1

Читаем в летописях наших, что перед вторжением татаро-монголов в Россию солнце и месяц изменяли вид свой и небо чудесными знамениями как будто предуведомляло землю о грядущем горе. Так было и накануне Отечественной войны 1812 года. Хвостатая звезда явилась в небе. И, как в древние времена, кликуши и юроды вещали с папертей о пришествии апокалиптического зверя, или антихриста. Простолюдины, глядя на бродящую в небесах комету и огромный хвост ее, говорили: «Пометет беда землю русскую!»

Все были в ожидании событий чрезвычайных. Только и слышно было о наводнениях, вихрях, пожарах. Киев, Саратов, Астрахань, Брянск, Рига, Архангельск, Кронштадт гибли от огня, дым пепелищ их мешался с дымом горевших лесов и земли. Общая молва приписывала бедствия сии рассылыцикам Наполеона. Министру полиции Балашову и его полицеймейстерам прибавилось хлопот. В некоторых местах – например, в Подольской губернии – были пойманы шайки поджигателей. В Смоленске, Могилеве, Севастополе ловили французских шпионов, которые осматривали и описывали Россию, выдавая себя за учителей, лекарей, художников.

Трудно представить себе степень нравственного могущества Наполеона, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о безмерной силе. Одна Россия сдерживала стремление к мировому господству надменного полководца. Остановка в торговле, затруднение в сбыте товаров за море, препятствия в денежных оборотах справедливо считались следствием военных неудач и необходимостью угождать Наполеону. Роптало оскорбленное самолюбие великой державы, издавна оглашаемой одними победными кликами. Деятельные меры, принимаемые правительством для подготовки к отражению врага, встречались одобрительно; рекрутские наборы производились с небывалым воодушевлением.

Но какое-то всеобщее недоумение распространилось повсюду, когда приблизился час борьбы с тем исполином, чьи подвиги гремели даже в самых отдаленных уголках России: то был не страх, но беспокойство, весьма понятное в государстве, которое лишь по преданиям глубокой старины, по свидетельствам вековой давности знало о нашествиях неприятельских.

 

2

5 марта 1812 года гвардия выступила из Петербурга в Литовскую губернию, к границам России. Великий князь Константин Павлович повел колонну, составленную из гвардейской кавалерии; под командою Ермолова в особенной колонне следовала гвардейская пехота. Все, от высокого генерала до последнего мушкетера, ждали грозы с запада.

В городе Опочка Ермолов получил высочайшее повеление быть командующим гвардейской пехотной дивизией, включая Преображенский, Семеновский, Измайловский, Литовский, Егерский, Финляндский полки, а также гвардейский морской экипаж. Не доходя до Вильно, гвардия расположилась на квартирах в городке Свенцяны и его окрестностях. Через два дня в Свенцяны прибыл Александр.

Ермолов деятельно готовил дивизию, а в свободные часы перечитывал любимых римских поэтов и философов и размышлял об удивительных поворотах в своей судьбе: «Я командую гвардейскою пехотой! Назначение, которому могли бы позавидовать и люди самого знатного происхождения, и несравненно старшие в чине. Признаюсь, что сам еще не решаюся верить чудесному обороту положения моего. К чему же, однако, не приучает счастье! Я даже начинаю убеждать себя, что того достоин. Но не о том ли предсказал мне двойник мой!..»

В то время как 1-я, или Западная, армия, которой командовал военный министр Барклай-де-Толли и в которую, в составе корпуса цесаревича Константина, входила дивизия Ермолова, занималась приготовлениями войск к высочайшему смотру, сам государь переехал в Вильно в сопровождении многочисленной свиты. Середина апреля прошла в смотрах. Александр ездил по местам расположения 1-й армии и проверял ее готовность.

Вскоре, однако, император воротился в Вильно, отдавая время пышным балам и приемам и желая, казалось, забыть о надвигающейся войне. Главнокомандующий гвардейским корпусом цесаревич Константин оставался в Свенцянах, несмотря на то что в Вильно его ждала любовница, госпожа Фредерике, муж которой возвысился из простых фельдъегерей до звания городничего сперва в Луцке, а потом в Дубно. Неумолимо взыскательный начальник, великий князь Константин чуть не ежедневно проводил марши и строевые экзерциции с вверенными ему гвардейскими частями.

Он резко отличался во всем от своего царственного брата. Начиная с внешности. Представьте себе лицо с носом, весьма малым и вздернутым кверху, лицо, у которого некая растительность лишь в двух точках над глазами заменяла брови. Нос ниже переносицы украшен несколькими светлыми волосиками, которые, будучи едва заметными в спокойном состоянии духа цесаревича, приподнимались вместе с бровями в минуты гнева.

