1

омандир Отдельного Грузинского корпуса, управляющий гражданской частью в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях и чрезвычайный посол в Персии ехал в простой рогожной кибитке. С ним были лишь кучер да слуга — Федул — Ксенофонт, вызванный из орловского поместья отца, где Федул крестьянствовал, пока Ермолов сражался с французами.

Давние воспоминания тревожили генерала.

«Двадцать лет назад, — вспоминал он, — проезжал я Кавказскую линию, будучи капитаном артиллерии, в молодые весьма летах и служа под начальством Зубова. Где мои сподвижники и товарищи тех времён, наполнившие Кавказ военным громом? Цицианов, состоявший с 1802 года в звании главнокомандующего, изменнически убит в 1806-м. Это при нём были покорены различные владения к западу и востоку от Грузии, в том числе крепость Гянджа, переименованная в Елисаветполь. Это его воспитанник полковник Карягин с отрядом в шестьсот человек противостоял пятнадцатитысячному авангарду персидской армии, бесславно воротившейся за Аракс. У ворот Парижа пал бедняга Горский. Нет уже в живых генерал-фельдмаршала Гудовича, от гнева которого спасался я после персидского похода 1796 года и который вновь стал главнокомандующим после Цицианова…»

Престарелому Гудовичу пришлось иметь дело с новым врагом — Турцией, чью двадцатитысячную армию он разгромил на реке Арпачай летом 1807 года. В 1810 году на его место был назначен Тормасов, который вёл успешную войну одновременно с турками и персами, во многом обязанный победами своим мужественным сподвижникам — Котляревскому и маркизу Паулуччи. Взятие Котляревским с отрядом в четыреста солдат крепости Мигри, защищаемой двухтысячным гарнизоном, и блестящая победа Паулуччи при Ахалкалакп над соединёнными персидско-турецкими силами охладили пыл противников России.

Блистательной кометой на небосклоне русского воинского искусства взошло имя Котляревского.

Сын бедного сельского дьячка, Котляревский четырнадцати лет начал солдатскую службу и тянул лямку рядового шесть лет. Он впервые заявил о себе в бою на Иоре 7 ноября 1800 года и за этот бой получил сразу две награды: чин штабс-капитана и крест св. Иоанна Иерусалимского.

писал о нём Пушкин.

Одним из подвигов Котляревского был штурм с двумя батальонами гренадер сильной турецкой крепости Ахалкалаки. В советской исторической литературе об этом славном эпизоде говорится так: «Ночной штурм Ахалкалаки представляет собой выдающийся пример воинской доблести и тактического мастерства. Это редкий в истории военного искусства случай, когда одна только пехота без поддержки своей артиллерии с ходу овладела достаточно сильной для того времени крепостью, ограждённой каменными стенами и располагавшей 20 пушками».

И далее: «Можно лишь удивляться беспредельной выносливости, отваге и мужеству русского солдата, доказавшего, что Кавказские горы для него преодолимы в любое время года в такой же мере, как Швейцарские Альпы, и что его измаильский штык может сокрушить даже каменные стены.

Но следует отдать должное и его непосредственным начальникам — ученикам великого Суворова, сумевшим провести всю эту операцию от начала до конца в нарастающем стремительном темпе, вплоть до завершившего её ночного штурма, который прозвучал, как мощный заключительный аккорд мастерски исполненной симфонии».

Развивая успех, Котляревский в октябре 1812 года с двухтысячным отрядом наголову разбил сильную персидскую армию при Асландузе, а 1 января 1813 с полутора тысячами солдат завладел сильно укреплённой Ленкоранью, защищаемой четырёхтысячным гарнизоном. Эти победы вынудили шаха просить о мире, который был заключён в Гюлистане в том же году. По соглашению персияне отказывались от притязаний на все занятые русскими земли за Кавказом.

Как мы помним, ещё раньше, в 1812 году, Кутузов подписал мир с Турцией.

Дорого заплатил Котляревский за свои победы. Генерал-майор в двадцать девять лет, генерал-лейтенант — в тридцать, кавалер ордена св. Георгия 2-го класса в тридцать один год, он стал жалким инвалидом, получив тяжёлое ранение в голову при штурме Ленкорани. Тридцать девять лет прожил Котляревский после этого, с обнажённым мозгом, испытывая неимоверные страдания, сперва на Украине, в Бахмутском уезде, а затем в Крыму, под Феодосией. Слава и память о нём надолго пережили героя; Ермолов высоко чтил его.

А сколько ещё военачальников выдвинулось на Кавказе!

Лазарев, Гуляков, Несветаев, Власов, Симонович, Орбелиани, Булгаков, Портнягин… Как им, должно быть, приходилось не сладко при назначенном в 1812 году на пост главнокомандующего неумном и нерешительном Ртищеве!

«Теперь сей излишне добрый старик, — размышлял Алексей Петрович, — спит и видит, как бы поскорее передать мне своё ярмо наместника и воротиться в Россию после шестилетнего пребывания на линии и в Грузии…»

Кибитка меж тем, сотрясаясь на ухабах, подвозила главнокомандующего к столице войска Донского — Новочеркасску. «Вряд ли где ещё дорога столь дурна, а почта столь неисправна, — морщился от тряски Ермолов. — Лошади не везут, упряжь негодна, казаки на почтовых ездить не умеют…»

Город, лежащий на косогоре, был виден за четырнадцать вёрст. У заставы теснились казачьи старшины, именитые старики и в немалом числе обыватели. Миновав толпу, Алексей Петрович добрался на вконец измученных лошадях до почтовой станции. Во дворе цыгановатый урядник рассёдлывал коня, не обратив никакого внимания на приезжих.

— Лошадей, и живо! — крикнул ему Ермолов из кибитки.

— Лошади е, да только у степу, — меланхолично сказал урядник, не поворачивая головы.

— Это что за калмыцкие порядки? — загремел Ермолов. — Мне что, прикажешь пешком идти?..

— Это уж как пожелаеть ваше благородие, — не зная, кто перед ним, ответствовал казак. — Только и те, что у степу, не про вашу честь. Их выставило дворянство для его сиятельства Матвея Ивановича Платова. Чай, не вам чета…

Ермолов прыгнул из кибитки, выдернул из плетня порядочный кол и трижды протянул урядника по спине. Затем он вскочил на его коня и полетел в степь.

— Да ты, дурак, невежа, знаешь, от кого гостинец получил? — с укоризной сказал Ксенофонт — Федул. — От самого генерала Ермолова…

Через час командир Отдельного Грузинского корпуса вернулся, гоня отобранных из табуна прекрасных лошадей.

Когда их запрягли, он подозвал к себе урядника.

— Вот тебе, братец, по одному за каждую плюху. — И подал казаку три червонца.

 

2

Другой казалась земля, другим — небо!

Уже в Ставрополе Ермолов увидел на горизонте неподвижные белые облака, которые поразили его двадцать лет назад. Это были снежные вершины Кавказских гор.

В губернском центре Георгиевске, известном болезненностью климата, Ермолова ожидал персонал посольства, направляющегося в Персию. Но прежде чем решать дипломатические задачи, надо было спешно укреплять порядок внутри края. Всё было в состоянии совершенного разрушения.

От Владикавказа начиналась Военно-Грузинская дорога — единственный путь, соединявший Россию с Закавказьем, но подвергавшийся беспрестанным разбойным нападениям. Ермолов зорко подмечал наиболее опасные места этой важнейшей коммуникации, прикидывая, как исправить и укрепить её.

В двенадцати вёрстах от Владикавказа был только что заложен редут Балта. Здесь горы становились всё круче, переходили в скалы; узкая дорога была пробита или проделана взрывом пороха и шла под навесом. Справа отвесный камень, а слева крутой берег Терека увеличивали мрачность картины. Чем ближе подвигались путники к редуту Ларе, тем всё уже и теснее становилось ущелье.

— Вот он, Дарьял! — перекрывая шум воды, крикнул Ермолову его адъютант штабс-капитан Бебутов.

— Место ужасное! — зычно ответил тот, стирая с лица брызги.

Здесь была самая узкая теснина Терека, сдавленного голыми отвесными громадами. Грязная, буро-серая, масса воды, не находя себе выхода, металась и кружилась, завиваясь в громадные кудри. Стоны, вопли, глухой гул не смолкали в воздухе. Всё было мрачно: бушующий Терек внизу и узкая полоска неба вверху. Только орёл медленно чертил круг, зависая чёрной точкой. Высоко на скале, над самой дорогой, лепились развалины древнего замка. Грозно молчащие среди грохота Терека горы казались огромной неприступной крепостью.

Но впереди по дороге, поворачивающей круто налево, через Терек, бодро двигались пятьдесят егерей. Их блестящие ружья резко контрастировали с тёмными, грубыми скалами. Ударил барабан, и двадцать ущелий, повторяя этот бой, напомнили Ермолову со всех сторон о его миссии. На миг ему представилось, что вместо егерей впереди идут легионеры — в белых плащах, сандалиях, панцирях и блестящих шлемах с высоким гребнем. А он, вооружённый полномочиями императора, песет в этой край централизующую и цивилизаторскую идею древнего Рима…

— Ваше превосходительство! Редут Дарьял. Граница между Кавказской и Грузинской губерниями… — вывел его из задумчивости Бебутов.

Ермолов вскинул львиную голову. За мостом через Терек был выстроен второй — через реку Дарьялку. Далее на скале, подмываемой Тереком, расположился невзрачный домик, обнесённый низенькой каменной стеной.

За спиной была Европа; Ермолов ступил на землю Азия.

 

3

Сложность дипломатической миссии Ермолова заключалась не только в том, что недовольные Гюлистанским трактатом персы домогались возвращения им ряда южных земель. Русский император считал своё царство слишком обширным, чтобы благоустроить его, и был явно утомлён продолжительными войнами в Европе. Он не так уж дорожил территориальными приобретениями в Закавказье и потому ввиду сохранения мира готов был возвратить Персии что-то из недавних завоеваний. В 1816 году персидский посол в России привёз на родину не совсем безосновательную уверенность в том, что главнокомандующему Кавказа ради сохранения дружбы тегеранского двора приказано было сделать весьма значительные поземельные уступки.

Однако Ермолов стоял ближе к делу и лучше знал Восток, чем русский царь. Будучи убеждён в неизбежности войны с Персией и Турцией, он понимал, что уступленное рано или поздно придётся снова завоёвывать. Когда Александр I предоставил на его волю ехать в Персию или послать кого-то другого, Ермолов решил сам возглавить посольство, чтобы не допустить никаких уступок. Он и в дальнейшем не шёл ни на какие поземельные утраты. Денис Давыдов рассказывает, что, получив однажды высочайший запрос об отдаче Турции части восточного берега Чёрного моря, Ермолов следующим образом закончил письмо Александру I: «Если воля Вашего Величества неотвратима, то прошу прислать мне преемника для приведения её в исполнение». Русский царь нехотя внял голосу патриота и государственного мужа и отменил уже сделанное распоряжение. «Властитель слабый и лукавый», как назвал Александра I Пушкин, император не просто ценил и уважал Ермолова, но ещё и побаивался его — его резкости и неумытой правды, — полного своего антипода, человека воли, энергии, дела…

Перед отъездом в Персию Ермолов добился необходимых ему назначений. Нужнейшего для него по военной части полковника Вельяминова, который служил с ним в гвардейской артиллерийской бригаде, он назначил начальником корпусного штаба. Дежурным штаб-офицером взял старого сослуживца подполковника Наумова, по части гражданской — коллежского советника Рыхлевского. Командиром 20-й дивизии, расположенной в Грузии, Ермолов выпросил генерал-майора Кутузова.

Это был тот самый Александр Петрович Кутузов, который получил три ранения в наполеоновских войнах — под Аустерлицем, Фридландом и Люценом и который в Бородинском сражении со своим Измайловским полком выдержал страшный натиск кавалерийских корпусов Нансути и Латур-Мобура. Отправляясь в Персию, Ермолов предполагал соединить в его руках военное и гражданское управление всем Закавказьем.

Теперь можно было готовиться к трудному и опасному путешествию.

Обозрев южные границы России и оставив необходимые распоряжения, Ермолов 17 апреля 1817 года во главе многолюдного посольства выехал в Персию. С ним отправились советники, секретари, адъютанты, доктора, живописцы, церковники, толмачи, музыканты, мастеровые, прислуга, казачий конвой. Первую длительную остановку чрезвычайный посол сделал в Эчмиадзине, святыне армянского народа и местопребывании католикоса Ефрема.

 

4

За пять вёрст от престольного армянского монастыря Ермолов был встречен пятью епископами, которые, сойдя с лошадей, благословили его. Более чем за версту выехал сам патриарх. Русского главнокомандующего приветствовали колокольным звоном и духовным пением. Здесь, несмотря на настояния персидских чиновников, предлагавших без роздыха ехать прямо в Эривань, Ермолов остался на праздник вознесения.

Эчмиадзин, что в переводе означает «сошёл единородный», был построен, по преданию, в 303 году. Внушительный по размерам храм был отделан плитами из порфира, потемневшими от времени. Посреди храма — престол с четырьмя колоннами из таврского алебастра. Слушая прекрасную проповедь католикоса, Алексей Петрович с прискорбием примечал, в каком унизительном положении находится этот почтенный старик. В то время как сам чрезвычайный посол не только не сел на предложенные кресла, но даже отказался встать на специально разостланный для него ковёр, шахские чиновники, чтобы унизить армянского патриарха, во время богослужения потребовали себе стулья и громко переговаривались. Когда католикос упоминал имя русского императора, то вслед за этим должен был громко прокричать и имя шаха, иначе его подвергли бы наказанию.

Эчмиадзинский монастырь постоянно грабили, делали в церкви бесчинства, а сам католикос ежеминутно рисковал лишиться жизни.

Армянский народ изнывал под игом Фетх-Али-шаха. Едва Ермолов углубился в Эриванскую область, как был засыпан жалобами местных жителей на притеснения персов и изъявлением желания присоединиться к России. Но он не имел права на неосторожные обещания и рискованные поступки: вокруг примечено было большое число шпионов, которые доносили о каждом шаге русского посла.

В столице Эриванской области Тебризе жил третий сын и наследник шаха — Аббас-Мирза. Ярый противник России, он фактически управлял страной и вооружался для новой войны. В сформировании армии ему деятельно помогала Англия.

Ещё в 1809 году англичане вытеснили из Тебриза наполеоновского генерала Гарданна и его офицеров, первых учителей Аббаса в военном деле. Аббас-Мирза организовал регулярную пехоту — сарбазов. При нём находились майор британской службы Монтис и капитан Харт, ставший начальником всей пехоты.

— Они здесь то, чем были капитаны-греки у сатрапов Малой Азии… — говорил медик посольства Мазарович Ермолову.

Выходец из Венеции и врач по профессии, Мазарович состоял с 1807 года на русской дипломатической службе и нравился чрезвычайному послу своим острым умом, отличными способностями и глубоким знанием края.

— Вся сия наёмная сволочь, — отвечал Ермолов, пуская трусцой своего коня бок о бок с лошадью Мазаровича, — выдаёт себя за единственных спасителей Персии. А персияне по глупости не видят, что делается это не для ограждения их, но чтобы иметь верное средство продать выгодною ценой самое гадкое сукно и бракованное оружие…

А от близкой уже Эривани с криком и гиканьем летела курдская конница. Брат местного сердара Гуссейн-ага торжественно встречал русское посольство. Ермолов пустил свою лошадь вскачь и объехал выстроившихся курдов, воинственный кочевой народ, отличных всадников, приветствовавших генерала с весёлым видом и радостными восклицаниями. Осмотрев войска, Ермолов с посольством расположился на холме, и началась игра, изображающая сражение с пальбой холостыми зарядами. Более тысячи курдов, вооружённых кольями и пистолетами, на славных лошадях рыскали взад-вперёд часа полтора. Они разгорячились, всякий желал показать своё искусство, поднялась пыль, крики и ужасная стрельба.

У ворот Эривани Ермолова ожидал сердар Гуссейн-Кулихан с полутора тысячами регулярной пехоты при шести орудиях.

Глядя, как неумело, но старательно маршируют пехотинцы, чрезвычайный посол с усмешкой бросил Мазоровичу:

— Потеряв азиатскую ловкость и проворство, сарбазы не получили и европейской выправки. Грязное и дурно одетое войско не умеет даже действовать английскими ружьями!

Со стороны Эривань казалась очень красивой: беленькие домики утопали в зелени садов, изящные тонкие минареты возносились высоко в небо, старая крепость с дворцом сердара внушительно расположилась над вьющейся рекой Занга. Но сам город поразил Ермолова удушливым запахом и обилием нечистот. Пока посол обедал и пил кофе у Гуссейн-Кули-хана, который почитался лучшим в Персии полководцем, полковник Иванов и штабс-капитан Муравьев, запёршись, наносили на карту пройденный путь.

Из Эривани открывался прекрасный вид на Арарат, вершины которого видны были почти постоянно.

Арарат, Большой и Малый, назывался ещё у армян Масис — Мать Мира. Монахи утверждали, что между его сосцами остановился некогда Ноев ковчег. Армяне почитали его как святую гору и создали об Арарате десятки поэтичных легенд. Удаляясь с посольством к Нахичевани, Ермолов не раз оглядывался на белоснежные шапки, резко выделявшиеся на фоне густо-синего безоблачного неба.

11 мая посольство прибыло в Нахичевань, приветствуемое слепым Назар-Али-ханом. Шах Персии вырезал ему глаза за одно только подозрение в привязанности к России. Доброе лицо старика внушало уважение, а увечье его — сострадание.

— Только ужас может вызвать власть царей, преступающих пределы в отношении к подданным! — гневно сказал Мазаровичу Ермолов. — Здесь между врагами свободы надобно учиться боготворить её.

— Хотите, Алексей Петрович, я расскажу вам, как производится процедура этого варварского наказания? — спросил тот. — Шах при себе — заметьте, при себе, — велит приковать к земле осуждённого и положить ему на грудь груз, на который садятся ещё несколько человек. Глаза у несчастного выкатываются из орбит, и палач вырезает их особенными ножницами…

— Осторожное правительство удерживает своего сына залогом верности! — брезгливо ответил Ермолов. — Благословляю стократ любезное моё Отечество. Ничто не изгладит в сердце моём того презрения, которое я почувствовал к правительству Персии…

Он оказал особенное внимание несчастному старику, чем немало удивил сопровождавших посольство персов.

«Эти рабы, — думал горько Ермолов, — из подобострастия готовы почитать излишеством даже глаза…»

 

5

Ермолов ехал неспешно.

Но далеко впереди его летела молва об огромном и страшном русском великане с черно-седыми усами и густым громким голосом, о могучем воине, в жилах которого течёт кровь самого Чингисхана, покорителя вселенной, и который разбил войско другого властелина полумира — Наполеона.

Шахские сердары и вали теребили крашенные хной бороды и теряли дар речи ещё не видя Ярмула.

— Аллах акбар! — бормотали они. — О, горгон баран диде!..

В страшно засушливой и знойной Персии, где осадки были крайней редкостью, самым умудрённым жизнью существом считался горгон — волк, видевший дождь…

19 мая посольство было в Тебризе — местопребывании Аббаса-Мирзы.

Зная любовь персов к церемониям, Ермолов постарался придать процессии торжественность, которая в Европе показалась бы шутовским маскарадом. Впереди ехали в красных мундирах донские казаки, за ними шли, играя марши, музыканты, потом уже медленно двигался на коне Ермолов со свитой. Перед послом персидский есаул в оранжевом кафтане и белой бараньей шапке разгонял любопытных большой медною булавой.

Сорок разнокалиберных орудий конной артиллерии у стен Тебриза приветствовали чрезвычайного посла нестройными залпами. Боевым русским маршам шумно отвечала азиатская музыка на барабанах, флейтах и трубах. С трудом мог разобрать Ермолов в этой какофонии искажённую мелодию английского гимна «Боже, храни короля…». Он перевёл взгляд на первый батальон персидской пехоты — прекрасных, рослых и чистых, солдат с длинными бородами и в папахах. Горькое и мучительное чувство овладело им. Весь образцовый батальон состоял из русских дезертиров; из беглых солдат были и офицеры. Батальон этот, именуемый Енгимусульман, уже дрался против своих и проявил отчаянную храбрость. Теперь многие из дезертиров тайно просились назад, и Ермолов надеялся взять их с собой на возвратном пути. Но мучительное чувство при виде перебежчиков не проходило. Английский капитан Карт скакал по фронту и бил кулаками по лицам ротных командиров.

