Глава первая

На вторых ролях

1

«Ошибаются крепко те, кто полагает, будто здесь галушки сами валятся с неба – только рот успевай разевать! Конечно, не будь новой войны с Турцией, жилось бы полегче. Сам киевский гарнизон до смешного мал – пехотный и артиллерийский полки, команда арсенала да инженерная команда. Куда более солдат было у меня под началом еще тридцать лет назад, у стен Очакова! Зато теперь приходится печься о нуждах Молдавской армии. Из разных губерний в Киев прибывают рекруты. Их надобно расквартировать, обуть, обмундировать. Но разве этим заботы ограничиваются?..»

Михаил Илларионович, задыхаясь от скорой ходьбы, размышлял о своем генерал-губернаторском бдении. Он поднимался в семь утра и изнурял себя долгими прогулками в саду. Этим Кутузов лечился от толщины: все кафтаны, сшитые в Петербурге, уже после австрийского похода не сходились на три пальца.

«Киев есть Киев, хотя бы и в мирное время. Да вот едва лишь начнутся контракты, съедутся помещики (большею частью – польская шляхта) продавать и закладывать имения, начнутся пьянки, гулянки. И пойдет дым коромыслом! Весь город обратится в одно кипящее торжище, слетятся купцы со всевозможными товарами из разных стран. Чего только не продают! Вон, ректор Братского монастыря, преподобный Серафим, – какой хват! Купил на последних контрактах три превосходных итальянских пейзажа, писанных маслом. И всего-то за триста пятьдесят рублей…»

В дни контрактов Михаил Илларионович понужден был переменять образ жизни на военный и по нескольку суток не ложился спать. Не одни пирушки с хмельным буйством, но и бесконечные пожары стали обыкновенной приметой этой поры. Киевляне с немалой выгодой для себя сдавали приезжим квартиры и целые дома внаем. Помещик, втридорога заплатив за постой, обычно обращался с имуществом бережно. Зато его многочисленная челядь – приказчики, управляющие, факторы, лакеи, зная, что все это чужое, вели себя беспечно. Они бражничали с гулящими девками, во хмелю сорили угольями и засыпали при свечах или с зажженной пипкой в зубах.

Кутузов строго потребовал от гражданского губернатора Панкратьева, чтобы сами горожане круглый год, а особливо во все контрактовые дни, поочередно караулили целую ночь на улице. Каждые десять домов должны были выбрать своего десятского, который отвечал бы за порядок в квартале. Пожарища прекратились, утихли грабежи. Помещики, за чашей старого меда, уважительно говорили о генерал-губернаторе:

– О, Кутузов! То-то голова!..

А ведь и общество требовало внимания от славного генерала. И уж конечно, прекрасный пол! Михаил Илларионович тотчас вспомнил о графине Александре Браницкой, которую не навещал четыре дня. Целых четыре дня! «Ах, графинюшка, графинюшка! Сколько шума было в Петербурге, когда племянница светлейшего князя Потемкина красавица Сашенька Энгельгардт вдруг согласилась выйти замуж за пятидесятилетнего графа! И неужели прошло уже двадцать пять лет! Теперь престарелый граф Ксаверий почти не покидает своего имения в Белой Церкви. А графиня и сейчас хороша. Даже в обществе своей компаньонки юной Леданковской. Как умело приправляет она, словно пряным соусом, блекнущую красоту смелостью туалетов, необычностью причесок, тонкостью благовоний и изысканностью драгоценностей! И сколь находчива, остроумна! Чего только не болтали в свое время о племянницах светлейшего! Да ведь недаром в народе говорят, что язык мягче подпупной жилы. Не надо забывать и о том, что женщинам прощается многое. Такое, что не прощается мужчинам. Даже авантюризм, например. И конечно, их непостоянство, милая ложь, очаровательное легкомыслие. Да что там, случается, прощаешь им и вовсе непростительное!..»

Далекий, от лавры, перезвон дал иное, возвышенное направление мыслям.

Только что миновала Пасха. Михаил Илларионович встретил Светлое воскресенье в соборной церкви Святой Софии, заложенной Ярославом Мудрым, по преданию, на том самом месте, где им были побеждены печенеги. Храм этот, как и прочие древние строения, сильно пострадал от свирепого Батыя. Но сохранилась гробница великого князя Ярослава Владимировича из белого мрамора и древняя мозаика в алтаре. Фигуры святых уцелели лишь до колен, а низ был подмазан краской. Прежде мозаикой изнутри был изукрашен весь храм, но она была сбита татарами, разграбившими город.

Кутузов в Киеве не пропустил ни одной обедни, а на Пасху свершил положенный крестный ход вокруг храма при трезвоне бесчисленных колоколов и пении стихиры «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесях…», а затем отстоял долгую утреню. Но даже в плену возвышенных помыслов о творце всего сущего не мог не отдать должного музыкальности певчих. Когда после огласительного слова Иоанна Златоуста хор запел тропарь, или церковный стих «Уст Твоих, якоже светлость огня…», Михаил Илларионович с невольным умилением сказал себе: «Верно, таких голосов, как на Украине, не сыщешь и в Италии!..»

Теперь весна торжествовала. Белым и розовым цветом оделись фруктовые деревья, светло-лиловым – пышные кусты сирени. Ночами соловьи громом наполняли сад. Да, недаром говорят в народе: «Соловей начинает петь, когда напьется росы с березового листа». Кутузов специально вставал ночами слушать соловьиные концерты. Певуны не смолкали и днем, но только в ночной тишине можно было насладиться во всей полноте их искусством – раскатами, дробью, бульканьем, свистом, трелями, щелканьем, стукотней, пленканьем.

«Сколько здесь соловьев! – порадовался Михаил Илларионович. – Я, чаю, и в Горошках столько не слыхивал. Надобно приказать, чтобы для них приготовили поболее лакомств – муравьев с яйцами…»

Совершив круг по саду и присев передохнуть на скамейке в уютной беседке, Кутузов еще раз оглядел роскошную картину весеннего цветенья, озвученную звонкими птичьими голосами. Парило даже в расстегнутом кафтане. В кружеве солнечных пятен на аллее замелькал гвардейский мундир. Адъютант и племяш Павел Бибиков принес почту.

Здесь, на садовой скамейке, Михаил Илларионович погрузился в петербургские и заграничные дела.

Верный друг Екатерина Ильнична все серчала, что Кутузов не торопится звать ее в Киев, но она была нужнее ему там, в столице, где столько недоброжелателей и врагов. С уходом из жизни благодетеля и старшего друга Ивана Лонгиновича только ей мог он поверить свои затаенные мысли и планы, передать записочки влиятельным лицам при дворе, и, конечно, очаровательной Нарышкиной, или даже послать прошение на имя государя. Да и приезд Екатерины Ильиничны требовал немалых денег, а их, как всегда, не было. Дыр столько, что пришла пора продавать павлоградскую деревню.

– Надобно ей со всей ласковостью ответить, что хоть и очень соскучился, да еще не время… – бормотал Кутузов, читая, как обычно, пространное послание жены. – Батюшки-светы! Скончалась Авдотья Ильинична! Не надолго пережила супруга своего, незабвенного Ивана Лонгиновича. Екатерина Ильинична пишет, что сестрица накануне открыла кадку с грибами. Хоть и говорят, что смерть причину найдет, но Авдотья Ильинична, бедная, очевидно, и померла от грибов… – Он сморгнул слезу, вспоминая покойницу, и снова воротился к письму: – Но вот наконец и о Лизоньке. Ах, сколько огорчений приносит моя ненаглядная Папушенька!..

Любимая дочь все еще никак не могла оправиться после гибели мужа. Михаил Илларионович понимал, что любое слово тут бессильно, но старался в письмах утешить ее, как это мог только самый любящий отец. «Слышу, что ты поехала в Ревель, – увещевал он свою Лизоньку в январе 1806 года. – Жаль, душенька, что там будешь много плакать. Сделаем лучше так: без меня не плакать никогда, а со мною вместе. Очень хочется твоих деток видеть. Как, думаю, Катенька умна?»

При воспоминаниях о Папушеньке померк майский день. Кутузов уже не видел нарядного цветения, не слышал соловьиных голосов. Зрячий глаз сделался незрячим, родительское сердце заныло. В своих слезных мольбах к дочери он старался воззвать к материнскому началу, уповая, что любовь к Катеньке и Дашеньке удержит Елизавету Михайловну от опрометчивых поступков и спасет от отчаяния. Михаил Илларионович здесь, в Киеве, вел с дочерью заочно долгие нравоучительные беседы с примерами, сентенциями, выводами и немало слез пролил над своими письмами.

«Кто из родителей может впасть в такое заблуждение, чтобы проклясть детей своих? – рассуждал этот нежный отец. – Сам Господь Бог, как олицетворенное милосердие, отверг бы столь преступное желание. Не на несчастное дитя падает проклятие, а на неестественную мать. Природа не назначила родителей быть палачами своих детей, а Бог принимает лишь благословение их, до которого только простирается их право над ними. Родители отвечают воспитанием детей за пороки их. Если дитя совершит преступление, родитель последует за ним как ангел-хранитель, будет благословлять даже и тогда, когда оно его отвергает, будет проливать слезы у дверей, для него закрытых, и молиться о благоденствии того, кого он произвел на этот развращенный свет».

Но его Лизонька безутешна, ее горе словно бы даже усилилось с течением времени. Надрывая сердце старого отца, она сообщила Кутузову о своем разговоре с маленькой Катенькой. Мать рассказала трехлетней дочери о дальнем путешествии, которое она намеревается предпринять и которым заканчивается каждое земное существование.

Потрясенный, Михаил Илларионович ответил ей горьким укором:

«Лизонька, решаюсь наконец порядком тебя пожурить… Разве ты не дорожишь своими детьми? И какое бы несчастие постигло меня в старости! Позволь мне, по крайней мере, тебя опередить, чтобы там рассказать о твоей душе и приготовить тебе жилище…»

– Нет, – сквозь слезы повторял себе Кутузов, снова возвращаясь к действительности, в этот нежный киевский майский день, – любовь детей – ничто в сравнении с родительской любовью…

Павел Бибиков, переждав, пока дядюшка успокоится, вручил ему пачку свежих петербургских, гамбургских, лондонских, венских газет.

– Михайла Ларионович! – добавил он. – Вот еще приглашение на ужин. От князя Прозоровского…

– Хорошо, хорошо, Павлуша, поеду, – кротко ответил Кутузов. – С ним, правда, придется обсуждать наши злосчастные кампании. Одно хорошо: князь сам говорит много и не заставляет других, потому что очень глух.

2

Генералу от инфантерии Александру Александровичу Прозоровскому шел семьдесят пятый год. Он был старейшим из генералов и георгиевских кавалеров в России. Если Кутузов страдал от своей толщины, то князь Александр Александрович к старости словно бы усыхал, пока и вовсе сделался похожим на мумию. На ночь няньки пеленали его, словно дитя, а поутру растирали щетками, и он получал, вместо лекарства, для ободрения рюмицу мадеры. Князь Александр Александрович отличался вспыльчивостью нрава, приверженностью к прусской рутине и сильно преувеличивал свои способности полководца.

Кутузова встретила приехавшая из столицы супруга Прозоровского, дородная и жизнерадостная, как бы в укор мужу, Анна Михайловна.

– Александр Александрович сейчас выйдет и просил меня занять вас, – радушно улыбаясь, сказала она, вся излучая здоровье.

Специально к приходу Михаила Илларионовича Прозоровская приколола к розовому шелковому платью бант ордена Святой Екатерины, который был пожалован ей Александром I вместе со званием статс-дамы и фрейлины двора его величества в 1801 году.

Анне Михайловне нравился глубокий и едкий ум Кутузова, а лучше сказать, нравился сам Кутузов, отчего она вовсю кокетничала с ним. Но молодящаяся дама в почтенные шестьдесят лет не могла вызвать ответного огня. «Покрой ее платья предполагает талию. Однако здоровье княгини, кажется, у нее талию съело и превратило ее фигуру в кеглю», – целуя ватную ручку, подумал Михаил Илларионович.

Он был предупредителен, ласков, любезен с Анной Михайловной. Но предпочитал ей общество графини Браницкой. А чтобы обезопасить себя от возможных наветов из Киева и подозрений в Петербурге, успокоительно сообщал Екатерине Ильиничне, что до Браницкой он «не охотник», а вот с Прозоровскими видится почасту и им «не за что ссориться».

На правах старой приятельницы Анна Михайловна осведомилась о здоровье Михаила Илларионовича, особливо о его глазах.

– Мучают, княгинюшка, – с улыбкой отвечал Кутузов. – Как кончился спирт для окуривания, так спасу нет. Мой доктор Малахов чего только не изобретал. А пришлось снова просить Катерину Ильиничну, чтобы прислала еще несколько скляночек. Только и не болят, пока окуриваю. Да все это, право, пустяки. Лучше скажите, каков князь.

– Как всегда, воюет. Одновременно с подагрой и с Бонапартом, – улыбкой на улыбку одарила его Анна Михайловна.

– И успешно?

– Убеждает всех, что уже победил второго супостата. Да вот и он сам…

– Что нового, сиречь, у Беннигсена? – едва войдя в гостиную, радостно закричал, как глухой глухому, своим старческим альтом Прозоровский.

Князь Александр Александрович не слышал собственного голоса, понимая собеседника больше по движению губ. И то начинал говорить на пределе голосовых связок, то, напротив, переходил на шепот и сердился, если его переспрашивали. За неумеренно частое употребление церковного слова «сиречь» – «то есть», «именно» – его еще в прошлую турецкую войну прозвали «генерал Сиречь».

– Кажется, с распутицей все движения и нашей армии, и Бонапарта прекратились, – сказал Михаил Илларионович.

Но Прозоровский, не внимая ему, горячо продолжал:

– Государь, доложу я вам, довольно много совершил оплошностей. Сиречь, назначил главнокомандующим сумасшедшего графа Каменского! А потом не нашел никого лучше, как этого мясника Беннигсена!..

«Да, что верно, то верно. Я не мог надивиться всем чудесам графа Михаила Федотовича. Впрочем, странности у Каменского начали показываться еще в турецкую кампанию, при покойной императрице… – сказал себе Кутузов. – Ну а барон Леонтий Леонтьевич хорош более всего в закулисной игре. И ежели бы его талант к интригам равнялся военному, Бонапарт, чаю, был бы уже давно за Рейном…»

– Все может быть, Александр Александрович, – с осторожностью ответил он. – Впрочем, мы не посвящены в замыслы его величества…

Прозоровский, размахивая сухоньким кулачком, с пылкостью развивал свой план кампании, а Михаил Илларионович, не очень-то вникая в него, мысленно оглядывал ход событий за протекшие полгода.

Новая война с Наполеоном, которую открыла Пруссия в союзе с Россией, началась столь же неудачно для союзников, как и предыдущая. Пруссаки повторили ошибку Мака, неосторожно выдвинувшись вперед. Армия Наполеона, возвращавшаяся из Австрии, в двух сражениях – при Иене и Ауэрштадте, в один и тот же день – 2 октября 1806 года, разгромила и рассеяла все их силы. Уже через месяц вся монархия Фридриха III, за исключением восточной ее части, с городами Данцингом и Кенигсбергом, занята была французами.

– Беннигсен сам мог бы поправить дело! – горячился Прозоровский. – Ведь он с шестьюдесятью тысячами солдат перешел границы еще в октябре, успел занять Прагу и выйти к Висле. Но, сиречь, обычной своей нерешительностью и ссорами с Буксгевденом натворил столько бед…

– А всего более – отступлением к Пултуску, – вставил Михаил Илларионович.

Неоправданный отход Беннигсена привел к тому, что Наполеон без единого выстрела завладел польской Прагой, Торном, Модлином и угрожал уже отрезать армию от русской границы. Так как начальники корпусов Беннигсен и Буксгевден враждовали друг с другом, понадобилось сосредоточить власть в одних руках. Выбор пал на шестидесятивосьмилетнего фельдмаршала Каменского, который прибыл к войскам только в декабре.

– Граф Михаил Федотович из сумасброда превратился подлинно в безумца! – рассуждал между тем Прозоровский. – Отдал в Пултуске несколько диких распоряжений, а после самовольно оставил свой пост!..

Ни князь Александр Александрович, ни разделявший его мнение Кутузов, однако, не знали подробностей происходившего.

Убедившись в Пултуске, что армии грозит опасность быть отрезанной, фельдмаршал приказал отвести ее к русским границам. Беннигсен, мечтавший занять его место, сумел расстроить вспыльчивого графа Михаила Федотовича. Он заявил, что не выполнит его приказа, так как получил строгое повеление защищать Кенигсберг, прибежище прусского короля Фридриха-Вильгельма. В припадке бешенства Каменский передал командование Буксгевдену и уехал из армии.

Этого и добивался барон Леонтий Леонтьевич. 14 декабря под Пултуском он отразил нападение французского корпуса и в пышной реляции донес Александру, что разбил самого Наполеона. В Петербурге донесение было встречено с восторгом: мнимому победителю поверили на слово. Орден Святого Георгия 2-й степени и звание главнокомандующего были ему наградой.

«Изо всех цареубийц, верно, один Беннигсен остался в милости у государя, – подумал Михаил Илларионович. – И это при мстительности и недоверчивости его величества. Невероятно!»

– Зато при Прейсиш-Эйлау мы, сиречь, упустили верную победу! – продолжал свои мечтания князь Александр Александрович. – Войско Бонапарта находилось в совершенном расстройстве. Генералы писали мне, что на военном совете все настойчиво предлагали Беннигсену атаковать…

– Но он предпочел благоразумнее отвести войска к Кенигсбергу, – закончил тираду Прозоровского Кутузов. – Впрочем, это не помешало обеим сторонам приписать себе победу…

Перед началом новой войны с Францией Кутузова называли одним из главных кандидатов на пост главнокомандующего. Император, кажется, склонился к тому же. В феврале 1806 года Михаилу Илларионовичу было вверено начальство над 5, 6 и 7-й дивизиями, он выехал в Петербург для участия в работе специально созданного Военного совета. За эти полгода Александр I приглашал Кутузова на обед тридцать восемь раз – чаще, чем своего любимца Аракчеева за весь год. В сентябре Михаилу Илларионовичу было милостивейше пожаловано на уплату долгов 50 тысяч рублей. Наконец 3-го числа того же месяца 1806 года последовал высочайший указ Кутузову о подготовке войск к выступлению.

Но многочисленные недоброжелатели при дворе добились устранения Михаила Илларионовича…

Когда в Киев пришло известие о победе Беннигсена над Наполеоном при Прейсиш-Эйлау, Кутузов написал жене: «Дай Бог. Я нынче себя узнал, что не завистлив…»

– Нет! Без нас, сиречь, каши не сварят! – торжествовал между тем Прозоровский. – Думаю, государь поймет, кому надобно вверить командование!

– Конечно, князь! – повысил голос Михаил Илларионович. – Истинно говорят в народе: старый конь борозды не испортит. Да ведь и молодым пора нам на смену. Вон мой зять Николай Захарович Хитрово. В двадцать шесть лет уже командует Псковским драгунским полком в корпусе Ивана Николаевича Эссена. И, как пишут мне, отмечен отчаянной храбростью…

Кутузов сказал это о муже Аннушки с особенным удовольствием, хотя само выражение «отчаянная храбрость» казалось ему, человеку XVIII века, неудачным: словно бы храбрость может произойти от отчаяния…

Анна Михайловна, покинувшая генералов, лишь только они отправились на поля Пруссии, появилась и остановила супруга, готовившегося к новой тираде:

– Довольно сражений! Вас ждет стол, где, господа, вы можете всласть сражаться против жареной индейки с трюфелями. Холодное оружие уже доставлено из буфетного арсенала. А батарея белого молдавского вина так и просит к себе метких канониров. И беру с вас слово, Михайла Ларионович, сегодня больше не потакать моему супругу в его кровожадных спорах.

– Подчиняюсь, княгинюшка! С этого часа вилка – мой штык, а бутылка вина – единорог! – Кутузов с ловкостью бывалого царедворца поцеловал во второй раз ее ручку. – Пусть индейка будет нам Бонапартом. И, клянусь всей съеденной мною дичью, мы оставим от неприятеля одни косточки…

За обильным столом, с удовольствием повинуясь хозяйке, Михаил Илларионович вовсю сыпал шутками, вспоминал минувших дней петербургские и московские анекдоты. Анна Михайловна выпила несколько бокалов вина, раскраснелась и словно скинула с себя десятка два лет. И вдруг, взглянув на нее, Кутузов явственно вспомнил ее прежнюю, ее молодость и красоту.

Дочь генерал-аншефа князя Волконского, она сговорена была за тридцатисемилетнего Петра Михайловича Голицына, осыпанного милостями за многократное разбитие скопищ Пугачева. Молва твердила, что генерал-поручик был погублен Потемкиным. Будто бы фраза государыни: «Как хорош Голицын! Настоящая куколка!» – решила его участь: фаворит Григорий Александрович подослал к возможному сопернику офицера Шепелева, который изменнически убил его на дуэли.

«Нет, зная благородный характер светлейшего, веришь, что он не мог поступить столь низко! – сказал себе Михаил Илларионович. – Сколько же сплетен принесли завистники к подножию его памятника в надежде, что таким он и перейдет потомству!..»

Ужин закончился рано из-за того, что Прозоровскому надо было лечить жестокую болезнь в ножных суставах. Прощаясь, князь Александр Александрович еще раз повторил, что таким боевым генералам, как они с Михаилом Илларионовичем, место только на бранном поле…

Уже завершилась поражением Беннигсена при Фридланде кампания в Пруссии, уже был заключен Тильзитский мир, по которому Россия вынужденно делалась союзницей Франции и вступала в континентальную блокаду против Англии. Позади был целый период царствования Александра I. Но, надо сказать, молодой государь так и не прибавил России славы.

Относительно успешно дела шли лишь на турецком фронте. Однако 5 августа 1807 года внезапно скончался русский главнокомандующий – генерал от кавалерии Михельсон. А через двадцать пять дней Прозоровский был возведен Александром в достоинство генерал-фельдмаршала. Его предсказание, кажется, хотя и не полностью, но сбывалось.

Отъезжая главнокомандующим в Молдавскую армию, Прозоровский подарил Михаилу Илларионовичу вирши собственного сочинения:

3

Карета нешибко катила дорогами Малороссии, тонувшими в раскисших снегах: зима выдалась снежной, долгой, и только два дня, как наступила ростепель.

Кутузов покидал Киев с тяжелым чувством. Дело было не только в привычке, которая всегда так много значила для Михаила Илларионовича – недаром он именовал ее своим «тираном». Просто в Киеве он был сам себе голова и, по собственному признанию, «ложился и вставал без боязни и с чистой совестью». Кутузов и ждал назначения к Прозоровскому, и страшился этого. И потому с двойственным ощущением прочитал рескрипт государя от 8 марта 1808 года: «По получении сего предписываю вам войска 8-й и 22-й дивизий приготовить на походную ногу и укомплектовать недостающее в оных число назначенною милициею; состоять с ними в команде генерал-фельдмаршала князя Прозоровского…»

Март прошел в хлопотах. Среди прочего заботил его указ, по которому все адъютанты, находящиеся с начальником в родстве, рассылались по своим полкам. Бибиков числился к этому времени в Ольвиопольском гусарском. Между тем Михаил Илларионович так привык к Павлуше, что не знал, как и поступить. Наконец решил потянуть время.

В долгой дороге Кутузов то рассуждал со своими неизменными спутниками – Бибиковым и доктором Малаховым, то предавался раздумьям о предстоящей службе и военных действиях против Порты.

Он остановился на ночевку в Белой Церкви у гостеприимного в свои почтенные семьдесят пять лет Ксаверия Браницкого и с удовольствием проговорил с хозяином до полуночи о его милой во всех отношениях жене.

Отсюда путь лежал на Яссы – штаб-квартиру Молдавской армии.

Кутузов все еще находился под впечатлением от приезда к нему в Киев, и как раз на контрактные дни, ненаглядной Лизоньки со старшей дочуркой. Катеньке пошел уже пятый годок, и она могла прилично сыграть на фортепьяно простенькие пьески. Михаил Илларионович постарался, чтобы им было весело, – возил Лизу с Катенькой на концерты и представления, следил, чтобы дочка не пропустила ни одного бала. Уложив Катеньку, говорили иногда до утра – и невозможно было наговориться – обо всем, кроме одного: ни Лиза, ни тем более сам Кутузов ни словом не упоминали о покойном Федоре Ивановиче, Фердинанде…

Михаил Илларионович выехал из Киева 5 апреля, рано поутру, в Светлое Христово воскресенье, отслужив с вечера страстной субботы заутреню.

Со своим новым зятем, молодым князем Николаем Кудашевым, он послал Екатерине Ильиничне изрядный тючок прекрасного ливанского кофе, любимого ее напитка, а Катеньке – ноты с посвящением. Их подарил ей, «как великой музыкантше», выступавший в Киеве харьковский композитор Вичиковский. После отъезда Лизоньки Кутузов получил письмо и от дочери, и от внучки, причем Катеньке ответил по-немецки. И, несмотря на то что собственные сборы потребовали больших затрат, отправил любимице тысячу рублей. Новой радости ожидал он от свидания в Яссах с Аннушкой, которая, пользуясь затишьем в кампании, приехала на побывку к Николаю Захаровичу Хитрово…

Незаметно менялся ландшафт. Пропал снег, зазеленела трава и почки на деревьях. Дорога шла теперь через живописные горы, покрытые дубовым и буковым лесом.

Верстах в тридцати не доезжая Ясс, Михаил Илларионович приказал остановить лошадей. Он вышел из кареты и в сопровождении Бибикова и Малахова направился к колонне из дикого камня, поставленной у дороги. Подножие колонны завершалось изваянным рыцарским шлемом; сверху, на четырехграннике, была выбита надпись: «На сем месте преставился князь Григорий Александрович Потемкин Таврический». Памятник этот соорудили по приказанию покойной государыни.

Кутузов снял шляпу и обратился к своим спутникам:

– С кончиной сего великого человека закатилось и солнце Екатерины…

Он склонялся к мысли, что князя Григория Александровича отравили. Рассказывали, что банкир Зюдерланд, обедавший с Потемкиным в день отъезда князя из Петербурга, скончался в тот же день и в тот же час и чувствуя такую же тоску, что и Потемкин, умиравший на этом самом месте, на плаще, посреди степи, на пути из Ясс в Николаев. Видимо, им дали медленно действующий яд. Грешили подозрениями на братьев Зубовых. Но преждевременная смерть князя Григория Александровича, очевидно, была последствием широкого заговора. Кто же мог добиваться этого? Уж не прусские ли масоны, действовавшие в России через подставных лиц? Да не было ли злонамеренным и лечение самой императрицы в последний год царствования, явно поторопившее ее уход из жизни?

А ведь корпус под начальством Суворова должен был быть собран на западной границе не для экзерциций…

До самых Ясс Михаил Илларионович был задумчив, отвечал на вопросы невпопад. Он взял себя в руки лишь тогда, когда карета остановилась у огромного каменного дворца, построенного в 1806 году, при господаре Александре Мурузи.