Константин Павлович был необузданно гневлив, как и его покойный отец.

Великий князь, унаследовавший многие странности отца, редко мог остановить порывы своего вспыльчивого и даже дикого нрава. Воспитанный среди парадов и разводов, он чувствовал себя весьма неловко в дамской компании и всем залам предпочитал плац.

Ермолов уже не раз имел с цесаревичем весьма сильные столкновения, которые для другого могли бы повлечь за собой самые неприятные последствия. Он не разделял любви Константина Павловича к вытягиванию носков, равнению шеренг и выделыванию ружейных приемов, которые были для великого князя источником самых высоких поэтических наслаждений, хотя и пресекал взыскательно и строго в дивизии все проявления недисциплинированности.

Всего более хлопот доставлял ему гвардейский морской экипаж. Боевые моряки и по земной тверди предпочитали ходить вразвалку, словно это была колеблемая Посейдоном деревянная палуба, и лишь снисходительно терпели строгости строевого устава. Пример подавали офицеры. Считая, что великий князь несправедливо придирается к его батальону, начальствовавший над гвардейскими моряками капитан-командор Карцов выехал на очередной смотр на лошади, убранной лентами и бубенчиками. В гневе и бешенстве Константин Павлович покинул плац, потребовав к себе Ермолова.

Командующий дивизией застал цесаревича в белом халате диктующим приказ по корпусу дежурному штаб-офицеру Кривцову. В дверь просунулась и тотчас испуганно скрылась курчавая голова с огромным носом. Это был адъютант цесаревича Дмитрий Дмитриевич Курута – доверенное лицо и собутыльник великого князя, хитрый, но неспособный грек, сделавшийся затем гофмейстером его двора.

Завидя Ермолова, Константин Павлович затряс кулаками:

– Либерализм! Вольнодумство! Распустил гвардию! Курута!

Адъютант появился снова, но, опасаясь приблизиться к его высочеству, встал за шкаф.

– Курута! Готовь экипаж! Еду в Вильну! Этими негодями командовать – истинное несчастье!

Курута обрадованно попятился вон, бормоча:

– Цейцас будет изполнено…

– Ваше высочество должны выбирать выражения, – твердо сказал Ермолов.

Константин Павлович подскочил к генералу, вперился в него и замолчал. Они стояли друг против друга: один – наследник российского престола, который причитался ему, так как Александр был бездетен, другой – сын бедного дворянина, вчерашний безвестный артиллерийский офицер; первый – высокородный неуч и невежда, не получивший ни малейшего воспитания, второй – блестящий артиллерист и тактик, математик, знаток латыни и древних классиков; оба наделенные замечательной физической силой, но один употреблял ее для личной расправы с провинившимися во фрунте, а другой – только на поле брани против неприятеля. Они стояли лицо в лицо: одно – невыразительное, с незначительными несимпатичными чертами; другое – мужественное, прекрасной лепки, с гордым и величественным профилем.

– Изволь выслушать приказ по гвардейскому корпусу о недостойном и позорном поведении капитана-командора Карцова. Кривцов, читай! – содрогаясь от гнева всем своим сутуловатым корпусом, молвил Константин Павлович.

Приказ, составленный в самых грубых и даже непотребных выражениях, мог только оскорбить храбрых моряков и всю гвардию российскую.

– Чего же ты еще ждешь, Кривцов? Ступай! Отдай в печать! – приказал цесаревич.

– Нет! – угрожающе расправил богатырские плечи Ермолов. – Приказ, может быть, и хорош, но он не должен быть известен за порогом квартиры вашего высочества.

– Что-что?! – зашелся Константин Павлович, и светлые волосики у него на носу угрожающе зашевелились и поднялись вместе с бровками.

– Полчища Наполеона готовятся уже переступить Неман, – спокойно возразил генерал. – Возможно ли сейчас в обидном тоне разговаривать с завтрашними защитниками России и ее престола?

Великий князь отступил от него на шаг и задумался.

– Ты прав, – тихо сказал он наконец и повысил хриплый голос: – Кривцов, порви приказ! Курута! – вновь заходясь гневом, крикнул он. – Где ты шляешься, подлец! Немедля вели распрячь экипаж! Я остаюсь в Свенцянах…

Через несколько минут, за обедом, он мирно беседовал с Ермоловым о последних приготовлениях Александра к войне, в том числе и о выделении специального корпуса П.Х.Витгенштейна для защиты Петербурга, где находилась царская семья.

