Глава первая

Гатчинский капрал

1

Михаил Илларионович сидел на старой смирной лошади в конной толпе генералов.

Теперь каждое утро все, от прапорщика до фельдмаршала, отправлялись на неизбежный вахтпарад, словно на лобное место. Никто не знал, что ожидает его там: внезапная милость, исключение из службы, ссылка, крепость или даже позор телесного наказания.

Над Россией сгустилась тьма павловского царствования.

Дворцовая площадь тонула в сизой стуже. Дивное творение Растрелли было обезображено расставленными повсюду аляповато-пестрыми шлагбаумами и будками. В ночь на 6 ноября, когда Екатерина еще была жива, Павел в сопровождении гатчинцев Аракчеева, Линденера и Капцевича самолично воздвигал их.

Из промозглой мглы, колыхаясь, выходили один за другим гвардейские полки. Павел, с обнаженной головой, держа шляпу в левой руке, летел вдоль строя на сером в яблоках кургузом жеребце. За ним поспешали великие князья Александр и Константин, военный комендант Петербурга Аракчеев, дежурные генералы и адъютанты. Император размахивал правой, в кожаной желтой краге рукой и громко и картаво кричал, выравнивая прусский гусиный шаг:

– Раз-два! Раз-два! Левой-правой! Левой-правой!..

В новом государе в полном блеске воскресло военное дурачество покойного Петра Федоровича.

Холод проникал в неудобную, тесную одежду, болели виски.

В шесть пополуночи военный парикмахер завладел седой головой Михаила Илларионовича, обстриг спереди остатки волос и натер ему лоб истолченным в порошок мелом. Затем, надев пудермантель, он обильно смочил волосы квасом, в то время как другой куафер щедро осыпал пуховкой на голову муку и расчесывал гребнем. После пришлось сидеть не шевелясь, пока не затвердела клейстер-кора. Сзади привязали железный прут для косы, а по бокам, на высоте половины уха, прикрепили войлочные пукли, которые держались с помощью проволоки, немилосердно сдавливающей голову.

Потом Кутузов облачился в новую форму, напомнившую ему времена Петра III.

Теперь Михаил Илларионович мог оценить удобство прежней одежды, введенной Потемкиным: суконные шаровары, свободный кафтан, наподобие куртки, не говоря уже о прическе – рядовых стригли под горшок. Сейчас солдат нарядили в темно-зеленый толстого сукна мундир с отложным воротником и обшлагами кирпичного цвета, дали шляпу с огромными загнутыми полями – «городами», которая, однако, едва держалась на голове, до невозможности стянули шею черным фланелевым галстуком, а ноги обули в курносые смазные башмаки с туго перехваченными за коленом черными суконными штиблетами. Кавалеристам вместо сабли, наносившей страх врагу, воткнули в фалды по железной спичке, удобной только перегонять мышей, а не защищать жизнь свою. Унтер-офицерам вручили совершенно бесполезную в бою двухсаженную алебарду и навесили подле тесака трость – как наиболее убедительный аргумент воинского воспитания…

– Марш! Марш! – несся над площадью резкий голос императора.

Свое гатчинское войско Павел уравнял с гвардией, что вызвало в полках дружный ропот. Это были по большей части люди грубые, малообразованные, сор русской армии. Выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, они нашли прибежище в гатчинских батальонах, где, добровольно обратясь в машины, сносили от наследника-цесаревича брань, оскорбления, а случалось, и побои. Ныне вся армия пригонялась под их образец. Глядя, как солдаты и офицеры старательно тянут ногу под треск барабанов и писк флейтуз, Кутузов сказал себе:

«Словно они сошли со старорусской гравюры, изображающей Семилетнюю войну…»

Внезапно Павел подскакал к командиру одного из полков, перегнулся, схватил его за ухо и потянул к себе с возгласом:

– Что же вы, рекалии, не маршируете! Я же сказал: «Вперед марш!»

Солдаты еще не научились понимать новых команд. Вместо приказа «К ружью!» теперь говорилось «Вон!», вместо «Заряжай!» – «Шаржируй!». Привычное «Ступай!» заменили французским речением «Марш!».

– Всех офицеров на гауптвахту! Полковника из службы исключить! – надуваясь лицом до красноты, зашелся в гневе Павел.

Аракчеев, сутулый, худощавый и жилистый, громко и подобострастно добавил, указывая на полковые знамена:

– Развесили, гог-магог, екатерининские юбки!..

От резких, гугнивых криков лошадь под Кутузовым заволновалась. Михаил Илларионович успокаивал ее поглаживанием, ласково приговаривая:

– Смирно, Зефир… Стой спокойно, мой дружочек…

Да, теперь надобно было учиться всему сызнова.

Не только солдатам – седым екатерининским генералам пришлось знакомиться с тайнами гатчинской экзерциции. В Зимнем дворце был учрежден тактический класс, за которым надзирал Аракчеев, а преподавали бывший учитель фехтования Каннибах и бывший лакей графа Апраксина Клейнмихель. Герои, штурмовавшие Очаков и Измаил, зубрили значение плутонгов, эшелонов, пуан-де-вю, пуан-д'аппюи и других мистерий прусского воинского устава. Михаил Илларионович встречал там новопроизведенных фельдмаршалов Салтыкова и Репнина, старика Прозоровского, наконец, Ивана Лонгиновича Голенищева-Кутузова, у которого в Морском кадетском корпусе и давал некогда уроки фехтования выскочка-немец…

Павел уже здоровался с генералитетом. Он милостиво побеседовал с Павлом Васильевичем Чичаговым, вспомнил, в качестве генерал-адмирала русского флота, должность которого занимал с двенадцати лет, о былых заслугах его отца-флотоводца и изволил дать для целования руку. Контр-адмирал Чичагов исполнил это с удовольствием, преклонив колено, и вызвал царской милостью зависть у наиболее пылких обожателей императора.

После парада Михаил Илларионович проследовал вместе с прочими военачальниками в залы Зимнего дворца.

Ожидали выхода Павла, затворившегося в кабинете для подписания бумаг. Вскоре шталмейстер громко назвал имя Чичагова, который приглашался на экстренную аудиенцию. В толпе шушукались, что может взойти новая звезда.

Кутузов оглядывал хорошо знакомые лица, вспоминая, как в последний раз ему довелось увидеть Екатерину Алексеевну.

Уже утром 5 ноября Михаил Илларионович был извещен о смертельном апоплексическом ударе, поразившем императрицу, с которой он расстался накануне. В девятом часу из Гатчины примчался цесаревич. Он расположился в угольном кабинете, примыкающем к спальне государыни, и не мешкая занялся разбором ее бумаг.

Кутузов, как и все, кого призывал Павел, принужден был пройти мимо его еще дышавшей матери. Все усилия докторов привести императрицу в чувство ни к чему не приводили. Комнатная прислуга не смогла даже поднять ее на кровать, и Екатерина лежала с закрытыми глазами на полу, на сафьяновом матраце. Страдания неузнаваемо изменили черты ее благообразного лица.

Никто из близких государыне вельмож не посмел предать гласности ее волю, по которой российский престол, минуя Павла, передавался великому князю Александру. Вчерашние ненавистники цесаревича угодливо спешили возвести его на трон. В Гатчину поскакал брат последнего фаворита Николай Зубов.

Весть о смертельной болезни Екатерины привез Павлу его будущий убийца…

Из верных уст Михаил Илларионович слышал о судьбе завещания. Когда Павел с Безбородко разбирали бумаги Екатерины, тот указал цесаревичу на пакет, перевязанный черной лентой. Павел вопросительно поглядел на графа Александра Андреевича, который молча указал на топившийся камин…

С треском растворились белые с золотом двери государева кабинета. Перед сановниками и генералами предстал Чичагов. Но в каком виде! В одном положенном по уставу желтого цвета нижнем белье! Два офицера-гатчинца препроводили контр-адмирала мимо обалдевшей толпы до кареты.

«От такого императора хорошо бы держаться подальше…» – подумалось Кутузову.

Павлу всюду мерещились якобинцы и революционная зараза. На этом и сыграл товарищ Чичагова по службе адмирал Кушелев, понятно не желавший его чрезмерного возвышения. Он сообщил государю, что Павел Васильевич заражен якобинским духом и собирается перейти на службу к англичанам. Чем нелепее было обвинение, тем легче оно воспринималось новым императором как истина.

Когда Чичагов вошел в кабинет, он по глазам государя приметил, что тот сильно гневается.

– Сударь! Вы не желаете служить мне? Вы хотите служить иностранному принцу? – закричал Павел.

Чичагов догадался, откуда дует ветер. Он открыл было рот, чтобы уверить императора в невозможности этого: английская конституция не дозволяла принимать на службу иностранцев. Но император не дал ему вымолвить и слова. Он затопал ногами и еще громче закричал:

– Я знаю, что вы якобинец! Но я разрушу все ваши идеи! Уволить его в отставку и посадить под арест! – Он обратился к адъютантам: – Возьмите его шпагу! Снимите с него ордена!

Контр-адмирал выслушал крики Павла хладнокровно. Он сам снял свои регалии и передал их офицеру.

– Отослать его в деревню с запрещением носить военную форму! – продолжал сердиться император. – Или нет! Снять ее с него теперь же!

Флигель-адъютанты бросились на Павла Васильевича, как звери, и с необыкновенной быстротой раздели его. Чичагов не терял присутствия духа. Соображая, что Павел, увлекшись, может сослать его в Сибирь, он обратился к одному из офицеров и попросил отдать бумажник, оставшийся в мундире. Тот смутился и сказал, что бумажник ему возвратят.

– Уведите его! – закричал опять государь.

Чичагов не успел дойти до своей квартиры, как его нагнал флигель-адъютант с собственноручной запиской императора. Это было приказание посадить Павла Васильевича в Петропавловскую крепость…

«Говорят, что, еще будучи наследником, Павел лелеял мысль править железной лозой. Бедная Россия! Не ведомо никому, сколь долго ей придется терпеть эту Павлову лозу!» – сказал себе Михаил Илларионович, покидая Зимний дворец.

2

В числе немногих видных деятелей прежнего царствования Кутузов не только избежал немилости и опалы, но и получил от нового государя почетные назначения и награды. Он удержался посреди той вакханалии разжалований, арестов, ссылок, какая была развязана с приходом Павла. Подсчитано, что за четыре года и четыре месяца своего короткого правления новый император уволил из армии семь фельдмаршалов, более трехсот генералов и две тысячи штаб– и обер-офицеров. Около двенадцати тысяч чиновников и военных было сослано в Сибирь: по три тысячи в год, по 250 – в месяц, по 8 – каждый день.

«Корабль не грузился, а выгружался способными людьми», – писал кабинет-секретарь Екатерины II Завадовский.

Помимо стремления во всем идти наперекор политике своей великой матушки в поступках Павла огромную роль играло мимолетное настроение, вихрь, каприз. Он уволил в отставку Платона Зубова и сослал в дальние деревни старую и больную Екатерину Романовну Дашкову, но милостиво обошелся с Алексеем Орловым, одним из убийц своего отца. Будучи в Москве, новый государь с похвалой отозвался о состоянии тамошних войск. Однако на возвратном пути в Петербург, на 172-й версте от первопрестольной, вдруг решил разжаловать 132 офицера за то, что они заболели и не могли участвовать в вахтпарадах. Путешествуя по Смоленской губернии, император приметил, что в слободе Пиев множество крестьян чинят по приказу своего помещика Храповицкого дорогу и мост, в то время как строго запрещалось делать какие бы то ни было приготовления к царскому приезду. Прибыв на ночлег, взволнованный Павел повелел великому князю Александру подготовить указ, приговаривающий Храповицкого к расстрелу.

– Я могу сказать о себе, как о славном городе Париже, у которого на гербе начертано: «Плавает, но не тонет», – шутил Михаил Илларионович, узнавая о новых причудливых поступках императора. Они диктовались экзальтацией, романтическим дилетантизмом, мгновенным порывом.

Государь объявил об амнистии находящимся в заключении после кампании 1794 года полякам. Он сам приехал в Мраморный дворец, где содержался под стражей знаменитый генерал Костюшко, со слезами на глазах обнял его, даровав свободу, и сказал:

– Такому храброму воину неприлично быть без шпаги. Возьмите мою…

Был возвращен из далекого Илимска Радищев и выпущен из Шлиссельбургской крепости Новиков. Во время милостивой аудиенции Павел спросил Новикова, чего тот хочет. Последовала просьба освободить всех заключенных по его делу, что и было исполнено. Подвергшийся преследованиям при Екатерине друг Алексея Михайловича Кутузова масон Лопухин был вызван в столицу, произведен в действительные статские советники и назначен секретарем императора.

Многие порывы Павла были благородны, но чаще всего и они приводили к неожиданным и даже печальным последствиям. Первым его распоряжением, отданным Лопухину, было подготовить рескрипт об уничтожении печально известной тайной экспедиции, где кнутобойничал Шешковский, и освобождении всех без исключения узников. Однако в то же время крепости были переполнены, только в Петропавловской томилось 900 заключенных. Государь воспретил помещикам употреблять крепостных на работах более трех дней в неделю и приказал, чтобы крестьяне, наряду с прочими сословиями, присягали ему на верность. Но помещики толковали указ в свою пользу, а манифест о присяге породил слухи об освобождении и вызвал в центральных губерниях волнения, которые были подавлены с необыкновенной даже для того времени свирепостью князем Репниным.

– Единственно приятно, – рассуждал Кутузов в кругу семьи со своим верным другом Екатериной Ильиничной, – что во время возмущения одному из гатчинских извергов – Линденеру крепко досталось по спине крестьянской дубинкой…

Павел произвел в фельдмаршалы графа Н. Салтыкова, князя Репнина, графа Чернышова, а затем – Каменского, Эльмпта, Мусина-Пушкина, И. Салтыкова, Гудовича. И в то же время заточил в глухом Кончанском великого Суворова.

Отчего же августейший гнев миновал Кутузова? Ведь Михаил Илларионович ходил в последние годы в любимцах у Екатерины Алексеевны.

Тут сказывалось многое: обычная кутузовская предусмотрительность, осторожность, ревностное отношение к службе – не только к духу, но (что особенно ценил Павел) и к букве ее – и, не в последнюю очередь, связи Михаила Илларионовича. В числе покровительствовавших ему лиц недаром были второй после покойного Панина наставник государя Репнин и с детских лет приближенный к особе Павла Иван Лонгинович Голенищев-Кутузов.

Михаил Илларионович участвовал в маневрах, производившихся в сентябре 1797 года в Гатчине. В декабре он был вызван на аудиенцию к императору.

– Этим господам в Берлине вздумалось водить меня за нос! – сказал Павел Кутузову. – Но они забыли… – раздражаясь, продолжал он, проводя рукой по лицу, – что у меня носа нет! Вероломство прусского двора вынуждает меня просить от короля объяснений, с кем же он, с господами якобинцами или с нами. И вам, Михайла Ларионович, я доверяю решать сей щекотливый вопрос…

17 декабря Кутузов отправился в Берлин, к новому прусскому королю Фридриху-Вильгельму III, со специальной миссией.

3

Двадцатисемилетний чрезвычайный и полномочный министр при берлинском дворе граф Никита Петрович Панин, сын знаменитого екатерининского вельможи, временами приходил в отчаяние от противоречивых инструкций, получаемых от своего пылкого императора.

Павел Петрович так часто и круто менял политический курс, что сотрясал все здание российской дипломатии. В сущности, новая политика Петербурга преследовала единственную цель – полное отрицание предшествующей. От действий, направленных на территориальные приобретения, Россия должна была обратиться к противоположным – отказу от всяческих завоеваний. Ко всеобщей радости, был отменен назначенный Екатериной II рекрутский набор, а затем последовало прекращение войны с Персией. Все, достигнутое во время тяжелого похода армии Валерьяна Зубова в Закавказье, бросили поспешно, без толку. Лишь бы вырвать с корнем посеянное царицей.

Новое правительство волновали не практические нужды собственного государства, а отвлеченные заботы о других державах. Оно заявило о намерении «противиться всевозможными мерами неистовой Французской республике» и тем самым открыло двери к «спасению» Европы ценой русской крови и без всякой пользы для страны. Это немедленно поняли в Австрии и Англии и решили втянуть Россию в войну против «богомерзкого правления» французов и выманить наконец русские войска за границу. Именно тогда заложены были предпосылки нашего поражения на чужих полях Аустерлица и Фридлянда…

В шифрованных, строго секретных письмах к своему кузену и вице-канцлеру князю Куракину Панин именовал высочайшие указания «бестолковыми» и даже называл их «галиматьей», упрашивая никому не показывать свои депеши, а только пересказывать их устно наиболее доверенным лицам, в числе которых назывался граф Безбородко.

Речь шла об удержании французского кипятка за Рейном с помощью плотной крышки, роль которой отводилась «четвертному союзу»: России, Англии, Австрии, Пруссии. В то же время опасно было бы оплачивать такой альянс усилением двух последних держав новыми приобретениями за счет Италии и германских княжеств. Чередуя посулы с угрозами, что революционный поток сметет шаткую плотину, возведенную переговорами в Кампо-Формио, Панин с удивительным для его лет упорством пытался выправить крен в политике берлинского двора, несмотря на интриги влиятельного министра иностранных дел Гаугвица.

Однако боготворимая Павлом Петровичем Пруссия не чувствовала ни малейшего желания сражаться из-за отвлеченных начал с «возмутительными идеями», олицетворяемыми Французской республикой. Немцы, как всегда, были практичны. Фридрих-Вильгельм II желал воспользоваться разладом, царившим в Европе, лишь для округления своих владений. С этой целью он заключил с Францией договоры, которые обусловили нейтралитет Пруссии и солидное приращение ее территорий в недалеком будущем.

Соглашаясь с ненавистной Французской республикой оставались полной тайной для Павла. Когда же король счел наконец возможным сообщить ему секретные пункты договора об уступке Директории левого берега Рейна и предстоящем вознаграждении Пруссии за счет германских владений, это вызвало полное охлаждение русского государя к своему недавнему другу. В гневе Павел не постеснялся сообщить доверенную ему тайну послу Австрии в Петербурге, что вызвало смятение в дипломатическом мире. Зияющая брешь возникла в отношениях двух государств, только недавно скрепленных почти братскими узами.

5 ноября 1797 года скончался масон и мистик Фридрих-Вильгельм II – ровно через год после смерти русской императрицы. Владетелей старой Европы раздирали противоречия и тяжбы. Споры наконец так ожесточились, что австрийский император Франц предложил новому прусскому королю просить Павла о посредничестве. Местом переговоров был назначен Берлин, куда выехал со специальными полномочиями фельдмаршал Репнин. Предполагалось достичь доброго согласия между членами разваливающейся коалиции.

Между тем, пользуясь раздорами, царившими среди монархов, на проходившем в ту пору Раштадтском конгрессе уполномоченный Директории Кальяр предъявлял Европе все новые непомерные требования.

Репнин в своей миссии не преуспел. На предложение заключить оборонительный пакт против Франции граф Гаугвиц отвечал, что Пруссия желает сохранить нейтралитет. Павел сердился на Репнина и приказал ему отправиться в Вену, а Панину продолжать переговоры. По возвращении в Россию князь Николай Васильевич был и вовсе удален от службы. Негласным же послом на переговорах назначался Кутузов.

Хотя формальным поводом для поездки было приношение поздравлений восшедшему на престол Фридриху-Вильгельму III и в специальной инструкции Михаилу Илларионовичу вменялось всячески уклоняться от любых политических вопросов, на деле, что только и бывает в дипломатии, все обстояло как раз наоборот. Ему надлежало добиться успеха на том скользком берлинском паркете, где не удержался его покровитель Репнин.