Здание было любопытно тем, что окон в нем имелось по числу дней в году, а дверей – по числу недель. В тронной зале проходили заседания совета, или дивана, Молдавского княжества, составленного из знатнейших бояр.

В этом же дворце находилась резиденция главнокомандующего, который с нетерпением ожидал прибытия Кутузова.

4

Все раздражало Михаила Илларионовича в Прозоровском.

Хотя фельдмаршал, обращаясь к Александру I с просьбой о назначении к нему в помощники Кутузова, и писал, что «он почти мой ученик и мою методу знает», именно метода Прозоровского вызывала протест. На каждом шагу Михаил Илларионович убеждался, сколь непримиримы их взгляды – на армию, на воинское искусство, на солдата.

Рутинер и педант, Прозоровский боготворил прусский порядок. Улучшения, которые ввел в солдатскую жизнь Потемкин, казались ему оскорблением устава, а невнимание к мелочам – преступлением. Руководствуясь картами времен екатерининских войн, он направлял на квартиры войска в те места, где некогда были богатые города и селенья, а теперь простиралась голая пустыня. Солдаты замерзали в землянках, а по весне гибли от болезней в гнилой местности. Интенданты, входя в сговор с докторами, тысячами губили людей, наживаясь даже на продаже гробов. Правитель канцелярии Прозоровского Безак, начальник госпиталей Кованько, поставщик Шостак грабили более, нежели разбойники в лесу.

Горше всего была судьба ополченцев – крестьян, которых собрали только для войны с французами, а после обещали распустить по домам. Обманом оторванные от сохи, они служили плохо, многие бежали, и были случаи возмущения целых батальонов. Беглые были пойманы и под конвоем полицейских бродили по ясским улицам в цепях, выпрашивая милостыню.

Зато роскошь и блеск царили в главной квартире. Прозоровский привез с собой в Молдавию толпу сановников, камер-юнкеров, камергеров, адъютантов свиты государя и гвардейских офицеров. Он приглашал за стол по три раза на день более ста человек, громко рассуждая о старине, о тактике, о Фридрихе II. Князя никто не слушал. В то время как он сам себе бубнил о прусской войне в царствование Елизаветы Петровны, молодежь веселилась и упражнялась в остроумии. Иной забавлялся насчет воротника своего соседа, говоря, что он похож на откидную коляску, другой на вопрос, здорова ли его жена, отвечал:

– Какая? Та, которую я оставил в России, или здешняя…

Любвеобильный Милорадович пленился дочерью одного из первых бояр Валахии. Она легкомысленно поверила его обещаниям жениться на ней, о которых генерал позабыл, как только выехал из Бухареста. Когда Кутузов услышал фамилию этого боярина – Филипеско, то содрогнулся. Да, это был тот самый шпион, который стоял первым в списке турецкой агентуры, раздобытом Михаилом Илларионовичем в Константинополе. Прежний глава Валахии Ипсиланти хотел казнить его, но Филипеско сумел очернить Ипсиланти в глазах Михельсона и удалить из Бухареста, Прозоровский не только оставил все в силе, но и позволил Филипеско сместить служившего прежде в русских войсках Варлама, которого Ипсиланти, уезжая, назначил каймаком – вице-президентом Валахии.

Спорить с князем не было никакой возможности. Кутузов пытался что-то доказать фельдмаршалу, но тот резко обрывал его:

– Вы, сиречь, еще слишком молоды, чтобы знать то, о чем я вам говорю!..

Прозоровский вникал во все, всем распоряжался и все желал предвидеть. В свои преклонные годы он не давал себе ни минуты покоя, в котором так нуждался. Но не было покоя и солдату, которого он измучил своим неуемным рвением. Главнокомандующий сам назначал число караулов, которое было так велико, что равнялось почти четверти всех находящихся под ружьем солдат. Двойная цепь часовых располагалась столь плотно, что Михаил Илларионович издали принимал их за линейные войска. При жарком климате и холодных ночах это страшно утомляло солдат. В одном Кальяновском лагере, где на лето расположился главный корпус и находились Прозоровский и Кутузов, в госпитале томилось более четырех тысяч больных, а ежедневно удирало по тридцать человек. Число дезертиров достигло невероятной цифры.

В Яссах после восемнадцатимесячной бесконечной переписки был назначен мирный конгресс. Однако турки, направляемые тайно Францией и явно Англией, явились на него с твердой решимостью не уступать ни пяди земли на правом берегу Днестра. Император Александр, со своей стороны, желал приобрести Дунай или, по крайней мере, Серет. В мае 1808 года из Парижа вернулся французский посол в Константинополе и злейший враг России Себастиани. Он проехал через Яссы, Бухарест, Рущук, Шумлу, где ему повсюду оказывались почести. В конфиденциальной беседе с ним Кутузов разгадал все вероломство французов – завлечь Россию в дорогую и бесполезную войну и тем всемерно ослабить ее.

Михаил Илларионович вел переговоры с сербскими депутатами и убедил их в том, что интересы Белграда будут всемерно поддерживаться русским правительством. Он имел своих агентов в ряде турецких крепостей и пресекал шпионскую деятельность французского консула в Бухаресте Ду.

Вечера Кутузов проводил в офицерском клубе, окруженный молодежью, которая дивилась его необыкновенной памяти, огромным знаниям и слушала рассказы генерала, пересыпанные шутками и метким словцом. У себя дома он наслаждался беседами с Аннушкой, расспрашивал ее о других ненаглядных дочурках. Зато не сложились у него отношения с зятем Николаем Захаровичем.

По прибытии Хитрово в армию Прозоровский назначил его своим дежурным полковником и первое время не чаял в нем души. Но Михаил Илларионович быстро раскусил Аннушкиного мужа – болтуна, истерика и интригана. Николай Захарович сумел перессорить всех в штабе, распускал небылицы и о самом Кутузове. Занятый сплетнями, он почти не уделял внимания жене.

Да, это была полная противоположность Лизонькиному супругу – покойному Фердинанду, Федору Тизенгаузену…

Михаил Илларионович старался, как мог, помогая Прозоровскому в боевой подготовке армии. Князь Александр Александрович обучал главные силы построению боевого порядка, который он считал наилучшим для действий против турок. То была устаревшая линейная тактика, но и она была полезнее, чем тот разброд, в котором Кутузов застал солдат. Прозоровский был доволен им и доносил государю: «Признаться должен я… что войско беспорядочно, и только при поправлениях генерала Кутузова и моих устроилось».

Было ясно, что переговоры с Турцией не приведут ни к чему и надо ожидать возобновления кампании. Русские, имея 80-тысячную армию, находились в самом благоприятном положении. Им противостоял враг, силы которого были подорваны изнутри. Превосходно зная историю Блистательной Порты, нравы и обычаи турок, Михаил Илларионович подолгу размышлял о странной судьбе этого восточного гиганта, разбухшего от покорения соседних народов.

Особенно привлекали его кровавые события последних месяцев.

5

Пожалуй, ни при одном султане Оттоманскую империю не сотрясали такие внутренние раздоры и внешние потрясения, как при Селиме III.

Он хотел мира – и непрерывно воевал: с французами, русскими, австрийцами, англичанами, наконец, с собственными подданными – с мамелюками в Египте, с сербами, с мятежными пашами. Он стремился сделать свою страну сильной – построил литейные мастерские, организовал стараниями англичан превосходную артиллерию, с помощью французов и шведов сформировал регулярную армию – и не смог подавить свирепую орду янычар. Он создал совет, чтобы ограничить власть великого визиря, упорядочил, по европейскому образцу, финансовую систему, пресек на местах хищения и самоуправство – и только вызвал ропот, потому что увеличились налоги. Он желал насадить просвещение – и встретил недоверие и даже ненависть. Само слово «низам-джедид» – новый порядок – сделалось в народе символом измены и чужебесия.

Селим III пришел со своими нововведениями раньше срока и был отвергнут.

«А может быть, – рассуждал Кутузов, – виной еще и его характер. Селим был слишком снисходительным и даже слабым правителем, а этого на Востоке не прощают. В нем было заметно при громадной телесной мощи нечто женственное, доброта же его переходила в бесхарактерность…»

В ответ на реформы в разных местах Порты возгорелись волнения и мятежи. Паши заявили о своем неповиновении, разбойные партии завладели несколькими крепостями и начали войну с султаном, особенно беспокойную в Болгарии. Селим вел себя нерешительно, движение крепло. Мятежный паша Гассан-оглы собрал партию в Виддине и объявил себя независимым. Рущук был в руках у другого партизана – храброго Мустафы Байрактара Эмик-оглы. Он направил своего друга Ибрагима Пехливан-пашу с четырехтысячным корпусом занять Измаил. Гарнизон вначале защищался, но при приближении к крепости русских открыл ворота Пехливану, который истребил сторонников султана.

Вскоре Гассан-оглы и Мустафа Байрактар овладели селениями между Дунаем и Балканами, крепостями по берегу Дуная и городами во внутренней Болгарии. Мятеж перекинулся в другие провинции. Большая часть султанских владений сделалась добычей восставших. В империи ослабла торговля, ощущался недостаток продуктов питания. Народ громко роптал, а верховный совет стал предметом всеобщей ненависти.

«Селим мог бы побороть волнения, если бы его мать – валиде не скончалась в 1802 году, – думал Михаил Илларионович, вспоминая свои беседы пятнадцатилетней давности с этой умной и волевой женщиной. – Говорят, что перед смертью она заставила сына поклясться оставить при себе великого визиря Юсуф-агу. Но безвольный Селим попал под каблук своей сестры – султанши Билгам и ее фаворита Несима Ибрагим-эфенди. Юсуф-ага был смещен и уехал в Мекку. А Несим Ибрагим приобрел огромную власть. Верно, это и имело гибельные последствия…»

Великим визирем сделался Мустафа Челибей. Янычарам было приказано отправиться в действующую армию. Тогда во главе заговора встал помощник великого визиря муфтий Муса-паша. Спичкой, возжегшей пожар, послужил фирман Селима, согласно которому ямаксы – солдаты, охраняющие в деревне Фанараки маяк для входа в Босфор, должны были принять форму регулярных войск. Отсюда волнения перекинулись в гарнизоны батарей, расположенных по обе стороны пролива. 18 мая 1807 года мятежники во главе со своим предводителем Кавакши-оглы пошли на Константинополь.

Повстанцы остановились в Этмейдо – районе Константинополя, где располагалась главная казарма янычар. Здесь уже находилось священное знамя – мармит, сюда приехал муфтий, принявший верховное руководство. Вместе с двумя казиаскерами – духовными судьями он вынес решение умертвить главных правителей страны.

Селим из слабости потакал мятежникам, чем только увеличивал их ярость. Во главе проскрипционного списка находился Несим Ибрагим-эфенди. Он был схвачен, увезен в Этмейдо и там растерзан на части. Хаджи Ибрагим-эфенди, самый преданный султану министр, спрятался, но был найден и убит на месте. Секретарь Селима Сиркиатиди, убегая, сорвался с крыши дворца и разбился.

Собравшиеся в Этмейдо янычары объявили, что султан много лет нарушал закон Пророка, и просили совета у муфтия. Тот дал им право свергнуть Селима. Они ворвались в сераль и 30 мая 1807 года провозгласили султаном двоюродного брата Селима Мустафу IV. Селим не оказал им никакого сопротивления и заперся в своих покоях.

Низам-джедид был отменен, регулярные войска разбегались. Преследовали сторонников Селима. Юсуф-ага, выехав из Мекки, получил приказ нового султана, приговаривающий его к смерти. Он принял эту весть со спокойствием, только попросил палачей дать ему время для омовения и последней молитвы. Кавакши-оглы был назначен смотрителем дворцов Фанараки и начальником батарей. Сам Мустафа не имел никакой власти; муфтий Муса-паша лишь возложил на него корону.

Народ вскоре почувствовал, что с отменой низам-джедида налоги не уменьшились, зато усилилась распущенность в войсках. Кавакши-оглы предавался грабежам и всяким непотребствам. Теперь уже с сожалением вспоминали о правлении Селима. Мустафа Байрактар из первого врага сделался сторонником свергнутого султана и поклялся вернуть ему трон. Он ненавидел великого визиря Челибея, но для исполнения своего замысла решил на время помириться с ним.

30 июня 1808 года во главе 40-тысячного войска он направился к столице. Часть сил Байрактар бросил на Фанараки, где был схвачен и умерщвлен Кавакши, а сама деревня сожжена. Главные силы расположились на равнине Дауд-Паша, в десяти верстах от Константинополя. Слабый, всеми презираемый султан Мустафа IV явился ему навстречу с санджиак-жерифом – священным знаменем Магомета, которое выносится только тогда, когда великий визирь идет на войну. Он предложил Байрактару занять предместье города Ейуп, а самому въехать во дворец султанши. Однако Байрактар благоразумно проводил ночь вместе с войском.

Пока великий визирь Мустафа Челибей спокойно пребывал в своей огромной деревянной резиденции Паша-Капусси, главный заговорщик шаг за шагом шел к своей цели. Байрактар сумел внушить такое доверие Мустафе, что тот назначил его генералиссимусом и предоставил неограниченные полномочия. После этого он потребовал от султана удалить муфтия и обоих казиаскеров. 4 июля 1808 года Байрактар перешел к открытым действиям.

Во главе отряда он занял дворец Паша-Капусси, собственной властью сместил великого визиря и приказал отвести его в лагерь Дауд-Паша. Всем министрам и чиновникам он повелел собраться в серале, объявив, что скоро сам прибудет туда. По дороге Байрактар кидал в толпу золотые монеты. Первые ворота сераля оказались открыты, зато вторые были на запоре. Он приказал взломать их – они отворились, и Байрактар увидел окровавленный труп Селима. Султан был казнен самым ужасным образом.

«Рассказывают, что особое изуверство в предсмертных пытках Селима проявили его жены, – вспомнилось Кутузову. – Они мстили султану за то, что он пренебрегал ими. Да, женщины столь же изобретательны в жестокости, сколь и в любви…»

Казалось, заговор был сорван, и самым простейшим способом. Байрактар проливал слезы над истерзанными останками Селима, когда один из офицеров напомнил ему: «Теперь не время плакать». Тогда он объявил о низложении Мустафы и вступлении на престол его брата Махмуда II. Трусливый и жестокий Мустафа покорно покинул трон. Серальная пушка возвестила в Константинополе, что Махмуд занял место своего брата. На другой день Селима торжественно погребли рядом с его отцом Мустафой III.

Двадцатишестилетний Махмуд был последним в династии оттоманов, так как у него не было детей. Когда за ним пришли, чтобы облечь его в знаки верховной власти, нового султана не могли найти и долго искали по сералю. Наконец кто-то отрыл его в груде ковров, куда Махмуд спрятался в полной уверенности, что его хотят убить.

По прихотливому капризу судьбы новый султан находился в отдаленном родстве с Наполеоном. Мать его, креолка, была кузиной Жозефины Богарне, первой жены Бонапарта. Когда она однажды совершала поездку с острова Мартиники во Францию, корабль был захвачен алжирскими корсарами. Бею Алжира необходимо было спешно улучшить отношения с Абдул-Гамидом I, и он подарил ему прекрасную молодую девушку. Она и родила султану Махмуда…

Великим визирем стал Мустафа Байрактар Эмик-оглы, который принялся мстить за смерть Селима. В первый же день было отрублено более ста голов и утоплены, зашитые в мешки, все женщины сераля, которые потешались над смертью Селима. Байрактар ввел честный суд, навел порядок и добился изобилия провизии в столице. Он решил упразднить янычар и подчинить себе все войска. Под предлогом более близкого знакомства султана с армией, которая готовилась к войне с русскими, Байрактар заставил Махмуда покинуть Константинополь и среди верных ему солдат издать фирман об уничтожении янычар. Для этого он приказал всем отрядам, стекавшимся из европейской и азиатской Турции, собраться около столицы.

«Как и Селим, он недооценил могущество этого своевольного и бурного корпуса», – размышлял Михаил Илларионович.

3 ноября 1808 года, в пору рамадана, мусульманского поста, который соблюдается у турок очень строго, Мустафа Байрактар посетил муфтия для свершения литфара – первой вечерней трапезы. Возвращаясь, он заметил необычное движение в народе и поспешил в Паша-Капусси. Вооруженные янычары толпами сбегались к дворцу и вскоре подожгли его. Обычная храбрость покинула Мустафу Байрактара. Он спрятался в башне и задохнулся от дыма. Вместе с ним нашли трупы одного из евнухов и любимой жены, ящики с золотом и драгоценными камнями. Ближайший друг Байрактара Мирзоян Манук-бей бежал в Рущук, завладел его деньгами и золотом и перешел на службу к русским в Бухарест.

«Меня убеждали, будто Байрактар храбро защищался, приказал задушить Мустафу, выбросить его голову осаждающим, а затем взорвал себя и врагов пороховым зарядом, – сказал себе Кутузов. – Но откуда во дворце великого визиря мог оказаться Мустафа, когда он находился в султанском серале?..»

На следующий день янычары заперли городские ворота и толпами кинулись к сералю. Охранявшие Махмуда сеймены удачно отбили несколько атак и подожгли одну из главных казарм. Казалось, султан справится с восстанием. Но известие о гибели великого визиря вселило в осажденных ужас. Капудан-паша Рамиз Абдулла, друг Мустафы Байрактара, бежал в Россию, а топчи-паша – начальник артиллерии принял сторону янычар. Махмуду пришлось вступить с повстанцами в переговоры.

В эти часы был умерщвлен свергнутый ранее Мустафа. Махмуд сказал своим приближенным: «Янычары требуют моего брата. Если он снова взойдет на престол, то велит меня убить». «Прикажите», – ответили те. Султан промолчал, и они поняли это как сигнал действовать.

Янычары увидели необходимость сохранить последнего султана. Потери обеих сторон были огромны. В пожарах, охвативших Константинополь, сгорело множество женщин и детей. Общее число жертв перевалило за семнадцать тысяч. Сеймены, выйдя из сераля, рассеялись по городу. Тело Мустафы Байрактара было повешено за ноги к столбу, выкрашенному в красный цвет, с оскорбительной надписью. Глашатаи объявляли народу о его судьбе и указывали, где выставлен опозоренный труп.

Махмуд II оказался терпеливым и кротким правителем, который, однако (как большинство правителей), не знал даже, с чего начать дело. Воспитанный, подобно остальным принцам оттоманской крови, в серале, называемом «кефес» (клетка), под бесконечным присмотром, он до восшествия на престол только выучился писать. Правда, свергнутый Селим, влачивший одно время вместе с ним грустную жизнь в клетке, занялся его образованием. А главное, он указал ему на гибельность дикого разгула янычар.

Но, памятуя о судьбе Селима и не чувствуя еще себя твердо на престоле, Махмуд решил не спешить с уничтожением этого беспокойного войска. Очень осторожно принялся он восстанавливать регулярную армию – низам. Великим визирем был назван уже исполнявший эту должность в 1799 году Юсуф Зия-паша, по прозвищу Киюр – одноглазый. Он лишился глаза в игре «жирит».

«В Константинополе я не раз наблюдал эти соревнования в ловкости, – вспоминал Михаил Илларионович, – когда всадники на полном скаку ловят и бросают дротики…»

Рейсом-эфенди – министром иностранных дел стал Мехмед Галиб. Во главе гарнизонов многих крепостей были назначены новые коменданты, среди которых выделялся назир – начальник браиловского гарнизона, бывший пират Решид Ахмед-паша, старый приятель Кутузова по Константинополю.

«Он один стоит целого корпуса, – сказал себе Михаил Илларионович. – Храбрый до безрассудства и в то же время умный, опытный в военных хитростях и умеющий вселить в войска отвагу…»

Теперь русской армии предстояло взять Браилов открытым штурмом.

6

У русских имелись огромные силы. Но они, в согласии с кордонной системой, которой придерживался князь Александр Александрович, были растянуты на тысячеверстном фронте. Милорадович занимал Валахию, генерал-майор Исаев – Малую Валахию, Ланжерон прикрывал левый фланг. Резервный корпус Эссена располагался на всей завоеванной стране, от Сербии до Черного моря, охраняя крепости. Главный корпус под начальством Кутузова, включавший в себя четыре дивизии, был сосредоточен в окрестностях Фокшан.

Прежде чем обратиться к Браилову, Прозоровский решил овладеть другой крепостью на левом берегу Дуная – Журжей, находившейся против Рущука. Он полагал воспользоваться последствиями гибельной смуты, раздиравшей Блистательную Порту.

После того как Мустафа Байрактар отправился завоевывать Константинополь, Рущук и Журжа оказались без влиятельного начальника. Бежавший из столицы Мирзоян Манук-бей оставил в Рущуке агента Байрактара Ахмет-агу. Тот страшился мести янычар и решил предаться русским – помочь им овладеть Журжей. Через Манукбея он начал переговоры с Милорадовичем, вывез из крепости артиллерию и не оставил в ней и четырехсот человек. По плану одновременно с атакой русских Ахмет-ага выходил из Рущука, соединялся с ними и Журжа переходила в их руки.

Исполнение плана откладывалось: все еще длилось перемирие. Между тем Прозоровский, следуя инструкциям из Петербурга, отправил в Константинополь флигель-адъютанта государя капитана Паскевича с требованием отозвать турецкого посла из Англии. Этого желал Наполеон, который в 1809 году вел сразу две войны – с Испанией и Австрией. 22 марта Паскевич привез отказ Махмуда II. У Прозоровского были развязаны руки.

Превосходный план был сорван из-за беспечности Милорадовича. Его военные секретные бумаги валялись где попало, даже на туалетном столике у дочери Филипеско. Боярин-шпион поспешил сообщить обо всех подробностях задуманной операции французскому консулу в Бухаресте Ду, а дипломат союзной державы – командующему турецкой армией Эдин-паше. Турки прислали в Журжу подкрепление.

23 марта 1809 года Милорадович совершил со своей дивизией очень тяжелый ночной бросок в 28 верст; с ним находился и беспокойный фельдмаршал. На следующий день Прозоровский приказал взять Журжу приступом. Все атаки захлебнулись. Стало ясно, что гарнизон загодя подготовился отразить нападение. Ахмет-ага не поддержал Милорадовича. Князь Александр Александрович приказал бить отбой. Ночью русские заметили в горах огни, тянувшиеся по Дунаю. Валашский депутат уверял Прозоровского, что это крестьяне жгут старую траву.

То были сигналы, которыми Филипеско давал знать Эдин-паше о движениях наших войск.

После журжевской неудачи Прозоровский вознамерился занять местечко Слободзея, в восьми верстах от Журжи, где находилось поместье казненного Мустафы Байрактара. Турки не ожидали русских, которые беспрепятственно вошли в ретраншемент. Там они нашли 27 пушек, а в доме Байрактара – 32 знамени и огромные запасы оружия и боеприпасов. Не было, однако, никакой возможности вывезти эти богатства. Окрестности Слободзеи представляли собой пустыню, жители прятались в горах, нельзя было найти ни одной лошади. Оставалось только взорвать дом Мустафы и сжечь укрепления.

В начавшейся кампании главной целью для Прозоровского оставался Браилов, за взятие которого князь полагал себе наградой единственно Георгия 1-го класса.

7

Несмотря на то что уже опустилась тьма, артиллерийская дуэль русских и турок не прекращалась.

Все двести орудий, расставленных на валу Браилова, били по русскому лагерю. Им отвечали батареи с редутов и с дунайского берега. Кутузов, стоявший с Ланжероном у выдвинутого вперед редута, в самом центре русских позиций, заметил графу, что, судя по звуку выстрелов, пушки у турок расставлены как попало: двадцатичетырехфунтовые рядом с шестифунтовыми, восьмифунтовые рядом с мортирами.

– Зато они имеют преимущество перед нашими в дальности огня, – ответил Ланжерон.

Как бы в подтверждение его слов, послышался характерный нарастающий свист ядра. Ланжерона смыло с окопа. Михаил Илларионович только сотворил крестное знамение и даже не пригнул головы. У него давно уже выработались свои понятия о том, когда и как надобно оберегаться от опасности. Ядро шлепнулось где-то далеко позади редута. Пока Ланжерон, виртуозно чертыхаясь по-французски, выкарабкивался из грязного рва, Кутузову вспомнился другой комичный эпизод, где не менее отважно, чем этот галльский граф, выказал себя сам главнокомандующий.

В одну из редких рекогносцировок Прозоровский в сопровождении Кутузова и Ланжерона прогуливался впереди линий своих войск, рассуждая о том, что между назиром Ахмедом и другими пашами в Браилове начался разброд относительно того, стоит ли защищать крепость, что не следует поэтому дожидаться тяжелых осадных орудий и надо без промедления приступать к открытой атаке…

Внезапно в лощину с гиканьем вынеслась группа всадников. Прозоровский помертвел и крикнул:

– Турки! Турки! Сиречь, головорезы-кирджали!..

Ахти, батюшки-светы! Князь Александр Александрович во всю прыть дернул от казаков, приняв их за турецких разбойников. Подняв полы фельдмаршальского мундира, тощей курицей несся он вдоль редутов. Видать, уже представлял себе в истоме страха, как его голова, отрезанная и хорошо просоленная, с биркой, где указано имя ее владельца, выставлена во втором, почетном дворе султанского сераля.

Бородатые рожи смеются, скалят зубами из-под высоких мохнатых шапок. Михаил Илларионович и Ланжерон что есть мочи кричат по-русски и по-французски, что это аванпост Иловайского. Куда там! Глухой как пень Прозоровский аллюром катит на своих двоих – да прямо к болоту. «Для семидесяти пяти лет он бегает слишком прытко!» – сказал себе Кутузов, чувствуя, что задыхается и отстает. Так три генерала галопировали прочь от лагеря, покуда Ланжерон не ухватил князя Сиречь за вызолоченный рукав. Картина!

Тысячи солдат смотрели на это невиданное представление. Что и говорить, русский воин сам смел, но любит это качество и у своих предводителей!..

Когда Ланжерон снова оказался рядом с Кутузовым, Михаил Илларионович самым учтивым тоном осведомился, не ушибся ли граф и не запачкан его кафтан.

Старый генерал знал, что Ланжерон не любит его, хотя и отдает должное его опытности и воинскому искусству. «Сколь он завистлив! – подумалось Кутузову. – Впрочем, никогда не надо отвечать неприязнью на неприязнь, ибо это только создает в обиходе излишние неудобства».

– Не хотите ли, граф, заглянуть ко мне? – предложил он. – Правда, молодежь, как я полагаю, затеяла опять игру в бостон. Но для нас найдется отличное токайское. Я на всякий случай припрятал его. От зятя…

«Как сочетается в этом русском старике обаяние с безнравственностью, замечательный ум с ленью, широта и хлебосольство с хитростью», – подумал француз.