– Ба, ваше высочество, – презрительно улыбнулся Ермолов, – все передвижения этого корпуса можно назвать придворным маневром!

– Помилуй, братец, – удивился великий князь, – это тебе так кажется, а сестра моя Екатерина Павловна не знает, где родить…

На это Ермолов отвечал:

– Если Наполеон пойдет на Москву, то пошлет в сторону Петербурга лишь обсервационный корпус. И он будет стоять на месте. А коли отважится наступать на Петербург, то либо завязнет в псковских болотах, либо будет обойден и сброшен в Балтику.

– Бьюсь об заклад – нет! – разгорячился Константин Павлович.

– Ставлю тридцать червонцев, – предложил небогатый генерал.

– Курута! – закричал цесаревич. – Иди разбей спор! Ермолов все знает за Наполеона!

Когда генерал был милостиво отпущен, Константин Павлович только и мог сказать своему адъютанту и собутыльнику:

– Хорош! Я его знаю еще по прежней войне с Бонапартом. В битве дерется, как лев, а чуть сабля в ножны – никто от него даже не узнает, что участвовал в бою. Он очень умен, всегда весел, очень остер… – Великий князь задумался, рассеянно пощипывая редкую поросль на лице, и добавил со вздохом: – И весьма часто до дерзости…

 

3

Огромной массе войск, которыми располагал Наполеон для вторжения, русские могли противопоставить только двести тысяч солдат, собранных на западной границе империи. Хотя сверх того, по заключении мира с Турцией, из дунайских княжеств спешила еще пятидесятитысячная армия, силы эти были еще так далеко, что рассчитывать на них можно было нескоро.

По северной стороне Полесья, вправо и влево от Вильно, была развернута 1-я армия Барклая-де-Толли в составе шести пехотных и трех кавалерийских корпусов общей численностью сто двадцать семь тысяч человек. По южной стороне, в окрестностях Волковыска, расположилась 2-я армия – восемьдесят тысяч солдат под начальством знаменитого ученика Суворова и любимца русского народа князя Багратиона. Впрочем, половина этой армии была направлена вскоре на юг для защиты Волыни и составила здесь 3-ю армию генерала А.П.Тормасова. Западнее Багратиона, у Гродно, занимал позиции отдельный корпус войскового атамана Платова, собранный из шестнадцати казачьих полков.

Одной из причин столь пространного размещения русских сил была позиция войск Наполеона, стоявших от Кенигсберга до Люблина, почему и нельзя было предугадать, в каком месте вторгнутся они в Россию. Однако идея разъединения сил на две армии принадлежала прусскому генералу Фулю, кабинетному догматику, который пользовался у себя на родине репутацией одного из образованнейших генералов.

Наполеон, превосходно осведомленный по донесениям своей агентуры о расположении русских, уповал на скорую решающую битву. Перед отъездом в войска он заявил варшавскому архиепископу Прадту: «Я иду на Москву и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира. Я сожгу Тулу и обезоружу Россию… Москва – сердце империи; без России континентальная система – это пустая мечта».

Русские войска находились в тяжелом положении. Общего плана ведения кампании не было. Не было и общего командования, а в каждой из трех армий имелся самостоятельный командующий. Император со своей огромной свитой, состоявшей из наушников, завистников, карьеристов, честолюбцев, только стеснял действия военного министра и еще более усугублял трудности русской армии.

Но если русские троекратно уступали неприятелю по численности войск и вооружению, то, безусловно, превосходили его нравственно, кровным единством состава солдат, готовых беспрекословно положить живот свой за родную землю и ее святыни. Казалось, вздох облегчения вырвался, когда на смену напряженному ожиданию пришла весть, принесенная начальником лейб-казачьего разъезда Жмуриным, о том, что Наполеон без объявления войны перешел Неман. Большую часть ночи на 13 июня в ставке русских войск никто не спал. Адмирал Шишков стремился всю пылкость своего красноречия вложить в приказ царя, отдаваемый по армиям:

«С давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений при всем Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши, но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковно открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и защитника правды, Всемогущего Творца Небес, поставить силы Наши против сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.

Александр»

 

4

29 июня в Дрисском лагере, куда благополучно отошла 1-я армия, уклонившаяся от сражения с Наполеоном, русский император собрал военный совет.

Совершенно неожиданно для себя на совет был приглашен Ермолов, не имевший никакого права участвовать в нем, как простой начальник дивизии.

