Ермолов был боевым офицером, кавалером орденов св. Георгия и св. Владимира, отлично себя показавшим в двух кампаниях, он никак не мог получить должность, так как не имел известности на разводах и парадах, которые сделались в царствование Павла I главной школой для выдвижения…

Погожей майской порой Ермолов возвращался на простой коляске набившим оскомину путём из Военной коллегии на Галерную, к брату, имея на козлах вместо кучера верного Федула — Ксенофонта. Две глубокие морщины, идущие от крыльев крупного носа, прорезали его лицо; в тёмных глазах затаилась спокойная печаль и непреклонность в борении с судьбой; седая прядь — память об Алексеевском равелине — резко выделялась в густых тёмных волосах.

«Когда же свершится справедливость? И свершится ли? — мрачно думал Алексей Петрович. — Ведь многие из тех, кто начинал со мной службу, скакнули высоко вверх, пока я горемыкою сидел в далёкой Костроме…»

Коляска, стуча железным ободом колеса по булыжнику, остановилась перед скромным домом Каховского. Ермолов нетерпеливо соскочил с неё и, махнув Федулу — загоняй в каретный сарай! — взбежал по лестнице.

В полутёмной зале перед венецианским зеркалом очень низкорослый юноша, кудрявый, курносый, с редкими усиками, с неудовольствием глядя на своё отражение, то подымался на цыпочки, то опускался на пятки. Догадавшись, что это его двоюродный брат Денис, сын Василия Денисовича Давыдова, приехавший в Петербург с надеждою стать кавалергардом, Ермолов не мог сдержать добродушного смеха:

— Нет, дружок, так не подрастёшь, сколь себя ни вытягивай! Напрасный труд…

Юноша сверкнул на него быстрыми глазками из-под густых чёрных бровей и сжал кулаки:

— Я не позволю над собой смеяться, сударь!..

— Надеюсь, Денис, ты не будешь требовать сатисфакции у своего брата! — В залу, улыбаясь, вошёл Каховский.

Он очень изменился за время заточения в Динамюндской крепости, побледнел, кашлял, жаловался на боли в груди. Павел Петрович не только лишил Каховского здоровья, но и подорвал его состояние: по приказу императора село Смоляничи, с библиотекой и физическим кабинетом, было продано с публичного торга, причём каждый том и каждый инструмент продавались порознь; Линденер присвоил из вырученной суммы двадцать тысяч рублей, а смоленский губернатор Тредьяковский — пятнадцать…

— Мира, мира прошу, Денис! — Ермолов протянул крупную руку юноше. — Отличай, как учили древние римляне, дружескую шутку от злобной сатиры…

Отвечая на рукопожатие, тот от смущения зарделся, смуглое лицо залил вишнёвый румянец.

— Я, право, не знал… — пробормотал он. — Так давно хотел познакомиться, столько наслышан…

— Ну вот и прекрасно, — обнял Каховский за плечи Дениса. — А теперь, господа, прошу к столу, нас ждёт обед.

За кушаньями Ермолов, желая ободрить юношу, обо многом рассказывал — вспоминал походы в Польшу, стычки с французами в Италии, военные приключения на Кавказе; не касался он только несчастных лет своих, проведённых в ссылке. Денис Давыдов глядел на него влюблёнными глазами. Едва семнадцатилетний, он видел в двоюродном брате идеал воина и горел желанием поскорее надеть мундир.

— Что ж, брат, — выслушав после обеда его исповедь, посоветовал Ермолов, — коли решился — будь настойчивее в достижении цели. Помни завет Горация: карпе дием — лови день!..

Теперь утрами оба они отправлялись по канцеляриям, добиваясь службы.

9 июня 1801 года о Ермолове было доложено государю Александру Павловичу. С трудом получил он роту конной артиллерии.

Впрочем, назначение командиром конноартиллерийской роты, последовавшее после хлопот майора Казадаева, было весьма лестным. В те поры в России существовал лишь единственный конный артиллерийский батальон, состоявший из пяти рот и расквартированный в Виленской губернии.

Военного губернатора и начальника Литовской инспекции Леонтия Леонтьевича Беннигсена Ермолов хорошо знал ещё по польскому и персидскому походам. Поэтому он охотно стал готовиться к отъезду.

В один из погожих сентябрьских дней в гостиную Каховского бурей ворвался Денис Давыдов. Его смуглые щеки пылали, глаза двумя звёздочками сверкали из-под красивых густых бровей.

— Принят! Принят, братцы! — восторженно закричал он ещё с порога Ермолову и Каховскому. — Отныне я эстандартюнкер кавалергардского полка! И какое совпадение, господа! Возвращаясь сюда, я встретил у Летнего сада — вы никогда не догадаетесь кого! — нашего государя-императора!

Он шёл один, без свиты, и я не могу удержать себя, чтобы вместе с прочими его подданными не прокричать ему троекратное «ура!». Нет, господа, это не человек, это божество!.

Ермолов ничего не ответил на это, а Каховский, улыбаясь одними глазами и сочувствуя юношеской радости Дениса, только сказал:

— Ну что ж, Денис, дай бог, чтоб слова твои оказались вещими… Дай-то бог…

 

2

Император Александр Павлович остался в памяти многих, близко знавших его, чем-то вроде сфинкса или даже двуликого Януса. И это не случайно. Судьба поставила его сызмальства между бабкою и отцом как предмет ревности и спора. Когда Александр родился, Екатерина II взяла его у родителей на своё попечение и сама занялась его воспитанием, называя: «Мой Александр», восхищаясь красотой, здоровьем и добрым характером ласкового и весёлого ребёнка.

Выросши бабкиным любимцем, Александр не мог уйти и от влияния родителей. Он видел, какая бездна разделяет большой двор Екатерины II и скромный гатчинский круг его отца. Чувствуя на себе любовь и бабки, и Павла, Александр привык делать светлое лицо и там, и тут. У бабки, при большом дворе, он умел казаться любящим внуком, а переезжая в Гатчину, принимал вид сочувствующего сына.

Неизбежная привычка к двуличию и притворству была последствием этого трудного положения и отразилась на всём облике нового императора и характере его царствования. Либеральный романтизм, воспитанный швейцарцем Легарпом, и скрытый, а затем всё более явный мистицизм, освободительные устремления и реакция, мечты о «лучшем образце революции» и военные поселения с неоправданной жестокостью их учреждения и порядков, стремление управлять с помощью екатерининских вельмож, а советоваться с «интимным комитетом», состоящим из друзей-ровесников, — всё это подтверждает сложность и изломанность натуры Александра Павловича. Опираясь на людей «бабушкина века», он жестоко и насмешливо критиковал екатерининский двор и презирал его придворных; искореняя порядки, введённые отцом, новый царь был не прочь кое-что (и немалое) оставить в силе. Это было заметно на примере одного из самых близких людей прежнего Павла — графа Алексея Андреевича Аракчеева.

Едва вступив на престол, Павел вызвал Аракчеева из Гатчины и сказал ему: «Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде. — И тут же соединил его руку с рукой великого князя Александра: — Будьте навек друзьями…»

Наследовав трон отца, Александр не позабыл его наставлений.

На Аракчеева посыпались новые милости: инспектор всей артиллерии с 1803 года, он стал в 1808 году военным министром и независимо от этой должности генерал-инспектором всей пехоты. Войскам было приказано отдавать Аракчееву почести и в местах «высочайшего пребывания», то есть в присутствии государя. Однако он оставался верен прежним прусским порядкам, насаждал палочную дисциплину, следовал методам полицейского деспотизма, возведённого в ранг внутренней государственной политики.

Как инспектор артиллерии, Аракчеев был прямым высшим начальником подполковника Ермолова.

 

3

Рота конной артиллерии 8-го артиллерийского полка, сделав двадцативосьмивёрстный переход по грязной, раскисшей дороге, подходила к Вильно.

Славный город, древняя столица великого княжества Литовского, помнящий Гедимина, он подымался из живописной долины, окружённой зелёными высотами. Ермолов уже различал знакомые старинные сооружения — здание арсенала на отдельном холме, громаду иезуитской церкви, собор святого Станислава, построенный в XIV веке, массивное здание Виленского университета… Здесь, в этом приятном городе, провёл он два года своей жизни, здесь служба льстила его честолюбию и составляла главнейшее упражнение, которому покорены были все прочие страсти.

Правда, кипучая натура Ермолова не могла долго мириться с однообразными армейскими буднями. В мыслях и мечтах, не имея ничего определённого, он метался из стороны в сторону. То хотел перейти в инженеры и сопровождать генерала Анрепа в его экспедиции на Ионические острова, то хлопотал о переходе в казаки. Словом, стремился попасть туда, где была возможность совершить какой-нибудь подвиг. Честолюбие и бьющие через край силы требовали невозможного…

Как-то третью неделю подряд видел он один и тот же сон. Будто попадает в конную артиллерию под маскою достойного офицера, нужного для исправления оной, а там две роты, и вот уже он начальствует над ними в звании фельдцейхмейстера. Стать им помогает Ермолову донской атаман Платов…

Отгоняя наваждение, Ермолов покачал шляпою с чёрным султаном из петушьих перьев. «И то сказать, — подумал он, — страшная охота испытать вес роды службы, на каждом шагу встретиться с счастьем и, вопреки самому себе, может быть, ни на одном этим счастьем не воспользоваться!»

Впрочем, не грех ли роптать на судьбу с такими молодцами, как его артиллеристы?! Исполненный усердия и доброй воли, Ермолов быстро приобрёл у товарищей и начальства репутацию знающего, исполнительного и честного офицера. Здесь нашёл он в своей роте неутомимого и жизнерадостного Горского, который в числе всех унтер-офицеров, участвовавших в беспримерном Альпийском походе Суворова, приказом покойного императора был произведён в офицеры…

Мирное время продлило пребывание Ермолова в Вильно до 1804 года. Праздность, избыток сил, телесная красота и темперамент давали место наклонностям молодости. Улыбка тронула молодые губы подполковника, выделившего в надвигавшейся массе домов один, некогда дорогой по памятным встречам.

«И вашу, прелестные женщины, испытал я очаровательную силу, — прошептал он, — вам обязан многими в жизни приятными минутами…»

— Господин подполковник! Его сиятельство граф Аракчеев ожидает прибытия вверенной вам роты на плацу перед арсеналом! — вывел его из задумчивости знакомый голос.

«Не берёт его время, всё такой же, — с невольным восхищением подумал, глядя на Горского, Ермолов. — Свежий цвет в лице, глаза весёлые, молодые. Сам быстр, ловок…

Только мундир теперь на нём офицерский, да на мундире солдатские медали за швейцарский поход…»

— Всё ли в порядке, Степан Харитонович? Как ты находишь? — не по-уставному, дружески осведомился Ермолов у дежурного по роте, хотя сам причин для беспокойства не находил никаких.

— Больных и отставших нет… Артиллерийский парк в отличном состоянии… Лошади в переходе показали хорошую выносливость, только упряжные изнурены, — доложил Горский, не отнимая правой руки от козырька блестящей медью каски с густым чёрным султаном.

«Да, его сиятельству графу Алексею Андреевичу и на этот раз вроде бы не к чему придраться, — подумал Ермолов, оглядывая бодрые, румяные лица батарейцев и ездовых. — У меня рота в хорошем порядке, офицеры и солдаты отличные, и я ими любим. Материальная часть и амуниция содержится прекрасно. Сам молодой император, проезжавший через Вильно, смотрел её и остался исключительно доволен. Он изволил объявить мне благоволение лично, говорил со мною и два раза повторил: „Очень доволен как скорою пальбою, так и проворством движения…“ Батальоном же, которым командовал начальник мой Капцевич, был недоволен, как всё единогласно подтверждали. Моё учение изволил смотреть около полутора часов, а его — и четверти меньше. Но так как я под его начальством, то мне — ничего, хоть государь и после изволил отозваться о конной артиллерии милостиво…»

Впрочем, на что надеяться, когда сам инспектор артиллерии задался, кажется, целью держать Ермолова в полной немилости и преследовании! В чине Аракчеев сделал ему нарочитую преграду: как только подходило по старшинству Ермолову звание полковника, граф Алексей Андреевич переводил в полевую артиллерию либо отставных, либо престарелых и неспособных подполковников, которым и доставался искомый чин. Аракчеев чаще, чем прочие части, заставлял роту Ермолова менять место дислокации. В короткое время ей были назначены квартиры в Либаве, Виндаве, Гродно и Кременце на Волыни. Алексей Петрович вёл жизнь кочевую и должен был прилагать особливые усилия, чтобы сохранить образцовую дисциплину и порядок в роте…

Наконец устав от преследований и несправедливости, он решился на отчаянный шаг. Во время одного из смотров роты инспектором конной артиллерии генерал-майором Богдановым, под начальством которого Ермолов проделал персидский поход и который ценил и выделял его, подполковник подал рапорт с прошением об отставке. Ссылаясь на то, что он единственный сын у престарелого отца, состояние которого вконец расстроено, Алексей Петрович просил разрешить ему покинуть службу, а для ускорения дела не только не желал воспользоваться полагающимся при увольнении следующим чином, но, будучи семь лет подполковником, просил отставить его майором. Богданов долго просил его взять обратно необычный рапорт, называя его безумным, но упрямый Ермолов настоял на том, чтобы бумага была передана Аракчееву. Всесильный временщик написал тогда ему собственноручно весьма ласковое письмо, изъявлял желание, чтобы Ермолов остался служить.

…Граф Алексей Андреевич был явно не в духе и даже не дождался конца рапорта.

— Я посмотрю, какой у тебя порядок, гог-магог! Все вы горазды только умные бумаги писать! ~ закричал он и пустил свою серую, в яблоках, лошадь вдоль строя артиллерийской роты.

Солдаты каменели, видя начальника, который на дворцовых разводах при Павле I рвал усы у гренадер, бил без различия — простых солдат и юнкеров нововведённой форменной палкой, а при нынешнем государе за малую провинность отправлял сквозь строй. Ермолов ехал за Аракчеевым в многолюдной свите. По тому, как светлели лица генералов — инспектора конной артиллерии Богданова и виленского губернатора Беннигсена, дружески относившихся к Ермолову, он понимал, что и для самого строгого глаза состояние роты образцовое, комар носа не подточит.

Придирчиво осмотрев артиллеристов, пушки, лошадей, Аракчеев повернул к Ермолову своё крупное, пористое, почти прямоугольное лицо, на котором жили, кажется, только большие, лошадиные, желваки, ходившие под кожей.

— Извольте, господин подполковник, — крикнул он, — занять огневые позиции на той вон высоте, за арсеналом!..

«Увидел, что лошади устали, и решил взять не мытьём, так катаньем! — сдерживая накипающее раздражение, думал Ермолов, отдавая слова команды. — Нет, Бутов „клоп“!

Ты меня так просто не скушаешь!..»

Быстро перестроившись в походную колонну, рота поднялась на холм и развернулась в боевые порядки. Аракчеев со всей свитой поднялся следом. Он вновь оглядел батарейцев, застывших у своих орудий, распряжённых, вконец измученных лошадей, ездовых и строго обратился к командиру:

— Так ли, гог-магог, поставлены пушки на случай наступления неприятеля?

— Я имел лишь в виду, — сумрачно ответил Ермолов, чувствуя, что вот-вот вспылит, — доказать вашему сиятельству, как выносливы лошади мои, которые крайне утомлены…

— Хорошо! — закивал большой головой Аракчеев, назидательно обращаясь к свите: — Содержание лошадей в артиллерии весьма важно!

В крайнем раздражении, глядя прямо в пустые, холодные глаза графа, Ермолов сказал, отчеканивая каждое слово:

— Жаль, ваше сиятельство, что в артиллерии репутация офицера часто зависит от скотов.

Лицо Аракчеева передёрнуло; лошадиные желваки ещё скорее забегали под кожей. Не найдя, что ответить, он повернул коня и что было мочи поскакал в город. За ним помчались генералы и офицеры свиты, из которых кое-кто не мог удержаться и на полном скаку прыскал себе в кулак.

 

4

Резкий ответ Ермолова всесильному временщику в бесчисленных вариантах стал известен солдатской массе. Очень скоро, однако, полковник почувствовал всю тяжесть начальнического гнева. Аракчеев пуще прежнего мстил ему и преследовал его. «Мне остаётся, — жаловался Алексей Петрович Казадаеву, — или выйти в отставку, или ожидать войны, чтобы с конца своей шпаги добыть себе всё мною потерянное».

А тем временем беспокойная обстановка в Европе всё обострялась. Бонапарт принял титул императора и расширял свои владения, а в Англии к управлению делами вступило откровенно враждебное Франции правительство Питта. Александр I по восшествии на престол примкнул к новой коалиции, которая была направлена против Наполеона. В состав её помимо России вошли Австрия, Англия, Швеция и Неаполитанское королевство.

Русским войскам снова, как и в 1799 году, при Павле I, предстояло драться на различных концах Европейского континента. Часть их предназначалась для экспедиции к берегам Померании, другая — для высадки в Южной Италии, по главные силы направлялись на соединение с австрийскими войсками, которые должны были действовать в долине Дуная.

Были сформированы две армии. Подольская, силою в 50 000 человек, которая в августе 1805 года перешла русско-австрийскую границу и двинулась к Дунаю. Начальствование над нею вверено было опытному и мудрому генералу от инфантерии М.И. Голенищеву-Кутузову. Под его командой находилось несколько лучших генералов того времени — любимец Суворова, смелый и решительный Багратион, один из героев Итальянского и Швейцарского походов Милорадович, отважный Дохтуров. Другая армия, Волынская, также в 50000 человек, под начальством Ф.Ф. Буксгевдена, собиралась у Бреста.

Артиллерийская рота Ермолова входила в состав Подольской армии, уже выступившей за пределы России.

 

1

Конные артиллеристы находились в походе два месяца.

Приведя свою роту к центральному пункту сбора, Ермолов уже не застал армии и догонял её ускоренными маршами, следуя через Польшу и Австрию. Радость от близости сражений, от возможности показать наконец себя опьяняла его.

Он испытывал сильнейшее возбуждение при одной мысли, что ему придётся принять участие в столкновении с французами.

Придержав копя, Алексей Петрович придирчиво оглядел двигавшуюся по дороге, обсаженной с двух сторон деревьями, роту. Найдя подпоручика Горского, он глазами дал ему знак выехать из колонны.

— Ну-ка, друг Степан Харитонович, скоро припомнишь былое? Думаю, здесь будет пожарче, чем на полях италийских…

Соглашаясь, Горский поднял на Ермолова своё небольшое курносое лицо:

— Верно, Алексей Петрович… Но и на Бонапарта управа найдётся. Страшен сон, да милостив бог! Вот только надежда плохая на цесарцев-белокафтанников. Почти всю Италию да половину Европы в придачу Бонапарту уступили…

Ермолов оглядел его маленькую ладную фигуру, его небольшую крепкую лошадку: «Сам маштачок и сидит на маштаке. Стойкий солдат! На таких держится Россия, её ратная слава…»

— Поскорее бы встретиться с этим чудом — Бонапартом да попробовать, что стоит он супротив нашей силы, когда запахнет жжёным порохом, — с молодым азартом продолжал подполковник. — Что австрийцы! Они привыкли быть битыми. Пусть теперь посмотрят на нас, авось чему и поучатся…

Он обернулся на лёгкий нарастающий стук колёс и увидел высокую карету цугом, шибкой рысью обгоняющую колонну артиллеристов. За нею верхами скакали несколько офицеров и казачий конвой.

Поравнявшись с Ермоловым, карета остановилась, мигом соскочивший с лошади гвардейский офицер откинул дверцу, и подполковник увидел старческое пухлое лицо с орлиным носом, простой походный мундир с единственным крестом Георгия 2-й степени, расстёгнутый на животе. «Кутузов!» — пронеслось у него в голове.

— Что за часть? — тихим, но вместе с тем далеко слышным и как будто недовольным голосом спросил главнокомандующий.

Ермолов, отдав приветствие, доложил:

— 2-я конноартиллерийская рота направляется на соединение с главными силами.

— Вижу, что артиллеристы, — мягче сказал Кутузов, поворачивая лицо так, чтобы удобнее было глядеть на офицера левым, зрячим глазом.

24 июля 1774 года в бою с турецким десантом в Крыму, близ деревни Шумы, он был тяжело ранен пулей в голову, а при осаде Очакова турецкая пуля пробила ему висок во второй раз.