Перейдя мост через речку Аджи-су, посольство направилось узкими улочками Тебриза к отведённой резиденции — дому Мирзы-Безорга каймакама, или первого министра наследника. На другой день каймакам явился, чтобы договориться о подробностях аудиенции.

Мирза-Безорг, семидесятилетний старик, был довольно высок, худощав, пронырлив и беспрестанно говорил о себе, как о бедном дервише, отказавшемся от всех мирских благ и наслаждений. Между тем его уже назначили преемником первого визиря, которому было девяносто лет; один сын Безорга готовился занять его теперешний пост, а другой был женат на шахской дочери и жил в сверхъестественной роскоши. Воспитатель Аббаса, хитрый и коварный Безорг делал в Тебризе, что хотел.

Отправляя Ермолова в Персию, император Александр I просил его не дразнить персов и соблюдать азиатский этикет, но посол тогда же решил, что будет выполнять лишь те условия, которые не унизят достоинство России. При свидании Безорг, пересыпая речь цветистыми восточными комплементами, уведомил русского генерала, что в комнату наследника нельзя войти в сапогах, а надо надеть красные чулки, что при свидании чиновники останутся во дворе, под окнами, и что так поступали европейские посланники из Франции и Англии. В своём ответе Ермолов перещеголял хитрого старика словесной лестью, сладкой, как шербет, но закончил словами резкими и язвительными.

— Переведи! — приказал он толмачу Алиханову. — Я знаю, на какие унижения перед Аббасом шёл присланный Наполеоном генерал Гарданн, когда он стремился делать возможный вред России. Переведи. После красного колпака вольности французу нетрудно было надеть и красные чулки лести. Посланники же английские в намерении приобрести выгоды торговли также подчиняются персидскому этикету. Переведи. Но так как я приехал ни с подлыми чувствами Наполеонова шпиона, ни с корыстолюбивыми желаниями приказчика торговой нации, то не согласен на красные чулки и прочие унизительные требования…

После долгих раздумий Аббас-Мирза принял русского посла и его свиту во дворе, но не сидя на своих коврах, которых не дерзал попирать ни один сапог или башмак, а стоя на каменном помосте, у самых окон дворца, под портретом своего родителя. Алексей Петрович передал ему грамоту императора Александра и представил членов посольства.

Ермолов знал о том, что Фетх-Али-шах назначил Аббаса своим наследником, отказав в том старшему сыну Махаммед-Али-Мирзе. Злоба поселилась между братьями; старший объявил при отце, что после его смерти оружие изберёт царя. Махаммед-Али был храбрым воином, чуждым всякой неги и европейских обычаев; Аббас-Мирза, напротив, нежный и женоподобный, искал дружбы то у французов, то у англичан и старался устроить регулярное войско. Петербургское правительство не признало ещё никого из них за наследника, ставя залогом дружбы отказ от Эриванской области в пользу России…

На другой день Аббас-Мирза предложил Ермолову показать свои войска. Сперва ловкость и удальство демонстрировали около тысячи курдских кавалеристов, вооружённых пиками с камышовыми древками. Когда курд нападает, то, держа пику за середину над плечом, трясёт ею, и она изгибается так скоро, что глаз почти не успевает уследить на её направлением. И потому удар курда никак нельзя отвести саблей. Когда же курд о ступает, то отстреливается из грех пистолетов, помещённых за поясом. Ермолов приметил, однако, как медленно азиаты заряжают своё оружие.

Курды не употребляли начиненных жестяных или деревянных; патронов, как черкесы, а из кожаной порошницы на поясе высыпали заряд на ладонь и уже затем — в дуло; в ветреную погоду порох обычно сдувало с руки.

После курдов наступил черёд персидской артиллерии.

Восемнадцать орудий под начальством английского майора Лендисе стреляли в цель, причём ни одна не была поражена, хотя ядра ложились довольно близко. Аббас-Мирза восхищался пальбой, и, чтобы несколько остудить его, Ермолов заговорил о том, что самые необразованные народы заводят теперь свою артиллерию. Зная вражду персов к туркменам, он как бы менаду прочим добавил:

— Вот и туркмены просили у меня орудий и офицера для создания у себя артиллерии…

Аббас-Мирза переменился в лице и побледнел.

На каждом шагу персидские чиновники стремились показать свою гордость и неуступчивость, но в ответ получали гордость гораздо большую. Как представитель великой и могущественной страны, Ермолов строго следил за соблюдением уважения к России и её посольству. Когда некий французский полковник на персидской службе ударил саблей двух русских музыкантов, поставленных к нему в дом, Алексей Петрович потребовал у Безорга достойно наказать ею. Персы обещали удовлетворение, но ничего не сделали.

Тогда Ермолов поставил на улице Тебриза свой караул, велел взять французского полковника под стражу и отомстить обидчику. Тот был наказан пощёчиной и высечен розгами, а саблю его отослали Аббас-Мирзе, который вынужден был исключить француза со службы и выслать из страны.

Несмотря на оказанные почести, Ермолов был недоволен Аббас-Мирзой, который относился к русским с недоверием и страхом. Никого из посольства не пускали за городские ворота, жителям под строжайшим наказанием запрещено было разговаривать с русскими. Между тем Ермолов получил письмо от первого визиря Садр-Азам-Мирза-Шефи, где сообщалось, что из-за нестерпимой жары шах переезжает из Тегерана в Султанию. Это почти наполовину сокращало путь русского посольства. Чтобы дать шаху возможность приехать раньше Ермолова в Султанию и приготовиться к приёму, Аббас-Мирза пытался задержать посольство в Тебризе. Однако Алексей Петрович отказал ему в свидании и объявил о своём отъезде из города.

 

6

Персияне ели на разостланных на земле коврах. Для русского же посольства специально устанавливали широкие и низкие столы, на которых ставили бесчисленное множество блюд: каждому подавался особенный деревянный раскрашенный поднос, где помещалось не менее пятнадцати тарелок. Посреди стола оставалось место для прохода прислуги. Понравилось ли вам кушанье — тут же услужливая рука отрывает лакомый кусок баранины и кладёт его вам на тарелку. Хотите жирного плова, белизна которого подобна снегу и восхищает вас, — его уже касается рука, и кирпичный цвет, в который она выкрашена, и красные ногти, редко обрезаемые, сочетаются с белизной риса, и прислуживающий вам гордится тем, что удваивает наслаждение ваше. Вдруг видите вы ту же самую руку, богатую остатками плова, вырывающей внутренность арбуза к вашим услугам…

Прислуга ловко бегает по столу, и плечо ваше служит ей подпорой. Если не уклонили вы головы, через неё переступают без затруднений, и длинные полы одежды скрываю! вас от глаз товарищей.

«Неизвестно, — с усмешкой думал Ермолов, — принадлежит ли всё это к роскоши восточной, о которой ходит столько баснословных россказней?..»

На столе — в нарушение мусульманского запрета — в изобилии вино — испаганское и ширазское, очень даже неплохое. Штабс-капитан Муравьев в третий раз поднимает пустую чашу, давая знак снова её наполнить. Любимец шаха, министр Мирза-Абдул-Вахаб, подходит к Ермолову и приятельски берёт его левую руку, начиная престранным образом перебирать на ней пальцы. Генерал позволяет ему такую забаву, полагая, что в восточных обычаях это означает изъявление приязни.

Накануне у них состоялся весьма горячий разговор, в конце которого Ермолов решительно заявил, что не приехал приобретать дружбу шаха к русскому императору пожертвованием областей, чьи жители прибегли под покровительство России. Он говорил, что есть множество других выгод, которые Персия может извлечь из благорасположения российского государя. Он приглашал Абдул-Вахаба взглянуть на карту и убедиться в том, что, без нарушения существенных выгод России и не давая повода к неизбежным раздорам впоследствии, невозможно уступить шаху ни пяди земли. Ермолов расстался с министром и вслед за ним отослал нераспечатанную грамоту шаха.

Между тем Мирза-Абдул-Вахаб играл его пальцами, и Ермолов вдруг почувствовал на одном ужасной величины перстень. Генерал тотчас оторвал руку и в крепких выражениях объяснил, что подобных подарков не принимает.

Министр принял это за величайшую обиду и на другой день показывал посольскому переводчику необыкновенной величины синий яхонт, с которым он намеревался повторить наступление. Ермолов избавился от нового дара только угрозой прервать дружбу. Он слышал, что верховный визирь Садр-Азам-Мирза-Шефи точно так же приобрёл расположение английского посла, который не устыдил его отказом.

И вот уже через день сам Садр-Азам прислал русскому послу великолепный жемчуг, который был возвращён вельможе, убеждённому, что всё на свете продаётся и покупается.

Свидания с Абдул-Вахабом, часто весьма шумные, продолжались. Мпнистр твердил, что без возвращения областей невозможно удержать дружбу России с шахом и что Фетх-Али будет оскорблён отказом, напоминал, что русский государь, отпуская персидского посла из Петербурга, обнадёжил его и обещал не брать на себя объявление войны, опасаясь шахского гнева. Ермолов во всю мощь своих лёгких возражал ему, не скупясь на туманные обещания, лесть и угрозы.

— Государь-император будет крайне сожалеть о разрыве, ибо он намеревался сохранять вечную дружбу, — почти кричал посол своим гулким басом. — Но он знает и то, что ничего не должно щадить на защиту верных ему народов, которые всё счастье своё полагают в его покровительстве! Я же вижу свои обязанности в соблюдении достоинства моего государя и России! И если в приёме шаха увижу холодность, а в переговорах замечу намерение нарушить мир, тотчас сам объявлю войну и потребую передвинуть границу по реке Араке…

После такой горячей тирады Ермолов обрушил на Абдул-Вахаба свой план войны: завладеть Тебризом и потом, уступив из великодушия Адербиджан, удержать Эриванскую область, что будет признано за примерную умеренность.

— Жаль мне, — с притворной горячностью гремел Ермолов, — что вы почтёте это за хвастовство! А я готов назначить вам день, когда русские войска возьмут Тебриз. Желал бы только, чтобы вы дали мне слово дожидаться меня там для свидания!..

Он не преминул напомнить о печальных последствиях, какие ожидают Персию в случае неудачной войны, так как немало окажется людей, готовых воспользоваться междоусобицей и даже покуситься на шахский престол.

— Итак, первая же несчастливая война должна разрушить нынешнюю династию! — восклицал русский генерал. — Неужели соседи, среди которых некоторые и теперь уже беспокойны, останутся равнодушными зрителями мятежей и раздоров?..

Гневные тирады с обеих сторон перемежались величайшими приветствиями и нежнейшими изъявлениями приязни, однако Ермолов начал мало-помалу примечать, что Мирза-Абдул-Вахаб, повторяя слова о земельных притязаниях к России, слабел в своём упорстве. Оставалось дожидаться шаха, всё ещё ехавшего с огромным гаремом из Тегерана в Султанию.

Отдыхая от непривычного для него обмена хитростями, от поединков, в которых оружием служили не шпага и пистолет, а изысканное лицемерие и перемешанные лестью угрозы, Ермолов бродил по пустому дворцу Фетх-Али-шаха, Фетх-Али был племянником кровавого евнуха-шаха Ага-Мухаммеда, который нежно называл его Баба-хан. Когда Ага-Мухаммед был убит невольниками, Фетх-Али зарезал своего брата и сел на престол. У него было более ста сыновей и дочерей от восьмисот жён, составлявших шахский гарем.

Дворец в Султании был построен из жжёного кирпича на невысоком пригорке. Пожалуй, не нашлось бы в России порядочного помещика, у которого дом не был бы лучше.

На стенах — весьма плохая и бедная живопись, повсюду — страшная неопрятность. Комнаты маленькие, нечистые. Гарем построен кружком во дворе, и здесь по нескольку шеи сгоняется в одну комнату. Лишь в одной восьмиугольной башне шахские жёны располагались более пристойным образом: по четырём углам построены были четыре чуланчика для них и их прислуги.

Во второй башне находился уединённый кабинет шаха, посвящённый сладострастию — господствующей его наклонности. Когда он приходил в сераль, то садился здесь на полу, а жёны окружали его.

Суровый солдат, воспитанный на «Записках» Цезаря и суворовской «Науке побеждать», Ермолов с нескрываемым отвращением воспринимал увиденное. «В сем серале, — размышлял он, — шах проводит большую часть времени, забывая, что тем уничтожает себя и как государя, и как человека. Несколько сот жён, из коих каждая не может быть часто удостаиваема с ним свидания, в ожидании онаго, как единственного счастья, изощряет себя на все виды обольщения, расточает отраву лести. И царь, женоподобный в сем жилище срама и бесчестия, мечтает быть превыше всех во вселенной!..»

Ермолов услышал хохот в соседней комнате, где конвойные казаки расставляли драгоценные огромные зеркала — подарок Фетх-Али от русского императора. Здесь на стене была изображена в самом карикатурном виде охота. В середине шах — верхом — колол лань. Он был нарисован в короне, полной царской амуниции и строго глядел на зрителей. Огромная борода его от ветра наклонилась назад, голова была гораздо больше лошадиной, туловище короче головы с бородой, а талия тоньше руки. В соседней комнате, где проветривались присланные в подарок шаху меха соболей и горностаев, на стенах были изображены в рост, также весьма карикатурно, все его дети.

Хандра от долгого бездействия грызла и точила Ермолова. Он вышел на плохо построенное крыльцо. Сада в Султании никакого не было, только высажено несколько деревьев. За ними — развалины древнего города с огромной величественной мечетью, построенной ещё греческими зодчими. «Скорее бы всё это кончилось, и можно было бы приниматься за дела… — думал генерал. — Жизнь словно замерла в этой стране, застыла в обманчивом покое. О, Персия — это пороховая бочка, фитиль к которой может тлеть столетиями!..»

 

7

3 августа 1817 года посольство было наконец представлено шаху.

От ставки Ермолова до шахской резиденции была поставлена в два ряда регулярная пехота — джанбазы. Доселе на всех послов надевали красные чулки и вводили их без туфель. Русский генерал вошёл в диван-хане — приёмную — в сапогах, и за особое угождение с его стороны принято было то, что один из слуг стёр пыль с его сапог.

Изобретением персидской гордости считалось обратить внимание на вошедшего не прежде, чем он пройдёт половину комнаты. Зная это, Ермолов избрал в диван-хане самый близкий к входу стул, на другом преспокойным образом расположил шляпу и перчатки, велел садиться русским чиновникам и грозно прокричал:

— Я в караульную пришёл или в сенат? Абул-Гассанхэн, так ли вас в Петербурге принимали?

Первый визирь перепугался, все начали просить посла пересесть на почётное место, но тот долго противился и кричал, что в караульной все стулья равны. Потом всё же пересел, развалился в кресле и пристал к персидскому послу в России: так ли его в Петербурге принимали?

Абул стал жалок, бледнел и краснел и, видно, с отчаяния сказал:

— Нет, ваше превосходительство! Я им двадцать раз говорил, что они нехорошо делают. В свидетели вам призываю бога и шаха. Когда вы его увидите, вы забудете все неудовольствия, которые получили от людей, не мыслящих одинаково с ним…

Проговорив это громко, он опустил голову как человек, ожидающий для себя горестной участи.

Ермолов же не переставал кричать на персов. Он повторял, что не находит в чиновниках той искренности, с какой его примет шах, что по своему высокому происхождению от рода Чингисхана, которое было им выдумано, он не может терпеть такое с собой обращение и наконец, обругав и осмеяв всех, пошёл с советниками и переводчиками к шаху.

Фетх-Али-шах, или Баба-хан, сидел в открытой палатке на тропе. Он был весь в блистающих драгоценных каменьях, ноги его, обутые в белые чулки, болтались, не доставая до полу. У него был мясистый тюркский нос и длинная белая борода, спускающаяся, как отмечал один путешественник, «до нижних областей желудка» и закрывающая лицо и уши.

Шестнадцать сыновей безмолвно и неподвижно стояли у стены. Шах разрешил послу приблизиться и поздравил его с прибытием. Ермолов взял у советника посольства Соколова грамоту Александра I и поднёс её Фетх-Али со словами:

— Российский император, великий государь мой, равно постоянный в правилах своих и чувствах, уважая отличные качества вашего величества и любя славу вашу, желает существующий ныне мир утвердить навсегда с Персией, царствованием вашим благополучной. Я имею счастье удостоену быть поручения представить пред вашим величеством желание моего государя. В искренности его перед лицом Персии призываю я бога во свидетели…

Шах, приняв грамоту, пригласил его сесть на приготовленные кресла, советники стояли по обеим сторонам посла.

Затем были представлены чиновники и офицеры посольства. Когда дошла очередь до географа и путешественника Коцебу, Ермолов воспользовался этим, чтобы — в который уже раз! — для выгоды России использовать распространённую на востоке лесть.

— Вот, — сказал он шаху, — один капитан, приближённый государя, который три года ездил кругом света и не был доволен, пока не удостоился увидеть ваше величество!

— Теперь он всё видел, — важно и с удовольствием отвечал Баба-хан.

Вечером казаки начали перетаскивать подарки в палатку, поставленную подле шахской. Фетх-Али всё время смотрел в дырку, проделанную в палатке, а на другой день, когда Ермолов вручал подарки, весьма удивлялся им и кричал:

«Ах! Ах!» Он взобрался на большое трюмо из красного дерева и долго смотрелся в зеркало. О богатейших мехах спрашивал, крашеные они или нет, а часы с бронзовым слоном трижды заставлял играть. Потом он велел собрать всех своих ханов и приказал им удивляться подаркам, а всю последующую ночь пробыл с подарками у своих жён…

Ермолов продолжал скрепя сердце добиваться своей цели — не уступать никаких земельных приобретений Персии.

Чтобы расположить к себе престарелого верховного визиря Садр-Азама, он стал выказывать особенное удивление к его высоким качествам и добродетелям и просил во всём его наставлений. В знак необыкновенной к нему приверженности Ермолов даже называл его отцом и, как покорный сын, обещался откровенно говорить обо всём. Когда ему невыгодно было обращаться к Садр-Азаму как к верховному визирю, он советовался с ним, как с отцом; а когда надобно было возражать ему или даже постращать, то, храня почтение, как сын, Ермолов вновь принимал образ посла и всегда выходил победителем.

Ермолов постарался расположить к себе и старшего сына Фетх-Али-шаха — Махмеда-Али, который был сыном христианки и управлял Курдистаном. Сидя у него, русский посол восхвалял его и его войско, намекая на то, что Махмед-Али имеет более прав на престол, чем Аббас-Мирза.

Среди разговора один из приближённых сказал, что послы не должны сидеть при князьях царской крови, на что Махмед-Али закричал, что он сам знает, с кем говорит, что в жилах Ермолова течёт кровь Чингисхана и что он не требует ничьих советов.

С той поры Махмед-Али начал посматривать в сторону России, надеясь на её помощь после смерти отца.

Персы ещё затягивали переговоры и назначали новые конференции, пока Ермолов в последний раз не объявил им, что сделал — как главнокомандующий в Грузии — обозрение границ и донёс императору о невозможности никаких уступок, что русский государь, дав ему власть говорить его именем, непременно то же скажет в подтверждение. В заключение он добавил, что если и во сне увидит, как им уступают земли, то, конечно, не проснётся вовеки.

16 августа Ермолов получил от Мирза-Шефи бумагу, где было объявлено, что шах приязнь русского государя предпочитает пользе, которую мог был получить от приобретения земель.

 

8

Зрелище безграничного произвола и деспотизма в Персии глубоко потрясло Ермолова. Воспитанный на идеях французских просветителей и русского вольномыслия в кружке Каховского, сам никогда не ронявший человеческого достоинства перед русским царём и его временщиками, он пылко и страстно выразил своё возмущение, записав в дневнике: «Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы несноснейшего рабства, которые налагает ненасытная власть, не знающая пределов… где нет законов, обуздывающих своевольство и насилие; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям, дела добрые никогда не получают возмездия; тебе посвящаю я ненависть мою и прорицаю твоё падение». Ясно, что речь шла не о Персии и её народе, но об уродливом общественном устройстве, сохранившем все пороки средневекового азиатского деспотизма.

8 февраля 1818 года чрезвычайно милостивым рескриптом Ермолов за успешное выполнение возложенного на него дипломатического поручения был произведён в генералы от инфантерии.

 

1

Центром управления огромным краем была древняя, насчитывавшая едва ли не полторы тысячи лет столица Грузии Тбилиси, по-русски — Тифлис.

Ермолов полюбил этот пёстрый и шумный город, город-феникс, десятки раз поднимавшийся из пепла наперекор опустошительным, кровавым нашествиям завоевателей, не оставлявших порою от него камня на камне. Бродя утром без охраны, с неразлучным бульдогом, улочками Тифлиса, любуясь церковью святого Давида, висящей орлиным гнездом на уступе отвесной скалы Мта-Цминда, над живописным лабиринтом городских садов, он размышлял о превратностях истории, о бурных и трагических событиях, память о которых хранил камень.