– С удовольствием, генерал, – сказал он, встопорщив усики. – Нельзя ли узнать, из чьих подвалов вино? Варлама, Гулиани? А может быть, Филипеско? Нет, скорее всего, из местного погребка доброго дедушки Просса…

– Не угадали, граф, – улыбнулся в темноте Михаил Илларионович. – Его нашел Милорадович в доме Мустафы Байрактара и побаловал меня несколькими бутылками. Видите, и правоверные мусульмане втайне грешат не меньше нашего брата…

Просторная палатка начальника главного корпуса стараниями Аннушки превратилась в филиал ясского клуба. Она не обратила ровно никакого внимания на строгий запрет Прозоровского появляться в лагере женщинам. А фельдмаршалу ничего не оставалось, как делать вид, что он не замечает ее. Ежедневно Аннушка прогуливалась под турецким огнем в сопровождении эскорта – и всякий раз с новым кавалером. «Право, грех обвинять ее за это, когда имеешь мужем такого дурака и сплетника, каков мой чудный зятек», – сказал себе Кутузов.

Бесстрашием Аннушка пошла в отца. Однажды она только взяла под руку егеря, чтобы перейти ручей, как ее спутник упал, сраженный наповал осколком чиненого ядра. В другой раз поручик Вятского полка получил рану в тот самый момент, как подавал ей букет, собранный перед Браиловом под пулями и ядрами.

Теперь Аннушка сидела за картами, играя в бостон в компании Павлуши Бибикова, князя Кудашева и незнакомого майора богатырской стати в форме Воронежского пехотного полка. Супруг ее, Николай Захарович, как дежурный полковник, почти неотлучно находился при особе князя Прозоровского.

– Продолжайте, господа! – ласково сказал Михаил Илларионович поднявшимся офицерам. – Павлуша, ты только отыщи нам с графом бутылочку того, заветного…

Едва рюмки были наполнены, как снова послышался угрожающий свист. Так далеко, в самый центр лагеря, турецкие ядра еще не залетали.

– Двадцатичетырехфунтовая! – успел определить по звуку Кутузов.

Ланжерон выдержал тяжкую паузу, зато богатырь-майор оказался под столом.

– Хорошо еще, что не опрокинул стола и не смешал карт, – хладнокровно заметила Аннушка, тоном давая своему кавалеру отставку.

– Предосторожность остроумная, господин майор. Особенно когда снаряд уже пролетел, – миролюбиво добавил Михаил Илларионович.

За его палаткой находилось двадцать зарядных ящиков, наполненных картечью. Если бы бомба задела их, все взлетели бы на воздух.

В этот момент в палатку ворвался Хитрово.

– Михаил Илларионович! – задыхаясь от быстрого бега, крикнул он. – Его сиятельство приказал поднять войска и выступить из лагеря! Турки достают нас своим огнем!..

Несмотря на дурную погоду и темень, солдаты по тревоге были выведены от стен Браилова. Но скоро Прозоровский одумался и повелел возвращаться назад.

– Хорош же будет штурм! – сказал Бибикову Кутузов.

8

Фельдмаршал явно недооценивал силы браиловского гарнизона.

Еще в марте генерал Засс, стоявший со своим отрядом в Галаце, перехватил переписку бывшего великого визиря Челибея, сосланного в Измаил, с Ахмедом. Турецкие курьеры проезжали обыкновенно через Галац. Засс принимал их, угощал вином и переписывал секретные депеши. Челибей требовал от браиловского назира помощи; тот ссылался на недостаток сил и отказывал в ней. «Этот хитрый лаз просто не желал ничем делиться с Челибеем, а Прозоровский попался на удочку, – размышлял Кутузов. – В Браилове двенадцатитысячный гарнизон, а если добавить находящихся там вооруженных жителей из Хотина, Бендер, Килии, да еще запорожцев и некрасовцев, то будет добрых пятнадцать».

28 марта главный корпус в составе 41 батальона, 25 эскадронов и 5 рот артиллерии выступил из Фокшан. 6 апреля Кутузов самолично произвел рекогносцировку путей, ведущих к крепости, и 8-го расположил свои войска в трех группах вокруг Браилова: на правом фланге отряд генерал-лейтенанта Сергея Каменского, в центре – Евгения Маркова, на левом фланге – Петра Эссена.

Прозоровский потребовал от назира сдать крепость, но Ахмед-паша даже не впустил русских парламентеров и отказался выслушать какие-либо предложения.

11 апреля из Галаца пришла русская флотилия и остановилась на Дунае на расстоянии пушечного выстрела, а из Бырлат в тот же день подвезли осадную артиллерию. По ночам, с 12 до 20 апреля, были вырыты траншеи, ходы сообщения, построены редуты и батареи. Начался планомерный обстрел крепости, который, впрочем, не причинял никакого вреда турецкому воинству.

Еще в 1807 году Браилов был укреплен громадным земляным ретраншементом – четыре версты в окружности, – охватывающим город и цитадель. Русские ядра вязли в огромных земляных турах, но не сдвинули с места ни одной вражеской пушки, не разрушили ни одного укрепления. Турецкие солдаты прятались в ямах, выкопанных внутри вала, и ни пули, ни бомбы не проникали туда. Зато безостановочная стрельба орудий, у которых был лучше, чем у русских, порох, выводила из строя множество наших солдат.

Канонада же русских пушек наносила большой урон лишь мирным жителям. Ежедневно в Браилове возгорались пожары, слышны были крики детей и стенания женщин. Обыватели уже несколько раз прибегали к Ахмед-паше, умоляя его сдать крепость и тем избавить их от погибели, но он не слушал их жалоб. Чтобы держать в повиновении жителей, назир имел достаточно солдат, а также татар, запорожцев и некрасовцев. Ахмед-паша даже позволял делать дерзкие вылазки, стремясь установить сообщение с Мачином, на другой стороне Дуная, но всякий раз огонь батарей и гребной флотилии из 22 судов пресекал его попытки.

Мачин! Сколько воспоминаний было связано у Кутузова с этим именем! Крепость лежала на правом, крутом берегу реки, на возвышенности, от которой начиналась высокая цепь гор, тянущихся до Гирсова и дальше. Между Мачином и Дунаем располагалась памятная Михаилу Илларионовичу равнина Кунцефан, через которую он вел свой корпус в июле 1791 года.

Теперь, чтобы отрезать Браилов, Прозоровский приказал генерал-лейтенанту Зассу прибыть из Галаца с тремя батальонами, перейти на правый берег Дуная и занять Мачин. Защита крепости была возложена на зятя Ахмеда Жиужса-агу, у которого имелось 800 солдат.

Когда Засс переправился через Дунай, оказалось, что равнина Кунцефан, некогда сухая, залита водой и непроходима. До Мачина пришлось идти узкой тропой вдоль реки на расстоянии полуружейного выстрела от Браилова. Засс провел свой маленький отряд почти без потерь и только затем понял, что у него слишком мало сил, чтобы завладеть крепостью. Так, из-за очередной ошибки Прозоровского пришлось ни с чем убираться восвояси. Это только еще более раззадорило турок.

Прозоровский, подогреваемый самоуверенным инженером Гартингом, которому было поручено ведение осады Браилова, торопил Кутузова с решающим штурмом. Он приводил примеры взятия Очакова, Измаила, польской Праги, чувствуя себя вторым Суворовым.

«Но, видно, князь Александр Александрович вовсе позабыл о неудачах под стенами того же Браилова, Силистрии, Варны в войнах фельдмаршала Румянцева, – размышлял Михаил Илларионович. – А у Журжи – так всего месяц назад».

Он возражал Прозоровскому, указывая, что еще не подбито ни одно турецкое орудие, что атака захлебнется из-за плотности огня. Фельдмаршал приказал тогда ограничиться взятием ретраншемента, но не откладывать приступа. Приходилось смириться и молчать. Ведь повиновение – мать воинской службы…

Кутузов составил диспозицию в духе идей главнокомандующего. Для штурма было назначено три колонны по три батальона в каждой – генерал-майоров Репнинского, Хитрово и князя Вяземского, всего до восьми тысяч солдат. Впереди шли отряды охотников и рабочих, за колоннами оставались частные резервы – по три батальона – и общий резерв – восемь эскадронов и двенадцать орудий. Со стороны Кутузова сделано было все, от него зависящее, чтобы обеспечить успех. Но ему не было дано распоряжаться операцией самостоятельно.

Да и как можно верить в успех, если армия не любила своего предводителя, который без надобности изнурял солдат и возродил в войсках гибельный капрализм! Для атаки Прозоровский выделил всего 18 батальонов. Не могли же восемь тысяч солдат штурмовать крепость, гарнизон которой почти вдвое превосходил их в численности! Солдаты должны были бежать на приступ с ранцами на спине и в скатках. Кутузов предложил было освободить их от всего, что стесняет, оставить без тесака и перевязи, только с десятком патронов в кармане.

– Михаил Илларионович! Дух Потемкина, сиречь, никак из вас не выветрится, – с досадой отвечал на это фельдмаршал. – В уставе все сказано на сей счет…

Велено было взять с собой даже знамена, совершенно бесполезные при штурме, которые легко было потерять в случае неудачи.

Для атаки было выбрано левое крыло турок, хотя на ретраншементе имелись бастионы, способные поражать нападающих с фланга. Но штурм правого крыла представлялся еще менее выгодным, так как, продвигаясь вперед, русские попадали под сильнейший огонь с цитадели, а центр крепости был надежно защищен двумя огромными куртинами.

Датой решающего приступа Прозоровский назвал 20 апреля.

Когда Кутузов покидал палатку главнокомандующего, в сумерках далеко окрест слышался преувеличенно громкий старческий альт глухого князя. Он отдавал секретные приказания Гартунгу и многочисленным волонтерам. В пятидесяти шагах от палатки содержатель местного трактира немец Просс меланхолически возился на крыше своей хижины, делая вид, что перекрывает ее соломой.

«А ведь это турецкий шпион, – догадался Михаил Илларионович, – который, верно, передавал все наши секреты назиру. Ну да теперь поздно. Уже поздно!»

9

Прозоровский со своим штабом расположился на обширном кургане, на расстоянии пушечного выстрела от Браилова, наблюдая за ходом сражения. Он все время убеждал себя в победе и посылал каждую минуту адъютантов узнать, что делается в колоннах.

Войска в очень темную ночь двинулись вперед и еще до рассвета подошли ко рву. Несчастья начались с обыкновенной несогласованности. Колонна Вяземского, выступившая прежде других, была плохо направлена офицером Генерального штаба бароном Икскулем. Десятки солдат провалились в погреба сгоревших домов браиловского предместья и, приняв их за главный ров, принялись палить в белый свет как в копеечку. Многие так и не смогли выбраться из ям, сделавшихся для них могилой. Часть колонны все-таки спустилась в ров. Солдаты начали было ставить лестницы, но они оказались слишком короткими, да и взяли только четвертую часть из заготовленных в лагере. Преждевременная атака левой колонны, в то время как две другие еще не подошли к ретраншементу, позволила туркам хорошо подготовиться к отпору.

Под ураганным огнем атакующие батальоны остальных колонн смешались и принялись стрелять в воздух и друг в друга. В Галацкий госпиталь поступило затем более тысячи солдат, раненных пулями русского образца. Человек тридцать из колонны Репнинского взошли на бастион, но были перебиты. Офицеры и солдаты, попав в глубокие рвы, не в состоянии были не только идти на приступ, но даже выкарабкаться из них. Они умирали, не имея возможности ни защищаться, ни поражать врага. Весь браиловский гарнизон, видя, что ему нечего опасаться за свое правое крыло, собрался против атакуемого пункта и направил на русских ужасный огонь.

Кутузов испросил разрешения у Прозоровского произвести отвлекающую атаку на нашем левом фланге. Граф Петр Кириллович Эссен довел свою колонну до турецкого бастиона и мог бы, верно, обратить фальшивый штурм в настоящий, но у него не оказалось лестниц. Впрочем, даже войдя в крепость, он только бы растерял напрасно своих людей.

Генерал-майор Репнинский был ранен в голову, Михаил Хитрово – в руку, полковник Пензенского полка Шеншин – убит. Превосходный батальон гренадер Вятского полка полег весь. Двести офицеров были убиты или тяжело ранены, более пяти тысяч солдат постигла та же участь. Войска не вели себя с той неустрашимостью, что девятнадцать лет назад, при Измаиле. Они не питали того доверия к Прозоровскому, какое внушал им Суворов, одно имя которого подымало в атаку. Было много замешательства, бесполезной стрельбы, еще более – беспокойных криков. Смятение среди войск вызвал ложный слух, будто весь Браилов минирован.

Несчастный штурм длился пять часов. Никто не смел сказать Прозоровскому, что надо отступать. Наконец Кутузов сообщил князю, что приступ не удался. Фельдмаршал был так убит горем, что, казалось, лишился чувств. Он рыдал, падал на колени и рвал остатки своих волос. Михаил Илларионович холодно заметил:

– Видимо, князь, вы не привыкли к подобным несчастьям. Под Аустерлицем я был свидетелем бедствий, решивших участь Европы. Да и то не плакал…

Прозоровский приказал отступать. Солдаты влезли на контрэскарп и забрали некоторых раненых, но большинство осталось во рву. Всем им турки отрубили головы, чтобы послать в Константинополь. Как обычно, их солили, чтобы они не портились, а когда голов оказывалось слишком много, то ограничивались посылкой только ушей. Лишь один офицер и тридцать солдат были взяты живыми в плен. После штурма Решид Ахмед-паша отправил в подарок султану восемь тысяч русских ушей в мешках. Сами турки не потеряли и ста человек. Они не сделали, как можно было ожидать, общей вылазки, а ограничились тем, что выслали только стрелков, чтобы прикончить раненых. Но вскоре казаки прогнали их.

Первые дни после этой неудачи всем казалось, что Прозоровский хочет продолжать осаду. Но 6 мая он вдруг приказал отступать за реку Серет. Отход был произведен в совершенном порядке и спокойствии. В арьергарде с тремя казачьими полками находился прибывший из Петербурга генерал-лейтенант Платов. Вместе с Кутузовым они решили устроить Ахмед-паше прощальный сюрприз. Два полка засели в лощине, а третий начал уходить вслед за войсками.

Как только назир узнал об отступлении русских, то вышел из города с тысячью отборных всадников – сипагов. С ним был любимый племянник Ахмет-ага. Казаки мало-помалу отходили и завлекли турок на шесть верст от крепости. Когда два полка выскочили из засады, Платов повернул третий и кинул его неприятелю во фланг. Турки были окружены и отрезаны. Половина их погибла на месте, сам Ахмед-паша с трудом спасся, а его племянник был ранен и с пятью офицерами и пятьюдесятью сипагами взят в плен. Не прозвучало ни одного выстрела. Платов и его казаки работали только холодным оружием.

7 мая армия перешла реку Серет у Сербешти и расположилась в две линии на возвышенности, имея главную квартиру в Галаце. Уходя, Прозоровский приказал разрушить окрестные деревни и выгнать всех жителей, чтобы досадить браиловскому гарнизону. Этот поступок остался пятном на его совести. Большинство жителей были христиане, делившиеся последним с солдатами во время осады крепости. Им было разрешено взять только по паре волов и одной повозке. Многие из них умерли потом от лишений и голода.

Несчастье под Браиловом зародило в Прозоровском угрызения совести и ускорило его кончину. Теперь он говорил только о штурме, о своих страданиях, изливал жалобы на армию, на Кутузова, на генералов и солдат. Он обвинял весь свет и сам сделался еще более подозрительным и очень нелюдимым.

Вокруг Галаца армия простояла три месяца в совершенном бездействии.

10

В Галац, в главную квартиру, приехал граф Ксаверий Браницкий навестить своего сына – волонтера при Прозоровском.

Кутузов с тяжелым сердцем отправился на обед, где должен был присутствовать князь Александр Александрович. Фельдмаршал открыто обвинял Михаила Илларионовича во всех грехах, приписывая ему и то, что могло быть, а пуще всего – чего не было. Окончательно превратившись после браиловской неудачи в закоренелого мизантропа, он разогнал всех генералов, которые собирались теперь в доме у Кутузова и там в разговорах не щадили главнокомандующего.

Обменявшись любезностями с Браницким, Михаил Илларионович постарался сесть подальше от князя Сиречь. Тщетная предосторожность! Когда, по польскому обычаю, начали пить здоровье присутствующих и захлопали пробки шампанского, Прозоровский, разгоряченный веселящим напитком, накинулся на Кутузова. Чего только не было в злобных речах старика! Какие только наветы не были пущены в ход! Звенящим старческим альтом Прозоровский кричал о том, что Михаил Илларионович будто бы осрамился в Мачинском сражении 1791 года и даже повинен в кончине князя Репнина, а теперь, проиграв новое сражение, торопит смерть другого главнокомандующего…

Речь была нелепой, длинной, срамящей только самого князя. Генералы переглядывались и пожимали плечами.

«Что же мне, вызвать Прозоровского на дуэль, как это сделал барон Мейендорф с Михельсоном? – грустно усмехнулся Кутузов, слушая весь этот бред. – Вот будет вид! Правда и то, что покойный главнокомандующий был невыносим, почище нынешнего. Можно понять Мейендорфа. Михельсон взрывался по пустякам. Он бросил в Дунай повара, когда кушанье показалось ему недостаточно хорошо приготовленным. А под Измаилом? Приказал посадить проштрафившегося комиссариатского чиновника в мортиру и уже готовился сам приложить заряженный фитиль. Перед ним Прозоровский – просто больной старостью и ошалевший от неудачи пустобрех. Никакой дуэли с ним не будет».

– Вы, сударь, решили, сиречь, оклеветать меня перед государем! Чтобы занять мое место! – кричал фельдмаршал.

Михаил Илларионович тяжело поднялся из-за стола.

Все это время он ни словом не позволил себе осудить действия главнокомандующего, хотя и находил их от начала до конца ошибочными. Равно как и прусские порядки, насаждаемые в армии. Зато прелестный зятек Николай Захарович постарался. Как поздно Кутузов раскусил его! Хитрово, которого Прозоровский после Браилова отставил от должности дежурного полковника, на всех перекрестках срамил князя, а затем, даже не предупредив тестя, отправил в Петербург письмо начальнику канцелярии военного министра, где излил на главнокомандующего самую оскорбительную клевету. Копию этого письма получил Прозоровский. И конечно, увидел в нем интриги Кутузова!..

– Кому-то из нас двоих, сиречь, не место в армии! – Голос князя Александра Александровича сорвался на фальцет.

Михаил Илларионович медленно шел к выходу. Бог свидетель, он желал Прозоровскому только добра.

Уже в Галаце Кутузов разработал план победоносного завершения кампании. Согласно ему, армия сосредоточивались в трех пунктах, овладевала Браиловом правильной осадой, а затем переходила Дунай у Туртукая, Браилова и Галаца. Далее предполагалось поднять болгар, разгромить турецкую армию в поле, если бы она встала на пути, и идти прямо на Адрианополь, чем вынудить неприятеля просить мира. Но Прозоровский, потрясенный поражением, не находил возможным даже форсировать Дунай и вступить в Болгарию. Он жаловался Барклаю-де-Толли, будто Кутузов «порочит его действия, возбуждает недоверие к нему и служит ему не помощником, а помехою».

С этого дня Михаил Илларионович даже не показывался главнокомандующему. Его давно уже грызли хвори, на которые он сетовал лишь в письмах к верному другу Екатерине Ильиничне: «Жесточайший кашель с жаром, кашель непрерывный ночью покажется пресильно и настолько спазматически, мокрота по утрам, слабость. Дают хину. Аппетиту нет»; «Теперь недели две слаб желудком, притом нельзя не простужаться в этой маленькой хатке, в которой живу. Сделай милость, пришли мне: 1-е – пластырь, что на руке ношу, 2-е – чулки теплые, 3-е – магнезии, которой ничего не осталось, 4-е – пипермину и ромашковых капель…» Теперь, когда ушло нервное напряжение от военных забот, хворобы усилились. И конечно, болели, болели глаза…

Между тем в Петербурге были серьезно обеспокоены ссорой. 4 июня 1809 года Александр I обратился к Прозоровскому с письмом: «Желая изыскать лучший и благовидный способ к поручению отделенного от вас поста генералу Кутузову, я избрал за лучшее назначить его командиром резервного корпуса… Полагаю, что такое назначение, отдаляя его неприметным образом от армии, удовлетворит желанию вашему и вместе с тем отдалит всякие заключения, могущие возродиться в сем случае».

Что же фельдмаршал? Ослепленный злобой, он возражал государю, приводя самые фантастические доводы.

«Будучи обращен в резервный корпус, – убеждал Прозоровский Александра, – Кутузов имел бы обширное поле обратить все действие его интриг против меня, так что он принудил бы меня возвратиться из-за Дуная или же, прижавшись к сей реке, послать к нему отряд; сверх того, будучи тонок и зная службу, он мог бы допустить неприятеля сжечь магазины и, некоторым образом, преподать туркам к тому способ, а вину возложить на честного, на посте находящегося генерала, который бы за это пострадал; он же сам всегда был бы прав».

Русский император, конечно, не мог поверить чудовищному и глупому поклепу – будто Кутузов способен даже изменить присяге и долгу, лишь бы насолить Прозоровскому. И тем не менее гнусное обвинение не могло не уронить Михаила Илларионовича в мнении государя, еще переживавшего аустерлицкую неудачу.

Получив письмо Прозоровского, Александр сказал Барклаю:

– Знаю, что Кутузов умен. Но мне кажется, ему нет смысла ссориться с умирающим начальником…

В действительности же, как замечает граф Ланжерон, далеко не всегда справедливый к Михаилу Илларионовичу, «если бы Кутузов не покинул армии, он мог бы заместить Прозоровского, что, быть может, было бы счастьем и для нас…».

7 июня 1809 года последовало назначение Кутузова литовским военным губернатором. Вся Молдавская армия сожалела об уходе любимого полководца; многие солдаты плакали.

Как и девять лет назад, Михаил Илларионович снова ехал в Вильну.

 

Глава вторая

Веселый град Вильна

1

После пышного бала у графа Фитценгауза, виленского магната, где надо было улыбаться, острить, сыпать комплиментами, принимать ухаживания неотразимых и ветреных полячек, Михаил Илларионович далеко за полночь воротился в свой нарядный генерал-губернаторский дворец. Глаза нестерпимо болели, но сегодня их не ломило, а зудило, и Кутузов отказался от шпанских мух, велев подать себе маленькую скляночку воды и салфетку. Он сам открыл новый способ лечить глаза – не мочить ничем, а легонько их обтирать.

В ушах его еще стояло щебетание гордых панночек, наделенных всевозможными титулами, которые кичились одна перед другою богатством и роскошью, доставшимися им по одному праву рождения. Сероглазые красавицы, с правильными и мелкими чертами лица, в пышной короне светлых волос, с гибкими талиями, покатыми плечами и превосходно вылепленной грудью, чаровницы, самые пленительные женщины Европы! Но как горды, самонадеянны! Лишь юная дочь Фитценгауза, племянница княгини Радзивилл, виленской воеводши, вела себя скромно, выполняя роль молодой хозяйки: граф был вдов.

Особенно громко хвасталась графиня Шуазель, урожденная княжна Потоцкая, воротившаяся недавно из Петербурга, где она состояла фрейлиной их величества. «В отличие от сестры Фридриха II Прусского, – говорила она, – я хоть и тоже королевской крови, но никогда не получала пощечин, не ела супа с волосами, не сидела под арестом и вместо мелкого, грязного немецкого княжества живу в одном из великолепнейших замков на континенте…»

Сколько спеси и гонора! Михаил Илларионович улыбнулся, перемогая боль, вспомнив, как Шуазель-Потоцкая рассказывала, что привыкла дома держать диету, но в петербургском дворце ей приходилось поневоле есть помногу – от голоду…

Он взял скляночку, завернутую в салфетку, и поднес к глазу, потом к другому. Через некоторое время боль стала отпускать. Мыслями Кутузов был там, в Петербурге, где маялась Екатерина Ильинична: уплата процентов под банковские ссуды, кредиторы, векселя… Больше, чем глаза, мучили заботы о ней и о пятерых дочерях. Военные и административные дела по генерал-губернаторству отнимали столько времени, что на упорядочивание собственного хозяйства ничего не оставалось. Между тем без собственного надзора имения в Подольской губернии Горошки и Райгородок почти не приносили доходу, очередной управляющий Ведерников оказался пьяницей и плутом. Михаил Илларионович не мог даже получить мало-мальски внятного отчета: Ведерников ссылался на огромные траты и писал, чтобы от него денег не требовали. К генерал-губернатору, в Вильну, приходили многочисленные жалобы крепостных на непосильные поборы и притеснения. В письмах говорилось, что Ведерников сильно пьет и, пьяный, сечет мужиков без милости…

«Надо управляющего переменить. И жесток, и служит в убыток… – решил Кутузов. – Но какая здесь, в Вильне, дороговизна! Разорение! Все, что в Петербурге медный рубль, здесь, право, серебряный. А жена умоляет, просит, требует…»

Взяв синеватый, с водяным двуглавым орлом, узкий листок, Михаил Илларионович стал заполнять своей привычной скорописью:

«Я, мой друг, был иногда в отчаянье, думая о твоем положении; даже с горестию всегда принимал твои письма; а иногда не мог собраться и писать к тебе, и беспокоюсь день и ночь. Наконец вот мог сделать для тебя: посылаю за поташ жемчугу, тысяч на тридцать ассигнациями. На всякой связке написана цена, сверх того, два векселя Комаровскому, из которых он один тотчас заплатит, а другой погодя, как получит деньги. Обоих векселей будет на двадцать две тысячи, а потому и нечего жемчуга бросать за бесценок и торопиться продавать. По-здешнему щитают, жемчуг этот недорог, и цена сходная, для того, что я уступил по полтора серебряных рубля с берковца. Всего у тебя сберется пятьдесят и несколько тысяч, и когда изворотишься, то отдай из них Парашеньке, Катеньке и Дашеньке по три тысячи. Аннушке и Лизоньке уже я отправлю. Ты видишь, мой друг, что это, что я тебе послал, гораздо больше моего полугодового дохода…»

Как это только и бывает, невесть почему вдруг вспомнилось совсем иное: 1808 год, Киев, очаровательная актриса Филис, а потом эта миленькая ветреная женщина, которую он звал Дудусей. Какая у нее была фамилия? А, госпожа Зубкова. Она приехала из Вены, оставив там мужа, ссорилась с целым светом, нападала на всех женщин подряд, – то-то было весело! Болтунья, немного сумасбродная и с сильным желанием нравиться. С такими склонностями можно далеко пойти…

Михаил Илларионович снова подержал у глаза влажную салфетку и вернулся к письму:

«Уведомь, все ли в банк внесены проценты. Ежели мало чего недостает, то доплатишь. Я взял еще две тысячи за поташ, но должен был на контрактах заплатить долгу князю Долгорукову две тысячи червонных за долг, который сделан, едучи в армию, тысячу червонных за хлеб, что в деревне куплен на фабрики, да плутовской процесс проиграли без меня на полторы тысячи червонных; да на перевод банкира виленского также заплатил. Да Лизонька что-нибудь стоит. Этого не жаль, только бы было ей в пользу…»

Лизонька, Лизонька!.. Это его главная боль; вспомнишь – словно сердце вынимают. Все эти годы после гибели Фердинанда она страдала нервами, и он порой страшился за ее рассудок. Старался, как мог, успокоить любимую дочь, предупреждал каждое желание, снабжал деньгами раньше прочих детей. Как он мечтал о ее вторичном замужестве, но, зная деликатность Лизиной натуры, не решался даже сказать об этом. Послал как-то роман Коцебу «Леонтина», где изображалась героиня, которая, овдовев, страдала тем же недугом, но выздоровела после второго брака. А уж потом и написал: «Лиза моя, надо, пожалуй, встретить счастливого смертного, соединиться, после чего нервы замолчат». Но нет, пока мало, мало надежды на ее новое счастье…

Тяжело, всем животом вздохнув, почувствовал, как навернулись слезы. Долго сидел, прикрыв здоровый глаз, слушая свою боль: в голове проносились огненные змеи, отчего приступы шли толчками. Наверное, придется опять будить Малахова. Или нет, сперва закончить письмо, а там потерпеть еще немного, авось само собой утишится…

Михаил Илларионович вперил левый глаз в бумагу, сквозь плывущие фиолетовые пятна и радужный туман проступили последние строки: о Лизоньке. Перо в пухлой ладони ходило уже медленнее, буквы сделались крупнее, и жирнее – линии:

«А за всеми этими расходами, Бог знает, как буду жить целый год. Может быть, мой друг, тебе не будет нужды, как мне кажется, закладывать дом. Обо всем меня уведомь…»

Кутузов еще раз тяжко вздохнул, и сверху легла дата: 8 мая 1810 года.