Кутузов окинул Ермолова внимательным взором, задержавшись на его боевых наградах, и проговорил:

— Покажи-ка, голубчик, свою роту… Я ведь и сам артиллерист и артиллерию особливо люблю…

С помощью офицера Кутузов тяжело вылез из кареты и, словно позабыв о Ермолове и его роте, с удовольствием заговорил по-французски с адъютантом о трудностях оставшейся дороги до Тешена, где находилась армия. Но едва артиллеристы выстроились для смотра, оборвал разговор на полуфразе и медленно, тяжёлой поступью двинулся вдоль строя в сопровождении подполковника и почтительно приотставшей свиты.

— Батарейцы выглядят превосходно… Будто из казармы… — негромко говорил оп. — Лошади опрятны, не пашисты, широки в груди и крестцах, хорошо подкованы…

Сколько больных и отставших? — внезапно спросил он у Ермолова.

Было странно видеть совсем рядом пухлое лицо главнокомандующего и затянутую рану на виске.

— Отставших нет, больных — также, ваше высокопревосходительство, — ответил подполковник.

— Отменно, отменно. — Кутузов приостановился: — Что, ребята, трудно в походе? Небось животики-то подтянули? — привычно меняя интонацию и не подделываясь под просторечье, весело спросил он.

— Никак нет! У нас о солдатском животе пекутся, — так же весело отозвался подпоручик Горский. — Живот, ваше высокопревосходительство, не нитка, надорвёшь — не подвяжешь!

— Верно, суворовский орёл?.. — Улыбка тронула пухлое лицо главнокомандующего.

— В польском, итальянском и швейцарском походах ходил под началом отца нашего, Александра Васильевича, — подтвердил Горский.

— Выслужился из солдат, лучший офицер в роте, — по-французски сказал главнокомандующему Ермолов.

Кутузов кивнул, словно не ожидал иных слов, и повысил голос:

— Помните, ребята, на государевой службе хлеб да живот без денег живёт!

От простого, отеческого тона Кутузова солдаты осмелели.

— Ишь ты, глаз один, а всё видит, — шепнул усатый батареец соседу.

— Есть жалобы, ребята? — осведомился главнокомандующий.

— Так точно, есть, ваше высокопревосходительство! — гаркнул молодой кудрявый капонир. — Жалоба на француза, что далеко гуляет. Никак его не достанем!..

— Каков молодец! — сказал Кутузов Ермолову.

— У меня все молодцы, ваше высокопревосходительство, — самоуверенно ответил подполковник. — За четыре года службы роте не сделано ни одного замечания…

Главнокомандующий стянул с правой руки перчатку.

— Спасибо, голубчик, — дрогнувшим голосом проговорил он, забирая в свою пухлую руку с истончившимся золотым кольцом на безымянном пальце огромную лапу Ермолова. — Спасибо… — Добавил громко: — Благодарю, братцы, за службу! — Переждал стройное: «Рады стараться!..» — и сказал: — Бонапарт, братцы, хитёр. Он непременно захочет нам силки расставить. Будет ожидать, чтобы мы его поживку слопали да и попались… — Кутузов прищурил здоровый глаз и закончил крепким солдатским словцом: — А я ему отвечу: «Сам слопай, своей ж…!»

Рота грохнула. Переждав смех, главнокомандующий обратился к Ермолову. Истинный екатерининский вельможа, тонкий дипломат и проницательный политик, он умел оценивать людей с первой встречи и не имел случая эту оценку менять.

Кутузов расспросил Ермолова о прежней его службе и удивился тому, что, обладая двумя знаками отличия времён Екатерины II, тот был только подполковником, при быстрых производствах прошедшего царствования.

Садясь в карету, он приказал спешить на соединение с армией и, прощаясь, сказал:

— Я буду иметь вас на замечания…

 

2

Кутузов недаром торопил конных артиллеристов, скрывая за солёной шуткой тревогу: он очень высоко ставил военное искусство Наполеона и видел пороки того стратегического плана, которому должен был сам неукоснительно следовать. Ему противостоял противник, не только возглавлявший лучшую в Европе армию, талантливых маршалов и храбрых солдат, но и полновластно распоряжавшийся всеми людскими и материальными ресурсами целой страны, которая давно работала только на войну.

В эту пору Франция была уже совсем не той, что в первые годы революции. Задолго до того, как республика превратилась в империю, до того, как на место фригийских колпаков, деревьев вольности, гордых лозунгов: «Liberte, Fgalite, Fraternite» («Свобода, Равенство, Братство») — явилась деспотия личной власти и тяжёлые золотые орлы уселись на древки имперских штандартов, начали меняться его идеалы. Освободительные войны сменились захватническими ещё с конца 90-х годов XVIII столетия и теперь продолжились грабительскими походами в Италию и Голландию, установлением протектората над Швейцарией, захватом Ганновера, насильственным присоединением Генуэзской республики…

Перед началом войны 1805 года Бонапарт готовился раздавить давнего своего врага — Англию, высадив на её берегах огромный десант. Австрийцы, рассчитывая, что французам понадобится не менее двух месяцев на то, чтобы появиться в верховьях Дуная, самонадеянно решили действовать в одиночку. Они двинули наспех собранные силы сразу в трёх направлениях — в Баварию, Северную Италию и Тироль. Со своей стороны русские должны были присоединить Подольскую армию к 80-тысячному войску эрцгерцога Фердинанда, проникшему вглубь Баварии и остановившемуся у крепости Ульм. Подходя с разных сторон, союзники намеревались оттеснить французов в пределы их границ, а уже затем идти за Рейн.

Главным недостатком этого плана было распыление сил и крайняя медлительность действий, развязывающая руки Наполеону. Имея в целом меньше войска, нежели союзники, французский император получал возможность не только добиваться на избранном направлении численного превосходства, но и наносить поражения противнику по частям. Исповедуя принципы ведения войны, близкие Суворову, Бонапарт стремился неожиданно появляться перед противником и уничтожать его до соединения с другими силами.

Предвидя такие действия, Кутузов предложил Александру I свой план ведения кампании. По его расчётам, русские войска должны были идти кратчайшим путём — на Прагу, а затем прямо к Рейну. Однако Александр и Франц Австрийский не приняли во внимание соображений русского полководца, а его подчинили 24-летнему эрцгерцогу Фердинанду. Впрочем, истинным главнокомандующим у австрийцев был генерал-квартирмейстер Мак, обладавший громадной самонадеянностью, которая нисколько не соответствовала его скудным природным дарованиям.

Между тем Наполеон в ответ на первые же действия австрийцев стремительно двинул от берегов Ла-Манша двухсоттысячную армию к Рейну. Венский двор забил тревогу. К Кутузову посыпались просьбы и требования ускорить прибытие русской армии.

От Тешена начались форсированные марши. Пехота делала в день от сорока до шестидесяти вёрст; половину переходов она шла пешком, а другую её везли на подводах, куда были сложены ранцы, шинели, вьюки.

Хотя от Мака приходили самые успокоительные вести, Кутузов тревожился возможностью крутого поворота в развитии событий. И не напрасно. Истина раскрылась скоро во всей своей ужасающей наготе. 11 октября 1805 года в местечке Браунау к русскому главнокомандующему явился генерал Мак. «Из восьмидесятитысячной армии, — сказал он, — спаслась горстка солдат… Все прочие силы, артиллерия и обозы достались неприятелю…»

Соединяться уже было не с кем. После труднейшего тысячевёрстного марша в рядах русской армии оставалось 35 000 человек. А всего в пяти переходах находилась 150-тысячная армия Наполеона, готовившаяся нанести сокрушительный удар. Справа был многоводный Дунай, слева — высокие Альпы, а позади, до самой Вены, — никаких резервов. Только далеко, у Варшавы, двигалась в Австрию 50-тысячная Волынская армия Буксгевдена.

Узнав о капитуляции Мака, Вена в ужасе онемела.

Александр I в крайней тревоге писал русскому главнокомандующему: «После бедствий австрийской армии вы должны находиться в самом затруднительном положении. Остаётся для вас лучшим руководством: сохранять всегда в памяти, что вы предводительствуете армиею Русскою. Всю доверенность мою возлагаю на вас и на храбрость моих войск. Надеюсь также на ваше убеждение в том, что вы сами должны избрать меры для сохранения чести моего оружия и спасения общего дела».

Что же Кутузов? Осторожный и неторопливый, он не выступал из Браунау, выжидая действий Наполеона. Он уже разгадал его замысел — прижать русских к правому берегу Дуная, окружить и уничтожить. Единственным выходом было отходить на соединение с армией Буксгевдена, постоянно тревожа при этом превосходящие силы Наполеона и изматывая их.

При общем унынии союзников Кутузов хранил обычное своё хладнокровие, неизменное в неудачах и успехах. Предводимое им войско нетерпеливо стремилось сразиться с Наполеоном, исполненное славных воспоминаний об одержанных за шесть лет до того победах над французами.

 

3

Глубокая осень и беспрерывные дожди обратили дорогу в кисель. Серые колонны пехоты устало плелись, бесконечной лентой вытекая из-за безлесной выпуклости, которая то затягивалась кисеей частого холодного дождя, то освещалась лучами пробивающегося солнца.

Вблизи узенького моста через речонку Траун, впадающую в Дунай, Ермолов приятельски беседовал с гусарским полковником, держащим в поводу лошадку мышиной масти.

И белые спущенные, в складках, широкие чачкиры, и синий — как у всех мариупольцев, — опушённый мерлушкой и расстёгнутый ментик, и белый со стоячим воротником доломан, и даже кивер с высоким султаном из белых перьев — всё было забрызгано у гусара уже высохшей грязью.

Грязь присохшими лепёшками лежала и на его круглом лице с молодцевато подкрученными усами.

Вместе со своим Мариупольским полком, который входил в отдельную бригаду генерала Милорадовича, Василий Ивагович Шау был назначен в подкрепление арьергарду.

— Не скрою, Алексей Петрович, — говорил Шау, придерживая за уздечку лошадь, — я испытываю некоторое злорадство от полной конфузии австрийцев под Ульмом и её питаю к ним ни малейшей доверенности…

— Ещё бы! — живо отозвался Ермолов, чистый тёмно-зелёный мундир, белые суконные штаны и сверкающая медью каска которого разительно отличались от одежды Шау. — Давно приметно, что австрийские генералы столько же действуют нечистосердечно, сколько их солдаты дерутся боязливо!

— Слишком уж добросовестно восприняли они тот урок, который преподал Бонапарт генералу Маку…

Ермолов, огромный, слегка огрузневший в свои двадцать восемь лет и уже с заметной сединою в тёмных волосах, усмехнулся.

— Я видел этого героя. Он явился в Браунау к нашему главнокомандующему с головою, повязанной белым платком. В дороге опрокинута была его карета, однако же так счастливо, что голова Мака всё же оказалась целой. Он и тем заслужил удивление, что скоростью путешествия опередил даже самое молву. Австрийская армия, богатая на подобные примеры, кажется, никогда ещё не имела в своих рядах более расторопного беглеца.

— А им, — кивнул Шау на колонны, — приходится теперь расплачиваться за глупости наших союзников…

Пехота, стуча по мосту, брела на другой берег Трауна.

У иных мушкетёров и гренадер вместо положенных смазных круглоносых сапог были подвязаны к родительским подошвам куски сырой кожи или даже пучки соломы. Нестройно колыхались густые чёрные султаны на круглых шапках.

Ни песен, ни шуток, ни даже перебранки не доносилось из рядов: измотанные переходами солдаты ожидали только одного — привала. От города Ламбаха, где произошла первая схватка с французами, отступала дивизия генерал-лейтенанта Дохтурова.

— Да, впереди самые жаркие денёчки, — вздохнул Ермолов. — Бонапарт сидит у нас уже на пятках… И знаешь что, Василий Иванович, — предложил он, — давай дадим друг другу слово. Если представится случай — действовать имеете!

Гусар протянул ему жёсткую грязную ладонь:

— Слово офицера, что приду к тебе на помощь!

Они обнялись. Шау с небрежной ловкостью взлетел в седло и, понукая лошадку, тронулся навстречу движению пехотных колонн, туда, где за возвышенностью стоял его Мариупольский гусарский полк. Ермолов с завистью поглядел ему вслед.

Что и говорить! Главнокомандующий не забывал своего обещания и всё время помнил о Ермолове, доверив ему кроме конной ещё две пешие роты артиллерии, которые составили резерв армии.

Конечно, назначение почётное. Но оно привязывало подполковника к главной квартире, лишало возможности участвовать в схватках и обрекало батарейцев на дополнительные невзгоды в этом и без того голодном походе. Артиллерийский резерв Ермолова всегда оказывался последним при раздаче продовольствия солдатам и корма лошадям. Алексей Петрович просил о присоединении его команды к какому-нибудь из корпусов, но Кутузов не изъявил на то согласия, сказав, что имеет на него особые виды…

Пехотная колонна кончилась, показался казачий отряд, а за ним — артиллеристы. Отряд Ермолова опять отступал, опять не был назначен в дело. Но что это? К Алексею Петровичу что было мочи скакал Горский.

— Французы теснят наш арьергард! Нам велено идти с поспешностью им навстречу!..

Ермолов снял каску и размашисто перекрестился.

— Господи, спасибо тебе!.. В огонь, Харитоныч, в огонь!..

Арьергард русских был стремительно атакован маршалом Мюратом у местечка Амштеттен. Нападение оказалось столь опасным, что Кутузов лично выехал к месту сражения. Несмотря на храбрость, с которой дрались Киевский и Малороссийский гренадерские и 6-й егерский полки, несмотря на все усилия князя Багратиона, французы теснили русских.

Кутузов отдал приказание отряду Милорадовича вместе с артиллерийским резервом Ермолова немедля выступить на помощь.

Пройдя со своей ротой густой еловый лесок, Ермолов увидел, что на дороге, ведущей к Амштеттену, в беспорядке скопились толпы отступающих. Всё перемешалось, и рядом с красными погонами малороссийцев мелькали белые погоны киевцев и шинели без погон егерей. Артиллерия также была сбита со своих мест, и в потоке, увлекаемые общим движением, всплывали то орудие, то зарядный ящик, то фура, тащимая лошадьми. Приметив в стороне возвышенность, которая господствовала над местностью, подполковник крикнул Горскому:

— Разворачивай, Харитоныч, на том вон холме роту в боевые порядки! Авось дадим сейчас прикурить французам!..

Ощущение хмельной радости от долгожданной встречи с противником горячей волной затопило грудь. Он пришпорил лошадь и первым влетел на холм, откуда вся картина боя была как на ладони.

Шёл мокрый снег, припорошивший поля и возвышенности. Он позволял яснее видеть людей. Дорога, забитая у леса отступающими, ближе к городку, красные крыши и белые домики которого казались отсюда игрушечными, была чиста. Там полем, отстреливаясь, отходил Багратион с несколькими сотнями храбрецов. Ещё дальше с пологой горы тремя языками спускались к Амштеттену густые синие колонны французов. На гребне её частыми белыми клубками возвещала о себе неприятельская батарея, ядра которой, шипя и свистя в свежем воздухе, били по дороге, усиливая беспорядок среди отступавших.

— Всё готово, Харитоныч? — в нетерпении спросил Ермолов, не слезая с лошади.

— Всё, батюшка Алексей Петрович! — отозвался Горский, размазывая по лицу жидкую грязь. — Вишь, недаром октябрь прозывается в народе грязник. Ни колеса, ни полоза грязник недолюбливает…

— Выжди, когда наши отойдут к лесу, и ударь по французу картечью! — приказал подполковник.

Отсюда, с холма, Ермолов видел и то, чего не могли видеть Мюрат и его воинство. С тыла к лесу подходили под начальством Милорадовича Апшеронский и Смоленский мушкетёрские, 8-й егерский и Мариупольский гусарский полки.

Было очевидно, что противник полагал преследовать только разбитый им арьергард — с такой беспечной лихостью продвинулся он, оттесняя Багратиона, к опушке. Тем временем Милорадович, пропустив расстроенные части арьергарда, двумя линиями встретил неприятеля. Одновременно по команде Ермолова шесть орудий брызнули с холма картечью.

Внезапность привела грозного противника в некоторую робость. Из леса вырвалась конница и, сверкая обнажёнными саблями, стремительно врезалась в пехоту Мюрата. Ермолов увидел, как синие фигурки французов подались назад, а там и кинулись в беспорядочное бегство. Чёрные кивера с султанами из белых перьев повернули в сторону неприятельской батареи.

— Гусары! Это Шау! — крикнул Ермолов. — Взять на передки! Рысью — за мной!

Вот она, возможность конной артиллерии появляться в разных местах и неожиданно поражать врага! Подполковник на рысях повёл батарейцев вослед за мариупольскими гусарами, уже поднимавшимися на гору.

В азарте боя Ермолов позабыл обо всём: он видел только вырастающий гребень горы, слышал визг гранатной картечи, обрушившейся на гусар Шау. Поле казалось бесконечным. Не оборачиваясь, уверенный в своих солдатах, Ермолов, надсаживая горло, кричал «ура!», которое тотчас застревало в морозном воздухе, оставалось позади. В каску ударила пуля, заставив подполковника на мгновение ткнуться лицом в гриву лошади. В тот же миг его нагнал на крепком маштачке Горский, тревожно заглядывая снизу. Ермолов показал ему взглядом: «Всё в порядке…» — и снова закричал «ура!», подымаясь по пологому скату туда, где в беспорядке рассыпались сражающиеся мариупольцы.

Что-то стряслось — это он уже понимал, — неприятель приходил в себя, останавливался.

Среди мёртвых тел, обхватив хобот вражеской пушки, висел контуженый Шау. Он был оглушён и обожжён близким выстрелом. Без отважного своего начальника гусары растерялись, иные уже поворачивали лошадей, готовясь показать тыл. Ермолов, потерявший каску, спрыгнул с лошади, размахивая саблей, которая казалась детской игрушкой в его лапище.

— Мариупольцы! — громовым голосом крикнул он. — Стой! Каждого, кто отступит, зарублю своими руками! Отомстим за вашего командира!..

Десять артиллеристов во главе с Горским появились рядом с подполковником. Переколота прислуга французской батареи. Снизу уже подымались пушки конноартиллерийской роты.

— Горский, — командовал Ермолов, — поворачивай французские орудия! Рота, к бою!..

Вскоре французские пехотинцы были остановлены, и подполковник перенёс огонь на дорогу, идущую к Амштеттену, где скапливался неприятель.

Но, уже выйдя из лесу, развернулись в боевые порядки гренадерские батальоны Апшеронского и Смоленского полков. Перед солдатами появилась фигура генерала в треуголке с белым плюмажем. Всё оснеженное поле между русскими и французами было усеяно теперь телами павших.

Генерал кричал что-то, размахивая сверкавшей в бликах прорвавшегося сквозь мглу солнца шпагой.

«Сам Милорадович! — догадался Ермолов. — Надо усилить канонаду!» Орудия гремели с короткими интервалами, поражая скопившегося у Амштеттена неприятеля.

Штыковая атака русских гренадер была стремительной. Как узнал потом Ермолов, Милорадович, находившийся в первой шеренге наступавших, запретил им заряжать ружья и приказал, как учил Суворов в Италии, действовать только штыками. Произошла самая упорная схватка, какой ещё дотоле не бывало. Русские бились до истощения сил.

Французы наконец отступили в беспорядке по всему фронту. На высоте, где поставил свою батарею Ермолов, появился румяный с поднятыми усами Милорадович. Человек исключительной храбрости, он высоко ценил её и в других и теперь в самых лестных словах благодарил Ермолова за то, что ему удалось предупредить наступление неприятеля и занять господствующую высоту.

После сражения под Амштеттеном, за которое Милорадович был награждён Георгием 3-й степени и чином генерал-лейтенанта, его отдельная бригада заступила место арьергарда, а войскам Багратиона было приказано составить резерв.

 

4

С арьергардом Ермолов достиг монастыря Мельк, расположенного на самом берегу Дуная. Здесь местность была гористой, река протекала в тесных берегах, и дорога шла по самому краю. Батарейцы, фейерверкеры, юнкера, ездовые канониры и даже музыканты — все жили воспоминаниями о горячем вчерашнем дне.

— Оно, вам скажу, ребята, ясное дело, — важно басил кудрявый капонир, — и француза бить можно… Он, француз, такой же человек, а не нечистая сила…

— А что я вам скажу, братцы! — перебил его юноша, почти мальчик, тонкая шея которого, казалось, еле держит каску с чёрным султаном. — Как он на батарею нашу нажал, спомнил я мамыньку свою… Как, думаю, я сюда из деревни-то попал и почему?..