Он вспоминал о пророке Иезекиле, по преданию именовавшем Тбилиси Тобол или Тубол, о грузинском царе Вахтанге Горгосале, перенёсшем сюда из Мцхеты столицу Грузии, и о другом властителе — Гураме Багратиде, при котором город дивно изукрасился дворцами и храмами. Он мысленно перебирал имена завоевателей, предававших Тбилиси мечам и пожарам: персы, хазары, византийцы, арабы, сельджуки, монголы, снова персы…

В правление царицы Русудани хоросанский султан опустошил всю страну, перерезал почти всех тбилисских жителей и до основания разрушил церкви; число жертв этого погрома доходило до ста тысяч. Свирепый Тимурленг (Тамерлан), покидая разорённый город, повелел собрать всех подростков и пустил на них конницу. На том месте, где были затоптаны дети, воздвигнута Калоубанская церковь.

С благодарностью жители Тифлиса, как и вся Грузия, помнили 1783 год — год добровольного присоединения Картли-Кахетинского царства к России, когда в город вступили русские войска…

Ермолов проходил мимо немногочисленных казённых зданий нового города и углублялся в особенно любимую им старую часть Тифлиса, разглядывая разноязычную шумную толпу Майдана.

Тут всё кишело от множества людей, лошадей и ишаков, тут встречались жители чуть ли не со всего Востока. Здесь были абхазцы, черкесы, кабардинцы, сваны, шапсуги, осетины — оборванные, чуть не в лохмотьях, зато с дорогим оружием, украшенным серебром. Ермолов знал, что у абхазца черкеска гораздо короче, чем у соседа-адыгейца, а башлык он обвивает около шапки в виде чалмы, чего никогда не делает черкес. Кроме того, черкес носит белый башлык, а абазинец и абхазец — чёрный или коричневый.

Вот перс, с огненной, окрашенной хной бородой, едет на ослике, болтая длинными ногами; вот дородный армянин в туземной чохе и московском картузе подсчитывает на ходу прибыль от проданных товаров; вот мулла в белой чалме, закатив глаза, бормочет под нос суру из Корана. А вот водовоз — тулухчи медленно продвигается со своей лошадью, нагруженной бурдюками с водой. Ослики тащат дорогой здесь древесный уголь, зелень, фрукты. А рядом портные, поджав ноги, с нитками в зубах, деловито шьют черкески, снимают мерки, утюжат, стегают, а заказчики так же хладнокровно снимают с себя при всём честном народе шаровары и бешметы. Цирюльник мылит щёки и подбородок грузину-франту или громко стрижёт ножницами, перебрасываясь солёной шуткой с соседями и прохожими. Базар гостеприимен и открыт для каждого: это и лавка, и клуб, и дом родной…

Миновав Майдан, Ермолов проходил мимо славных тифлисских бань и направлялся к древнему Сионскому собору, начатому ещё Вахтангом Горгосалом и подвергавшемуся бесчисленным разрушениям. Тут он входил в прохладный полутёмный храм и останавливался над скромной могилой князя Цицианова, вероломно убитого Гуссейн-Али-ханом Бакинским во время переговоров в 1806 году. Впрочем, под плитой покоилось лишь тело грозного князя: голова его была прислана Гуссейном в качестве подарка персидскому шаху Баба-хану в Тегеран…

Ермолов часто размышлял о трагической судьбе Грузии, рассечённой на два царства — Картли-Кахетинское и Имеретинское — и четыре княжества — Гурию, Мегрелию, Сванетию и Абхазию. Он давно, ещё с зубовского похода, понял, что только Россия могла спасти эту страну, как и древнюю Армению, от угрозы персо-османского истребления. Недаром грузины так тянулись к своему великому северному соседу и столько выходцев из Грузии отлично зарекомендовали себя на русской службе уже в XVIII веке — генерал А. А. Багратиони, служившие по ведомству коллегии иностранных дел Г. Хвабулов, А. Моуравов, С. Лошкарев.

С Россией навсегда связали свою судьбу и своё творчество писатели и поэты Давид Гурамишвили, Мамука Бараташвили, Дмитрий Багратиони. Единственная грузинская типография после 1724 года существовала на русской земле, в подмосковном селе Всесвятском.

А сколько грузин прославили честь и независимость России на полях сражений с Наполеоном! Как опытен и храбр был генерал от артиллерии князь Яшвили! А добрый учитель и старший друг Ермолова Багратион? Разве забудет когда-нибудь проконсул Кавказа князя Петра Ивановича, этого суворовского чудо-богатыря и замечательного полководца! Кто знает, может быть, здесь, в этих скрытых густой зеленью домиках с террасами, среди этой толпы, подрастает новый полководец Багратион или новый поэт Давид Гурамишвили!..

Ермолов любовался красавцами картвелами — сильными, ловкими, подвижными — и подмечал черты их привлекательного характера. Грузины, как правило, были честны, впечатлительны, способны к самопожертвованию, доверчивы, добродушны, гостеприимны. Эгоистическая жилка как бы вообще отсутствовала в их натуре. Они поражали его общительностью, весёлостью, открытостью, склонностью к удовольствиям и легковерием.

«Весёлый и добрый народ… — думал наместник, возвращаясь с бульдогом в свой низкий одноэтажный дом. — Только недостаточно энергичны и предприимчивы. А дел в Грузии — край непочатый…»

Главнокомандующего Отдельным Грузинским (с 1820 года — Отдельным Кавказским) корпусом очень заботило то, что осуществлять бесчисленные административно-хозяйственные и военные преобразования приходилось почти не имея для этого годных помощников. Большинство русских чиновников, прибывавших в Грузию, были людьми сомнительной нравственности, испорченной репутации, алчными и корыстолюбивыми. Отбросы служивого сословия дворянской империи, они принесли с собой в Грузию казнокрадство, взяточничество, чудовищную волокиту, продажность низших и произвол высших должностных лиц.

При беспрерывных военных действиях с горцами, сопряжённых с неимоверными трудностями, Ермолов постоянно боролся с разными злоупотреблениями, нерадивостью и оплошностью подчинённых ему служащих. Обновлять состав свежими, лучшими силами было чрезвычайно трудно, так как по доброй воле мало кто из порядочных людей ехал на гибельный Кавказ. С теми, кто недобросовестно исполнял службу, кто наносил ущерб государственным интересам, Алексей Петрович расправлялся сурово. Иногда, если не помогало строгое слово внушения, он разговаривал с провинившимся с глазу на глаз при содействии нагайки, гулявшей по спине и плечам приглашённого на манер дубинки Петра Великого. А когда находил это внушение достаточным, то, отпуская своего пациента, заключал с ним беседу при раскрытой уже двери кабинета самыми ласковыми словами, во всеуслышание всех стоявших в зале, так что те видели, как дружески расставался наместник с выходящим от него, и не имели возможности делать какое-либо неблагоприятное заключение о происходившем в кабинете.

Не всегда надёжны были и офицеры.

Кавказ недаром называли «тёплой Сибирью» — туда ссылали бреттеров, дуэлянтов, карточных шулеров и одновременно — политических, вольнодумцев, разжалованных в рядовые и посылаемых под пули горцев. Правда, были испытанные бойцы, старые кавказцы — Мадатов, Ховен, Булгаков, Греков. Но нет в живых Александра Петровича Кутузова, соратника прежних лет! На обратном пути из Персии, между Тебризом и Нахичеванью, он получил весть об утрате этого замечательного человека.

Известие глубоко поразило Ермолова. «В нём, — вспоминал главнокомандующий, — я потерял верного друга, наилучшего помощника по службе, товарища, с которым вместе я сделал все последние кампании против французов. Я был в отчаянии, ибо хорошо знал, что Кутузова заменить нелегко».

На пост начальника 20-й дивизии, расквартированной в Грузии, Ермолов добился назначения брата старого боевого товарища — генерала Ивана Александровича Вельяминова, получившего Георгиевский крест за Аустерлиц. Сам Алексей Александрович Вельяминов, как мы знаем, был начальником штаба Отдельного Грузинского корпуса. Ермолов высоко ценил ум и проницательность посланника при персидском дворе Семена Ивановича Мазоровича; мог положиться, как на себя, на своего двоюродного брата капитана лейб-гвардии Семёновского полка Петра Николаевича Ермолова; угадал недюжинные способности и привязался к молодому штабс-капитану генерального штаба Николаю Николаевичу Муравьеву, которого запомнил ещё по Кульму.

Нужны ещё люди, много людей, деятельных, инициативных, энергичных, чтобы привести к успокоению огромный край. Мусульманское население Кавказа, подстрекаемое персидскими и турецкими агентами, повсеместно выступает против русских. В самой Грузии, разорённой нашествиями и произволом, почти не найдёшь княжеской фамилии, в которой не было бы нескольких изменников, бежавших в Персию.

Пытается бунтовать грузинский царевич Александр, который то скрывается в горах, то уходит за кордон, к шаху. Мятежные горцы развращены подачками и подарками, воспринимаемыми как слабость русского правительства; на выкуп пленных военным министерством даже назначалась особая сумма. Между тем войска мало, солдаты изнурены болезнями от гнилого и жаркого климата. Системы и руководящей идеи у предшественников — Гудовича или Ртищева не было никакой.

Надобно всё прежнее ломать и начинать сызнова…

Ермолов, сын XVIII века, был горячим сторонником политики Екатерины П. «Нашу прошедшую европейскую политику, — отмечал историк М. Погодин, — он осуждал и повторял часто, что нам принадлежит Азия, и когда я напомнил ему однажды, что это политика очень древняя, что Добрыня, дядя Володимера Святого, советовал ему искать лапотников, а сапожники будут неохотно платить дань, тогда он расхохотался и восклицал: «Так, так, именно так.

В Европе не дадут нам ни шагу без боя, а в Азии целые царства к нашим услугам».

Человек государственный в широком значении этого слова, Ермолов наметил обширную программу преобразований, административных и военных, где сочетались холодный расчёт, стремительность и настойчивость в достижении намеченной цели.

 

2

В Закавказском крае наименее надёжными для России были мусульманские ханства — Ширванское, Шекинское и Карабахское. Давно уже замирённые, они между тем продолжали быть послушным орудием враждебной персидской политики и всё ещё таили в себе непрестанную угрозу мятежа. Персия, потерявшая их по Гюлистанскому трактату, искала случая возвратить эти богатейшие провинции и всеми средствами старалась поддерживать в них своё влияние.

Ханства, близкие ей и религией, и всем азиатским феодальным строем, легко этому влиянию поддавались. Да и невозможно было ожидать чего-то иного, пока они представляли собой совершенно автономные государства, стоявшие по отношению к России только в положении данников.

Верный своей политической системе, Ермолов не мог допустить, чтобы ханы продолжали вредную русским интересам и фальшивую игру в союзники. К тому же средневековый ханский деспотизм, не принося местным жителям никаких благ, служил лишь тормозом для их мирного развития и процветания, являя бесконечные примеры крайней жестокости и произвола. «Терзают меня ханства, стыдящие нас своим бытием, — писал вскоре по прибытии на Кавказ старому товарищу и герою войны 1812 года, Михаилу Семёновичу Воронцову, Ермолов. — Управление ханами есть изображение первоначального образования обществ… образец всего нелепого, злодейского самовластия и всех распутств…» Самый беглый обзор, сделанный ханствам перед отъездом в Персию, окончательно убедил Ермолова в непригодности феодальной власти.

Главнокомандующий нашёл энергичного и настойчивого помощника в осуществлении своих планов в лице Валериана Григорьевича Мадатова, назначенного в 1817 году военноокружным начальником в ханствах. Уроженец Карабаха, Мадатов прекрасно знал местные нравы и владел несколькими восточными языками. Его благоразумная осторожность в соединении со справедливостью и открытым, благородным характером снискали ему любовь жителей.

Однако осуществлять свой план упразднения ханств Ермолову приходилось с оглядкой на Петербург.

Предвидя возможные возражения непоследовательного Александра I, Ермолов поставил вопрос так, что он должен был принять решение как главнокомандующий, без вмешательства императора. Намерения наместника были столь определёнными, что он не допускал ни сомнений, ни колебаний. «Я не испрашиваю на сей предмет повеления, — писал Ермолов Александру I в феврале 1817 года, — обязанности мои — не призывать власти государя моего там, где она благотворить не может. Необходимость наказания предоставлю я законам. По возвращении из Персии, сообразуясь с обстоятельствами, приступлю к некоторым необходимым преобразованиям».

Здесь Ермолов, гибкий в своей тактике, рассчитывал не на силу оружия, а на благоприятные обстоятельства — прекращение наследственной линии или измену хаттов.

И первым пришёл черёд ханства Шекинского. В 1815 году его владетелем стал Измаил-хан, получивший от русских чин генерал-майора и большое денежное содержание. Человек ещё молодой, но жестокий, он презирал местное население и опирался на хойских выходцев из Персии. Заручившись расположением лиц, окружавших нерешительного Ртищева, он беспощадно расправлялся со своими подданными. Все, кто осмеливался жаловаться на хана, выдавались ему же, и это служило поводом к новым бесчеловечным пыткам и истязаниям.

Ещё во времена персидского владычества на шекинской земле стояли три богатые армянские деревни. Слух об их достатке скоро дошёл до жадного властелина — Хаджи-Челяби-хана, вошедшего в историю под именем Бездушного.

Армянам предложен был выбор — или перейти в магометанство, или платить огромную подать. Среди них не нашлось никого, кто бы отрёкся от веры отцов, и тяжкий налог разорил опальные селения. Прошли многие годы, Шекинское ханство уже было под властью России, а несчастные армяне продолжали непосильным налогом покупать право исповедовать христианство. Наконец кто-то надоумил их обратиться с жалобой к Ртищеву. Армяне выбрали шестерых депутатов и отправили их в Тифлис. «Мы христиане, — объяснили они главнокомандующему, — мы подданные христианского государя. Так за что же подвергают нас штрафу? За исповедование христианской веры?» Ртищев не нашёл ничего лучшего, как сказать им: «Идите домой и не платите штрафа». Но едва депутаты вернулись, как были подвергнуты отцом Исмаил-хана — Джафаром жестокой пытке, а на жителей сверх прежней подати наложен был штраф две тысячи рублей.

Когда Джафар умер, армяне рассудили, что просьба шести депутатов не была уважена только потому, что их было мало. Тогда не только армяне, но и евреи и даже татары отправились в Тифлис в числе трёхсот человек. Они явились к Ртищеву и просили его не отдавать шекинские земли во владения пришлецам-хойцам, а назначить для управления русского чиновника. «Жалобы их, слёзы и отчаяние, — пишет Ермолов, — не тронули начальства; их назвали бунтовщиками, многих наказали плетьми, человек 20 сослали в Сибирь, а остальных выдали с головою новому хану, который подверг их бесчеловечным истязаниям, пыткам и казням».

Ханский самосуд не знал границ. Летом 1816 года в деревне Ханабади был зверски убит семилетний мальчик, сын тамошнего муллы. Никто не знал, кем было совершено это жестокое преступление, и лишь несколько женщин сказали, что в этот день через деревню проехали трое жителей из Карабалдыра. Этого было достаточно, чтобы их привлекли к ответу. Измаил-хан, явившись на судилище, приказал пытать их. Несчастных били палками, рвали клещами тело, выбивали им зубы, и потом эти зубы вколачивали им в головы. В беспамятстве и исступлении терзаемые оговаривали других односельчан, которых сейчас же хватали и предавали таким же истязаниям. Деревни Варташены и Карабалдыр были разорены.

Едва Ермолов прибыл в край, как был завален жалобами шекинских жителей. «Если бы моря обратились в чернила, деревья в перья, а люди в писарей, — говорилось в одной просьбе, — то ещё бы не могли описать тех обид и бесчинств, какие причинили нам хойцы… Когда Джафар со своими подвластными прибыл в Шеки, хойцы были в таком виде, что и дьяволы от них отворачивались: на спинах было по лоскуту рубища, ноги босые, на головах рваные шапки.

Но как скоро живот их насытился хлебом, они, как хищные волки, напали на жизнь нашу и имущество…»

Увидевшись с ханом 7 декабря 1816 года, Ермолов обошёлся с ним крайне сурово. В селении Мингечаури, владениях Измаила, он публично, при всём народе, резко осудил его свирепые поступки и приказал, собрав всех несчастных и искалеченных, разместить их в ханском дворце и содержать там до тех пор, пока хан не обеспечит их семейства жильём. Русскому приставу вменено было в обязанность «немедленно восстановить равновесие между ханской властью и народной безопасностью».

Измаил-хан увидел в этих распоряжениях ограничение своей власти и стал искать поддержки в Персии и Дагестане. Скрываясь от русского пристава, он отсиживался в диване, куда допускались лишь приближённые, через которых велись все интриги и сношения. В то же время он начал отправлять свои богатства в Персию, куда намеревался бежать при первом удобном случае. Судьба, однако, распорядилась иначе. Летом 1819 года, когда генерал Мадатов собирал в дагестанский поход шекинскую конницу, Измаил-хан захворал и после восьмидневной болезни скончался.

«Жалел бы я очень об Измаил-хане, — с сарказмом писал Ермолов Мадатову, — если бы ханство должно было поступить такому же, как он, наследнику; но утешаюсь, что оно не поступит в гнусное управление, и потому остаётся мне только просить Магомета стараться о спасении души его».

Прямых преемников у Измаил-хана не было. Его мать, жена, а также родственники прежнего ханского дома, давно уже скитавшиеся в Персии, принялись интриговать каждый в свою пользу. Но все их попытки остались тщетными. При первом же известии о смерти Измаила Ермолов двинул в ханство войска. Сильный батальон пехоты, Донской казачий полк и два орудия заняли Пуху, и прокламация Ермолова возвестила шекинцам, что «отныне на вечные времена уничтожается самое имя ханства, и оное называется Шекинской областью».

Не прошло после этого и года, как решилась участь соседнего с Шекинским богатого ханства Ширванского. В то время им владел старый хан Мустафа, подозрительный и надменный. Высокомерие его не знало границ, и после князя Цицианова он не желал видеться ни с одним из русских главнокомандующих. Ни Тормасов, ни Ртищев не удостоились встречи с ним. К Ермолову, приезду которого предшествовала громкая молва, он, однако, выехал навстречу, и свидание состоялось 4 декабря 1816 года. «Со мною, — иронически вспоминал Ермолов, — хан поступил снисходительнее и был удивлён, когда я приехал к нему только с пятью человеками свиты, тогда как он сопровождаем был по крайней мере пятьюстами человек конницы. Он однако же дал заметить мне, что не каждому должен я вверяться подобным образом. И что он так же точно предостерегал покойного князя Цицианова. Хан не рассудил, какая между князем Цициановым и мною была разница. Он славными поистине делами своими был для них страшен, я только что приехал и был совершенно им не известен».

Ширванское ханство оказалось в лучшем положении, чем остальные: народ не был отягощён поборами, и хан исправно вносил в казну восемь тысяч червонцев дани. Столицею ханства был древний город Шемаха, но старый хан не жил в нём, а перенёс свою резиденцию высоко в горы, на Фит-Даг, где чувствовал себя безопаснее, чем на открытых шемахинских равнинах. Однако и в этом совином гнезде Мустафа оставался осторожным и подозрительным. Как только хан узнал о мерах, которые принял Ермолов, он понял, что самостоятельность его маленького государства продержится недолго. Он стал искать сближения с Персией, вмешивался в дела Дагестана, где у него были обширные родственные связи, и тем самым только ускорил развязку.

В то время, когда Ермолов строил крепость Грозную, а генерал-майор Пестель намеревался вступить в Каракалдаг и стоял в Кубе, Мустафа внезапно начал также готовиться к военным действиям, собирал войска и приглашал к себе на помощь лезгин. Пристав донёс, что хан намеревается бежать и что между ним и Аббас-Мирзой идёт по этому поводу деятельная переписка. Из Персии, по словам того же донесения, приезжал какой-то чиновник с предложением дать 150 тысяч туманов тому, кто поднимет на русских дагестанские народы. Во дворце Мустафы состоялось тайное совещание, после которого восемнадцать ширванских беков под видом купцов отправились к воинственному казикумыкскому хану Сурхаю, а Сурхай в свою очередь немедленно послал какие-то сообщения беглому Шеих-Али-хану Дербентскому. Наконец около сотни горцев с сыном акушинского кадия две недели гостили у Мустафы, и персидский посол лично объявлял им волю шаха и ожидавшие их награды.