2

Вице-губернатор давал в своей уютной гостиной домашний спектакль, где выступала приезжая знаменитость – мадемуазель Франк.

Не часто артисты такого ранга посещали Вильну, и Михаил Илларионович старался не пропустить ни одного ее концерта. Какое сопрано! Какая колоратура! И какой диапазон голоса! Нижнее «ля» звучит, словно это чистое меццо, – густо, точно у виолончели. А только что взяла «фа» из третьей октавы, да с такой легкостью, каковая под силу редкому колоратурному сопрано, чем вызвала восторг публики. А что за композиторы: Скарлатти, Перголези, Чимароза и, конечно, Моцарт…

Черная, гибкая, с влажно блестящими большими южными глазами и порывистыми движениями – настоящая итальянка! – Франк в этот вечер была в особом ударе, исполняя свои коронные вещи. Сейчас она пела прелестную пастораль Перголези: «Если любишь, если жаждешь, пастушок ты милый мой…»

Вице-губернаторша Анна Михайловна, миловидная крупная блондинка, сидела с мужем напротив Кутузова и время от времени посылала ему исполненные значения взгляды. Словно она и была этой резвуньей-пастушкой, ну, а пастушком, беззаботно порхающим со свирелью по зеленым муравам, – сам убеленный сединами, израненный и отучневший в продолжение своей 45-летней воинской службы Михаил Илларионович…

«В Вильне идет своя, беззаботная и веселая жизнь, – размышлял Кутузов, слушая быстро сыплющиеся виртуозные пассажи. – Что и говорить, она, конечно, имеет свои преимущества, особенно перед походной. В шестьдесят пять лет куда как легче заниматься разбором обывательских жалоб, предупреждать пожары, ездить на вахтпарады двух вверенных мне гарнизонных батальонов, мирить вздорных дам, чем трястись от малярии в палатке посреди гнилого поля и ломать голову над тем, как перехитрить великого визиря Юсуфа Зию-пашу. Да, и здесь есть свои редуты, но таковыми именуются не земляные укрепления, а танцевальные залы. Много и очень хорошо танцуют в Вильне! Даже в Великий пост продолжаются карнавалы. А среди прочих развлечений – театр, театр!..»

В молодости Михаил Илларионович сам мечтал попробовать себя на любительской сцене. Желал потягаться с Васенькой Бибиковым, своим однокашником по Инженерной школе. Но, видно, не судьба! Ему по жребию выпал Марс, а Василию Ильичу – Мельпомена и Талия. По личному выбору покойной императрицы велено было Бибикову заведовать русской актерской труппой, и он тут преуспел: основал в Петербурге театральное училище, да и сам написал знатную пьесу «Лихоимец». От него, от братца, передалась, видно, страсть к театру Екатерине Ильиничне: своя ложа в Петербурге, не пропускает ни одной премьеры. В Василия Ильича она и небережливостью: тот никогда не считал денег.

В кого же еще? Отец – Илья Александрович – всю долгую жизнь был трудолюбив и рачителен; на Тульском ружейном заводе шутили, что их генерал-инженер каждому оброненному гвоздю поклонится. Старший брат – Александр Ильич, усмиритель Пугачева, и того более: не только приметно бережлив, но даже скуповат. А Екатерина Ильинична обладает сказочной способностью тратить и тратить невесть куда. Может, просто сорит деньгами по-женски? Но сколько на свете хороших хозяек…

Михаил Илларионович был уже слишком стар, чтобы переменять привычки: выступал медленно, ездил в покойном экипаже, редко садился на лошадь по причине тяжести тела, любил вкусные блюда, великолепные палаты, мягкое ложе. Никогда не обедывал один, но приглашал за стол по десятку и более офицеров, много тратил на увеселения и празднества. Однако главных трат требовало его большое гнездо.

Проклятые деньги! Он с беспечной расточительностью относился к ним, если они появлялись, и бесконечно мучился, когда деньги иссякали и приходилось изыскивать самые головоломные средства, чтобы их раздобыть. Удивительно сочетались в Кутузове трезвость с беззаботностью, хитрость с простодушием, тонкий расчет с безоглядной русской широтой.

В Киеве, Бухаресте, Яссах, а затем в Вильне кроме бесчисленных забот рачительного военачальника, отца солдатам, генерал-губернатора Михаила Илларионовича ни на день не отпускали мысли: где раздобыть для семьи денег?

А еще важнее – как помочь дочерям быть счастливыми?

Нет, недаром говорил он в письме к Лизоньке: «Я твоя матушка». С материнской нежностью заботился он о каждой из пятерых дочек. Старшая – Парашенька замужем за сенатором Матвеем Федоровичем Толстым, человеком почтенным и чиновным. Но сама ветрена и непостоянна. И умением сорить и жечь деньги вся в Екатерину Ильиничну. Много серебра оставляет в модном магазине на Кузнецком мосту, у мадам Обер-Шальма, которую москвичи иначе и не называют как Обер-Шельмой. Да, влюблена в театр и, как матушка, имеет в Москве собственную ложу. Все бы ничего, если бы не легкомыслие. Позволяет за собой открыто ухаживать. Вот хоть этому пииту князю Ивану Михайловичу Долгорукову, который при всем своем известном безобразии пользуется успехом у многих светских красавиц…

Михаил Илларионович невольно улыбнулся, вспомнив давний уже случай, происшедший с этим московским донжуаном. В первопрестольной рассматривалось дело о побоях, причиненных прокурором Улыбышевым князю Долгорукову, тогда вице-губернатору, за привлечение его, Улыбышева, жены к распутству. Нет, одними стихотворными посланиями, которые посвятил князь Иван Михайлович Парашеньке, поползновения этого волокиты, верно, не ограничились…

А вот Дашенька, слава Всевышнему, радует своим браком. И сама проста, спокойна, немного даже флегматична, и такая же пышечка и простушка, что и в детстве. Гостила недавно в Вильне вместе с детьми и мужем Федором Петровичем Опочининым. И Кутузов в который раз сказал себе, что это клад, а не человек. Михаил Илларионович сперва серчал на зятя, когда тот бросил в 1808 году военную службу. Это в молодые-то лета и с превосходными успехами! Но трудолюбие и способности должны везде взять свое. Теперь Федор Петрович – действительный статский советник и, поговаривают, скоро будет сенатором…

Зато сколько хлопот с Катенькой! Вышла замуж за молодого князя Кудашева, но лада нет, и родители спесивы. В смятении Кутузов писал жене: «Не знаю, как тут и ума приложить; и как это меня огорчает, ты поверить не можешь; подумайте, Бога ради, нельзя ли как-нибудь ввести в резон Катеньку. Я об этом с ума схожу. Мог ли я думать, что дочь моя будет пренебрежена и князем Кудашевым…»

Кажется, превыше всего Кутузов – отец. «Истинная правда, – рассуждает Михаил Илларионович в письме к своей Лизоньке, – что любовь детей ничто в сравнении с родительской любовью. Я всегда хотел бы жить для вас, тогда как вы не хотите беречься для меня…»

Музыка смолкла. Михаил Илларионович очнулся, словно спал наяву под прелестную сказку о фарфоровых пастушках, поцелуях, свечках и розочках. Все ожидали от генерал-губернатора первого знака одобрения. Кутузов поднял вверх пухлые ладони, и с его хлопком дружно зааплодировала публика. Два молодых офицера тотчас поднесли певице прекрасные букеты гвоздик.

Франк кланялась и посылала воздушные поцелуи, но что-то уж больно выразительно поглядывала на генерал-губернатора. Кутузов подметил в этом нечто большее, чем просто благодарность артистки за внимание к ее таланту. Быть может, не стоило на прошлом концерте говорить так много комплиментов, восхищаясь ее искусством.

Теперь, прижав к груди гвоздики, Франк пела арию Керубино. Божественный Моцарт! Непревзойденная «Свадьба Фигаро»!

Подобное наслаждение в Вильне получаешь редко. Правда, театров здесь несколько. Они всегда переполнены, и аплодисменты гремят вовсю. Но актеры дурны, и спектакли слабые. За все это время лишь однажды Михаила Илларионовича порадовала славная французская труппа из Москвы: Бали, Ксавье и особенно Фуриозо со своими сестрами. Это был праздник! Кутузов от души хохотал над потешным Коленом в комической опере Монсиньи. Что за ухватки! И все – шуточные куплеты, репризы, реплики – без малейшей натяжки, без пошлого буффонства. Просто и естественно. Понравился Михаилу Илларионовичу и маленький театр госпожи Моравской. Особенно удачно прошло представление по модному роману французской писательницы Жанлис. Молоденькая актриса делала чудеса. Да, это не местное светило – вульгарная Вальвиль, которая недавно так бездарно играла Заиру в знаменитой трагедии Вольтера!..

А в зале меж тем сладко звучала, лилась другая ария Керубино. Франк пела с томной страстью и южным темпераментом:

Музыка Моцарта воистину целила и душу и тело. На время Михаил Илларионович позабыл о своих хворях: ревматизме, больных глазах, одышке. Правда, беспощаднее всего болезни грызли его по ночам. Кутузов старался приноровиться к ним и, главное, не волноваться. Ведь вот раньше, как начнется одышка, он тут же встревожится. И оттого такие сильные спазмы в груди, что дышать невозможно. А теперь схватит поздно за полночь – он и не испугается. И боль сама собой отойдет. Терпение все превозмогает! Даже страдание от глаза, который отдыха не имеет: бумаги, акты, ревизии…

Ах, Моцарт, Моцарт! Ангел, слетевший на землю, чтобы недолго порадовать нас своей волшебной флейтой и вновь отлететь… Моцарта приглашал в Россию светлейший князь Потемкин, суля огромные деньги, а согласился приехать Сарти, ублажавший Григория Александровича своей музыкой под Очаковом. А Моцарт вскоре отправился в самый дальний для смертного путь…

Михаил Илларионович едва успел подобрать ноги: экзальтированная Франк с последним аккордом пала оземь, желая обнять его колени. Только успела кинуть гвоздику ему на живот. Это было уже слишком! Кутузова до этой минуты забавляло, что артистке вздумалось вообразить, будто она зажгла в нем сильную страсть. Но теперь, как видно, игра зашла слишком далеко. Лицо вице-губернаторши Анны Михайловны зацвело крапивными пятнами. Она демонстративно поднялась, громко хлопнула веером и пошла из залы вон.

– Мой генерал! – жарко молила Франк, не поднимаясь с колен. – Завтра я выступаю в Вильне последний раз! Вы обязательно должны быть на концерте! Во дворце графини Шуазель! Умоляю вас…

– Какая жалость! – в тон ей воскликнул Михаил Илларионович, глядя в спину удаляющейся Анне Михайловне. – Вы не поверите! Завтра спозаранок я должен инспектировать своих капитан-исправников!..

3

Вильна прощалась с Кутузовым, уезжавшим на контракты в Киев для устройства своих хозяйственных дел. В белом зале генерал-губернаторского дворца под веселую музыку кружились с русскими офицерами пани Огинская, Масальская, Гедройц, графиня Коссаковская…

Михаил Илларионович, беседуя с командиром 3-го корпуса Иваном Николаевичем Эссеном, которому государь поручил заместить Кутузова на время его отпуска, краем глаза следил за вальсирующими и невольно думал: «Верно, эти красавицы с гораздо большим пылом веселились бы сейчас с офицерами Бонапарте…» Он знал, что в свое время родной брат Коссаковской Владимир Потоцкий набрал в своих богатых поместьях на Подолии целый полк из холопов-украинцев и повел во Францию под знамена Наполеона. И пошли, пошагали Петруси да Грицьки кровавыми полями, а те, кто не полег на дорогах Европы, верно, могут скоро оказаться и у рубежей России.

Дело шло к большой войне.

– Уверяю вас, Михаила Ларионыч, что внучка ваша Дашенька как две капли воды похожа на вас, – говорил ему между тем Эссен.

Елизавета Михайловна с детьми все еще подолгу гащивала в Ревеле, у своего тестя графа Ивана Андреевича Тизенгаузена. Свою любимую внучку Катеньку дедушке наконец довелось повидать: Лизонька привезла ее в Вильну. С той поры он не мог ни на день позабыть про нее. Посылал ей то и дело подарки – голубую шаль, кипарисовый крестик, пасхальное яичко, сережки – и почасту писал в самом нежном духе: «Милая Катя, божественное дитя, помни обо мне, люби меня… Скажи маме, что у нее есть старый отец, который искренне ее любит. Эта любовь составляет его счастие…» Дашеньку же знал только заочно, по описаниям Лизоньки и Аннушки, и теперь, услышав слова Ивана Николаевича, не мог удержать слез.

Впрочем, минутная сентиментальность не помешала ему подметить, что Эссен во время разговора переглядывается с хорошенькой Анной Михайловной. Ее бешено кружил в вальсе заросший до глаз бакенбардами лейб-гусар в красном доломане. И все же она ухитрялась делать с Иваном Николаевичем перемиги.

«Очевидно, свято место пусто не бывает… – усмехнулся Михаил Илларионович, быстро смаргивая соленую влагу. – Я уже подмечал, что вице-губернаторша, едва прознав о моем отъезде, начала принимать усердные ухаживания Эссена. Ну что ж, это истинно в польском вкусе!..»

К ним уже подходила жена генерала Беннигсена Марья Фадеевна с горячей поклонницей Кутузова пухленькой госпожой Фишер. По-немецки они наперебой заговорили о том, что Вильна теперь, с отъездом генерала, потеряет для них свою прелесть…

Когда подошло время расставания, баронесса Беннигсен, несмотря на жесточайший декабрьский холод, вышла с Михаилом Илларионовичем на улицу и перед каретой облила его слезами. Не менее десятка первых дворян города громко прокричали: «До видзеня!» Накануне от виленской знати Кутузову была преподнесена богатая табакерка.

Михаил Илларионович подал знак, карета тронулась. За окном сплошная белая стена – густо падавший снег сокрыл декабрьский мрак. Кутузов думал о том, что пора бы наконец отдохнуть от шумной и суетной жизни, остаться наедине с собой, подвести итог прожитому. Ведь как ни крути, а жизни осталось на несколько последних глотков…

Потом, как водится, мысли перескочили на заботы о жене и детях.

Екатерина Ильинична все гневается, что Кутузов не едет в Петербург, что они не виделись со времен его губернаторства в Киеве. А сколько такая поездка потребует средств? И где их взять, когда он и женины денежные просьбы удовлетворить не в силах. А ведь есть еще Лизонька…

Теперь она надолго уезжает с дочками для лечения ревматизма в Крым по совету врачей. Михаил Илларионович радуется тому, что его Папушенька, как и некогда он сам, увлеклась античными древностями. «Богу было угодно, – размышлял он, – сделать нас схожими во всем».

Надо бы присоветовать ей поехать в Севастополь, посмотреть развалины древнего Херсонеса. Когда Кутузов, молодым офицером, был в Крыму, сорок лет назад, еще оставалось много прекрасного от греческого города – колонны с портиками, стены, покрытые фресками, мозаичные полы, статуи и амфоры. А при входе в гавань, как раз под замком Инкерманом, видны были остатки катакомб. Неплохо, чтобы Лизонька написала ему, как все это выглядит теперь…

Сколько тревог с Аннушкой! Ветрена, слов нет. И вот завела роман с недостойным человеком. А тот бросил ее, да еще вывел смешной в московском свете. Хорошо, что сама она отнюдь не из строгих и пережила все это сравнительно легко. Но надо будет со временем как-то наказать обидчика. «Теперь это невозможно, но, кто знает, может, удастся со временем, – сказал себе Михаил Илларионович, кутаясь в медвежью полость. – Предоставим все Провидению…»

Катенька навещала его в Вильне, проездом от свекра, старого князя Кудашева. У нее, слава Богу, все устроилось. Она беззаботно веселилась и танцевала на вечерах, даваемых литовской и польской знатью. Верно, балы и празднества здесь великолепные. Все эти Радзивиллы, Фитценгаузы, Потоцкие, Любомирские, Грабовские, Морикони щеголяют друг перед другом расточительностью и роскошью. Но самому Кутузову светские развлечения изрядно приелись. Душа жаждала дела.

Михаил Илларионович жадно следил за событиями на юге, где война с турками безнадежно затягивалась.

Ни Багратиону, ни молодому Николаю Каменскому – при всех успехах русского оружия – не удалось добиться решающего перелома. А на западе сгущаются тучи, в отношениях между Наполеном и Александром все чаще проскальзывают нотки взаимного неудовольствия. Да, Тильзитская коалиция построена на песке. Приняв на себя обязательства континентальной блокады, Россия не в силах их выполнять. Нарушения раздражают французское правительство. В материковой Европе помимо сражающейся Испании только Россия противостоит теперь наполеоновскому колоссу, опьяненному идеей мирового господства.

Необходимо скорее завершить войну с Портой. Но кто сделает это? Михаил Илларионович уверяет самого себя и своих близких, что сам он уже для этого не годится: стар, болен. Да к тому же в его годы крайне тяжко расставаться с близкими, знакомыми, с привычками и удобствами.

Но это уловка, чтобы скрыть досаду: после кампании 1805 года уже третья война проходит без его участия…

Малахов и адъютант Шнейдерс давно уже видели третьи сны, привалившись плечами друг к дружке и сотрясая богатырским храпом карету так, что позванивали рюмки в поставце, а Кутузов в мыслях все воевал с турками и опровергал Бонапарте. Да куда там! Видно, суждено ему сделаться одним из тех отставных ворчунов-«нувеллистов», что за самоваром с калачами читают газеты и самоуверенно провозглашают домашним:

«Я бы сделал не так! Я бы пошел не туда, а сюда!» Как это высмеял их славный пиит Мерзляков после Аустерлица? Михаил Илларионович наморщил большой лоб и прочитал сам себе:

«Да, да, пора на покой, – подумал Кутузов, закрывая глаз и отваливаясь к стенке кареты. – Теперь уже безнадежно далеко все: Бонапарте, Юсуф Зия-паша, виленские красавицы…»

На третьей станции, когда Михаил Илларионович садился за скромный ужин, в горницу явился смущенный Малахов:

– Михаил Илларионович! Вас требует какая-то дама…

Он еще не докончил фразы, как влетела с пылающими от мороза щеками госпожа Фишер.

– Я проделала восемьдесят верст, чтобы догнать вас! – еще с порога воскликнула она с не свойственной немкам пылкостью.

Подымаясь из-за стола с самой приятной улыбкой, Кутузов про себя жалобно молвил: «Боже правый! Как же вы все надоели!..»

4

Не слишком ли много балов, не слишком ли часты празднества? Но в начале прошлого века дворянство мало задумывалось над этим, полагая, что день, проведенный без увеселений, приятных забав и танцев, пропал впустую. Впрочем, генералу, израненному во многих кампаниях и проведшему полжизни в поле, сам Бог велел отдохнуть и повеселиться. Тем более что, навестив свое имение Горошки, Михаил Илларионович нашел там много дел, однако на сей раз ничего дурного не усмотрел.

Оделив всех родных, Кутузов выслал Лизоньке две с половиной тысячи ассигнациями, пообещав через несколько дней, после заключения контрактов в Киеве, добавить еще столько же. Еще с пути он отправил своей Папушеньке три тысячи рублей, заложив подаренную ему табакерку. У нее все не прекращались нервные припадки. А сколько воды утекло с того часа, когда погиб Фердинанд… О, время, время! Когда в Вильне гостила младшая дочь Катенька, Михаил Илларионович подметил, как изменилось ее лицо с тех пор, как они виделись в Киеве…

Теперь он мог со спокойной душой отправиться в этот древний город, почитавшийся матерью городов русских.

Киев Кутузов любил особенной любовью, с удовольствием вспоминая годы своего губернаторства. Здесь у него были многочисленные знакомые, друзья и поклонницы. Здесь жила милая пани Леданковская, с которой он несколько раз виделся, наезжая в Горошки и Райгородок. Здесь начальствовал славно воевавший под его руководством во многих походах Милорадович.

Кутузов остановился в просторном барском особняке над спуском к Подолу. Из широкого окна спальни открывался дивный вид на закованный льдом Днепр с простой, украшенной короной колонной на его берегу. Она была воздвигнута, как хорошо помнил Михаил Илларионович, в 1805 году и показывала место крещения сыновей святого князя Владимира. Колонна была утверждена на каменном пьедестале, имеющем четыре свода, под которыми находился колодец с чистейшей водой. Памятник этот получил название Крещатик…

Посетив на другой день Михаила Андреевича Милорадовича, Кутузов, помимо своей воли, оказался в самой гуще той суетной светской жизни, которая во многом повторяла виленскую.

Сын наместника Малороссии, любимец солдат, красавец и щеголь, генерал от инфантерии Милорадович, при всем своем необыкновенном мужестве и невозмутимом хладнокровии во время боя, не был одарен большими способностями, не имел ни хорошего образования, ни необходимых полководцу сведений в воинском искусстве. Он отличался расточительностью, большой влюбчивостью, был обуян жаждой изъясняться на малознакомом ему французском языке и без устали танцевал на балах мазурку. Предметом его постоянной страсти – при прочих частых мимолетных увлечениях – являлась графиня Анна Александровна Орлова-Чесменская, дочь екатерининского фаворита, владевшая огромным состоянием. Сам Михаил Андреевич получил несколько богатых наследств и беспечно промотал их, полагаясь на доброту благоволившего к нему государя. Но и будучи при деньгах, и с пустым кошельком, Милорадович отличался одинаковой щедростью и гостеприимством.

Ах, что за обед устроил Михаил Андреевич в честь Кутузова! Какой осетр, стерляди! Что за сливочная телятина – нежная и белая, словно снег! А индейки-гречанки – индейки, выкормленные грецкими орехами? А икорка? Что до шампанского, то оно лилось, будто днепровская вода…

Как всегда, для заключения контрактов в Киев со всей Украины съехались помещики, купцы, факторы-подрядчики, управляющие. Хотя Михаил Илларионович и возложил все дела по продаже поташа на Дишканца, он все равно не мог отвлечься от денежных забот. Честен и исполнителен, спору нет, его бывший адъютант. Да не хватает ему той ловкости и сметки, каковые необходимы в коммерческих операциях. Все придет с опытом, а пока что Кутузову приходилось поневоле почасту помогать Дишканцу.

А в Киеве, по давнему обычаю, в пору контрактов устраивались концерты, шли представления, гремела музыка на балах. Впрочем, Украину всегда отличало обилие театров и представлений. Музыкален малороссийский народ! Поляки же просто обожествляют театр. Когда Михаил Илларионович задержался на несколько дней в своем Райгородке, туда приехала странствующая польская труппа. Они решили было дать спектакль, арендовав у Кутузова большой сарай, да собрали слишком мало зрителей…

Здесь, в Киеве, на домашних концертах, блистала пианистка Бороздина, хорошая знакомая Кутузовых. Муж ее служил в Крыму, где в эту зиму лечилась от ревматизма Лизонька. Михаил Илларионович наслаждался хорошей музыкой, шутил с дамами, порою, как это бывало и ранее, забывая о том, как опасен флирт.

Первой красавицей города считалась сероглазая Котцевич, поражавшая правильностью точеных черт. Правда, Кутузов находил лицо ее холодным, словно изваянным из мрамора. Быть может, рядом с ней пани Леданковская проигрывала – неправильностью лица со вздернутым носиком, излишней пухлостью рта, узким разрезом зеленых глаз, низкой талией. Но жизнь била из нее через край, придавая всему облику ту особенную прелесть, когда с наслаждением отдаешься власти женского обаяния и даже капризов.

На концертах, балах, празднествах Михаилу Илларионовичу, однако, приходилось уделять больше всего внимания, для отвода глаз, госпоже Пупар, богатой вдове, самоуверенной и, кажется, одержимой манией всех покорять.

– Ах, мадам, – привычно любезничал Михаил Илларионович, – чего вы хотите от израненного и больного старика?..

– Перед этим стариком сложили оружие самые гордые полководцы, – отвечала Пупар, указывая на блиставшие на груди Кутузова боевые ордена. – Тысячи солдат были вашими пленниками…

– Но перед таким противником, как вы, устоять невозможно! – в тон ей вторил Михаил Илларионович. – И я готов, мадам, быть вашим пленником. Хотя бы на сегодняшний вечер…

– Ах нет! Я не люблю делить с кем-либо свою добычу! – горячилась Пупар. – Все или ничего! Я вижу, что ваше сердце занято. И догадываюсь, кто эта счастливица. Госпожа Котцевич!..

Михаил Илларионович возражал, но не очень настойчиво. Он уже обменялся записочками с Леданковской и теперь оберегал ее от подозрений света.

– Дайте же мне клятву, что будете проводить свой досуг только со мной! – наступала Пупар.

– Сударыня! Вы уже говорите со мной, словно получили право не милого друга, а строгой жены… – отшучивался Кутузов.

Ему стали надоедать приставания излишне пылкой вдовушки. Сказав Пупар еще несколько ничего не значащих любезностей, Михаил Илларионович подошел к Котцевич, которую тотчас покинули ухаживавшие за ней молодые офицеры, и принялся хвалить ее по-польски и по-французски. Кутузов постарался говорить комплименты так громко, чтобы их слышала Пупар. Он добился своего: в гневе она покинула бал.