Усевшись в уголку залы небольшого помещичьего домика, он с желчным интересом следил за теми, кто явно или незримо руководил действиями русской армии и от кого так или иначе зависел ход дальнейшей кампании: шведский генерал Армфельд, дважды бежавший из своего отечества в Россию, под крылышко государя; прусский барон Людвиг Юстус Адольф Вильгельм Вольцоген; уроженец Гессена генерал-адъютант Фердинанд Винценгероде; выходец из Сардинии Мишо; полковник Карл Толь; вовсе не военный человек прусский граф Штейн; генерал от инфантерии Барклай-де-Толли и, наконец, сам Фуль, вдохновитель ведения войны двумя армиями и создания укрепленного лагеря при Дриссе.

Глядя на него, Ермолов думал о том, как легко доверяются иноземцам русские, готовые всегда почитать способности их превосходными. «Сколь неудобно направление, на котором устроен сей лагерь! – размышлял генерал. – Редуты по расположению своему недостаточно способствуют взаимной защите. На левом крыле огню артиллерии препятствует лес, за коим неприятель может скрывать свои маневры. Пространство между редутами и Двиной недостаточно обширно и во время действия может затруднить передвижение войск. Мостовые укрепления слишком тесны, спуски к четырем мостам, устроенным на Двине, так круты, что орудия и повозки надо сносить на руках. А непроходимая вброд река способна обратить неудачу в полное поражение. Да, уже первый взгляд на диспозицию аттестует воинские соображения догматика Фуля!..»

В зале произошло движение, сидевшие поднялись. В сопровождении графа Беннигсена, маркиза Паулуччи, Аракчеева и Балашова вошел государь.

Присутствующие один за другим представлялись Александру; последним, как младший в чине, подошел Ермолов.

– Хотя его высочество и не нахвалится на тебя, Алексей Петрович, – с улыбкой сказал ему император, – но мне явилась счастливая мысль о новом твоем производстве…

Выждав паузу, ловя завистливые взгляды чужестранцев на русской службе, Ермолов ответил:

– Ваше величество! Окажите милость…

– Какую, мой друг? – спросил Александр.

– Ваше величество, – ровным голосом проговорил Ермолов, – произведите меня в немцы!..

Перешептыванием, похожим на шипение, ответила на это зала, и все смолкло. Но то, что донеслось до всех собравшихся на совет, искренне или притворно не расслышал туговатый на ухо император, тотчас с выражением отягощенного государственными заботами человека обратившийся к военному министру с просьбою открыть совет.

Барклай-де-Толли, совершенно лысый, медленно выговаривая слова, начал читать по бумажке составленный ему полковником Толем текст. Ермолов слышал, что военный министр не одобрял устроенного при Дриссе лагеря и считал нелепостью действие двух армий, разобщенных на большом одна от другой расстоянии.

«Если бы Наполеон сам направлял наши движения, конечно, не мог бы изобрести для себя выгоднейших», – желчно подумал Ермолов, еще не остывший от дерзкой реплики, сказанной государю.

– Неприятель вопреки правам народным без всякого объявления войны вторгнулся в границы наши и, переправясь через Неман, обратил главнейшие силы свои на литовские провинции, – очень медленно, без выражения читал Барклай. – Получив высочайшее повеление отступить из Вильно в Свенцяны перед превосходными силами неприятеля, Первая армия отошла в полном порядке. Превосходство сил Наполеона, занявшего центральное положение между двумя армиями, появление колонн его на правом и левом флангах наших и опасение быть обойденными побудили произвесть изменения в операционном плане. Вместо того чтобы, как хотели прежде, Первой армии удерживать неприятеля, а Второй и Платову действовать в его фланг и тыл, решились объединить обе армии. Вследствие сего предписания князю Багратиону и атаману Платову идти через Вилейку для соединения с Первой армией…

В своих рассуждениях военный министр даже не счел нужным опровергать тактический план Фуля, так как накануне при осмотре лагеря Беннигсен и Мишо убедили Александра, что лагерь учрежден с грубыми погрешностями и оставление в нем армии сулит только поражение. Для Барклая-де-Толли совершенно ясна была необходимость прежде всего соединить разрозненные войска, однако сделать это теперь было не так-то легко. Ошибка, допущенная с самого начала кампании, давала о себе знать. Багратион неоднократно пытался прорваться на север, к Двине, но маршал Даву с превосходящими силами всякий раз преграждал ему путь к соединению.