Медлить было опасно, и Ермолов быстро двинул в Ширванское ханство войска, а казаки заняли все переправы через Куру, чтобы воспрепятствовать побегу Мустафы в Персию. Одновременно, желая смягчить резкость принятых мер, он сделал вид, что войска посылаются не против хана, а для его защиты. В письме Мустафе под видом дружеских упрёков Ермолов писал:

«Вы не уведомили меня, что в ханстве Вашем жители вооружаются по Вашему приказанию и что Вы приглашаете к себе лезгин, о чём Вы должны были дать мне знать как главнокомандующему и как приятелю, ибо я обязан ответствовать перед великим государем нашим, если не защищу верность его подданных; а к Вам и как приятелю сверх того я должен прийти на помощь. Скажите мне, кто смеет быть Вашим противником, когда российский император удостаивает Вас своего высокого благоволения?

Не хотя в ожидании ответа Вашего потерять время быть Вам полезным, я теперь же дал приказание войскам идти к Вам на помощь. Так приятельски и всегда поступать буду, и если нужно, то не почту за труд и сам приехать, дабы показать, каков я приятелем и каков буду против врагов Ваших».

Страшась наказания, Мустафа начал готовиться к побегу в Персию. В то же время он посылал дружеские письма Ермолову, стараясь оправдать своё поведение и выражая чувства неизменной верности русскому государю. Однако в ответ на эти фальшивые заверения два батальона и 800 казаков под командой донского генерала Власова форсированным маршем уже шли в ханство. Ермолов полагал, что Мустафа будет защищаться в крепком Фит-Дагском замке, но тот, вовремя предупреждённый, бежал 19 августа 1820 года в Персию. Он скрылся так поспешно, что оставил во дворце двух своих меньших дочерей, из которых одну, грудную, нашли раздавленной между разбросанными сундуками и пожитками.

Ермолов воспользовался всеми этими обстоятельствами, чтобы навсегда покончить с правлением хана. Проявив редкий такт, он приказал отправить к Мустафе его дочь в сопровождении почётной свиты, составленной из прежних ханских нукеров и жён тех ширванских беков, которые бежали с ханом. Им позволили взять всё движимое имущество и даже часть прислуги, Этот поступок поразил персов, в подобных случаях дотла разорявших и конфисковавших имущество беглецов. Тронут был возвращением маленькой дочери и старый хан. «А я, — добавляет Ермолов, — имел благовидный предлог избавиться от многих беспокойных людей, которые, оставаясь у нас, конечно, имели бы с ними сношения».

Вслед за тем прокламация Ермолова возвестила, что «Мустафа за побег в Персию навсегда лишается ханского достоинства, а Ширванское ханство принимается в Российское управление».

Очередь была за Карабахом.

Карабах, то есть «чёрный сад», был одной из богатейших и плодороднейших провинций за Кавказом и некогда принадлежал Армении. Позднее им завладели персы, но после восстания 1747 года Карабах отделился и стал независимым ханством. Его властителем к моменту приезда Ермолова на Кавказ был Мехти-Кули-хан. Персидские нашествия совершенно разорили страну. Огромное число жителей было уведено в плен. На равнинах Карабаха, прилегавших к границам Персии, никто не осмеливался даже селиться. Повсюду виднелись развалины сел, остатки обширных шелковичных садов и заброшенные поля.

При первом же объезде Карабаха Ермолов был поражён нищетой края и дурным его управлением. С присущим ему умением он дал это почувствовать и хану. Заметив возле дворца в Шуше маленькую мечеть, пришедшую в совершенный упадок, Ермолов грозно сказал Мехти по-тюркски:

— Я требую, чтобы к моему будущему приезду на месте этих развалин была выстроена новая мечеть, которая бы соответствовала великолепию вашего дворца.

Малодушный хан выслушал эти слова в страхе и с тех пор начал думать о собственном спасении. 21 ноября 1821 года Мадатов сообщил Ермолову, что Мехти бежал в Персию.

Непосредственным поводом к бегству хана послужило покушение в Шуше на наследника Джафар-Кули-Агу, когда тот возвращался от Мадатова. В Карабахе все знали о ненависти хана к своему родственнику, некогда предупредившему русских об измене отца Мехти — Ибрагима. Однако расследование показало, что Мехти не был виноват.

Напротив, все улики показывали уже против самого Джафара, который мог инсценировать покушение, чтобы обвинить в этом хана и затем занять его место. В результате Джафар со своей семьёй был выслан в Симбирск, и Карабах остался без хана и без наследника.

В том же 1821 году, осенью, возвращаясь из Кабарды, Ермолов посетил Шушу и официально ввёл в ханстве русское правление. Жители города поднесли тогда главнокомандующему в память присоединения области булатную саблю с соответствующей надписью.

Так бескровно в течение пяти лет завершилось присоединение к России ханств, служивших очагом персидского влияния и мятежей.

Обезопасив южные и юго-восточные границы Закавказья, Ермолов продолжил активные действия по усмирению воинственных разноплеменных горских народностей, совершавших постоянные опустошительные набеги на земли, находившиеся под покровительством России. Как пишет советский историк, «политические и стратегические задачи диктовали необходимость включения в состав России горного пояса, отделявшего Россию от добровольно присоединившихся и присоединённых к ней закавказских земель».

 

3

«Кавказ — это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Штурм будет стоить дорого, так поведём же осаду» — эти слова Ермолова заключали в себе целую программу его десятилетнего правления.

Перед ним была, однако, не одна, а несколько крепостей: Чечня и Дагестан — на восток от Военно-Грузинской дороги, Кабарда и Закубанье — на запад.

Ермолов начал с Чечни.

Чечня была покрыта непроходимыми лесами, являвшимися для местных жителей естественными крепостями. Здесь проживал самый воинственный из кавказских народов, своими набегами и разбоями наводивший страх на окрестные области и державший под контролем всё движение по Военно-Грузинской дороге. Чеченские аулы подходили к самому Тереку, что облегчало набеги на русских. В 1818 году Ермолов оттеснил чеченцев за реку Сунжу и начал прорубать в их лесах обширные просеки, под водившие русские отряды к наиболее значительным чеченским поселениям.

Первая такая крепость — Грозная появилась в 1818 году в низовьях Сутки. Чеченцы пытались остановить работы, беспрестанно налетая на русские передовые посты. Однако батальон Кабардинского полка и казачьи отряды отучили чеченцев от набегов. Когда крепость Грозная была сооружена, горцы, жившие между Сунжей и Тереком, стали оказывать совершеннейшее повиновение.

В следующем году близ главного аула казикумыков Андреевского — по-чеченски Эндери, центра работорговли, — была выстроена крепость Внезапная, соединённая с Грозной рядом укреплений. Лесные дебри сделались доступными русским солдатам. Большая часть жителей богатых аулов Андреевского и Костековского, имевших сношения с аварским ханом, изъявили покорность России. Как доносил Ермолов императору 7 июня 1818 года, «строгим настоянием моим и усердием старшего владельца прекращён (в Андреевской) торг невольниками, которые свозились из гор и дорогою весьма ценой продавались в Константинополь.

Большая часть таковых были жители Грузии…»

С неумолимой последовательностью, планомерно двигался Ермолов на воинственные горские племена. «Они противятся, — сообщал он бывшему инспектору артиллерии Меллер-Закомельскому. — С ними определил я систему медления и, как римский император Август, могу сказать: „Я медленно спешу“.

Привыкшие к тому, что русские задабривают их, горцы пробовали и с новым главнокомандующим вести прежнюю политику выманивания подачек. Когда Ермолов находился с посольством в Персии, чеченцы захватили полковника Шевцова и потребовали за него выкуп в восемнадцать телег серебра. Но Ермолов был не Тормасовым и не Ртищевым.

Собрав старшин чеченских аулов, главнокомандующий объявил им, что все они будут повешены, если к назначенному сроку пленник не будет возвращён. Горцы поняли, что грозный Ярмул слов на ветер не бросает, и Шевцова привезли в целости и сохранности.

Однако, видя на примере Чечни угрожающую им опасность, юрская знать спровоцировала в 1818 году против русских восстание. Местные феодалы попытались создать для борьбы с Россией союз горских народов. К этому союзу присоединились внутренние ханства — Аварское и Казикумыкское, так называемое вольное Акушинское общество, а также области, примыкавшие к Каспийскому морю, — Мехтула, Каракалдаг и Табасарапь. Правители Дагестана старались привлечь на свою сторону также шамхальство Тарковское на севере и Кюринское ханство на юге, некогда отторгнутые от Казикумыка и оставшиеся верными России.

Из-за недостатка войск Ермолову приходилось действовать поочерёдно в разных провинциях: летом — в Чечае и Казикумыкской области, зимой — в Дагестане. Природа превратила Дагестан в необычайно сильную укреплённую крепость. Особенно неприступной была Авария, лежавшая в центре свободных дагестанских обществ. В 1819 году в покорённое уже русскими Кубинское ханство прибыл генералмайор Мадатов. Поводом для вторжения в Дагестан явились попытки аварского хана Султан-Ахмеда оказать помощь чеченцам. Мадатов без пролития крови покорил Табасарань и всчед за тем проник в уцмийство Каракалдагское. Нижний, то есть равнинный, Каракалдаг покорился русским добровольно, но уцмий Адиль-Гирей укрепился в Верхнем, нагорном, Каракалдаге — столице своих владений ауле Башлы. 5 октября Башлы был взят штурмом, а 20-го Мадатов разгромил главные силы уцмия. После этого весь Каракалдаг признал себя подвластным России.

В то время, когда Мадатов действовал с юга, Ермолов шёл на Дагестан с севера. Ещё до появления Мадатова горцы разбили высланный против них небольшой отряд генерала Пестеля и произвели ряд нападений на шамхальсгво Тарковское. В особенности непримиримыми были мехтулинцы, хан которых — Гассан — был личным врагом тарковского шамхала. Неприятель встретил Ермолова на Аскорайских высотах, и у Талгинской горы произошёл кровопролитный бой. В нём особенно отличился Шевцов, которого Ермолов вызволил из плена. Лезгины были сбиты с гор и освободили проход в Мехтулу.

Ермолов повёл войска на аул Большой Джангутай. В это время на помощь мехтулинцам прибыли акушинцы, одно из храбрейших лезгинских племён. После нового боя Джангутай был взят русскими. Мехтулинский хан был лишён своего владения. Так же поступил Ермолов и с аварским ханом, который обратился к русскому главнокомандующему с просьбой о примирении.

Затем Ермолов двинулся в самые недра гор, на вольный Даргинский союз, лежавший между Каракалдагом, Казикумыком и Мехтулой, по берегам рек Кара-койсу и Кумыкское-койсу. Здесь собрались и аварский и мехтулипский ханы, и Ших-Али Дербентский, получавший помощь от Персии, и уцмий каракалдагский. Во главе даргинцев стояли акушинцы, самое могучее из союзных обществ, некогда разгромившее войско самого Надир-шаха.

Ермолов предупредил акушинцев, что они будут прощены, если останутся спокойными и выдадут всех укрывшихся у них мятежных ханов, но те ответили отказом.

Тогда главнокомандующий, приказав Мадатову наступать с юга, сам с севера двинулся в глубь Дагестана. Акушинцы ожидали русских у горной реки Макасе. 19 октября 1819 года здесь произошёл бой, закончившийся полным разгромом горцев.

Союз распался: казикумыки, койсубулинцы и мехтулинцы оставили даргинцев. Ермолов прошёл через всё вольное Акушинское общество, являя подчинённым пример неустрашимой личной храбрости, которая производила огромное впечатление и на горцев, умевших ценить мужскую доблесть.

Когда русские приближались к Акуше, навстречу им вышли сто пятьдесят старшин, между которыми находился некий кадий из селения Мокагу. Выйдя вперёд и остановившись перед главнокомандующим, он принялся исступлённо выкрикивать, что одержанная русскими победа ничтожна и что хотя потери акушинцев и велики, но для целого народа, известного своей отвагой и воинственным духом, временное поражение ничего не значит, что у них осталось ещё много войска и что они могут не только прогнать русских, но и истребить их всех до единого.

— Взгляни, — кричал кадий, указывая на узкие горные тропы, — и вспомни, что это те самые места, где была рассеяна, разбита и совсем уничтожена предками нашими многочисленная армия Надир-шаха. Так может ли после того горсть русских покорить нас и предписать нам свой закон!..

Глаза кадия сверкали, он пришёл в неистовство. Окружавшие Ермолова офицеры, опасаясь, что фанатик кинется на него с кинжалом, взвели было курки пистолетов и обнажили сабли. Ермолов удержал их и с величественной осанкой, опершись на эфес своей шашки, хладнокровно выслушал его, глядя ему прямо в глаза. Когда же кадий замолк, главнокомандующий обратился к старшинам и, объяснив им довольно резко опасность речей дерзкого мятежника, потребовал, чтобы они сами осудили и наказали его. Старики признали, что кадий этот более прочих возбуждал к сопротивлению против русских, схватили его и отодрали нагайками.

21 декабря Ермолов праздновал в Акуше победу, и депутаты от всех даргипских обществ объявили, что их союз подчиняется России.

После Акуши настал черёд казикумыков.

Ермолов очень хорошо помнил воинственное лезгинское племя. Это они уничтожили во время зубовского похода отряд Бакунина. 19 января 1820 года Алексей Петрович объявил Казикумык присоединённым к подвластному России Кюринскому ханству.

Одного словесного объявления было, конечно, мало. Казикумыков приходилось покорять силой оружия. Ермолов отправил Мадатова, который 12 июня подошёл к центру Казикумыка — аулу Хозрек. Горцы оказали отчаянное со противление и едва не отбили атаки русских. Хозрек пал только после штурма. 16 июня 1820 года Казикумык был объявлен подвластным России.

Без малого через год, в апреле 1821 года, Ермолов присоединил к России шамхальство Тарковское и заложил здесь крепость Отрадную, которую впоследствии стали называть Бурной. Аварский хан Султан-Ахмед пытался поднять против русских Дагестан, по ермоловские победы над Мехтулой, Акушей и Казикумыком были столь памятны, что он смог набрать лишь тысячу всадников. Ермолов послал на усмирение аварцев начальника штаба своего корпуса Вельяминова, и тот оттеснил Султан-Ахмеда в Мехтулу, а затем разгромил его отряд у аула Алмяки.

Таким образом, почти весь Дагестан был покорен, и только у аварцев сохранился призрак независимости. Последовательно, всё теснее и теснее сжималось русское кольцо вокруг неприступных дагестанских гор. Тем не менее в Дагестане продолжалось брожение. В 1823 году мятеж поднял буйнакский бек Амалат, влюблённый в дочь Султан-Ахмеда аварского Салтанету.

Молодой бек был некогда облагодетельствован русским офицером Верховским, но затем перешёл на сторону мятежников и после боя у Аймяки был взят в плен. Верховский упросил Ермолова простить Амалата. Однако Султан-Ахмед разжёг честолюбие и ревность буйнакского бека. Он пообещал ему и Салтанету, и помощь, чтобы отвоевать у русских шамхальство Тарковское, если Амалат убьёт Верховского.

В любовном ослеплении горец заколол русского офицера и появился в столице Аварии — Хунзахе, но не нашёл в живых Султан-Ахмеда. Предательство Амалата по отношению к Верховскому возбудило к нему такое презрение, что вдова Султан-Ахмеда выгнала его вон из своей сакли.

Вскоре взялись за оружие добровольно присоединившиеся койсубулинцы, среди которых был и Амалат-бек. Усмирять их явился сам Ермолов и целую зиму 1823 года провёл в ауле Казанищи. После этой ермоловской стоянки в Дагестане сохранялось спокойствие вплоть до персидской войны 1826 года.

Укрепив за Россией восток, главнокомандующий обратил своё внимание на запад прежде всего для обеспечения безопасности Кабарды. Расположенная между реками Кубанью, Малкой и Тереком и разделяющая Кавказ на две части — Чечню и Дагестан с одной стороны и прикубанскую Чергесмю — с другой, — Кабарда добровольно вошла в состав России ещё в 1557 году. Для защиты от набегов закубанских горцев и турецких войск Ермолов поставил в долинах рек Малка, Баксан, Чечгем, Урух, Нальчик крепости. Одновременно он перенёс Военно-Грузинскую дорогу на левый берег Терека, что позволило обеспечить надлежащее сообщение с Закавказьем. Старая дорога от Моздока до Владикавказа, весьма неудобная, а главное — подверженная частым нападениям, была оставлена. Из Екатеринодара к Владикавказу проложили новый путь, прикрытый слева от чеченцев Тереком, а справа — рядом возведённых в Кабарде новых укреплений. Движение по Военно-Грузинской дороге сделалось безопасным, и русские получили, как писал Ермолов, «свободный вход в Грузию, которого отнять нет никакой возможности».

Обеспечив таким образом пути сообщения, Ермолов занялся правым флангом Кавказской линии.

Прежде всего он добился включения в состав Отдельного Грузинского корпуса Черноморского казачьего войска. Затем, верный своей политике — «я медленно спешу», — главнокомандующий начал постепенно, но неуклонно теснить черкесские племена от Кубани. До его начальствования черноморцы, опасавшиеся набегов, старались селиться возможно дальше от берегов Кубани, оставляя границы лишь под защитой слабых кордонов. Ермолов задумал разрушить это предубеждение и вызвал со всего казачества охотников поселиться на самой Кубани. Превосходная земля, рыбная ловля и двухлетняя льгота служили достаточной приманкой, и тысяча семейств старожилов отозвалась на вызов. Прибавив к ним новых поселенцев из Малороссии, Ермолов основал на Кубани многолюдные селения, ставшие опорой кордонной стражи и препятствовавшие нападениям мелких отрядов.

Однако все попытки Ермолова добиться прочного спокойствия на Западном Кавказе потерпели неудачу. К воинственным черкесским племенам Закубанья слишком близка была Турция, имевшая на побережье сильные крепости Анапу и Сунджук-Кале и тайно поощрявшая набеги горцев в русские пределы. В этой обстановке походы Ермолова в Абхазию в 1821 и 1824 годах не привели к установлению спокойствия на Северном Кавказе. В следующем, 1825 году вспыхнуло обширное восстание в Чечне.

При Ермолове явился в своём зародыше мюридизм, родоначальниками которого были фанатики-муллы Магома и Кази, решившие объединить все мусульманские племена Кавказа. Всю осень 1824 года по Чечне неизвестные лица распространяли весть, что появился божий посланник — имам, который призывает всех правоверных к газавату, то есть к священной войне против русских. У чеченцев нашёлся и свой вождь, знаменитый наездник Бей-Булат, и собственный пророк, герменчугский житель Яук. Магома объявил себя великим имамом Чечни, и мятеж вспыхнул.

Мичиковцы, ичкеринцы, качкалыковцы и вся Большая Чечня поднялись против русских и заняли аул Атаги, за Ханкальским ущельем, против крепости Грозной. Эти простые наивные люди были так ослеплены Магомой, что искренне верили в лёгкую победу. Им казалось, что стоит только Магоме произнести священное заклинание, как русские сами убегут за Терек. Но русские под начальством Грекова пошли вперёд, чеченцы не удержались, отступили и очистили Ханкальское ущелье. Греков, имевший всего батальон егерей, видя бегущих чеченцев, вообразил, что этого достаточно, и возвратился в Грозную.

Тогда Бей-Булат распустил слух, будто русские бежали перед ним, после чего восстание приобрело новый размах.

Поднялся весь левый фланг от Аксая и Сулака до Владикавказа. Горцы всей массой навалились на укрепление Амир-Аджа-Юрт и захватили его. Во время штурма взорвался пороховой погреб, что ещё более разъярило нападавших. Они ринулись на укрепление Герзель-аул и крепость Внезапную. 12 июля 1825 года Герзель-аул был осаждён.

Окружной начальник генерал Лисаиевич, герой зубовского похода, персидской и турецкой войн, и генерал-майор Греков поспешили ему на выручку.

Вступив в укрепление, Лисаневич потребовал, чтобы были собраны все кумыкские старшины, которых он подозревал в сношениях с чеченцами. Их оказалось триста восемнадцать человек, наиболее уважаемых среди народа. Лисаневич, прекрасно знавший местный язык, вышел вместе с Грековым к ним и после речи начал вызывать по списку наиболее подозрительных. При допросе мулла Учар-ходжа кинулся с ножом и заколол Грекова, а Лисаневичу нанёс рану, от которой тот умер через несколько дней.