Кутузов еще находился в пути, когда последовал лестный императорский рескрипт о его назначении на место фельдмаршала Каменского инспектором войск Финляндской инспекции и шефом Рязанского мушкетерского полка. Он еще только начал нащупывать тайные нити прусской политической машины, как был произведен государем в генералы от инфантерии.

Павел желал тем самым выразить Михаилу Илларионовичу свою полную доверенность.

4

Кутузов прибыл в Берлин 27 декабря 1797 года.

Начались хлопотные аудиенции, визиты, представления. Так как молодой государь болел корью, Михаил Илларионович встречался с его родственниками, с вдовствующей королевой, с тетками и дядьями, очаровывая их рассказами о своей беседе с Фридрихом II, о замечательных прусских порядках и о масонских добродетелях скончавшегося государя. Он поражал собеседников чистотой берлинского выговора, натуральностью немецкого языка.

– Эхте дойч! Настоящий немец! – качали пудреными париками принцы и бароны.

Между делом Кутузов подбирал ключи к Гаугвицу, которого надлежало либо привлечь на сторону России, либо постараться лишить монаршьего благоволения, буде он неуступчив и упрям в своем твердолобом франкофильстве.

Вечерами, в промежутках между деятельными трудами в берлинских гостиных и замках, Михаил Илларионович обсуждал положение с молодым русским послом и племянником своего покойного наставника графа Никиты Ивановича – Никитой Петровичем Паниным. Он готовился к встрече с Фридрихом-Вильгельмом III и сам готовил для нее почву.

– Генерал, – говорил Панин, – король еще молод и столь неопытен, что вас, возможно, удивят его суждения и оценки…

– О его молодости, – улыбнулся Кутузов, – свидетельствует и самый недуг, из-за которого я лишен счастья представиться ему…

– Да, – не мог сдержать ответной улыбки граф Никита Петрович, – я переболел корью пяти годов от роду…

– А его величеству уже идет тридцать седьмой… Впрочем, у монархов особый счет летам. Я в эти годы уже давно командовал полком…

– И получили тяжкое ранение, – вставил почтительно граф Никита Петрович.

– Давняя история! – махнул пухлой рукой Кутузов. – Ну, вот, стало быть, вернемся к графу Гаугвицу, в коем корень зла. Сей зрелый муж был по сию пору в интимных хлопотах с Кальяром и даже слышать не желал о картеле с Россией. Однако генерал-адъютант его величества Кекериц в бытность мою на приеме у ландграфини Гессен-Кассельской конфиденциально сообщил, что с приездом нового французского посланника Сиеста любовь сия может и порасстроиться…

Панин в некотором волнении подался вперед:

– Учтите, генерал, что Кекериц имеет пристрастие к графу Гаугвицу! И посему нужно проявлять в разговорах с ним крайнюю осторожность!

Кутузов смежил свой больной правый глаз и добавил:

– Да, и ежели я не дурной физиономист, то, смею еще заметить, Кекериц честен и недальновиден. Для нас же главное то, что он пользуется отличным доверием и милостью своего короля. Я, кажется, произвел на него впечатление своей беседой. Доселе старался я в разговорах с сим человеком распространяться о делах, посторонних политике. Разговаривал всего более о ремесле военном. Но тут он сам вступил со мной в рассуждение о страшных успехах французской вольницы…

…Пока тянулись переговоры в Берлине, Директория продолжала создавать республики в Северной Италии, а затем заняла Пьемонт и сделала сардинского короля пленником в собственной столице. Французы вошли в Рим, провозгласили его республикой, а папу увезли в Париж. Войска Директории не покидали Голландии и овладели Швейцарией, объявив, что желают усмирить внутренние распри кантонов. Принимая в Париже польских депутатов, Директория объявила свое покровительство образованию ляшских легионов в Северной Италии. Легионы тайно предназначались в качестве ядра будущей польской армии. В Тулоне производились огромные морские вооружения, назначение которых хранилось в глубоком секрете. Революционная Франция мало-помалу становилась Францией агрессивной, войны – захватническими, цели – грабительскими.

Не об освобождении, а о покорении других народов, попрании их национального достоинства шла теперь речь…

Михаил Илларионович продолжал рассказывать о своей беседе с Кекерицем:

– Я лишь разделял с ним его омерзение французскими поступками и незаметно подогревал его жар. И тогда он заключил, что спасение Европы зависит от самодержца российского, что только он один сильным влиянием может соединить австрийский и прусский дворы, дабы поставить преграду гибельному наводнению. Я ничем не поддался ответствовать на его предложения и лишь выражал общие слова нашей доброй дружбы. Но семя посеяно, граф. Теперь будем ожидать всходов…

Проводив Кутузова, Панин тотчас же начал составлять шифрованную депешу вице-канцлеру Куракину.

«Подобно вам, милый кузен, – писал он, – сознаю трудность выбора человека, долженствующего быть моим помощником. Так как предварительный наказ хотят дать генералу Кутузову, нет ли возможности остановиться на нем и оставить его на несколько времени? Признаюсь, я предпочитаю его весьма многим. Он умен, со способностями, и я нахожу, что у нас с ним есть сходство во взглядах. Если пришлют кого иного, мы потеряем драгоценное время на изучение друг друга и, так сказать, на сочетание наших мнений. Еще одна из главных причин заключается в том, что он имел успех при дворе и в обществе. Старому воину они здесь доступнее, чем кому иному, и с этой выгодой он соединяет еще другую: знает в совершенстве немецкий язык, что необходимо. Наконец, повторяю, я думаю, что он будет полезнее другого и что мы с ним всегда поладим…»

Помимо выполнения важной дипломатической миссии у Михаила Илларионовича была еще одна, приватная цель. Он разыскивал в Берлине давнего знакомого – Алексея Михайловича Кутузова.

5

Связь с Россией сохранялась лишь до разгрома масонских гнезд в Москве. «Братья» Алексея Михайловича по ложе сообщали ему обо всех ратных успехах славного генерала. Князь Трубецкой писал в Берлин 3 апреля 1791 года: «Друг твой Михаил Ларионович пожалован в генерал-поручики, с чем тебя поздравляю». После сражения у Бабадага Лопухин извещал Алексея Михайловича: «О победе за Дунаем, одержанной твоим Кутузовым, ты, я чаю, уже знаешь из ведомостей. Я слыхал, что сему искусному и храброму генералу пожалован крест Святого Георгия второй степени». В другом письме в Берлин он добавлял уже о Мачине: «И на оной баталии с визирем, между прочим, отличился твой Михаил Ларионович Кутузов, коему все отдают справедливость. За сию баталию пожалована ему, сказывают, шпага с бриллиантами…»

Но Алексей Михайлович ничего не получает от самих Кутузовых.

«Не могу себе представить, – сокрушенно обращается он к Екатерине Ильиничне в октябре 1791 года, – чтоб вы забыли совершенно человека, которого вы удостаивали вашей дружбою; сердечные ваши свойства подтверждают мое мнение. Но чему же припишу я ваше столь упрямое молчание?..

Я не намерен углубляться в исследование причин, мне не известных, скажу только вкратце, что молчание ваше убивает меня. Не забывайте старой пословицы: «напуганная ворона и куста боится», обратите оную на меня и представьте, с какими страшными чудовищами воображения ныне я принужден сражаться! И так, хотя из сожаления, рассейте одною строчкою руки вашей мрачные сомнения, в которые я погружаюсь».

Однако ответа не последовало.

Еще до того, как грянул гром, Михаил Илларионович ощутил, что над московскими масонами сгущаются тучи. Прежде чем начались репрессии, он посоветовал Екатерине Ильиничне прекратить ставшую особо опасной переписку. А после арестов и ссылок она сделалась уже и вовсе невозможной…

Теперь Кутузов желал искупить невольную свою вину. Но известия оказались самые печальные: Алексей Михайлович отошел в мир иной 27 ноября 1797 года, ровно за месяц до приезда Михаила Илларионовича в Берлин. И где? В долговой тюрьме, в жесточайшей бедности! Вот: все мечтал о братстве человечества, о любви и о свободе и умер самой поносной смертью, задолжав жалкую кучку талеров. Не нужный никому!..

«Да, жестоки рыцари Злато-Розового креста! – размышлял Михаил Илларионович. – Видно, Алексей Михайлович потерял всякую ценность для «братьев». И сразу же был выброшен вон за ненадобностью. Могуча и беспощадна масонская сила. Словно из бездны, восстает она, управляя и стравливая политиков, приносит человеческие жертвы – и все это во имя чего-то тайного. Но чего?.. – Чем долее Кутузов думал над этим, тем яснее понимал тщетность своих попыток. – Право, ведь каждый из братьев допущен лишь к той малой степени, какой он достиг в масонской пирамиде. А выше мрак уже сгущается. И верховное существо, верно, не сидит во мраке: оно само мрак… Но и этой силой надобно воспользоваться…»

Кутузов и в самом деле не пренебрегал своими масонскими связями, что тоже помогало делу. Ведь все окружение покойного короля принадлежало к братству вольных каменщиков. И многие из них сохранили свое влияние.

Он пускал в ход обещания, лесть, одних шармировал, других стращал якобинским пугалом, распространялся о любви русского государя к прусскому королевству и заметно поколебал положение Гаугвица. В высших берлинских сферах его успех перерастал уже в триумф. 12 января 1798 года Кутузова принял Фридрих-Вильгельм III. Михаил Илларионович передал поздравление от своего монарха и от себя добавил:

– Вся Европа, видя ваше величество на троне своих предков, озарилась надеждой, что возобновляется царствование Фридриха Великого…

Польщенный, король отвечал:

– Ваша известность опередила вас, генерал. Его императорское величество, мой августейший брат, не мог дать мне лучшего доказательства своей дружбы, чем избрав вас своим представителем.

Затем Фридрих-Вильгельм наговорил Кутузову еще множество комплиментов. Его заслуги, его военные таланты, его раны – ничто не было забыто. В этот же день и на следующий, когда Михаила Илларионовича удостоила приемом королева Луиза, прусский монарх долго разговаривал с ним о европейских делах, политике берлинского двора. Кутузов не раз ужинал с королевской четой – честь, которая не была оказана австрийскому посланнику графу Штернбергу.

Оставалось, по-видимому, сделать еще несколько последних усилий и выждать необходимое время, чтобы окончательно склонить короля к заключению союза. На столе у Фридриха-Вильгельма III уже лежал подготовленный к подписи документ…

Н. П. Панин – А. Б. Куракину. 19 января 1798 года. Берлин. Партикулярное письмо. Секретно.

«Если вы расположены, милый кузен, оказать мне важную услугу, которой жду от дружбы вашей, я предложу вам еще одно средство, которое нисколько не покажется натяжкой. Пообождите, по крайней мере, до тех пор, покуда генерал Кутузов не выполнит возложенного на него поручения. Если оно – в чем я нисколько не сомневаюсь – будет выполнено к вашему удовольствию; если вы признаете существующее между нами и совершеннейшее единомыслие, – не будет ли тратою драгоценного времени навязывание мне новых хлопот с новичком, которому успеть здесь будет гораздо труднее, нежели генералу Кутузову? Кутузов в Берлине имел удивительный успех, и господину, пользующемуся вашим покровительством, долго придется ожидать того приема, который был оказан здесь Кутузову…»

Теперь у Панина не существовало никаких тайн от Михаила Илларионовича. Граф Никита Петрович перехватил секретную депешу Кальяра, где говорилось: «Господин Гаугвиц до такой степени предан французской нации, что только от Директории зависит заключить договор о союзе. Он ожидает единственно новых инструкций для заключения статей». Надо было торопиться. Кекериц, главный адъютант короля, в свой черед, заверял Кутузова, что слабость зрения после кори Фридриха-Вильгельма – единственная причина, по которой документ о русско-прусском пакте не подписан.

Это напоминало перетягивание каната…

Но доверительные разговоры русского посла с Кутузовым велись не только об интригах Гаугвица и о возрастающей опасности со стороны Франции. Касались и тем самых деликатных. Заходила речь и о царствующей особе, повелевающей из Петербурга. «Совершеннейшее единомыслие» подтверждалось и здесь. Не называя даже имени государя, оба собеседника сошлись в том, что России приходится как никогда солоно, но что худшее – впереди.

Граф Никита Петрович рассказывал, что в столице Пруссии еще помнили о приезде цесаревича и его встречах с Фридрихом II. Проницательный король сказал тогда, в далеком 1782 году, о Павле Петровиче своим придворным: «Он может подвергнуться участи, одинаковой с участью его несчастного отца».

Молчание Кутузова и взгляды, которыми они обменялись, были красноречивее слов.

Именно в Берлине завязались дружеские узы у Кутузова с будущим вице-канцлером и одним из руководителей заговора против Павла…

Между тем все попытки Панина задержать Михаила Илларионовича в Берлине ни к чему не привели. Император считал, что длительное пребывание Кутузова в Пруссии не может быть прилично уже «по большому его чину». А кроме того, генерала от инфантерии ожидали неотложные дела в Финляндии.

Павел был убежден, что стараниями Франции готовится коалиция против России, которая объединит Пруссию, Швецию и Турцию. Еще в 1797 году он составил план на случай войны против шведов и теперь ожидал его апробации со стороны Кутузова. Пришлось поторопиться с отъездом и оставить все так удачно начатое на полпути.

1 марта 1798 года Михаил Илларионович имел отпускную аудиенцию у Фридриха-Вильгельма и его супруги, а 3 марта ездил в Потсдам для осмотра королевских замков, где состоялся, уже без свидетелей, последний доверительный разговор с прусским монархом.

Проезжая мимо Виноградной горки, Кутузов увидел еще заколоченный на зиму одноэтажный дворец Сан-Суси и вспомнил 1775 год. Король принял русского генерала в Новом дворце – последнем сооружении Фридриха II. Вялый и нерешительный, ни в чем не напоминающий своего дядюшку, Фридрих-Вильгельм III встретил Михаила Илларионовича с таким почтением, словно старшего родственника. Кутузову было вручено письмо для императора Павла. Король подарил ему богатую табакерку с собственным портретом и ящик драгоценного саксонского фарфора.

Сердечно прощаясь с графом Никитой Петровичем, Михаил Илларионович говорил ему:

– Страшусь, что картель наш с Пруссией, ежели он и будет заключен, может оказаться хрупким. Как и подаренные мне тарелки с голубыми мечами! Ведь, судя по всему, его королевское величество собирается подписать сразу два противоположных трактата: с нами и с Францией…

8 марта Кутузов выехал из Берлина в Петербург. Его краткая миссия все же сдвинула дело с мертвой точки.

 

Глава вторая

По велению монарха

1

М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.

«20 апреля 1798 года. Выбурх.

По вчерашней почте получил я, милый друг, твое письмо. Это второе после моего приезда. Дороги еще так дурны в здешней прекрасной земле, что тебе никак нельзя подумать ехать, да и мне надобно еще объездить инспекцию. Я, слава Богу, здоров, только от многого письма болят глаза и очень скучно…

Здесь мы хлопочем очень, а потому и соседи наши беспокоятся; от самого этого, что мы готовимся, может быть, все и усмирится…»

За небольшим оконцем, в сетке частого дождя, вырисовывался знакомый силуэт Выборга: гранитные бастионы крепости, основанной легендарным королем Эриком и перестроенной при Густаве Вазе, верхи стрельчатой кирки, мокрая черепица обывательских крыш. Здесь все было памятно Михаилу Илларионовичу по прежнему командованию сухопутными войсками. Зато как переменились с той поры порядки!

Верно, только в России новое лицо может в один день все поставить вверх дном.

Вместо редких курьеров по раскисшим дорогам то и дело бешено скакали фельдъегери. Они отмахивали сотни верст, чтобы разрешить пустячный вопрос, подведомственный командиру батальона. Бесчисленные бумаги за подписью императора определяли не только судьбу корпусов и дивизий, но и участь каждого унтер-офицера. Власть на местах была вытеснена мелочной опекой.

Главным, конечно, оставалось приведение войск к боевой готовности. Михаил Илларионович приступил к обязанностям инспектора с обычным своим усердием. И все закипело! Государь прислал свой план Кутузову и просил высказать предложения о боевых действиях вверенного ему корпуса. Однако Михаил Илларионович не ограничился этим, а составил развернутый проект наступательного движения трех корпусов. Трудился день и ночь и был своим трудом доволен. Но получил от Павла рескрипт: «Повелеваю Вам исполнять то, что прежде предписано мною, когда придет на то время, держась во всем моего плана, от которого я не отступлю». Как будто из Зимнего дворца все видно лучше, чем здесь, на месте, где Кутузов изъездил все маршруты, коммуникации дороги и береговые линии.

Что ж, монаршья воля – закон.

В любом деле теперь Михаил Илларионович был связан по рукам и ногам. Не только передвинуть полк, но заменить пуговицы на мундире нельзя было без царева разрешения. Умерли три обывателя в Кивинованском киркшпиле – рапорт государю. Не отпущено унтер-офицерам положенное число алебард – новая бумага. Возникла нужда в адъютанте по частым разъездам – письмо генерал-майору Нелидову с просьбой донести его величеству, ежели он «сие не дерзновенным считает». Начался или прекратился падеж скота, утонул в Выборгском заливе мастеровой, пьянствует в егерском полку унтер-офицер или капитан берет деньги у солдат – все всепокорнейше докладывается на самый верх.

Да вот третьеводни Кутузову вновь пришлось поволноваться. И из-за чего? Гарнизонный офицер в Выборге напился пьян, нанял тихонечко у фурмана лошадей, уехал за город и увез с собой дочку пастора. К счастью, скоро схватились и отыскали его с ней в слободе. Офицера Михаил Илларионович немедля отдал под караул, а девицу вернул к отцу. Пастор упрашивал не предавать дела огласке, а потихонечку женить виновника. Но Кутузов был иного мнения. Он отправил обо всем случившемся рапорт Павлу и объяснял в письме Екатерине Ильиничне: «Воля императорская женить его или нет… Я не надеюсь, чтобы государь на меня за сие погневался, что его не тотчас хватились и поймали. Впрочем, власть Божия…»

Закончив письмо жене и подписав еще ворох бумаг, Михаил Илларионович мог позволить себе за обедом перелистать свежие газеты. В «Санкт-Петербургских ведомостях» извещалось:

«Сегодня, пополудни в 5 часов, в Кушелевом доме, даст приехавший сюда из Штокгольма с 9-летним своим сыном камер-музыкант Бервалк концерт. Билеты для лож, кресел и прочих мест можно получить у Демута под № 36…

…Всемилостивейше произведен из генерал-майоров в генерал-лейтенанты Войска Донского Орлов…

…В Малой Коломне, в Дровяной улице, под № 66-м, у отъезжающей продаются дворовые люди: девка 18 лет, которая умеет шить цветами и белье чинить, из крестьян; мужик 40 лет, женщина 35 лет, сын 14-ти и девка 16 лет; все они хорошего поведения; серый попугай, который говорит чисто по-русски и песни поет, да гнедой рысак, а о цене спросить в оном доме у хозяина. Тут же отдается лакей с женой в услужение, лакей – портной, а жена – хорошая прачка и шьет в тамбур цветами и блонды плетет; оба хорошего поведения…»

Далее сообщалось, что странствователь Мунго-Парк возвратился из Африки в Лондон. Ни один европеец не проникал так далеко, как он. Мунго-Парк подтвердил известие других путешественников о существовании города Гуссака, лежащего при реке Тумбуктое, который вдвое многолюднее Лондона. Печатались объявления о продаже книг: «Способ отгадывать имена, кто кого любит или о ком задумает» – 15 копеек, «Арапский кабалистик, прорицающий будущее и предсказывающий судьбу каждого человека» – 20 копеек. Говорилось и о птичьем базаре – торговле недавно привезенными в Петербург тульскими, курскими и новосильскими соловьями, обученными свистеть полкуруантами, скворцами-говорунами, а также арзамасскими гусями и учеными жаворонками…

Скучно, скучно!..