Едва Барклай закончил свой доклад, как несколько человек, с большим вниманием слушавших его, принялись пылко высказывать свои мнения, противоречащие одно другому. Армфельд, Мишо, Беннигсен, Паулуччи предлагали самые неожиданные планы ведения дальнейшей войны с Наполеоном. «Сколько голов, столько и мнений», – думал, слушая их, Ермолов. Однако все они высказались за оставление лагеря. Фуль еще пытался возражать с отчаянием игрока, проигрывающего последнюю ставку. Александр пытливо смотрел на своих приближенных и недавних покровителей Фуля – Аракчеева и Балашова, ожидая, что и они выскажут свое мнение, но те молчали.

Ермолов приметил смятение на лице государя. Накануне Шишков, не явившийся на совет по действительной или мнимой болезни, уговорил Аракчеева и Балашова подать Александру письмо, прося его уехать из армии в Москву или в Петербург. Просьба объяснялась опасением за жизнь государя, но на самом деле Шишков страшился, чтобы вмешательством своим Александр, как это было уже под Аустерлицем, не связал руки командованию и не изменил бы ход кампании, и без того неблагоприятный, к худшему. За день до вступления армии в Дриссу доверенное лицо государя министр полиции Балашов привез отказ Наполеона на сделанное ему предложение отойти за Неман. Дипломаты сказали свое последнее слово, теперь все решало оружие.

Со свойственной ему способностью владеть собой Александр придал моложавому лицу выражение решимости и даже самоотверженности. При общем молчании он заговорил:

– Итак, господа, двух мнений быть не может. До сих пор благодаря Всевышнему наши армии в совершенной целости. Но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело против неприятеля, силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах…

Государь говорил тоном уверенным и твердым, однако смысл высказываемого им был довольно туманен. Окончательное слово, а вместе с ним и ответственность он предоставлял Барклаю.

– Решиться на генеральное сражение, – продолжал он, – столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург. Но проиграв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же нам надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели и ожидать от него доброго – пустая мечта. – Александр опустил голову, как бы борясь с разнородными мыслями, потом вскинул ее и с пафосом воскликнул: – Я решился покинуть войска, господа, ибо более всего нужен сейчас там, в России! Я готовлю манифест о создании большого народного ополчения и буду вести борьбу с Наполеоном, хотя бы пришлось мне сражаться на берегах Волги…

При последних словах послышались приглушенные рыдания – это заплакал от умиления Аракчеев, хлюпая своим красным носом.

Но государь тут же, как бы страшась испортить впечатление излишней эффектностью, сухо и деловито заговорил о том, что надлежит сделать в войсках, хотя так и не объединил руководство армиями, возложив ответственность на двух главнокомандующих, Барклая и Багратиона, с неясными пределами власти.

– Почитаю нужным, – добавил император, – произвесть и некоторые перемещения. Вместо Николая Ивановича Лаврова и временно заменяющего его маркиза Паулуччи назначаю на должность начальника главного штаба его превосходительство генерал-майора Ермолова…

Очередное предсказание старца сбылось. Так на семнадцатый день великой войны Ермолов сделался вторым по значению лицом в Западной русской армии. В случае болезни или смерти главнокомандующего он обязан был вступить во временное командование ею.

 

5

Наполеон с жадностью искал решающего сражения.

Несмотря на то что его войска превосходили русских, несмотря на то что они заняли уже территорию, равную Пруссии, наконец, несмотря на то что взятием Вильно французскому императору удалось воспрепятствовать соединению обеих русских армий и даже удалить их друг от друга, главная цель так и не была достигнута. Не только ни один корпус, но даже ни один отряд не был уничтожен. Русские отступали, иногда с потерями, но организованно.

Сразу после того, как Наполеон перешел Неман, им овладело беспокойство и удивление. Войдя в Ковно, император поразился отсутствию арьергардных частей противника вблизи города. Направляясь 15 июня к Вильно, он надеялся, что русская армия примет сражение под его стенами. Глазам своим не верил Наполеон, когда увидел, что дефилеи покинуты русскими, и его авангард прошел их беспрепятственно. Это довело императора до бешенства; с его губ посыпались на русских обвинения и угрозы.

Оставалась еще надежда, что Барклай даст бой, защищая Дрисский лагерь.

2 июля французские войска начали наступление на укрепления русских. При приближении к главным окопам, необычайно глубоким и снабженным бойницами, у многих чаще забилось сердце. Но чем ближе подходили французы, тем тише становилось вокруг – не было слышно ни звяканья оружия, ни покашливания людей, ни ржания лошадей. Потом тишина сменилась шепотом и удивлением: за огромными окопами никого не было – ни одной пушки, ни одного солдата. Посланные патрули принесли известие, что русские на заре покинули свой лагерь.