Но в последующие дни Михаилу Илларионовичу снова пришлось спасаться от темпераментной вдовушки. Наконец он осерчал не на шутку и дал понять этой сумасбродной особе, что ее приставания смешны. Теперь оставалось только ожидать какой-либо неосторожной выходки с ее стороны.

Через неделю, снова обедая у Милорадовича, Михаил Илларионович услышал о разразившемся в обществе скандале.

Считая, что Котцевич – виновница ее неудачи, Пупар употребила все свое влияние, чтобы сделать ее смешной в свете. Она убедила простодушную польку встретиться с адъютантом государя князем Голицыным, давно уже искавшим свидания с Котцевич. Они отправились кататься по Киеву в открытой карете как раз в те часы, когда молодые офицеры возвращались с танцев и могли наблюдать эту интимную прогулку. Муж Котцевич, узнав о скандале, набросился на нее с кулаками.

Милорадович, большой любитель подобных историй, пересказывал ее Кутузову во всех подробностях:

– Мадам скрылась у подруги в три часа ночи. Но законный муж обратился ко мне. Он требовал уважения своих священных прав. Красавицу пришлось под конвоем выпроводить оттуда и вернуть к семейному очагу. Что творится теперь в нашем киевском курятнике! Дамы обрадовались возможности позлословить и бегают с кудахтаньем из дома в дом…

– А мне жаль бедняжку… – возразил Михаил Илларионович, думая о свидании с пани Леданковской.

Он был убежден, что третейским судом для успокоения этой маленькой бури общество выберет его, как мужа самого опытного и авторитетного. Так оно и случилось. Депутация киевских дам явилась на дом к Кутузову за советом.

– Я думаю, ни одна честная женщина не откажется принять сторону оскорбленного общества, – торжественно проговорил Михаил Илларионович. – А виновата госпожа Пупар. Роль сводницы была презираема всегда и повсюду…

С этой минуты все двери перед Пупар оказались закрыты. А Кутузов только посмеивался над тем, как отомстил ей за ее несносные сцены…

В мыслях он был на юге, где затягивалась война с турками. Но ни явные неудачи, ни хлопоты близких царю лиц, включая Нарышкину, пока не могли повлиять на Александра I. Его отношение к Кутузову не менялось. Михаил Илларионович томился и ждал, что время сделает свое дело.

Когда здесь, в Киеве, он получил письмо от военного министра Барклая-де-Толли, извещающее его о возможном назначении на пост главнокомандующего Молдавской армией, Кутузов для вида распустил слух, будто это его нисколько не радует. Даже самых близких он уверял, что слишком немощен и дряхл для нового подвига. Но Михаил Илларионович просто страшился, что государь в последний момент передумает и все переиначит, как это было уже в 1806 году.

Наконец 7 марта 1811 года последовал рескрипт Александра Кутузову: «По случаю болезни генерала от инфантерии графа Каменского 2-го, увольняя его до излечения, назначаем Вас главнокомандующим Молдавской армией. Нам весьма приятно возложением сего звания открыть Вам новый путь к отличиям и славе…»

1 апреля Михаил Илларионович был уже в Бухаресте. Но посетил больного Каменского только через одиннадцать дней. На то у нового главнокомандующего была деликатная причина.

 

Глава третья

Победитель великого визиря

1

Николай Михайлович Каменский метался в тяжелом бреду, то узнавая подходивших к нему адъютантов, то вновь впадая в горячечное забытье. Тогда он вспоминал теснины Швейцарского похода, где отличился под начальством бессмертного Суворова, и звал своего отца, фельдмаршала Михаила Федотовича, два года перед тем зарубленного в орловской подгородной вотчине топором собственного крепостного по прозвищу Созионка…

Когда Кутузов вошел в низкую, душную горницу и приблизился к постели умирающего, тот вдруг узнал его, обрадовался, и оба заплакали: тридцатичетырехлетний генерал, уволенный по болезни, и новый главнокомандующий Молдавской армией, который был почти вдвое старше его.

Со словами: «Дядюшка! Дорогой дядюшка!» – Каменский беспрестанно целовал у Михаила Илларионовича руки.

Приехав в Бухарест, когда Каменский уже не вставал с постели от жестокой грудной хвори, Кутузов не велел сказывать ему об этом: пусть думает, что еще командует армией. Однако едва Каменский из прочитанного ему приказа услышал о назначении Михаила Илларионовича, то с величайшей радостью стал говорить, что дождется своего славного начальника по прежним походам и раньше его не уедет на лечение в Одессу.

– Если бы я узнал, что на мое место поставлен брат Сергей, Милорадович или даже Багратион, я бы умер здесь, потому что мне все равно не жить, но все-таки не передал бы им командования!.. – сказал он своим ближним…

От чрезвычайной слабости у Каменского память была так худа, что он через минуту забывал, о чем шел разговор, и спрашивал то же самое во второй и третий раз. Но беспрестанно выражал сыновнюю заботу о Кутузове: покойная ли у него квартира в Бухаресте и нет ли в чем нужды. Немец-доктор с тревогой поглядывал на больного, у которого на изможденном, худом лице, кажется, жили только горячечно расширенные глаза.

От природы очень болезненный, граф Николай Михайлович подорвал свое здоровье еще в шведской войне 1809 года, а при неудачном нападении на Рущук 28 января простудился, схватил кашель и через пять дней уже лежал. После ванны из вина ему стало как будто лучше, он продиктовал завещание, но теперь, кажется, смирился с близкой кончиной…

Вдруг посреди фразы Каменский откинулся на подушки, мертвенная бледность залила лицо, тело стали содрогать конвульсии.

– Что с ним? – по-немецки спросил Кутузов у доктора.

– Скорее всего, эпилептический обморок, – покачал головой врач. – Очень тревожный симптом. Вам, эксцеленц, лучше уйти…

«Бедный Николай Михайлович! Как я его люблю и жалею!» – сказал себе Кутузов, и слезы вновь полились у него из глаз.

Тем же вечером он получил еще одно печальное известие.

Князь Аркадий Александрович Суворов, возвращаясь из Бухареста в Яссы, где была расквартирована его дивизия, утонул в бурных от весеннего паводка водах речки Рымны. За полгода до этого несчастного происшествия, проезжая через поток, молодой Суворов с усмешкой воскликнул:

– Я вижу, что и мой отец умел иногда преувеличивать! Он доносил, что десять тысяч турок потонули здесь. А я думаю, что и курица тут может пройти, не замочив ног…

Все уговаривали его не ехать на коляске вброд или хотя бы переждать полчаса, пока ревущий горный поток утихнет. Однако Суворов никого не послушался. На середине речки коляску оборотило вверх дном. Тогда князь Аркадий Александрович вскочил на лошадь, но упал вместе с нею, сломал себе руку и погиб. Генерал-майор Удом, оставшийся в коляске, был унесен потоком на полверсты, искалечен до полусмерти ударами о камни, без сознания выброшен на берег и все же остался жив.

«Вот оно, Провидение! – размышлял Михаил Илларионович, перечитывая рапорт, привезенный суворовским адъютантом, свидетелем всего произошедшего. – Утонуть в тех самых местах, где отец его одержал величайшую победу и назван был Рымникским! Захлебнуться в речке, которая поглотила реиса-эффенди и его солдат после понесенного ими поражения! Ах, Аркадий, Аркадий! Был добрый человек и всеми здесь любим. Погибнуть столь странно, и когда! На двадцать седьмом году! Накануне решающих дел с турками я лишился такого отличного командира!..»

Малообразованный и легкомысленный, Суворов обладал необычайно добрым сердцем и природным умом. Но главным его качеством была изумительная храбрость и отвага. Он был обожаем солдатами своей 9-й дивизии, с которыми вместе жил, ел, пил и от которых перенял привычки и язык. Это была отличная часть, способная под его началом на самые героические действия. И вот князя Аркадия Александровича нет. Неужели теперь очередь за Каменским?

Кутузов приказал вызвать к себе Малахова.

– Ты знаешь, как я тебе верю, – сказал он. – Ты, право, лучший доктор в армии. Отправишься с генералом Каменским в Одессу и будешь там с ним, покуда ему не станет легче. А я уж как-нибудь перебьюсь тут с каким ни шло коновалом…

Теперь надобно было приступить к выработке плана войны. Учесть все просчеты предшественников – Михельсона, Прозоровского, Багратиона, Каменского. Взвесить все свойства противника, чтобы сыграть на его слабостях. Турок не австрияк и не француз; и простой сипах, и трехбунчужный паша мыслят и действуют по-своему. «Ведь кампании выигрываются не в самих сражениях, а уже до их начала, пока молчат пушки», – рассуждал Михаил Илларионович.

Он весь окунулся в военные заботы.

2

Кутузов даже страшился окружать себя обществом, которое так любил в мирное время, чтобы не допустить в расчетах какого-нибудь промаха. Нельзя было ни на что отвлекаться, ум находился в постоянном напряжении, и это безмерно утомляло. До сих пор Михаил Илларионович мог быть доволен своей фортуной: она ему пока что не изменяла. «Впрочем, – шутил он, – не изменяла, как и все остальные женщины! Но предполагать, что так будет всегда продолжаться, – значит слишком много требовать от судьбы…»

Завтрак и обед, которые приносил в палатку главнокомандующего его племянник и адъютант Бибиков, оставались нетронутыми. Кутузов объяснял ближним, что у него нет аппетита от болей в желудке, которые действительно мучили его в Бухаресте. «А молодой человек, который ходит ко мне вместо Малахова, – говорил он, – пока средства к исцелению не нашел». Бибиков, Кайсаров и Шнейдерс делали вид, что верят ему, участвуя в игре, но хорошо понимали – всему причиной дела.

Лишь вечерами, выпив воды пополам с вином, которое добавлялось в этих гнилых местах для обеззараживания, Михаил Илларионович позволял себе короткую прогулку по лагерю, размышляя о постороннем. Весенний туман клубился близко, почти у ног. Кто-то из адъютантов шел сторонкой, чтобы не мешать главнокомандующему. А Кутузов неспешно мерил тропку, рассуждая сам с собой:

– Да, фортуна! Ведь недаром она в древности почиталась как женщина женщин! Всеобщая мать – «матер матута». Сказывают, некогда Сервий Туллий, благодаря ее женской любви, из сына раба сделался царем. Она почасту появляется перед нами. То как вестница счастья, хорошего исхода, стойкости духа. Но куда чаще – верхом на шаре или колесе. Поворот спицы – и счастья нет. Или еще: с повязкой на глазах. Для тех, кто слепо доверяется ей и не способен ею управлять. Увы! Лишь немногим достается из ее рук рог изобилия. Но уж взявши его – держи крепко! Рог этот просыплется дарами земными и духовными и сделает тебя счастливым…

Михаил Илларионович думал о том, какие надежды связываются в Молдавии и Валахии с его появлением. В Бухаресте и Яссах имя его не сходит с уст, за его здоровье поднимаются многочисленные кубки, в честь его слагаются стихи, а дамы рассуждают промеж собой о его обаянии и красноречии. Иные даже готовы явиться сюда, в лагерь, несмотря на отдаленность расстояния. Однако Кутузов отказывал всем, смягчая шуткой категоричность тона: «Я не хочу разонравиться фортуне. Ведь женщины ревнивы…»

Вспоминая свой приезд и первые дни, проведенные в Молдавии и Валахии, Михаил Илларионович находил теперь, что слишком много времени отдал пустякам.

Его торжественно встретили уже в Яссах.

Бояре и господари ожидали карету главнокомандующего на улице, а королева здешнего общества – красавица Смарагдецкая подала Кутузову руку, чтобы помочь выйти. Не умолкая, она говорила по-польски и по-русски комплименты Михаилу Илларионовичу, так что он не мог вставить ни словечка в ответ.

«Да, каждый любит перемены, полагая от них быть в выигрыше, – сказал себе Кутузов, шагая по тропке. – Но здесь все преувеличено до карикатурности. А эта Смарагдецкая – какой-то уникум в смысле восторженности…»

Михаил Илларионович нашел Бухарест, где была расположена главная квартира, сильно разросшимся и похорошевшим. С ним, пожалуй, не мог бы сравниться никакой город в России. За исключением, разумеется, обеих столиц. На вечерах у местной знати собиралась бездна народу. Среди них было несколько дам, понимающих кое-что в светском обращении, и бездна других – и хорошеньких простушек, и смешных барынь. И еще без числа греков, страстных охотников до танцев. В последнем он убедился, когда в старинном замке Карестревне давали бал в честь нового главнокомандующего. Иллюминация не уступала по красочности виленской. Среди прочих достопримечательностей Кутузову представили прелестную замужнюю валашку – такую забавную простушку. Она была племянницей известного своими прорусскими симпатиями Варлама и недавно обвенчалась с молодым боярином Гулиани.

Произвела впечатление и супруга полковника Майтейфеля. Несмотря на то что она находилась в интересном положении, отважно явилась на бал и была красива, кокетлива, ловка…

– О, эта польская кровь! Сколь она будоражит и пьянит! – сказал себе Михаил Илларионович, поворачивая назад, к своей палатке. – Ведь графиня Мантейфель – урожденная Залесская…

Кутузов опасался, что его здоровье, и без того слабое, будет подорвано непрерывным бдением. Лишившись одного глаза в шестьдесят лет, он страшился теперь потерять и второй.

«Беда в том, что нету того, что меня всегда поддерживало, – рассуждал он сам с собой, – веселости по вечерам. Но этого теперь, при беспрестанной заботе, иметь никак нельзя. И еще: не дать себя затуманить лестью!»

Лесть, лесть! Как она вредна, как разъедает душу и усыпляет бдительность! В Бухаресте и Яссах заслуги его преувеличивают и во всем ему льстят. Тут недолго и возомнить! Дворянство подарило Михаилу Илларионовичу богатую табакерку с бриллиантовой осыпью, с миниатюрой и безмерно хвалебной надписью. Даже художник, написавший в Бухаресте его портрет, явно переусердствовал.

– Все убеждают меня, – усмехнулся Кутузов, подходя к палатке, – что портрет похож чрезвычайно. Но тот, кто на нем изображен, для меня, право, слишком молод. Да и в чертах куда благообразнее, нежели оригинал!..

Дав себе небольшую передышку, Михаил Илларионович вместо положенного всякому смертному вожделенного сна вновь перенесся помыслами к делам бранным.

3

При всех прежних главнокомандующих война с турками развивалась по одному и тому же плану.

С наступлением тепла русские войска переходили на правый берег Дуная, одерживали победы, которые перемежались с неудачами, а с наступлением холодов возвращались восвояси. Предшественники у Кутузова были превосходные: Михельсон, Багратион, Каменский 2-й. Истинные ученики Суворова, они били турок в открытом поле, брали штурмом крепости, делали глубокие рейды внутрь Добруджи и Болгарии. Но враг, словно сказочный дракон, у которого отрубалась одна голова, вновь оживал, усиливался и нависал над южными границами России. А ведь на западе все шло к войне, и какой войне!..

– Да, Бонапарт, Бонапарт! – повторял Михаил Илларионович, вспоминая все каверзы и интриги французов в пору своего сидения в Константинополе. – Сколь нужен теперь ему еще и азиатский союзник! Ведь вся континентальная Европа, за исключением Испании, в его власти!..

Он еще раз мысленно оглядел ход всей кампании.

Летом 1809 года Багратион перешел Дунай у Галаца, занял большую часть Добруджи и одержал блестящую победу при Рассевате. Затем русские обложили крепость Силистрию. Престарелый великий визирь Юсуф-паша двинулся на ее освобождение, но в бою при Татарине был задержан Багратионом. И все же превосходство турок в численности, недостаток продовольствия и сильное развитие осенью болезней в русских войсках вынудили Багратиона вернуться в конце года на левый берег Дуная.

В следующем, 1810 году русская армия под начальством Каменского переправилась через Дунай у Гирсова. Действия героя недавней финляндской войны вначале были удачны. В первых числах мая русские взяли штурмом Базарджик, а затем овладели Силистрией. Однако попытка овладеть другой крепостью – Шумлой была отбита. Несчастным оказалось и сражение под Рущуком, во время которого русские потеряли свыше восьми тысяч убитыми и ранеными. Неудачи эти в какой-то степени были вознаграждены победой при Батине, где только число пленных турок насчитывало пять тысяч. Но глубокой осенью армия вынуждена была вернуться обратно за Дунай.

В итоге кампания 1810 года стоила русским тридцать шесть тысяч выбывших солдат, однако нисколько не продвинула вперед дела: неприятель не желал покориться. И чем ближе надвигалась гроза с запада, тем труднее становилось принудить турок к миру. А главное – сил сделалось вдвое меньше. Для охранения от Наполеона границ со стороны Австрии и Польши из Молдавии было выделено пять дивизий. У Кутузова оставалось теперь менее 46 тысяч солдат против 70-тысячной неприятельской армии.

О близости войны с Францией говорили все. Даже посол Наполеона граф Лористон, который навещал в Петербурге дом Екатерины Ильиничны, однажды сказал ей:

– Этот год, я надеюсь, пройдет спокойно. Но за будущий уже не отвечаю…

Превосходно понимая стеснительное положение русских, турки, поощряемые Бонапартом, готовились воспользоваться возникшим преимуществом.

Султан Махмут II сместил великого визиря Киюра Юсуфа Зию-пашу, лишил его имущества и изгнал в Демиотику, недалеко от Адрианополя, где некогда проживал бежавший из России Карл XII. Великий визирь был старый и слабый человек. На его место назначен назир Браилова Решид Ахмед-паша. Махмут надеялся, что новый великий визирь возвратит турецкому полумесяцу хотя бы немного прежнего блеска.

Ахмед-паша узнал о своем назначении в Адрианополе и тотчас, не дожидаясь, пока присланы будут к нему полагающиеся в таких случаях сабля и почетная шуба, направился в Шумлу с пятью тысячами новоизбранных войск, за которыми должны были следовать отряды, сформированные в провинциях европейской и азиатской Турции. 12 апреля 1811 года в качестве великого визиря и главного предводителя османских сил он въехал в укрепленный лагерь, где ему была вручена государственная печать. Получив сведения о слабости русской армии, Ахмед искал решительного боя.

Это мнение великого визиря всемерно старался поддержать Кутузов.

4

М. И. Кутузов – М. Б. Барклаю-де-Толли. 20 мая 1811 года.

«План войны оборонительной, поставляя меня в зависимость поступков неприятеля, согласно оным и движении мои располагать я должен; но не упущу случая, чтобы не воспользоваться всяким необдуманным шагом неприятеля…

Идти к визирю в Шумлу, атаковать его в сем сильном натурою и некоторою степенью искусства утвержденном укреплении и невозможно, и пользы никакой бы не принесло, да и приобретение такового укрепления по плану войны оборонительной совсем не нужно; но может быть, что скромным поведением моим ободрю я самого визиря выйти или выслать, по возможности, знатный корпус к Разграду или далее к Рущуку, и если таковое событие мне посчастливится, тогда, взяв весь корпус графа Ланжерона и весь корпус Эссена 3-го, кроме малого числа, который в Рущуке остаться должен, поведу я их на неприятеля; на выгодном для войск наших местоположении н-е укрепленного Разграда, конечно с Божиею помощью, разобью я его и преследовать могу по плоскости и за Разград верст до 25 без всякого риску».

Русская армия твердо стояла на Дунае.

Дунай! Судьбоносная для Кутузова река. Мысленно спускаясь по его течению, Михаил Илларионович, страница за страницей, вновь перелистывал книгу своей жизни.

Верхний Дунай – искусное отступление от Наполеона: Браунау, Линц, Ламбах, Энс, Амштеттен, Санкт-Пельтен, наконец, Кремс, где был разгромлен корпус маршала Мортье. Средний и Нижний Дунай – три кампании с турками, проведенные им на протяжении сорока лет: вверху Виддин, Калафат, ниже – Никополь, Систов, Рущук, Журжа, Туртукай, Силистрия, Слободзея, Гирсов, еще далее – Браилов, Мачин, Исакча, Тульча, Измаил…

Долгие раздумья над картой привели Михаила Илларионовича к единственно возможному выводу.

Если бы он располагал теми силами, какие имелись у Каменского, то без промедления воспользовался бы уже готовым наступательным планом, который составил еще в пору своего путешествия в Константинополь. Теперь же невозможно было не только идти за Дунай, но и удерживать весь тысячеверстный фронт. Кутузов был уверен, что на Нижнем Дунае турки ограничатся лишь демонстрациями, а главную массу своих войск бросят на Средний Дунай, чтобы овладеть столицей Валахии – Бухарестом. Поэтому он решил стянуть возможно больше сил к Рущуку, придерживаясь строго оборонительного образа действий.

Важно было усыпить великого визиря Ахмед-пашу и внушить ему мысль, что русские слабы и боятся турок.

Кутузов затеял с ним переписку и ласково именовал его «старинным другом». Оба главнокомандующих посылали друг другу приветствия, подарки и начали в Бухаресте переговоры. Через Мирзояна Манук-бея Михаил Илларионович подкупил агентов, которые в Бухаресте рассказывали «по секрету», что Кутузов пуще всего страшится встречи с турками в открытом поле. Как бы в подтверждение этих слухов, он приказал уничтожить на правом берегу Дуная крепости Никополь и Силистрию и перевел на левый берег все войска, кроме тех, что были расположены у Рущука. Боковое обеспечение справа возлагалось на отряды генерал-лейтенанта Засса в Малой Валахии и графа О'Рурка у Белграда, а слева – на бригаду Сергея Тучкова.

Так полководец сократил свой стратегический фронт, перегруппировав силы, чтобы собрать их в мощный кулак.

Более всего Кутузов опасался за свой правый фланг. Именно там, в окрестностях Виддина, турки могли свободно перейти Дунай и вторгнуться в Малую Валахию.

Правда, именно в Малой Валахии нашелся свой вождь – Владимиреско, который сумел собрать крупный добровольческий отряд пандуров – местных жителей. Имея чин поручика русской армии и орден Святого Владимира, он уповал на то, что поднимет против турок народное восстание. Но, видно, время для этого еще не приспело. Приходилось искать другие козырные карты…

В Виддине правил или, вернее, царствовал Молла-Идрис-паша. Это был богатый и страшно корыстолюбивый человек – скорее негоциант, чем воин. На его алчности сыграл еще покойный Каменский, позволив паше транзитом через Валахию торговать с Австрией хлопчатобумажными тканями и шалями. Боясь потерять источник наживы, Молла-паша не впустил в крепость чиновников из Константинополя. Между тем в Виддине имелась флотилия из четырехсот торговых судов – готовые средства переправы для целой армии. Михаил Илларионович отправил к Молла-паше Павла Бибикова с секретным поручением.

– Ты должен и поддержать его, и постращать неизбежной местью турок, – напутствовал племянника Кутузов. – Задача, право, нехитрая. Ведь гораздо удобнее иметь дело с жуликом, чем с честным дураком: первого можно купить, а второго надо обволакивать лестью, обманывать, а уже потом склонять…

С собой Бибиков вез личное послание главнокомандующего:

«Мы, Михаил Кутузов, главнокомандующий в Молдавии и Валахии армией Его Императорского Величества Государя всея Руси, кавалер орденов и прочая, берем на себя обязательство, в чем даем слово за себя и того, кто будет нашим преемником в командовании русской армией в этих краях, предоставить знаменитому и великолепному Эссеиду Идрису Паше, да увеличит Господь его славу и благосостояние, теперешнему начальнику в Виддине, не только поддержку и помощь против его врагов, но даже убежище у наших очагов, в качестве его преданных друзей. Таким образом, в доказательство нашей благодарности мы обязуемся во всех случаях и повсюду считать его особу и имущество священными и под нашим покровительством. В подтверждение сего мы ставим собственноручную подпись с приложением печати наших армий».

От Молла-паши и виддинского архиерея Бибиков привез сведения о намерениях великого визиря. Ахмед-паша предполагал наступать из Шумлы на Рущук и из Софии к Виддину, причем против Рущука будет произведена только демонстрация. Главный же удар должен быть нанесен со стороны Малой Валахии, для чего визирь собирался переправиться близ устья реки Жио. В то же время из Софии на Виддин с 25-тысячным войском надлежало идти правителю Македонии Измаил-бею, после чего турки соединялись за Дунаем.

Теперь значение виддинской флотилии, осмотренной Бибиковым, возросло еще более. Кутузов предложил Молла-паше продать суда русским за двадцать тысяч червонцев. А на случай неудачи отдал распоряжение поставить сильные батареи выше Рущука и у впадения в Дунай Жио.

Михаил Илларионович создал великолепную разведку. Главные сведения поставляли болгары, которые генерал Эссен получал из Рущука, а Турчанинов – из Турно. Они сообщали, что Измаил-бей все еще в Софии и что великий визирь переменил свои планы. С 60-тысячной армией он решил покинуть Шумлу, пойти через Разград к Рущуку, чтобы овладеть этой крепостью, переправиться через Дунай и далее двигаться на Бухарест.

Этой массе неприятельских войск Кутузов мог противопоставить всего 15 тысяч солдат, не считая гарнизона в Рущуке. Но медлить было нельзя. 19 июня 1811 года он перешел на правый берег Дуная и расположил свой отряд в четырех верстах от крепости, затылком к ней, на разградской дороге. Вперед были высланы полторы тысячи кавалеристов под начальством генерал-лейтенанта Войнова.

Михаил Илларионович как бы приглашал своего «старинного друга» Ахмед-пашу напасть на Рущук и овладеть им.

Накануне сражения Кутузов послал в подарок великому визирю шесть фунтов чаю, до которого тот был великий охотник, и получил в ответ лимоны и апельсины при самом учтивом послании…

5

Надо всем царствовал немыслимый, звенящий зной.

Сгорели трава и листья, паутина трещин расколола землю, попрятались птицы. В пустом небе страшным огненным оком дрожало истекавшее жаром солнце. Обмелевший Дунай был мутен и коричнев.

Кутузов, отдуваясь и утирая платком обильный пот, с холма оглядывал свою маленькую армию, выстроенную в боевые порядки.

Главные силы русских состояли из девяти пехотных каре: пять в первой линии и четыре во второй. Кавалерия была поставлена в третьей линии.

Позиция представлялась Михаилу Илларионовичу не совсем выгодной, но она была единственной на пути наступления турецкой армии. Правый фланг русских прикрывался крутыми скатами, спускавшимися к реке Черный Лом, впадавшей у Рущука в Дунай. Зато на левом расстилалась тянущаяся до деревни Маратин равнина, на которой могли бы свободно маневрировать и пятьдесят тысяч человек. Турецкой коннице здесь было где разгуляться – легко обойти русские порядки и ворваться в Рущук.

Предвидя это, Кутузов оставил в крепости три батальона егерей и приказал вооружить всех жителей-христиан. На равнине же, у дороги в Туртукай, он расположил три батальона Вятского полка, эскадрон кинбурнских драгун и полусотню казаков. Многие трунили над этой предосторожностью, находя ее совершенно излишней, но они жестоко ошиблись. Ход сражения доказал предусмотрительность главнокомандующего.