Восстание запылало ещё жарче. Сам Ермолов, тяжело больной, должен был подняться с постели и возглавить экспедицию. Поход начался, когда до главнокомандующего дошла, ещё неофициально, весть о кончине императора Александра I. Предчувствуя близость войны с Персией, Алексей Петрович спешил укрепить внутреннее спокойствие в пределах Кавказа. 30 января на реке Аргунь состоялся решительный бой, в котором полковник Ковалев рассеял многотысячные силы чеченцев и лезгинов. После этого Ермолов прошёл через всю Чечню, сурово наказывая немирные аулы и вырубая леса, что во многом обезопасило русский тыл, когда в том же, 1826 году огромная персидская армия вероломно вторглась в пределы Закавказья.

Разумеется, укрепляя и защищая новые южные границы России, Ермолов осуществлял колониальную политику царизма, карательные операции которого вызывали справедливое возмущение народов Кавказа и протест передовой части русского общества. Правительство Александра I (как и впоследствии Николая I) преследовало свои, узко эгоистические, захватнические цели. И всё же в глубинной, исторической перспективе присоединение Кавказа к России было явлением, безусловно, положительным, прогрессивным, особенно сказавшимся впоследствии.

Как отмечается в советской исторической литературе, «включение нерусских народов Восточной Европы и некоторых народов Азии в состав Русского централизованного государства имело для них определённые объективно прогрессивные последствия. Многие из этих народов в результате присоединения к России избавлялись от угрозы порабощения более отсталыми, чем царская Россия, восточными деспотиями или от господства более реакционных политических режимов, установленных средневековыми завоевателями. Это относится, в частности, к народам Закавказья, которые благодаря присоединению к России были избавлены от тормозившей их развитие военно-феодальной экспансии Персии и Турции».

 

4

Ермолов имел такое лицо, которое, увидев раз, нельзя было забыть. Улыбка не шла ему; крупные черты благодаря сдвинутым бровям легко принимали суровое выражение; небольшие огненные глаза блестели из-под сдвинутых бровей. «Я приятное лицо моё, — сообщал Алексей Петрович Денису Давыдову в январе 1820 года, — омрачил густыми усами; ибо, не пленяя именем, не бесполезно страшить наружностью». Он был искренне прекрасен, когда задумывался. Сосредоточенный и строгий взгляд, высокий рост, богатырское сложение — всё свидетельствовало о недюжинном уме, незаурядной физической и нравственной силе.

Находили, что его своеобразная красота имела в себе нечто львиное.

Глубоко проникнув в быт, нравы и психологию жителей Кавказа, знакомого ему ещё по походу 1796 года, Ермолов во многих своих действиях руководствовался именно неписаным нравственным кодексом горцев, с их культом мужской дружбы, бесстрашия, верности клятве. «Я многих, по необходимости, придержался азиатских обычаев, — писал он тому же Давыдову, — и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердием. И я ношу кинжал, без которого ни шагу. Тебе истолкует Раевский слово «канлы», значащее взаимную нежность. Оне здесь освящены законом, утверждены временем и приняты чистейшею нравственностью. Мы в подобных случаях не столь великодушны, и взаимные нежности покрываем тайною». Язвительная ирония проконсула станет понятной, если пояснить, что «канлы» означало кровную месть, которая в те поры на Кавказе соблюдалась неукоснительно. Ермолов не упустил случая пройтись и насчёт просвещённого Петербурга, где мстят исподтишка, в то время как отмщение у горцев совершается открыто и возведено в нравственный закон.

Он стремился, по возможности, смягчить страшный обычай и, когда узнал, что у шамхала акушинского Зухумкадия существует канлы к одному из знатных жителей, убедил прекратить её и предать дело полному забвению. Кровный враг шамхала был позван к Зухум-кадию и по прочтении муллою молитвы и трёхкратного взаимного поглаживания бород мир между ними был установлен. В другом случае Ермолов хотел было помирить шамхала Тарковского, который питал к нему глубокое уважение и жена которого нянчила старшего ермоловского сына, с его кровным врагом, однако вскоре отказался от этого. Главы враждебных семейств заявили, что готовы исполнить его волю, но добавили, что потеряют после того всякое уважение жителей.

Ермолов познал и навсегда полюбил Кавказ, его природу, его суровую жизнь.

О крутых мерах Ярмула в отношении немирных горцев говорилось и писалось много. Но часто молва раздувала и преувеличивала их. «Действительно, — отмечает современный исследователь, — Ермолов был сторонником суровых мер и придерживался мнения, что „одна казнь могла сохранить сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены“. Вместе с тем не вызывает никаких сомнений, что эти суровые меры Ермолов применял преимущественно в отношении изменников, входивших в сношения с персами или турками, и разбойников, совершавших опустошительные грабительские нападения на селения русских и горцев, принявших покровительство России»1 .

Ермолов умел карать, но Ермолов умел и прощать.

В предписаниях главнокомандующего Мадатову сказано:

«Одобряю весьма, что возвратили захваченных женщин; не говорю ничего и против освобождения пленных, ибо полезно вразумить, что русские великодушно даруют и самую жизнь, когда не делают упрямой и безрассудной защиты».

И далее: «В рассуждении пленных предлагаю вашему сиятельству к соблюдению впредь следующие замечания: внушить войскам, чтобы не защищающегося или паче бросающего оружие щадить непременно…» «Селение Казах Кечу выслало старшин с хлебом и солью, которые, раскаиваясь в сделанных ими преступлениях, вверили себя великодушию войск. Не приличествовало наказывать таковых и им прощено».

Испанский революционер дон Хуан Ван Гален, который, спасаясь о г инквизиции, определился с помощью друзей в 1819 году на службу в Кавказский корпус, вспоминал, с каким благоразумием и осторожностью обходился Ермолов с местными хавами, сколь тонкую политику проводил в отношении мирного населения. Именно доброе обращение русских с жителями Кумуха во время дагестанского похода 1820 года убедило их, что война ведётся не с казикумыками, а с их вероломным притеснителем Сурхай-ханом, которого они и не впустили в аул. А. С. Грибоедов писал в путевых заметках о том, что в станице Андреевской «на базаре прежде Ермолова выводили на продажу захваченных людей — ныне самих продавцов вешают». Впрочем, эти меры Ермолов применял лишь в крайней необходимости.

«Наказывать не трудно, — сообщал он дежурному генералу Закревскому, — но по правилу моему надобно, чтобы самая крайность к тому понудила».

Не следует забывать и о том, что многие поступки Ермолова, рассматриваемые изолированно, выглядели совсем поиному в общем контексте феодального произвола на Кавказе, когда бесчеловечные репрессии ханов в отношении подданных принимались чуть ли не за обыденность. Шамхал Тарковский бросал жителей в тёмную сырую яму, избивал их палками, выкалывал глаза. Аслан-хан Кюринский отбирал у подвластных крестьян дочерей и выменивал на лошадей у соседних чеченцев. Аглар-хан Казикумыкский применял к провинившимся пытки калёным железом, отрезал им уши, протыкал шилом языки, лил на бритую голову кипящее масло. Самые суровые меры русских в отношении вооружённого неприятеля не могли идти ни в какое сравнение с изощрённой жестокостью горских феодалов, терзавших и мучивших своих подданных.

Наказывая противников, Ермолов стремился всегда оставаться справедливым независимо от того, кто был перед ним — принявший сторону персов грузинский царевич Александр, вероломный казикумыкский хан, мятежный каракайтагский уцмий или наивный простой горец. Недаром имя Ермолова внушало на Кавказе не только страх, но ещё и неподдельное уважение среди разноплеменных народов.

Всякий раз он глубоко вникал в суть дела, руководствуясь прежде всего государственными интересами России.

Объезжая в первый раз Кавказ, Ермолов прибыл в Дербент, где находился под стражей Ибрагим-хан Табасаранский со своим братом. Они были преданы суду за то, что убили родного брата, который жил в вольной Табасарапи и весьма враждебно относился к русским. По повелению императора Александра I одного надлежало повесить, а другого сослать в Сибирь. Ермолов потребовал братьев к себе.

Ибрагим-хан заявил ему:

— Мы мстили брату не столько за себя, сколько за постоянные набеги, которые он совершал на мирные земли.

Дозволь одному из нас остаться заложником, а другому отправиться в горы для устройства дел…

Ермолов, отпустив одного из братьев в горы, ходатайствовал о них перед государем, прося принять во внимание горские нравы и преданность виновных России. Александр I разрешил главнокомандующему простить князей, и тем русские приобрели полезных и преданных союзников.

С полным правом один из сподвижников главнокомандующего написал: «Напрасно об Алексее Петровиче говорят, что он был жесток, это неправда: но он был разумно строг».

Даже Грибоедов, расходившийся с Ермоловым в выборе средств и мер для успокоения Кавказа, писал в своих «Путевых заметках»: «По законам я не оправдывал иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, — здесь ребёнок хватается за нож. А право добр; сколько мне кажется, премягких чувств, или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть…»

Однако успехи Ермолова в покорении Кавказа были бы невозможны, если бы ОБ не опирался на беззаветно преданных ему, выученных и воспитанных им в суворовских традициях солдат и офицеров Отдельного Кавказского корпуса.

«У меня верит солдат, что он мне товарищ!» Эти ермоловские слова не были простой фразой. Он оставался именно товарищем солдату, сам являя пример выносливости, стойкости и мужества. «Ещё скажу тебе, — писал он Давыдову, — что я половину каждого года, иногда и более, проживаю в лагере, шатаюсь по горам, неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет, трудов много, и славы никакой!»

Ермолову ничего не стоило провести в горах несколько бессонных ночей; после изнурительного перехода до зари заниматься военными или административными делами; с зарей, прежде сигнального выстрела, произвести осмотр лагеря.

Свою нравственную силу главнокомандующий умел передать подчинённым. Слова «Алексей Петрович приказал…», «Алексей Петрович послал…» имели магическую силу. Исчезали горы и пропасти, забывалась опасность. Ермолов, как никто в его время, умел воодушевить на исполнение воинского долга. Каждый из подчинённых чувствовал себя не только солдатом, офицером или чиновником, но ещё и членом единой русской семьи, обязанным защищать и возвышать её всеми силами. Ученик Суворова, Ермолов внушил всем им, от начальников частей до новобранцев, гордое сознание национальной задачи и государственной чести. «Никогда неразлучно со мной чувство, что я россиянин», — говорил Ермолов. Те же слова могли бы повторить многие его сослуживцы, даже нерусского происхождения — выходец из немцев Граббе, армянин Мадатов, грузин Чавчавадзе.

В походе Ермолов позволял себе товарищескую фамильярность и так знакомился со всеми офицерами своего корпуса. Он находил способы поощрять и наказывать, руководствуясь не буквой устава, а зачастую собственным авторитетом и беззлобной грубоватостью признанного отца-командира. Некий полковой старшина, малый не дурной и не трус, был с ленцой и очень недолюбливал ночные разъезды. Он предпочитал им покойный сон в походной своей постели, а утром, являясь к командиру, делал ему нередко доклады наобум.

Проницательный Ермолов всё это примечал и наконец решил проучить нерадивого штаб-офицера. Призвав как-то полкового старшину к себе в палатку вечером, он долго обсуждал с ним расположение пикетов и, отдав распоряжение на предстоящую ночь, велел утром явиться с подробным отчётом. Полковой старшина ушёл, заверив генерала, что всё будет исполнено в точности. В два пополуночи Ермолов сделал в его палатку ночной визит. Он нащупал в темноте лентяя, лежащего в постели, всыпал ему нагайкой штук пятьдесят горячих — причём тот и не пикнул — и вернулся к себе как ни в чём не бывало. А через несколько минут после такого угощения полковой старшина уже летел осматривать пикеты.

При утреннем докладе с мельчайшими подробностями наказанный объяснил главнокомандующему всё выясненное им. Ермолов внимательно его выслушал, поблагодарил за исполнительность и добродушно прибавил:

— А у тебя, братец, денщик-то ужасная скотина! Ночью я подумал, что ещё застану тебя, и пошёл в твою палатку.

И что же? Представь себе, этот негодяй забрался в твою постель и дрыхнет! Ну и задал же я ему за это баню! Будет теперь меня помнить. Ты, братец, смотри за ним хорошенько. Такого гуся нельзя баловать!..

Полковому старшине оставалось только благодарить главнокомандующего за такую о нём попечительность.

Подобных учеников у Ермолова было несколько, он называл их обыкновенно своими «крестниками», и кличка эта оставалась за ними навсегда. Пресекая с фамильярным добродушием простительные слабости, он, однако, был беспощаден, когда ему приходилось карать трусость, подлость, корыстолюбие. Так, получив известие, что командир одного из полков не решился отбить у мятежных кабардинцев русских пленных, проконсул Кавказа направил ему следующее примечательное по резкости письмо:

«Мне надобно было пройти чрез всю Кабарду, чтоб удостовериться, до какой степени простиралось неблагоразумное поведение Ваше. Здесь же я узнал, до какой степени простиралась и подлая трусость Ваша, когда, догнав шайку разбойников, уже утомлённую разбоем и обременённую добычей, Вы не смели напасть на неё. Слышны были голоса наших, просящих о помощи, но Вас заглушила подлая трусость; рвались подчинённые Ваши освободить своих соотечественников, но Вы удержали их. Из мыслей их нельзя изгнать, что Вы были или подлый трус, или изменник. И с тем, и с другим титулом нельзя оставаться между людьми, имеющими право гнушаться Вами и с трудом удерживающимися от изъявления достойного к Вам презрения, а потому я прошу Вас успокоить их поспешным отъездом в Россию. Я принял меры, чтобы, проезжая село Солдатское, Вы не были осрамлены оставшимися жителями; конечно, я это сделал не для спасения труса, но сохраняя некоторое уважение к носимому Вами чину».

Ермолов не прощал даже ближайших своих соратников, если считал их виновными. Генерал-майор А. Б. Пестель донёс в 1819 году из Дагестана в Тифлис об одержанной им победе над горцами. Главнокомандующий недолюбливал этого генерала за его бессмысленную жестокость и грубость.

Это о нём верный Мадатов с возмущением доносил из Дербента: «Весь народ здешний, будучи крайне недоволен правлением генерал-майора Пестеля, готов всякую удобную минуту поднять оружие. Ужасный ропот в народе на несправедливые и нерезонные поступки Пестеля дошёл до меня в самом начале въезда моего в здешние провинции…»

Народ говорит, что «ни удовлетворения ни в чём не видит и даже ни одного ласкового слова от Пестеля и слышит одни только всегдашние повторения его — прикажу повесить».

И всё же, исходя из принципа, что победителя не судят, Ермолов нашёл возможным ходатайствовать перед Александром I о награждении Пестеля знаками св. Анны. Когда же оказалось, что Пестель обманул его, понеся вместо одержанной победы поражение, Ермолов посоветовал Пестелю отбыть в Россию. В письме к императору Александру он принёс извинения за то, что невольно ввёл его в заблуждение, и присовокупил: «Пестель скоро будет иметь счастие лично представить Вашему Величеству свою неспособность».

Строгий и взыскательный, Ермолов проявлял трогательную, поистине отеческую заботу о подчинённых, в особенности о нижних чинах.

При обозрении края в 1816 и 1817 годах некоторые ханы, по восточному обычаю, предложили ему в дар верховых лошадей, золотые уборы, оружие, шали и прочие вещи. «Не хотел я обидеть их, — объясняет Ермолов в специальном приказе по Отдельному Грузинскому корпусу, — отказав принять подарки. Неприличным почитал я воспользоваться ими, и потому, вместо дорогих вещей, согласился принять овец (от разных ханств 7000). Сих дарю я полкам; хочу, чтобы солдаты, товарищи мои по службе, видели, сколько приятно мне стараться о пользе их. Обещаю им всегда о том заботиться… Овцы сии принадлежат артелям, как собственность, в распоряжения коей никто не имеет права мешаться. Стада должны пастись вместе всего полка, не допуская мельчайших разделений, дабы караулами не отяготить людей и солдаты не сделались бы пастухами. Команды при табунах должны быть при офицерах и в строгом военном порядке. За сохранение табуна не менее ответствует офицер, как за военный пост. Полку вообще не сделает чести, если офицер его не будет уметь сберечь собственности солдатской. Овец в первый год в пищу не употреблять, но сколько можно стараться разводить их… Впоследствии времени будет и мясо, и полушубки, которые сберегут дорогое здоровье солдата, а полушубки, сверх того, сохранят и амуницию.

Для выделки шкур я помогу полкам деньгами; каждые полгода полки должны представлять мне ведомости об успехе разведения овец, по которому буду заключать о заботливости гг. командиров. Солдатам позволяется, если найдут выгоднее, иметь рогатый скот, продать или променять овец.

К отправлению приёмщиков и команд должно полкам приступить немедленно. Приказ сей прочесть в ротах».

Замечательный приказ!

Тут проявилось, помимо прочего, и необыкновенное бессребреничество Ермолова, и его верный хозяйский глаз, детальное, дотошное проникновение в солдатский, артельный быт. Приказ этот положил начало стройной системе упорядочения и оздоровления солдатской жизни и разумного использования богатых природных качеств русского крестьянина в шинели — не только в ратных, но и хозяйственных, экономических нуждах огромного и запущенного края.

Особенно плодотворной была идея Ермолова, последовательно проведённая в жизнь начальником его штаба Вельяминовым, об учреждении так называемых штаб-квартир на постоянных местах. Солдаты были переведены из казарменного на полуоседлый, полуказацкий быт, который, кажется, только и мог придать непреодолимую крепость русским кордонам и границам. В этой тревожной азиатской стороне, испокон веку подвергавшейся непрерывным нашествиям, каждый час можно было ожидать набега или вторжения.

Персидский или турецкий сосед не ждал объявления войны, а являлся как снег на голову внезапной грозой, от которой население имело единственное спасение — бегство. И вот Ермолову пришла счастливая мысль поселить полки на постоянных местах, выбор которых оправдывался бы стратегическими соображениями.

Возведение штаб-квартир началось с гренадерской бригады, которая предназначалась для внутренней охраны Грузии. В Карталинии полки расположились в старинном городе Гори, в Башкичете, в Белом Ключе; в Кахетии — в Гамборах, Мухровани, Царских Колодцах. Тифлисский полк занял селение Большой Караклис; егеря обосновались в Карабаге, близ Шуши, в селении Чинахчи; полки Дагестанской бригады стали около Дербента и близ города Кубы.

В первый год ермоловского правления штаб-квартиры были учреждены только в Закавказском крае, так как на линии, в Чечне и Дагестане их строить было преждевременно. Но и там, как мы знаем, они возникли впоследствии, когда русские войска стали шаг за шагом продвигаться в дебри Кавказа. Бодро переходили солдаты высокие, покрытые снегом хребты. В дремучих лесах, где всякую минуту можно было ожидать нечаянного нападения, прорубались широкие просеки; каждая занятая полоска земли обеспечивалась надёжными укреплениями.

Нужно сказать, что все эти крепости и штаб-квартиры учреждались и строились самими солдатами. Они и лес рубили, и возили его с ближайших гор, и камень ломали, и кирпич жгли, и известь приготавливали и сами же были плотниками, каменщиками, малярами. Кавказский солдат был ещё и чернорабочим, и созидание громадных построек и штаб-квартир обходилось неимоверно дёшево.

Ермоловские штаб-квартиры являли собою разительный контраст в сравнении с печально знаменитыми аракчеевскими поселениями, с их палочной дисциплиной, подавлением в поселенце человека, показной муштрой. Главнокомандующий строго запретил изнурять солдат строевыми экзерцициями. «Одежду для солдат, — вспоминал он, — предлагал я более с климатом согласованную, различествующую от теперешней, но всюду единообразной и для знойной Грузии, и для Камчатки ледовитой». Сохранилась собственноручная записка Ермолова «О мундирах, амуничных и прочих вещах статами положенных, в которых, по мнению моему, нужно сделать некоторые перемены». Он добился своего и приспособил форму одежды к условиям Кавказа — разрешил носить вместо неудобных и тяжёлых киверов папахи и бараньи шапки; вместо громоздких и мешающих в горном походе ранцев — холщовые мешки, которые одновременно служили солдатам на походном ночлеге подушками; зимой вместо шинелей ввёл полушубки. Он увеличил рядовым и унтер-офицерам мясную и винную порцию, а солдатам частей, расположенных по берегам Чёрного и Каспийского морей (по нездоровому климату) и в Тифлисе (по дороговизне жизни), выхлопотал на улучшение питания 20 копеек серебром в месяц.

С полным правом в своей обычной, резко-иронической манере Ермолов сказал как-то Александру I:

— Мои поселения на Кавказе гораздо лучше ваших. Моим придётся разводить виноград и сарачинское пшено, а на долю ваших придётся разведение клюквы.