Наполеон гнался за русскими, тщетно пытаясь дать сражение, а Барклай избегал этого, стараясь сохранить армию. Маневры русских доводили Наполеона до приступов ярости. Французское командование сбилось с ног, ища неприятеля. Между тем кавалерия таяла, пропадала, оголодавшие артиллерийские лошади не могли более везти орудия.

Начало постепенно сказываться и то, что всегда сопровождает армию оккупантов: росло сопротивление мирного населения.

Великая армия Наполеона показала себя армией захватчиков и грабителей еще задолго до вторжения в Россию, на пути к Неману, в немецких и польских землях. На походе войска должны были получать продовольствие от жителей. Во исполнение повелений Наполеона население Пруссии и Варшавского герцогства обиралось беспощадно. Поселян принуждали вести лошадей, рогатый скот, везти хлеб, последние остатки имущества вслед за полками, предававшимися грабежу. Земли подвергались разорению, безнравственность в войсках увеличилась, крестьяне, насильно взятые в погонщики, начали убегать, уводя с собой лошадей. Погонщиков заменяли солдатами, а они поморили лошадей, не умея обращаться с ними.

Жалобы в литовских провинциях сменились на русской земле, куда уже ступила нога захватчика, ропотом и угрозами. Молва о насилиях и реквизициях быстро передавалась из деревни в деревню, из города в город. Одни жители уходили в леса, другие следовали за русской армией со всем своим имуществом, семействами и скотом, предавая пламени все, что могло быть полезным неприятелю. Оставаться дома никто из русских жителей не хотел. «Умрем, а рабами не будем!» – говорили в народе.

Так война, начатая императором Наполеоном против императора Александра I, постепенно становилась войной народной, войной против иноземных захватчиков всего русского народа.

 

6

Лавина забот, прежде неведомых, тысячи бумаг, отношений, предписаний, повелений, приказов, распоряжений, за каждым из которых были судьбы людей – в конечном счете судьба всей 1-й армии, – обрушились на Ермолова. Страшась не справиться с ответственнейшей должностью, он употребил все средства, чтобы от нее уклониться. Ермолов предвидел также, памятуя о своих натянутых отношениях с военным министром, неизбежность разногласий с Барклаем как главнокомандующим Западной армией. Он отправился к всесильному Аракчееву, прося поддержать его ходатайство перед государем.

– Нахожу намерение ваше избавиться от должности столь важной благорассудительным… – сказал ему граф Алексей Андреевич. – И доложу непременно об этом его величеству. Не скрою, что я предлагал государю на эту должность одного из старших генерал-лейтенантов.

– Смею спросить, ваше сиятельство, кого именно? – поинтересовался Ермолов.

– Тучкова Первого.

– Николая Алексеевича? – воскликнул Ермолов. – Опытнейший и несравненно более достойный, чем я, военачальник.

Генерал-лейтенант Тучков командовал 3-м пехотным корпусом и приобрел общее уважение многими отличными качествами. Но в течение продолжительного служения еще не представился случай, в котором мог бы он обнаружить особенные способности военного человека.

– То-то и оно, гог-магог! – согласился Аракчеев. – А вам, человеку молодому, предстоит слишком много хлопот. Михаил Богданович Барклай-де-Толли дурно по-русски изъясняется и многого недосказывает, а потому вам придется понимать и дополнять его распоряжения своими собственными…

Однако Александр I не внял доводам не только молодого генерала, но и своего фаворита и начальника канцелярии графа Аракчеева. Пригласив к себе Ермолова перед отъездом из армии, он спросил:

– Кто же из генералов, по мнению твоему, более способен?

– Первый встретившийся, ваше величество! – прямодушно отвечал тот.

– Моя решительная воля, чтобы ты вступил в должность! – возразил непреклонно император. – Конечно, можно было бы найти другого, но каждый из них сейчас на своем месте.

– Если некоторое время буду я терпим в этом звании, то единственно по великодушию и постоянным милостям ко мне вашего величества, – сказал Ермолов, уже понимая, что отказываться далее от должности невозможно. – Приношу лишь одну просьбу. Не лишайте меня надежды возвратиться к командованию гвардейской дивизией.

Александр милостиво обещал и добавил на прощание:

– Чрезвычайные обстоятельства, в которые поставлена Россия, и несогласия между главнокомандующими понуждают меня иметь подробные и, по возможности, частые известия о всем том, что происходит в армии. Приказываю тебе извещать меня письмами о важнейших происшествиях…

Ко всем прочим трудностям, выпавшим на долю русских войск, отступавших ввиду превосходства неприятеля, добавились откровенно недоброжелательные и даже враждебные отношения главнокомандующих двух армий – Барклая-де-Толли и Багратиона. Тому было несколько причин.