Несмотря на обилие забот, Кутузова грызла тоска по настоящему делу. Он не верил в близость шведской кампании. «Завесть, что ли, теневой театр? – думал он. – Или купить курских соловьев? Спрошу Катерину Ильиничну, дорого ли они стоят. А то в эдакой глуши совсем закиснешь. Да скажу, чтоб прислала романов немецких и французских побольше. И когда же прекратится эта финская морока?..»

Летом 1798 года начались переговоры с командующим войсками в шведской Финляндии генералом Клингспором об уточнении сухопутных границ и разграничении островов в Финском заливе. Они продолжались всю осень, а затем и зиму, то прерывались, то возобновлялись сызнова. Кутузов зарылся в карты, в инструкции Иностранной коллегии, дотошно вникал во все мелочи, а сам жадно следил за новым поворотом в российской политике.

Одной из романтических причуд Павла было объявление себя протектором Мальтийского ордена – уцелевшего осколка крестоносцев средневековья. Когда Бонапарт отправился в 1798 году в египетскую экспедицию, он мимоходом завладел Мальтой. Это вызвало у русского императора неудержимый гнев. 10 сентября, в специальной декларации, он принял орден под свое верховное руководство, а 29 ноября возложил на себя сан великого магистра Иерусалимского ордена. Павел горел желанием покарать Францию, в которой, по его словам, «развратные правила и буйственное воспаление рассудка попрали закон Божий».

Последствием всей этой фантасмагории было заключение военного союза с Австрией, а затем – с Англией и Турцией. Русские войска удалось-таки выманить за границу: в октябре корпус генерала Розенберга перешел Буг у Бреста и через Люблин, Краков, Брюнн направился к Кремсу. Как замечает русский историк, «это движение послужило прологом борьбы, завязавшейся вскоре на полях Италии и среди Альп, которая со временем привела всю континентальную Европу в Кремль, а нашу армию в Париж».

Вот когда возникла неотложная нужда в талантливом военачальнике. 6 февраля 1799 года в глухое Кончанское к Суворову примчался флигель-адъютант Павла. Император спешно звал его к себе со словами: «Теперь не время рассчитываться. Виноватого Бог простит». Михаил Илларионович, хорошо осведомленный о предыдущем визите в Петербург великого полководца, когда тот зло осмеял все гатчинские порядки, волновался и спрашивал у Екатерины Ильиничны: «Напиши, пожалуйста, приехал ли Суворов и нет ли каких-нибудь маленьких проказ от его?»

С этой поры, с начала триумфального похода Суворова в Италию, внимание Кутузова приковано к его победам. Взятие крепости Брешиа, сражение при Адде, Тидоне, Треббии, падение Мантуи, битва при Нови – все это вызывало жгучее желание быть там, под знаменами своего славного учителя. Михаил Илларионович сердился на скупые сообщения в газетах и требовал от Екатерины Ильиничны писать ему подробнее о новостях из Италии. 9 июня 1799 года он извещает ее из Фридрихсгама: «Я получил, мой друг, будучи в дороге, твои письма с двумя почтами… Первое после крестин, а второе с известиями о победах Александра Васильевича… Спасибо, что берешь труд описывать. Дай Бог, чтобы была все правда…» 11 июня: «Благодарю тебя, мой друг, за письмо от 8 числа и за добрые вести о Суворове, которому дай Бог». 15 июня из Выборга: «Благодарю за известие о Суворове, и в гамбургских газетах есть, только не все…» 18 июля: «Благодарю за известие о разбитии Моро. Здесь, в скуке, это ужасно занимает». 13 сентября: «Реляции в русских газетах нету о последнем Суворова деле, что мне… обидно…»

Михаил Илларионович искал пути вырваться к чему-то живому, настоящему. Он то намеревался писать генерал-прокурору Сената Александру Андреевичу Беклешову, то думал просить Ивана Лонгиновича Голенищева-Кутузова, чтобы тот доложил государю о переводе его в действующую армию.

Усилиями Суворова и его чудо-богатырей Италия была уже очищена от французских войск. Теперь Англия считала, что настал ее черед использовать русское оружие. По договоренности с Лондоном Павел выставлял 45-тысячный корпус, который высаживался в Голландии. Под предлогом реставрации монархического правления в Нидерландах, объявленных Батавской республикой, британское правительство мечтало сокрушить своего давнего конкурента или хотя бы уничтожить сильный голландский флот.

«Может, в самом деле купить «Арапский кабалистик» и за двугривенный узнать свою судьбу?» – невесело шутил Михаил Илларионович, читая горячие реляции из разных концов Европы.

27 сентября внезапно последовал приказ Павла о назначении Кутузова командиром экспедиционного корпуса в Голландии вместо генерала Германа.

2

Осенние дороги, разбитые колеи, мелкий сыпучий дождик, невозможные радикулитные боли. Эвон, отмахал поболе тысячи верст. Из Финляндии в Петербург, а там через всю Прибалтику на Кенигсберг и далее до Гамбурга. Шутка сказать, сколько лошади намесили грязи.

В тряской дороге думалось трудно.

А было над чем задуматься. Русский экспедиционный корпус был загнан в далекую Голландию и выполнял роль английских ландскнехтов. Австрийцы из Швейцарии передвигались на Нижний Рейн, а на их место должна была вступать армия Суворова. Огромные массы войск в долгих переходах выключались на время из участия в боевых действиях, что уже порождало множество опасных и непредвиденных неожиданностей.

Вести из Голландии приходили самые неутешительные. Вместо сорока пяти тысяч русских солдат туда отправилось только восемнадцать, да еще вошедшие в антифранцузскую коалицию шведы обещались выставить восемь тысяч. Командир корпуса фон Герман оказался никудышным воякой. Когда Павел возвел его в чин генерала от инфантерии, он уже дал разбить себя под Бергеном и сам очутился в плену.

Первоприсутствующий в Иностранной коллегии граф Растопчин извещал Суворова: «Генерал Кутузов заступит место Германа, взятого в плен… Уповательно, что Кутузов лучше сделает: он русский…»

Между тем коалиция дышала на ладан. Русский император все больше возмущался алчностью Вены. Пруссия так и осталась от всего в стороне, англичане откупаются своим крепким фунтом, а от шведов большой помощи не жди. Ныне это не великая держава Карла XII, а заштатное европейское государство, навроде крупного немецкого княжества.

Теперь речь шла не о том, чтобы вытеснить французов из Голландии, а чтобы подобру-поздорову унести ноги. Эвакуироваться в Англию! И кому? Доблестным фанагорийцам, павловским гренадерам, белозерским мушкетерам, тавричанам и тобольчанам. Каждый полк – целая славная история!..

В Гамбурге пришлось в буквальном смысле слова ждать у моря погоды. Вечерело. Кутузов сидел у окошка в Старом городе – Альтштадте и грустно глядел на узенькую средневековую улочку, по которой шествовали чопорные архивариусы с косицами и в синих камзолах, пузатые негоцианты – основа благополучия славного вольного Гамбурга, иноземные гости. А там, приподняв кружевные юбки, прыгают через лужи дамы и девушки. Верно, собрались на бал. У каждой пышная прическа для сохранности укрыта приколотым платочком, и от этого их головки кажутся огромными. Да, здесь идет нерушимый круговорот мирной жизни, и никому нет дела до того, что старый русский генерал ломает башку над неразрешимыми вопросами.

Ведь вот: спешил, спешил да и приехал к разбитому корыту. Остатки русских войск уже перевезены на остров Жерзей – самое дорогое и голодное место. Слышно было, что англичане содержат их хуже, чем во Франции русских пленных. Придется, видно, вовсю дипломатничать в Лондоне. А пока нет возможности даже добиться судна. Да и все равно не выехать из гавани – третий день с моря дует сильный ветер…

В бездельной нуде Михаил Илларионович отправлялся мыслями к детям. Старшие дочки – Парашенька и Аннушка удостоились милости стать фрейлинами. А недавно государь изволил крестить внука Пашеньку. Сам Кутузов 4 октября был пожалован кавалером большого креста ордена Иоанна Иерусалимского и получил имения с тысячью душ. Что и говорить, приятно чувствовать высочайшее благоволение. Но да ведь и опасно! Крутая прилипчивость Павла может обернуться в любой час бедой…

Михаил Илларионович выбрал поострее очиненное перо, и на бумагу легли строки Екатерине Ильиничне: «Я, слава Богу, здоров, но очень скучно, всякую ночь Вас во сне вижу…»

Письмо пришлось прервать: вдогонку Кутузову уже летел фельдъегерь с новым срочным рескриптом: «Отправьтесь немедленно в Россию, где Вы назначены на все должности и на место генерала от инфантерии Лассия, отставленного, по его желанию, от службы».

Михаил Илларионович уже не дивился переменчивости Павла. Снова в дорогу, снова месить грязь. Только непонятно: куда ехать? Хозяйство большое – Литовское военное губернаторство, Литовская и Смоленская инспекция инфантерии, да еще шефство над Псковским мушкетерским полком. Может быть, в Гродно? Или в Вильно? К семье в Петербург не завернешь – опасно. Без позволения государя навлечешь его гнев. А вдруг как императору мыслилось видеть его в Зимнем дворце? Надо спешно узнать у начальника военной канцелярии Ливена…

Кутузов вновь вернулся к письму Екатерине Ильиничне: «Получил от государя повеление с нарочным, по которому мои обстоятельства совсем переменились… Я думаю завтра, ежели карета, которая в починке, поспеет, выехать и ехать прямо в Гродну. Не смею инако сделать; как без позволения в Петербург быть».

Очередная перемена политического курса повернула и дорожную карету Кутузова.

У Павла возник новый план: сосредоточить русские войска на западной границе, чтобы обратить их против возможной опасности в любом пункте Европы, о чем он извещал в рескрипте от 20 ноября 1799 года Суворова: «Назначение, как ваше, так и всей линии, позади вас по границе расположенной и составленной из армий генералов: маркиза Дотишана, Голенищева-Кутузова и графа Гудовича, состоит в том, чтобы положить вовремя, есть ли бы сего дошло, преграды успехам французского орудия и сохранить Германскую империю и Италию от неизбежной погибели, с другой стороны; удержать и венский двор в намерениях его присвоить себе половину Италии, и наконец, есть ли бы обстоятельства были таковы, что французы, шед на Вену, угрожали бы низвержению римского императора, тогда нам идти помогать и спасать его».

Но и этот поворот руля держался недолго.

3

М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.

1800 год. Вильно.

«Любезные и милые детки, здравствуйте. Благодарю за письмы. Я не очень к здешней жизни еще привык; для меня очень шумно, и я должен женироваться [53] для публики, чтобы им не мешать веселиться, и всегда больше устану, нежели повеселюсь. Например, вчерась должен быть в спектакле, после на маленьком бале в партикулярном доме; однако же здесь и маленький бал – 100 человек, где танцевали мазурку, казачка, алемонд, перижорден, этрусский вальс, пока у меня голова не заболела; после в редут, где 700 человек, и, ей-богу, рад, рад, как домой уехал. Мне бы весело в маленькой компании, и в 6 часов выйти и в десять спать лечь, а здесь должен сидеть за ужином, без того обижаются, и ежели я куда не поеду, то никто не поедет. Мне это не здорово и не весело. Впротчем, есть люди очень приятные, и много. Вот моя жизнь. Боже вас благослови…»

Очень хлопотной оказалась генерал-губернаторская должность. К военным делам 16 января добавились и заботы по гражданской части в Литовской губернии. Глазам выпадало так много труда, что Михаил Илларионович страшился за них. Почасту на бумаги времени до обеда не хватало и приходилось занимать еще вечера. А веселая виленская знать просила, настаивала, требовала, чтобы знаменитый генерал уважил своим посещением их танцевальные редуты, праздничные застолья, частные спектакли.

Богатство и роскошь польских и литовских магнатов изумляли даже видавшего виды Кутузова.

Долгое время в Литве соперничали два могущественных дома: Масальские и Радзивиллы. Первые поддерживали партию Чарторижских и помогли Екатерине II возвести на польский престол ее бывшего фаворита – Станислава-Августа Понятовского, родственника Чарторижских и врага рода Радзивиллов. Паны-вельможи жили в Литве настоящими царьками. Они имели при себе своих управляющих – шамбелянов, содержали целые толпы ловчих, оруженосцев и гайдуков. Виленский епископ Ксаверий Масальский вооружил на свой счет целую армию в шестнадцать тысяч драгун и казаков. Князь Радзивилл получал десять миллионов ежегодного дохода и имел двадцатитысячное войско. В его имении в одном из костелов стояли двенадцать золотых статуй апостолов по полтора фута вышиной…

Михаил Илларионович вспомнил далекое уже лето 1764 года – свое боевое крещение, схватку с отрядом Радзивилла, когда на поляне вдруг замелькали белые шапки польской кавалерии. Тогда со своим батальоном Кутузов остановил наступление виленского воеводы, который обратился в бегство. Потом Михаил Илларионович участвовал в штурме польских окопов при реке Овруч и во второй раз имел возможность проверить свою храбрость…

Когда русские войска разбили поляков, Радзивилл успел переправить своих золотых апостолов в Мюнхен и, проживая там, кормил на выручку с литого золота множество соотечественников, покинувших родину…

В том же, 1764 году, перед избранием на престол Станислава-Августа, войска Масальского окружили избирательные сеймики, которые вынуждены были подавать голоса за кандидата России. Сторонники Радзивилла пытались помешать Масальскому и ворвались в замок епископа. Но тот приказал бить в набат и, собрав вооруженный народ, выгнал их из Вильны.

Скоро все переменилось. Поляки возненавидели своего короля. Завязалась Барская конфедерация против Понятовского, и тот же Масальский вместе с Пулавским и Огинским встал во главе ее. Через восемь лет после избрания Станислава-Августа русские войска покончили с польским движением. Огинский, разбитый Суворовым, бежал в Кенигсберг, Масальский – в Париж. В сентябре 1772 года Австрия, Пруссия и Россия договорились о разделе Польши.

С этого момента Вильна отошла к русской короне.

Положение Кутузова в Вильне было до некоторой степени щекотливым. Знать в своем большинстве таила мстительные чувства к России и только ожидала удобного часа. В то же время подъяремный народ – литовцы и белорусы безмолвно отнеслись к произошедшим событиям: от перемены короны они ничего не проигрывали…

На балах и празднествах Михаил Илларионович очаровывал всех этих Радзивиллов, Масальских, Потоцких, Коссаковских, Огинских остроумием и блеском рассказов. Он появлялся в окружении боготворивших его русских офицеров и хорошеньких польских женщин, говорил по-польски и по-французски и незаметно оккупировал чужие сердца. И лишь наедине с собой предавался другим, горьким размышлениям – как сводить концы с концами. Росли доходы, но еще быстрее увеличивались расходы.

Когда у вас пятеро дочерей и вы живете на два дома, не хватает никаких средств. Старшие – Аннушка и Парашенька уже пристроены, но и в замужестве требуют помощи. Скоро придет черед Лизоньки, которая обещает стать очень умной и столь же пылкой. Надо бы ей подобрать жениха. Нежнейший отец, Кутузов озабочен каждым шагом, каждой подробностью в жизни оторванных от него дочурок.

Парашенька, выйдя замуж за Матвея Федоровича Толстого, писать ленится. Вспоминает об отце лишь по нужде в деньгах. Лизонька теперь в семье за старшенькую и стала высокомерна к двум меньшим. Для чего она их обижает? Всегда пишет отцу: «мои маленькие сестры». Словно они двухлетние! А вот Дашеньке завидно, что Лизонька ездила в кавалькаде верхом, а не на линейке. Ну, да ей еще надо лошадку деревянную. И почему Катерина Ильинична не написала, кто был в компании, что за кавалеры? Навещает ли их Антон Коронелли, сопровождавший Кутузова в Константинополь? Вот, может быть, пара для Лизоньки?..

Кутузов здесь, в Вильне, волновался, что не может дать семье столько денег, сколько требуется. Управляющие в имениях постепенно губили все, что давало доход. Поташ не продавался, хлеб не родился, аренды не окупались. А за тысячу верст не очень-то углядишь за порядком. Чуть набегало что-то – уходило на уплату долгов и проценты ростовщикам. А при той дороговизне, какая была тут, жизнь генерал-губернатора стала и вовсе не по карману. Жалованья недоставало даже на обеды, куда Михаил Илларионович приглашал по десятку и больше офицеров. Между тем Кутузову даже еще не было назначено столовых денег. А по гневливости теперешнего государя и это перерастало в задачку: как напомнить?..

«Ты сама знаешь, что наши способы не велики, – писал Михаил Илларионович в ответ на просьбы жены о помощи. – Полячки неопасны, я же не охотник давать никому. Нельзя ли от меня попросить Кутайсова, что мне никакого положения не сделано о столовых деньгах. Ласси получал 300, а Гудович получает 600, по тому праву, что был прежде наместником. Можно бы и мне ту же милость сделать. Мне как-то неловко об этом писать…»

Да, теперь самое близкое лицо к трону – бывший брадобрей Павла, а ныне обер-шталмейстер, крещеный турчонок Кутайсов. Он вместе с петербургским генерал-губернатором Паленом и несколькими гатчинцами вершит судьбу военачальников и чиновников. Он усиливает громкие крики императора, от которых проходит по России стон и дрожь…

4

Здесь, в Вильне, Михаил Илларионович узнал о кончине Суворова.

Приходилось быть столь осторожным, что и бумаге нельзя было вверять свои мысли. Все письма вскрывались. Каждый час удача могла перемениться на опалу.

Вот и третьего дня, посреди обеда, за жарким, в дверях показалась фигура в захлестанном грязью плаще. Фельдъегерь! Это имя ныне повергало в ужас. Невольное упущение в военной службе, небрежность в предписанном этикете или принятой императором форме – все могло теперь поменять Кутузову губернаторство в Вильне на какое-нибудь тобольское или якутское. А не хотите ли и без губернаторства? На вечное жительство в дальние деревни? Ведь Михаил Илларионович оставался единственным из крупных военачальников, любимых Екатериной II, кто покамест не испытал на себе ни разу гнева государя. Были лишь мелкие недовольства, а вслед – крупные милости.

Гости за столом побледнели. Только прелестные литовки щебетали по-польски. Кутузов взял поданный конверт и постарался не подать виду, что внутренне весь содрогнулся: на конверте, собственноручно запечатанном императором, печать была необычайной – черной. Что это, как не знак внезапной немилости? Ему предстояла поездка в Гатчину. Неужто будет совсем иная?..

Офицеры с тревогой наблюдали, как Михаил Илларионович, торопливо порвав конверт, никак не вытащит сложенную бумагу с рескриптом. Вот ведь как может статься! Недавно лишь пришел всемилостивейший приказ с похвалой Псковскому мушкетерскому полку, где он шефом, за образцовый порядок. Новый знак внимания от государя. А теперь пальцы одеревенели и никак не поймают ставшую скользкой бумагу…

Он наконец вынул и развернул ее. Это был траурный манифест Павла, извещающий о кончине его старшей дочери Александры.

Кутузов поднялся и зачитал известие. Видел, видел, как во время читки иные офицеры крестились не с печалью, а с облегчением за своего любимого начальника. Еще раз пронесло. Теперь впереди Гатчина…

История с Суворовым огорчила и огорошила. За Итальянский и Швейцарский походы был возведен в Еысшее воинское звание – генералиссимуса с отданием ему почестей даже в присутствии государя. В столице готовилась торжественная встреча герою и был отдан высочайший приказ о воздвижении ему прижизненного памятника. Однако болезнь, признаки которой великий полководец ощутил еще в Праге, в кобринском имении уложила его в постель.