Битве предшествовала разведка боем.

20 июня, на рассвете, при сильном тумане, когда нельзя было рассмотреть, что делается и в десяти шагах, пять тысяч отборных турецких кавалеристов внезапно напали на русские аванпосты, захватили их и бросились на бивак чугуевских улан, которые едва успели вскочить на лошадей. Командовавший ими флигель-адъютант государя полковник Бенкендорф не растерялся. Он быстро собрал полк и отразил атаку турок. Туман мало-помалу рассеялся, и на помощь Бенкендорфу прибыл генерал-майор Григорий Энгельгардт со своим Староингерманландским полком. Началось горячее дело. Когда же командир корпуса Петр Кириллович Эссен с двенадцатью батальонами занял возвышенности, турки откатились.

В этом деле русские потеряли сто человек, противник же – в несколько раз больше.

Следующий день прошел тихо, и только 22 июня великий визирь решился атаковать наши позиции всеми силами. В шесть пополуночи Кутузов, бодрствовавший до рассвета, увидел казаков, скачущих во всю мочь с криками: «Турки! Турки!»

На русские порядки надвигалась самая сильная армия из собранных за всю долгую кампанию.

Решид Ахмед-паша призвал в Шумлу всех верных слуг султана Махмуда, а также полувассальных владетелей и партизан. Под его зеленым знаменем собрались трехбунчужный паша Мехмед Чапан-оглу, Вели-паша – назир Алеи и Мухтар-паша, сыновья Али-паши Янинского, владетеля Албании, Эпира и Фессалии, Кючк-Али-паша – предводитель янычар, правитель Измирско-Айдынского округа Кара-Осман-оглу, генерал Даг-Девреи-оглу, Юсуф-ага, Гяур-Хассан. Множество янычар из Константинополя, отборная конница из Анатолии, корпус албанцев, 78 орудий из подразделений «низам-джедида» являли собой мощную силу…

В восемь утра центр турецкой армии, составленный большею частью из пехоты, развернулся впереди первой линии русских. С обеих сторон загремела канонада. Грязно-желтый пороховой дым неподвижно стоял в мареве: не было ветерка, чтобы стронуть его. Русская артиллерия, несмотря на превосходство в численности, не могла заставить замолчать вражеские батареи, огонь которых наносил большие потери. Неподвижные каре представляли собой удобную цель, и каждое ядро, особенно пущенное по прямой линии во фланг, вырывало до десятка солдат. Но вот пушки смолкли, и масса турецкой конницы тремя языками стремительно атаковала наш центр и оба фланга.

Несмотря на всю грозность момента, Михаил Илларионович невольно залюбовался открывшейся красочной картиной.

Над толпой несущихся всадников колыхалось несколько сот ярких – зеленых, красных, синих – знамен. Золото, серебро и драгоценные камни, украшающие сбрую прекрасных лошадей, ослепительно блестели на солнце. Сверкали и переливались и богатые одежды турецких офицеров. И среди этой клокочущей, кипящей лавы неколебимо стояли наши каре, со всех сторон открывшие сильнейший огонь. Миг – и все окуталось ружейным и пушечным дымом.

«Движения неприятеля направлены так мудро, что могли бы служить славой и самому искусному генералу», – подумал Кутузов. Он не особенно страшился яростного натиска, зная по опыту, что турецкая конница, лишенная правильного строя, не способна прорвать пехотное каре. Когда их стеганет несколько плотных и кучных залпов, всадники начинают без толку крутиться и наскакивать друг на друга. Возникает беспорядок, и тут уже хозяином положения окончательно становится русская пехота.

Как он и предполагал, атака была отражена артиллерийским огнем первой линии. Турки отхлынули к своим флангам. Однако большая колонна под командой Чапан-оглу обскакала наше правое крыло. Михаил Илларионович тотчас отрядил батальон егерей, которые рассыпались по утесистым возвышенностям и в виноградниках, тянущихся вдоль разградской дороги. Вместе с двумя эскадронами ливонских драгун и казаками они остановили конницу Чапан-оглу и отбросили ее с большими потерями назад.

Тогда десять тысяч отборных анатолийских кавалеристов под предводительством Вели-паши помчались в обход русского левого фланга.

Это было кульминацией сражения. Несмотря на отчаянный огонь пехотных каре, которыми командовал граф Ланжерон, вся масса всадников пронеслась вдоль боевых порядков и зашла им в тыл. В мгновение ока казаки Грекова 4-го и кинбурнские драгуны были смяты, рассеяны и обращены в бегство. Шесть орудий конной артиллерии полковника Кривцова, не успев сделать ни одного выстрела, очутились посреди турок. Пять пушек удалось отбить, но одна вместе с зарядными ящиками осталась у неприятеля. Все – лошади, солдаты, офицеры этой батареи – было изрублено.

Белорусский гусарский полк стоял возле кинбурнских драгун. Его командир полковник Небольсин хотел поспешно переменить фронт, но не успел перестроиться и был убит, а майор Булгаков смертельно ранен. Весь полк был опрокинут. Казаки, гусары, драгуны и артиллеристы, смешавшись и перепутавшись, обратились вспять. Им едва удалось спастись в виноградниках и садах, окружающих Рущук, и добраться до городского вала. Прорвавшиеся между каре в центре русских позиций турки поскакали по разградской дороге, где наткнулись на обоз маркитантов и в один миг разметали его и расхитили все имущество.

Четвертая колонна вражеской конницы пронеслась до самого Дуная, достигнув Маратинской долины, но здесь ее встретили солдаты Вятского полка, киибурнские драгуны и отбросили в сады. Предосторожность Кутузова лишила Ахмед-пашу надежды захватить конным рейдом Рущук.

Михаил Илларионович выслал всю свою кавалерию для отражения турецкой конницы, оказавшейся в тылу. Неприятель был атакован во фланг и отступил, заняв высоту на нашем левом крыле. Турки готовились к новому нападению. Тогда Кутузов приказал егерскому полку отойти назад, занять виноградники и оттуда открыть смертоносный огонь.

Усталые и измученные палящим зноем и длительными атаками, турки не выдержали и побежали. Но кони их были уже до того изнурены, что даже под свинцовым дождем еле передвигали ноги. Иные всадники вынуждены были спешиться и тащить лошадей в поводу. Теперь уже ни одно русское ядро и пуля не шли мимо цели.

Как только оба турецких фланга обратились в бегство, рассыпался и весь центр неприятельской армии. Великий визирь, под прикрытием конницы, поспешно отступил в свой укрепленный лагерь, ожидая там атаки Кутузова.

Но русский главнокомандующий вовсе и не думал делать этого. Он выслал лишь кавалерию, которая преследовала турок на протяжении десяти верст. Недалеко от поля сражения русские увидели брошенный неприятелем ретраншемент с огромным рвом и поспешно оставленным шанцевым инструментом. Далее, в нескольких верстах, находился главный лагерь. Граф Ланжерон полагал, что его следует взять штурмом, и отправился с этим предложением к главнокомандующему.

Было уже около четырех часов пополудни, но зной не отступал. Кутузов, задыхаясь от жары, лежал на горячей земле. Выслушав Ланжерона, он возразил:

– Подумайте, ведь у меня только одна армия! Что произойдет в случае неудачи? Мы будем отброшены с перемешанными в беспорядке частями и можем понести полное поражение…

Он остановил войска и повернул их назад. Солдаты соорудили ему из захваченных турецких флагов маленькую палатку, где Михаил Илларионович мог наконец отдохнуть после тяжелого дня. Освежившись непродолжительным сном, Кутузов собрал генералов и в самых трогательных выражениях благодарил их за одержанную победу.

Потери русских в этом бою не превышали и пятисот человек. У неприятеля же выбыло из строя не менее четырех тысяч, в том числе полторы тысячи убитыми. Турки бросили на поле сражения 13 больших знамен.

Михаил Илларионович продиктовал адъютанту Паисию Кайсарову донесение на имя военного министра:

«Я не могу довольно поставить на вид… твердости нашей пехоты и искусства артиллерии, наносившей ужасный вред неприятелю… Прежде еще окончания дела уверенность в победе была написана на их лицах. Я во всяком видел истинный дух русских».

После этого боя не было сделано ни одного выстрела. Кутузов приказал взорвать Рущукское укрепление и перейти войскам на левый берег Дуная. Солдаты, офицеры и даже многие генералы недоумевали. Иностранные газеты расценили это движение как следствие неудачи. А в наполеоновских бюллетенях можно было прочесть, что русские повсюду разбиты и потеряли всю артиллерию, что один из генералов убит в своей карете, что Рущук после трех приступов снесен…

Кутузов отмалчивался, когда подчиненные спрашивали, отчего он не перенес военных действий за Дунай. Как всегда, он мыслил категориями не отдельного боя, пусть самого важного, но целой кампании. Между тем дружеская переписка с великим визирем продолжалась. От Кутузова в ставку Ахмед-паши приезжали переводчик Фонтон и Павел Бибикоз, с турецкой стороны – пронырливый и ловкий Мустафа-ага. Заметив у Михаила Илларионовича в петлице портрет императора Александра I, украшенный бриллиантами стоимостью 150 тысяч рублей, приближенный великого визиря пожелал узнать, за что он пожалован русскому полководцу.

– За Рущукское сражение, – заранее понимая, куда клонит турок, с самым простодушным видом объяснил Кутузов.

– Я в восторге! – с нескрываемой иронией ответил Мустафа-ага. – Наш великий визирь получил от султана бриллиантовые знаки за то же самое…

Михаил Илларионович развел руками и стал жаловаться на слабость русской армии.

Кутузов был доволен: никто не мог проникнуть в его замыслы, чего он особенно опасался при обилии шпионов в Валахии. Но там, на правом берегу Дуная, у стен Рущука, когда генералы настаивали на продолжении наступления, с ласковой непреклонностью сказал:

– Если пойдем за турками, то, вероятно, достигнем Шумлы. Но потом что станем делать? Надобно будет возвратиться, как и в прошлом году… Гораздо лучше ободрить моего друга Ахмед-бея, и он опять придет к нам.

6

Быть главнокомандующим армией в огромной стране – от Черного моря до Сербии – значит заботиться не только о делах бранных.

Кутузов показал себя в Валахии замечательным администратором, защищая от разорения и убытков мирное население. При Прозоровском деревни, через которые проходили войска, оставались совершенно опустошенными. Под страхом сурового наказания Михаил Илларионович запретил полкам пользоваться имуществом местных жителей. Так как наступило время жатвы, он сумел обойтись даже без сбора подвод, столь нужных поселянину-хлебопашцу в эту страдную пору.

Он пресек разбой, царивший на дорогах Валахии. Прежняя русская администрация, по неверно рассчитанной экономии, уничтожила в краю местную полицию. Между тем вся деятельность ее начальника – спатара заключалась в том, что он собирал воров и разбойников, подкупал их и таким образом мешал им заниматься их промыслом. Когда все служившие у спатара оказались без дела, то, разделившись на банды, начали действовать по всей стране, вплоть до ворот Бухареста.

Кутузов восстановил спатарию, поручив руководить ею ловкому и умному греку Понтосуглону. Тот начал с того, что собрал у себя половину разбойников и с их помощью переловил остальных. Грабежи утихли.

Он стремился пресечь злоупотребления русских начальников на местах, среди которых выделялся корыстолюбием командующий войсками, расположенными в Малой Валахии и Сербии, Андрей Павлович Засс. Каменский поручил ему покровительствовать торговле с Виддином и Трансильванией, что было неистощимым источником богатства. Засс должен был брать пошлину в размере двух дукатов с каждого тюка товара, но предпочитал удвоить ее, чтобы класть половину себе в карман. Кутузов сместил было Засса, послав на его место генерал-лейтенанта Войнова. Но этот храбрый солдат был лишен всяких дипломатических дарований, столь нужных в общении с виддинским Молла-пашой. Пришлось ограничиться строгим внушением Андрею Павловичу и возвратить его на прежнее место. И это несмотря на то, что Засс позволил себе невежливо обойтись с приехавшей к отцу в Бухарест Елизаветой Михайловной.

А куда денешься, если главное теперь – польза дела в той коварной, грозящей в любой момент пороховым взрывом обстановке, какая сложилась в придунайских краях!

Ненаглядная Папушенька не осудила отца, понимая его всегда и во всем.

Михаил Илларионович чувствовал близость каких-то важных перемен в ее жизни, но не осмелился ни о чем спросить. Только из Москвы Лизонька известила его в июле 1811 года, что выходит замуж за сорокалетнего Николая Федоровича Хитрово.

Здесь, в действующей армии, Кутузов очень страшился, что брак будет несчастлив, тем более что о Лизином избраннике ходили дурные слухи. Молва, надо сказать, имела под собой основания.

Еще в 1794 году ныне покойная государыня Екатерина II писала московскому обер-полицеймейстеру Архарову: «Дошло до сведения нашего, что гвардии Преображенского полку поручик Николай Хитрово и сестры его девицы Катерина и Наталия, живущие в Москве, владея деревнею… отягощают крестьян своих выше меры, продают на выбор их порознь по душам, отпуском таковых же на волю со взятием с каждой души по триста рублей, и что сверх того в нынешнем году выбрано с деревни и выслано в Москву к сущему разорению семейств их тридцать девок и одна вдова с дочерью, намереваясь и всех годных распродать порознь».

«Впрочем, – рассуждал Кутузов, – могло быть и так, что государыня просто мстила за отца сыну. И таковое случалось, и весьма часто. А ведь отец Хитрово – Федор Александрович, в числе некоторых лиц, состоявших в заговоре против Петра III, крепко разгневал затем матушку Екатерину. При своем восшествии на престол она дала подписку, что будет царствовать лишь до двадцатилетия наследника цесаревича. Когда же вскоре она потребовала подписку свою обратно, некоторые заговорщики, в том числе и Хитрово, возроптали. Ответом была ссылка их в собственные деревни. Указ об освобождении уже не застал Хитрово-отца в живых…»

Не потому ли государыня дала ход делу его сына и намеревалась даже лишить Николая Хитрово и его сестер крепостных, выкупив в казну и деревню и крестьян? Ведь таковых жестокостей на Руси пруд пруди… Но как бы то ни было – история неприятная. Коли Николай Федорович к детям своим бессловесным – отданным ему во власть крепостным так бессердечен, то каково будет он относиться к детям малым, коих удочеряет?

Все это, однако, еще полбеды. Беда же в том, что Кутузову хорошо известна ветреная молодость Хитрово, ловкого и счастливого волокиты. Он был непременным участником, вместе с двумя Пушкиными – Василием Львовичем и Алексеем Михайловичем, вовсе не тайного, а разгульного общества, именуемого «Галера». Между ними Хитрово слыл кем-то вроде донжуана. А ежели не удавалось ему достигнуть где-нибудь цели в своих любовных поисках, он вымещал неудачу, высылая карету свою, которая до часу ночи простаивала неподалеку от жительства непокорившейся красавицы. В свете подмечали это, выводили свои заключения, а с Хитрово было и довольно. Конечно, он умен, любезен, образованно какой же это друг для Лизоньки…

Однако когда Кутузов выразил осторожное сомнение в благополучии этого союза, дочь назвала его тираном, желающим ей несчастья и зла. Сколько он тогда перестрадал и как волновался – одному Богу ведомо! «С каких пор, дорогое дитя, – писал огорченный отец, – считаешь ты меня тираном своих детей? Как ты могла считать меня способным сказать: не делай этого и оставайся несчастной? И что мог бы я возразить против брака с господином Хитровым?»

Надобно было отыскать такие слова, чтобы и успокоить Лизоньку, и осторожно предупредить ее. И конечно, дать понять, что ради ее счастья он готов полюбить нового родственника. «Я долго соображал, кто же мой зять, – сообщает Кутузов Елизавете Михайловне, – и наконец разыскал его в своей памяти: молодой человек, статный, немножко хилый, очень умный и очень порядочный человек, впрочем, насмешник. Я хорошо представляю себе г. Хитрова, и если когда-нибудь вернусь к вам, то отлично уживусь с ним. Если у тебя есть обычай целовать, сделай это от меня. Да, почему он мне не напишет?»

Но истинное отношение Кутузова ко второму браку Елизаветы Михайловны было иным. Грустное бессилие проступает сквозь строки его письма, которое он одновременно отправляет жене: «Что же я могу сказать против Хитрова; ведь уже она не в таком положении, чтобы нам ей выбирать женихов».

Да, в эту пору Елизавете Михайловне 28 лет и у нее две дочери от первого брака – любимая внучка Кутузова Катенька и другая, Дашенька, будущая красавица Долли Фикельмон, пленявшая Пушкина, как Пушкин пленял ее мать…

7

М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.

20 августа 1811 года. Журжа.

«Я, слава Богу, здоров, мой друг. Болезней хотя здесь и есть, но все трехсуточные. Третьего дня так же было занемог и уже здоров, кроме слабости. Не могу довольно благодарить Бога, как здесь, в главном корпусе, люди хорошо держутся…»

Он подписался, как всегда, «Твой Михаил Г. Ку» и вложил в пакет отдельный маленький конверт, изящный и надушенный. В нем была записочка фаворитке императора Марье Антоновне Нарышкиной. Она начиналась фразой: «Если бы Вы были мужчиной, я разлюбил бы женщин…»

Нарышкина восхищала Михаила Илларионовича своей редкостной красотой. Этого одного дара вполне достаточно для человека. Впрочем, Марья Антоновна еще и добра, проста, приветлива, некорыстна. И высоко ценит старого полководца. Теперь, когда начинаются главные события во всей кампании, это особенно важно. Ведь недоброжелатели при дворе будут мешать каждому шагу Кутузова и осуждать любое его решение. Вот отчего так ценно отношение к нему Нарышкиной. Авось ночная птица перепоет дневную.

Михаил Илларионович почасту беспокоился в письмах к жене, дошли ли его послания до очаровательного адресата. 23 июня: «Письмо к Марье Антоновне вели верно отдать, – это ответ на ее…» 3 августа: «Да сделай милость, не затеряйте письма к Марье Антоновне…» 20 августа: «Пожалуйста, чтобы не пропало письмо, которое я писал к Марье Антоновне…» 27 августа: «Скажи, не пропало ли как-нибудь письмо к Марье Антоновне?..»

Прежде чем приступать к активным действиям, надобно укрепить тылы. А они начинаются не в Бухаресте и даже не в Яссах, а далеко, в Зимнем дворце и в Петербурге. И еще – необходимо усыпить бдительность неприятеля мнимой ленью. Пусть все, даже начальник главного корпуса Молдавской армии граф Ланжерон, считают, что Кутузов, толстый одноглазый старик, только ест, пьет и спит. Пусть великий визирь верит, что для русского главнокомандующего нет страшнее беды, чем та, если турки перейдут Дунай. Пусть…

Кажется, Михаилу Илларионовичу добиться своего удалось. Через переводчика Фонтона и Павлушу Бибикова он непрерывно сносился с Ахмедом-пашой письмами, где кроме изъявлений дружбы каждый предлагал свои мудрые советы. Наконец сам великий визирь пригласил доверенного Кутузова на важную беседу.

Михаил Илларионович с Ланжероном ожидали в Журже, где была главная ставка, возвращения Бибикова.

Одна из редкостных черт Павлуши – его необыкновенная память. Сколько раз в малых заботах Михаил Илларионович полагался на нее – никогда не подводила. Теперь пришел черед заботам большим.

– Сначала было несколько незначащих вопросов о политике, – рассказывал Павел Гаврилович. – А потом великий визирь сказал: «Передайте генералу Кутузову, что я уже давно чувствую, насколько сильно люблю его и уважаю…»

«И я питаю слабость к этому пирату, – подумал Михаил Илларионович. – Многажды сопровождал он меня в прогулках по Константинополю. И о чем только тогда не было говорено!..»

– Великий визирь произносил все это с жаром, – говорил Бибиков. – Он казался очень искренним. «Так же, как и я, – рассуждал он, – генерал Кутузов – честный человек. И каждый из нас желает блага для своей родины. Но наши повелители еще молоды. И наше дело руководить их интересами…»

Кутузов с опаской покосился на Ланжерона, который вертел в руках блестящую побрякушку – орден Цинцинната, полученный им в войне Американских Штатов за независимость. «Да, тут надо быть осторожным вдвойне. Обязательно напишет обо всем – и с пристрастием – военному министру, а то и самому государю!»

– «Давно пора покончить с этой разорительной войной, – пересказывал услышанное Бибиков. – Она ведет только к падению обоих государств. А ведь любая потеря Порты и России невыразимо радует нашего общего врага и врага человечества – ужасного Наполеона. Потому что это обещает ему более легкую победу над вами. Придет и до нас очередь бороться с ним. Но начнет он с вас. Разве вы этого не чувствуете? Кутузов это отлично знает. Но в Петербурге у вас есть враг более опасный, чем Латур-Мобур в Константинополе. Это ваш министр иностранных дел Румянцев, который обманывает своего повелителя. Не изменяет ли он России? Ведь трудно поверить, что он всерьез думает, будто французы симпатизируют вам. Я сейчас покажу последнюю депешу от Латур-Мобура. В ней он советует мне не заключать мира и уверяет, что нашей границей вновь станет правый берег Днестра и Крым!»

«Насчет измены графа Николая Петровича мой друг Ахмед-паша, конечно, призагнул, – усмехнулся про себя Михаил Илларионович. – Впрочем, из турецкой дали и этому можно поверить. Румянцев – истинно франкофил. Он боготворит Бонапарта, что в нашем теперешнем положении просто абсурдно!»

Ланжерон, словно прочитав его мысли, встопорщил в улыбке усики. В той многозначительной – не вольтеровской, но версальской – улыбке, какая воспитывалась поколениями у придворных при королях Людовиках и могла заменить длинную тираду.

– Продолжай, мой друг, – самым добродушным тоном произнес Кутузов. – Все это нам с графом интересно паки и паки…

– За этой депешей, дядюшка, – рассказывал, блестя умными ореховыми глазами, Бибиков (совсем как у покойного Александра Ильича), – великий визирь обратился к Мехмеду Галиб-эфенди. Тот, верно, был поражен такой нескромностью Ахмед-паши и с хитрой гримасой отвечал, что уже отослал ее в Константинополь. «Очень сожалею, что депеши нет при мне, – добавил тогда великий визирь. – А то бы я вам доказал, что все сказанное мной – истинная правда. Теперь же передайте Кутузову, что я перейду Дунай, опустошу всю Валахию, хотя мне и очень жаль ее несчастных жителей. Я не буду останавливаться у крепостей. Но длинными переходами и благодаря недостатку продовольствия у вашей армии доведу ее до утомления и погублю вовсе. Не правда ли, лучше заключить мир? Удовлетворитесь малым. И тогда мы сможем стать союзниками. Уверяю вас. Это единственное средство спастись нам обоим. Передайте все это Кутузову, моему другу. И не забудьте также сказать ему, что от нас теперь зависит счастье и безопасность двух государств».

Бибиков замолчал. Михаил Илларионович в непритворном и редко посещавшем его изумлении оборотился к Ланжерону:

– Послушайте, граф! Где, черт возьми, этот лазский пират, не умеющий ни читать, ни писать, научился всему этому?

– Тем более, генерал, нам следовало бы согласиться на его условия. Бессарабия и часть Молдавии для нас необходимы и вполне могут нас удовлетворить.

Сказав это, Ланжерон добавил, что граница по Дунаю, которую Румянцев ставил непременным условием мира, в нынешних обстоятельствах представляется положительно химерой.

Кутузов медлил с ответом. Он прекрасно понимал, что за Румянцевым с его непомерными требованиями стоит сам Александр. С другой стороны, разве можно верить хоть одному слову старого друга Ахмед-паши? Дело даже не в территориальных приобретениях. Уступи сейчас Порте Валахию и Южную Молдавию – она тотчас потребует большего. Бонапарт – вот ее главная козырная карта! Нет, надобно не принимать предложения турок о мире, а поскорее вынудить их к нему.

В то же время нельзя сейчас и откровенничать. Ланжерон не преминет воспользоваться этим. Через своего приятеля герцога Ришелье сообщит императору о старческом и опасном упрямстве главнокомандующего Молдавской армией. Оскорблен, что сам не заступил место Каменского! И старается теперь использовать каждый шанс. Как самолюбив и завистлив! Отказался от золотой шпаги, которой его наградил государь за Рущукское сражение. И направил императору прошение о производстве в генералы от инфантерии…

Наконец, и намерение Ахмеда перейти Дунай – не пустая угроза…

Михаил Илларионович ласково потрепал по плечу племянника и произнес по-французски, со вкусом выговаривая каждое слово:

– Я донесу обо всем государю. Но сам не имею еще своего мнения на сей счет. Пусть его величество решит, как нам поступать…

После ухода Ланжерона Кутузов, призакрыв здоровый глаз, принялся, уже по-русски, рассуждать вслух:

– Теперь надобно ждать великого визиря в гости. Журжа – вот пункт сближения наших войск. Бессарабии ничто не угрожает: ведь в Силистрии ни одного турецкого солдата. Следовательно, наш левый фланг в безопасности. Генералу Денисову я прикажу идти к Слободзее. И надо немедля испросить разрешения у государя, чтобы передвинуть сюда от Днестра 9-ю дивизию Ермолова и 15-ю Маркова. А также направить к нам казачий полк отважного Сысоева. Укрепимся. Я хочу подготовить моему другу Ахмеду достойный прием…

8

И в армии, и при дворе, и в валахском диване были убеждены, что Кутузов, проникнув с Молдавской армией почти до самых Балкан, а затем вдруг покинув правый берег Дуная, отодвинул тем самым мир с Оттоманской Портой до неопределенного будущего. Но Михаил Илларионович полагал иначе.

23 июня он получил известие, что Измаил-бей Сересский с войском в 15–20 тысяч вышел из Софии и двинулся к Виддину. Кутузов, не медля ни часа, направил генерал-лейтенанта Эссена с 8 батальонами, 10 эскадронами и полком казаков к месту возможной переправы – реке Ольте, а весь главный корпус Ланжерона расположил в одном переходе от Журжи. Из этого центрального пункта он мог оборотиться к любой точке на Среднем Дунае, где только возникнет опасность.

Пока Засс успешно отражал попытки Измаил-бея переправиться у Виддина, главный корпус находился в вынужденном бездействии.

Михаил Илларионович не мог припомнить столь жаркого лета в Молдавии. Но энергичными мерами он добился того, что в армии почти не было больных. Хорошая пища для солдат, надзор над тем, чтобы они не ели сырых фруктов, а главное, приказ не утомлять их строевыми занятиями явили свои плоды. Благодаря этим заботам войска провели в Валахии счастливое лето и еще более полюбили своего главнокомандующего.