Трудно было бы нарочно отыскать более несхожие характеры, различные воззрения на воинское искусство, на роль и предназначение солдата, на само ведение войны, чем у этих двух полководцев.

Выходец из Грузии, князь Багратион начал воинское поприще простым сержантом в Кавказском корпусе. Во время неудачного похода в 1784 году против шейха Мансура, когда почти весь русский отряд был уничтожен, он получил тяжелое ранение, но остался жив. Война в Италии и Швейцарии под предводительством Суворова выявила его военный талант, озарила славой, принесла ему почести, обратившие на него всеобщее внимание.

Потомок шотландских переселенцев, осевших в XVII веке в Лифляндии, Михаил Богданович Барклай-де-Толли проявил себя храбрым офицером под Очаковом, в сражении у Каушан, во взятии Аккермана и Бендер. Стремительное возвышение Барклая началось после сражения под Пултуском и Прейсиш-Эйлау, где он выказал особенное мужество и был тяжело ранен. Находясь на излечении в Петербурге, Барклай неоднократно беседовал с навещавшим его Александром и заслужил его исключительное расположение. Быстро достигнув чина полного генерала, звания военного министра и вскоре соединя с ним власть главнокомандующего 1-й армией, он возбудил во многих зависть и приобрел недоброжелателей. Неловкий при дворе, Барклай не расположил к себе лиц, близких государю, холодностью в обращении не снискал приязни равных и приверженности подчиненных.

Князь Багратион, получивший те же высокие назначения, что и Барклай, кроме должности военного министра, имел завистников, но менее возбудил врагов. Обязательный и приветливый в обращении, он удержал равных в хороших отношениях и сохранил расположение прежних друзей своих. Он в истинном виде представлял заслуги каждого; каждый офицер и солдат награждался достойно и почитал за счастье служить с ним. Ученик и соратник Суворова и Кутузова, Багратион был истинным отцом солдату.

Князь был дерзок и пылок в своих полководческих устремлениях, стремительных и неожиданных для противника комбинациях и опирался на безоговорочную веру в него солдат и офицеров. Барклая же отличали выдержка и холодный расчет, в которых эмоциям не оставалось места. Он обладал широтой стратегического кругозора, однако не понимал и не принимал в рассуждение чего-то очень простого и важного, что можно было бы обозначить словами «дух солдата», «русская душа». Барклай был тверд, выдержан, малообщителен и не пользовался любовью у солдат из-за надменности.

На Ермолова пала тяжкая обязанность примирять Багратиона и Барклая, смягчать их взаимные резкости, увещевать и уговаривать прийти к согласию во имя общего святого дела. Верный сторонник князя Петра Ивановича, он видел и крайности его, отдавая дань осторожной опытности и умелости главнокомандующего 1-й армией, который вопреки всем и вся проводил единственно верную в сложившихся условиях отступательную стратегию.

Со всей пылкостью и даже яростью жаркой своей души отвергал Багратион действия Барклая, засыпая Ермолова письмами и требуя переменить тактику. Окруженный французами, он бил неприятеля, совершал форсированные марши, менял их направление, уверенный не только в том, что пробьется к 1-й армии, но и в том, что необходимы немедленные общие наступательные операции.

 

7

«П.И.Багратион – А.П.Ермолову

(Собственноручно)

На марше 3 июля

Я Вам скажу, что я бы давно с Вами соединился, если бы оставили меня в покое. Вам неизвестно, какие я имел предписания от мудрого нашего методика и совершенно придворного чумички М<инистра>.

Я расчел марши мои так, что 23 июня главная моя квартира должна была быть в Минске, авангард далее, а партии уже около Свенцян. Но меня повернули на Новогрудек и велели идти или на Белицу, или на Николаев, перейти Неман и тянуться к Вилейке, к Сморгони, для соединения. Я и пошел, хотя и написал, что невозможно, ибо там 3 корпуса уже были на дороге Минска и места непроходимые. Перешел в Николаеве Неман. Насилу спасся Платов, а мне пробиваться невозможно было, ибо в Воложине и Вишневе был а уже главная квартира Даву, и я рисковал все потерять и обозы. Я принужден назад бежать на Минскую дорогу, но он успел захватить. Потом начал показываться король вестфальский с Понятовским, перешли в Белицы и пошли на Новогрудек. Вот и пошла потеха! Куда ни сунусь, везде неприятель. Получил известие, что Минск занят и пошла сильная колонна на Борисов и по дороге Бобруйска.