— Ты бы ещё титьку попросил, — добродушно вмешался старик фельдфебель Попадичев. — Бона, учись у нашего кудряша. Как на взгорье выбрался, всех подряд переколотил…

— Я, дяденька, — обрадованно подхватил кудрявый капонир, — как саблю-то выронил, цап его, француза, по уху да у него шпажонку-то и схватил…

— Эх, подморозило, — бормотал, не слушая его, бывалый фельдфебель, — дорога-то какая ползкая… А гляньте-то, на том берегу, никак, цесарцы идут? Только отчего мундиры не белые?

Привлечённый разговором, Ермолов, с забинтованной головой — память от контузии пулей, — поглядел на противоположный берег Дуная. Там двигалась, чуть опережая арьергард русских, густая колонна французов. То был маршал Мортье, сводный корпус которого Наполеон заблаговременно переправил через Дунай, чтобы отрезать Кутузова от подкреплений и разбить на правом берегу.

Положение русских выглядело теперь почти катастрофическим. От Мелька гористые места удаляли дорогу от Дуная и вынуждали к довольно большому обходу, к единственной оставшейся переправе у Кремса. Кутузов приказал Милорадовичу задержать главные силы Наполеона, а сам поспешно повёл свою маленькую армию, чтобы успеть к Кремсу раньше Мортье.

Ночь батарейцы Ермолова провели без сна, полуголодные, греясь у слабого костерка. Фельдфебель Попадичев раздал каждому по манерке с кашицей из сухарей, приговаривая:

— На кашеваров надежды нет. Окромя сухаря, нечего и положить в родительский благоварь. Эх, сейчас бы горячего варева из рубленой говядины, да с капустой…

— Смирно! — крикнул дежурный.

— Вольно! Сидите, братцы! — В освещённый круг вошёл Ермолов с Горским. — Как с порционом?

— Всё в аккурате, ваше благородие. Грех жаловаться! — бодро ответил за всех Попадичев, блеснув медным одинцом в ухе.

— Дай отведать, — попросил подполковник.

— Вот, ваше благородие, солдатская кашица. Да возьмите мою ложку, — предложил фельдфебель, — не красива, а хлебка.

— Холодно, ваше благородие, — пожаловался солдатикюноша. — Северный ветер замучил, страсть…

Горский молча вытащил фляжку, налил в крышечку немного водки и пустил по кругу. По телу пробежала тёплая волна, сухарная кашица сделалась слаще.

— Ах и хорошо теперь в России! — мечтательно проговорил подпоручик. — Всё сжато, обмолочено, убрано. Прошли хороводы, пришли посиделки. Я ведь, Алексей Петрович, однодворец, то же, что и крестьянин. Как о нас говорят: сам и пашет, и орёт, сам и денежки берёт. Любы мне праздники наши, а особливо — масленая. Честная, весёлая, широкая. Понедельник — встреча, вторник — заигрыши, середа — лакомка, четверг — широкий, пятница — тёщины вечерки, суббота — золовкины посиделки, воскресенье — проводы, прощание, прощёный день. Ах, масленица-объедуха — деньгам приберуха, тридцати братьев сестра, сорока бабушек внучка, трёх матерей дочка…

Горский замолчал, глядя в огонь. Ермолов, желая поднять настроение солдат новыми прибаутками, возразил своему любимцу:

— Что же ты все праздники хвалишь? Не всё коту масленица, придёт и великий пост…

— Вот-вот! — подхватил, вновь оживляясь, Горский. — Пришёл пост — редька да хрен, да книга Ефрем. Заговляюсь на хрен, на редьку да на белую капусту. Великий пост всем прижал хвост. В чистый понедельник рот полощат. Даровая суббота — на первой неделе поста. Средокрестная — перелом поста: щука хвостом лёд разбивает. В среду средокрестной кресты пекут. А там вербная: верба хлёст — бьёт до слёз. На вербной мороз — яровые хлеба хороши. Плотна трётся в первый раз на вербной. На Лазареву субботу сеют горох. В страстную среду обливают скотину снеговой водой. В великий четверг стегают скот вереском, чтоб не лягался. Кто в великий четверг рано и легко встаёт, тот встаёт одно и легко целый год…

Долго ещё говорил Горский. Как заворожённые сидели солдаты, стар и млад. Слушал и Ермолов, думая о том, сколь дорога родная земля — Орловщина, Москва, Смоленщина.

«Отчего я раньше мало задумывался, что я — русский?..» — подумал он.

Из темноты появился курчавый канонир.

— Ваше благородие! Француза поймали! — радостно сообщил он. — Я в дозоре стою, а француз, значит, крадётся.

Я его и хвать!

— Он малый слышкий, всё учует, — похвалил солдата Попадичев.

— Так давай его сюда! — приказал Ермолов.

— Да к чему он вам, француз-то? Он, ваше благородие, говорит по-тарабарски, ничего не поймёшь! — махнул рукой капонир.

Привели пленного — простоволосого, в грязном синем капоте. От него Ермолов узнал о ночном движении Мюрата.

На другой день после успешного боя отряд Милорадовича оторвался от изрядно потрёпанных головных колонн неприятеля и скоро нагнал главные силы. Русская армия перешла на левый берег Дуная и истребила за собой мост.

Оставив Дунай между русскими и французами, Кутузов опрокинул все планы противника. Теперь настал черёд тревожиться Наполеону, который тотчас увидел опасное положение Мортье за Дунаем и велел остановить наступательное движение своей армии. Он приказал Сульту и Бернадоту переправиться на судах через реку в подкрепление отрезанному корпусу. Но его распоряжение ещё не было приведено в действие, как Кутузов у Кремса разгромил и отбросил войска маршала Мортье за Дунай.

Последним успехом русского оружия был подвиг арьергарда под начальством Багратиона, который у местечка Шенграбен сдерживал главные силы Наполеона, пока вся армия отступала на соединение с идущими из России войсками.

Так завершился героический четырёхсотвёрстный марш, на протяжении которого Кутузов несколько раз искусно избегал ловушек, расставленных ему Наполеоном.

6 ноября 1805 года в Брюнне русскому главнокомандующему донесли, что первая колонна Волынской армии находится в полумарше от города. После соединения русских сил Наполеон прекратил преследование, понял, что теперь уже характер войны изменился.

Для союзников в самом деле наметился благоприятный перелом. Продолжая медленно отступать, Кутузов прибыл в Ольмюц, где находились два императора — Александр I и Франц и куда вскоре подошла гвардия под начальством цесаревича Константина Павловича. Вся армия насчитывала теперь 82 тысячи солдат и расположилась биваками на возвышенной и выгодной для оборонительного сражения позиции. Из Северной Италии шёл эрцгерцог Карл; на подкрепление русским двигался корпус Беннигсена; наконец Пруссия решила выступить против Наполеона, причём её главная армия состояла из 120 тысяч человек.

Союзные войска сближались отовсюду, и оставалось только выждать время, чтобы перевес склонился на их сторону. Выигрыш во времени был теперь важнее всего. Французская армия стояла в семидесяти вёрстах от Ольмюца, не решаясь атаковать русских. Наполеон страшился ещё более удалиться от своих резервов и частей тыла.

Проанализировав обстановку, Кутузов на военном совете выступил против общего мнения — наступать. Он объявил, что делать это ещё рано и следует отходить. Его спросили, где же он предполагает дать французам отпор. Кутузов отвечал: «Где соединюсь с Беннигсеном и пруссаками. Чем далее завлечём Наполеона, тем он будет слабее. И там, в глубине Галицпи, я погребу кости французов». Гений 1812 года уже провиделся в этом ответе. Однако Александр, Франц, генерал-квартирмейстер союзной армии Вейротер, Аракчеев, генерал-адъютант Долгоруков настояли на немедленном наступлении.

С этого момента Кутузов, называясь главнокомандующим, покорился обстоятельствам, которые оказались сильнее его, объявлял по армии даваемые ему приказания и оставался простым зрителем событий.

В марше от Кремса до Ольмюца подполковник Ермолов в схватках с французами не участвовал. В самом начале перехода Кутузов отрядил его конноартиллерийскую роту вместе с кирасирским полком навстречу идущей из России колонне, а затем приказал находиться в арьергарде Милорадовича.

Теперь Ермолову, как и всей русской армии, предстояло испытание, самое тяжёлое с начала кампании.

 

5

Конноартиллерийская рота Ермолова, приданная дивизии генерал-майора Уварова, двигалась навстречу противнику.

Марши были спланированы столь странно, что редко заканчивались раньше полуночи. Колонны в пути пересекались по нескольку раз и перерезали одна другую. В темноте на изрезанной оврагами и ручьями топкой местности приходилось то кого-то опережать, то пропускать, доверяясь сбивчивым командам австрийского колонновожатого. Ермолов не мог знать точных намерений начальства, но общая молва была такова, что Кутузов не согласен с мнением государя и австрийцев — идти на Наполеона.

Пушки ползли в темноте, выдавая себя лишь характерным медным звуком да запахом пальников. Ездовые шёпотом материли австрийцев всякий раз, когда лошадь с хлюпаньем оступалась в ручей или застревало колесо лафета. Ермолов ехал сбоку колонны, думая о том, что судьба по-прежнему не благоприятствует ему.

Правда, главнокомандующий выделял Ермолова и оказывал ему всяческое внимание. Завистливые штабные офицеры даже окрестили Алексея Петровича «L'enfant gate du general» — «баловнем генерала». Но злобный и мстительный Аракчеев продолжал преследовать подполковника. Несмотря на лестную характеристику, которую Кутузов дал Ермолову, граф Алексей Андреевич нарочито дарил своё покровительство другим. Тут Алексей Петрович ещё раз почувствовал, как тяжко быть в опале у сильного начальника.

— Он и то считает за благодеяние, что, утесняя невинно, не погубляет… — пробормотал Ермолов.

— Что, что? — переспросил ехавший рядом Горский.

— Ничего, брат Харитоныч, это я сам с собою… Небось оттого, что никак не дождусь сражения…

— Говорят, Алексей Петрович, — тихо и торжественно сказал подпоручик, — что француз повсюду отступает, уходит. Силы-то сколько собралось у нас! Верно, Бонапарт почуял, что зарвался…

Да, по всей армии шёл слух, будто Наполеон избегает боя и предпочитает ретироваться.

— Пока своими глазами не увижу, ничего не скажу, Харитоныч, — ещё не вполне расставшись с мучившими его мыслями, отозвался Ермолов. — А в эдакой тьме разве что разглядишь?.. Выдумали же эти австрийцы столь нелепые марши!..

— И как на грех, земля потеет, преет, — задумчиво проговорил Горский. — Недаром мученик Гурий пятнадцатого ноября на пегой кобыле проехал… Вот и ростепель наступила…

Колонна медленно поднялась на вершину пологого холма.

В разрывах тумана нечасто замерцали неприятельские огни.

— Вона цепь передовой стражи… Может, верно, уходят?.. — рассуждал Горский.

Ермолов молчал, вглядываясь в темноту, и ему стало казаться, что виднеются отблески разгоравшегося зарева. Он протёр глаза, отгоняя мираж. Но мало-помалу свет начал распространяться на обширное пространство, и все — Ермолов, Горский, батарейцы внезапно увидели огромное число французских биваков и движение великого множества людей.

Вся подошва холма, на вершине которого стояла конная батарея русских, жила, шевелилась. Приветственные крики неслись над синей массой солдат, поднимавших вверх пуки зажжённой соломы.

Это французы приветствовали объезжавшего их биваки Наполеона и клялись отпраздновать победой наступающую на другой день годовщину его коронования…

В темноте Ермолова с трудом отыскал дежурный офицер — генерал-майор Уваров вернулся из главной квартиры.

Участник русско-шведской войны 1788 — 1790 годов и польской кампании, тридцатишестилетний Фёдор Петрович Уваров был храбрым рубакой. Но он никак не мог разобраться в диспозиции, нанесённой на нескольких листах, с трудными названиями селений, озёр, рек, долин и возвышений и столь запутанной, что запомнить всё не было никакой возможности. Ермолов попросил было списать её, но Уваров и того не мог позволить: сей мудреный документ надо было прочитать и понять ещё многим начальникам. Ясно было одно: назавтра предстояло атаковать неприятеля.

Из разговоров Уварова с квартирмейстером Ермолов понял только то, что их колонна должна находиться на самом правом крыле русских войск, которым командовал князь Багратион. Левее, за долиной, был резерв под командованием великого князя Константина.

Наступало 20 ноября.

За ночь несколько раз показывался месяц. Перед зарею холодный, непроницаемый туман покрыл горы и топкие долины перед местечком Аустерлиц.

 

6

После долгих и трудных маневрирований к утру шесть колонн русской армии, пытаясь выполнить замысел австрийского генерал-квартирмейстера Вейротера, изготовились к бою. Три левофланговые колонны под общим командованием Буксгевдена должны были нанести главный удар по правому крылу войск Наполеона, с последующим поворотом на север. Четвёртой колонне, куда входили полки Милорадевича и при которой находился Кутузов, вменялось в задачу двигаться через господствующие над местностью Праценские высоты на городок Кобельниц. Австрийская конница и отряд Багратиона должны были справа сковывать противника и обеспечивать обходный манёвр главных сил.

Кутузов со своим штабом прибыл к деревне Працен с рассветом, когда с высот уже сошли вторая колонна графа Ланжерона и третья — Пршибишевского, а их сменила четвёртая колонна Коловрата. В пути колонны сталкивались и проходили одна сквозь другую. Войска разорвались, смешались, шли наугад.

Густой молочный туман скрывал низины, куда спустились русские, двинувшиеся на Сокольниц и Тельниц. Слева, от Тельница, доносился частый треск ружейных выстрелов:

передовой отряд под командованием австрийского генерала Кинмайера атаковал селение, расчищая путь первой колонне Дохтурова.

Сидя на лошади, Кутузов молча оглядывал белые батальоны австрийцев, состоявшие из необстрелянных рекрутов, и измотанный арьергардными боями отряд Милорадовича. Ружья были составлены в козлы; солдаты стояли вольно и тихо переговаривались.

Всплески «ура!», пронёсшиеся над Праценом, понудили русского полководца повернуться назад вместе с лошадью.

Навстречу по праценской дороге впереди блестящей свиты скакали на прекрасных лошадях два императора — русский и австрийский, оба молодые, улыбающиеся, предвкушающие победу. Улыбка сбежала, однако, с лица Александра Павловича, едва он увидел, что солдаты не готовы к выступлению и ружья стоят в козлах.

— Михаиле Ларионович! — подъезжая почти вплотную к Кутузову, спросил русский император. — Почему не идёте вы вперёд?

Оглядев беззаботно переговаривающуюся свиту — генералов Сухтелена и Аракчеева, генерал-адъютантов Ливена, Винценгероде, князя Гагарина, тайных советников князя Чарторижского, графа Строганова и Новосильцева, тот медленно ответил:

— Я поджидаю, чтобы все войска пособрались…

Ответ не понравился государю.

— Ведь мы не на Царицыном лугу, — сказал Александр, — где не начинают парада, пока не придут все полки.

— Государь! — глухо и как бы через силу произнёс Кутузов. — Потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете!..

Приказание было отдано, войска быстро начали принимать боевой порядок. Впереди пошёл сам Милорадович. Никогда не сомневаясь в удаче, он весело приветствовал солдат.

Следуя за авангардом, Кутузов в расступающемся тумане увидел совсем рядом колонны французов. С холмов от Кобельница гремела вражеская артиллерия, вырывая целые ряды русской пехоты. Не ожидая противника так близко, встреченные жесточайшим огнём, два батальона Новгородского полка обратились назад, смешали идущий позади их Апшеронский батальон и бросились мимо Александра, к левому флангу колонны. Напрасно русский император взывал к бегущим, приказывая остановиться. Встреченные главными силами Наполеона, новгородцы и апшеронцы были смяты. За отступающими быстро и стройно шли на Праценские высоты колонны Бернадота и Сульта, за которыми следовала конница Мюрата, гренадеры Удино и гвардия.

Завеса, таившаяся от союзников, поднялась и открыла намерения Наполеона. Воспользовавшись тем, что левое крыло русских оторвалось от центра, французский император стремился теперь разрезать армию противника на две части.

Надлежало во что бы то ни стало удержать Праценские высоты и не дать Наполеону сломить центр русской позиции.

Кутузов вернулся к деревне Працен, где оставались оба императора и часть свиты; Аракчеева среди неё уже не было.

Милорадович ввёл в бой Малороссийский, Смоленский и Апшеронский полки. Громады французов валили на высоты с разных сторон. Русские были остановлены и подались назад, что вызвало смятение в Працене — ускакал император Франц. Подле русского монарха уже не оставалось его молодых друзей. Солдаты охраны нестройно отходили через Працен, не обращая внимания на потрясённого Александра Павловича.

Кутузов остановил отступавших солдат и сам возглавил атаку. Раненный пулею в щёку, обливаясь кровью, он продолжал отдавать приказания. Русский император, рядом с которым находился лейб-медик Виллие, послал его к Кутузову.

— Поблагодари государя, — встретил медика полководец, — и доложи, что моя рана не опасна, но смертельная рана вот где! — И он указал на французов.

Для отступления русским оставался только один путь — по узкой плотине между двумя озёрами, где столпились десятки тысяч людей. На высотах у Працена французы выставили многочисленную артиллерию, которая била ядрами.

Многие бросились бежать по озёрам, но тонкий лёд проламывался, люди и лошади гибли.

 

7

Правый фланг русских вступил в дело позже остальных войск. Рано поутру Багратион собрал начальников частей; Ермолов, распоряжавшийся обеспечением батарей, прибыл в числе последних.

Сорокалетний Багратион, смуглолицый, сухощавый, горбоносый, был в сером мундирном сюртуке с крестом Георгия 3-го класса, в накинутой на плечи бурке и картузе из серой смушки. Держа левую руку на эфесе шпаги, которую он носил ещё в Италии при Суворове, и похлопывая правой по бедру казацкой нагайкой, князь Пётр Иванович говорил бывшим при нём австрийским офицерам генеральною штаба:

— Судя по диспозиции, мы проиграем сражение…

После этого, обратясь к русским командирам, он невозмутимо и хладнокровно, с восточным акцентом, принялся отдавать приказания.

В центре позиции поперёк дороги была выдвинута в две линии пехота. На левом крыле располагался впереди обширного оврага Уваров с гусарским и драгунскими полками. Двум шестипушечным батареям Ермолова велено была прикрывать Уварова.

Возвращаясь вместе с Алексеем Петровичем на позиции, полковник Шау, чуть трогая шпорами свою лошадку, похожую характером на хозяина — игрунью, воструху, — добродушно пробасил:

— Жаркая предстоит баня! Только кто кого будет парить — мы Бонапарта или он нас?

— Это зависит, — в тон ему отвечал Ермолов, — не только от нас с тобой, но и от верховных банщиков. Хочешь не хочешь — а нам указали полку. Залезай, да не зевай!..

Они сердечно обнялись и разъехались по своим местам. Было уже светло. Далеко слева слышались ружейные и пушечные выстрелы, но впереди, на неясно выступавших высотах, всё зловеще молчало.

Попадичев учил батарейцев:

— От ран всяких желчь медвежья имеет силу заживлять… А от сеченых прикладай жёлтый петров крест с травою попутником — с того раны исцелятся… Или ещё добро прикладывать пластырь рвучий… А уж ежели рана загниёт, опухнет, пробьёт её багровый цвет — тут уже нет ничего лучше, как присыпать воробьиным или гусиным помётом...

— Харитоныч! Господин Горский! — позвал Ермолов. — Готовь орудия к бою!..

По сигналу русские открыли огонь из всех орудий, и конница пришла в движение. Слева и справа двинулись на занятые французами высоты гусары, драгуны, уланы. Только теперь заревели пушки неприятеля, и навстречу русским с холмов стала спускаться французская конница.

Батареи Ермолова били по высотам, где обнаружили себя вражеские пушки. Русская кавалерия столкнулась в низине с неприятелем и врубилась в него. Особенно удачно действовали уланы генерал-майора Меллер-Закомельского, опрокинувшие французскую конницу и погнавшие её назад, на взлобье. Их синие шапки с белыми султанами и серые с алыми воротниками плащи замелькали уже у вражеских батарей. Но в дело вступали всё новые и новые французские орудия, огонь усиливался, и вот уже уланы остановились, смешались и повернули лошадей. Неудаче способствовало то, что у самых неприятельских пушек получил тяжёлое ранение и остался в плену Меллер-Закомельский. Теснимые противником, уланы начали отходить.