12 марта 1800 года в Вильно проездом в Кобрин был племянник Суворова и его адъютант Андрей Горчаков. От него Кутузов узнал о тревожном состоянии героя. С надеждой Михаил Илларионович сообщал жене: «Думаю, что натура его спасет. У него Вейкарт из Петербурга прислан…»

Но вслед за отправкой к Суворову своего лейб-медика Вейкарта Павел обрушил на больного генералиссимуса град обидных приказов, которые тотчас же рассылались и зачитывались по всей армии. 20 марта «с порицанием» сообщалось, что князь Суворов «вопреки действующему предписанию» имел в своем корпусе постоянного дежурного генерала. 22 марта выражалось «крайнее неудовольствие» государя порядком, в котором находились вернувшиеся из похода войска. Кутузов уже с осторожностью извещает Екатерину Ильиничну 26 марта: «Почта еще не пришла, мой друг; кажется, осталась где-нибудь за реками, которые теперь расходятся. Завтра или послезавтра ожидают здесь Суворова, который едет в Петербург…»

А затем Михаил Илларионович и вовсе ничего не сообщает об опальном генералиссимусе: когда он проехал через Вильну, и сколько там был, и о чем говорили они на своем последнем свидании. Между тем Кутузов рассказывает в письмах к жене о десятках встреч с самыми различными лицами, порою незначительными, делится с Екатериной Ильиничной большими и малыми заботами, тешит ее пестрыми новостями виленской бурной жизни.

Теперь надо было читать между строк.

С нарочитым спокойствием, если не сказать равнодушием, откликается он на роковую весть. 14 мая отвечает Екатерине Ильиничне: «Вчерась, мой друг, имел удовольствие получить твое письмо, в котором ты пишешь о смерти князя Александра Васильевича Суворова. Дай Бог ему вечный покой. Настасья Семеновна также была немолода, но все жаль, пусть бы жила еще… Напиши, пожалуйста, ко мне две вещи: 1-е, слышала ли ты, что я буду в Петербурге к маневрам, и 2-е, как Мальтийский более носят крест».

Кутузов укрывает свои чувства известием о недавней другой кончине – любимой свояченицы Екатерины Ильиничны и жены славного генерала Александра Ильича Бибикова, властной хозяйки, урожденной княжны Козловской. «Все тленно, – как бы хочет сказать он, – и всему приходит свой срок».

Но каждому смертному надлежит терпеливо нести свой крест. Даже если это крест – Мальтийский…

5

Маневры в Гатчине обозначали новую и полную смену курса в политике империи.

Составленная с таким трудом коалиция распалась. Готовился разрыв России с Англией и Австрией. К довершению всеобщего недоумения замечались признаки предстоящего в недалеком будущем сближения Петербурга с Парижем. Император обменивался любезными посланиями с первым консулом Франции. В новый картель, помимо России, должны были войти Швеция, Дания и Пруссия.

Бескорыстное заступничество Павла за своих союзников привело к тому, что он с ними рассорился и стал готовиться к войне.

Кандидатами в главнокомандующие назывались граф Пален и Кутузов. Решено было сформировать две армии – одну в Литве, а другую на Волыни. Большие маневры, назначенные в Гатчине на начало сентября 1800 года, должны были стать проверкой как готовности войск, так и способностей обоих генералов.

Главным для Павла, конечно, оставались внешний вид, выправка и строевая подготовка солдата.

Объезжая лагерь в сопровождении начальника кавалерии генерал-лейтенанта Кологривова, графа Ланжерона, генералов Милорадовича и Маркова, а также адъютанта – поручика Федора Опочинина, Михаил Илларионович наблюдал обычную тягостную картину. Солдат мучили подготовкой к маневрам, более похожим на церемониальный парад.

Впрочем, мука эта при Павле повторялась каждый день.

Кроме чистки амуниции, занимавшей время с утра и до вечера, солдаты занимались белением панталон, портупеи и перевязи и уборкой головы. Еще с полуночи всех подымали и начинали натирать тупей и косу свечным салом и набивать, взамен пудры, крупитчатой мукой. Каждого одевали и осматривали, как жениха. Мундир, панталоны, штиблеты, телячий ранец на белых кожаных помочах – все должно было быть пригнано щегольски, в обхват.

Самое трудное заключалось в том, чтобы соблюсти идеальную чистоту в одежде и в форме прически до утра. Солдат и вздремнуть мог не иначе как сидя, вытянув ноги и прислонясь к стене. Главное – не сбить пудры. Малейший изъян в прическе или пятнышко на панталонах – и вновь возня до бела дня. А не то фельдфебельская трость начнет гулять по спине.

– Весь этот парад, граф, напоминает мне крестоносцев средних веков, – позволил пошутить себе Кутузов, когда, после представления императору, они с Паленом разъезжались к своим корпусам.

– Но теперь на дворе уже не двенадцатый, а девятнадцатый век, – с улыбкой на тонких губах ответил новоиспеченный граф и генерал-губернатор Петербурга. – Его величество изволил опоздать. На самую малость. На семь столетий…

Михаил Илларионович показал ему глазами на ехавшего чуть позади Кологривова. Командир всей кавалерии гатчинских войск, он боготворил императора и сам был его первейшим любимцем. Встретив 5 ноября 1796 года секунд-майором, Андрей Семенович в течение двадцати дней прыгнул сперва в полковники, а потом в генерал-майоры, был награжден орденом Святой Анны, а в двадцать три года сделался уже генерал-лейтенантом.

– Вы правы, эксцеленц, – перехватил его взгляд Пален, переходя на немецкий язык. – Но мы продолжим столь многообещающий разговор…

Оба главнокомандующих давно, еще с осады Очакова, знали друг друга, и теперь Пален, формировавший заговор против Павла, желал заручиться если не поддержкой, то хотя бы нейтралитетом влиятельного Кутузова.

Разноцветные фигурки маршировавших на зеленом лугу солдат казались игрушечными. Накануне маневров Михаил Илларионович долго беседовал с престарелым бароном Дибичем, который, как бывший адъютант Фридриха II, пользовался особым благоволением императора. Он в самых учтивых выражениях распространился об известном благородстве почтенного генерала, которое, при его близости августейшей особе, позволяет надеяться на успешное проведение маневров.

Теперь Дибич сопровождал Павла, ревниво всматривающегося в марширующие каре, и на каждом шагу громко восклицал по-немецки:

– О, великий Фридрих! Если бы ты мог видеть армию Павла! Она выше твоей…

Чувствительное сердце императора было покорено. Дибич искусно направлял во время маневров его внимание таким образом, что сумел скрыть неизбежные во время таких операций промахи. Павел в ответ восторгался, что имеет в своей армии двух «столь отличных тактиков».

На третий день маневров, 8 сентября, государь возложил на графа Палена орден Святого Иоанна Иерусалимского большого креста, а на Кутузова – Святого Андрея Первозванного. В высочайшем приказе отмечалось: «Для его величества весьма утешно было видеть достижение войска его до такого совершенства, в каковом оно показало себя во всех частях под начальством таковых генералов, которых качества и таланты, при действиях таковых войск и таковой нации, как российская, могут ручаться совершенно за утверждение и обеспечение безопасности и целости государства».

Михаил Илларионович оказался уже в самой опасной близости к Павлу.

Из Гатчины он извещал жену: «Я вчерась, мой друг, был у государя и переговорил о делах, слава Богу. Он приказал мне остаться ужинать и впредь ходить обедать и ужинать; об тебе много раз говорил, а прощаясь со мною в кабинете, изволил сказать: «Кланяйся Катерине Ильиничне и скажи, что я помню, сколь она мне всегда была предана, и ежели не могу ее непосредственно возблагодарить, то хотя бы тех, кто ей принадлежит».

Но, каждодневно видясь с императором, который давал ему книги из своей библиотеки, а затем в задушевных беседах обсуждал прочитанное, Кутузов считал дни, когда сможет вырваться из августейших объятий.

 

Глава третья

Михайловский замок

1

Граф Иван Андреевич Тизенгаузен, педант, брюзга с водянистыми лягушачьими глазами, впрочем добрый старик, с остзейской пунктуальной дотошностью объяснял Кутузову план постройки дворца, над воздвижением которого уже более трех лет без устали трудились сотни мастеровых.

Уродливая масса красноватых камней, окруженная рвами с подъемными мостами, высилась при слиянии Мойки с Фонтанкой. Первоначальный проект принадлежал скончавшемуся в 1799 году Баженову и был завершен архитектором Бренной. Главное же начальство над работами Павел вверил Тизенгаузену, назначенному обер-гофмейстером.

– Его величество изволил каждодневно справляться о сроках завершения, – пояснял Тизенгаузен, – и мне приходится, словно на войне, торопить строителей…

К замку тянулись вереницы телег с глыбами финского гранита и розового мрамора, грудами жженого кирпича. На лесах, подгоняемых капралами, суетились рабочие.

– Право, граф, дворец сей все более походит на неприступную крепость, – шутливым тоном сказал Михаил Илларионович. Про себя же добавил: «Только кто будет штурмовать ее?»

Кутузов на время отъезда графа Палена в Ригу для переговоров с англичанами выполнял обязанности петербургского генерал-губернатора.

– Вы правы! И скажу по секрету, милый генерал, что уже завезены двадцать новых бронзовых пушек двенадцатифунтового калибра, – сыпал быстрой немецкой речью Тизенгаузен.

– А что там за конная статуя? – поинтересовался Михаил Илларионович, указывая на огромного бронзового всадника: лошадь идет шагом, седок одет по-римски, на голове – лавровый венок.

– Представьте себе – Петра Великого. Она была отлита итальянцем Мартелли при императрице Елизавете Петровне. И забыта в сарае. Когда ломали летний дворец, где родился наш государь, нашли ее. Она будет поднята на мраморный пьедестал и установлена посреди большой Дворцовой площади…

Не одни генерал-губернаторские заботы заставляли Кутузова любезничать с начальником гоф-интендантской конторы. У графа Ивана Андреевича два сына и дочь. Один из сыновей – девятнадцатилетний подпоручик Федор-Фердинанд уже не раз на балах приглашал танцевать только Лизоньку. И она, кажется, неравнодушна к нему. Дай бы Бог! А то уж больно разборчива, отвергла Антона Коронелли. Сказала, что выйдет замуж только по любви – большой, настоящей.

– Граф! – наклонил пудреную голову Кутузов. – Не забывайте, прошу вас, наш дом, Катерина Ильинична почасту говорит со мной о вас и Катерине Ивановне. Считает, что у нее с супругой вашей родство душ…

– Почту за честь, генерал, – отвечал польщенный Тизенгаузен. – Вот только этот дворец. Все жилы вытягивает. Не знаю, как и угодить его величеству.

Он подошел к Михаилу Илларионовичу совсем близко и понизил голос:

– А вы знаете, что при копке котлована тут нашли плиту с именем несчастного императора-узника Иоанна Антоновича…

– Дурной знак! – откликнулся Кутузов. – Но ведь на все воля его величества. Он сказал: «На этом месте я родился, здесь хочу и умереть…»

Как отмечал историк, слова эти исполнились с буквальной точностью.

2

8 ноября 1800 года, в день Святого архистратига Михаила, происходило торжественное освящение долгожданного прибежища Павла.

От Зимнего дворца до Михайловского замка были расставлены шпалерами войска. Утром, около десяти часов, при громе пушек началось торжественное шествие. Сам император, в окружении великих князей и небольшой свиты, ехал верхом; государыня Мария Федоровна, великие княжны и придворные дамы следовали за ним в парадных каретах.

Подъезжая к ярко-розовой громаде замка, Михаил Илларионович, находившийся в свите, невольно вспомнил о причине появления сего необычного колера. Когда дворец был готов, оставалось выбрать цвет для наружных стен. Колеблясь, император попросил совета у своей фаворитки княгини Гагариной, дочери сенатора Лопухина, но и та не могла ровно ничего решить. Тогда Павел взял одну из ее розовых перчаток и послал к архитектору Бренне с приказанием немедля окрасить дворец точно таким же колером. На стенах Михайловского замка он принял, однако, кровавый оттенок…

С Садовой улицы государь направился к подъемному мосту надо рвом через средние ворота, которые открывались лишь для царской фамилии, на главную площадь, или коннетабль. Отсюда вся процессия двинулась для освящения дворцовой церкви.

В час пополудни в столовой комнате было накрыто восемь кувертов. Приглашались самые близкие государю лица. Помимо императорской четы за столом находились: великая княжна Мария Павловна, Кутузов, обер-гофмаршал Нарышкин, обер-шталмейстер граф Кутайсов, граф Пален, обер-камергер Строганов. В камер-фурьерском журнале, где все имело свой особый смысл, Михаил Илларионович в списке значился вторым.

Кубков не было, и за здоровье государя пили из простых граненых рюмок…

Павел спешил с новосельем. 1 февраля 1801 года, несмотря на сырость и предупреждения врачей, что во дворце жить крайне вредно, он переехал туда с женой и великими князьями Александром и Константином. В новом помещении император дал большой бал-маскарад для дворянства и купечества. Лицам первых двух классов велено было явиться под цвет дворца, в розовом.

Февраль в столице выдался очень холодным, но не сухим; влагой был пропитан морозный воздух и, кажется, самые стены Михайловского замка. Скинув на руки лакею кунью шубу, Михаил Илларионович невольно с зябкостью передернул полными плечами в блекло-красном домино.

Стужей веяло от гранита парадной лестницы, от серого сибирского мрамора двух балюстрад, от золоченой бронзы пилястров. На площадке безропотно мерзла нагая Клеопатра, полулежа на высоком постаменте. С ее мраморной неподвижностью могли соперничать фигуры двух красавцев гренадеров, застывших по обе стороны распахнутых парадных дверей из красного дерева. Оттуда вместе с аккордами танцевальной музыки и приглушенным гулом голосов валил густой пар…

Кутузов не без оснований почитался теперь одним из самых близких государю лиц. В конце ноября минувшего года он выполнил еще одно деликатное поручение Павла – встретил и проводил до Петербурга молодого шведского короля Густава IV. На финской границе, по старому знакомству, они расцеловались и ехали до столицы в одной карете.

Русский император, порицавший политику стокгольмского двора, искал поводы, чтобы излить свое августейшее недовольство, и они очень скоро явились. Во время представления в эрмитажном театре шведский монарх имел неосторожность назвать красные шапочки танцовщиц якобинскими колпаками, а затем, усилив негодование императора, отказал бывшему брадобрею Кутайсову в пожаловании ордена Святого Серафима. Немедленно последовало повеление отменить все приготовления, сделанные для обратного следования Густава IV по Финляндии. Кутузову было приказано остаться в Петербурге. Король и его свита в пути не имели бы даже пропитания, если бы их не выручил финский пастор…

«Наш государь – воистину воплощение капризной фортуны, – подумалось Михаилу Илларионовичу. – Миг, и спица в колесе, вознесенная вверх, уже в пыли…»

Чуть помедлив у дверей, изукрашенных бронзовым оружием и Медузиными головами, Кутузов шагнул, точно в море, в обширную залу. Отделанная под желтый с пятнами мрамор, она тонула в густом тумане. Хотя было зажжено несколько тысяч свечей, Михаил Илларионович различал лишь пятна на месте лиц в полумасках. «Словно в бане, – сказал он себе. – Только без положенного жару».

Обер-гофмаршал Нарышкин под руку провел Кутузова сквозь густую толпу к особе императора.

Павла, видимо, удручали холод и сырость, испортившие празднество. С другом своей юности – вице-канцлером Куракиным он стоял под огромной картиной кисти Шебуева «Полтавская победа». Быстро говоря что-то князю Александру Борисовичу, государь неотрывно глядел на холст, на круглое лицо своего великого прадеда.

Кутузов уже привык к тому, что император почасту погружается в мистическое настроение, с особым, болезненным удовольствием вспоминает о страшных и необъяснимых случаях из своей жизни. Коротко поздоровавшись, Павел продолжал говорить. Речь шла о том, что судьбе, видно, не угодно одарить его долгой жизнью. Очень курносое лицо государя было бледно, большие глаза сверкали.

– Михайла Ларионович! – обратился он к генералу. – Мне отчего-то сегодня страшно. И покойный император! Он смотрит на меня с особым значением…

– Вы переволновались, ваше величество, – успокоил его Кутузов, отводя глаза от картины, от действительно пронизывающего взгляда Петра Первого. – Вам лучше бы на время покинуть залу.

– Генерал прав, – поддержал его Куракин.

– Хорошо. Только пойдемте со мною, господа, – слегка дрожащим голосом пригласил их Павел.

Через галерею Рафаэля, названную так потому, что тут висело четыре великолепных ковра – копии картин знаменитого итальянца, император быстро прошел в белую с золотыми разводами комнату. Он сел в кресло, предложив спутникам два других. Здесь было тихо и уютно. От топившегося камина шел горячий воздух, который колебал пламя свечей в двух шандалах. Блики ползали по стенам, по знакомым ландшафтам Гатчины и Павловска, придавая всему происходящему смутную таинственность.

Помолчав, Павел тихо заговорил:

– Этот взгляд, он преследует меня… Ты помнишь, Куракин, что приключилось со мной много лет назад? Здесь, в Петербурге?

– Государь! – ответил Александр Борисович. – При всем уважении к вашим словам, могу сказать, что то была игра вашего воображения…

– Нет, сударь, нет! – быстро возразил император. – Это правда, сущая правда! И если Михайла Ларионович даст слово молчать, я расскажу, как было дело. Впрочем, я ценю Кутузова именно за дипломатический дар. Он столь блестяще подтвердил его в Берлине…

Михаил Илларионович поклонился и сказал, что никогда еще не выдавал чужих секретов, а тайна августейшая для него священна.

– Я в этом не сомневался. Итак, вооружитесь терпением. – Павел погрозил Кутузову пальцем.

Он вздохнул, словно собираясь с силами, оглядел потолок, как если бы ожидал и там узреть что-то пугающее, и начал:

– Мы с Куракиным были молоды, веселы, провели ночь у меня, разговаривали и курили. И нам пришла мысль выйти из дворца инкогнито, чтобы прогуляться по городу при лунном свете. Погода была не холодная, дни удлинялись. Да! Это было в середине марта. В лучшую пору нашей петербургской весны, столь бледной в сравнении с этим временем года на юге…

Император поглядел на побледневшего Куракина, затем перевел взгляд на Кутузова, который с невозмутимой учтивостью выразил осторожной мимикой, что он весь внимание.

– Повторяю, мы были веселы и вовсе не думали о чем-то религиозном или серьезном. А помнишь, Куракин? Ты так и сыпал шутками насчет немногих прохожих, которые встречались нам…

– Ваше величество… – пробормотал Куракин, как бы борясь с неприятными воспоминаниями, – стоит ли вызывать из памяти столь странный случай?

– Молчи, Куракин! Так вот, Я шел впереди, предшествуемый слугой. За мной, в нескольких шагах, следовал Куракин. А сзади него, на некотором расстоянии, шел другой слуга. Помнится, луна светила так ярко, что можно было читать. Тени ложились длинные и густые…

Речь Павла, плавная и живая, убеждала. Лицо его преобразилось. Кутузову даже показалось, что исчезла обычная картавость императора. Глаза, и без того большие, расширились и словно уже видели что-то, не ведомое никому. Взгляд остановился. Павел был так сосредоточен, словно рассказывал все это самому себе.

– При повороте в одну из улиц, – уже с некоторой торжественностью продолжал он, – я заметил в углублении перед дверями мрачного здания высокого и худого человека. Он был закутан в плащ, наподобие испанского, и надвинул на глаза военную шляпу. Казалось, этот человек поджидал кого-то. Как только мы поравнялись с ним, он вышел из своего убежища и молча подошел ко мне с левой стороны. Невозможно было разглядеть черты его лица. Только его шаги по тротуару издавали странный звук. Как будто камень ударялся о камень. Я был сначала изумлен этой встречей. Затем мне показалось, что я ощущаю холод. Холод в левом боку, к которому прикасался незнакомец! Меня охватила дрожь. Я обернулся к Куракину и сказал: «Странный у нас, однако, спутник!» «Какой спутник?» – удивился он. «Вот тот, который идет слева от меня. И кажется, производит изрядный шум». Ты помнишь, Куракин?.. – снова обратился император к другу своей юности.