Сам Кутузов не покидал главной квартиры, отряжая неутомимого Павлушу Бибикова для сбора новостей в Бухарест. Вот и теперь адъютант вернулся с целым ворохом сведений. Как названому крестному отцу, он сообщил Михаилу Илларионовичу, что жена полковника Мантейфеля еще не разрешилась от бремени. Другие известия относились к разряду важных. Во всех гостиных Бухареста открыто говорили о том, что турки вот-вот перейдут через Дунай. Мирзоян Манук-бей уточнял, что армия визиря усилилась до 70 тысяч, что Ахмед-паша направил вниз и вверх по течению Дуная отряды, которые реквизировали все суда, что он решил избрать местом переправы окрестности Рущука, где разбил лагерь…

Михаил Илларионович приказал генерал-майору Войска Донского Грекову 8-му организовать ночные рейды для захвата пленных. С этого дня было произведено несколько дерзких поисков. Поздно за полночь десяток казаков во главе с урядником Уваловым со своими лошадьми погружались на три лодки, переплывали Дунай и подкрадывались к лагерю Ахмед-паши. Они снимали часовых и без потерь возвращались на свой берег. Не раз в лагере подымалась суматоха и начиналась беспорядочная пальба, которая гремела и тогда, когда Кутузов уже допрашивал пленных. Те подтверждали все, о чем сообщал Мирзоян. Михаил Илларионович произвел Увалова в офицеры и представил его к ордену Святой Анны.

«Казаки – глаза и уши армии», – повторял он…

Несколько раз, несмотря на страшную жару, Михаил Илларионович сам выезжал из Журжи с Бибиковым и Паисием Кайсаровым и разглядывал в зрительную трубу правый берег Дуная, рассуждая о намерениях Ахмеда-паши.

Занятый русскими левый берег был низок, а правый – высок и крут, особенно к западу, вправо от башен и минаретов Рущука. Дунай, делая изгиб, здесь становился уже, правый берег был покрыт густым кустарником, а посередине реки находился островок.

– Вот лучшее место для переправы, – сказал своим приближенным главнокомандующий. – Надобно тут удвоить казачьи посты…

На левой, нашей стороне расстилалась болотистая, часто затопляемая поляна, окаймленная леском и мелким кустарником. Чуть далее, в сторону Журжи, в версте от Дуная, подымалась возвышенность, на которой виднелись руины сожженной Прозоровским Слободзеи и стены взорванного дома Мустафы Байрактара.

Здесь и суждено было произойти основным событиям всей долгой кампании.

9

Ночами над русскими позициями стояла странная хвостатая звезда. С каждым разом она разгоралась все ярче и ярче, пока не стала походить на огненную метлу.

– Эхма, видно, пометет беда землю русскую! – переговаривались старослужащие.

Она глядела прямо в оконце хатки, занимаемой Кутузовым, и он приказал занавесить окно трофейным турецким знаменем.

Михаил Илларионович заснул, как всегда в военное время, не раздеваясь. Через час его разбудил Бибиков:

– Михайла Ларионович! Казак от полковника Васильчикова! Турки на нашем берегу!..

Пока главнокомандующий собирался, чтобы выехать к месту боя, прибыл другой посыльный, сообщивший, что дело кончено.

Под покровом ночи три сотни кирджали – разбойников, которых великий визирь привлек в армию, переправились в двух верстах от нашего редута у реки Лом. Казаки, находившиеся на аванпостах, помчались к месту высадки. Туда же поспешил Васильчиков, захватив с собой резерв, а за ним немедля двинулся со Староингерманландским полком дежурный генерал Сабанеев. Но батальон Архангелогородского полка уже сбросил турок в Дунай.

Наступило 28 августа – первый день длительного сражения, которое можно было бы назвать скорее битвой умов, чем соперничеством в военной силе.

Высадка горстки разбойников оказалась искусным отвлекающим маневром. В это же самое время, пользуясь темнотой безлунной ночи – лишь горело недремлющее око кометы – и понижением уровня воды в Дунае от стоящей немилосердной жары, великий визирь произвел в двух верстах выше по течению действительную переправу. Кутузов лишил его возможности использовать суда виддинской флотилии, и турки переплыли реку на паромах и плотах. Это были пять тысяч янычар. Уверенные, что их обрекают на верную гибель, они пытались противиться приказу. Но Ахмед-паша страшными угрозами и даже побоями загнал янычар на русский берег. Они нашли на равнине старый, полуразвалившийся редут, построенный еще в 1810 году генералом Зассом во время блокады Журжи, и принялись поспешно укреплять и восстанавливать его. На правом, высоком берегу Дуная турки уже воздвигли сильные батареи.

Кутузов повелел генерал-майору Булатову с пятью батальонами опрокинуть десант.

Михаил Леонтьевич Булатов, храбрый и предприимчивый командир, решил штурмовать редут тремя колоннами. По его приказу батальоны Староингерманландского, Старооскольского и егерского полков построились в каре и пошли в атаку, таща за собой, меж кустарников, пушки. Шеф старооскольцев генерал-майор Шкапский, увлекая солдат, добрался до левого фланга турок по гребню ретраншементов, местами занял неприятельские окопы и вогнал часть янычар в Дунай. Зато неудача ожидала староингерманландцев. Их командир подполковник Жабокрицкий пал в рукопашной схватке от османской сабли, а полк в беспорядке отошел. Преследуя русских, турки толпами выскочили из своих укреплений и зашли во фланг другим колоннам.

Батальоны Шкапского, пробираясь по гребню редута, продолжали наступать. Видя это, Булатов приказал подошедшим егерям поддержать их. Однако атака захлебнулась: 25 орудий большого калибра непрерывно били с правого берега Дуная, нанося русским большой урон. Янычары дрались с отчаянием обреченных. Великий визирь подкрепил их новым десантом, а затем приказал отослать все лодки на правую сторону реки.

Булатов атаковал настойчиво, но после трех неудачных приступов вынужден был отвести войска на пистолетный выстрел. Он оставил егерей в лесу, в полусотне шагов от редута, расположил по берегу Дуная батареи, остальные войска поставил фронтом и открыл губительный огонь. Мощный взрыв вскоре потряс турецкое укрепление – в воздух взлетели два зарядных ящика, разметав десятки людей. Глава янычар Эдин-паша, опасно раненный, решился бежать и на единственной оставшейся лодке переплыл Дунай. Янычары пробовали вернуться на правую сторону, используя связки хвороста – фашины, но русская артиллерия не подпускала их к реке. Они не могли даже набрать воды.

В этот день турки потеряли три тысячи человек; у русских выбыло не более тысячи, но урон этот для армии был чувствительным по причине ее малочисленности.

Явившийся на место боя с пятью казачьими полками Сысоев послал янычарам предложение о сдаче. Те отвечали, что явились сюда вовсе не для того, чтобы сложить оружие, а чтобы побить русских. Это было бы похоже на пустую браваду, если бы к ним не прибывали все новые и новые подкрепления. Кутузову стало ясно, что великий визирь решил прочно утвердиться на левом берегу Дуная и дать ему бой. Он приказал спешить к Журже не только корпусу Эссена, но и батальонам 9-й дивизии Сергея Ермолова, которая все еще не была ему подчинена.

Рассчитывая собрать до десяти тысяч человек против двадцати тысяч переправившихся турок, Михаил Илларионович намеревался разбить визиря, если бы тот атаковал его «на равнинах». Он расположил свои силы на расстоянии дальнего пушечного выстрела от редута, на пустынном, высохшем болоте. Солдаты окапывались, возводили ретраншементы, ставили батареи.

Между тем в течение нескольких дней турецкое войско на левом берегу выросло до 40 тысяч. Великий визирь перевез через Дунай кавалерию, артиллерию, приказал построить цепь редутов. Наконец, он сам оставил главный лагерь у Рущука, чтобы лично руководить сражением.

Бухарест охватила паника. Многие бояре, прихватив свое добро, как это они делали не раз, бросились в Трансильванию. Остальные готовились последовать их примеру. Французский консул Ду усердно разжигал антирусские настроения в валашских верхах.

Теперь перевес турок измерялся не вдвое, а вчетверо большими силами. Михаил Илларионович решился поэтому на свой страх и риск придвинуть 15-ю дивизию Евгения Ивановича Маркова. Не было времени ожидать высочайшего соизволения из Петербурга, которое могло бы прийти слишком поздно.

И Ахмед-паша, и Кутузов выжидали, словно предлагая друг другу за шахматной доской сделать первый ход.

10

На огромном фронте в тысячу верст стояли две неравные армии.

70-тысячное войско великого визиря занимало оба берега Дуная – у Рущука и Слободзеи. А выше по течению, у Виддина, 20-тысячный корпус Измаил-бея грозил зайти русским в тыл. Было от чего призадуматься. Кутузов, учредивший свою главную квартиру в восьми верстах от своего лагеря, напряженно размышлял, изыскивая пути к победе.

В то время как армия Ахмед-бея неподвижно стояла на месте переправы, лишь укрепляя свои позиции, опасность усилилась на правом крыле. В начале сентября Измаил-бей перешел Дунай и заставил генерала Засса очистить город Калафат. Теперь турки могли ворваться в Малую Валахию. Одновременно Мирзоян доносил из Бухареста, что неприятель готовит еще одну переправу, на сей раз на левом фланге – восточнее Рущука, у Туртукая. Беда грозила со всех сторон.

Засс просил Михаила Илларионовича срочно о помощи. Кутузов сам располагал более чем скромными ресурсами, но подкрепил его 6-ю батальонами и 5-ю эскадронами, приказав отбросить Измаил-бея назад к Виддину. Мысли его были неотвязно прикованы к возможным действиям великого визиря Решида Ахмед-паши.

Русская армия полукольцом, с двух сторон примыкавшим к Дунаю, охватила неприятеля. Редуты правого фланга прикрывал отряд генерал-майора Булатова. В центре, к западу от Слободзеи, находился корпус Эссена, за которым, в качестве резерва, располагалась дивизия Маркова. Слева, против Рущука, стоял отряд Гартинга.

Войска визиря непрерывно получали подкрепления, но Кутузов не считал себя «против него слабым». Он стремился блокадой изнурить турецкую армию, о чем сообщал военному министру Барклаю-де-Толли: «Необходимо нужно было запереть неприятеля таким образом, чтобы: 1) стеснить ему способы прокормления конницы и 2) чтобы толпы их не могли никак объехать наш правый фланг и наделать каких-нибудь шалостей позади нас; тогда бы должно отделять отряды и гоняться за неприятелем».

Каждодневно Михаил Илларионович получал подтверждения правильности избранной им тактики.

Стычки с турками, по пылкости их темперамента, начинались с пустяков. Достаточно было двум или трем казакам пальнуть из пистолета, как османы выскакивали из укрепления и кидались в драку. А с обострившимся недостатком фуража и падежом лошадей турки уже сами стали лезть на рожон.

Третьего сентября кавалеристы Булатова у деревни Мельк, в четырех верстах от нашего правого фланга, складывали сено в большие стога и отвозили к себе. Этого было достаточно, чтобы раздразнить осажденных. Из лагеря высыпали большие толпы. Михаил Леонтьевич Булатов с тремя каре встретил их и разметал в трехчасовом упорном бою.

Голод не тетка, и туркам приходилось теперь только в сумерках выводить своих истощавших лошадей на луга, лежащие между двумя лагерями. Вечером 5 сентября они начали перестрелку с казаками, не подпуская их к своим жадно жующим лошадям. Тогда Ланжерон и Эссен, взяв три каре, стали медленно теснить турецкую конницу. Озлобленный лишениями, неприятель оборонялся в чистом поле упорно и просмотрел фланговую атаку храброго Сысоева. Три казачьих полка, лавой вылетевших из-за леска, в один миг опрокинули турок. Они взяли много пленных, захватили три знамени и порубили до пятисот человек. Среди погибших был племянник великого визиря Генч-ага, начальствовавший в Никополе, а теперь приехавший повидаться с дядей.

Михаил Илларионович одобрял эти стычки, в которых русские всегда брали верх, но в согласии со своим замыслом не допускал, чтобы они могли перерасти в генеральное сражение.

В ночь на 10 сентября турки в полной тишине выстроили сильный редут перед центром своего лагеря, очень близко от первой линии русских войск. Утром новое укрепление было обнаружено. Так как за одну ночь его не удалось завершить до конца, граф Ланжерон решил захватить редут. Кутузов с возвышенности внимательно следил за ходом схватки.

Едва первая линия под прикрытием 22-пушечной батареи двинулась вперед, как турки толпами бросились из своего лагеря на наш правый фланг. Одновременно восемь орудий, которые им удалось протащить в новый редут, а также все батареи с правого берега Дуная обрушили на русских картечь и ядра. Эссен и Булатов не успели прийти на помощь. Лишь две удачные казачьи атаки позволили отряду в полном порядке отойти назад.

Тем временем из турецкого лагеря в редут прибыли новые силы; сам великий визирь появился там, чтобы подать пример мужества под огнем.

Михаил Илларионович приказал Ланжерону повторить атаку. Артиллерийская дуэль ужесточилась до предела. В воздухе сгустился почти непроницаемый дым, и ядра, точно гигантские градины, так и сыпались на атакующих. В турецком укреплении тоже было жарко: от плотного огня осажденные гибли толпами, и уже получил ранение в правую руку великий визирь Решид Ахмед-паша.

Ланжерон торжествовал. Он полагал, что настало время для решающего удара. Одновременно с атакой пехоты, по его замыслу, конница должна была галопом обойти редут и напасть на турок с тыла. Граф уже отдавал распоряжение ливонским драгунам, когда получил повеление Кутузова отходить к своим укреплениям. Ланжерон недоумевал, бранил главнокомандующего, жаловался генералам.

У Михаила Илларионовича уже созрел свой смелый план, о котором могла знать разве что его подушка. Даже в письме к военному министру он сперва лишь в туманных намеках обрисовал свои намерения, которые «возымел против визиря не атакою во фрунт под пушками его батарей, на другом берегу находящимися, но иным образом». В тот же день, 20 сентября 1811 года, вдогонку этому письму Кутузов послал другое, где все-таки решился изложить подробности рискованной операции. В случае ее удачи войска Ахмед-паши обрекались на неизбежную гибель или капитуляцию…

11

М. И. Кутузов – Е. М. Хитрово.

«2 октября. Журжа. Сегодня мы одержали блистательную победу над турками. Генерал Марков был послан по ту сторону реки с семитысячным корпусом. Он напал на турецкий лагерь врасплох и овладел им со всеми пушками и багажом. Множество людей взято в плен, множество побито, а добыча огромная. Великий визирь стоит по сю сторону, отрезанный от всякого сообщения с противоположным берегом. Не ведаю, на что он решится, но ему не выбраться из настоящего положения. Он просил перемирия, но получил отказ».

Оглядываясь по прошествии этих нескольких горячих недель на все события, Михаил Илларионович не без тайной гордости находил весьма основательными предпринятые им меры.

Прежде всего он укрепил свой левый фланг, расположив против Туртукая, где, по слухам, турки собирались сделать еще одну переправу, несколько батальонов из 15-й дивизии. Затем он лишил возможности Ахмед-пашу переправить корпус Измаил-бея у Лом-Паланки, чтобы отрезать Засса от главных сил. Для этого подполковник Андрей Энгельгардт по его приказу в начале сентября занял остров на Дунае и уничтожил у Лом-Паланки стоявшую там турецкую флотилию. Теперь хозяином на реке сделались русские суда.

Лазутчики сообщали, что великий визирь перевел на левый берег все свои войска. На правом, под защитой отряда албанцев, оставались лишь купцы, прислуга, паши, члены дивана – влиятельные османские чиновники и дипломаты со свитой, а также палатки и богатые экипажи Ахмед-паши. От дезертиров Михаил Илларионович знал, что в турецком лагере лошади истощены и ощущается недостаток продовольствия. Пленные янычары громко бранили Ахмед-пашу, говоря, что он решил всех их погубить и вступил в тайный сговор с русскими. У турок начались побеги. Теперь приходилось спешить вдвойне, потому что великий визирь, не дождавшись Измаил-бея, мог отвести армию на правый берег и уйти зимовать на Балканы. А тогда – пиши пропало!..

Для дерзкого рейда Кутузов выбрал Евгения Ивановича Маркова, брата известного дипломата. Сорокадвухлетний генерал-лейтенант своим круглым лицом с опущенными углами рта и зелеными кошачьими глазами походил на старшего брата – Аркадия Ивановича. Он был одарен природным умом, находчивостью и обладал искусством держать войска в строгом порядке. Азартный игрок, Марков и в боях порой увлекался, сам рвался вперед и в последних кампаниях был несколько раз ранен.

Накануне выступления к Кутузову явился Бибиков и принялся умолять его:

– Михайла Ларионович! Дозвольте мне отправиться с Евгением Ивановичем за Дунай!

– Павлуша! Уж больно ты горяч! – увещевал племянника главнокомандующий, втайне одобряя его шаг. – Вспомни прошлую войну. Ведь все норовил потыкаться на шпагах. И не с турком. А со своим братом – офицером.

– Обещаю, что буду осторожен. Но оставаться при штабе не могу, – настаивал любимый адъютант.

– Ну что ж, молодости надо закаляться в огне, – в конце концов согласился Михаил Илларионович. – Отпускаю тебя, дружок, но, право, с тяжелым сердцем…

Марков, прихватив Бибикова, отправился разведать берег Дуная и в двадцати верстах выше русского лагеря нашел сухое место, весьма удобное для высадки. При тщательном осмотре он не заметил ни одного турецкого пикета. Ахмед-паша был усыплен мнимой бездеятельностью Кутузова.

Чтобы окончательно сбить его с толку, Михаил Илларионович приказал генерал-майору Турчанинову, находившемуся с небольшой командой выше по течению Дуная, против Никополя, произвести отвлекающий набег.

14 сентября русские переправились на правый берег, разбили турецкий отряд в четыреста человек и захватили крупные склады. Часть запасов Турчанинов взял себе, другую раздал голодающим болгарам, а остальное сжег.

Теперь можно было приступать к главной операции.

Ночь на 29 сентября была безлунная – одна хвостатая звезда изливала на землю свой рассеянный, странный свет, когда Марков выехал из лагеря. Еще до рассвета он прибыл в деревню Петрошаны, где мог спокойно расположить отряд, не опасаясь быть замеченным. Михаил Илларионович подчинил ему 14 батальонов, 15 эскадронов, 2 полка казаков и 20 двенадцатифунтовых пушек. После полуночи 30 числа он должен был перейти через Дунай и с рассветом 1 октября быть уже в турецком лагере. Но запаздывала флотилия. Весь день и утро прошли в тревожном ожидании. Наконец прибыла только половина перевозочных средств.

Тогда Марков рискнул начать переправу днем, на маленьких лодках. Казаки форсировали реку вплавь и уже напали на турецкий обоз и фуражиров, когда главные силы еще медленно перебирались на другую сторону. Утлые суденышки сталкивались, переворачивались и тонули. Марков отослал обратно Ливонский драгунский полк, а 8 эскадронов гусар и 10 пушек оставил на левом берегу. И так уже переход длился целый день…

С холма, возвышающегося на огромной равнине, по которой протекает Дунай и на которой были расположены оба лагеря – русский и турецкий, Кутузов с мучительным беспокойством разглядывал противоположный берег. Раздвинув зрительную трубу, он в подробностях видел покинутый великим визирем стан, верхушки шатров, медлительных верблюдов и лошадей, спокойно жующих еще зеленую траву, мерно вышагивающих часовых-албанцев в красных фесках. Уже наступило утро 2 октября, а Марков все еще не появлялся.

Рядом с главнокомандующим, покойно устроившимся на складном стуле, стоял Ланжерон, тоже с подзорной трубой, и не без злорадства думал о том, что Евгений Иванович, видимо, провалил операцию и что, выбрав его, Кутузов совершил роковую ошибку. «Если бы дело было поручено мне, – мечтал он, – то к полученному мною недавно званию полного генерала я, безусловно, прибавил бы еще и Георгия второго класса…»

– Граф! Кажется, правее лагеря завязалась схватка! – прервал Михаил Илларионович его сладкие думы.

Действительно, за грядой холмов сухими перекатами затрещали ружейные выстрелы и зазвучало далекое «ура». Предупрежденный постами, что на правом берегу маячат казачьи разъезды, Ахмед-паша выслал конный отряд в пятьсот сабель. Он никак не ожидал появления там крупных русских сил.

«Этому ленивому и толстому одноглазому старику чертовски везет! – в который уже раз с досадой сказал себе Ланжерон. – Он в высшей степени обладает тем качеством, которое кардинал Мазарини требовал от своих подчиненных: ему сопутствует счастье».

– Поздравляю, генерал, – наконец переломил он свои эмоции. – Теперь на вас посыплется дождь наград…

– И это тоже неплохо, я, грешен, люблю награды, – миролюбиво согласился с ним Кутузов, поводя зрительной трубой. – Глядите же! Глядите!

Опрокинув слабый отряд турок, русские с трех сторон подходили к лагерю. Тревожное ржание лошадей, рев верблюдов, визг женщин, крики захваченных врасплох турок, беспорядочные выстрелы – все это слилось в одну победную мелодию. Из лагеря, теряя туфли, прытко бежали в сторону Рущука потерявшие вдруг всю свою важность паши, раскормленные чиновники и прислуга, муфтии в белоснежных чалмах, евнухи, арапы, жены великого визиря. И уже замелькали синие и красные доломаны гусар, гнавших и рубивших конных турок до самых ворот крепости. А за ними неостановимо двигались каре пехоты в киверах с высокими султанами и в темно-зеленых мундирах, выставив перед собой щетину штыков.

Лишь немногие сумели спастись бегством. Министр иностранных дел Мехмед Галиб-эфенди и первый драгоман Порты князь Димитрий Мурузи, едва завидев разъезд казаков, вскочили на лошадей и во всю конскую прыть помчались прочь, к селению Кадикиой…

Солдаты на левом берегу Дуная, тысячами высыпавшие из редутов, громогласным, все покрывающим «ура» приветствовали славный подвиг своих товарищей.

Добыча превосходила всякое воображение.

Русские взяли восемь пушек и три мортиры большого калибра, специально перевезенные из Рущука, чтобы бомбардировать наш лагерь, 22 знамени, печать великого визиря и булаву янычарского аги. Было найдено множество съестных припасов, несколько магазинов пороха, огромное количество патронов, снарядов, пятьдесят кладовых с платьем, тысячи ружей, пистолетов, пик и разные драгоценные вещи, экипажи и палатки Ахмед-паши и старших офицеров его армии, министров и членов дивана, ящики с золотом и серебряными значками, которые визирь раздавал отличившимся в боях. Солдаты забрали верблюдов, лошадей и даже розовую воду, которой умащивали себя османы. Все лодки, находившиеся на правом берегу, были также захвачены, и турки, окопавшиеся у Слободзеи, оказались окончательно окружены и блокированы.

Наступил туманный дождливый вечер. Сплошные облака наконец закрыли комету. С правого берега Дуная непрерывно перевозили богатые трофеи. Казачий полковник Василий Иловайский поднес Кутузову огромную палатку великого визиря, вышитую шелками и золотом. А где же был сам Ахмед-паша? На другой день, под завесой темноты и дождя, он в смятении бросился в маленькую лодку и с помощью двух храбрецов бежал в Рущук, кинув свои войска и передав начальство двадцатишестилетнему паше Чапан-оглу.

Праздничное настроение царило в русском стане. Михаил Илларионович ради такой знатной виктории взобрался на смирную лошадь и в сопровождении генералов и адъютантов медленно объезжал лагерь. Солдаты, которым выдали двойную винную порцию, по русскому обычаю обмывали победу. Непонятный аромат, душный и приторный, исходивший из котлов, заставил Кутузова слезть с коня и подойти к одному из биваков.

– Что едите, братцы? – спросил главнокомандующий у вскочивших при его появлении молодцов-егерей.

– Так что пшенную кашу, ваше высокопревосходительство! – гаркнул один из них.

– А запах от нее отчего такой духовитый?

– Мы ее на турецком взваре готовим! До чего скусна! – последовал ответ.

Это была розовая вода, захваченная у великого визиря.

…В этом деле русские недосчитались пятидесяти человек. Среди них был Павел Бибиков, в горячке заскакавший в середину турецкой конницы и раненным взятый в плен.

12

Ни один великий визирь еще не оказывался в таком переплете, как Решид Ахмед-паша. Он потерял армию, потерял все запасы, потерял обоз, потерял даже государственную печать и чувствовал, что теперь может потерять и свою голову.

Весть о взятии турецкого лагеря быстро разлетелась по всей стране и вызвала поголовную панику. Жители-мусульмане тысячами бежали из деревень, Шумла осталась без защиты. На другой же день после смелого рейда Маркова неприятельская армия на левом берегу очутилась без фуража, без провианта и без дров. Ахмед-паша заверял Чапан-оглу, что соберет войска и отбросит русских. Но Марков, не медля ни дня, приказал построить пять редутов, из которых один был настоящей крепостью. Захваченные в лагере дальнобойные пушки поворотили жерлами на турецкие укрепления у Слободзеи.

Уже через трое суток осажденные вынуждены были есть своих околевших от голода лошадей.

Следствием была ужасная дизентерия, которая ежедневно косила по полсотни человек. В лагере не было ни докторов, ни медикаментов. Тела умерших едва забрасывались землей, и от могил подымался гибельный смрад, смешивающийся с запахом гниющих лошадиных трупов. Даже казаки не приближались к турецким ретраншементам, опасаясь чумы.

С правого берега безостановочно гремело 40 мортир и пушек, выставленных генерал-лейтенантом Марковым. Им вторили батареи, расположенные вокруг турецких позиций, а также орудия флотилии, которая встала поперек Дуная.

Несчастные турки искали спасения в редутах, но их забрасывали гранатами, принуждая снова бежать в лагерь. Наконец они вырыли себе ямы, где сидели, словно кроты, день и ночь. Уже были сбиты все пушки с их валов, и не осталось ни одного заряда. Турки съели почти всех уцелевших лошадей и принялись питаться травяными кореньями.

Каждый новый день уносил сотни их жизней.

Теперь уже великий визирь сам искал переговоров, надеясь обманом выторговать почетный для себя мир и тем спасти себя.

Еще к вечеру 2 октября, когда Ахмед-паша сидел запертый на левом берегу Дуная, паши, бежавшие из лагеря в Рущук, собрались на военный совет и прислали к Маркову парламентера. Они просили отправить его к визирю, чтобы объявить свое решение начать переговоры с русскими. Евгений Иванович доставил этого парламентера к Кутузову, который, в свой черед, приказал ему вернуться обратно в Рущук и объявил, что никого из крепости к визирю не пропустит. Вслед за тем явился посыльный от самого Ахмед-паши.

«Я на Вас напал врасплох, – писал великий визирь. – 28 августа Вы сделали со мной то же самое. Теперь, перейдя Дунай, мне ничего не остается, как предложить мир. Заключим же его. Будьте великодушным и не злоупотребляйте Вашими успехами».

Ахмед-паша, в своем отчаянном положении, не нашел ничего лучшего, как просить об отводе русских сил за Дунай!