Французы не преследовали отступающих, ограничиваясь лишь пушечной пальбой. Зато слева бой разгорелся не на шутку. Праценские высоты были в густом дыму. Орудийные выстрелы слились там в сплошной гул. Неприятель синими потоками лавы обходил высоты, отсекая их от крыла Багратиона и заполняя всё пространство севернее Працена.

Навстречу французам от Аустерлица тяжело вырвалась конница в блестящих белых мундирах.

Не получая ни от кого известий о ходе дел, великий князь Константин Павлович, оставленный с гвардией в резерве, внезапно обнаружил впереди себя неприятеля. Конная гвардия ударила во фланг французам, обратила их назад и в преследовании изрубила батальон, захватив полковое знамя. Однако силы неприятеля умножались, и великий князь Константин Павлович начал отступать.

Был час пополудни. Уже не имея общей связи, поле боя представляло зрелище отдельных частных действий, как это бывает всегда, когда середина фронта прорвана и отделена от флангов. На левое крыло французов, к маршалу Ланну, возвратилась пехотная дивизия Кафарелли, наполеоновские мамелюки и драгунская дивизия Келлермана. Теперь Ланн усилил наступление на Багратиона по всему фронту.

Ни яростные контратаки русских гусар и драгун, ни отчаянный огонь пушек не могли остановить движение корпуса Ланна. У очень топкого канала теснились уже совершенно перемешавшиеся полки из дивизии Уварова. Мостов было мало, под выстрелами кавалеристы бросались в ледяную воду и тонули вместе с лошадьми. Конноартиллерийская рота Ермолова была затёрта в общем потоке отступающих.

«Остановить батарею! — решил он. — Прикрыть огнём отход. Иначе здесь произойдёт бойня…»

Расталкивая гусар и драгун, спешивших к переправе, Ермолов выбрался к двум ближайшим пушкам.

— В сторону! Выезжай за мной! — крикнул он ездовому и повернул лошадь на взгорье.

Пушки были установлены вовремя и нацелены на противника: сверху, наседая на последние ряды отступающих, спускались французские пехотинцы, а за ними маячили конные силуэты мамелюков.

— В картечь! — скомандовал подполковник, и два орудия ударили прямой наводкой по неприятелю.

Французы остановились и попятились. Однако вражеские батареи, бившие по переправе, тотчас перенесли огонь на дерзких русских артиллеристов. Ядра, свистя и шипя, ложились рядом. Кто-то громко и жалобно стонал, со всхлипами и причитаниями. Ермолов обернулся. У подбитого зарядного ящика лежал навзничь юноша батареец, из шеи которого алым ручьём бежала кровь. Над ним склонился подпоручик Горский и, глядя на рану, бормотал:

— Кровь булат, мать руда, тело древо, во веки веков…

Аминь…

Ермолов стрекнул шпорами лошадь, которая вдруг стала заваливаться на бок, придавив ногу. «Это конец!.. Смерть!» — прошумело у него в голове. Пытаясь высвободиться, он увидел над собой французского солдата, которого тотчас же сшиб банником кудрявый канонир, но и сам упал под сабельным ударом. В тот же миг аркан захлестнул Ермолову шею, и, теряя сознание, разжимая руками петлю, чтобы не быть удушенным, он почувствовал, как его волочат по земле. Вниз уходила дорога на переправу, перед которой уже никого из русских не было. За каналом теснилась пёстрая толпа всадников, слышались далёкие слова команды. Отцовская ладанка шевельнулась на груди, и Алексей Петрович зашептал слова псалма: «Живый в помощи Вышняго в крове бога небесного водворится. Речёт: „Господи, заступник мой еси и прибежище моё. Бог мой и уповаю на него. Яко той избавит тебя от сети ловца, и от словесе мятежна. Плечмя своими осенит тебя. И под крыло его надеешься. Оружие обыдет тебя истинна его. Не убоишася от страха ночного, от стрелы, летящей во дне…“

Он дёрнулся могучим телом и, поворачиваясь, увидел круп тащившей его лошади, колеблемый ветром плащ и феску мамелюка, а сбоку — цепочку французских гренадер в синих капотах и меж них нескольких русских пленных. Пытаясь высвободиться, чувствуя ожог от волосяного аркана, Ермолов услышал, как что-то шумно пронеслось мимо него, обдав лицо мёрзлой земляной крошкой, и после этого, освобождённый от верёвки, он покатился в сторону.

— С лёгким паром! — Василий Иванович Шау, подняв в улыбке нафабренные гусарские усы, наклонился к нему с седла.

Русские, сгрудившиеся за мостом, осмотрелись и поняли, что поспешно отступили от малочисленного неприятеля и что главные силы французов остались на возвышенностях.

Но войско было уже так перемешано ретирадой, что Шау для атаки не имел при себе ни одного человека из полка, которым командовал.

Французские гренадеры, бросив пленных, удирали вслед за мамелюками на взгорье. Вокруг гусарского полковника с обнажёнными саблями возбуждённо переговаривались драгуны Харьковского полка, которых Шау смог собрать, чтобы отбить Ермолова. Остатки своей конноартиллерийской роты под командой Горского подполковник нашёл у подошвы холма, на котором находился Александр I.

Молодой император был в слезах. Он искал слова утешения у ближних, осведомлялся о потерях русской армии и часто спрашивал, где Кутузов. Но этого не знал никто: посылаемые во все стороны гонцы либо возвращались ни с чем, либо не возвращались вовсе.

Из отряда Багратиона, который в сражении потерпел наименьший по сравнению с другими урон, составили арьергард, и русская армия потянулась к городку Аустерлиц. На дороге к нему генерал-адъютант Уваров установил заболотистым каналом большой пост, который подчинил Ермолову. Испытывая после пережитого равнодушие к жизни и смерти, подполковник с маленьким отрядом остался лицом к лицу с могучим неприятелем.

Когда совершенный мрак покрыл окровавленные горы и долины и пальба стихла, запылали бивачные огни победителей. Шумно и весело располагались французы на ночлег, приветствуя Наполеона, который объезжал поле битвы и благодарил полки. Ермолов принуждён был выслушивать музыку, песни и победные клики в неприятельском лагере.

…Русская армия лишилась под Аустерлицем до 21 тысячи убитыми, ранеными и пленными, потеряв 133 орудия и 30 знамён; у австрийцев из 14 тысяч солдат выбыло из строя шесть. Поражение союзников было полным.

Много лет спустя, не желая прямо признаться в своей ошибке, император Александр сказал:

— В этом походе я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надобно действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее…

Последние ружейные выстрелы Аустерлицкого сражения слышались в наступившей темноте на левом фланге, у Дохтурова, и на правом — у Багратиона.

«Не должен россиянин, — записал Алексей Петрович в дневнике, — простить поражения при Аустерлице, и сердце каждого да исполнится желанием отмщения…»

 

8

Весь декабрь 1805 года с разных концов Европы русские войска возвращались в своё Отечество. Большая часть их не имела случая за целый поход сделать ни одного выстрела. Армию Кутузова дружески встречали в Венгрии. Ежедневно устраивались празднества, в которых Ермолов не принимал участия, полагая, что после поражения стыдно желать забав и увеселений.

Он жил одной жизнью с солдатами и считал дни, оставшиеся до возвращения в Россию. Вечерами Цезарь уносил его на поля далёкой Галльской войны или Гай Светоний Транквилл беседовал с ним о божественном Августе и жестоком Тиберии. А когда латынь приедалась, Алексей Петрович наведывался на биваки. Нижних чинов уже не смущало появление Ермолова, в котором они видели отца-командира, называвшего их товарищами. Алексей Петрович часами сидел в кружку солдат, слушая бывальщины Горского и Попадичева.

— Теперь учение не ю, что прежде, — рассуждал старик фельдфебель. — Хочь и лютуют, а всё меньше, чем при блаженной памяти государе Павле Петровиче. Тогда забить солдата палочками было такое же простое дело, как курицу на суп пустить…

«Нет, и сейчас солдата бьют как Сидорову козу, — горько усмехнулся Ермолов. — Мерзкий, подлый обычай, противный законам божеским и человеческим…»

— Раньше, братцы, так лютовали, что сам чёрт не вынес — продолжал фельдфебель. — Знаете сказку про чёрта?

— Нет, дяденька Попадичев, расскажи! — послышались просьбы с разных сторон.

— Эх, жаль, мальчонки нашего нет, вот бы послушал, — вставил слово курчавый канонир.

— Царство ему небесное! — перекрестился Попадичев, как и все в роте, горевавший о гибели юного батарейца. — Но кто знает, может, он нас там сейчас слушает… Слушайте и вы. Было это, братцы мои, не то чтобы давно, да и не то чтобы недавно, а так себе — средне. Жил-был, это, один солдатик в полку, вот хоть бы как ты теперь. Молодой ещё, не старый… Сгрустнулось очень ему, домой захотелось…

И подумал себе он тут: «Ах, кабы хоть чёрту-дьяволу душу свою прозакладать! Пусть бы он за меня службу пёс, а меня бы домой снёс». Глядь, он, чёрт, тут как тут! «Изволь, — говорит, — пошто не удовлетворить…»

— Ишь ты! — восхитился курчавый канонир. — Бога не убоялся!

На него шикнули, и Попадичев продолжал, вдохновлённый общим вниманием:

— Ну-с, так вот и закабалился чёрт в службу солдатскую на двадцать пять лет. Снял с себя солдатик амуницию и ружьё поставил, и тут его чёртовым духом подняло и понесло вплоть до Танбовской губернии, до села родимого, до избёнки его горемычной. Зажил себе солдатик во своё удовольствие, а чёрт, значит, службу за него справляет…

Ермолов почувствовал, что сказка захватила и его. Он давно поставил себе за правило искоренить битье солдат.

«Тот из нижних чинов, — говорил он, — кто никогда не был телесно наказан, гораздо способнее к чувствам настоящего воина и сына Отечества…»

— Перерядился дьявол во солдатскую шинель, — звучал старческий альт Попадичева, — не хочет только портупею крест накрест надевать — вестимое дело, боится креста-то. Взял да и надел через левое плечо и тесак, и сумку и, словно ни в чём не бывало, похаживает себе с ружьём на часах. Приходит смена. Капрал глядь: «Чтой-то у тебя, брат, тесак по-каковски надет?» — «Да што, братцы, правое плечо сомлело — болит…» — «Вот те! На пле-чо! Надевай!» — «Как хошь, не надену!» Доложили после смены ундеру старшему. Ундер чёрту — зуботычину: надевай, значит. «Не надену — плечо болит». Он ему — другую. «Нет, што хошь, не надену!» Ротному докладывают. Ротный ему на другой день всполосовал спину. «Надевай!» — «Нет, что хошь, не надену!» Полковому доносят. Полковой ту же самую расправу над ним сочинил, а чёрт всё не надевает… Что тут делать? Шефу докладывать приходится. А чёрта между тем по спине полосуют: надевай, значит. «Нет, не надену!» Наконец в лазарет слёг да через три дня и помер… «Нет, — говорит, — невмоготу…»

Попадичев закончил сказку, но все молчали. «Они восприняли её, — подумал Ермолов, — и не сказкой вовсе, а тяжёлой бывальщиной…»

— Да, — нарушил молчание Горский. — Битье ни в чём не поможет. Медведя и то палкой не научишь…

«Увы, в армии несправедливость возведена нынче в закон, — размышлял Алексей Петрович. — Но я употреблю все силы, на какие способен, чтобы искоренить это зло. Как много значило для меня ближе узнать русского солдата! Судя по воспитанию, которое началось знакомством с Вольтером и Дидро, я должен был пройти сквозь все таинства масонства, иллюминатства, ереси, проповедовать свободу и равенство и при этом одной рукой креститься, а другой обкрадывать полковую казну. Ничего этого со мной не случилось. Но отчего? Не оттого ли, что я принадлежу просто к обществу русских и к солдатскому честному братству?..»

 

1

Москва! Знакомая до боли, родная — матерь городов русских и его, Ермолова, мать, и мать его родителей… Всё ему тут любо и мило, но более всего места детства — Воздвиженка, Арбат с его переулками — Большим Афанасьевским, Староконюшенным, Калошиным, Кривоарбатским, Денежным, Никольским, Спасопесковским, Серебряным, — усадьба Василия Денисовича Давыдова на Пречистенке, университетский пансион на Моховой. Здесь он оставил учёбу…

Алексей Петрович нашёл первопрестольную и той же, что прежде — истинно русской, гостеприимной, обжорливой, и переменившейся усилиями новомодных подражателей чужеземным образцам.

Спутником Ермолова был знаменитый уже в Москве, несмотря на свою молодость, граф Фёдор Толстой — иссиня-чёрный, белозубый, горячий, как порох.

Его прозвали «американцем», потому что он прожил несколько лет на Алеутских островах, куда его, 22-летнего офицера, высадил за бурное поведение адмирал Крузенштерн, под командой которого Толстой плавал вокруг света. Фёдор Толстой был драчун, враль, картёжник, дуэлянт, уже отправивший нескольких человек на тот свет. Это не мешало ему иметь множество друзей, среди которых был и Денис Давыдов.

Он много повидал в своих странствиях, но слушать его рассказы было совершенно невозможно: граф Фёдор Иванович всякий раз начинал неистово фантазировать. Разжалованный в рядовые, Толстой снова готовился к военному поприщу, тренируя в дуэлях твёрдость руки и верность глаза. Стрелок он был первоклассный.

Ермолов и Толстой прогуливались по модному Тверскому бульвару. Их обтекала толпа праздных жителей. Какие странные наряды, какие лица! Тут красавица вела за собою свиту обожателей, там угадывал Алексей Петрович провинциального щёголя, который приехал в Москву перенимать моды и теперь пожирал глазами счастливца в парижском наряде — голубых панталонах и широком безобразном фраке. За ними шла старая генеральша, болтая с компаньонкой, а подле брёл откупщик с премиленькой женой и карлом, уверенный в том, что бог создал одну половину рода человеческого для винокурения, а другую для пьянства. А вон университетский профессор в епанче спешит на свою пыльную кафедру… Шалун напевает водевили и науськивает своего пуделя на прохожих… Добрый московский кавардак!

— Мы в первопрестольной на всё имеем собственное мнение, — бойко говорил Толстой, посверкивая чёрными насмешливыми глазками. — У нас все недовольны всем.

— Как же, знаю, — добродушно усмехнулся Алексей Петрович, на полковничьем мундире которого появился третий орден — св. Анны. — Москва всё критикует: двор, правительство, и бранит прежде всего Петербург. Но сама смотрит на него с завистью и соблюдает на обедах больше чинопочитания, чем его существует в австрийских войсках…

— Зато по части моды Москва нынче равняется на Европу, не считаясь с Петербургом. Здесь мы впереди всех. Не верите? Зайдём в конфетный магазин Гоа на Кузнецком, — предложил граф.

У гасконца Гоа, где продавалось мороженое и всякие сладости, Ермолова встретило огромное стечение франтов — в лакированных сапогах, в широких английских фраках, в очках и без очков, с безукоризненными причёсками и нарочито взлохмаченной шевелюрой.

— Вот этот, который, разиня рот, смотрит на восковую куклу в витрине, вы думаете, конечно, англичанин? — рассуждал Толстой. — Нет, он природный русак и родился в Суздале. Ну так тот — француз? Он картавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревовещателе, который в прошлом году забавлял весельчаков парижских. Нет, это старый франт, который не ездил никуда далее Марьиной Рощи. Он промотал родовое имение и наживает повое за каргами. Ну, значит, вон тот немец? Бледный, высокий, который вышел из магазина с прекрасной дамой! Ещё раз ошибка! И он русский, только молодость провёл в Германии. Но по крайней мере жена его иностранка? Она еле-еле говорит по-русски.

Снова нет! Она русская, любезный Алексей Петрович, родилась в приходе Неопалимой Купины и кончит жизнь свою на Ваганькове. Прошу заметить ещё пожилого человека со шпорами. Он изобрёл в прошлом году новые подковы для своих рысаков, дрожки о двух колёсах и карету без козел Он ночует на конюшне, завтракает с любимым бегуном и ездит нарочно в Лондон, чтобы посоветоваться с известным коновалом о болезни своей английской кобылы…

— Какое скопище бездельников! — с отвращением произнёс Алексей Петрович.

Задетый словами Ермолова русский парижанин с талией в рюмочку, в кружевном наряде, шёлковых чулках и башмаках с блестящими пряжками, вспетушил грудь и с пригнусью возгласил:

— А, так мы не правимся медведю, которого изрядно поклевали Бонапартовы золочёные орлы!

Ермолов искоса поглядел на него и вдруг расхохотался:

— Ну что делать с этим сморчком? Его же тронуть боязно даже пальцем!

Радуясь возможности скандала, а то и драки, Толстой повернул к Ермолову своё цыгановатое лицо, внутренне подбадривая его: «Наддай, ну-ка, братец, наддай ещё!» Но франт в испуге уже упрыгнул, как блоха, и исчез в толпе, которая с почтением внимала богатырю полковнику.

— Да, Москве не грозит нашествие иностранцев только потому, что она уже полонена ими, — громко продолжал Алексей Петрович. — Они нагрянули сюда сначала в образе парикмахеров, содержателей лавок и разного рода увеселительных заведений, а потом аббатов и разорившихся дворян, бежавших от революции. Изо всех этих выходцев были и такие, кто не заслуживал имени шарлатанов и невежд. Но всяк, кому не везло по торговой части, брался за воспитание русского юношества. И все достигли цели! Скоро добыли деньги и оболванили на свой манер несчастных недорослей.

— Нет, — добавил он, — не по себе мне в модных лавках. Да и битве языков я предпочитаю язык битвы!..

 

2

Снова баталии! Снова стук пушечных колёс, топот копыт конницы, перебранка, хохот и ропот пехоты, бредущей по колено в снегу, скачка в разных направлениях адъютантов, медленное передвижение генералов с их свитами. Снова походная неопрятность одежды у людей, два месяца не видевших над собою крыши, закопчённые дымом биваки, оледенелые усы, простреленные кивера и плащи. Снова привычная, манящая, электризующая душу стихия войны!..

Ермолов, повторяя строки любимого Вергилия, ехал в голове потрёпанной артиллерийской колонны. Наперекор всем испытаниям он разделял общее настроение душевного подъёма и уверенности в своих силах, которые владели всей армией. После баснословных успехов, одержанных в течение одного года Наполеоном сперва над австрийцами, а затем над пруссаками, первые же встречи с русской армией в повой войне крепко поколебали самоуверенность французов. Теперь, командуя артиллерией в авангарде генерал-майора Маркова, полковник Ермолов участвовал в дерзком налёте на городок Морунген. Отразив натиск целого корпуса Бернадота, отряд успешно решил поставленную задачу.

В кромешной тьме Ермолов с другими полковниками — Юрковским и Гогелем вернулся в Либштадт, где располагался русский авангард. Узнав, что командирам отведён для ночлега и ужина дом городского начальника — амтманна, Алексей Петрович с боевыми товарищами поспешил туда, мечтая о горячей еде и постели. Их встретила хорошенькая немка с фаянсовым личиком — жена амтманна, которая объяснила, что в доме ни крошки припасов.

— Ну что ж, — кисло улыбнулся щуплый Юрковский, — в утешение голодному остаётся любоваться пригожим станом и прелестными глазками амтманнши!..

Генерал-майор Марков, как человек весьма ловкий, не показал удивления, видя своих полковников, вышедших из огня, словно этим они исполнили его распоряжение. Начались подсчёты, потерям в сражении, где пятитысячному русскому авангарду противостояло до девятнадцати тысяч французов корпуса Бернадота.

— Давайте-ка, господа, ложиться почивать, — потягиваясь, предложил Марков. — Утро вечера мудренее…

Тут захлопали двери, застучали сапоги, и в залу в сопровождении большой свиты вошёл генерал-лейтенант Багратион, прибывший из Петербурга и назначенный командовать сводным авангардом армии. Ермолов увидел сорокапятилетнего и уже лысого генерал-майора Барклая-де-Толли, мундир которого был украшен только Георгием и Владимиром 4-й степени, а также штурмовой Очаковской медалью, генерала де Бальмена, командира кавалергардов Трубецкого, а за ними — юного гусарского поручика в красном ментике, курчавого, с лихо закрученными усами, в глазах которого светились любопытство и отвага.

Не стесняясь высокого начальства, выслушивающего рапорт Маркова, Алексей Петрович кинулся к гусару, обнимая и целуя его:

— Денис! Братец! И ты к нам! Вот это новость!

Денис Давыдов, обрадованный и смущённый, говорил в ответ:

— Помилуй! Свершилась мечта моя… Я в армии! Я дышу свежим воздухом! Не в гарнизонной службе, не на придворных балах…

— Постой, — перебил его Ермолов, — да куда же ты определён?