– Да, ваше величество, – медленно ответил тот. – Я в изумлении таращил глаза и уверял, что слева от вас никого нет…

Михаилу Илларионовичу невольно передалось настроение, которое охватило обоих участников давней прогулки. Не решаясь перебивать говоривших или вмешиваться в рассказ государя, он молча слушал продолжение этой странной истории.

– Я изумился! – возбужденно говорил Павел. – И сказал: «Как! Ты не видишь человека в плаще? Который идет слева, между стеной и мною?» – «Ваше высочество! Вы сами касаетесь стены. Между вами и стеной нет места для кого-то другого…» Я протянул руку…

Тут император поднял руку, пальцы которой приметно дрожали.

– Действительно, я почувствовал камень. Но человек был тут и продолжал идти со мной в ногу. Шаги его по-прежнему издавали звук, подобный удару молота. Тогда я начал всматриваться в него и из-под шляпы встретил такой горящий взгляд, какого не видывал ни раньше, ни позже. Взгляд этот приковывал к себе, у меня не было сил избежать его притяжения. «Ах, – сказал я Куракину, – я не могу даже передать, что чувствую. Но что-то странное…» Я дрожал. Но не от страха, а от холода. Какое-то необъяснимое чувство постепенно охватывало меня и проникало в сердце. Кровь застывала в жилах. Вдруг глухой и грустный голос донесся из-под плаща, закрывавшего рот моего таинственного спутника: «Павел, Павел!» Я невольно отвечал, подстрекаемый какой-то неведомой силой: «Что тебе нужно?» «Павел!» – повторил тот. На этот раз голос звучал ласково, но с еще более грустным оттенком. Я ничего не ответил и ждал. Он вдруг остановился. Я вынужден был сделать то же самое…

Государь взял пухлую руку Кутузова в свою, маленькую и крепкую, сжал ее.

– Я услышал: «Павел! Бедный Павел! Бедный принц!» Я обратился к Куракину, который также остановился: «Слышишь?» – «Ничего, государь! Решительно ничего! А вы?» А я, я слышал! Этот плачущий голос еще раздавался в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие и спросил таинственного незнакомца, кто он и чего от меня желает…

Павел выпустил руку Кутузова, наклонил к нему курносое лицо и продолжал совсем тихо, словно страшась, что его могут услышать стены:

– И он сказал мне: «Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру. Потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно. И не презирай укоров совести. Это величайшая мука для души». Он пошел снова, глядя на меня все тем же пронизывающим взором. И как прежде, я должен был остановиться, следуя его примеру, так и теперь я был вынужден следовать за ним. Я шел, а он давал направление нашему пути. Это продолжалось в молчании более часа. И я не могу вспомнить, по каким местам мы проходили. Куракин и слуги удивлялись, но не смели меня остановить… Посмотрите на него, – вдруг перебил себя император, указывая на князя Александра Борисовича. – Он еще улыбается! Он все еще воображает, что я это видел во сне!

Михаил Илларионович быстро взглянул на Куракина. Тот, борясь с собой, силился улыбнуться. Но лишь жалкая гримаса искривляла его лицо.

В досаде Павел махнул рукой. Он не прочел правильно улыбки своего бывшего фаворита.

– Наконец, – вернулся император к своему рассказу, – мы подошли к большой пустынной площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец уверенно направился к центру ее и там остановился. Я последовал за ним, но услышал: «Павел, прощай! Ты меня снова увидишь. Здесь и еще в другом, увы, далеком месте…» Затем, – с дрожанием в голосе проговорил государь, – шляпа его сама собой приподнялась, как будто бы он прикоснулся к ней. Тогда мне удалось свободно разглядеть его лицо. Я невольно отшатнулся! Я увидел орлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку моего прадеда. То был Петр Великий! Ранее чем я пришел в себя от удивления и страха, он исчез…

Павел замолчал. Молчали и его слушатели, обуреваемые разными мыслями. Кутузов зорко, как врач, глядел на императора. Наконец тот собрался с силами.

– На этом самом месте покойная матушка соорудила затем знаменитый памятник Петру. Не я указал ей место, предугаданное заранее призраком. Поверьте, Михайла Ларионович, я сохранил воспоминание о каждой подробности. Это было видение! Иной раз мне кажется, что все снова повторяется передо мной. Помню, я возвратился во дворец изможденный, словно после многодневного пути, и буквально с обмороженным боком. Потребовалось несколько часов, чтобы отогреть меня под одеялами с горячим пузырем…

Император поднялся с кресел и закончил:

– Надеюсь, мой рассказ не лишен смысла. И я недаром задержал вас.

«Что это? – думал Кутузов. – Искусный розыгрыш? Игра воспаленного воображения больной души? Или…»

– История, право, необыкновенная, – сказал наконец Кутузов, тщательно подбирая слова. – Но, смею заметить, ваше величество, не надо толковать все происшедшее буквально. Это был сон наяву. А ведь снотолковник учит, – с осторожной полуулыбкой продолжал он, – что кровь, привидевшаяся нам, вовсе не означает болезни или раны. А кусающая вас собака обещает, что наяву мы приобретем друга. Мы почасту разговариваем во сне с покойниками, что не мешает нам, проснувшись, оставаться среди живых. Не так ли, государь?

– Может быть, может быть, – с отсутствующим взглядом пробормотал император.

Они вышли из покоев Павла и через комнаты, богато изукрашенные античными статуями, бюстами, барельефами, саркофагами, вернулись в залу, но уже с другой стороны: дворец представлял собой правильный четырехугольник. Им предшествовали громкие крики «Вон!», которые со стуком прикладов неслись от одного караула к другому.

Покидая в одиннадцатом часу вечера Михайловский замок, Кутузов еще раз оглядел громаду камня со рвами, подъемными мостами, артиллерийскими орудиями и неприступными стенами. В промозглый вечер новый дворец выглядел даже не крепостью, а тюрьмой.

«Право, тюрьма, – сказал про себя Михаил Илларионович. – И государь сам заключил себя в ней. И впрямь: бедный Павел! Он сделался узником в собственной стране…»

3

Солнечным, веселым утром император прислал за Кутузовым флигель-адъютанта с повелением явиться немедленно.

Михаил Илларионович был тотчас препровожден в рабочий кабинет Павла. Эта комната одновременно служила и его спальней. Посредине стояла маленькая походная кровать, без занавесок, за простыми ширмами. Над ней – изображение ангела работы Гвидо Рени. В углу – на мраморном пьедестале – плохой гипсовый бюст Фридриха II.

Государь, в нетерпении постукивая рукой, сидел за своим роскошным письменным столом с колоннами и решеткой из слоновой кости. Едва появился Кутузов, Павел выбежал ему навстречу.

– Я захвачен идеей установить всеобщий мир! – с пылкостью воскликнул он. – И кажется, нашел средства его добиться! Мне пришла в голову счастливая мысль. Организовать турнир государей. Наподобие тому, как это происходило во времена рыцарей!..

Страсть к театральности, к пышным и причудливым церемониям издавна отличала государя. Михаил Илларионович невольно вспомнил празднество в Гатчине в честь перенесения с Мальты частицы мощей святого Иоанна. По обычаю гроссмейстеров, Павлу понадобились оруженосцы. Он назначил из гвардейских полков четверых офицеров, и в их числе внучатого племянника Кутузова Александра Рибопьера из конной гвардии.

Офицеров, которых в те поры сажали в тюрьму или выключали из службы за малейшее отступление от формы, за не тот цвет сукна и подкладки, за не так пришитую пуговицу или за буклю, выбивающуюся из-под прически, заставили снять мундиры и обрядиться в одежды, более приличествующие оперным подмосткам. На них были пунцовые одеяния с черными бархатными отворотами, вместо герба Российской империи – мальтийская кокарда, а на боку – рыцарский меч, вовсе не похожий на шпагу.

Сам Павел поверх носимого им постоянно Преображенского мундира облачился в пунцовый далматик, обшитый жемчугом, и в плащ из черного бархата. С правого его плеча спускался широкий шелковый позумент, называемый «страстями», потому что на нем разными шелками были вышиты страдания Спасителя. Он сложил с себя в этот день императорскую корону, заменив ее венцом гроссмейстера…

– Прошу прощения, государь, – сказал Кутузов, – но я плохо представляю себе задуманный вами турнир…

Павел засмеялся в ответ на это простодушное признание.

– Все очень просто, Михайла Ларионович. – Он взял листок с текстом. – Я объявлю: «Видя, что европейские державы не могут прийти к соглашению между собою, и желая положить конец войнам, уже одиннадцать лет терзающим Европу, мы предлагаем установить место, куда пригласим всех государей. Пусть они прибудут и сразятся между собой на поединке и таким благородным способом решат спор…» Ну, а в качестве судей и герольдов мы позовем министров и искуснейших генералов. Тугута из Вены, Питта из Лондона, Бернсторфа из Стокгольма…

Он положил свою руку на плечо Кутузова.

– Я же хочу взять с собой графа Палена и вас, Михайла Ларионович…

– Благодарю, ваше величество, за доверие и высокую честь, – поклонился Кутузов. – Только прибудут ли монархи на такое ристалище? Вы, государь, рыцарь. И вы полагаете, что рыцарство, присущее вам, в натуре есть и у других венценосцев. Сдается только мне, что ни английский король, ни римский император не осмелятся приехать, чтобы потыкаться на шпагах. А Густав-Адольф Шведский? По ветрености своей он, чего доброго, может воспользоваться вашим благородным предложением для делания разных насмешек и непристойностей…

Император задумался.

– Вы правы, – произнес он. – Но как же тогда быть?

– Давайте, – подхватил Кутузов, – изложим ваше предложение как слух. Со слов какого-нибудь иностранного корреспондента. Прикажите литератору с острым пером составить такую заметку, чтобы напечатать ее в Гамбурге или Лондоне…

– Дельно, дельно, сударь! – Павел снова повеселел. – Пожалуй, и человек такой у меня есть на примете. Это писатель Коцебу…

Михаил Илларионович знал Коцебу не только по службе в России при покойной государыне, но и по его многочисленным сентиментальным пьесам, с шумным успехом шедшим на петербургской и московской сцене. Но он знал и о том, как в апреле 1800 года этот писатель был арестован на русской границе и по приказу Павла сослан в Тобольск, а затем в Курган. А недавно Коцебу так же неожиданно был прощен, вызван в Петербург и назначен директором придворного немецкого театра…

– Вот-вот, – согласился Кутузов. – Он напишет обо всем для заграничных газет, а мы подождем, каковы будут отклики…

Последнее сумасбродство императора венчало собой новый и причудливый крен в политике петербургского двора. Корабль русской государственности мотало, словно за рулем оказался пьяный шкипер.

Когда Англия заняла все ту же злосчастную Мальту, Павел в октябре 1800 года повелел наложить во всех портах эмбарго на британские суда и товары. Между тем Бонапарт, утвердивший свою диктатуру во Франции под скромным званием первого консула, стал искать сближения с Россией. Он освободил всех русских пленных и обратился к Павлу с предложением установить мир и спокойствие на континенте.

Русский император приказал принести к себе карту Европы, разложил ее надвое и сказал: «Только так мы можем быть друзьями!»

Одним из фантастических последствий новой политики был задуманный поход в Индию, которую Павел решил завоевать силой одних казаков. Славный генерал Платов был возвращен из ссылки и возглавил первый эшелон войска. Без подробных карт, в наступившую распутицу, казаки еще испытывали и жестокие лишения от недостатка продовольствия и враждебности местного населения и были возвращены с пути уже Александром I.

Другим следствием было резкое усиление иезуитской пропаганды, чем не преминул воспользоваться Бонапарт. Отец Грубер, вылечивший императрицу Марию Федоровну от зубной боли, получил разрешение являться к императору без доклада. Грубер внушал Павлу, что только с помощью Мальтийского ордена тот спасет Европу от бедствий революции и вольнодумства…

…Уже в карете, направляясь из Михайловского замка домой, Михаил Илларионович горестно сказал себе: «Все-таки государь наш ненормален. Это чувствуется только временами, пусть так. Но приличествует ли и такое состояние монарху на троне? Главе великой державы? Правителю России?..»

Его ожидала заплаканная Екатерина Ильинична.

После отъезда Кутузова прибежал дворовый Рибопьеров. Он сообщил, что по приказу императора Александр Иванович посажен в секретный каземат Петропавловской крепости, а его матушка Аграфена Александровна и сестры отправлены в ссылку.

4

По самой своей человеческой природе Кутузов не мог принадлежать к заговорщикам, входить в какой-то сговор. Можно сказать, однако, что он всю жизнь оставался заговорщиком, но в особой партии, которую составляла только одна его собственная персона. Он был в заговоре против всего: против своего государя, который терзал страну; против вельмож, завидовавших ему; против масонов, которым позволил вовлечь себя в «братство» и даже возвести на высокую ступень; против прусской доктрины и муштровки в армии.

И все во имя России.

От вице-канцлера Панина, до его смещения и ссылки в декабре 1800 года, а затем и от графа Палена Михаил Илларионович знал о заговоре, знал и главных заговорщиков. Необыкновенная подозрительность Павла – к приближенным вельможам, к собственным детям Александру и Константину, к супруге Марии Федоровне – торопила их. В любой час готовящийся переворот мог быть предупрежден одним росчерком августейшего пера.

Императору уже донесли, что Пален слишком часто бывает в комнатах Александра. Хотя граф Петр Алексеевич, как генерал-губернатор Петербурга, был подчинен великому князю и был обязан являться к нему с докладами, он не смел более встречаться с ним. Уговорились обмениваться записками, которые передавал вице-канцлер Панин.

Ловкость и хитрость в соединении с решительностью Пален доказал, еще будучи тридцатичетырехлетним генерал-майором, при штурме Очакова. Со своей колонной он должен был первым ворваться в крепость и дать оттуда сигнал тремя ракетами, чтобы на приступ двинулись остальные войска. Барон Петр Алексеевич заверил Потемкина, что исполнит его распоряжение, он приказал выпустить ракеты, едва лишь тронулся с места. Общее и одновременное движение всех колонн и определило успех…

Ныне Петр Алексеевич, уже граф и генерал от инфантерии, понимал, что откладывать долее исполнение задуманного невозможно.

Слишком много лиц знало о заговоре. О нем шептались в гостиных у Талызина, Зубова, Обольянинова и у Екатерины Ильиничны Кутузовой. В первом батальоне Семеновского гвардейского полка все офицеры, не исключая прапорщиков, были осведомлены о близости переворота. К числу посвященных относились сенаторы Орлов, Чичерин, Татаринов, граф Толстой, из генералов – командир преображенцев князь Сергей Голицын и командир семеновцев Депрерадович, Талызин, Мансуров, князь Яшвили и даже генерал-адъютант императора Аргамантов.

Пален не просто играл с огнем – он давно ходил на волосок от гибели.

Однажды, когда он явился с утренним докладом во дворец, Панин сунул ему в передней императорских покоев очередную записку от великого князя. Граф Петр Алексеевич, полагая, что у него достаточно времени, собирался тут же прочесть ее, написать ответ, а бумажку, переданную ему, сжечь. Внезапно из спальни вышел государь. Он подозвал к себе Палена, затащил в свой кабинет и запер дверь. Генерал-губернатор едва успел спрятать записку в правом кармане сюртука.

Император был в самом хорошем настроении. Он стремительно ходил взад и вперед по кабинету, по своей давней привычке беспрестанно откидывая руки назад, говорил о самых невинных вещах, смеялся, шутил. Вдруг он вплотную приблизился к Палену, взял его за лацканы и быстро и картаво сказал:

– Я хочу порыться в ваших карманах. Посмотреть, что у вас там. Наверняка какое-нибудь любовное послание…

Граф Петр Алексеевич почувствовал, как в жилах у него испаряется кровь.

– Ваше величество! Что вы делаете? Оставьте! – нашелся он. – Вы не выносите запаха табака. А я много нюхаю. Мой носовой платок весь в табаке. Вы запачкаете руки и после будете страдать от неприятного запаха.

Павел отскочил от него со словами:

– Вы правы! Фи, какая гадость!..

После высылки Панина из Петербурга Пален оказался главным распорядителем заговора. Он нуждался в надежных исполнителях и возлагал надежды на обиженных императором екатерининских вельмож. Воспользовавшись однажды добрым настроением государя, граф Петр Алексеевич глубоко растрогал его, описав, как страдают выгнанные из полков и исключенные из службы офицеры и генералы от горя и нужды. Два часа спустя фельдъегеря скакали во все концы империи, чтобы вернуть в столицу всех сосланных.

В конце 1800 года три брата Зубовых и генерал Бенкигсен были уже в Петербурге. Вместе с князем Яшвили и генералом Уваровым они составили ядро заговора…

Михаил Илларионович с величайшим вниманием следил за происходящим в столице. Он ведал обо всем.

Да и как мог он оставаться в неведении, если сестра Зубовых Ольга Александровна Жеребцова перед отъездом в Англию несколько раз собирала заговорщиков в петербургском доме у Екатерины Ильиничны!..

Пален не единожды издали заводил разговоры о том, что-де пришла пора действовать, но Михаил Илларионович всякий раз уклонялся от их продолжений, начиная рассуждать в ответ, как крут император и сколько осторожностей требуется от его верноподданных. Однако, отлично сознавая всю опасность и даже вредность правления Павла Петровича для России, издали способствовал успеху заговора.

В то же время он не без оснований полагал, что его явная и все увеличивающаяся близость к особе императора может навлечь после свержения Павла месть Палена. Уже существовал список лиц, которых предполагалось арестовать: обер-гофмейстер граф Кутайсов, обер-гофмаршал Нарышкин, адмирал граф Кушелев, граф Ростопчин. Среди прочих там значился и преданный государю шеф лейб-гусарского полка генерал-лейтенант Кологривов.

Кутузов обиняками сумел внушить Палену, что разделяет его взгляды, ровно ничего не сказав при этом и ничем себя не запачкав. Михаил Илларионович был осведомлен о судьбе хитроумного де Рибаса, заговорщика, который заколебался и, оказавшись в фаворе у Павла, принялся, как всегда, вести двойную игру. И кажется, был отравлен.

«Желал остаться самым хитрым, – сказал себе Кутузов. – А в результате перехитрил самого себя…»

Михаил Илларионович даже страшился того, что государь сделает его петербургским генерал-губернатором вместо Палена. Тогда он неукоснительно последует долгу. Дело, право, простое! Арестовать полсотни гвардейских офицеров да нескольких вельмож, возвращенных Павлом из ссылки. Но что же будет дальше? Крутая прилипчивость императора грозила обернуться бедой для любого из его фаворитов. Сколько уже видел Кутузов тому примеров! Павел сослал Аракчеева и Ростопчина, а теперь в любой час мог излить свой августейший гнев и на Палена. Впрочем, Петр Алексеевич уже испытал на себе меру немилости его величества, когда в феврале 1797 года, за мнимые почести при встрече опального князя Платона Зубова, был выключен из службы…

И вот теперь нелепая жестокость по отношению к семейству Рибопьеров!..

14 февраля 1799 года семнадцатилетний Александр был определен Павлом к себе флигель-адъютантом. Но красивого и горячего юношу еще тогда едва не погубило внимание, которое оказывала ему по прежнему знакомству фаворитка Павла Анна Петровна Лопухина.