Напомню, что слово «клюква» означает не только ягоду, растущую в северных и северо-западных районах России — месте аракчеевских поселений. В иносказательном смысле оно употребляется как синоним всяческой показухи, преувеличений и вранья.

До Ермолова войска корпуса страдали от болезней и эпидемий не меньше, чем от неприятеля. Сырые ущелья, холодные перевалы, гнилые болотистые места, с их неизменным спутником — лихорадкой, — всё это действовало на солдата, особенно новобранца, угнетающе не только физически, но и психологически. Ермолов сам назначил новые, удобные и здоровые по климату пункты квартирования, о чём докладывал Александру I: «Устрою казармы вместо убийственных землянок, госпитали, лазареты… Уничтожу многие из постов, куда назначение офицеров и солдат есть смертный им приговор…»

С огромной энергией взялся Ермолов за строительство на Кавказе лечебных и оздоровительных учреждений. Обширный тифлисский госпиталь был построен на сто тысяч рублей, сбережённых им из средств, отпущенных на содержание посольства в Персии. Затем последовало создание знаменитых ныне курортов Пятигорска и Кисловодска, выстроенных руками солдат.

Ранее приезжавшие на горячие пятигорские воды должки были квартировать в обветшалой Константиногорской крепости, в двух вёрстах от источников, и дважды на день ездить на воды, а за продовольствием посылать в Георгиевск, за тридцать вёрст. Кто же за неимением лошадей ездить на воды не мог, привозил с собой палатку или строил сарай подле источника.

Главнокомандующий переселил жителей Константиногорской крепости к самим источникам, что и послужило основанием Пятигорска. Тогдашний губернский центр Георгиевск отличался столь нездоровым климатом, что его даже прозвали кладбищем коллежских ассесоров. По представлению Ермолова губернским городом стал Ставрополь, а Георгиевск — уездным. В самом Пятигорске, у подножия горы, солдаты выстроили елизаветинские ванны, перед которыми разбили цветники, а рядом построили ванны ермоловские, названные в честь отца-командира, просуществовавшие до 1874 года. За Пятигорском был разбит обширный сад с персиками, абрикосами и сливами.

Ермолов хотел доказать на деле, что возможно так устроить поселения, чтобы они были полезны не только государству, но и жителям. Так Алексей Петрович создал батальон из семейных солдат и поселил их в Кисловодске для охраны минеральных вод.

До Ермолова Кисловодск представлял собой земляную развалившуюся крепость Кислую с четырьмя заржавленными чугунными пушками, домиком коменданта и казармой для солдат. Больные, приезжавшие пользоваться нарзанными ваннами, занимали долину подле источника, оплетённого полусгнившим плетнём, купались в выкопанной яме, жили же кто в своих экипажах, кто в наскоро сделанных шалашах. Первым делом Ермолов выписал калмыцкие кибитки для больных, а на другой год велел привезти из Астрахани домики. Постройки окупились в два или три года и стали приносить доход управлению минеральных вод. Вскоре появилась деревянная гостиница, а рядом — сад для прогулок больных. В начале сада, у колодца, были уже построены небольшие ванны.

Солдаты меж тем развели табуны лошадей, а также рогатый скот. Масло, молоко — всё это потреблялось посетителями, которые также снимали у женатых солдат квартиры. Поселенцы были наделены землёй, развели огороды, плоды которых продавались приезжающим. Алексей Петрович делал пожертвования на строительство минеральных вод даже из собственного жалованья и призывал к этому сослуживцев.

«У сих же вод, — писал он, — израненный солдат, восстановивший силы на продолжение верной Отечеству службы, благодарить будет за попечение о нём…»

Учреждая полковые штаб-квартиры, Ермолов решил образовать при них роты женатых солдат, которые бы укрепляли и улучшали полковое хозяйство.

Трудно перечислить все блага, приобретённые этим нововведением для кавказского воина. Выступая в поход, он оставлял за собой почти родной угол, находившийся под присмотром внимательного женского глаза и крепкой защитой хорошо вооружённого товарища. Кончался поход, и он возвращался опять в тот же уголок, домой, где у него завязывались крепкие нравственные связи. А в то же время на случай войны имелись готовые опорные пункты, охраняемые этими ротами, которые оставались постоянными гарнизонами полковых штаб-квартир, и защищали их воины, как родной дом и родную семью. Солдатские жёны, приноровляясь к суровым условиям, были не только хозяйками и матерями, но и разделяли с мужьями их воинские заботы.

Объезжая штаб-квартиры, Ермолов упоминает, что видел солдатских жён, «которые хорошо стреляли в цель»…

Память о создании женатых рот долго жила в благодарных солдатских сердцах. Вот что записано было со слов одной старой солдатки:

«Пообстроились полковые штаб-квартиры, пообзавелись солдатики разными необходимыми атрибутами оседлой жизни, а всё чего-то им недоставало. Скучен и молчалив был народ и оживлялся только во время вражеских нашествий; мало того, госпитали и лазареты были переполнены больными… Думало, думало начальство — как бы пособить горю? Музыка на плацу по три раза в день играла, качелей везде понастроили — нет, не берёт! Ходят солдатики скучные, понасупились, есть не едят, пить не пьют, поисхудали страх как. На счастье, нашёлся один генерал — Ермолов, большой знаток людей. Он и разгадал, чего недостаёт для солдатушек, и отписал по начальству, что при долговременной, мол, службе на Кавказе, в глуши, в горах да лесах, им необходимы жёны. Начальство пособрало по России несколько тысяч вдов с детьми да молодых девушек (между последними всякие были) и отправило их морем из Астрахани на Кавказ, а часть переслало и сухим путём на Ставрополь. Так знаете, какую встречу устроили им? Только что подошли к берегу, где теперь Петровское, как артиллерия из пушек палить стала — в честь бабы, значит, — а солдатики шапки подбрасывали да „ура!“ кричали. А замуж выходили по жребию, кому какая достанется. Тут уж приказание начальства да божья планида всем делом заправляли. А чтобы иная попалась другому, да не по сердцу — так нет, что ты! Они, прости господи, на козах бы переженились, а тут милостивое начальство им настоящих жён даёт…»

Так закладывалась, благодаря Ермолову, семейная, оседлая жизнь закавказских и линейных полков, до значительной степени смягчавшая великое зло среди них — тоску по родине. Сам мало заботившийся о личном счастье, не позволявший себе делить службу с любовью и семьёй, Ермолов проявлял неусыпное внимание к русскому солдату.

Его собственная интимная жизнь оставалась бедной и представляла собой как бы вынужденную уступку природе и её требованиям.

 

5

В Тифлисе Ермолов имел привычку рано утром, около семи пополуночи, отправляться на прогулку — в старом мундире, полосатых шароварах и неразлучным с ним бульдогом.

Однажды при выходе из дома он заметил, что его конвойные казаки выпроваживают двух грузинок в чадрах.

Остановив казаков, Ермолов подошёл к женщинам и спросил, что им нужно. Одна из просительниц оказалась старухой, другая, которая откинула чадру, — юной, поразительной красоты девушкой.

При виде её Ермолов почувствовал, как вся кровь бросилась в лицо. Совладав с собой, он принял из рук старухи бумагу и объявил:

— Прошение беру и сделаю всё, что могу. Но приказываю в другой раз не попадаться мне на глаза. Иначе вышлю из города!

Мало что поняв из услышанного, обе грузинки, перебивая друг друга, быстро и гортанно заговорили. Ермолов позвал своего секретаря Устимовича, которому вручил бумагу со словами:

— Вот прошение. Не знаю, от кого оно. Прошу тебя дать по нём полнейшее удовлетворение и затем объявить просительнице, чтобы она избегала со мной встречи…

Вернувшись с прогулки, Ермолов всё ещё чувствовал себя во власти неожиданно вспыхнувшего чувства. Сперва он хотел узнать фамилию просительницы, но потом раздумал, опасаясь быть серьёзно увлечённым.

Он не разрешал себе поступиться воинской службой и долгом даже ради возможного личного счастья. Единственное, что мог позволить себе этот удивительный человек, — было заключение не связывающего его христианскими пожизненными обязательствами кебинного брака.

У мусульман жёны разделялись на кебинных, которым по шариату назначалась при бракосочетании известная денежная сумма, очень часто с разными вещами и недвижимым имуществом, и временных, пользовавшихся только деньгами, оговорёнными при заключении брачного условия. Кебинная жена имела перед временной ещё те преимущества, что после смерти мужа, если он умер бездетным, она получала из его наследства четверть, а если оставались дети — восьмую часть. Дети от кебинных и от временных жён считались одинаково законными.

Не решаясь на церковный брак, Ермолов поступил в строгом соответствии с обычаями, господствовавшими среди мусульманского населения.

3 ноября 1819 года, после разбития Ахмед-хана Аварского у Балтугая, Ермолов прибыл в дружественную Тарку.

Здесь ему понравилась молодая татарка Сюйда, дочь Абдуллы, с которой он заключил кебин и оставил беременною, поручив перед выездом в Тифлис на попечение жены шамхала Тарковского — Пирджан-хакумы.

Сюйда родила сына Бахтнара, получившего при крещении имя Виктора, и два года спустя приехала в Тифлис со служанкой и таркинским жителем Султан-Алием. Малолетнего Виктора Ермолов отправил в Россию, чтобы впоследствии отдать его в кадетский корпус. Сюйда, не пожелавшая остаться без сына в Тифлисе, по прошествии года с почестью и подарками воротилась в Тарку и впоследствии вышла замуж за Султан-Алия, от которого имела троих детей.

Другую кебинную жену Ермолов взял во время экспедиции в Акушу, в селении Кака-шуре. Приехав туда в сопровождении шамхала акушинского, он увидел дочь какашуринского узденя Ака, по имени Тотай, девушку редкой красоты. Тотай была представлена Ермолову и произвела на него глубокое впечатление. Тогда же он изъявил готовность взять её в Тифлис при возвращении из похода. Но едва он выступил в Акушу, как девушка была выдана замуж за своего односельчанина Искандера, чтобы воспрепятствовать Ермолову увезти её в Грузию.

Однако горцы ещё не были знакомы с решительным характером главнокомандующего.

Возвращаясь из Акуши, Ермолов отправил сына шамхала Альбору в Кака-шуру с поручением во что бы то ни стало привезти Тотай. Опасное предприятие завершилось полным успехом. В момент похищения девушки её отец находился на кафыр-кумыкских мельницах, где молол пшеницу. Вернувшись домой и, узнав о происшедшем, он, не слезая с лошади, помчался вслед за русским отрядом и настиг его в селении Шамхал-Янги-юрте. Ему указали дом, в котором находилась его дочь. Ака отправился туда, но переводчик Ермолова Мирза-Джан Мадатов не допустил его к Тотай, объявив, что она ни в коем случае не может быть ему возвращена, причём вручил ему перстень, серьга и шубу дочери.

При заключении кебинного брака с Тотай Ермолов дал ей слово, что прижитых от неё сыновей оставит себе, а дочерей предоставит ей.

Тотай жила с Ермоловым в Тифлисе около семи лет и родила ему сыновей Аллах-Яра (Севера), Омара (Клавдия) и ещё одного, скончавшегося в самом нежном возрасте, а также дочь Сатият, или Софию-ханум. Её часто навещал отец Ака и брат Джан-Киши. Сыновей Севера и Омара Ермолов отдал в кадетский корпус, а дочь оставил жопе.

Когда он был отозван с Кавказа, Тотай отказалась от предложения принять православие и уехать с ним в Россию.

Она возвратилась с дочерью на родину и вышла замуж за жителя аула Гили, от которого имела ещё двоих детей.

Ермолов назначил ей ежегодное содержание — триста рублей, а дочери — пятьсот.

Впоследствии император Александр II повелел признавать сыновей Ермолова, получивших хорошее образование, потомственными дворянами и его законными детьми. Все они пошли по стопам отца, — окончив артиллерийское училище, были произведены в офицеры и безупречно служили в русской армии.

 

6

В своей полукочевой, полуоседлой жизни Ермолов был на положении воина, живущего в штаб-квартире, куда он возвращался из дальних походов, продолжавшихся, случалось, и несколько месяцев. Такой штаб-квартирой стали для командира Отдельного Кавказского корпуса Грузия и её столица Тифлис. Однако какой хаос, произвол и беспорядок царили на многострадальной грузинской земле!

Были забыты древние законы, в полный упадок пришла торговля, хозяйство, образование. После волны кровавых нашествий жизнь человеческая, кажется, ничего не стоила:

убийства в борьбе за власть, лишение жизни крестьянина или ремесленника стали обычным делом. Уродливые и изуверские крайности, царившие в соседней Персии, на саблях завоевателей перешли и в Грузию.

Подытоживая заботы, Ермолов писал Закревскому: «Не берусь я истребить и плутни, и воровство, но уменьшу непременно… Открыл несколько достойных людей и посредством их разные нечистые дела. Уж наложил секвестр на имущество всех членов казённой экспедиции и произвожу ужасное дело в утраченном от нерадения казённом доходе.

…В бывшей прежде полиции нашёл я около 600 нерешённых дел и за 12 лет неразобранных и без всякой описи. Я избрал полицеймейстера нового, человека расторопного, двух прежних полицеймейстеров и секретаря исполнительной экспедиции, человека здесь весьма могучего и плута, посадил в полиции под караул, и менее нежели в две недели дела за 12 лет приведены в известность, составлена им опись, сданы в архив и отделены нерешённые», «На сих днях я сидел часа по четыре в уездном суде и уголовной палате, ибо набралось много колодников и дела шли несколько медленно.

Потом, забравши с собой председателя палаты и уездного судью, секретарей и журналы, отправился с ними в крепость, где содержатся арестанты. Сверил, давно ли каждого производится дело, за какие именно преступления и скоро ли могут быть окончены. Некоторым, по возможности, облегчил участь или по крайней мере ускорил решение судьбы», «Посещаю иногда присутственные места. Нагнал ужасный трепет…».

В Ермолове на Кавказе мы видим не только «седого генерала», который, «грозя очами», ведёт полки (М. Лермонтов), но деятельного администратора, вникавшего во все подробности хозяйственной, общественной и культурной жизни: «…Представляю об учреждении небольшой военной школы, наподобие наших губернских военных училищ, — сообщает он Закревскому из Тифлиса. — Молодые люди, воспитанные в духе нашего правления, будут образцом просвещения и началом введения обычаев наших в здешнем краю», «Ободряю хлебопашество, дабы приохотить жителей к жизни постоянной…», «В Грузии начинают, по счастию моему, появляться иностранцы для заведения некоторых фабрик. Приехал немец для стеклянного завода… Приехал кожевник, и будет завод великолепный… Здесь в ханствах шелковичные заведения начинают быть в хорошем состоянии».

Ермоловым было проведено несколько благодетельных мер по улучшению жизни грузинских крестьян. С помощью одного из энергичных чиновников — прокурора Чиляева наместник облегчил участь крестьян, которые принадлежали разорившимся помещикам, чьи имения продавались с публичного торга. Ранее на такие торги, как правило, не являлся никто, кроме кредитора, который и выкупал за бесценок собственное имение вместе с крестьянами. Ермолов с Чиляевым дали возможность самим крестьянам, с помощью субсидии от казны, выкупить себя и землю и перейти в так называемые вольные хлебопашцы.

Во время ермоловского управления Кавказом в Тифлисе появилась в 1819 году и первая газета на грузинском языке — «Картули газети». Как отмечалось в литературе, «если принять во внимание, что в первой четверти XIX столетия существовали в провинциальных городах России всего только три газеты: университетские в Казани и Харькове и частная в Астрахани, то издание грузинской литературно-политической газеты в отдалённом Тифлисе представляется явлением замечательным и ярко характеризующим просвещённый взгляд Ермолова на задачи русского правительства в новом крае». Советский историк Д.Л. Ватейшвили утверждает, что «вообще с именем Ермолова связан целый ряд культурных нововведений в Грузии»1 .

В Тифлисском благородном училище при Ермолове открылись высшие классы и были введены новые предметы — татарский язык, геодезия, полевая фортификация, гражданская архитектура. Сам главнокомандующий заботливо следил за ходом учебного процесса и подбирал в училище библиотеку, выписывая для неё книги из России. Он желал укрепить теснее связи Кавказа с Россией и широко практиковал обучение сыновей местных жителей в кадетских корпусах.

Под непосредственным наблюдением Ермолова был перестроен центр Тифлиса, в котором прорубались прямые улицы и строились европейской архитектуры дома. При нём был воздвигнут штаб, где находилась и квартира главнокомандующего, Авлабарский мост, Арсенал, военный госпиталь, армянская гимназия Персияна. В центре города был разбит обширный сад с лампионами и правильными аллеями.

Трудно даже перечислить все стороны Ермолова-администратора. По его настоянию был начат перевод сохранивших своё действие статей из огромного грузинского «Уложения» царя Вахтанга VI, что упорядочивало приемлемые на Кавказе методы судопроизводства. При нём началась разведка полезных ископаемых, разработка золотой и серебряной руды и добыча свинца. Он оживил торговлю введением льготного тарифа для транзитных европейских товаров, поощрял судоходство и рыболовство на Каспийском море, осуществил значительное дорожное строительство.

Ермолов остался целой исторической эпохой для Кавказа.

По словам А.С. Пушкина: «Кавказский край, знойная граница Азии — любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и своим гением…»

 

1

Ермолов нажил очень много врагов, что породило о нём прямо противоположные суждения.

Одни подчёркивали в его характере открытость, демократизм, заботливость, великодушие — Денис Давыдов, П. X. Граббе, осторожный и недоверчивый Н. Н. Муравьев-Карский. А сухой и педантичный Барклай-де-Толли даже назвал его «Кандидом» — персонажем одноимённого романа Вольтера, то есть существом чистосердечным, правдивым, искренним. В то же время благоволивший к Ермолову великий князь Константин Павлович считал его человеком себе на уме, «с обманцем» и именовал «пагером Грубером» — по имени одного из генералов иезуитского ордена, К. X. Бенкендорф (брат шефа жандармов) называл Алексея Петровича «жонглёром», а французский писатель де Санглен даже отозвался о нём как об «интригане».

Правда, резкие и отрицательные характеристики исходили в большинстве своём от лиц, близких придворной элите, которую Ермолов осыпал градом язвительных насмешек. Но вот отзыв Н. Н. Раевского-старшего, известного своими высокими душевными качествами и незаурядным военным дарованием, который писал сыну: «Я не люблю Ермолова, он никогда не был военным человеком, надеялся всегда на свою хитрость; обманы рано или поздно открываются, на них полагаться не должно».

С мнением прославленного генерала о Ермолове-военном согласиться, конечно, невозможно.

Иное дело — о ермоловской хитрости.

Итак, «Кандид» или «иезуит Грубер» — где же истина?

В приятельском, грубовато-солдатском разговоре, который был принят в доме наместника, его ближайший сподвижник Валериан Григорьевич Мадатов как-то спросил:

— Алексей Петрович! Что значит выражение «яшка», которое вы так часто употребляете?

— По нашему, хитрец, плут, — отвечал Ермолов.

— А, понимаю, — подхватил Мадатов, — это то, что мы по-армянски называем «Алексей Петрович»…

«Кандид» и «патер Грубер» — по свойствам своим, казалось бы, исключающие один другого, отлично уживались в Ермолове, ибо и та и другая маска служили ему исправно не только при осмеянии глупости, несправедливости, тирании, но и во имя служения Отечеству.

Вспомним хотя бы, какую комедию разыграл Ермолов перед шахом Персии и его чиновниками, падкими на лесть, подкуп подарками, перед вероломными сатрапами и их владыкой, преклоняющимися только перед силой. Зная средневековое почтение персидских придворных к наследственным особам, он придумал себе происхождение от Чингисхана, льстил им напропалую и пугал воображаемой войной. Чрезвычайный посол исповедовался своему другу Закревскому:

«Угрюмая рожа моя всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло.

К несчастию их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда недоставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей, огромной моей фигурой, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до шаха известие, что я человек — зверь неприступный, то при первом свидании с ним я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинить того, кто мне угодить не может». Подробно описывая свои встречи с шахом и великим визирем, Ермолов заключает: «Могу сказать по справедливости, надул важно…»

Как с персиянами, обращался Ермолов и с вельможами русского императора, порицая и высмеивая их. За остроумную форму обличения ему многое прощалось, однако ещё больше было занесено в кондуит и затем сказалось на его судьбе. «Не знаю, в чём винить себя более, — сокрушался он сам в „Записках“, — в той ли вольности, с каковою иногда описывал незначущих людей, или в топ резкой истине, которую говорил на счёт многих, почитаемых отличными? Людям превосходных дарований, необычайных способностей нельзя отказать в почтении: их познавать легко, сравниться с ними невозможно. И таковым я завидовать не умею». Подтверждением последнему высказыванию может служить отзыв Ермолова о встрече с Пушкиным, когда он сразу почувствовал «власть высокого таланта».