— В адъютанты к его сиятельству князю Петру Ивановичу, — радостно сверкая глазами, отвечал двадцатидвухлетний поручик. — Я хочу, чтобы моё имя, как пика, торчало во всех войнах!

— Ты, я слышал в Москве, стал изрядным стихотворцем?

И кажется, за свои вирши поплатился?

— Да, я расстался с гвардией… Но не жалею об этом! — воскликнул Давыдов. — Душой и телом я гусар. В славном Белорусском полку, среди гусарской вольницы, обрёл я новых друзей, готовых со мной в огонь и в воду. Они возбудили во мне стремление воспеть русского гусара!..

И он своим высоким, резким голосом прочёл:

— Живо! Пламенно! — одобрил Алексей Петрович.

— Довольно я был повесой! — говорил Давыдов. — Бывало, закручу усы, покачну кивер на ухо, затянусь, натянусь да и пущусь плясать мазурку до упаду… Как только загорелась война, я стал рваться в огонь, перешёл в лейб-гусарский полк — и вот я здесь…

— У такого командира, как Багратион, есть чему поучиться, — улыбался, глядя на своего пылкого двоюродного брата, Ермолов. — Только вот тебе мой непременный совет или даже приказ: немедленно сними свой красный ментик.

— Да отчего же? — чуть ли не возмутился Денис. — Горжусь, что лейб-гусар!..

— Да оттого, братец, — с лёгкой насмешкой проговорил полковник, — что можешь быть в нём ранен или убит от своих… Ближе остальных французов к нам корпус Бернадота, а у него красные ментики, подобные нашим лейб-гусарским, носит 10-й Парижский полк…

Несмотря на страшную усталость после тяжёлого боя и изнурительного отступления, Ермолов проговорил с Денисом Давыдовым до утра. Они вспоминали близких и родные, оставшихся в России, перебирали имена славных командиров, рассуждали о настоящей кампании, где русским приходилось действовать против грозной армии Наполеона без союзников.

Прусской армии как боевой единицы фактически уже не было.

 

3

Как мы помним, перед Аустерлицем Пруссия была уже готова выступить против Наполеона, но союзники, не дождавшись её помощи, вступили в решительное сражение с французами. Последствием Аустерлицкого разгрома был отказ Пруссии от союза с Россией и Австрией и сближение с Францией. Но, уступая громкому требованию общественного мнения и сильному нажиму извне, от противников наполеоновской Франции — Англии, России, Швеции, король Фридрих-Вильгельм в следующем, 1806 году объявил Наполеону войну.

В помощь 140-тысячной прусской армии были направлены два русских корпуса: 60-тысячный под началом Беннигсена и 40-тысячный, возглавляемый Буксгевденом. Главнокомандующим был назначен престарелый фельдмаршал Михаил Федотович Каменский; Кутузов, на которого Александр I переложил всю вину за поражение при Аустерлице, находился не у дел. Управление русской армией оставляло желать лучшего: оба корпусных командира постоянно враждовали друг с другом, а болезненный старик Каменский не обладал достаточной волей, чтобы согласовать их действия.

Однако прежде чем русские соединились с пруссаками, те успели повторить роковую ошибку, совершенную за год перед тем австрийцами. Они без разведки выдвинулись далеко вперёд, а Наполеон воспользовался этим и атаковал союзников. При Йене и Ауэрштадте 2 октября 1806 года произошли два крупных сражения, в которых Франция полностью разбила немецкую армию.

Фридрих-Вильгельм, призывавший на помощь русских, одновременно посылал к Наполеону доверенных лиц, умоляя заключить мир с выплатой огромной контрибуции и уступкой Франции новых земель. До какой степени доходило его унижение перед грозным завоевателем, видно из письма Наполеону в Берлин, в котором Фридрих-Вильгельм писал:

«Крайне желаю, чтобы Ваше Величество были достойно приняты и угощены в моём дворце. Я старался принять для того все зависящие от меня меры. Не знаю, успел ли я?»

Таковы были союзники русских в борьбе с общим врагом:

один, австрийский император, молил Наполеона в 1805 году о пощаде Вены; через год другой, король прусский, старался сделать ему приятным пребывание в Берлине. Иначе угощали Наполеона русские в 1812 году, в Москве, в теремах Кремлёвских…

Несмотря на все мольбы Фридриха-Вильгельма, французский император не желал слышать о мире, и аппетиты его росли. Покончив с пруссаками, он обратился против русских и в половине ноября со 160-тысячной армией двинулся к Висле. Наполеон стремился отрезать противника от границ России, окружить и уничтожить его, как это было сделано с австрийцами и пруссаками.

Русское командование своими противоречивыми указаниями, кажется, совершало всё, чтобы облегчить Наполеону его задачу.

Перейдя границу, оба русских корпуса соединились в начале декабря в Пултуске, куда прибыл главнокомандующий. Он приказал Беннигсену выступить к реке Вкре; одной части корпуса Буксгевдена было велено двинуться туда же, по только несколько правее, через город Голимин; другая часть была направлена в угол между реками Бугом и Наревом для обеспечения левого фланга русских. Однако, получив сведения о приближении Наполеона, Каменский приказал всем войскам, направленным к Вкре, вернуться к Пултуску, где решился принять бой. Через несколько часов престарелый фельдмаршал отказался и от этого намерения. Он велел обоим корпусам отступать к границам России, а сам покинул армию.

Постоянное колебание Каменского привело к страшной путанице во всех передвижениях русских войск. Путаница эта была столь велика, что сбила с толку самого Наполеона.

Предполагая, что русские собираются у Голимина, он направил туда главные силы, тогда как большая часть русской армии вернулась к Пултуску. К этому городу продолжал наступать лишь один корпус маршала Ланна.

Беннигсен решил действовать на свой страх и риск и принять бой у Пултуска. Русская конница атаковала с флангов обе половины неприятельского корпуса и понудила его к отступлению. Бой окончился 14 декабря в восемь вечера, в совершенной темноте. Потери русских достигали трёх с половиной тысяч, у французов же — от семи до десяти тысяч.

В тот же день произошло славное для русского оружия сражение у Голимина, где отличился Ермолов, руководивший на правом фланге тремя ротами конной артиллерии.

Здесь собрались под командой Голицына остатки разных дивизий, сбившиеся с пути вследствие беспорядочных распоряжений Каменского. Имея под началом сборный отряд, Голицын с утра до вечера держался против главных сил Наполеона и отошёл лишь с наступлением темноты.

Несмотря на удачный исход боя при Пултуске, Беннигсен ввиду превосходства неприятеля решил отступить полевому берегу Нарева. Наполеон не преследовал русские войска и расположил свою армию вокруг Варшавы на зимние квартиры.

В это время был получен приказ о назначении Беннигсена главнокомандующим всей армией; Буксгевден уехал из войск, и двоевластие было наконец устранено.

Беннигсен упустил случай разбить отдельно расположенные неприятельские корпуса. Он ограничил свою задачу прикрытием западной границы России и Кёнигсберга, где находилась резиденция прусского короля. Наполеон, не зная этого, требовал от Бернадота завлекать русских как можно дальше в тыл по направлению к Нижней Висле. Сам он с главными силами намеревался отрезать русских от границ их Отечества и прижать к морю.

К счастью, офицер, посланный Наполеоном к Бернадоту, был перехвачен гусарами Юрковского. Узнав об угрожающей армии опасности, Беннигсен стянул свои сильно разбросанные войска, за исключением прусского корпуса Лестока, и начал медленно отходить к местечку Прейсиш-Эйлау, где и решил дать сражение. Будь на месте его полководец суворовской хватки, он вместо ничего не дающей русской армии трёхдневной ретирады предпринял бы наступательную операцию, которая бы опрокинула намерения Наполеона. Но всё было пожертвовано в угоду ложного мнения, будто бы русскому войску выгоднее оборонительное, чем наступательное, действие.

Как будто бы за семь лет перед этим не было Суворова…

 

4

С рассветом 27 января 1807 года русская армия была поднята в ружьё.

Ещё курились костры на месте ночлега войск, которые чёрными полосами рассекали белое, незапятнанное поле будущего сражения. Перед Ермоловым, стоявшим на правом фланге с двумя конноартиллерийскими ротами, простиралась обширная болотистая равнина, совершенно неудобная для наступательных действий, с замерзшими озёрами, лёд которых, однако, не выдерживал и тяжести всадника. Левее, за равниной, на центральной дороге смутно угадывался городок Прейсиш-Эйлау, занятый французами.

Командир роты капитан Горский ходил по позиции, проверяя готовность солдат. За три дня непрерывных боев в арьергарде князя Багратиона, превозмогая глубокие снега, бездорожье, батарейцы истощили свои силы до предела.

Только мрак январских ночей прерывал кровопролитие, и солдаты кидались на мёрзлую землю, чтобы забыться в коротком сне.

— Подымайся, сынок, — спокойно говорил Горский, тряся за плечо одуревшего от недосыпа солдатика. — Вон, у тебя нос и щеки побелели. Я тебе сальца гусиного дам, а ты потри хорошенько… Ишь апостол Тимофей, Тимофей полузимник миновал, а всё студёно…

Конную роту Горского Ермолов, командовавший у Багратиона всей артиллерией, употреблял в арьергардных боях чаще — как самую подвижную.

— Харитоныч, господин Горский! — позвал капитана Ермолов. — Боюсь, что на этой позиции простоим мы без пользы…

— Что ж, Алексей Петрович, — возразил Горский, — не довольно ли мы несли француза на своих плечах?

— Нет, господин капитан, — смягчая улыбкой официальность обращения, сказал Ермолов, — береги солдата — до битвы пуще красной девицы, а уж во время боя не щади ни лошадей, ни людей!

Оба офицера замолчали, вслушиваясь в далёкий шум, доносившийся из вражеского стана.

…Наполеон, полагавший, что русская армия разбросана и что перед ним только корпус Голицына, был изумлён неожиданной встречей со всеми нашими силами. Обманутый в своём стратегическом предприятии, он вознамерился давлением на левый фланг всё-таки отрезать противника от границ России и прижать к морю. Не думая, что Беннигсен решится на генеральное сражение, французский император следовал за ним с главными силами по большой дороге, имея в двадцати пяти вёрстах от себя справа корпус Даву, а влево, вёрстах в двадцати, — корпус Нея, преследовавшего пруссаков Лестока; Бернадот, не получивший приказаний Наполеона, так как курьер к нему был перехвачен русскими, находился в нескольких переходах.

Лишь краткую передышку имели артиллеристы Ермолова, бывшие все эти дни в деле. Но, глядя на тридцатилетнего полковника, никто бы не приметил на его лице и тени усталости. Он снова искал самого жаркого боя. Отрываясь от воспоминаний об изнурительных арьергардных стычках, Ермолов сказал молчавшему Горскому:

— Помни, Харитоныч, суворовский наказ. Каждый воин — знай свой манёвр. Мы, прости Господи, не прусские куклы и, ежели нужда будет, не останемся глядеть на беду соседа…

Дружное «ура!» слева прервало его наставления. Вдоль линии русских войск медленно двигалась небольшая группа всадников. Впереди в окружении штабных офицеров ехал высокий, сутулящийся в седле Беннигсен; процессию замыкал эскадрон Санкт-Петербургских драгун — в касках с конскими хвостами и серых шинелях с розовыми погонами. А в середине, между трубачами и литаврщиками своего полка, собственной персоной полковник Дехтерев держал в руках трофейного орла.

Потом, с 1812 года русские привыкли смотреть равно душно на знамёна Наполеона, десятками привозимые к Кутузову. Но в 1807 году исторгнутый из рук французов орёл завоевателя почитался трофеем великим. Вот почему батарейцы, выстроившиеся впереди своих пушек, капитан Горский и даже Ермолов так согласно подхватили клич, и это «ура!» грозно и тяжело потекло над равниной Прейсиш-Эйлау, достигая расположения неприятеля и Наполеона, делавшего последние приготовления к сражению, для него неожиданному.

 

5

Целью Беннигсена было соединение с прусским корпусом Лестока и защита Кёнигсберга; задачей Наполеона — разгром русских, если они примут бой.

Русская армия примыкала правым крылом к селению Шмодитен, а левым простиралась до деревни Саусгартен.

Позади правого крыла армии пролегала кёнигсбергская дорога, а за центром — дорога, ведущая в Россию. Четыре дивизии, имея в середине отряд Маркова, построены были в две линии — первая развёрнутым фронтом, вторая колоннами. Впереди стояли артиллерийские батареи. Резерв был в двух; местах: позади левого крыла дивизия Каменского-2-го и за центром — Дохтурова. Конница стояла на флангах армии и в центре. Казаки, поступившие под начало Платова, расположились в разных местах боевой черты.

Русская армия насчитывала до 78 тысяч человек, у Наполеона под Эйлау вместе с подошедшими корпусами Даву и Нея было около 80 тысяч.

Местоположение представляло слегка холмистую равнину, примыкающую левой стороной к лёгким возвышенностям, господствующим над левым флангом русских. Снег покрывал землю глубоким слоем, что затрудняло перемещение артиллерии.

Наполеон сосредоточил главные силы на своём правом фланге: корпус Ожеро, кирасирская дивизия Гопульта, конная гвардия, драгунская дивизия Груши, дивизия Сент-Илера. Видя перед собой все силы русских, французский император не мог не подосадовать на судьбу, лишившую его в такой решительный день содействия корпуса Бернадота.

Между тем жестокая канонада гремела вокруг города:

неприятель стремился отвлечь внимание русских на их правом фланге, чтобы затем сокрушить левый, разгром которого должен был довершить подошедший Даву. После трёх часов канонады Наполеон приказал всему центру главных сил двинуться вправо. Но в это время закрутилась метель с густым снегом, так что в двух шагах ничего не было видно. Пронзительный ветер нёс снежные хлопья прямо в лицо французам, ослепляя их.

Корпус Ожеро потерял направление и, отделясь от дивизии Сент-Илера и всей кавалерии, внезапно для русских и для себя предстал посреди ничем не защищённого поля перед центральной артиллерийской батареей. Семьдесят жерл изрыгнули адом, и град картечи ударил по неприятелю. Маршал Ожеро, оба его дивизионных начальника, Дежарден и Геделе, пали, тяжело раненные. Полки Московский гренадерский, Шлиссельбургский, Владимирский, склоня штыки, немедля ринулись на врага.

Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трёхгранное остриё друг в друга. Толпы валились. Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов; раздавался только невыразимый гул, перемешанный с криками и стонами. В иных местах французы прорывались вперёд, хватались за русские орудия, но мгновенно испускали дух под натиском русских прикладов и банников. Очевидцы утверждали, что подобного побоища не происходило в продолжение всей эпохи наполеоновских войн. Наконец наша взяла!

Корпус Ожеро был опрокинут и преследован русской пехотой с подоспевшей конницей Голицына. Задор достиг такой степени, что один из русских батальонов в пылу погони занёсся за неприятельскую позицию и оказался у эйлауской церкви, в ста шагах от самого Наполеона.

Наполеон, решительность которого возрастала по мере умножения опасности, приказал Мюрату и Бессьеру с тремя дивизиями и конной гвардией ударить по гнавшимся при криках «ура!» русским войскам. Необходимо было спасти хотя бы часть корпуса Ожеро и остановить общий натиск противника. Более шестидесяти французских эскадронов обскакали справа бежавший в панике свой корпус и понеслись на русских, размахивая палашами. Загудело поле, и вихрь, взрываемый двенадцатью тысячами всадников, поднялся и взвился из-под копыт, как из громовой тучи. Сам Мюрат в своём опереточном костюме, с саблею наголо, летел в середину сечи.

Пушечный, ружейный огонь и штыки, подставленные русской пехотой, не остановили противника. Французская кавалерия прорвала первую линию и достигла второй. Но вторая линия и резерв устояли и плотным ружейным и батарейным огнём обратили французов вспять.

В этом приливе и отливе боя дивизионные генералы Гопульт, Далман, Корбино были убиты. Весь корпус Ожеро, три кавалерийские дивизии и конная гвардия разгромлены.

Шесть орлов досталось русским.

Ещё одно решающее усилие — и сражение было бы выиграно. Но русские войска, атаковавшие неприятеля, были остановлены и отведены в состав главных сил армии. Этим воспользовались французы, которые, получив подкрепление, снова пошли в атаку.

Около часу пополудни на гребне высот замелькало несколько отдельных всадников. За ними показались отряды конницы, колонны пехоты и артиллерии. Горизонт зачернел. Холмы Саусгартена, дотоле безмолвные, сверкнули, оклубились дымом.

Беннигсен понял, что его левый фланг не выдержит натиска. Слабый отряд Багговута всё более подавался к центру. Даву, оттеснив его за лес, занял высоты Саусгартена и поставил на них батарею крупнокалиберных пушек. Перекрёстный огонь французских батарей взрывал поле битвы и всё, что на нём находилось. Обломки ружей, щепы лафетов, кивера, каски летели в воздухе, всё трещало и рушилось…

В это время из резерва прискакал Ермолов с тридцатью шестью конными орудиями.

Командовавший центром генерал-лейтенант Остен-Сакен в волнении говорил начальствовавшему над левым флангом графу Остерману-Толстому и начальнику его кавалерии Палену, видя всю армию почти уже обойдённой:

— Беннигсен исчез… Я остаюсь старшим… Надобно для всеобщего спасения отступить!..

Храбрый Остерман-Толстой покачал головою, слыша предложение, вырвавшееся в минуту огорчения и досады.

Увидев подъехавшего Ермолова, он безмолвно махнул ему рукой влево. Этот жест полковник и должен был принять за направление. Мигом поскакав назад, Ермолов присоединил к своим орудиям ещё одну роту конной артиллерии и, не мешкая, повёл их на левое крыло русских войск. Алексей Петрович не знал толком ничего: с каким намерением начальства он туда отправляется? кого там найдёт? к кому поступит под команду?

Русские войска образовали почти прямой угол, стоя под перекрёстными выстрелами Наполеона и Даву. Ермолов увидел перед собою обширное поле на оконечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались.

— Сняться с передков! К бою! В картечь! — приказал он.

Едва первые орудия открыли картечную стрельбу, французы пришли в замешательство.

— Капитан Горский! — зычно, чтобы слышали все, провозгласил Ермолов. — Прикажи отослать назад передки орудий и всех лошадей, начиная с моей! Об отступлении не может быть и мысли!..

Дружное «ура!» батарейцев покрыло его слова. Потеснив пехоту неприятеля из Ауклапена, Ермолов начал обстрел батареи, установленной на высотах Саусгартена. Через некоторое время к нему прибыл юный генерал Кутайсов, командовавший артиллерией правого крыла армии. Так как Ермолов не находился под его начальством, Кутайсов не мешался в его распоряжения. Целых два часа Ермолов огнём сдерживал напор корпуса Даву, что дало возможность Остен-Сакену и Остерману-Толстому перегруппировать войска и подтянуть резервы.

Как только напор французской артиллерии ослабел, Ермолов приказал солдатам двигать пушки всякий раз, когда батарея окутывалась дымом, и подошёл почти под выстрелы. Всё своё внимание он обращал на дорогу, лежащую у подошвы возвышенности. Французы пытались провести свою пехоту именно по этой дороге, так как глубокий снег мешал им обойти стороной. Но всякий раз картечными выстрелами Ермолов обращал противника назад с большим уроном.

В это время отступавший левый фланг русской армии окончательно устроился, а резерв его отправился на подкрепление прусскому корпусу. Общая атака на лес была произведена с превосходным мужеством. Лес был очищен огнестрельным и холодным оружием. Если бы теперь Беннигсен двинул вперёд центр армии, с Наполеоном случилось бы то же самое, что с союзниками под Аустерлицем.

Но войска остались стоять на месте. Напору Лестока содействовала лишь собственная его артиллерия, бившая в лицо войскам Даву и Сент-Илера, и батареи Ермолова, низавшие продольными выстрелами линию французов по всему протяжению, от левого до правого их фланга. Этот сосредоточенный огонь довершил, однако, дело.

Отступление французов, начатое сперва в полном порядке, обратилось в совершенное бегство, в результате чего двадцать восемь частью подбитых, а частью ничем не повреждённых орудий были брошены на высотах. Ещё один час — и Лесток неминуемо овладел бы этой артиллерией, а затем и Саусгартеном. Но глубокая ночь всё более густела над эйлауским полем, напитанным кровью.