…Во время коронации императора в Москве было множество всяких торжеств, празднеств и балов. На одном из них молодая девушка, отмеченная исключительной прелестью, может быть, по ошибке, а может быть, с намерением, подошла к императору и просила протанцевать с ней полонез. Государь был крайне польщен. Отец ее, Петр Васильевич Лопухин, и мачеха, Екатерина Николаевна, тотчас же попали в милость. Все семейство получило приглашение переехать в Петербург, где Павел осыпал их отличиями и почестями. Петр Васильевич был возведен в княжеское достоинство, супруга пожалована в статс-дамы, а старшая дочь получила шифр фрейлины ее величества.

Государь навещал Анну Лопухину каждое утро и часто бывал у нее по вечерам. Чтобы отвлечь общее внимание, он заказал себе карету, напоминающую цветом герб князя Лопухина, а для лакеев придумал какую-то малиновую ливрею. Разумеется, посещения эти ни для кого не были тайной. Но все совершенно верно полагали, что в отношениях, столь быстро начавшихся с девушкой, державшей себя всегда строго, не могло быть ничего предосудительного.

«Да! – подумал Кутузов. – И здесь император не похож на свою любвеобильную мать. Ведь и первая фаворитка Павла Нелидова была лучшим другом императрицы Марии Федоровны и никогда не забывала чувства долга…»

Но, строго соблюдая пристойность, император требовал ее и от окружающих, а особенно от приближенных лиц. Этим ловко воспользовалась мачеха Лопухиной. Она злилась на падчерицу за то, что та никак не хотела выпросить у Павла Анненскую ленту для ее любимца Федора Петровича Уварова, и решилась отомстить. Исполнение по-женски коварного плана облегчалось тем, что дом Лопухиных соединялся внутренним переходом с покоями их друга князя Долгорукова, у которого вечерами молодежь собиралась на танцы.

Однажды Павел спросил у Екатерины Николаевны, как княжна проводит время.

– Покуда она на моих глазах, государь, я могу за нее отвечать, – сказала мачеха. – Но она пропадает все вечера у Долгорукова. И я уже не имею возможности за ней следить.

– Что же она там делает и кого видит? – обеспокоился Павел.

– Много молодежи там болтается. Все танцуют и, кажется, очень веселятся, – подлила масла в огонь Екатерина Николаевна.

– Кто же из молодых людей там чаще всего бывает? – начал уже сердиться император.

– Рибопьер… – охотно сообщила мачеха. – Если вашему величеству угодно самому удостовериться, стоит только на минуточку появиться у дверей, которые ведут в соседние покои…

Тем же вечером, прокравшись к переходу, Павел узрел семнадцатилетнего Рибопьера, который вальсировал с Анной Лопухиной при звуках бандуры. При этом – о ужас! – он держал княжну обеими руками за талию, что было тогда в моде, но что император находил крайне неприличным и настрого запретил.

Государь был в гневе. Но он подписал указ о пожаловании Рибопьера камергером, что соответствовало чину генерал-майора. Затем он явился к Лопухиной, чтобы просить руки для своего нового камергера.

Напрасно Лопухина умоляла, плакала, возражала – Павел долго был неумолим. Убедившись, что между молодыми людьми ничего дурного не могло быть, император все же наказал Рибопьера. Уже в штатской форме, с ключом назади и в шляпе с плюмажем, тот был без промедления отправлен к русской миссии в Вену сверх штата, в сопровождении фельдъегеря. Точно в ссылку…

– Саша был любимцем у покойной государыни, – рассуждал дома с Екатериной Ильиничной Кутузов. – Она с ним забавлялась, играла, шутила. И верно, его величество уже по одному этому преследует Сашу своей ненавистью…

Теперь, едва вернувшись из Вены, пылкий Рибопьер влюбился в одну особу, за которой уже ухаживал гвардейский офицер князь Борис Андреевич Святополк-Четвертинский. Князь написал Рибопьеру резкое письмо. Они дрались на шпагах – Рибопьер ранил Четвертинского выше локтя, а князь нанес ему болезненный удар в ладонь, порвав артерию.

Павлу все представили так, будто Четвертинский взял под защиту Анну Петровну, ставшую уже княгиней Гагариной, о которой Рибопьер якобы позволил себе говорить дурно. Рассерженный за прежнее, государь дал волю своему темпераменту. Он исключил Рибопьера из службы, отнял Мальтийский крест и камергерский ключ и кончил заточением в Петропавловской крепости.

По мере того как Павел наказывал, гнев его разгорался все больше. Император отправил его мать и сестер в ссылку, конфисковал дом и все его имущество в Петербурге и запретил на почте принимать как все их письма, так и адресованные им.

На другой день Михаил Илларионович с крайним сожалением узнал, что Иван Лонгинович Голенищев-Кутузов уволен от двора. Своего престарелого наставника Павел также не пощадил. Он обвинил его во время аудиенции в том, что Иван Лонгинович в присутствии императора посмел иметь вид огорченного родственника…

5

Император был похож на собственную смерть.

Он не шутя именовал себя «безносым». А ведь на Руси «безносой» издревле нарекли известную даму с косой. Не раз перед зеркалом, вглядываясь в свое курносое отражение, Павел Петрович с досадой восклицала «Хорош! Хорош! Нечего сказать!»

Впрочем, с утра 11 марта 1801 года император был в отличном расположении духа и менее всего предавался мрачным мыслям. Казалось, именно в этот день он желает ускорить исполнение и без того поспешных и необдуманно проводимых в жизнь постановлений.

С утра иезуит патер Грубер уже находился в приемной с документами, заключающими давно вынашиваемый Павлом проект о соединении православной церкви с латинской.

Правда, генерал-губернатор фон дер Пален, опасаясь пронырливости святого отца, решился не допустить его до особы государя. Слишком много было поставлено на карту в эти часы. Пален предусмотрительно завалил стол Павла бесконечными бумагами. Устав их читать и подписывать, государь уже в раздражении обратился к губернатору:

– Полагаю, это все?

– Нет, ваше величество, – сокрушенно развел руками граф Петр Алексеевич. – Отец Грубер собирается утомлять вас своим проектом…

Государь, уже боявшийся опоздать на свой любимый развод, бросил в сердцах:

– Пусть патер убирается вместе со своими бумагами!..

В числе подписанных документов была составленная по-французски депеша на имя русского посланника в Берлине барона Криденера:

«Заявите его величеству королю, что, если он не решится занять Ганновер, вы покинете двор в двадцать четыре часа».

Другой курьер был отправлен в Париж. Послу Колычеву повелевалось обратиться к Бонапарту с предложением вступить с республиканскими войсками в курфюрство Ганноверское ввиду нерешительности берлинского двора занять эту страну своими войсками.

Россия была без пяти минут накануне новой войны…

На разводе все удивлялись тому, что не видят великих князей Александра и Константина. Государь во время вахтпарада очень гневался, но, против ожидания, никого не сделал несчастным.

В час дня, как обычно, был назначен обед на восемь кувертов. Были приглашены обер-камергер Строганов, адмирал граф Кушелев, Кутузов, вице-канцлер князь Куракин, обер-гофмаршал Нарышкин, обер-шталмейстер граф Кутайсов.

Разговор за столом вертелся вокруг похода в Индию, который должен подорвать могущество амбициозных англичан. Затем он перескочил на полководческие достоинства первого консула Франции, восстановившего в своей стране законность и порядок. Далее коснулся обширных приготовлений на западных границах России.

Думали же совсем о другом. Об уроне, который принесло запрещение торговать с Англией. О сумасбродном приказе Павла посадить великих князей под домашний арест. Об унизительном приведении их ко вторичной присяге отцу-императору, О том, что болезненное подозрение государя распространилось и на его супругу Марию Федоровну: двойные двери из спальни-кабинета в ее покои были теперь заперты на замок. О безумном намерении Павла объявить наследником престола малолетнего принца Евгения Вюртембергского…

Подавленное настроение за столом было у всех, кроме самого императора.

После обеда он милостиво шутил с Кутузовым и отпустил обычную остроту по поводу Строганова:

– Вот человек, который не знает, куда девать свое богатство!

Остановившись возле статуи Клеопатры, Павел заметил, насколько прекрасна эта копия. Затем он принялся рассматривать постамент, сложенный из нескольких сортов мрамора. Переведя взгляд вновь на скульптуру, император в задумчивости сказал:

– Эта царица умерла прекрасной смертью…

– Да, ваше величество, – согласился Михаил Илларионович. – Но она же доказала, сколь опасна женская красота. Перед ней не устоял Цезарь, она погубила Марка Антония. И все же, если бы Август не пренебрег ее прелестями, она едва ли лишила себя жизни. Ведь женская красота еще и эгоистична…

«Да, ежели бы с государем что-либо случилось, его Клеопатра – княгиня Гагарина небось не поднесла бы к своей груди ядовитую змейку. Униженная им императрица Мария Федоровна – вот кто всю жизнь оплакивал бы его…» – подумалось Кутузову.

– Нельзя доверять женщинам, Михайла Ларионович! – словно споря с ним, проговорил император. – Даже если это жена, все равно от нее пахнет изменой…

Вероломство первой супруги – Натальи Алексеевны оставило незаживающую рану в душе государя.

Напомнив Кутузову явиться вечером в гостиную комнату, Павел наклонил голову и, по обыкновению, резко повернулся на каблуках. Он отправился навестить малолетнего великого князя Николая, которому шел пятый год.

Во время свидания малыш спросил отца, отчего его именуют Павлом Первым.

– Потому, – отвечал тот, – что не было другого императора, который бы до меня носил это имя.

– Тогда, – сказал мальчик, – меня будут называть Николаем Первым.

– Если ты вступишь на престол, – поправил его Павел и погрузился в глубокое раздумье. Он долго глядел на сына, затем крепко поцеловал его и быстро удалился из комнаты.

В обычное время был накрыт вечерний стол на девятнадцать персон. Кутузов сидел между своей дочерью Прасковьей, фрейлиной ее величества, и графом Строгановым. По правую и левую руку императора находились великие князья Александр и Константин, оба растерянные и бледные. Разговор не клеился. Только государь был необычно оживлен, острил, рассыпал комплименты сидящей напротив него старшей дочери Кутузова. Но и он, поддавшись общему настроению, заметил:

– Что-то на меня напала чрезмерная веселость. Не иначе как перед печалью…

Затем он заговорил о сне, привидевшемся ему накануне: на него натягивали узкий парчовый кафтан, и с таким усилием, что император проснулся от боли.

«Государь верен своему мистическому настроению, – заметил про себя Михаил Илларионович, все более ощущая значительность происходящего. – Ведь и перед своим восшествием на престол он видел ночью, будто неведомая сила поднимает его вверх. Что же это – обостренная чуткость или случайное совпадение?»

В этот момент Павел на полуслове прервал свой разговор с фрейлиной Кутузовой и резко обернулся к старшему сыну:

– Сударь, что с вами сегодня?

Александр смешался.

– Государь! – через силу ответил он. – Я не могу сказать, что чувствую себя хорошо…

– В таком случае обратитесь к врачу и подлечитесь, – с улыбкой произнес император. – Надобно останавливать недомогание в самом начале. Чтобы не допустить серьезной болезни.

Великий князь ничего не ответил. Через несколько минут он чихнул. Павел тотчас весело сказал ему:

– За исполнение всех ваших желаний!..

Александр наклонил голову и потупил глаза.

Кутузов еще острее почувствовал, что все вокруг словно дошло до точки кипения. Он знал от нескольких гвардейских офицеров, что на поздний час назначено застолье у Палена, который невозмутимо сидел теперь между шталмейстером Мухановым и князем Юсуповым.

«Чересчур много совпадений! – подумалось Михаилу Илларионовичу. – Ведь именно сегодня обиженные императором екатерининские вельможи братья Зубовы и генерал Беннигсен пошли на вечеринку к Талызину. Что-то должно произойти. Это слишком напоминает 28 июня 1762 года. Значит…»

В этот вечер Павел особенно долго беседовал с Кутузовым о делах военных. Еще в декабре 1800 года составлено было три армии. Под Брест-Литовском располагалась армия под начальством Палена; при Витебске – под командованием генерал-фельдмаршала Салтыкова; Михаилу Илларионовичу вверены были войска, расквартированные под Владимиром на Волыни.

– В мае я намерен отправиться на ревю вашей и литовской армии графа Салтыкова, – говорил Кутузову император.

Впрочем, никто из главнокомандующих не трогался с места: граф Пален и Михаил Илларионович не расставались с Петербургом; Салтыков не покидал Москвы. И в этом плане, оставшемся только на бумаге, чувствовалось нечто гиблое, выморочное.

Провожая Кутузова, Павел сказал ему:

– Вскоре я прикажу вам быть генерал-губернатором Петербурга, ибо питаю к вам исключительную доверенность… – Он поймал свое отражение в большом венецианском зеркале и вдруг воскликнул: – Удивительное зеркало! Когда я смотрюсь в него, мне кажется, что у меня свернута шея!..

– Ваше величество, – внутренне содрогнувшись, ответил Михаил Илларионович, – это лишь доказывает, как лгут все зеркала…

Садясь в карету, Кутузов приказал везти себя к генералу Кологривову: у них была назначена поздняя партия в вист. Андрей Семенович был гуляка в русском духе: дом его был открыт с утра до ночи и славился хлебосольством. «Кто у Кологривова поужинает и к утру не умрет – говорили в столице, – тот два века проживет…»

Михаил Илларионович рассудил, что ежели займет Андрея Семеновича игрой, то косвенно поможет заговорщикам: любимый генерал Павла никак уже не сможет им помешать. Если же переворот сорвется, то Михаил Илларионович узнает об этом не позднее половины первого ночи: адъютанты оповестят и вызовут всех доверенных государю людей.

Когда пробило час пополуночи, Кутузов понял, что заговор удался.

Теперь надо было проявить свою безусловную лояльность к его участникам, которые иначе могли бы занести и его в проскрипционный список. Михаил Илларионович тяжело вздохнул, готовясь к неприятной процедуре, и отложил карты. Он вытащил золотые куранты с екатерининским вензелем, щелкнул крышкой брегета, еще раз вздохнул и ласково сказал:

– Не пугайтесь, Андрей Семенович, голубчик! Вашу шпагу, сударь!..

 

Глава первая

Не ко двору

1

Первый выход Александра в Зимнем дворце состоялся во вторник, 12 марта 1801 года. Перед представлением новому императору Михаил Илларионович отправился в Михайловский замок – проститься с императором прежним. Войдя в военную залу, где было выставлено тело Павла Петровича, Кутузов мог улицезреть лишь подошвы его ботфортов да поля широкой шляпы, надвинутой на самый лоб. Посетителей было немного. Специальные лица торопили их, провожая к выходу.

Садясь в карету на Садовой улице, Михаил Илларионович невольно зажмурился от яркого солнца, которое сверкало в первых лужицах, отражалось в куполах церквей и зажгло горячим золотом шпиль замка. От вчерашней пасмурной погоды не осталось и следа. Толпы возбужденного народа всех сословий переполняли проспекты и площади столицы. Проезжая к Зимнему, Кутузов видел всюду приметы необузданной, почти ребяческой радости.

Навстречу ему с запрещенной еще вчера быстротой неслись всевозможные экипажи с русской упряжью, кучерами на козлах и форейторами. Из окон карет высовывались головы с обрезанными косичками и буклями, причесанные а-ля Титус. На улицах посреди однобортных кафтанов и камзолов все чаще попадались фраки с жилетами и панталонами, круглые шляпы и сапоги. Восторг публики выходил даже за пределы благопристойности: в нескольких шагах от гроба императора незнакомые люди целовались при встрече, как на Светлое воскресенье.

Покойного государя Михаил Илларионович не смог увидеть, зато в новом едва узнал того великого князя, с которым расстался накануне в половине десятого вечера. Двадцатитрехлетний Александр Павлович шел медленно, колени его подгибались, волосы были распущены, глаза заплаканы. Он глядел прямо перед собой, изредка роняя голову на грудь, словно кланяясь. На некотором расстоянии за ним, в глубоком трауре, следовали обе императрицы – вдовствующая Мария Федоровна и молодая супруга государя Елизавета Алексеевна.

Кутузов приметил, что они стараются не встречаться взглядами. Лицо Марии Федоровны опухло от слез; Елизавета Алексеевна, напротив, выглядела спокойной и даже торжествующей.

«Вот она, история наша, – подумалось Михаилу Илларионовичу. – Почитай, каждый второй правитель России не по своей воле, а через насилие расстается с троном и даже с жизнью…»

Кутузову было понятно состояние Александра, который чувствовал себя отцеубийцей. Молодой государь знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы его предотвратить, и дал обдуманное согласие на свержение отца. Он даже порекомендовал заговорщикам перенести переворот на ночь, когда караул в Михайловском замке будут нести преданные Александру семеновцы.

Отдавал ли себе отчет Александр Павлович в том, что предстоит кровавый исход? Историк, исследовавший его царствование, отвечает на это недвусмысленно: «Трудно допустить, что Александр мог сомневаться, что жизни отца грозит опасность. Характер батюшки был прекрасно известен сыну, и вероятие подписания отречения без бурной сцены или проблесков самозащиты вряд ли допустимо. И это заключение должно было постоянно приходить на ум в будущем, тревожить совесть Александра, столь чуткого по природе, и испортить всю последующую его жизнь на земле».

Роль первого вельможи в государстве забрал себе генерал-губернатор Петербурга граф Петр Алексеевич, а точнее, Петр-Людвиг фон дер Пален. Это он, вдохновитель и главный исполнитель переворота, распоряжался теперь церемонией, представляя новому государю подданных, ободрял его улыбкой и хладнокровно встречал взоры тех, кто, как Кутузов, хорошо знал о его ночной роли.

Михаилу Илларионовичу теперь были известны все подробности страшной ночи, вплоть до отвратительной шутки Палена: «Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц…» «М-м-да… Расейские наши ндравы… – грустно усмехался сам себе Кутузов. – Воистину, лучше бы вовсе не знать многого. Поневоле впадаешь в чувство, близкое к отчаянию. Да, тысячу раз права древняя книга: «В многия мудрости многия печали…»

Но полуночные страхи рассеивались – общество ликовало. Воцарение Александра было воспринято как начало радостного обновления, как приход весны после суровых холодов, как обещание благодатных перемен во всех звеньях государственной жизни. Молодой обаятельный император, ученик республиканца Лагарпа, не скупился на обещания, а его друзья-ровесники – Чарторижский, Кочубей, Строганов, Новосильцев – пылко мечтали облегчить участь крестьянства. Несмотря на мрачную тень подозрений о соучастии в убийстве отца, Александр сделался кумиром дворянства. Его вступление на престол привело в движенье перья стихотворцев. Запели старые и молодые – Державин, Херасков, Мерзляков, Карамзин, Измайлов, Озеров, Шишков:

Впервые за все свое существование вдруг опустела Петропавловская крепость. Рассказывают, что Александр сказал: «Желательно, чтобы навсегда!» По человеколюбивому указу было возвращено на службу и восстановлено в правах до двенадцати тысяч несчастных. В первый же день восшествия на престол новый государь приказал выпустить и молодого Рибопьера, возвратив ему прежнее звание. В тот же день курьер поскакал за его матерью, которая еще не успела доехать до имения, назначенного ей местом изгнания. Был приглашен в Петербург и граф Никита Петрович Панин.

Выражая общее мнение дворянства, Карамзин в своей записке «О древней и новой России», которую он подал через великую княгиню Екатерину Павловну Александру, дал через несколько лет уничтожающую характеристику Павлу и его правлению:

«Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казны, у награды – прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери; умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериною, и заменил духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать; отвратил дворянство от воинской службы; презирал души, уважал шляпы и воротники; имея, как человек, природную склонность к благотворению, питался желчью зла; ежедневно вымышлял способы устрашать людей и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец, соорудил гробницу!»

Это было гласом общества.