3ато, невзирая на чины и звания, Ермолов открыто и в иносказательной форме обличал — остроумно и находчиво — все виды людских пороков, особенно нападая на ничтожных лиц, занимающих высокие воинские и гражданские посты.

Вельможи мечтали о скорейшем производстве его в генералы, надеясь, что тогда он будет «обходительнее и вежливее» относиться к их чину. Однако, поднимаясь вверх по служебной лестнице, Ермолов не хотел и не мог меняться.

Он не щадил никого.

Не только сановники, не только боевые генералы — Барклай-де-Толли, Милорадович, Тучков, Раевский, Коновницын, Дохтуров, Платов — герои 1812 года, но даже сам фельдмаршал Кутузов не избежал критики Ермолова.

Неудивительно, что Кутузов в конце кампании, по словам самого Ермолова, его «не жаловал».

Однако главной мишенью насмешек всегда служил двор, ближайшее окружение Павла I и его сыновей — Александра и Николая, порядки, введённые ими в русской армии. Ученик Суворова и Багратиона, Ермолов особенно зло высмеивал парадоманию и шагистику, которые в те поры так процветали в России, с их внешней, показной формой, столь мало пригодной в условиях войны. Па смотру он как бы нечаянно ронял перед фронтом платок, чтобы продемонстрировать великому князю Константину Павловичу всю непригодность военной амуниции, когда солдаты в нелепо узких мундирах тщетно пытались нагнуться.

Желчно и хлёстко отзывался Ермолов о казённо-бюрократической верхушке — военном министре А. И. Чернышове, министре иностранных дел К. В. Нессельроде, начальнике южных военных поселений И. О. Витте. Крепко досталось от него и всесильному временщику при двух императорах — Павле и Александре — Аракчееву и его военным поселениям. Для Ермолова временщик был «скот», «Змей, что на Литейной живёт», а о поселениях он говорил, что там «плети всё решают», и извещал Закревского, что если подобное замыслят на Кавказе, то пусть вместе с приказом присылают ему увольнение…

И рядом с молниями, разящими подлость, глупость, бесчеловечность вблизи трона, вместе со свистом Ювеналова бича — необычайная осторожность, подозрительность, замкнутость. Всё пережитое в юности — арест, ссылка, трагическая судьба брата Каковскою оставили в Ермолове глубокий след на всю жизнь и сделали его скрытным, «если не сказать, двуличным», добавляет советский исследователь Т. Г. Снытко. Жестоко пострадавший за откровенность в письмах к брату, Ермолов особенно осторожен был в переписке, гораздо рапсе Пушкина претворив в жизнь слова поэта: «сроднее нам в Азии писать по оказии».

Однако даже письма, посланные с верной оказией и к тому же к лицам, занимающим места на вершине социальной пирамиды, тревожили его. Так, он укорял дежурного генерала главного штаба Закрзвского: «Не знаю, почтеннейший Арсений Андреевич, как ты не истребил письма моего, писанного тебе от 11 генваря из Дагестана с моим Поповым, но оно ходит по Москве в разных обезображенных копиях и мне делает много вреда… Сделай одолжение, письма мои по получении истребляй немедленно. Как ты, аккуратнонший человек в мире, пренебрёг сию необходимою осторожность?» От генерала, близкого самому государю, Ермолов требует соблюдения конспирации, принятой разве что в тайном обществе!

«Во время моего заключения, — вспоминал он, — когда я слышал над моею головою плескавшиеся невские волны, я научился размышлять… Впоследствии во многих случаях моей жизни я пользовался этим тяжёлым уроком».

Ермолов прямо говорит на склоне лет, что не удержался бы от участия в бурных событиях, имея в виду, конечно, восстание 14 декабря 1825 года, если бы не жестокий урок, преподанный ему в молодости. Но болезненно-мнительный, он стремится убедить друзей и недругов, что с этим прошлым покончено, и навсегда. В одном из писем Закревскому, своему интимнейшему адресату, адъютантом у которого служил его старший сын Север, он прямо заявляет, что «самый способ секретного общества» ему «не нравится», «ибо я имею глупость не верить, чтобы дела добрые требовали тайны». После событий на Сенатской площади, по горячим следам, он торопится успокоить статс-секретаря императора и старого боевого своего товарища П. А. Кикипа:

«Не беспокойся за меня, не верь нелепым слухам, верь одному, что за меня не покраснеешь».

Но следует ли из этого заверения, что Ермолов никак не был причастен к заговору?

К середине 20-х годов Отдельный Кавказский корпус сильно отличался от других соединений русской армии не только специфическими условиями службы и быта — демократизмом отношений офицерского состава к рядовым, относительными «свободами» и «вольностями» на штаб — квартирах, отсутствием муштры и палочной дисциплины.

Личный состав корпуса выделялся высоким процентом «штрафованных» и «ссыльных» за участие в крестьянских и солдатских волнениях. Тaк, в 1820 году туда направили солдат лейб-гвардии Семёновского полка, которые участвовали в волнениях, получивших название «семёновской истории». Немалое число офицеров было переведено на Кавказ за политическую неблагонадёжность и нежелание примириться с аракчеевскими порядками в стране и в армии. До восстания на Сенатской площади на Кавказе проходили службу многие члены тайных обществ и их единомышленники. К этому добавим, что Отдельный Кавказский корпус в отличие от войск, расквартированных внутри России, находился, как бы сказали теперь, постоянно в «готовности номер один» и участвовал в непрерывных военных действиях.

Теперь присмотримся поближе к некоторым активнейшим декабристам и их единомышленникам.

A.И. Якубович, капитан 44-го Нижегородского драгунского полка. По заключению следственной комиссии, «из злобной мести намеревался покуситься на жизнь покойного императора… На одном из совещаний он говорил, что для успеха в их предприятии надобно убить ныне царствующего императора»; пришёл на Сенатскую площадь с ротами Московского полка; приговорён к каторжным работам навечно. Любимец Ермолова, на Кавказе неоднократно представлялся к наградам и поощрениям.

B.К. Кюхельбекер «был в числе мятежников с пистолетом, целился в великого князя Михаила Павловича и генерала Воинова. По рассеянии мятежников картечью, он хотел построить Гвардейский экипаж и пойти на штыки, но его по послушали»; осуждён на каторжные работы на 20лет.

В 1822 году — чиновник особых поручений при Ермолове.

И.Г. Каховский, отставной поручик. «Вечером накануне возмещения ему было поручено убить ныне царствующего императора: явясь на площадь, присоединился к Московскому полку; там застрелил графа Милорадовича и полковника Стюрлера и ранил кинжалом свитского офицера»; повешен 13 июля 1826 года. Племянник Ермолова по единоутробному брату Л.А. Каховскому.

Л.С. Грибоедов на основании показаний Е. Оболонского («Грибоедов был принят в члены общества месяца за два пли три перед 14 декабря») и С. Трубецкого («слышал от Рылеева, что он принял Грибоедова в члены тайного общества») арестован и с фельдъегерем препровождён в Петербург, где содержался к главном штабе. Чиновник по иностранным делам при Ермолове и один из самых близких ему людей в 1818 — 1825 годах.

В.Д. Давыдов, отставной полковник. Видный член Южного общества. Приговорён в каторжным работам в Сибири.

Двоюродный брат Ермолова.

М.А. Фонвизин, отставной генерал-майор. Член Союза спасения. Союза благоденствия и Северного общества; сослан в Сибирь. Адъютант Ермолова в 1812 году.

Не слишком ли много совпадений?

К этому можно добавить ещё ряд фактов. К рассмотрению о принадлежности к тайным обществам привлекались бывшие адъютанты Ермолова Н.П. Воейков и П.X. Граббе.

Ближайший сподвижник проконсула на Кавказе Н.Н. Муравьев был одним из основателей преддекабристской Священной артели и находился под тайным наблюдением. Перед отъездом в Россию в 1827 году Ермолов специально предупредил его, чтобы он «никому из вновь прибывших не верил» и «вёл себя осторожно».

Примечательно, что при всей своей скрытности Ермолов откровенно поддерживает, как только представляется возможность, лиц «неблагонадёжных» и революционно настроенных. И не только русских вольнодумцев. Так, он всячески опекал, выхлопотал офицерский чин и помогал польскому революционеру В.-А. Шелиге-Погоцкому, сосланному в 1822 году рядовым на Кавказ. В одном 44-м Нижегородским полку с Якубовичем служил с 1819 года в чине майора испанский революционер Ван-Гален Дон-Хуан (впоследствии известный генерал). Спасаясь от преследования инквизиции, он бежал в Англию, а затем не без труда добился назначения в русскую армию на Кавказ.

Когда в 1820 году в Испании разразилась революция, Ван-Гален пожелал возвратиться на родину. В ответ на его прошение Александр I потребовал от Ермолова выслать Ван-Галена с фельдъегерем до австрийской границы и там передать его венским властям. Главнокомандующий, толы:о что представивший Ван-Галена к награде за казикумыкский поход, где испанец был ранен, поступил по-своему. Вызвав к себе Ван-Галена и объявив ему царский приказ, оп выдал ему для проезда за границу паспорт, снабдил собственноручно написанным удостоверением о его службе в Кавказском корпусе, отдал ему на дорогу все свои наличные деньги и вопреки воле Александра I отпустил без всякого сопровождения, лишь приказав в городе Дубно ожидать дальнейшего повеления царя. «Если благоугодно будет Вашему Императорскому Величеству, — сообщал он не без скрытого сарказма Александру I, — то и оттуда можно будет вывезти его с фльдьегерем и передать в Австрию». И далее: «Не ожидаю подвергнуться гневу Вашего Величества, но не менее должен был бы скорбев, если бы иноземец, верно и с честию служивший, мог сказать, что за вину, в коей не изобличён, получил наказание от государя правосудного».

Нравственный урок, преподанный Ермоловым русскому императору, впрочем, не поколебал к нему царского доверия.

Уже в следующем, 1821 году Александр I поручил ему командование стотысячной армией в помощь Австрии для подавления революционного движения в Италии. Поход этот не состоялся — революция была разгромлена до выступления русских. Однако как загадочно пишет об этом неосуществившемся походе Ермолов:

«Конечно, не было доселе примера, чтобы начальник предназначенный к командованию армиею, был столько доволен, как я доволен, что война не имела места. Довольно сказать в доказательство, что я очень хорошо понимал невыгоды явиться в Италию вскоре после Суворова и Бонапарта, которым века удивляться будут». Иными словами, Ермолов даёт понять, что не желал бы омрачать военные победы Суворова и Бонапарта исполнением такого полицейского поручения, как подавление революции в Италии.

Крайне характерно и то, что неизвестно ни одного слова осуждения Ермоловым декабристов, в то время как примеров проявления к ним сочувствия множество. Доказано, что он по крайней мере знал о существовании заговора и не только не принимал никаких мер против его участников, но даже предупреждал некоторых о грозящей им опасности.

Так, вернувшись после встречи с Александром I в Лейбахе в 1821 году в Москву, Ермолов встретил своего бывшего адъютанта Михаила Фонвизина словами:

— Подойди сюда, величайший карбонарий! — и сообщив далее, что царю известно о его участии в тайном обществе, добавил: — Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся…

Когда петербургский военный генерал-губернатор разослал 30 декабря 1825 года повсеместно приказ о поимке бежавшего Кюхельбекера, Ермолов уклонился от ответа, поручив это сделать в случае нужды А. А. Вельяминову.

Не менее показательно и отношение Ермолова к декабристам, которых переводили в Отдельный Кавказский корпус. В 1826 году туда были направлены за «неблагонадёжность» полковник Н. Н. Раевский-младший и капитан В. Д. Вольховский, по отношению к которым не было прямых улик. К середине года на Кавказ переводят рядовыми одиннадцать офицеров, первоначально отправленных в дальние оренбургские гарнизоны, и в их числе П. А. Бестужева, П. П. Коновницына, Е. С. Мусина-Пушкина, М. И. Пущина. Чуть позже в корпус было зачислено 2800 солдат, так или иначе участвовавших в декабрьском восстании.

Когда по приезде в Тифлис Пущин и Коновницын явились к командиру корпуса, то застали у него Раевского, старого приятеля Пущина. Не стесняясь присутствия начальства, Раевский бросился обнимать разжалованных в солдаты. Ермолов, вставая, сказал:

— Позвольте же и мне вас обнять и поздравить с благополучным возвращением из Сибири…

Он просил их сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании в Сибири и обнадёживал, что Кавказ оставит у них хорошее воспоминание. Продержав разжалованных с час, он отпустил их с благословением на новое поприще.

«Час этот, — вспоминал Пущин, — проведённый у Ермолова, поднял меня в собственных глазах моих, и, выходя от него, я уже с некоторой гордостью смотрел на свою солдатскую шинель…»

«Неосторожность» Ермолова во всех этих поступках настолько не вяжется с его характером, что позволяет предположить о существовании чего-то, оставшегося «за кулисами» событий и лишь намёками, случайностями обнаруживающего себя. Перед нами как бы отдельные верхушки затонувшего леса фактов. Зная способности Ермолова-конспиратора, легко предположить, что он сумел бы перехитрить и следственную комиссию, и посланного на Кавказ Николаем I с инспекцией начальника главного штаба Дибича.

Впрочем, скольких «замешанных» в декабристском движении не назвали во время допросов или выгородили, спасли — если не от эшафота, то от Сибири и рудников! А если принять во внимание, с каким благоговением относились декабристы к Ермолову, которого прочили в члены Временного революционного правительства, станет ясно, что относительно его имени могла существовать особая договорённость.

«Сфинкс новейших времён» — так многозначительно назвал Ермолова Грибоедов. При всей своей скрытности Алексей Петрович иногда не мог сдержаться, выказывая свои истинные взгляды. Например, когда военный министр и член следственной комиссии А.И. Чернышёв стал преследовать своего родственника декабриста 3.А. Чернышёва в надежде получить наследственный графский майорат, Ермолов сказал:

— Что же тут удивительного: одежды жертвы всегда поступали в собственность палача…

В этом скупом заявлении ощущается нечто большее, чем простое сочувствие революционному дворянству, смело поднявшему оружие против деспотизма.

Существование «загадки Ермолова» в связи с восстанием 14 декабря 1825 года несомненно. Быть может, какой-то дополнительный свет на неё проливают подробности ареста Грибоедова.

 

2

Встретив рождество 1825 года в штаб-квартире Гребенского казачьего полка в станице Червленной, Ермолов 28 декабря с батальоном любимого Ширванского полка и двумя сотнями казаков отправился в крепость Грозную. Время было опасное: в Чечне полыхали волнения, разжигаемые имамом Бей-Булатом. Грибоедов находился при командире Кавказского корпуса. Отсюда он писал Кюхельбекеру:

«Кстати о достоинствах: какой наш старик чудесный, невзирая на все о нём кривые толки; вот уж несколько дней, как я пристал к нему вроде тени, но ты не поверишь, как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания люден разного разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова».

Жалея ногайцев, поставлявших провиант, Ермолов запретил усиливать перевозочные средства, и под вещи Грибоедову дали одну арбу вместе с адъютантом наместника Шимановским.

Расположившись в доме коменданта Грозной, Ермолов ожидал подхода остальных войск и коротал время за беседой с Грибоедовым, которой не мешало раскладывание новолюдного пасьянса «гробница Наполеона».

А для серьёзного разговора было немало причин.

Утром на рождество в Червленную прискакал фельдъегерь с известием о событиях 14 декабря и восшествии на престол императора Николая.

Говорили короткими фразами, понимая друг друга с полуслова, и перемежали их длительными паузами.

— Представляешь, какая теперь в Петербурге идёт кутерьма! — сказал Грибоедов, то сжимая кулак, то разводя сильные пальцы пианиста. — Чем-то всё кончится!..

Без посторонних лиц наместник на Кавказе и чиновник по иностранным делам были на «ты».

— Я послал офицера к Воронцову. Выяснить, что происходит на юге… — не сразу отозвался Ермолов, выкладывая по углам четырёх карточных королей на простом деревянном столе.

Из Новороссийской губернии, где начальствовал М. С. Воронцов, доходили неподтверждённые слухи о волнениях в армии.

Грибоедов поправил очки и взял колоду.

— Итак, Александр Павлович скончался. — Он накрыл червонного короля дамой той же масти. — Константин Павлович сам отказался от престола… — Та же участь постигла трефового короля.

— Остаётся молодой император, — мрачно-усмешливым басом подхватил Ермолов, подвигая Грибоедову короля бубён.

— И ещё не известный нам благородный мужчина, — возразил Грибоедов, Он снял очки и поднёс близко к глазам короля пик: — Обладающий огромной силой в своих владениях…

Последние два тревожных года, обещавших наступление развязки, Ермолов употребил на то, чтобы укрепить Кавказский корпус верными ему людьми. В 1823 году, вопреки желанию императора, он назначил своей волей Н. Муравьёва командиром 7-го Карабинерного полка, командиром 41-го Егерского — члена тайного общества А. Авенариуса, а командиром Грузинского гренадерского — его единомышленника Г. Копылова. Одновременно Ермолов вызывает в Тифлис для службы по особым поручениям своего старого приятеля В.Ф. Тимковского. А в штабе корпуса работает ещё один член тайного общества и родственник Якубовича — П. Устимович.

И вот теперь развязка близка.

Когда в Червленной Ермолов вскрыл конверт и поздравил окружающих с новым императором, то сразу понял, что означает для него эта перемена. При той ненависти, какая была к нему при дворе, он оставался у дел лишь благодаря Александру Павловичу и нескольким лицам: дежурному генералу Закревскому, начальнику главного штаба Волконскому, статс-секретарю Кикину. Теперь Александра I нет, Закревский назначен генерал-губернатором в далёкую Финляндию, а начальником главного штаба стал генерал Дибич…

— На благородного мужчину есть управа, — покачал он своей львиной головой, доставая даму пик: — Зло, неудача, слёзы…

Теперь он медлил с отдачей приказа о приведении войск к присяге Николаю I; ранее личный состав Отдельного Кавказского корпуса уже присягнул Константину Павловичу.

— Не забывай, Алексей Петрович, что по карточным законам пиковая дама рядом с благородным королём теряет свои злодейские свойства. Она становится всего-навсего женщиной тёмной масти, — тонко улыбнулся Грибоедов, в то время как Ермолов вдруг сдвинул густые брови и стал всматриваться в окно.

Тёплый и солнечный день сменялся сумерками. Снизу по почтовому тракту подымалась тройка, окружённая двумя десятками казаков. «Ещё фельдъегерь! Не к добру…» — подумал он. Дурное предчувствие, томившее его с утра, оправдывалось.

Почти тотчас появились в черкесках и полушубках ермоловские адъютанты Талызин, Шимановский и Сергей Ермолов, двоюродный племянник главнокомандующего. Они сообщили, что привезли из Червленной фельдъегеря Уклонского.

— Зови! — повелел Ермолов.

Уклонский вынул из сумки на груди один тонкий конверт и подал генералу. Ермолов надорвал конверт, развернул бумагу. В глаза ударили строки: «…приказать немедленно взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадёжным присмотром…»

Ермолов положил бумагу в боковой карман сюртука и начал расспрашивать Уклонского о событиях в Петербурге.

Фельдъегерь охотно и очень толково рассказывал о том, как 14 декабря несколько тысяч солдат и матросов с тридцатью офицерами отказались присягать Николаю Павловичу и вышли на Сенатскую площадь.

— Лейб-гвардии Московский полк… Гвардейский морской экипаж… Гренадерский полк… — перечислял Уклонский. — Духовенство явилось увещевать — не слушают…

Прискакал генерал-губернатор Милорадович — кто-то из злоумышленников смертельно ранил его… Его императорское величество изволил приказать стрелять по каре картечью…

Ермолов скосил глаза на Грибоедова, тот сделался бледен как полотно.

— В Петербурге арестовано уже около ста человек, — продолжал фельдъегерь. — Трое Бестужевых, князья Трубецкой и Оболенский, графы Коновницын и Мусин-Пушкин, поэт Рылеев…

Рассказ Уклонского был прерван появлением дежурного по отряду полковника Мищенко, который доложил, что голова колонны прибыла в Грозную и расположена биваком около крепости. Ермолов приказал подавать ужин. Выйдя в сени, он коротко бросил Талызину:

— Пошлёшь урядника Рассветаева. Пусть скачет в обоз, отыщет арбу Грибоедова и гонит в крепость…

Походный ужин незатейлив — всего два блюда. Но россказни Уклонского заставили просидеть за столом лишнее время. А может быть, и нужно было продлить ужин для других целей. Равнодушный к выпивке Ермолов разрешил офицерам отведать спирта и угостить фельдъегеря. Талызин, как ловкий человек, предложил было вторую чарочку, но Уклонский отказался.