Окружающие селения пожирало пламя, и отблеск пожаров разливался на утомлённые войска, всё ещё стоявшие под ружьём и ожидавшие повелений своих начальников. Кое-где видны уже были вспыхнувшие костры биваков, к которым пробирались и ползли тысячи раненых. Трупы людей и лошадей, разбитые фуры, пороховые ящики и лафеты, доспехи и оружие — всё это грудами валялось на поле битвы.

…После совещаний и споров Беннигсен порешил оставить место сражения и повёл части русской армии к Кёнигсбергу. Погони не могло быть. Французское войско, как расстрелянный корабль с изорванными парусами и обломанными мачтами, но ещё грозное, оставалось без движения на поле боя.

Простояв девять дней на поле битвы, чтобы показать, будто он выиграл сражение, Наполеон 5 февраля приказал отступать и оставил Прейсиш-Эйлау, преследуемый русским авангардом и казачьими полками Платова. Торопливость в отступлении была видна всюду. Кроме лазаретных фур, полных мёртвыми, умирающими и искалеченными солдатами, русские находили множество людей, просто выброшенных на снег, без одежды, истекавших кровью. Все селения на пути были завалены больными и ранеными — без врачей, без пищи и без малейшего ухода.

Потери русской армии в сражении при Эйлау составили 26 тысяч человек; у французов они были ещё больше. Русские захватили две тысячи пленных и девять знамён; пруссаки — два орла. Хотя Наполеон и старался приписать победу себе, известие об этом кровопролитном и нерешительном сражении произвело в Париже сильное смущение. Позднее в разговоре с посланцем Александра I французский император признался: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить…»

…Действия Ермолова при Прейсиш-Эйлау обратили на себя внимание всех крупнейших русских военачальников.

Беннигсен, к концу боя желая ближе видеть наступление Лестока, находился на левом фланге и оказался свидетелем блистательных действий конной артиллерии. Он сперва был озадачен, заметив в отдалении от рот лошадей, передки и не увидев ни одного орудия, когда же узнал о приказе Ермолова, остался чрезвычайно доволен.

Ермолов по праву ожидал награду за подвиг — орден Георгия 3-го класса. Однако успехи его были приписаны 23-летнему генерал-майору Кутайсову, впоследствии проявившему себя, сыну фаворита Павла Петровича и племяннику генерала Резвого. Его привело на батарею, как вспоминал Ермолов, «одно любопытство». Князь Багратион объяснил командующему совершенную несправедливость, тот признал её, но ничего не сделал для исправления ошибки.

Тем не менее, как отмечал в своих «Записках» участник битвы при Эйлау декабрист С. Г. Волконский, «с этого сражения началась знаменитость А.П. Ермолова в военном деле».

 

6

На одном из переходов русской армии, от Гейльсберга к Фридланду, в арьергард русских войск прибыл башкирский полк. Ермолов с поручиком артиллерии Павлом Граббе и Денисом Давыдовым с удивлением рассматривали незнакомое дотоле войско. Вооружённые луками и стрелами, в вислоухих шапках и кафтанах, вроде халатов, на мохнатых малорослых лошадях, башкиры были присланы в арьергард, как уверяли в штабе, чтобы убедить Наполеона, что против него восстали все народы России.

— Не спорю, — рассуждал Давыдов, — не спорю, что при победоносном наступлении армии нашей, восторжествовавшей несколько раз над французами, тучи уральцев, калмыков, башкирцев, кинутых в обход и тыл неприятелю, умножат ужас вторжения. Их многолюдство, храбрость, их обычаи и необузданность сильно потрясут европейское воображение…

— И что не менее полезно, вместе с воображением и съестные и военные запасы противной армии, — улыбнулся Ермолов.

— Но сейчас, — продолжал пылкий гусар, — противопоставлять оружие XV века оружию XIX и метателям ядр, гранат, картечи и пуль метателей заострённых железом палочек — безрассудство, хотя бы число этих метателей и доходило до невероятия!

— Да, триста тысяч резервного регулярного войска, стоящего на границе России с примкнутыми штыками, под начальством полководца, знающего своё дело, предприимчивого и решительного, — вот что может устрашить Наполеона… — задумчиво проговорил Ермолов.

— Глядите, глядите, господа, — воскликнул тоненький и изящный в свои восемнадцать лет Граббе, приподымаясь в стременах, — однако же башкиры успели захватить какую-то важную добычу!..

Подскакавшие офицеры увидели пленённого французского подполковника, который сидел с русским лекарем в кружку башкир. Подполковника природа одарила носом чрезвычайного размера, а случайности войны пронзили этот нос башкирской стрелой насквозь, но не навылет: стрела остановилась ровно на половине длины своей. Пленного посадили на землю, чтобы освободить от беспокойного украшения. Однако, когда лекарь, взяв пилку, готовился распилить стрелу надвое, один из башкир узнал своё оружие и схватил лекаря за обе руки.

— Нет, бачка, — говорил он под хохот Ермолова и его спутников, — не дам резать стрелу… Она моя… Не обижай, бачка, не обижай! Это моя стрела… Я сам выну…

— Что ты говоришь? — вскричал Давыдов. — Ну как ты её вынешь?

— Да, бачка! — возразил серьёзно башкир. — Возьму за один конец и вырву вон! Стрела цела будет…

— А нос? — осведомился Ермолов.

— А нос? — отвечал тот. — Чёрт возьми, нос!..

Между тем подполковник, не понимая русского языка, очевидно, угадывал, о чём идёт речь. Он умолял офицеров отогнать башкира и продолжить несложную операцию.

— Долг платежом красен, — сказал, отъезжая, Давыдов. — Французский нос восторжествовал над башкирскою стрелою… Однако, господа, — посерьёзнев, добавил он, — хоть Наполеону и не удалось ни разу получить превосходство над русскою силой, я не понимаю, почему мы не атаковали его при Прейсиш-Эйлау, Пултуске, наконец, у Гейльсберга? Что за нерешительность?

— Слышал я, — отвечал ему Ермолов, — что Беннигсен во время последнего сражения снова испытал жестокий приступ каменной болезни. Несколько раз сходил с лошади, ложился на землю, а в самый разгар битвы потерял сознание…

— Сколько же мы будем ещё топтать картофельные поля пруссаков? — несмело подал голос Граббе.

— Думаю, Павлуша, всё решится одним сражением, — словно бы нехотя произнёс Ермолов. — Наполеон хитёр и коварен. Главнокомандующий наш обладает и опытностью, и знаниями, но нет у нас Суворова, чтобы вместо раздумной осторожности явить дерзость гения, и мы думаем только об обороне…

Армия подходила к городку Фридланду.

 

7

На заре 2 июня русская армия, расположившаяся перед Фридландом, завязала перестрелку с французами в передовых цепях. Но ни с русской, ни с неприятельской стороны нельзя было рассмотреть диспозиции войск, потому что ещё не рассвело. Беннигсен был убеждён, что перед ним только корпус маршала Ланна, и торопился после многих нерешительных действий разбить его. Однако Ланн искусными манёврами, пользуясь холмистой местностью, скрыл малочисленность своих войск и отправил к Наполеону гонцов с уведомлением о том, что перед ним вся русская армия. Снова вместо решительных манёвров Беннигсен ограничился продолжительной бесплодной перестрелкой. Противник не терял зря времени. Вскоре против правого фланга русских появилась кавалерия, а обширный Сортлакский лес, лежащий перед левым флангом русских, заняла пехота.

Армия стояла спиной к городу Фридланду и реке Алле, разрезанная глубоким оврагом на две части: четыре пехотные дивизии и большая часть конницы под начальством Горчакова на правом крыле; остальные части по левую сторону оврага были переданы князю Багратиону. Русская армия образовала дугу, примыкающую обеими оконечностями к реке Алле. Рассыпанные впереди отряды стрелков то подавались вперёд, то отходили. По временам усиливался пушечный огонь, а потом стихал. Не решаясь атаковать французов, Беннигсен не хотел и отступать.

В полдень на поле сражения прибыл Наполеон, приказав всем войскам, которые встречались на его пути, торопиться к Фридланду. Всматриваясь в невыгодное расположение русской армии, он недоумевал, подозревая какой-то подвох со стороны Беннигсена, и наконец сказал: «Конечно, в каком-то другом месте скрытно стоят русские войска». Находившиеся на фридландской колокольне русские офицеры доносили Беннигсену о приближении всё новых и новых неприятельских колонн. То были корпуса Нея и Мортье, гвардия и резервная конница.

Ещё раз обозрев местность, Наполеон приказал Нею, а за ним — Виктору, гвардии и драгунам, атаковать левое крыло русских, опрокинуть его к Фридланду, а потом овладеть городом, отрезав переправу войскам Горчакова. Вовремя этих распоряжений Наполеона Беннигсен бездействовал, невзирая на получаемые донесения о скоплении крупных вражеских сил. Багратион предсказал близкую атаку: прозорливый полководец говорил, что французы поведут наступление и просил подкреплений.

Беннигсен, находившийся во Фридланде, вновь почувствовал приступы тяжкой болезни. Убедившись наконец в опасном положении русской армии, он приказал отступать на правый берег Алле и сам покинул Фридланд. Горчаков отвечал, что ему легче будет удерживать превосходящего в числе неприятеля до сумерек, чем открыто отходить. Напротив, Багратион подчинился приказу Беннигсена. Однако только лишь левый фланг русских подался назад, как раздался троекратный залп двадцати французских орудий — сигнал Нею атаковать.

Так бессистемная перестрелка, длившаяся с утра, переросла в настоящую битву.

Едва колонны Нея стали выходить из Сортлакского леса, как заговорили батареи Ермолова, поставленные на правом берегу реки Алле. Картечный огонь был так густ и точен, что дивизия Маршана дрогнула и смешалась. Наполеон отрядил в помощь Нею дивизию Дюпона, но слишком поздно. Русская конница уже успела врубиться в расстроенные полки Маршана, смяла их и взяла орла. В наступательном порыве кинулась она на конную батарею, но была остановлена, а затем опрокинута французскими драгунами.

На опушке Сортлакского леса появились десять пушек большого калибра. Действия их были ужасны для русских войск. Хотя Ермолов поспешно противопоставил им около сорока лёгких орудий, они не могли заставить замолчать пушки французов. К счастью, в результате непрерывной канонады ермоловские батареи повалили на опушке леса множество деревьев, которые образовали натуральный бруствер и закрыли французам обзор. Это вынудило неприятеля покинуть занятую позицию. Пользуясь минутным успехом, Багратион продвинулся вперёд.

Французский генерал Сенармон, собрав воедино конную артиллерию, отвёл её на девяносто сажен от русской линии и открыл по батареям Ермолова жестокую пальбу. Несколько минут оказалось достаточно, чтобы осыпать градом картечи каждую из батарей, нанеся им ужасный урон. Егеря, измайловцы и конные гвардейцы внезапной атакой попытались сбить французские пушки, но были остановлены. Около двух часов пополудни главные силы неприятеля устремились на русский левый фланг и сильно потеснили его к городу.

Князь Багратион отступал полем между рекой Алле и оврагом. С каждым шагом пространство сокращалось и давало французской артиллерии возможность наносить губительный огонь по русским войскам.

Багратион, Раевский, Ермолов и храбрейшие офицеры тщетно старались навести порядок в рассеянных полках.

Картечь опустошала русские ряды, а между тем французские колонны наседали, крича: «Да здравствует император!» Багратион со шпагою в руках ободрял Московский гренадерский полк, остатки которого окружили его лошадь. Гренадеры теснились вокруг героя, желая заслонить его от смерти…

До какой степени губителен был огонь, направленный на войска Багратиона, видно из показаний французов: генерал Сенармон выпустил под Фридландом 2516 боевых зарядов; из них только 362 были с ядрами, а все остальные картечные. Багратион, желая хоть сколько-нибудь приостановить натиск французов, приказал Ермолову привести из резерва артиллерийскую роту.

Но было поздно. Гвардейские артиллерийские роты, выполняя строгое повеление их командира, бывшего ермоловского начальника Эйлера, уходили через Алле по мостам, которые уже готовились поджечь. Среди бежавших артиллеристов был и растерявшийся начальник их, любимец Павла, генерал Эйлер.

Подъехав к Эйлеру, Ермолов схватил под уздцы его коня и крикнул, перекрывая гром боя:

— Велите вашим гвардейцам остановиться! Иначе я возьму вас за воротник, и мы вдвоём вернёмся на позиции…

Хороший теоретик и строевик, Эйлер оказался плохим военным и только лепетал в ответ несуразицу на смешанном русско-немецком языке. После сражения, когда это обстоятельство сделалось известным и когда от Ермолова потребовали объяснения о происшедшем, Алексей Петрович сказал, что исполнил свой долг, но доносчиком быть не хочет…

Видя, что неминуемая гибель грозит уже всему левому флангу, если его лишат переправы, Ермолов оставил Эйлера и стремглав поскакал назад, к Багратиону. Отважный князь Пётр Иванович, поспешно устроив арьергард, вошёл по Фридланд, запалил предместье и начал переправлять войска за Алле по мостам, которые были уже зажжены.

В то время как Ней теснил Багратиона, правый фланг русских войск держался под ударами Ланна и Мортье. Однако, когда слева вдоль линий его полетели ядра с батарей, поставленных французами на том пространстве, откуда отступил Багратион, Горчаков начал отходить. Мортье и Ланн двинулись за ним. К этому моменту Беннигсен, мучимый болезнью, не вмешивался в сражение, а оба его главных помощника — генерал-квартирмейстер Штейнгель и дежурный генерал Эссен были контужены. Так нарушилось последнее единство в распоряжении войсками, сражавшимися до истощения сил.

Пока арьергард Горчакова отбивал яростные атаки французской конницы, колонны его спешили к Фридланду, уже занятому неприятелем. Отчаянно вторглись они в горевшее предместье и в объятый пламенем город и после кровавой резни выгнали французов из Фридланда. Чувство мщения русских было таково, что некоторые из них бросились преследовать неприятеля. Пока одни очищали город от французов, другие спешили к реке.

Мостов уже не было; рушился порядок. Люди кидались в реку, стараясь переплыть на другой берег. Во все стороны рассылались офицеры отыскивать броды. Наконец они были найдены. Войска устремились в реку под рёв батарей французских и русских, установленных на правом берегу Алле. Солдаты на руках перекатили полевые пушки. Нельзя было переправить только 29 батарейных орудий из-за испорченных спусков к реке; под прикрытием Александрийского гусарского полка их увезли левым берегом Алле в Алленбург, где они соединились с армией. Было потеряно всего пять пушек, у которых лафеты были подбиты или лошади подстрелены.

Фридландское сражение ничем не походило на разгром при Аустерлице: в русской армии было убито и ранено около десяти тысяч, а у французов — более пяти тысяч человек.

В войсках от Беннигсена ожидали нового сражения: оправившись, русская армия забыла фридландскую неудачу. Тем временем из Москвы к Неману подошла 17-я дивизия Лобанова-Ростовского, а 18-я дивизия Горчакова-2-го находилась в двух переходах от армии. Как гром среди ясного неба, как несправедливость судьбы воспринята была весть о подписании 8 июня в Тильзите предварительного перемирия с Наполеоном. Кампания 1806 — 1807 годов закончилась для России бесславно, и прежде всего из-за неумелых и робких действий главнокомандующего, неоправданно торопившего заключение мира.

Перейдя Неман, русская армия расположилась между селениями Погенен и Микитен, в четырёх вёрстах от реки. Арьергард Багратиона и казаки Платова, уничтожив за собой мост, встали на берегу Немана.

 

8

Всё в Тильзите напоминало о подписанном 13 июня на плоту посреди Немана мире, после чего императоры поменялись орденами — Наполеон надел ленту Андрея Первозванного, а Александр — Почётного Легиона. Через улицы перекинуты были драпировки со знамёнами русских и французских цветов; на площадях установлены огромные вензеля — А и N; в окнах домов также красовались вензеля и знамёна. Среди толпы в военных мундирах и партикулярных платьях выделялась громадная фигура Ермолова, надевшего фрак и круглую шляпу, так как, кроме русской гвардии, находившейся в Тильзите, никому из военных приезжать в город не было дозволено. Одним из немногих исключений был адъютант Багратиона Денис Давыдов, который шёл рядом с Ермоловым в парадном лейб-гусарском мундире.

Побывавший во многих боевых переделках, Давыдов окреп и возмужал, хотя и сохранил прежнюю юношескую горячность в суждениях и поступках. И теперь страстно говорил оп своему двоюродному брату о так печально завершившейся кампании:

— Для меня оскорбление Отечества то же, что оскорбление собственной чести! Я до сих пор не могу прийти в себя от негодования при виде тех унижений, каким подвергают Россию пришельцы из-за Рейна!..

Давыдов рассказывал Ермолову, как высокомерно вёл себя с русскими генералами и самим главнокомандующим Беннигсеном адъютант маршала Бертье Перигор, приехавший с ответом на предложенное перемирие:

— Мальчишка, красавчик, он явился разодетый, словно павлин, — в красных шароварах, чёрном ментике, который весь горел золотом, и высокой медвежьей шапке. Вошёл — нос кверху и шапка на голове. И остался в ней за обеденным столом!

— Да это какой-то татарский посол, приехавший за данью в стан князей российских, — грустно улыбнулся Ермолов. — Или гордый римлянин, второй Попилий, победитель галлов, который обвёл мечом своим черту вокруг них с приказом не переступать через неё, пока не покорятся они его требованиям…

— Подумай, Алексей Петрович! — ещё живее продолжал Давыдов. — Надо полагать, что не в маленькой же его голове родилась дерзкая эта мысль! Как знать? Легко могло случиться, что со сбитием шапки долой с головы Перигора вылетело бы и несколько статей мирного трактата из головы Наполеона.

— Ты хочешь сказать, Денис, — уже веселее произнёс Ермолов, — что дело было в шапке?! На таковую смелость, увы, у нас сейчас нет сил. Но взгляни на Россию! Представь себе, что она совершила — одна, без помощи, без подпоры союзников, собственным духом, собственными усилиями, — тогда комариным укусом покажутся и выпады нечестивых наполеоновских надзорщиков…

Но вот толпа вокруг них зашумела, раздвинулась. «Vive l’empereure!» — «Да здравствует император!» — загремело в воздухе. Только тогда Ермолов услышал топот многочисленной конницы, а затем увидел массу всадников, несущихся улицей во всю прыть. Впереди скакали конные егеря, за ними, облитые золотом, в звёздах и крестах, — маршалы и императорские адъютанты. За этой блестящей толпой мчалась не менее блестящая свита императорских ординарцев, перемешанных с множеством придворных чиновников, маршальских адъютантов и офицеров генерального штаба. Кавалькада замыкалась несколькими десятками гусаров и драгунов.

— Наполеон возвращается в свой дворец, — сказал Давыдов. — Утром он был вместе с нашим государем на манёврах своего полка, над которым начальствует полковник Никола, а потом оба императора обедали. Лейб-гусары моего полка, бывшие на манёврах, только что рассказали мне, как его величество Александр Павлович, отведав похлёбки из французского котелка, приказал наполнить его червонцами…

— Лучше об этом не думать! — резко ответил Ермолов, отводя глаза. — Лучше не думать! Раз государь делает так — ему виднее… А мы — солдаты! — с внезапным ожесточением проговорил он, словно Денис Давыдов был в чём-то виноват. — Да, солдаты! Наше дело стрелять, рубить, а не думать, не то голова распухнет! Прощай, брат Денис. Мне надобно в часть…

Даже двоюродному брату и близкому другу своему не открылся Ермолов, что снял комнату в доме против квартиры Наполеона. Его мучила загадка, тайна этого человека, положившего к ногам почти всю Европу. Всякий раз, приезжая в партикулярном платье в Тильзит, Ермолов часами наблюдал через растворенное окошко за тем, что происходило во дворце, но до сих пор ещё не имел возможности разглядеть императора Франции. Теперь, вооружившись подзорной трубой, полковник поднялся на второй этаж в свою комнату и, наведя трубу на противоположные окна, вздрогнул, вдруг завидя Наполеона совсем рядом, близко от себя.

Он увидел человека малого роста, ровно двух аршин и шести вершков, довольно тучного, хотя ему было тридцать семь лет от роду. Человек этот держался прямо без малейшего напряжения, что, впрочем, характерно почти для всех людей малого роста. Лицо его чистое, слегка смугловатое, с небольшим прямым носом, на переносице которого заметна была весьма лёгкая горбинка. Волосы были не чёрные, но тёмно-русые, брови же и ресницы ближе к чёрным, а глаза голубые. На нём был конноегерский тёмно-зелёный мундир с красной выпушкой и с отворотами наискось, срезанными так, чтобы виден был белый казимировый камзол. На мундире сверкали звезда и крест Почётного Легиона. Ботфорты были выше колен — из мягкой кожи, весьма глянцевитые и с лёгкими золотыми шпорами.