Михаил Илларионович на это ласково отвечал: «Прославленный и благороднейший друг!.. Мне чрезвычайно досадно, что я не в состоянии согласиться на Ваше перемирие… как я могу начать переговоры о приостановке военных действий, когда я положительно не знаю, на каких условиях Оттоманская Порта предлагает мир». Главнокомандующий, конечно, знал, что по турецким законам визирь, окруженный неприятелем, не имеет даже права вести переговоры.

Надо было не давать опомниться ошеломленному противнику. Средний Дунай наполнился военным громом. По приказу Кутузова русские отряды ниже и выше Рущука переправлялись на правый берег.

10 сентября полковник Греков со своим казачьим полком и шестью ротами пехоты занял Туртукай и новые укрепления, построенные турками. Паша успел спастись бегством, но его сын очутился в плену.

На следующий день генерал-майор Гампер во главе полуторатысячного отряда с боем вошел в Силистрию, гарнизон которой превосходил его силы более чем вдвое. Он взял до тысячи пленных и двенадцать орудий, из которых восемь, совершенно новых, были присланы великим визирем начальнику крепости Иылык-оглу для наступления против русских. Сам комендант Силистрии пустился в бега. В его покоях было найдено письмо Ахмед-паши: «Эти неверные собаки, по гневу Божию занявшие наш лагерь, окружили армию правоверных…»

Укрепления Силистрия и Туртукая были снесены.

Визирь мог еще уповать на помощь со стороны Виддина. Желая пресечь ее, Кутузов приказал Зассу повторять против корпуса Измаил-бея, стоявшего на левой стороне Дуная, тот же самый маневр, какой был произведен им самим против армии Ахмед-паши. Генерал-майор граф Воронцов с тремя батальонами и тремя эскадронами перешел реку, соединился с сербским отрядом Миленко Петровича и отразил все атаки турецкой конницы, вымчавшейся из Виддина. Теперь и Измаил-бею грозила опасность оказаться в окружении. Через парламентера он изъявил готовность уйти за Дунай, если русские отступят от Виддина.

Михаил Илларионович этим не ограничился. Русский главнокомандующий прекрасно понимал, что и на правой, турецкой, стороне Дуная Измаил-бей по-прежнему опасен. Он двинется на Рущук, чтобы деблокировать осажденный у Слободзеи лагерь. 6 ноября генерал-майор Репнинский по приказу Кутузова форсировал Дунай у Лом-Паланки и разгромил авангард Измаил-бея, а 12 ноября граф Воронцов овладел турецкими запасами продовольствия. Уже на другой день Измаил-бей начал поспешно отступать к Софии. Последняя надежда на помощь у турок, окруженных близ Силистрии, была потеряна.

Положение их сделалось невыносимым.

Ежедневно умирало уже больше трехсот человек. Сначала тела бросали в Дунай, но потом вообще перестали обращать на них внимание и просто оставляли на том месте, где турок настигала смерть. Тысячи несчастных выползали из лагеря и кидались на колени перед казаками, выпрашивая у них кусок хлеба, и предлагали взамен все, что имели, даже свое драгоценное оружие. Более полутора тысяч бежало к русским. Но это были уже не люди, а какие-то тени, изнемогшие от нужды и бедствий. Когда начинал дуть южный ветер, то весь русский лагерь наполнялся отвратительным смрадом. Несколько раз Михаил Илларионович предлагал Чапан-оглу сдаться, но тот никак не хотел согласиться на это без приказа визиря.

Время шло.

Кутузов силой стремился вырвать у Порты столь желанный для России мирный договор. Наполеон уже не скрывал своих воинственных намерений. Новая кампания на западных границах России угрожала отрезать Молдавскую армию, которая, оказавшись меж двух огней, вынуждена была бы отступить за Днестр, а может быть, и дальше. Учитывая все это, Михаил Илларионович начал переговоры с Ахмед-пашой.

Сначала визирь осмелился предложить границей Днестр, но ему ответили так, что больше он уже не рисковал повторять это. Чуть позже он заявил, что готов признать за Россией часть Бессарабии и далее земли по левому берегу реки Прут, а затем – и всю Бессарабию. Кутузов полагал, что, таким образом уступая, Ахмед-паша дойдет наконец до реки Серет, к чему уже склонялись и в Петербурге. Но вскоре Михаил Илларионович понял, что такую границу можно получить только после новых подвигов, ожидать которых было поздно.

Переписка двух главнокомандующих продолжалась.

Ахмед-паша сообщал, что очутившийся в плену племянник Кутузова окружен вниманием и заботой и что ему даже лучше у «отца», то есть у визиря, чем у дяди. Он рассказывал далее в письме, что из присланных ему десяти лимонов пять отдал Павлуше. Великий визирь просил также вернуть государственную печать, без которой, как он утверждал с восточной хитростью, любой заключенный им договор не обретет силы. А затем Ахмед-паша, без размены, прислал неожиданно и самого Павлушу Бибикова, которого Михаил Илларионович, основательно пожурив, отпустил к родным для излечения раны…

Наконец было назначено перемирие.

По заключенному с визирем договору русские доставляли ежедневно осажденным у Слободзеи десять тысяч полуторафунтовых хлебов, соль и триста фунтов говядины – вполне достаточно провизии, чтобы эти несчастные не умерли с голоду. Однако всеми благами пользовались начальники с их свитой и янычары, которые втридорога перепродавали провизию солдатам. Разумеется, только тем, у кого еще имелись деньги.

В Журже начал заседать конгресс, мало-помалу превратившийся в бесконечные словопрения. Русские интересы защищали тайный советник Андрей Яковлевич Италинский, дежурный генерал Молдавской армии Иван Васильевич Сабанеев и действительный статский советник Иосиф Петрович Фонтон. Порту представляли кахья-бей – заместитель великого визиря, а позднее и сам великий визирь Мехмед Саид Галиб-эфенди, ардони-кадий – главный судья турецкой армии Ибрагим Муфти-заде Селим-эфенди и секретарь янычарского корпуса Абдул Хамид-эфенди. Кроме того, в конгрессе участвовал хитрый, пронырливый и продажный князь Димитрий Мурузи, первый драгоман Порты, которому русские, в случае успеха, обещали отдать Валахию.

Кутузов не очень обольщался надеждами. Было нечто несолидное во всем: и в том, что конгресс заседал в жалкой, полуразрушенной Журже, между солдатских палаток, и в том, что сами депутаты не имели достаточных полномочий, и даже, наконец, в том, как они выглядели и вели себя. Селим-эфенди, одутловатый, с заплывшими глазками и большим брюхом, не проронил на собраниях ни единого слова и только дремал. Напротив, Галиб-эфенди, карлик с огромным, вислым носом, непрерывно пререкался с Андреем Яковлевичем Италинским, гигантом с мясистыми щеками. Когда Галиб-эфенди, покидая конгресс, садился на лошадь, переводчик у турок грек Апостолаки-Сталю вставал на четвереньки и служил кахья-бею скамейкой, чтобы тот мог закинуть ногу на седло.

Переговоры грозили затянуться до греческих календ. Предметом спора были: граница в Европе и граница на Кавказе, будущее Сербии, возмещение убытков, понесенных Россией. Что касается денег, то турки еще не выплатили контрибуций по Кючук-Кайнарджийскому и Ясскому договорам, но Александр I не особенно настаивал на этом пункте, хотя страна нуждалась в средствах накануне новой разорительной кампании. Споры же о границе упирались всякий раз в тупик. Чья-то невидимая рука управляла турками, и Михаилу Илларионовичу легко было догадаться, что она тянулась из Парижа. Со своей стороны и Александр проявлял несговорчивость, как только речь заходила о приобретении новых территорий.

Русский император, доверивший Кутузову вести войну, продолжал относиться к нему с полускрытой неприязнью. Вся армия, от рядового солдата и до командующего главным корпусом графа Ланжерона, справедливо ожидала, что после успехов, одержанных Михаилом Илларионовичем, он получит чин генерал-фельдмаршала и Георгия 1-й степени. 29 октября последовал высочайший указ. Ко всеобщему недоумению, Кутузов был лишь возведен в графское достоинство, что не очень ему льстило. По отношению к Прозоровскому государь вел себя куда более щедро. В том, что Порта, подстрекаемая Наполеоном, тянула с заключением мира, он усматривал вину Кутузова.

Прошел уже месяц, а дела в конгрессе не подвинулись ни на шаг. Три турецких министра, получая в день по 25 дукатов, очевидно, желали как можно дольше сохранить свои столовые деньги. Ахмед-паша хитрил, уклонялся от ответа, наконец заявил в письме главнокомандующему, что он оставляет этих «скотов-министров», а сам ожидает только полномочий султана, чтобы решить все в одну минуту. Это были слова. А на деле великий визирь собирал войска и припасы в Рущуке, а затем начал распространять слухи, будто он получил приказ из Константинополя вооружить в Варне матросов, зимнее войско и оставшихся янычар. Кутузов пригрозил, что, если хоть полсотни турок прибудут в Разград, он немедленно прекратит переговоры и возобновит наступление.

Уступая роковой необходимости, Ахмед-паша подписал наконец 25 ноября условие о передаче окруженной армии русским «на сохранение» и об установлении бессрочного перемирия.

Никогда еще Кутузов не видел ничего подобного тому, что открылось ему в турецком лагере. Распухшие от голода солдаты протягивали руки за хлебом, набрасывались на него и в корчах умирали. Три тысячи больных и раненых были перевезены на правый берег Дуная и переданы великому визирю. Но никто не мог сказать, сколько мертвецов осталось вперемежку с 8000 трупами лошадей, наполовину сгнивших и истлевших. Остатки армии, возглавляемой трехбунчужным пашой Чапан-оглу, были обезоружены и размещены в окрестностях деревни Малки; пушки и артиллеристы привезены в Журжу.

Позднее Кутузов будет вспоминать этих турок, когда на его глазах свершится гибель «Великой армии» Наполеона.

Сам того не зная, он репетировал на берегах Дуная будущую войну 1812 года…

13

Любовь – та же война.

Могут сказать, что стыдно старцу, который вдруг воспылал страстью к юной простушке. Но ведь сочинил же немецкий народ сказку о Фаусте. Фаустом, который добился своего, не продавшись при этом черту, чувствовал себя Михаил Илларионович.

Похищение было организовано так.

Действительный статский советник Иван Яковлевич Коронелли средь бела дня подъехал в карете к покоям боярина Гулиани. В тот же миг мадам Гулиани, как бы случайно прогуливаясь, вышла навстречу, а слуга вынес ее вещи. Коронелли усадил ее в карету, которая направилась к специально приготовленному дому. Сам действительный статский советник уже не посмел сесть рядом с избранницей Кутузова и шел за каретой пешком.

Конечно, весь бухарестский свет был возмущен и шокирован. Осуждали не за разницу в возрасте, не за азиатский способ умыкания, а прежде всего за то, что выбор графа Михаила Илларионовича пал на полуграмотную валашку. Кутузов в ответ только посмеивался и позволял ей играть своими аксельбантами.

Когда вице-президент Валахии Комнено пригласил к себе на обед всю бухарестскую знать, Михаил Илларионович явился туда с Гулиани. Возмущенные дамы шушукались за столом, склоняя своих супругов покинуть собрание, оскверненное присутствием этой маленькой бесстыдницы.

Зато в кругу офицеров и в валашской среде Кутузов никого не шокировал. Тут не было ни завистливых барынек, ни чопорного Ланжерона, ни великосветских дам, предающихся распутству тайно. Общество собиралось, может быть, и разношерстное, но веселое и без затей: генерал-майор Репнинский, герой рейда за Дунай, на Лом-Паланку, матушка Гулиани – разбитная и смешливая мадам Верканеско, полковник лейб-гвардии Семеновского полка и начальник канцелярии Молдавской армии умница Паисий Кайсаров, казначей валахского дивана Варлам и его милая супруга, теща Булгакова, и сам Константин Яковлевич Булгаков, управляющий дипломатической частью армии, наконец, Иван Степанович Бароцци, чиновник Министерства иностранных дел, всегда с готовой шуткой и метким словом. Все было просто и искрение. Но даже Михаил Илларионович, при всем уме и тонкости, не подозревал, что Бароцци – его приятель еще по Константинополю – приставлен к нему в качестве соглядатая из Петербурга, куда он аккуратно сообщает о каждом шаге главнокомандующего, собирая самые вздорные сплетни и клевету на него…

После тяжелой, блестяще выигранной кампании Кутузов отчаянно нуждался в отдыхе и развлечениях.

Он по-детски радовался пышной иллюминации, устроенной в его честь в Бухаресте, находя только, что в надписях на транспарантах слишком часто упоминается имя Фемистокла, победителя персов. Ездил с Гулиани к графине Мантейфель крестить ее первенца. Выписал итальянскую труппу мимов. И не пропускал ни одного спектакля в польском театре. Конечно, для госпожи Варлам, избалованной петербургской оперой, голоса певцов казались отвратительными. Зато Гулиани была в восторге, особенно от моцартовского «Дон-Жуана». Кутузов был весел, как в далекой молодости.

Однако временами стали – и чем далее, тем чаще – возвращаться мысли о тщете и суетности того, чему он теперь, в час потехи, предавался. «Мгновение страсти проходит, – рассуждал Михаил Илларионович, – забота остается. И не от работы, а от заботы стареет душа…»

Кутузова печалило, что любимая дочь, его «ленивый дружочек», в приятных хлопотах нового брака начала забывать о нем. Он лишь намекнул ей об этом в письме от 13 декабря со своим величайшим тактом: «После приезда твоего из Ревеля получил я только одно письмо от тебя. Это не потому, что ты отвыкла меня любить, но потому, что отвыкла ко мне писать».

А кому, как не Лизоньке, мог он исповедоваться?

Наступил новый, 1812 год. Когда отшумели веселые рождественские праздники, Михаил Илларионович стал все более испытывать приливы тоски по семье, по детям и внукам, по своей Папушеньке, видимо счастливой с Николаем Федоровичем Хитрово. А счастье всегда эгоистично…

«Лизонька, мой друг и с детьми, здравствуй… – писал он 19 января. – Все твои сестры мне пишут; от тебя же я не получил ни одного письма, что меня много озабочивает, и я тебя прошу успокоить меня с первым отправляющимся сюда курьером. Ты не поверишь, милый друг, как я начинаю скучать вдали от вас, которые одни привязывают меня к жизни. Чем долее я живу, тем более убеждаюсь, что слава ничто, как дым. Я всегда был философом, а теперь сделался им в высшей степени. Говорят, что каждый возраст имеет свои страсти; моя же теперь заключается в пламенной любви к моим близким; общество женщин, которым я себя окружаю, не что иное, как каприз. Мне самому смешно, когда я смотрю, каким взглядом я смотрю на свое положение, на почести, которые мне воздаются, и на власть, мне предоставленную. Я все думаю о Катеньке, которая сравнивает меня с Агамемноном. Но был ли Агамемнон счастлив? Как видишь, мой разговор с тобой нельзя назвать веселым. Что ж делать! Я так настроен, потому что вот уже восьмой месяц, как никого из вас не вижу…»

Конечно, трогательно, когда любимая внучка пишет дедушке, словно он и вправду царь Микен – самого могущественного государства эллинов – и предводитель всех сил в Троянскую войну. Но ведь недаром сказано об истине, которая глаголет устами младенца. Злой рок тяготел над родом Агамемнона – начиная с Тантала и кончая им самим и его детьми – Ифигенией и Орестом. После всех одержанных побед не находится ли сам Михаил Илларионович в положении Агамемнона, которого преследуют зло и несправедливость…

В Петербурге уже шептались друг другу на ухо, что Кутузов будет отставлен.

Переговоры о мире, перенесенные в Бухарест, продолжали топтаться на месте. Султан Махмуд II, ободряемый Бонапартом, не признавал даже тех уступок, на которые вынужден был пойти великий визирь. От сицилийского консула в Константинополе Михаил Илларионович знал о заявлении, которое официально сделал на диване французский посол Латур-Мобур: «Наполеон решил уничтожить Российскую империю и ничуть не сомневается в успехе этого предприятия, так как уверен в содействии Пруссии и Швеции».

Не так важно, что здесь ложь, а что правда. Важно, что турки впечатлительны, а сейчас и вовсе ослеплены могуществом Бонапарта. А Петербург недоволен. Подогреваемый недоброжелателями Кутузова, Александр I прислал ему рескрипт, выдержанный в резких тонах: «Не могу я скрыть от вас неприятное впечатление, которое произвели надо мною последние депеши ваши. Мирная негоциация не вперед продвигается, но назад…»

Государь подтвердил обязательность прежних территориальных притязаний и потребовал от главнокомандующего Молдавской армией, в том случае если Порта не согласится заключить договор на прежних условиях, тотчас же возобновить военные действия. Взятые под Слободзеей турки объявлялись военнопленными и отправлялись в глубь России.

Кутузов исполнил повеление императора; представители Порты были смущены и просили подождать отвег султана. 3 января 1812 года Михаил Илларионович объявил по армии о прекращении перемирия. Он не мог вести операции за Дунаем в широких масштабах, но сделал все, чтобы напугать турок. Отряды Булатова, Гартинга, графа Ливена и Тучкова в феврале перешли по льду через Дунай, захватили пленных и припасы.

Однако интриги Франции мешали делу. Конференции прерывались и возобновлялись. Екатерина Ильинична уведомляла Кутузова о слухах в высшем свете: уже все говорили о близкой отставке Михаила Илларионовича. Но она не знала, кого назначат новым главнокомандующим.

Зато Михаил Илларионович знал.

Это был адмирал Павел Васильевич Чичагов, не имевший ни малейшего понятия о сухопутной службе. Александр I просто не мог сделать худшего выбора. Чичагов был баловнем своего отца, заслуженного екатерининского адмирала, и откровенно презирал все русское. Он развалил флот в бытность морским министром, а теперь не мог не развалить и Молдавскую армию. И конечно, при нем нечего было даже мечтать о заключении мира с Турцией.

Надвигалась гроза двенадцатого года. Французские силы и силы их союзников со всех концов Европы стягивались к Польше. Все русские войска находились уже на зимних квартирах в литовских губерниях, и даже гвардия направилась к западным границам. Только Молдавская армия оставалась на месте.

Кутузов предпринимал отчаянные меры, чтобы сдвинуть переговоры с мертвой точки, и угрозами, посулами, лестью добился того, что мало-помалу турки стали склоняться признать границей реку Прут.

Нужно было еще одно, последнее усилие. Времени оставалось в обрез. Ведь Чичагов уже выехал в Бухарест из Петербурга.

14

Граф Ланжерон был поднят с постели в седьмом часу утра. Полковник Кайсаров просил его прибыть немедленно к Кутузову. Француз был удивлен. Он знал, что в мирное время Михаил Илларионович никогда не встает так рано. Но Ланжерону не было известно, что для Кутузова вновь началась военная страда.

Встретив его, Михаил Илларионович тотчас запер дверь кабинета на ключ.

– Я смещен, граф, – сказал главнокомандующий. – Государю угодно заместить меня Чичаговым. Но долг мой повелевает мне добиться наконец мира.

Он прибавил, что не ожидает ничего полезного от конгресса, и поэтому решил вести переговоры прямо с великим визирем.

– Я получил согласие государя установить нашу границу по Пруту. И прошу вас, граф, отправиться с этим предложением к Ахмед-паше.

По глупому турецкому статуту, ни великий визирь к Кутузову, ни русский главнокомандующий к Ахмед-паше не могли явиться сами, чтобы не уронить при этом своего достоинства.

Ланжерон был польщен. Скорее из приличия он возразил, что никогда не был дипломатом и не имеет необходимых навыков к лукавству и сдержанности.

– Кроме того, мое французское происхождение и фамилия беспокоит многих. Если переговоры сорвутся, вся тяжелая ответственность падет на меня, – заметил он.

– Ответственность я беру на себя, – парировал его довод Михаил Илларионович. – Мне хорошо известна ваша двадцатилетняя отличная служба и преданность новому отечеству, которое вас усыновило…

– Тогда разрешите мне Взять с собой русского генерала, – попросил осторожный Ланжерон. – Вот хотя бы Петра Кирилловича Эссена.

Генерал-лейтенант Эссен находился в это время в Журже, где командовал корпусом передовых войск.

Кутузов одобрил и его предосторожность, и его выбор. Он вручил графу запечатанный пакет. На другой день, в десять часов пополуночи, оба генерала были уже в Рущуке.

Их встречали с обычными церемониями, принятыми в Оттоманской Порте.

На правом берегу Дуная Ланжерона и Эссена ожидал турецкий офицер со свитой в пятьдесят кавалеристов. Сотня янычар была выстроена шпалерами до дому великого визиря, находившегося недалеко от реки. Генералам подали лошадей, убранных богатыми попонами. За ними шло два десятка скороходов, которые несли большие шесты с серебряными набалдашниками.

Двор и комнаты Решида Ахмед-паши были заполнены офицерами и янычарами. Едва Ланжерон и Эссен в сопровождении переводчика вошли из приемной, как через другую дверь проследовал великий визирь и сел на диван, на почетном месте в углу комнаты. Его лицо, с резкими чертами, выдавало грузинское происхождение. Около Ахмед-паши, на специальной подушке, лежал золотой футляр с государственной печатью, которую Кутузов имел мудрость вернуть ему. Позади, на огромном ковре, висели герб Оттоманской Порты, священное зеленое знамя и богатое оружие.

Великий визирь пригласил Ланжерона сесть по правую от него руку, а Эссена – по левую. Принесли варенье, кофе, трубки. В немногих словах посланник Кутузова изложил смысл своей миссии:

– Глубокое уважение и доверие, которое питает к вам наш главнокомандующий, заставили его просить определить с ним одним условия мира…

По договоренности с Михаилом Илларионовичем, Ланжерон предложил провести границу по реке Серег.

Ахмед-паша задумался, а потом произнес длинную речь.

– Я тронут доверием и уважением Кутузова, – сказал он. – Мои чувства к нему есть и будут теми же, что и раньше. Я его знал, когда еще он был послом в Константинополе. И с тех пор я чувствую к нему искреннее расположение. Я люблю русских. Мне пришлось быть у них пленником. Я был тогда еще маленьким офицером, но они отнеслись ко мне с поразительной заботливостью и даже уважением. Если бы не проклятый этикет, который меня страшно стесняет, я просил бы Кутузова приехать в Журжу, где бы его встретил. Тот же самый этикет мешает Кутузову приехать сюда. Мы могли бы, конечно, встретиться в лодках посреди Дуная. Но это было бы комично. А кроме того, все, о чем бы мы говорили, тотчас стало бы известно всем. Во всяком случае, вы приехали ко мне, вы пользуетесь доверием Кутузова, а значит, и заслуживаете моего. Я буду говорить откровенно…

Тут великий визирь приподнялся с подушек и повысил голос:

– Стыдитесь! Вы, кто обладает четвертью земной суши, воюете из-за нескольких вершков земли, которая вам не нужна. Я мог бы способствовать вашей гибели, продолжая жестокую и трудную для вас войну. Но я смотрю дальше вас. Спасая вас, мы спасаем самих себя. Если вы погибнете, то и мы сделаемся неизбежно жертвой Наполеона. И я хочу предотвратить это двойное несчастье…

«Меня страшит ум этого человека», – думал Ланжерон, слушая эту энергичную и умную речь.

– Без Испании, которая меня удивляет и которой я восхищаюсь, – продолжал Ахмед-паша, – вы бы уже целый год воевали с Францией. В Европе теперь только три государства остались самостоятельными – Англия, Россия и мы. Так соединимся мы, двое, против общего врага! Каждая капля крови, пролитая нами, будет для Наполеона каплей яда. Как вы не понимаете этого? Я вам отдаю Прут, и больше ничего. Прут или война! Наши жертвы огромны. А вы будете иметь четыре крепости и превосходную провинцию – Бессарабию. Вот условия мира. В остальных частностях мы легко сойдемся…

– Садитесь и запишите все слово в слово. Я отправлю это с депешей к государю, – сказал Кутузов, выслушав Ланжерона, вернувшегося из Рущука. – Вряд ли турки понимают, каким сокровищем владеют в лице Ахмед-паши. Вы увидите, он будет смещен, если с ним не произойдет ничего более худшего…

Мир с Портой был заключен за день до приезда в Бухарест адмирала Чичагова.

Турция уступала России в Европе Бессарабию; на Кавказе границы оставались в том виде, как они проходили до начала войны. Однако русские получали право пользоваться почти всем морским побережьем от устья Риона до Анапы и устроенными ими за время кампании укреплениями и складами. Сербии предоставлялась автономия под верховным управлением Порты.

12 мая Кутузов сдал армию Чичагову.

15

Прощаясь с войсками, Михаил Илларионович обратился к ним с последним приказом:

«Чего не превозмогли вы, дунайские воины, одушевленные послушанием и всесильною любовью к всемилостивейшему монарху? 60 тысяч надменных турецких войск под предводительством верховного визиря мечтают перенесть владычество свое в места, вашим мужеством и кровью приобретенные; но 12 тысяч из среды вашей смиряют их кичливость и обращают в бег. Сей удар блистательного оружия поразил силы многочисленных полчищ турецких, собранных из всех концов Оттоманской империи, до такой степени, что 28 августа в войне наступательной с силами превосходными не имел неприятель довольной твердости сделать какое-либо покушение на нас, спокойно расположенных по Дунаю; но и тут готовили вы ему новый удар. Кто не участвовал, тот с восторгом видел блистательный переход на правый берег Дуная, взятие и истребление императорского лагеря, трофей, пленных и необыкновенную добычу, храбрыми приобретенную. Наконец, взятие Туртукая, падение Силистрии со всею артиллериею поразили дух неприятельский до того, что оную, составленную некогда из отличнейших арнаутских войск и цареградских янычар, на сей стороне находившуюся стесненную армию, с предводителем ея, трехбунчужным пашою визирем Чапан-оглу, многими другими, с татарскими султанами, 56 пушками, храбростями и бедствиями утомленную, повергли вы к высочайшим стопам его императорского величества…

Расставаясь с здешнею армиею, справедливым долгом считаю главнейшую признательность засвидетельствовать г. г. корпусным начальникам, их же усердием, искусством и храбростию достигает воинство желаемой цели. Дружба их ко мне, иногда услаждая горькие минуты, нераздельные с трудами и беспокойством воинской осторожности в продолжение дней на биваках, способствовала к тем событиям, которые время оправдало.

Расставаясь с здешнею армиею, приношу чувствительнейшую благодарность мою всему вообще войску и за ту любовь, которая оградила меня употребить власть, высочайше мне предоставленную, к обращению кого-либо силою к своим обязанностям; но единственно на исходатайствование щедрот, всемилостивейше излияиных от высочайшей руки.

Воспоминание сего останется навсегда неизгладимым в сердце моем и будет сопровождать лучшие часы жизни моей, как я желаниями моими и мольбами ко Всевышнему сопровождал все действия Дунайской армии к достижению цели, мудро предназначенной вселюбезнейшим нашим государем императором, и к умножению славы ее.

* * *

Бухарест. 12 мая 1812 года».

Приказ был подписан всего за полтора месяца до того, как полчища Наполеона вторглись в Россию.