Наконец появился казак — ермоловский ординарец — и вызвал Талызина. Ермолов любил всегда сиживать после ужина подолгу: тут начинались разные шутки, истории, анекдоты. Но на сей раз ничего подобного не было, и, когда люди убрали посуду, главнокомандующий, обратившись ко всем, сказал:

— Господа! Вы с походу, верно, спать хотите. Покойной ночи!..

Между тем Талызин встретил арбу, приказав грибоедовскому камердинеру Алексаше спешно сжечь все бумаги хозяина, оставив лишь толстую тетрадь — «Горе от ума». Менее чем в полчаса бумаги были преданы огню на кухне капитана Козловского, местного офицера. Затем чемоданы были внесены в комнату, где должны были располагаться на ночь Шимановский, Жихарев, Сергей Ермолов и Грибоедов. Вскоре они пришли и все, кроме Грибоедова, разделись и улеглись прямо на полу. Чтобы удержать подушки, в головах были поставлены перемётные чемоданы каждого.

Вдруг отворились двери, и вслед за дежурным по отряду Мищенко, который был уже в сюртуке и шарфе, вошли Таливин и Уклонский. Мищенко подошёл к Грибоедову и обратился к нему:

— Александр Сергеевич! Воля государя-императора, чтобы вас арестовать. Где ваши вещи и бумаги?

Грибоедов весьма спокойно показал ему на перемётные чемоданы, которые вытащили на середину комнаты. Начали перебирать бельё и платье и наконец в одном из чемоданов нашли тетрадь. Мищенко спросил, нет ли ещё каких бумаг. Грибоедов отвечал, что ничего больше нет и что всё его имущество заключается в этих чемоданах. Их перевязали верёвками и наложили печати. Потом Мищенко попросил Грибоедова пожаловать за ним. Его перевели в другой домик, где уже были поставлены часовые у каждого окна и у двери.

Ермолов провёл ночь без сна.

Уничтожая бумаги Грибоедова, он спасал, возможно, и себя (так, кстати, охарактеризовал ермоловский поступок А.И. Тургенев после беседы с Пушкиным 9 января 1837 года) и дело. Теперь улики были уничтожены. Вместе с арестованным полетело письмо на имя начальника главного штаба Дибича. Грибоедов «взят таким образом, что не мог истребить находившихся при нём бумаг, — сообщал Ермолов, — но таковых у него не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются». В заключение командир Отдельного Кавказскою корпуса сообщал, что Грибоедов «как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет многие весьма хорошие качества»…

Генерал ворочался, вздыхал, зажигал свечку и глядел в чёрное оконце. Оп не знал того, что в далёком Петербурге, в Зимнем, двадцатидевятилетний император так же вот не спит, встаёт, идёт к столу в кабинете, перечитывает, наклонив канделябр, записку, найденную в бумагах покойного брата: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками… — собственноручно писал Александр I. — Есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом серьёзных миссионеров для распространения своей партии…»

Первой в списке стояла фамилия Ермолова.

 

3

14 декабря 1825 года навсегда осталось в памяти очевидцев.

Ещё Сенатская площадь была обагрена кровью, ещё солдаты скоблили красный снег, присыпала свежим я свозили тела к Неве, опуская их в проруби, а уже первых арестованных доставляли во дворец. Николай I лично распоряжался, как и куда заключать каждого. Первым после допроса был отослан Кондратий Рылеев — в тот самый Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где некогда томился Ермолов.

Число арестованных росло, а с ними — и поиски новых очагов мятежа. 6 января 1826 года Следственный комитет начал специальное расследование «о существовании тайного общества в Отдельном Кавказском корпусе».

В этот же день был вызван Якубович, которому задавались следующие вопросы: «Комитет имеет прямое показание… о существовании в корпусе генерала Ермолова тайного общества, к числу членов коего принадлежите и вы… С какого времени существовало сие общество? Кем основано?

В чём именно состоит цель оного? Когда и какими средствами положено было намерение начать открытые действия?

Кто составлял думу и кто член. Через кого и какие сношения были сего общества с другими таковыми же и известен ли об этом генерал Ермолов».

Якубович отвечал, что о существовании тайного общества на Кавказе ему ничего не известно; то же самое повторили допрошенные вслед за ним Рылеев, Пущин, Оболенский и Н. М. Муравьёв. Зато возникло подозрение о планах Ермолова отделить Кавказ от России, в связи с чем был включён новый вопрос для допрашиваемых: «Комитет имеет прямое показание… о намерении общества отделить от России крап, вверенный генералу Ермолову, и сим последним начать новую династию…» И хотя после допроса Муравьёва 9 января 1826 года «Дело о существовании тайного общества в Отдельном Кавказском корпусе» было закрыто, недоверие к наместнику со стороны нового императора не только не уменьшилось, но ещё более укрепилось.

Да и как могло быть иначе!

С юных лет Николай Павлович относился к Ермолову с возрастающим подозрением, считал его способным на самые крайние поступки. Недаром накануне своего воцарения, 12 декабря, в письме Дибичу он вспоминает именно о Ермолове с жутким чувством: «Послезавтра поутру я или — государь, или — без дыхания… Я Вам послезавтра, если жив буду, пришлю сам ещё не знаю кого с уведомлением, как всё сошло; Вы также не оставьте меня уведомлять обо всём, что у Вас или вокруг Вас происходить будет, особливо у Ермолова… Я, виноват, ему менее всех верю…»

Ермолов, располагавший преданнейшей ему кавказской армией, Ермолов, которого декабристы прочили в члены проектируемого Временного правительства, Ермолов, полтора десятка близких которому лиц оказались замешанными в подготовке переворота, сильно беспокоил царя. По Петербургу и по Москве ползли, обрастая пугающими подробностями, слухи, будто наместник уже перешёл со своим корпусом Кавказ и идёт на присоединение к «бунтовщикам).

Ермолов несколько дней медлил, выжидал, и когда наконец совершил присягу, то императрица, по словам Д. Давыдова, даже «перекрестилась от удовольствия». Весь Петербург любопытствовал о подробностях, так что выведенный из терпения частыми — вопросами фельдъегерь имел неосторожность сказать:

— Алексей Петрович так боготворим в Грузии, что, если бы он велел присягнуть персидскому шаху, все тотчас бы это сделали…

«В награду за это изречение, — вспоминает Давыдов, — он совершил путешествие в Якутск».

Однако даже после того как Отдельный Кавказский корпус принёс присягу новому императору, Николай I не ослабил надзора за опасным генералом. В январе 1826 года он направил к персидскому двору с чрезвычайной миссией А. С. Меншикова — официально для переговоров о русско-персидских границах, а неофициально с тайной ревизией всей деятельности Ермолова на Востоке. В феврале того же года в Мегрелию и Имеретию отправился полковник Ф. Ф. Бартоломей с секретной инструкцией, чтобы выяснить, существуют ли на Кавказе тайные организации, и «наблюдать о духе войск и их начальников».

Между тем среди декабристов мы встречаем и такие свидетельства, где звучат упрёки в адрес Ермолова, который не помог восставшим. Наиболее интересна записка Н. Р. Цебрикова. «Ермолов, — пишет он, — мог предупредить арестование стольких лиц и потом смерть пяти мучеников, мог бы дать России конституцию, взяв с Кавказа дивизию пехоты, дне батареи артиллерии и две тысячи казаков, пойдя прямо на Петербург. Тотчас же бы он с Дону имел прекрасный корпус лёгкой кавалерии донцов с их артиллериею, столько, сколько бы он захотел… Они до одного все восстали бы; а об второй армии и Чугуевских казаках и говорить нечего.

Они все были готовы! Девизом восстания была свобода России, освобождение крестьян от рабства дворян, десятилетняя служба и, главное, чтоб казна шла на нужды народа, а не на пустую политику самодержца-деспота!

Помещики-дворяне не смели бы пикнуть и сами все до одного присоединились бы к грозной армии, ведённой таким искусным и любимым полководцем. Это было бы торжественное шествие здравого ума, истинного добра и будущего благополучия России! При русском сметливом уме солдаты и крестьяне тотчас бы сметили, что это война чисто была за них; а равенство перед законом и сильного и слабого, начальника и подчинённого, чиновника и крестьянина тотчас связало бы дело, за татарско-немецким деспотизмом оставленное неподнятым…

Ермолов ничем не может оправдаться: пи готовностью Персии ворваться в наши пределы, потому что он хорошо знал эту Персию, в которой был полномочным посланником и в ведённом своём журнале так верно её описавши. Ничто, ничто его не может оправдать…»

Свидетельство декабриста Цебрикова крайне любопытно потому, что перед нами даже не упрёк, не недоумение, но прямое обвинение — в отступничестве, ренегатстве. Словно бы Цебриков знает о Ермолове то, чего мы не знаем. И очевидно, «никогда не узнаем», как считает академик М. В. Нечкина, которая одновременно утверждается в мысли, что Ермолова можно считать своеобразно причастным к «движению декабристов».

Велик соблазн для беллетриста «додумать» причины, в силу которых Ермолов несколько дней медлил с присягой Николаю I; соблазнительно домыслить и то, почему наместник на Кавказе не двинул Отдельный корпус на Петербург и мог ли бы он вообще решиться на такой шаг. Однако, зная характер Ермолова и развитое в нём государственное начало, всё же логично предположить, что должно было удержать его от намерения развязать в России гражданскую войну.

В его памяти слишком живы были слова великого Суворова, сказанные в ответ на предложение Каховского вооружённой рукой выступить против императора Павла:

— Что ты, что ты! Прольётся кровь!..

 

4

19 июля 1826 года, нарушив Гюлистанский мирный договор, огромная персидская армия внезапно вторглась с двух сторон в пределы Закавказья. В то время как 30-тысячное войско, возглавляемое наследником престола Аббас-Мирзой, вступило в Карабах, конница Гассан-хана Эриванского предавала огню и мечу грузинские селения.

Ермолов давно предвидел неизбежность войны с Персией и обращал внимание Александра I на приготовления Аббас-Мирзы, на подстрекательское поведение английских резидентов на Среднем Востоке и роль британского золота, на недостаточность русских сил на Кавказе. Но, упоенный мировой славой, покойный император в последние годы своей жизни был решительным противником всякого военного противоборства, и вместе с отказом в подкреплениях Ермолов получал предписание от министра иностранных дел Нессельроде сохранять мир с Персией, хотя бы и ценой некоторых уступок.

Смерть русского царя произвела в Персии огромное впечатление и брожение: исходя из собственного исторического опыта, в Тегеране и Тебризе полагали, что для России наступили дни смуты, междоусобной борьбы за власть. Однако хотя Ермолов и ожидал военных действий, они застигли его врасплох. Точнее сказать, всё происшедшее: кончина Александра I, события 14 декабря 1825 года, аресты и дознания, воцарение Николая I и собственное пошатнувшееся положение — глубоко удручило его. На светлую голову Ермолова в решительный момент его жизни нашёл туман.

Этому способствовало и то, что на первых порах вторжение приняло стремительный и угрожающий характер.

Ермолов отдал приказание войскам отступать и сосредоточиваться в Тифлисе. Однако и этот приказ не поспел вовремя: стоявший в Карабахе 42-й Егерский полк был отрезан и заперт в Шуше; один батальон его, захваченный в Герусах, был почти истреблён. Персияне обложили Шушу, заняли Елизаветполь, их конные отряды проникли в Иверию и предавались грабежам в 70 вёрстах от Тифлиса. В Тифлисе началась паника.

Между тем Николай I требовал решительных наступательных действий, недоумевал, сердился и находил всё новые поводы для неудовольствия, которое усиленно раздувалось многочисленными врагами Ермолова в Петербурге.

Придворные клеветники и завистники судачили, что ермоловская слава — это «славны бубны за горами», что в управлении его много произвола, что военные его подвиги — сущий дым: с нестройной толпой горцев всегда можно справиться. Дипломаты и крупные чиновники повторяли, будто Ермолов сознательно вызвал войну с Персией, чтобы стяжать себе ещё большую популярность, что он окружил себя слепо преданными людьми, которые трубят о его достоинствах, а сами совершают злоупотребления. Плац-парадные генералы, любители шагистики и «палочек» твердили, что он-де распустил войска, что среди солдат нет порядка, службы, выправки и даже дисциплины. По рукам в Петербурге ходила карикатура, изображающая кавказского солдата — в изодранном мундире нараспашку, в синих холщовых широких шароварах, заправленных в сапоги, в черкесской папахе, с маленьким котелком сбоку и с корзинкой вместо манерки. Одну из таких карикатур не замедлили подбросить и Ермолову.

Считая, что Ермолов не справляется со своей ролью главнокомандующего, Николай I приказом от 10 августа 1826 года послал на Кавказ генералов И. Ф. Паскевича и Д. В. Давыдова.

К тому времени, однако, военные обстоятельства переменились в лучшую сторону. Против Гассан-хана Ермолов отрядил полковника Муравьёва, а во главе передового отряда, выступившего навстречу Аббас-Мирзе, поставил генерала Мадатова. Сам он со слабым, в четыреста штыков, гарнизоном оставался в Тифлисе, страшась за свой тыл и возлагая надежду единственно на авторитет грозного своего имени.

3 сентября под селением Шамхор Мадатов наголову разбил десятитысячный персидский корпус: русские заняли Елисаветполь, персы сняли блокаду Шуши. Шамхорская победа была фактом, предрешившим исход войны; будущее обещало только новые и новые победы. Но время для Ермолова уже прошло — и безвозвратно. На сцене стоял Паскевич. 13 сентября вся огромная персидская армия была разгромлена кавказскими войсками под его руководством у Елисаветполя.

Своим успехом Паскевич был обязан ермоловским генералам и ермоловским солдатам. Храбрый генерал, он всю жизнь оставался баловнем судьбы. Когда впоследствии льстецы убеждали его отца, украинца, что у него сын гений, тот резонно заметил: «Що гений, то не гений, а що везе, то везе…» Увидев перед собой многотысячную тучу персидской конницы, Паскевич пришёл в смущение и хотел было отступить, однако Мадатов и Вельяминов настоятельно доказали ему необходимость принять сражение. По справедливому выражению одного из современников, «чepeз Елисаветполь Россия лишилась в Ермолове фельдмаршала с замечательными способностями». Теперь лавры дожали на голове Паскевича, руки его были развязаны, и он принялся в письмах Николаю I набрасывать на Ермолова чёрные тени. Впрочем, и до Елисаветпольского дела он пользовался полным доверием нового императора, который писал ему на Кавказ:

«Помнишь, когда мы с тобой играли в военную игру; а теперь я твой государь, и ты — мой главнокомандующий».

Победа вскружила ему голову. Мало знакомый со страной, Паскевич стремился перенести войну в пределы Персии. Ермолов на правах формального главнокомандующего не признавал это возможным до прибытия новых сил, и Паскевич обвинил его в зависти. Обидев интригами наместника, он сумел скоро оскорбить и войска своим высокомерным отношением. Накануне Елисаветпольского сражения Паскевпч учил их маршировке и перестроениям и, недовольный выправкой, говорил шамхорским победителям, что ему «стыдно показать их неприятелю». Воротившись в Тифлис, он занялся разводами и парадами, в которых боевые, закалённые в походах и сражениях кавказские солдаты были с петербургской точки зрения далеко не сильны.

После многолетних походов по горам Дагестана и лесам Чечни и Черкесии в Тифлис прибыл Ширванский полк — «десятый римский легион», как любовно называл его Ермолов, по аналогии с войском Цезаря. Весёлые, бодрые, уверенные получить похвалу, проходили ширванцы мимо дома главнокомандующего, с балкона которого смотрел на них Паскевич. Вглядевшись в одежду солдат, из которых многие носили шаровары вместо панталон и были в лаптях или азиатских чувяках, Паскевич пришёл в такое негодование, что прогнал полк с глаз долой. Уже готовился грозный приказ по корпусу с объявлением строжайших взысканий полковому начальству, когда вмешался Ермолов. На правах главнокомандующего он отдал другой приказ, в котором горячо благодарил Ширванский полк за оказанные им в боях чудеса храбрости и за твёрдость в перенесении трудов и лишений, выпавших на его долю.

Паскевич не ограничился одними только военными вопросами, считал себя вправе вмешиваться в управление делами, всюду разыскивая злоупотребления и ошибки. Он ловил слухи и сплетни от самых подозрительных лиц, чернил Ермолова, его военную репутацию, намекал на его политическую неблагонадёжность и порицал ермоловских помощников, в том числе Малахова и Вельяминова, которым был обязан победой под Елисаветполем.

Ермолов болезненно и тяжко переживал происходящее.

Разорялось так заботливо создаваемое им русское гнездо на Кавказе, ломались налаженные и, казалось бы, незыблемые служебные положения лиц из ближайшего окружения (братьев Вельяминовых, Мадатова, Муравьева, рассчитывавшего обосноваться там Дениса Давыдова), уничтожение грозило суворовским порядкам, введённым в Отдельном Кавказском корпусе.

Доносы Паскевича между тем становились всё пристрастнее и начали смущать даже Николая I. Понадобилось третье лицо, чтобы распутать создавшееся положение. Воля царя вала на начальника главного штаба Дибича. Он получил самые широкие полномочия, вплоть до увольнения Ермолова. О приезде Дибича на Кавказ официально поставлен в известность был один Паскевич; наместник узнал об этом стороной.

В феврале 1827 года Ермолов вызвал к себе полковника Муравьёва, который застал главнокомандующего необычайно расстроенным.

— Любезный Муравьев, — сказал Ермолов, — Дибич едет к нам… Не знаю, с какими намерениями, но я могу всего ожидать… Паскевич ищет моей гибели… И даже Грибоедов, Грибоедов теперь служит ему и правит стиль его донесений в Петербург!..

Даже намёка на прежнюю близость не было уже у Ермолова с Грибоедовым, который вернулся на Кавказ после счастливого для него исхода следствия. Паскевич, женатый на двоюродной сестре поэта, всячески стремился рассорить его с наместником. При мнительности терявшего почву под ногами Ермолова сделать это было нетрудно. Впрочем, и Грибоедов теперь отзывался о нём иначе, именуя его «человеком прошедшего века».

На постаревшем лице Ермолова, быстро сменяясь одно другим, промелькнули выражения гнева, растерянности, страха. Вдруг губы его затряслись, и он заплакал, не стыдясь своих слёз, горячо и безутешно, как ребёнок.

— Дибич мне враг… — говорил он. — Всё может со мною случиться. Он, может, прямо ко мне приедет и опечатает мои бумаги…

Немного успокоившись, Ермолов вынул из ящика стола толстую, перевязанную бечёвкой пачку тетрадок.

— Это мои записки о походе двенадцатого года. Сохрани их…

Тогда же, страшась внезапного обыска и последующих обвинений, Ермолов, по свидетельству Дениса Давыдова, «не полагаясь на многих из служивших при нём», сжёг «много любопытных и драгоценных бумаг и писем».

 

5

А.П. Ермолов — Николаю I

«Ваше Императорское величество!

Не имев счастия заслужить доверенность Вашего Императорского Величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить Ваше Величество мысль, что, при теперешних обстоятельствах дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способностей, ни деятельности, ни доброй воли. Сей недостаток доверенности Вашего Императорского Величества поставляет и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решимости, хотя бы природа и не совсем отказала в оной. Деятельность моя охлаждается той мыслью, что не буду я уметь исполнить волю Вашу, Всемилостивейший Государь.

В сем положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смею, однако же, просить об увольнении меня от командования Кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может это быть приписано желанию уклониться от трудностей войны, которых я совсем не почитаю непреодолимыми; но, устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить Вашему Величеству меру сию, как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целью всех моих действий.

Вашего Императорского Величества

верноподданный

Алексей Ермолов

3-го марта 1827 года.

Г. Тифлис».

До получения этого письма, 12 марта, Николай I предписал Дибичу безотлагательно объявить Ермолову о его увольнении.

Приводя в порядок свои дела, Ермолов прожил в Тифлисе ещё месяц и 3 мая, желая избежать проводов, выехал из города в три часа пополуночи в простой рогожной кибитке, в которой приехал сюда десять лет назад.

Впереди была царская опала и более тридцати лет вынужденного бездействия.