Из своего окна, благодаря сильной зрительной трубе, Ермолов видел все движения этого загадочного человека, который раздавал приказания, выслушивал донесения, говорил… Он разглядывал наполеоновских маршалов — сухощавого Ланна; дебелого, довольно высокого, лысого и в очках, Даву; курчавого и пылкого гасконца Мюрата.

Буря мыслей взвихривала его мозг.

«Да, мы проиграли эту кампанию! Но она покрыла русское воинство блистательной славой! Куда ни обращал Наполеон удары свои, всюду находил он неодолимый отпор.

Великий полководец терялся в своих соображениях, войска его истощались в порывах высокого мужества, но в течение полугода нигде они не могли сокрушить русскую армию. Свидетельства — Пултуск, Голимин, Эйлау, Гейльсберг. Беннигсен был побеждён Наполеоном только однажды — при Фридланде, — хотя далеко уступал в дарованиях своему сопернику. А до этого в продолжение всего похода русские постоянно удерживали за собой превосходство над французами в ратном деле. Изнуряемые голодом, отражая атаки превосходящего в численности неприятеля, ведомого самим Наполеоном, перед которым в несколько дней исчезли австрийская и прусская армии, наши устояли в упорнейших битвах 1806 — 1807 годов…»

Вновь и вновь всматривался Ермолов в Наполеона, отдававшего приказания с той самоуверенной сановитостью, которая только и возникает от привычки господствовать над людьми. Теперь, в июне 1807 года, между Францией и Россией не существовало уже ни одного независимого государства. Все они покорились одной воле — воле завоевателя, который с высокого, левого берега Немана окидывал ненасытным взором русскую землю, синевшую на горизонте.

Много позднее Ермолов прочтёт в воспоминаниях фразу, которую Наполеон обронил для своих ближних: «Через пять лет я буду господином мира. Остаётся одна Россия, но я раздавлю её…»

 

1

Главнокомандующий Молдавской армией генерал-фельдмаршал Прозоровский принимал в Яссах французского посла в Турции Себастьяни, возвращавшегося из Константинополя в Париж.

Сверстник Суворова и Каменского, Александр Александрович Прозоровский был до того дряхл, что походил более на мумию, чем на человека; четыре няньки пеленали его на ночь, как дитя, а поутру растирали щётками и отпаивали мадерой. Приведённый таким способом в чувство скелет-воевода, который должен был руководить почти стотысячной армией, одевался в корсет, державший его тело прямо, и в продолжение дня таскался на ногах и даже ездил верхом.

За богатым обеденным столом Прозоровский мирно дремал, изредка просыпаясь, чтобы вставить любимое словцо «сиречь», и передал все нити разговора командиру главного корпуса генералу от инфантерии Голенищеву-Кутузову.

Сыпалась быстрая французская речь; Кутузов, бывший в 1793 году чрезвычайным и полномочным послом в Порте, расспрашивал Себастьяни о здоровье султана Махмуда II и великого визиря Ахмета-паши, которого ласкового именовал «старинным другом».

По Тильзитскому договору Наполеон обязался не оказывать Турции военной помощи и даже взял на себя посредничество в ведении переговоров между Портой и Россией о подписании мира. Однако тайные инструкции, которым следовал Себастьяни, требовали подстрекать Махмуда II к военным действиям, возбуждать в нём устремления вернуть былое могущество Оттоманской Порты и отторгнуть от России Крым и Кавказ. Война, развязанная турками ещё в 1806 году, продолжалась…

Себастьяни, чёрный, вертлявый, в придворном мундире, облитом золотом и сверкающем крестами и звёздами, не мог удержаться от гасконского хвастовства и фанфаронства.

Пересказав несколько анекдотов о султанском серале, он принялся исчислять монархов, покорных воле Наполеона.

И то сказать: короли прусский, баварский, саксонский, вюртембергский рабски следовали каждому повелению Бонапарта. Другие европейские троны Наполеон передал своим родственникам и близким: брату Жерому — королевство Вестфалии, Иахиму Мюрату — королевство Неаполитанское, а пасынка Евгения Богарнэ сделал вице-королём Италии. Маршалы корсиканца получили в разное время пышные и часто претенциозные титулы. Так, Бертье стал герцогом Ваграмским, Бесснер — герцогом Истрийским, Виктор — герцогом Беллюно, Даву — герцогом Ауэрштедтским и князем Окмюльским, Дюрок — герцогом Фриульским, Жюно — герцогом д'Абрантес, Ланн — герцогом де Монтебелло, Лефебр — герцогом Данцигским, Макдональд — герцогом Тарентским, Массена — герцогом Риволи и князем Эслннгенским, Мортье — герцогом Тревизским, Сульт — герцогом Далматским, Удино — герцогом Реджио, а Ней — герцогом Эльхингенским и даже во время русского похода 1812 года сделался принцем Московским…

— Его императорское величество благодаря своему необыкновенному гению мог бы, кажется, стать основателем и всемирной монархии… — трещал Себастьяни.

Молодые русские генералы — Милорадович, Аркадий Суворов, Михаил Воронцов зашушукались; Прозоровский продолжал дремать. Только Кутузов дружелюбно улыбался, слушая француза, и даже кивал ему тяжёлой головой. Себастьяни, со свойственной французскому характеру переменчивостью, оборвал речь и, обратись к Кутузову, заговорил о Платове:

— Что такое казачий атаман?

Кутузов тотчас нашёлся, не согнав с лица своей приветливой улыбки:

Это что-то похожее на вашего короля Вестфалии…

Себастьяни поперхнулся молдавским алеатико и закусил губу.

— Браво, Михаиле Ларионович! — не удержался генерал-майор артиллерии Ермолов, как младший в чине занимавший место на самом краю стола. — Сколько можно оскорблять наше достоинство нечестивым чужеземным надзорщикам!

Кутузов только повернул к нему, своему любимцу, пухлое лицо с орлиным носом и прикрыл веком здоровый глаз.

Общее ликование разлилось по сердцам военных, свидетелей этой сцены. Все они были старинного воспитания и духа, православные россияне, для которых оскорбление чести Отечества означало то же, что оскорбление собственной чести.

Россия, отважно сражавшаяся с Наполеоном в двух войнах, должна была теперь одна, без чьей-либо помощи, без подпоры доброжелателей и союзников, собственным духом, собственными усилиями, противостоять властелину полумира, который день ото дня становился всё придирчивее и наглее.

В этот миг от шума за столом проснулся Прозоровский и, обведя всех мутным взором, осведомился:

— Сиречь, не разберу, где же я? В Санкт-Петербурге или снова генерал-губернатором в Москве?

Комический сей пассаж утишил возгоревшиеся было страсти.

 

2

После войны 1806—1807 годов Ермолов вернулся в Россию с репутацией одного из первых артиллеристов русской армии. Его по заслугам оценили такие полководцы, как Кутузов и Багратион; видные военачальники Беннигсен, Милорадович, Раевский весьма похвально отзывались о его боевой службе. Князь Багратион, письменными делами которого Ермолов заведовал в течение этой войны, исходатайствовал ему за блистательное мужество, выказанное близ Гутштадта, знаки св. Георгия 3-го класса. За сражение при Голимине он был награждён золотой шпагой с надписью «За храбрость», за главную битву при Прейсиш-Эйлау получил орден Владимира 3-й степени, за баталию при Фридланде — алмазные знаки св. Анны 2-го класса.

Тем не менее инспектор артиллерии и военный министр граф Аракчеев продолжал притеснять и преследовать его.

Отправившись из Тильзита в Россию, Ермолов в местечке Шклов присоединился к дивизии, расположенной лагерем. В конце августа 1807 года Аракчеев осмотрел её, распределил укомплектование артиллерии и приказал Ермолову оставаться в лагере по 1 октября, тогда как прочим артиллерийским бригадам назначено было идти по квартирам.

К сему граф Алексей Андреевич прибавил весьма грубым образом, что Ермолов должен явиться к нему в Витебск для объяснения о недостатках. Оскорблённый этой грубостью, Ермолов не скрывал намерений непременно оставить службу. Узнав об этом, Аракчеев предложил дать ему отпуск для свидания с родителями, а затем приказал прибыть в Петербург, чтобы лучше с ним познакомиться.

С запиской на имя военного министра Ермолов явился в Петербург.

В записке Ермолов указывал Аракчееву на то, что во время ссылки при покойном государе Павле I многие обошли его в чине и что потому состоит он в армии почти последним полковником по артиллерии. «Я объяснил ему, — вспоминал Ермолов, — что, если не получу принадлежащего мне старшинства, я почту и то немалою выгодою, что ему, как военному министру, известно будет, что я лишён был службы не по причине неспособности к оной…»

Граф Алексей Андреевич встретил полковника строгим замечанием:

— Вы одеты не по форме!

— Позвольте усомниться, ваше сиятельство… — возразил Ермолов, уже готовый на дерзкий ответ.

Он непримиримо и твёрдо поглядел прямо в лицо временщика и осёкся: Аракчеев смеялся. От непривычно добродушного смеха тряслось всё его крупное пористое лицо с красным носом, прыгал шейный Аннинский крест и многочисленные звёзды. Продолжая смеяться, Аракчеев приблизился к Ермолову и погладил рукав его мундира:

— У вас нет нашивок, пожалованных вашей конноартиллерийской роте его величеством!

Решив, что Ермолов приобрёл в армии такую славу и известность, что чинить ему препятствия уже небезопасно, Аракчеев сменил гнев на милость, расхвалил его Александру Павловичу, а затем и сам представил императору. Впрочем, Александр I давно уже обратил внимание на талантливого артиллерийского офицера, о котором с великой похвалой отозвался после Аустерлица генерал-лейтенант Уваров, а после похода 1806 — 1807 годов — сам король прусский. Император ответил тогда Фридриху-Вильгельму: «Я уже знаю его…» Нашивки на мундир конноартиллерийской роте Ермолова были знаком особого отличия, равно как и деньги для награждения нижних чинов, отмеченных храбростью, — первый пример подобной награды в русской армии.

Находясь на отдыхе у родителей, в Орле, Ермолов получил известие о долгожданном производстве в генерал-майоры и назначении инспектором конноартиллерийских рот с прибавлением к жалованью двух тысяч рублей.

В этом новом звании отправился он в 1809 году для осмотра конной артиллерии в Молдавской армии под начальством Прозоровского.

Вскоре вспыхнула короткая война между Францией и Австрийской империей. Успехи Наполеона были так же быстры, как и при прежних его походах, и он занял Вену. Во исполнение союзнических обязательств с Францией русские вступили в Галицию, но не столь поспешно, как того требовал Наполеон. Ермолов был назначен начальником отряда резервных войск в количестве 14 тысяч человек в губерниях Волынской и Подольской.

Военный министр Аракчеев дал повеление занять границы обеих этих губерний, так как шляхта, уводя с собой большое число людей и лошадей, переходила в герцогство Варшавское, где формировалась польская армия. Ермолову предоставлена была власть арестовывать перебежчиков и, невзирая на их положение, отсылать в Киев для препровождения далее в Оренбург и Сибирь. Уже тогда проявилась одна особенность Ермолова-администратора. Он не останавливался перед самыми крутыми мерами в отношении злостных нарушителей порядка, но стремился избегать массовых репрессий. Алексей Петрович приказал захваченных при переходе границы отпускать, ограничившись внушением, зато тех, кто стоял во главе больших вооружённых партий, строго наказывал. «Я употребил строгие весьма меры, — рассуждал Ермолов, — но сосланных не было…»

 

3

Часть лета 1809 года Ермолов провёл в роскошном имении князя Иосифа Любомирского.

Князь целые дни полевал с огромной свитой егерей и сворой борзых, оставив гостя с его адъютантом Павлом Граббе на попечение своей жены пани Констанции. Весёлая, лёгкая в общении, независимая, вздорная и ветреная, княгиня радовалась возможности развлечь гостей, а заодно и себя. Почти каждый день в замке Любомирских гремела музыка, вспыхивали фейерверки, подымались золотые и серебряные кубки в честь Ермолова. Княгиня Констанция не решила ещё только одного: кому отдать предпочтение — 32-летнему красавцу генералу или его юному адъютанту,.

Утром она приглашала их часто вместе завтракать.

Алексей Петрович в сером мундирном сюртуке и его адъютант сидели в зале, ожидая появления хозяйки. Зала была изукрашена живописными изображениями в фантастическом смешении цветов, узоров, животных, вымышленных предметов. На стенах — украшения из разного рода оружия: турецких ятаганов, круглых кожаных и бронзовых щитов, луков и колчанов со стрелами, сабель дамасской стали, кольчуг, панцирей, шишаков, — а также охотничьи трофеи хозяина. Здесь вепри, выставив клыки, взирали маленькими злыми глазками, скалили морды медведи, печально глядели олени, осенённые могучими рогами.

— Не по себе мне тут, Павлуша, — ворчал Ермолов, устраиваясь за низким столиком, уставленным форфоровой и серебряной посудой с закусками и тёмными пузатыми бутылками из княжеского погреба. — Кто не знатен и не богат, тому некстати бояриться. Л мы с тобой живём в чужой роскоши. Что же табалу бить — надо за дело приниматься!..

— И всё же, Алексей Петрович, занятно, — возразил тоненький, изящный Граббе. — Ведь когда ещё приведётся пожить эдак-то? Но погодите, её сиятельство…

В залу быстро вошла пани Констанция в очень узком, с поясом под мышками, батистовом платье, окургузенном так, что была видна вся нога. Вместо башмаков у неё были сандалии на босу ногу, где на пальцах, по моде, надеты бриллиантовые кольца, а на голени — золотые обручи. Она быстро заговорила с Ермоловым по-французски, пока он неуклюже целовал ей руку:

— Я видела вашего слугу, генерал! Ах какое лицо! От смеха у меня соскочили обе сандалии. Уступите мне этого малого. Я обожаю глупцов. Моя прислуга слишком умна для меня и хитрее меня во сто крат, а это так утомительно…

— Увы, пани Констанция, — отвечал Алексей Петрович, — ваша замечательная проницательность на сей раз вам изменила. Мой Ксенофонт умнее и хитрее всей вашей челяди и даже шляхты в придачу. Я выполню вашу просьбу лишь тогда, когда вы докажете обратное.

— Ах, всё это вздор, не хотите — не надо! — рассмеялась княгиня, садясь за столик. — Однако что мы возьмём к кофе, господа? Меды, ликёры или, может быть, венгерское?

— Я бы предпочёл грушевого взвару, — сказал Алексей Петрович.

— С вами невозможно, генерал! — наморщила княгиня свой хорошенький выпуклый лобик. — Но тогда хоть разрешите мне чокнуться с вашим адъютантом. Пан Граббе, венхерского!

Залившись от скромности вишнёвым румянцем, подпоручик вопросительно поглядел на Алексея Петровича и протянул княгине Констанции тяжёлый хрустальный кубок.

— Да, кстати! — щебетала хозяйка. — Завтра к нам приезжает моя кузина Надин. Сирота, нрава кроткого и тихого, она сущий ангел…

После завтрака, выходя из залы, Ермолов кивнул седеющей головой, указывая на чучела зверей и животных своему адъютанту:

— Однако, Павлуша, самые знатные и развесистые украшения здесь не представлены. Они увенчивают по праву голову супруга…

Красивой аллеей генерал с адъютантом углубились в парк. Издалека доносились весёлые возгласы: на лужайке княгиня лопаткой с натянутой сеткой отбивала мячики. Ермолову подумалось: «Да, эта женщина уласкает всякого…»

Было жарко, и в поисках тенистого места Алексей Петрович и Граббе набрели на прелестную беседку у пруда. Над зеркалом воды с тихим треском летали коромысла-стрекозы.

Размягчённые жарой генерал и его адъютант задумались — каждый о своём. Граббе был покорен красотой княгини Констанции; Ермолов же размышлял о солдатской своей судьбе. Конечно, в тридцать два года уже наскучило одиночество, и он мечтал о женитьбе. Но жизнь ещё не давала к этому повода…

Незаметно, как это бывает в душный летний день, появились тучи, зарокотал гром, и всё вокруг стало избела-чёрно от дождя. Тёплые струи с однообразным шумом застучали по аллее.

— Павлуша! Давай-ка, брат, выкупаемся на дожде, — предложил Алексей Петрович.

Раздевшись, генерал и его адъютант двумя Аполлонами выскочили под ливень, на мягкий песок аллеи. Предусмотрительный Ермолов, покружив вокруг беседки, вновь спрятался в ней, блаженно отдуваясь и шлёпая себя по груди и по плечам. А Граббе, увлечённый молодостью и наслаждением, был уже далеко. Внезапно юный офицер остановился как вкопанный: прямо на него по боковой дорожке выбежала княгиня Констанция. Увидев перед собой нагого красавца, она с притворным криком повернула назад, а бедный Павел Граббе застыл мраморной статуей, наподобие тех, что украшали луг перед замком. Наконец, опомнившись, он бросился к беседке под громкий хохот Ермолова, сливавшийся с рёвом дождя…

Алексею Петровичу стоило немалых трудов уговорить своего адъютанта явиться на другой день к обеду, устроенному в честь приехавшей кузины Констанции.

— Да что ты, право, смущаешься, телепень! Ведь всё это одно женское притворство да хитрости! — внушал он Граббе.

— Не могу, Алексей Петрович! Стыдно! Я навеки осрамлён! — твердил подпоручик.

— Если сам не можешь, тогда тебе я приказываю! — решил дело Ермолов и повёл упиравшегося молодого человека за собой.

Надин была хрупкой блондинкой с нежной, жемчужного отлива, кожей и бледным сероглазым личиком. Прелестная девушка, в которой смешалась русская и польская кровь, она скромно сидела возле Ермолова и отвечала на вопросы звонким и чистым голосом.

«Словно бубенчик серебряный… — Ермолов украдкой поглядел на неё, чувствуя кружение в голове. — До чего хороша! Неужто это мой жребий, моя судьба?..»

Вечером во время фейерверка они гуляли с Надин по парку, глядели, как водометы перед замком выбрасывали искрящиеся, подсвеченные струи. Бродя по аллее, Ермолов невзначай завернул с девушкой к беседке. Там слышался приглушённый женский смех и ответное робкое бормотание.

Алексею Петровичу показалось, что он узнал голос своего адъютанта. Проводив Надин, он понял, что не заснёт этой ночью, и пошёл по дорожке куда глаза глядят.

Парк незаметно сменился лесом, потянуло прелью. Внезапно под ногами зачавкало, и Ермолов скорее угадал, чем увидел, впереди илистое и тенистое место, покрытое стоячей водой. Раздался резкий крик полуночника козодоя. По перу — сова, по стати — ласточка пролетела совсем близко, задев лицо. Алексей Петрович повернул назад.

Спал замок, только верхний полуэтаж был освещён единственным огнём, где был зажжён канделябр. Ермолов подошёл ближе и увидел пригоженькое личико Надин. Она сидела у окошка и припекала локоны щипцами. Алексей Петрович стоял под дугообразным каменным сводом, прикидывая, что может взобраться на верхний ярус покоев. Он примерился и, цепляясь за выступы, полез вверх, затем подтянулся своим могучим телом и оказался у самого окна.

Надин была не одна. Рядом с нею перед венецианским зеркалом, у столика, заставленного золотыми и хрустальными ароматницами, сидела княгиня Констанция.

— Не понимаю, что ты нашла в этом великане… — говорила она. — Он не затолкал тебя в вальсе своими копытами? Он ложится грудью на стол, когда ест, отвечает невпопад, а потом вдруг говорит колкость. Я бы, честно говоря, предпочла его адъютанта…

— Что ты, наверно, уже и сделала, хитрая бестия! — пробормотал Ермолов, отстраняясь от окна.

— Нет, ты не права… — своим мелодичным голоском отвечала Надин, — он очень хороший… Сильный и добрый…

— Надеюсь, ты не говорила с ним о своём положении? — сказала, брызгая на себя духами, княгиня.

— Увы, Констанция, я не умею лгать… Я объяснила Алексею Петровичу, что не имею доходов, что я бесприданница…

Ермолов тихо спустился на землю. «Сколько жить в безжёнстве!» — повторял он себе. Он чувствовал, как радость наполняет его душу, как всё естество его обнимает весна.

Так протекло несколько счастливых дней. Вскоре пришло повеление от Аракчеева срочно отправиться к границе герцогства Варшавского для пресечения смуты. Алексей Петрович отложил решительное объяснение.