Но, приветствуя перемены, в числе которых было уничтожение тайной экспедиции, чьи дела передавались в ведение Сената, и запрет печатать в газетах объявления о продаже людей – первое, робкое ограничение крепостничества – при дворе и в военных кругах порицали молодого государя за то, что он появляется среди убийц своего отца. Из разговоров с близким императрице Марии Федоровне Куракиным Кутузов знал, что вдова Павла поклялась отомстить им. Она прямо заявила Александру, что не вернется из Павловска в Петербург, пока там находится Пален.

Впрочем, и Александр с брезгливой неприязнью выносил опеку самоуверенного графа Петра Алексеевича и втайне был доволен таким оборотом. Вечно колеблясь и сам не решаясь до конца ни на что, он мог теперь возложить ответственность за перемены на плечи своей матери и скоро послал Палена в его курляндское имение.

18 июня 1801 года петербургским военным губернатором был назначен Кутузов. На другой день последовал рескрипт, по которому ему передавалось одновременно и управление гражданскими делами в столичной губернии. В июле месяце к этому добавились обязанности члена Военной комиссии, инспектора Финляндской инспекции и управление делами в губернии Выборгской.

2

Рано поутру Михаил Илларионович отправлялся в генерал-губернаторский дворец для рассмотрения текущих дел.

В эти часы из окна кареты он видел лишь плетущийся трудовой народ – мужичков в запачканных известью сапогах, спешащих на строительные работы, белолицых чухонок, несущих кувшины с молоком, корзины с зеленью на рынок, да солдат, высекающих искры подковами из гранитных мостовых.

Наступившие белые ночи внесли свои поправки: с островов возвращались в колясках подгулявшие гвардейские офицеры – вещь невозможная при покойном императоре.

Кутузов еще не привык к придуманной новой форме, особенно у офицеров. При Павле отложной воротник на мундире едва закрывал половину шеи; теперь воротник был сделан стоячим и до того высоким, что голова оказалась точно в ящике и трудно было повернуть шею. Прежде лиф – верхняя половина мундира до талии, – по росту человека, был длинный; ныне лиф укоротили более чем на пядь и фалды болтались вроде рыбьего хвоста. Шарфы стали подвязывать почти под грудь, и на шее вместо скромного галстука появилось пышное жабо. Волосы у офицеров отпускались длинные, шляпы стали носить высокие, набекрень и с черным петушьим султаном.

Тем не менее все восхищались новой обмундировкой. Недовольны были только старики, которым, как известно, не по нутру любые нововведения. «Просто пиковые валеты, да и только!» – ворчали они при виде офицеров. Все прочее, однако, осталось, как при императоре Павле: екатерининская форма так и не была восстановлена…

Генерал-губернаторские заботы требовали вникать в каждую мелочь, и Михаил Илларионович радовался любой возможности сделать доброе дело.

Да вот хотя бы прошение на имя царя Прохора Дубасова, крепостного камердинера Суворова.

«Покойный князь Италийский, граф Суворов-Рымникский, – писал Дубасов на высочайшее имя, – в вознаграждение долговременной моей службы при нем, трудов, усердия и истинной приверженности… дал своеручное письмо о произвождении мне десяти лет из доходов его имения, ежегодно серебром или золотом по тысяче рублей. Письмо сие, чтобы воспринять свое действие, поднес я в оригинале его сиятельству графу Николаю Александровичу Зубову, зятю Суворова… Однако же оставлен без всякого воззрения…»

«Дело рук Варвары Ивановны», – решил Кутузов.

Жена Суворова поспешила воспользоваться тем, что распоряжение Александра Васильевича не было оформлено в строгом соответствии с требованиями закона, и уничтожила письмо. Дубасову не только не выдали денег, но и не дали обещанную Суворовым вольную. Кутузов продиктовал отношение на имя статс-секретаря Михаила Никитича Муравьева:

«Судя по засвидетельствованию графа Зубова, признаю требование Дубасова… верования заслуживающим, к подтверждению которого и, паче, послужило бы оное оригинальное письмо, которое княгиней, быв сочтено за подложное… ею изодрано».

Указом Сената Дубасов получил с женой и детьми «на вечные времена» от рабства свободу и пять тысяч серебром с выплатой в течение пяти лет…

Собрав бумаги, которые требовали высочайшей подписи, Михаил Илларионович к десяти утра появлялся в Зимнем дворце. Едва перед ним отворяли двери кабинета, как государь, сощурившись, уже шел ему навстречу. Обычно он принимал Кутузова в присутствии своего генерал-адъютанта тридцатидвухлетнего Комаровского.

Александр Павлович был несколько близорук, но умел очаровывать улыбкой глаз. Нос у него был прямой и правильной формы, рот небольшой и очень приятный, оклад лица округлый. Он рано оплешивел, как и его брат Константин, из-за того, что в царствование отца носил пудру и зачесывал волосы: на морозе сало леденело и волосы лезли. В ранней молодости он испортил себе слух от близкого артиллерийского выстрела, плохо слышал левым ухом и, чтобы лучше понимать собеседника, наклонялся вправо.

– Какие новости в столице? – улыбаясь, спрашивал он своего генерал-губернатора.

– Все спокойно, ваше величество, – говорил Михаил Илларионович, вынимая из портфеля бумаги. – Вог только опять поутру мне встретились офицеры-семеновцы без шарфов!..

Александр, собиравшийся в бытность цесаревичем бежать в Америку, чтобы только не возлагать на себя тягостное бремя самодержца, теперь упивался властью и своим либеральным великодушием.

– Ах! Боже мой! – отвечал он с кроткой улыбкой. – Пусть они ходят как хотят. Мне еще легче будет распознавать порядочного человека от дряни.

Александр I и Кутузов тихо не терпели друг друга.

Подносимые губернатором бумаги лежали подолгу не подписанными. Александр любил оставлять многое в сомнении и неопределенности, а затем внезапным решением в противоположном ожидаемому духе приводил всех в недоумение. Противоречивые веяния проносились в его душе. Но Михаил Илларионович терпеливо ждал в таких случаях, какое же мнение из многих у государя наконец восторжествует, и ничему не удивлялся.

Он предвидел, что недолго задержится на этом престижном и хлопотном месте. Слишком много знал старый генерал о кровавой драме 11 марта, в том числе и о жалкой роли нынешнего императора, который после памятного ужина, проведенного с отцом, одетый лежал в кровати и с трепетом ожидал графа Палена.

Чрезвычайно опасно было даже задеть это событие – месть Александра следовала неукоснительно. Считают, что Наполеон раз и навсегда лишил себя возможности какой-либо дружбы с царем, когда неосторожно ответил на резкую ноту русского правительства, вызванную расстрелом по его приказу 9 марта 1804 года герцога Энгиенского. Через министра иностранных дел Талейрана Бонапарт выразил недоумение таким преувеличенным возмущением Петербурга, где после умерщвления императора Павла никто из заговорщиков даже не был наказан. «Этот намек Наполеона – отмечал один из историков, – никогда ему не был прощен, несмотря на все лобзания в Тильзите и Эрфурте…»

Любой разговор Кутузова с Александром поэтому поневоле приобретал характер хождения по канату, балансировки, искусного лавирования, с необходимой добавкой лести, ответом на что следовали фальшивые заверения государя в самых дружеских чувствах.

После высочайшей аудиенции Михаил Илларионович обычно направлялся с визитом к ее величеству Елизавете Алексеевне, а затем – с особенным удовольствием – к фаворитке Александра Марии Антоновне Нарышкиной.

3

Она была настоящей полькой – тип женщин, которые особенно нравились Кутузову, – хотя и происходила из рода Рюриковичей. Но слишком много воды утекло: князья Святополки стали считать себя шляхтой, женились и выходили замуж за поляков и прибавили к своей гордой фамилии другую – Четвертинские.

Злые языки судачили, будто не Александр, а великая княгиня Елизавета Алексеевна первой подала пример неверности: екатерининский дух вседозволенности после кончины Павла воскрес и снова торжествовал при дворе…

Замечена Мария Антоновна была уже во время праздников, посвященных коронации. И скоро черноволосая красавица с необыкновенно белой матовой кожей, слегка курносая, кареглазая, в негласной придворной табели о рангах заняла одно из высших мест, далеко опередив своего мужа, обер-гофмейстера.

Теперь, чтобы быть на виду, совершенно необходимым стало пользоваться ее благорасположением. Впрочем, Михаил Илларионович искренне наслаждался общением с красивой и очень неглупой фавориткой, которая держала себя достаточно скромно, была добра и никому не вредила.

– Рада видеть вас, генерал, – говорила она, протягивая Кутузову сразу обе руки для целования.

В простой белой кисейной тунике, смело открывавшей шею и перехваченной, согласно новой моде, под грудью и с фонариками на плечах, Мария Антоновна была неотразимо хороша. Она редко надевала драгоценности, и теперь в ее роскошных волосах была лишь живая алая роза.

Пока Мария Антоновна весело щебетала, помогая генералу подняться и направляясь под руку с ним к банкетке, Михаил Илларионович в который раз думал о тайне лукавого женского очарования: «Как же она прелестна! Создала же такое чудо природа! И в чем секрет, в чем загадка этого обаяния? Нет, не обаяния, а власти…»

– Мария Антоновна, – сказал он, садясь с ней рядом, – с нашей прошлой встречи, кажется, глаза у вас стали еще больше. Боже правый! Вы всегда смеетесь, всегда приветливы и словно бы никогда не плакали в жизни своей…

Нарышкина улыбнулась ему, но уже другой, грустной улыбкой.

– Ах, мой друг! – проронила она. – Неужто вы не знаете, сколько пережили мы с матушкой и сестренкой в последнюю польскую кампанию!..

– Да вы же были тогда ребенком, Мария Антоновна… – удивился Кутузов и взял ее руку в свою.

– И уже все понимала, – покачала Нарышкина своей маленькой головкой. – Когда восстала Варшава, наш несчастный отец твердо держал сторону русских. Мы бежали в карете, но нас догнали. Отца тотчас схватили, над ним засверкали сабли. Главарь партии остановил своих товарищей. Он сказал, что отца надо судить честным военным судом. Правосудие и состоялось. Тут же, на опушке леса, повстанцы не мешкая приговорили батюшку к повешению…

Нарышкина замолчала и закрыла руками лицо. Молчал и Михаил Илларионович, только теперь припоминая давно слышанную им историю гибели князя Святополка-Четвертинского и досадуя на себя за то, что разбередил ее рану. Но вот Мария Антоновна пересилила себя, прижала руки к груди и продолжала слегка дрожащим голосом:

– О, как мы плакали – мама, сестренка и я! Как молили палачей, которые уже перекинули веревку через сук! Они в ответ только изрыгали ругательства. Мы встали перед ними на колени, мы целовали им руки. Напрасно! Они остались непреклонны. Отец тихо успокаивал нас и просил маму позаботиться о нашем будущем…

– Может быть, не надо рассказывать больше? – мягко сказал Кутузов.

– Нет! Мне будет легче, если я выговорюсь… Среди палачей были и те, с чьими женами, сестрами, дочерьми отец еще недавно танцевал на балах мазурку и полонез. Вот они связали ему руки за спиной – он даже не успел на прощанье перекрестить нас. Вот накинули петлю на шею… Мы уже не плакали. Мы молча смотрели, как уходил от нас наш батюшка…

После долгой паузы Михаил Илларионович по-отцовски погладил ее руку и медленно вымолвил:

– Я много раз смотрел в глаза смерти. Но поверьте, Мария Антоновна, даже я, воин, содрогаюсь. Память! Как она жжет и болит! Простите же меня за неловкость. Право, я бываю так часто неуклюж! Да вот позавчера ночью лично арестовал какого-то подвыпившего гвардейского офицера, который закрывал лицо и упорно отказывался назвать свое имя. И только на гауптвахте, к моему конфузу, выяснили, что это не кто иной, как его высочество Константин Павлович! Каково было мне, старику…

Когда, рассказав еще несколько забавных случаев, Кутузов почувствовал, что Нарышкина успокоилась, то начал прощаться.

– Знайте, Михайла Ларионович, – сказала она ему на прощание, – пока вы остаетесь хозяином Петербурга, я могу спать спокойно…

«Верно, это не простая учтивость, – подумал Кутузов, покидая покои фаворитки. – Марии Антоновне, должно быть, спится спокойно. Но не спокойно молодому государю…»

4

Чего только не случается в таком огромном и суматошном городе, каков Санкт-Петербург!

Там, глядишь, пожар по вине пьяного обывателя, там злодейское ограбление, а тут вдруг объявились фальшивые ассигнации. Или совсем недавно полиция раскрыла тайный притон, куда заманивали доверчивых молодых дворян-провинциалов и обирали до нитки за картами, предварительно опоив их. Все это раздражало императора. Пока что через своего генерал-адъютанта Комаровского Александр несколько раз пенял Кутузову, что столица России никак не превращается в безмятежную Аркадию и в том повинен генерал-губернатор.

Значит, надо было ожидать первого пустякового случая, к которому государь мог бы придраться. И случай этот скоро представился.

Августовской ночью 1802 года Кутузов был поднят с постели: его звал к себе император. В Летнем саду было совершено покушение на поручика лейб-гвардии Семеновского полка Шубина. По докладу полицеймейстера выходило, что некий Григорий Иванов, находившийся прежде при дворе великого князя Константина Павловича, склонял этого Шубина войти в заговор против нового государя. Серьезное дело! Шубин никак на то не соглашался и открылся во всем своему приятелю – полковому адъютанту Полторацкому. Он предложил схватить Григория Иванова во время одного из свиданий с ним, которые назначались вечерами в Летнем саду. Полторацкий согласился, и в назначенный день и час они шли по большой аллее. В сумерках Шубин сказал:

– Слышишь, кто-то идет? Это, верно, он!..

Полторацкому и в самом деле почудились шаги, и он увидел даже, будто кто-то мелькнул за деревьями.

– Ты постой, – предложил Шубин. – А я пойду к нему навстречу…

Минут через пять Полторацкий услышал выстрел, бросился в гущу кустов и увидел своего друга лежащим на земле.

– Ах, злодей! – стонал Шубин. – Злодей меня застрелил!

Полторацкий растерялся и не знал, что делать. Он поднял Шубина и увидел, что у того бежит кровь из левой руки. К счастью, в нижнем этаже Михайловского замка еще горел огонь. Полторацкий отвел туда Шубина и вызвал лекаря. Рана оказалась неопасной: рука была только прострелена выше локтя. Пуля прошла через мякоть, не задев кость.

Полторацкий тотчас отправился на Каменный остров, где находился государь, чтобы довести до его сведения о столь важном происшествии. Был разбужен обер-гофмаршал Николай Александрович Толстой. Он решился идти в спальню к государю и доложить о случившемся. Это довершило гнев Александра, пославшего полицеймейстера за Кутузовым.

Выслушав в постели подробный доклад, Михаил Илларионович, зевая, спросил:

– А вы проверили, каковы денежные дела у этого Шубина?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – Полицеймейстер, маленький, проворный, с вытянутым лисьим лицом, вкрадчиво добавил: – Полторацкий показал, что его друг в долгу как в шелку…

– Все ясно!.. – ответил Кутузов и отвернулся к стенке.

Взвесив факты и рассудив, как лучше избежать неприятного объяснения с императором – раз все равно конец известен, – Михаил Илларионович решил сказаться больным.

На другой день была назначена специальная комиссия в составе престарелого фельдмаршала Каменского и генерал-адъютанта графа Комаровского. Они навестили Михаила Илларионовича.

Кутузов выглядел очень расстроенным.

– Знаю, знаю! – прервал он фельдмаршала Михаила Федотовича, едва тот начал говорить о произошедшем смещении, а затем, оборотясь к Комаровскому, сказал: – Не кажется ли вам, что этот Григорий Иванов не что иное, как призрак?

– У нас нет доказательств, – отвечал генерал-адъютант, – но мы их ищем…

На третий день после случившегося истопник Михайловского замка, ловя рыбу в канаве, которая шла от Фонтанки в Екатерининский канал, вытащил пистолет. Комаровский сразу определил, что пистолет этот из военного седла. Приказав привести к себе шубинского камердинера, он спросил, нет ли у его господина форменного седла.

– Есть, – объяснил тот, – мой барин некоторое время исправлял в полку адъютантскую должность…

Комаровский велел принести пистолеты, но камердинер нашел только один, оказавшийся зато совершенно таким же, как выловленный из канала. Между тем Шубин представил приметы Григория Иванова. Немедленно по всем трактам посланы были фельдъегеря. Узнав, что незадолго до того у Шубина сбежал один из лакеев, Комаровский снова вызвал камердинера и осведомился, не подавал ли его господин о том объявления. Камердинер рассказал, что сам относил бумагу в 3-ю адмиралтейскую часть. Открылось, что в объявлении перечислены те же самые приметы, которые приписывались мнимому Григорию Иванову.

Улики вынудили Шубина признаться, что этого Иванова никогда не существовало. Он сам прострелил себе руку и бросил пистолет в канаву. Молодой офицер наделал много долгов, которые отец отказался оплатить, и решился выдумать всю эту историю в надежде, что государь наградит его. Военный суд приговорил Шубина к смертной казни, но Александр смягчил приговор. Шубин был лишен чинов, дворянского звания и сослан в Сибирь.

Кутузову предоставили годичный отпуск. На деле же он был отстранен от всех занимаемых должностей и жил, с небольшими перерывами, в своих волынских имениях Горошки и Райгородок до 1805 года.

Здесь, пожалуй, уместно вспомнить слова, сказанные неким русским, не пожелавшим назваться, прусскому писателю Варнгагену фон Энзе об Александре I. По его наблюдению, главные черты императора – тщеславие и хитрость или притворство. Александр любил только посредственность (качество, очень распространенное среди власть имущих). Настоящий гений, ум и талант пугали его. Только в крайней нужде, против собственной воли и, так сказать, отвернувшись, он мог пользоваться подобными людьми.

Отношение русского государя к Кутузову было тому свидетельством.

5

М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.

29 марта 1803 года.

«Здесь такая скука, что я не удивляюсь, что многие идут в монахи. Все равно, что жить в монастыре, что здесь…»

* * *

28 июля. Горошки.

«У меня рожь и пшеницу всю сжали. Я живу довольно уединенно. У меня молодой человек Ергольской, который, ежели не заставишь, двух слов не скажет, да один немец ученый, который иногда очень много говорит…»

* * *

4 августа. Горошки.

«Новым экономом я поныне очень доволен; он профессор; но дай Бог, чтобы у него было хотя наполовину честности противу его ума; а дурак и половины не сделает того, что можно было бы сделать. Я три недели и больше никуда из границ не выезжал и завтра еду в один фольварк [56] , за 25 верст, где еще не бывал. Хлеб сняли, то есть рожь и пшеницу. Урожай хорош, пшеница в десять раз родилась, а рожь поменьше – обманули в посеве, – меньше было засеяно, нежели показали, не то раскрали мужики у эконома. Как хлеб весь снимут, то приняться надобно за строения; нету ни винницы порядочной, ни одной пивоварни, что здесь важный пункт, особливо в Райгородке. Винокурня будет порядочная, на восемь котлов; да надобно много пристроить в Райгородке для жидов. Вот мои упражнения…»

Конец 1802-го, а также весь 1803 и 1804 годы заняли устройство хозяйственных дел по имениям. Кутузов начал строительство селитряного и пивоваренного заводов, вел торговлю пенькой, льном, поташем, лесом. Уйму времени отнимали многочисленные тяжбы с соседями, разбор жалоб крестьян на жестокость управляющих, а также опыты с необычными растениями: Михаил Илларионович выписал масляничные семена кунжута, или сезама. Он построил в Горошках церковь во имя святой Екатерины и подарил богатый иконостас. А вот на ризы денег не хватило…

Вести из Петербурга приходили невеселые, хотя, читая о некоторых происшествиях в столице, Кутузов смеялся от души. Новый генерал-губернатор, как и предполагал Михаил Илларионович, сразу начал чудить и шалить. Когда к нему на прием явился бывший правитель канцелярии Кутузова, граф Каменский сперва обругал его последними словами, а затем, дав волю своей ярости, принялся тузить в бока, так что несчастный чиновник вертелся и вопил благим матом. Дурачества фельдмаршала Михаила Федотовича скоро стали всем известны. Александр приметил, что Каменский не только слишком тороплив и чрезмерно вспыльчив, но что он позволяет себе даже переиначивать получаемые им высочайшие повеления. Выведенный из себя император сказал наконец Комаровскому: «Не хочет ли граф Каменский проситься прочь? Если в сие случилось, я поставил бы свечку Казанской Божьей Матери». В том же 1802 году его сменил граф Петр Александрович Толстой…

Где-то кипела жизнь, вершилась высокая политика, а тут Кутузов решал вопрос, удастся ли ему заготовить для продажи корабельный лес. И сколько корчм и лавок следует поставить в Райгородке – до ста или еще больше?..