В изнурительных переходах, бивачных ночёвках он думал о Надин, о возможности будущего счастья. Но мысль, что его бедность помешает их благополучию, всё чаще навещала и грызла его. «Ведь я гол, как бубен, я — бубен бубном… — повторял Алексей Петрович. — Мне за тридцать…

А она — юный, нежный цветок… Могу ли я лишать её будущего?..» Он готовил себя к нелёгкому объяснению, но уже предвидел, что вряд ли решится на брак. Были у него и прежде встречи, знакомства, но всегда он расставался потом бескручинно.

Теперь иное дело…

 

4

Житомирский губернатор давал бал, на который были приглашены не только знатные местные жители, но и шляхта из дальних городков и местечек. Пары шли в котильоне, когда появился Ермолов в сопровождении группы офицеров. Предоставив молодёжи свободу развлечений, он медленно шёл вдоль залы, ища среди танцующих ту, которая занимала его воображение и имела к нему равную привязанность.

Надин танцевала с кукольно-красивым шляхтичем и, завидя Ермолова, поспешила найти повод, чтобы оставить своею кавалера.

— Надин… Как ты хороша… — прошептал генерал, мучаясь мыслью, что страшно пойти на решительное объяснение. — В первый раз в жизни пришла мне мысль о женитьбе, о союзе счастливом и прочном. Дом, очаг, семья — как славно! Да, очаг, но какой? Ни у меня, ни у неё нет состояния, а я не в тех уже летах, когда столь удобно верить, что пищу можно заменять нежностями!..

Тем временем собравшаяся в боковой зале у накрытых столов шляхта крутила усы за мёдом и горевала о трудной судьбе польской матки-отчизны. Громче остальных ораторствовал тучный старик с серебряными подусниками — почётный попечитель Кременецкой гимназии граф Чапский.

Ермолов уже не раз слышал, что он держал у себя в Кременце и других местах непозволительные речи, порицая Россию и её государя, однако сам пока что не искал повода для внушения.

Но вот Чапский отделился от толпы и с поклоном подошёл к генералу:

— Хочу поблагодарить ясновельможного пана за доброе участие в судьбе многих несчастных моих соплеменников…

Ермолов выждал мгновение, пока их окружили прочие дворяне, и грозно сказал:

— Благодарю вас, граф, за ваше доброе обо мне мнение. Вы, по-видимому, убеждены, что я не хочу воспользоваться предоставленным мне правом — наказывать. Но я обязан предупредить вас, что впредь малейшее неосторожное слово ваше будет иметь самые печальные для вас последствия!

Давая понять, что разговор окончен, Ермолов повернулся и пошёл, раздвигая танцующих, навстречу Надин, которая уже торопилась к нему.

Она подала ему руку, и они медленно вышли на балкон, в южную украинскую ночь.

— Надин — тихо сказал Ермолов, понимая, что всё должно решиться сейчас и решиться бесповоротно. — Вы знаете, как я отношусь к вам, знаете о моих чувствах…

Она доверчиво прислонила завитую головку к его огромному плечу, ожидая признания. Ермолов заговорил громче, твёрже:

— Но что у нас впереди? Я солдат, моя единственная господствующая страсть — служба, а жизнь — беспокойна и подвержена непрерывным опасностям. Вам будет лучше расстаться со мною. Вы юны, хороши и встретите человека, который будет моложе и богаче меня и по роду своих занятий обеспечит вам покой и счастье…

Он замолчал. Молчала и Надин. Но вот она закрыла лицо руками и бросилась через залу.

«Надо было превозмочь любовь, — вспоминал Ермолов позднее. — Не без труда, но я успел…»

 

5

Шло время, гремели малые войны, а боевой генерал Ермолов по-прежнему оставался не у дел, с резервом Молдавской армии.

В начале 1808 года театром сражений сделалась шведская часть Финляндии, которая была занята русскими, а на юге продолжалась упорная война с Турцией. Ермолов томился в бездействии в Киеве, просил о переводе его в Молдавию. Он был нужен, о нём вспоминали боевые соратники, его знали и ценили.

Генерал-лейтенант А.А. Суворов за три месяца до своей случайной и нелепой гибели в водах Рымны сообщал ему из Бухареста: с Кутузовым «об тебе долго разговариваем: он цену тебе знает в полной мере…». Отважный генерал-майор Кульнев писал Ермолову в мае 1811 года: «Ни время, ни отсутствие Ваше не могло истребить из памяти моей любви и того почтения, кое привлекли Вы себе от всей армии, что не лестно Вам говорю, и всегда об Вас вспоминал, для чего Вас не было в шведскую и последнюю кампанию, турецкую войну. Человеку с Вашими способностями не мешало знать образ той и другой войны, и, я полагаю, преградою сей мешала Вам какая ни есть придворная чумичка».

Между тем инспектор всей артиллерии Пётр Иванович Меллер-Закомельский обратился к Ермолову с лестным предложением о назначении его командиром гвардейской артиллерийской бригады. Тот страшился парадной службы, не имея к ней склонности, и вежливо отказал. Тем не менее сам император Александр Павлович через нового военного министра Барклая-де-Толли выразил настоятельное желание видеть Ермолова в гвардии. 10 мая 1811 года Ермолов получил гвардейскую артиллерийскую бригаду, а затем под его начало вошли также вновь сформированный Литовский и Измайловский гвардейские пехотные полки. Однако из-за тяжёлого перелома руки он смог прибыть в Петербург лишь в октябре 1811 года. По указанию императора военный губернатор каждые две недели обязан был уведомлять его о состоянии здоровья Ермолова. Тот простодушно изумлялся: «Удивлён я был сим вниманием и стал сберегать руку, принадлежащую гвардии. До того менее я заботился об армейской голове моей…»

 

6

На Царицыном лугу под писк флейтуз и треск барабанов мимо государя проходила гвардия.

Преображенский, Семёновский, Измайловский — каждый из этих полков оставил славный след в военной истории России, каждый был школой для многих великих полководцев. Но хоть и канули в Лету недоброй памяти палочные павловские порядки, упразднены букли и косы, усилиями Аракчеева вновь торжествовала шагистика, кроение и перекроение солдатских кафтанов, причинявшее армии только страдания и болезни. «Сколько в нашем российском войске, — размышлял Ермолов, находясь в свите императора, — вождей, отличных умом, познаниями, храбростию, которые были многократно в сражениях, одерживали славные победы, известны в Европе, а у нас никуда не годятся, потому что не понимают премудрости пригонки амуниции!»

Тело солдата всовывали в панталоны, застегивавшиеся под самой грудью, на рёбрах, а мундиры были узки и тесны. Краги из твёрдой, как дуб, кожи имели по бокам множество начищенных пуговок, которые возможно было застегнуть лишь посредством железного крючка. Высокие кивера на голове держались с помощью чешуйчатых ремешков, туго затянутых под подбородком. Грудь солдата стеснена ранцевыми ремнями, перехватывавшими скатанную и перекинутую через плечо шинель. Сам, без помощи товарища, воин не мог одеть себя, удовлетворить естественному требованию. В случае нужды один помогал другому расстегнуть крючки, пряжки, портупею.

Александр Павлович, на белой бесхвостой — энглизированной — кобыле, смотрел, как равномерно и однообразно гвардейцы поднимают в такт барабану ноги и вытягивают носки, но улыбался чему-то другому, слушая говорившего ему румяного, с поднятыми плечами, Милорадовича. Ермолов догадался, что Милорадович, по обыкновению, рассказывает государю одну из своих многочисленных любовных историй, до которых молодой царь был большой охотник.

Чуть позади них, прямо и твёрдо сидя на лошади, глядел на Милорадовича со злобой и тоской Аракчеев, ревнуя его к государю. В стороне военный министр Барклай-де-Толли, поглаживая изуродованную у Прейсиш-Эйлау левую руку, тихо отдавал приказания своему адъютанту, удальцу и поэту князю Чавчавадзе.

«Разводы, парады, караулы, смотры… — хмуро думал Ермолов с механической отрешённостью следя за марширующей гвардейской пехотой, во главе которой, подавая пример, вышагивал отменным гусиным шагом её бригадный начальник великий князь Николай Павлович. — Но когда же дело? Чёрт попутал меня оказаться при дворе! Вот и с турками всё окончилось без меня! Напрасно Михаила Ларионович через военного министра просил о моём переводе к себе начальником артиллерии. Снова всемилостивейший отказ!..»

Лишь издали мог следить Ермолов за действиями любимого полководца, разгромившего турецкую армию.

В начале 1812 года Кутузов добился в Бухаресте заключения выгодного мира, по которому Бессарабия была освобождена от оттоманского ига и отошла к России, а границей сделалась река Прут.

«Михаила Ларионович носит звание генерала от инфантерии, но победил турок силою артиллерийского и инженерного гения…» — размышлял Ермолов, трогая свою лошадь вслед за свитой.

Возле Александра уже не было Милорадовича, императору что-то оживлённо говорил теперь очень курносый Константин Павлович, главнокомандующий гвардией. Барклай-де-Толли, поотстав, поравнялся с Ермоловым и, с нерусскою отчётливостью произнося слова, сухо сказал:

— Вы подавали мне докладную об определении вашем на линию простым бригадным командиром…

— Да, ваше высокопревосходительство! — твёрдо ответил Ермолов. — Изломанная рука моя не позволяет участвовать во всех учениях и разводах, которыми заняты служащие в Петербурге, и я прошусь в полевую армию…

— Перестаньте! — с неожиданным жаром воскликнул Барклай. — Не хотите ли вы уверить меня, что в здравом уме собираетесь выйти из гвардии и отправиться в армию, даже не приобретя полагающегося повышения! Вы обижены, что обойдены орденом за командование резервным отрядом? Правда! Я упустил из виду службу вашу. А теперь хотите заставить дать вам награду, так как знаете особенное благоволение к вам государя и просите об удалении, на которое не будет согласия!

— Я солдат и ищу не наград, но возможности выказать свою верность Отечеству и государю, — проговорил Ермолов, дивясь тому, как разгорячился Барклай.

Однако тот уже несколько успокоился и с обычной сухостью добавил:

— Его величество изволил утвердить по вашему предложению артиллерийские прицелы, изобретённые господином Кабановым. — Он наклонил голову в шляпе с белым плюмажем и, не ожидая ответа, заторопил коня.

С военным министром с самого начала службы у Ермолова начались сильные стычки. Честный и исполнительный администратор, храбрый и умный военачальник, Барклай окружил себя немцами и, случалось, оказывал им предпочтение. Когда он предложил внедрить в армии артиллерийский прицел, изобретённый его племянником Фитцумом, Ермолов добился приёма у государя и доказал преимущества инструмента Кабанова, более совершенного. Понимал, что военный министр, и так недолюбливавший его, теперь вознегодует ещё больше. Он слышал отзывы о себе жены Барклая Елены Ивановны, которая не раз говорила мужу: «Оставь его в покое. Это страшный человек!»

«Подальше от двора и дворских интриг, — думал Ермолов. — Конечно, со стороны может показаться, что я не в своём уме. Какая карьера открылась бедному армейскому офицеру! В молодости моей, правда, начал я службу под сильным покровительством, но вскоре лишился оного.

В царствование императора Павла I содержался в крепости и был отправлен в ссылку на вечное поселение. А теперь живу в столице, командую гвардейской артиллерийской и пехотной бригадами, говорю с государем и в свите нахожусь наравне с первыми воеводами. И всё же тоскую по делу, вновь просил инспектора всей артиллерии барона Меллера-Закомельского препоручить мне приведение в оборонительное положение крепости Рижской на предмет близкой воины с французами…»

Он пришпорил коня, видя, как подаёт ему знак государь-император.

— Я получил записку инспектора артиллерии, — проговорил Александр своим приятным голосом, обворожительно улыбаясь. — За что гонят тебя из Петербурга? Однако же я помешал… — Заметив, что Ермолов хочет возразить, государь тотчас придал своему моложавому лицу выражение участливо-тревожное и добавил, но уже непреклонно: — Я сказал барону Петру Ивановичу, что впредь все назначения твои будут зависеть только от меня. И без него тебе найдётся много дела.

 

7

Неизбежность войны с Наполеоном сделалась очевидной уже с конца 1810 года.

По условиям Тильзитского мира Россия принуждена была подчиниться континентальной системе, в силу которой все русские порты были закрыты английским судам. Потрясение промышленности и могущества Англии европейской блокадой составляло любимую мысль Наполеона. Однако для взаимовыгодной с Россией торговли англичане начали пользоваться кораблями, плававшими под коммерческими флагами нейтральных стран. На требование Наполеона не впускать эти суда в порты или конфисковывать товары Александр ответил отказом. Трещина, наметившаяся в непрочном Тильзитском трактате, только расширилась, после того как Наполеон постановлением сената присоединил к Франции в июне 1810 года Голландию, а в декабре — некоторые владения германских князей, и среди них — Ольденбург. Герцог Ольденбургский приходился Александру родным дядей, и Россия заявила резкий протест. Одновременно русское правительство ввело новые пошлины на предметы роскоши, ввозимые из Франции. Наполеон в свою очередь заявил протест и недвусмысленно написал Александру: «У меня внезапно явилась мысль, что ваше величество намерено войти в соглашение с Англией — это равносильно войне между обеими империями».

Во взаимных укорах и попрёках и взаимных мирных заверениях Наполеона и Александра прошёл весь 1811 год. Умножая свои войска, каждый из императоров объяснял другому, что это вызвано обыкновенной убылью в полках. Однако и силы, и степень готовности к войне этих двух самых могущественных держав континента были неравны. Французская империя ненасытно готовилась к новым завоеваниям. Столица её походила на лагерь, где беспрестанно производились смотры войск, отправлявшихся к Рейну.

В начале 1812 года уже полмиллиона вражеских войск толпилось между Рейном и Одером. Короли Вестфальский и Неаполитанский, вице-король Италийский и все маршалы были при корпусах, вверенных их начальству. Наполеон учреждал народную стражу на время своего отсутствия и составлял положение о регентстве на случай внезапной смерти. Гвардия выступила из Парижа; тронулись оттуда экипажи и верховые лошади Наполеона — везде говорили о скором, непременном его отъезде.

Тем не менее сам император Франции, со свойственным ему двуличием и вероломством, стремился усыпить Россию фальшивыми заверениями. 13 февраля 1812 года он передал князю Чернышеву пространные условия, на основании которых якобы можно было бы избежать столкновения, и «положительно уверял» Александра: «В настоящем году я не начну войны, разве Вы вступите в Варшавское герцогство или в Пруссию». А накануне, 12 февраля, Наполеон заключил тайный наступательный союз с Пруссией, обязавшейся поставить под его знамёна 20 тысяч солдат с 60 орудиями и снабжать французскую армию продовольствием во время похода её через Прусское королевство. Беспрестанно твердя о своём миролюбии, завоеватель двигал войска всё ближе к Неману.

Напрасно русский посол в Париже князь Куракин требовал разъяснений от министра иностранных дел Франции Маре — тот не давал ему ответа. Прусский посланник избегал его; посол Австрии князь Шварценберг, издавна с ним дружный, уехал из Парижа, не сказав ему ни слова. Объяснение было простым. 2 марта Австрия заключила с Наполеоном союзный договор, по которому выставляла в помощь французской армии 30-тысячный вспомогательный корпус.

В случае счастливой войны против России Наполеон, скрепивший свои отношения с этой страной женитьбой в 1810 году на австрийской эрцгерцогине, обещал новыми землями вознаградить венский двор за его участие. Главнокомандующим корпусом назначен был князь Шварценберг.

Число неприятельских войск, скапливавшихся у западных границ России, достигало 600 тысяч строевых, а с чиновниками, денщиками, ремесленниками и вообще нестроевыми — 700 тысяч. В армии находилось до 180 тысяч лошадей и 1372 орудия, в том числе 130 осадных. В многочисленном этом воинстве участвовали все народы континентальной Европы, за исключением шведов, датчан и турок. Оттоманская Порта была надолго потрясена капитуляцией своей армии под Слободзеей; королевство Шведское, наследным принцем которого стал в 1810 году французский маршал Бернадот, обрело, вопреки всем ожиданиям Бонапарта, миролюбивого руководителя, почитавшего прочную дружбу с Россией.

Армия Наполеона была уже у Вислы. Разные отряды и команды из-за обширности пространств, по коим шли они к пределам России со всех концов Европы, от Пиренейских гор и Неаполя, с запозданием присоединялись к великой армии, пополняя корпуса, стоявшие от устья Вислы до Карпатских гор.

С трепетным ожиданием взирали народы Европы на возгоравшуюся брань. Они желали её и вместе с тем страшились, ибо война эта должна была либо освободить их от чужеземного ига, либо довершить всемирное владычество завоевателя. Покорение Наполеоном России стало бы преддверием к величайшим изменениям. На полях нашего Отечества надлежало решиться вопросам о будущем множества государств: должно ли каждое из них управляться прежними законами или уложениями Бонапарта? иметь ли каждому свою монету, меры, вес или принимать то, что введено во Франции? отправлять ли торговлю путями, начертанными взаимными потребностями народов, или подчинить себя самоуправству французских таможенных постановлений? быть ли государствам самостоятельными или всем европейским странам превратиться в одно общее государство, с общей столицей — Парижем? оставаться ли прежним владетелям на своих престолах или уступить их родоначальникам новых династий — маршалам Наполеона и корсиканским выходцам?

Наполеон и его полчища не сомневались в победе, обрекали уже мысленно Россию на верную гибель, дробили и делили её в своих помыслах и смотрели на поход как на торжественное шествие в Петербург и Москву. Неприятельские войска час от часу всё более скоплялись на Немане. О беспрестанном умножении их и приготовлениях к переправе показывали лазутчики, беглецы, наконец, и русские передовые цепи. В ночное время слышны были с русского берега движение войск, бряцание сабель, топот и ржание лошадей, крики погонщиков. Со 2 июня 1812 года вообще прекратилось всякое сообщение с противоположным берегом Немана.

10 июня в Гумбинеж Наполеон продиктовал следующий приказ: «Солдаты! Вторая война Польская началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом. В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Францией и войну с Англиею.

Ныне нарушает она клятвы свои и не хочет дать никакого изъяснения о странном поведении своём, пока орлы французские не возвратятся за Рейн, предав во власть её союзников наших. Россия увлекается роком! Судьба её должна исполниться. Не почитает ли она нас изменившимися? Разве мы уже не воины аустерлицкие? Россия ставит нас между бесчестьем и войною. Выбор не будет сомнителен. Пойдём же вперёд! Перейдём Неман, внесём войну в русские пределы.

Вторая Польская война, подобно первой, прославит оружие французское; но мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец пятидесятилетнему кичливому влиянию России на дела Европы».

Приказ был разослан не по всей великой армии. Наполеон запретил отдавать его в двух вспомогательных корпусах — австрийском и прусском. Он справедливо полагал, что восторженные слова его не произведут желаемого действия на союзников, в искренности которых он сомневался…

На следующий день передовые неприятельские разъезды в разных местах были уже на самом берегу Немана. Вдруг к одному из них на всём скаку запыхавшихся лошадей подъехала сопровождаемая двумя всадниками карета и остановилась посреди биваков польского конного полка. Из кареты вышел Наполеон с начальником главного штаба Бертье. Оба сбросили с себя мундиры. Наполеон надел сюртук и фуражку польского полковника и вместе с Бертье, тоже переодевшимся, поехал в направлении Ковно, от коего биваки были расположены в одном пушечном выстреле. Он сошёл с лошади и долго осматривал окрестность, а потом приказал навести к вечеру три моста на Немане между Ковно и Понемунями.

На всём этом пространстве, почти возле самого Немана, стояла пехота, конница и артиллерия в густых необозримых колоннах. Запрещено было разводить огни и велено хранить величайшую тишину, чтобы никакой бивачный дым, никакой шум не выдали бы присутствие неприятельских сил на рубеже России. Солнце село, наступила темнота, и Наполеон прибыл к Неману руководить переправой. При нём пущены были на воду понтоны, и триста поляков 13-го полка отчалили от берега на лодках. В несколько часов навели мосты, и после полуночи, 12 июня, они заколыхались под тяжестью полчищ, и сотой доли которых не суждено было воротиться на родину, увидеть отеческий кров.

Радостно смотрел Наполеон на переправлявшиеся войска. Потом и он переехал на русский берег. Проскакав вёрст пять по сыпучему песку и печальному еловому лесу и не найдя никакого следа русских войск, завоеватель воротился к Неману. Пошёл проливной дождь.

Так началась война, превзошедшая все, какие доселе освещало солнце.