Были, впрочем, и счастливые часы. Как он мог не порадоваться за свою любимую дочь Лизоньку, которая вышла замуж за молодого графа Тизенгаузена! Кутузов не чаял в ней души, справедливо видел в ее натуре собственные черты, схожесть в уме и характере и именовал «милая Папушенька». Часть своей родительской нежности он был готов теперь перенести и на Лизонькиного мужа. «Ежели бы быть у меня сыну, то не хотелось иметь другого, как Фердинанд», – пишет он обожаемой дочери. Федору-Фердинанду – двадцать один год. Папушеньке – девятнадцать, и они, безусловно, счастливы!..

Зато сердится Екатерина Ильинична, что не зовет ее к себе в Горошки, под разными предлогами оттягивает приезд. Ну, конечно, она нужнее ему там, в Петербурге, – как зоркий наблюдатель, сборщик и хроникер всех событий и даже ходатай и заступница по его делам.

Но, честно сказать, одному ему и вправду жилось лучше и покойнее, хоть и крутился он в непрерывных хлопотах и заботах об урожае. И лишь изредка наезжал с визитами к соседям-помещикам.

6

Среди соседей – русских, поляков, украинцев – встречались любопытные экземпляры. Да вот хотя бы престарелый вдовец, который вовсе сдурел – завел себе девиц, которые делают с ним все что хотят: рисуют ему сажей усы, водят его в бумажном колпаке, одевают в женское платье. А намедни, рассказывал обычно немногословный кутузовский помощник Ергольский, заставили его по конюшенному двору ездить верхом на козле. Все это он исполняет безропотно и совершенно счастлив. Да, всякому свое!..

А вот другой подстарок – убежденный холостяк – приманивал Михаила Илларионовича своим хлебосольством, тонкостями кухни, умением угостить по-русски, от души. Да и не его одного. И в ближайшую субботу в небольшом, но уютном домике на берегу бархатно-зеленого от тины пруда собрался весь почет уездный: отставной генерал-интендант, искуснейший во всей округе охотник на зайцев и дичь; изрубленный в котлету майор; священник – замечательный знаток и толкователь закона Божия…

Сам хозяин – Иван Степанович, носивший такую простую фамилию, что Кутузов все время ее путал – то ли Сидоров, то ли Митрофанов, а может, и Селиванов, – приятно улыбаясь, встречал гостей на крылечке. При появлении славного генерала, самого значительного лица в губернии, рассыпался мелким бисером:

– Милости просим! Милости просим, ваше высокопревосходительство! Да за столы! Все уже готово! Есть икорка знатная! Да и семужка – деликатес! Мы ведь люди холостые, только о себе думаем! Ха-ха! Жениться опоздали!..

Иван Степанович был толст, но говорил пронзительным дискантом. Впрочем, слушать его было одно удовольствие.

– Наливайте, да пополнее, господа! Михайла Ларионович, вот водочка зорная, это – калганная, та – желудочная. А вот и родной травничек. Такой, бестия, забористый, что выпьешь рюмку – обязательно другую захочется. Все попросту, по-русски. Щи с завитками, каша с рублеными яйцами и мозгами. Объедение, доложу вам! Разварной лещ с приправой из разных кореньев и с хреном. Сосиски с крупным горохом. А телятина? Необыкновенно нежная и сочная, с огурцом. Наконец, круглый решетчатый, с вареньем пирог вместо десерта…

– Здоровье его высокопревосходительства генерала от инфантерии и кавалера Михайлы Ларионовича Кутузова! – рявкнул майор, так напрягшись, что бесчисленные рубцы и шрамы на его лице сделались исчерна-лиловыми.

Все потянулись к Кутузову, который ласково благодарил за внимание, призажмурив здоровый глаз. Затем он взял со стола одну из бутылок, с любопытством разглядывая ее, чем вызвал новый приступ словоохотливости у хозяина:

– Мы ведь не французы какие-нибудь, Михайла Ларионович! Чертова напитка кофию не пьем. А вот милости просим вашего превосходительства отведать домашних наливочек. Какая вам по вкусу придется. Все хороши, хороши! Право, язык проглотишь! Есть и кудрявая, сиречь рябиновичка, есть и малиновка, да такая, что от рюмки сам малиновым сделаешься. Ха-ха-ха! А вот вишневочка! Уж такая вышла из своих собственных вишенок, что любо-дорого! Была и клубничная, да, признаться, всю девки выпили. У нас не застоится! Эй, кликните девушек, чтобы нам спели!..

Тотчас появились кареглазые, смуглолицые украинки и, не жеманясь, запели:

– Вот оно как! – гордо воскликнул уже слегка захмелевший хозяин. – Право, чего не отдашь за такую песню! Поднести им вина! А каково вино-то? Подлинно отличное! Такого аквамарину никто отроду не пивал. Ну, так сознаюсь, что это простое бордоское, лишь подкрашенное по моему приказу…

«Да, видно, и в этом доме прекрасный пол правит хозяином. Здесь и не поймешь, кто у кого в рабстве… – размягченно думал Кутузов. – Велика Россия! И чего только не навидаешься в ней! В целом свете не соберешь стольких чудес, какие водятся у нас на Руси!..»

Прошла робость у хозяина от близости знаменитого генерала, а там осмелели и гости. Закрутились разговоры: майор вспоминал бои с турком, отставной интендант – как его раз чуть не повесил под горячую руку светлейший князь Потемкин, старая вдова – как еще девицей ездила в Петербург и видела Елизавету Петровну.

Михаил Илларионович забавлялся своей способностью перевоплощаться: с майором он был воин, с охотником – охотник, с помещиком – рачительный эконом, а со священником – толкователь темных мест Ветхого завета…

Между тем, раззадоренный вниманием самого Кутузова, разговором завладел старичок-охотник, бедный дворянин, от зари до зари таскавшийся по полям и лесам с ружьем.

– Ружейная охота против псовой имеет свои великие преимущества! – назидательно говорил он. – Только тот, кто ловок в стрельбе, может присваивать себе род искусства. Псовый же охотник на ловитве сам собой ничего не значит. Ведь догнать и поймать зайца, собственно, от него и не зависит. Кроме того, ружейная охота проста и безубыточна, а псовая требует многих приготовлений, разных пособий и издержек. Стрелок, вздумавший позабавиться на охоте, тихо встает с постели, раненько, без шума, выходит из дому и, никого не обеспокоив, ищет себе добычи, легонько насвистывая или тихо напевая песенку. А псовники? Какой поднимают гам, крик, свист, хлопанье арапников, рев рогов! А какая пагуба причиняется посевам и вешним всходам! Как вытаптываются луга! Все это каждый псовник знает, да не скажет…

– Все это, может быть, и верно, но я, грешен, люблю полевать с собаками, – возразил ему Кутузов. – И приглашаю вас с собой на псовую охоту. Hy, а теперь, господа, – он вынул любимый золотой брегет с екатерининским вензелем и послушал, как бьют куранты, – спасибо за угощение. Извините, что покину вас. Мне пора, как учил мудрец Сковорода, «тщету отложити мудрости земныя и в мире почити от злобы дневныя». Или, проще сказать, пойти на боковую…

7

Берега огромного озера заросли камышом и осокой, где было видимо-невидимо дичи: кряквы, чирков, кроншнепов. Среди частых промахов изредка раздавался выстрел, поражавший цель: это стрелял Кутузов. Тотчас длинноухий Марс бросался в воду и возвращался с добычей в зубах. Где-то рядом хлопало ружье: бедняга-охотник, видимо оробевший от близкого соседства с генералом, палил и палил в молоко. «Надо бы сменить место или найти своих псовников, – сказал себе Михаил Илларионович. – А то мой новый приятель никак в себя не придет, да и всех уток разгонит…»

Он уськнул Марса и отошел к кустам, где слуга держал лошадь, и вовремя. Туда же подскакал сивоусый псарь в синем пантекоровом кафтане, зеленом с откладными полями картузе и длинным охотничьим ножом у пояса.

– Михайла Ларионович! – запросто обратился он к барину. – Хватит вам пулять! Мы зайцев подняли!

– Где, братец? – взволновался Кутузов, залезая в седло.

– За леском! Скачите за мной!..

Теперь уже и Михаил Илларионович слышал звуки дальнего гона.

Псарь резво полетел прямиком – через рытвины, ямы, водомоины, пни и колоды. Кутузов шел за ним галопом, едва уклоняясь от хлеставших веток, а затем, почувствовав сильную одышку, перевел лошадь на тротт. Но вдруг впереди что-то живое зашуршало в кустах. Стон страха – человечий или нет – заставил его осадить коня. И в самый раз. Прямо под грудью лошади раздалось:

– Ахти, барин… – Женский голос был и в испуге нежен.

Михаил Илларионович нагнулся с седла:

– Ты что тут делаешь, красавица?

– Управляющий послал… Вам ягод насбирать…

Белокурая голубоглазая девушка – из русских переселенцев, каковых в Горошках было немало.

– Ну, давай я тебе пособлю. Вишь, лукошко-то опрокинулось…

– Что вы! Что вы! Управляющий узнает – накажет меня!

Кутузов засмеялся, слез с коня. Дальний гон постепенно затихал.

– А как величать тебя прикажешь?

– Марина я…

– Марина-малина! Какая ты пригожая… Ровно барышня…

– А я и жила при господах: у дочери управляющего прислуживала. Господина Ергольского…

Михаил Илларионович вынул кошелек.

– Это тебе за ягоды. А принесешь их мне под вечер сама. Слышишь? А вот эту записку, – он быстро набросал на клочке бумаги, – передашь господину Ергольскому. Ну, а теперь прощай. Попробую-ка я догнать охоту…

Но в тот день у Михаила Илларионовича не случилось больше ни одного счастливого выстрела…

8

Делу – время, потехе – час.

А сколько дел – не перечесть. К тому же пошли и всякие неприятности. Кутузов сделал Ергольского главным управляющим, а на его место взял в помощники приказчика из Бердичева. Малый разбитной, но уж больно пройдошистый. И вот какую он учинил Михаилу Илларионовичу пакость.

С утра у Кутузова с визитом был бердичевский фактор, которому генерал – с обоюдной выгодой – продал большую партию поташа. Получив и пересчитав две тысячи двести золотых червонцев, Михаил Илларионович запер их в ларчик красного дерева, от которого ключик носил всегда с собой. Дела звали его неотложно в поле: на дворе стоял сентябрь. Воротившись, Кутузов проверил, цел ли ларчик. Он был заперт. Но куда-то подевался новый помощник. Михаил Илларионович хотел разменять червонцы и шесть тысяч рублей отправить с первой почтой в Петербург – Екатерина Ильинична, как всегда, сидела без денег. Но когда отпер ларчик – ахнул: он был пуст…

Кутузов кликнул Ергольского и велел немедля скакать в Житомир. Тот полетел вихрем, но опоздал: вор уже укатил на наемном извозчике к Бердичеву, как видно, чтобы добраться до австрийской границы. Ергольской тотчас вместе с капитан-исправником, имея повеление губернатора об аресте жулика, помчался за ним. Они доехали до границы и ни с чем воротились назад. Плакали денежки! Теперь нужно где-то занимать, чтобы послать жене…

А скоро – новое несчастье. Пожар.

В Райгородке, который стараниями Кутузова превратился именно в рай для всех, один еврей в шинке топил сало. Пламя выкинуло из трубы и пошло гулять. Выгорело сорок пять корчм и до ста лавок. От Райгородка остались одни трубы. Это уже грозило великим расстройством для всего хозяйства. Ветер во время пожара был столь сильный, что бедняги не успели ничего вытащить, и теперь Михаилу Илларионовичу прежде всего надо было заботиться о погорельцах. Иные остались даже без рубашек, так как приключение случилось поздним вечером. Да, пришла беда – отворяй ворота…

Но время все лечит. Дни складывались в недели, недели – в месяцы, один год сменялся следующим. Казалось, Кутузову на роду написано провести остаток жизни новым Цинциннатом – среди овощных грядок и хлебов. Одна отрада – дети, и, конечно, Папушенька. В положенный срок родилась у нее сперва Катенька, а за ней – Дашенька.

Как радовался дедушка! Какой пир закатил в Горошках! Выслал Лизоньке последние полторы тысячи рублей, отложенные на покупку семян. Да еще отправил к ней Марину – ходить за внучками. Он уже твердо знал, что может на нее положиться – благонравна, спокойна, внимательна. Оставаться же в Горошках ей было не с руки. Из Петербурга уже выехала к мужу Екатерина Ильинична.

Вскоре стали приходить первые весточки от Лизоньки. Она хлопотала, старалась вовсю. Но если бы не Марина, не миновать бы беды, когда Катенька вывалилась из колыбельки…

* * *

М. И. Кутузов – Е. М. Тизенгаузен.

Без числа.

«Вот ты и сделалась матерью, дорогая моя Лизонька. Люби своих детей, как я моих, и этого будет достаточно. Да благословит Бог тебя и твою малютку. Брюнетка она или блондинка? Не бранила ли тебя Марина за хлопоты, которые ты наделала? Любезного Фердинанда благодарю за приписку или, лучше сказать, за большое письмо. Благодарю за комплименты, которые он Лизоньке делает, и для этого ей только стоит подражать обожаемой матери…»

* * *

Надо ли говорить, что письмо это писалось, когда дражайшая Екатерина Ильинична находилась рядом. Теперь некому было извещать Михаила Илларионовича о больших и малых событиях в мире. А события не могли не волновать старого генерала.

Наметившееся охлаждение между Россией и Францией пришло к открытому разрыву. Англия возглавила новую коалицию европейских держав против Бонапарта, провозгласившего себя императором Наполеоном I. В коалицию вошли Россия и Австрия; Пруссия, из страха перед французами и их грозным вождем, уклонилась от участия…

Кутузов читал газеты, тосковал, вечерами играл с женой в Филю, или подкидного дурачка, но наконец не выдержал и отправился в Киев.

Здесь всех занимала только что случившаяся дуэль. В Киеве был расквартирован славный Московский пехотный полк, которым командовал Федор Федорович Монахтин. Многолетней заботой и тщанием он довел его до полного совершенства. Природный холостяк, полковник этот, кажется, оставил в себе только кровь, чтобы пролить за Отечество. Все же прочее, до последней пуговицы, продавал, а деньги обращал на покупку солдатам нужного по интендантской части и видел в них родных детей. Тем горше было повеление: сдать московцев Николаю Семеновичу Сулиме и принять начальство над новгородскими мушкетерами.

Полковник не стерпел обиды и потребовал от Сулимы удовлетворения.

И Монахтина, и Николая Семеновича Кутузов знал хорошо и любил как превосходных командиров. Дуэль была жестокой. Полковники бились на шпагах в пустом военном госпитале. Монахтин разрубил Сулиме лоб, а тот перебил Федору Федоровичу два пальца на левой руке.

Михаил Илларионович мог видеть их на другой день – на разводе, куда они явились, несмотря на свежие раны. Стоявший рядом с Кутузовым военный губернатор князь Васильчиков поглядывал на обоих полковников довольно сурово, но ничего им не сказал: честь офицера ценилась превыше всего…

Здесь, в Киеве, Михаила Илларионовича отыскал флигель-адъютант Федор Тизенгаузен.

Высоченный, белокурый, он ворвался в его покои и так сжал в объятиях тестя, что тот взмолился:

– Раздавишь, батюшка! Ты же не на медведя пошел!..

Кутузов получил высочайший рескрипт: государь вызывал его в Петербург, чтобы возглавить экспедиционную армию против Наполеона.

9

В крайней нужде Александр I сменил-таки гнев на милость.

Лондон был охвачен паникой. Наполеон сосредоточил двухсоттысячную армию у берегов Ла-Манша, чтобы с помощью испано-французского флота произвести высадку в Англии. Правительство Питта требовало от русских немедленной помощи.

Михаил Илларионович готовился к нелегкому походу и делал прощальные визиты. Он навестил Аграфену Александровну Рибопьер, племянницу своей жены и вдову храброго бригадира, в ее роскошном доме, более похожем на дворец. В блестящей толпе завсегдатаев выделялась эксцентричная и бойкая графиня Ромбек, сестра австрийского посла Кобенцля, покинувшего Петербург в 1797 году и ставшего министром иностранных дел в Вене. Она выучилась русским непечатным выражениям, которыми украшала французскую речь, и очень дружила с Аграфеной Александровной. Муж графини – старичок эмигрант – обычно дремал на вечерах где-нибудь в уголке, и она будила его, крича на всю залу:

– Ромбек! Держитесь же на ногах!..

И приправляла свой приказ соленым мужицким словцом.

Когда Кутузов беседовал с хозяйкой, вспоминая достоинства покойной Анастасии Семеновны, ее матушки, к нему подошел Александр Рибопьер. Скучая бездействием, двадцатичетырехлетний камергер двора просил своего двоюродного деда взять его с собой в поход.

Михаил Илларионович оборотился к его матери и твердо сказал:

– Отец пал на моих глазах: я не хочу брать на войну сына…

Навестив Марию Антоновну Нарышкину, он застал у нее красавца лейб-гусара, гибкого, словно хлыст, с черными кудрями и лихо подкрученными усиками.

– Давно хочу представить вам, Михайла Ларионович, моего брата Бориса… – сказала фаворитка.

– А-а-а… – самым добродушным тоном отозвался Кутузов. – Так это вы, сударь, чуть не отправили на тот свет моего внука…

Горячая польская кровь бросилась лейб-гусару в лицо, которое приняло цвет его алого гвардейского ментика.

– Ваше высокопревосходительство! Мы дрались на честной дуэли!..

– Полноте, полноте, князь, – успокоил его Михаил Илларионович. – Сам Саша Рибопьер рассказывал мне и о вашем искусстве, и о вашем рыцарстве…

– А у меня к вам просьба. – Мария Антоновна положила на плечо Кутузова свою прекрасную руку. – Брат мой мечтает драться против Бонапарта…

– Именно такого молодца я хотел бы видеть у себя адъютантом, – без промедления ответил Михаил Илларионович, подумав, что отказал в просьбе внуку, чтобы удовлетворить его обидчика. Да! Чего не сделаешь ради одной волшебной улыбки Марии Антоновны!

Перед уходом Кутузов сказал:

– Как вы похожи! Находясь со мной, брат ваш будет ежечасно напоминать мне о вас…

Последний вечер в Петербурге Михаил Илларионович провел в кругу своей большой семьи. Он собрал всех дочерей с их чадами. Вместе с ним готовился к походу Федор Тизенгаузен.

Когда наступила пора прощания, Кутузов крепко расцеловал самых маленьких и прослезился:

– Увижу ли я вас, дорогие детки! Помните же старика, который поведет русскую рать против непобедимого Бонапарта!..