Я дал все способы и наставления Игнатьеву и начал сам спешить, но на хвост мой начал нападать король вестфальский, которого бьют как свинью точно. Вдруг получаю рапорт от Игнатьева, что неприятель приблизился в Свислочь, от Бобруйска в 40 верстах, тогда, когда я был еще в Слуцке и все в драке. Что делать! Сзади неприятель, сбоку неприятель, и вчерась получил известие, что Минск занят. Я никакой здесь позиции не имею, кроме болот, лесов, гребли и пески. Надо мне выдраться, но Могилев в опасности, и мне надо бежать. Куда? В Смоленск, дабы прикрыть Россию несчастную. И кем? Гос<поди-ном> Фулем! Я имею войска до 45 тысяч. Правда, пойду смело на 50 т<ысяч> и более, но тогда, когда бы я был свободен, а как теперь, и на 10 тысяч не могу. Что день опоздаю, то я окружен. Спас Дорохова деташемент, и Платов примкнул! Жаль государя: я его как душу люблю, предан ему, но, видно, нас не любит. Как позволил ретироваться из Свенцян в Дриссу? Бойтесь Бога, стыдитесь! России жалко! Войско их шапками бы закидали. Писал я, слезно просил: наступайте, я помогу. Нет! Куда Вы бежите? За что Вы срамите Россию и армию? Наступайте, ради бога! Ей-богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться. Они боятся нас; войско ропщет, и все недовольны. У Вас зад был чист и фланги, зачем побежали? Где я Вас найду? Нет, мой милый, я служил моему природному государю, а не Бонапарте. Мы проданы, я вижу; нас ведут на гибель; я не могу равнодушно смотреть. Уже истинно еле дышу от досады, огорчения и смущения. Я ежели выдерусь отсюдова, то ни за что не останусь командовать армией и служить: стыдно носить мундир, ей-богу, и болен! А ежели наступать будете с Первою армиею, тогда я здоров. А то что за дурак? Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать и бить фланг и тыл какой-то неприятельский. Если бы он был здесь, ног бы своих не выдрал, а я выйду с честию и буду ходить в сюртуке, а служить под игом иноверцев-мошенников – никогда! Вообрази, братец: армию снабдил словно без издержек государю; дух непобедимый выгнал, мучился и рвался, жадничал везде бить неприятеля; пригнали нас на границу, растыкали, как шашки, стояли, рот разиня, обоср… всю границу и побежали! Где же мы защищаем? Ох, жаль, больно жаль России! Я со слезами пишу. Прощай, я уже не слуга. Выведу войска на Могилев, и баста! Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу. Несмотря ни на что, ради бога, ступайте и наступайте! Ей-богу, оживим войска и шапками их закидаем…

Проси государя наступать, иначе я не слуга никак!

Вчера скакал 24 версты к Платову, думал застать стычку, но опоздал… Я волосы деру на себе, что не могу баталию дать, ибо окружают поминутно меня.

Ради Бога Христа – наступайте! Как хочешь разбирай мою руку. Меня не воином сделали, а подьячим, столько письма! Вчерашний день бедный мой адъютант Муханов ранен пикою в бок, почти смертельно.

Прощай, Христос с Вами! а я зипун надену».

* * *

«А.П.Ермолов – П.И.Багратиону

Милостивый государь, князь Петр Иванович!

Я говорил Министру о желании Вашем, что армии, имеющей честь служить под Вашими повелениями, угрожает несчастие, что Вы хотите сдать команду; это ему очень не понравилось; подобное происшествие трудно было бы ему растолковать в свою пользу. Нельзя скрыть, что Вы не оставили бы армии, если бы не было несогласия; но каждый должен вразумиться, что частные неудовольствия не должны иметь места в деле, требующем усилий и стараний общих. Я заметил, что это его даже испугало, ибо впоследствии надо будет отдать отчет России в своем поведении.

Конечно, мы счастливы под кротким правлением Государя милосердного, но настоящие обстоятельства и состояние России, выходя из порядка обыкновенного, налагают на нас обязанности и соотношение необыкновенныя. Не одному Государю надобно будет дать отчет в действиях своих Отечеству, также и Вы, Ваше Сиятельство, как и Военный Министр. Вам, как человеку, боготворимому подчиненными, тому, на кого возложена надежда многих и всей России, обязан я говорить истину: да будет стыдно Вам принимать частные неудовольствия к сердцу, когда стремление всех должно быть к пользе общей; одно это может спасти погибающее Отечество наше!

Пишите обо всем Государю! Если голос подобных мне не достигнет престола Его, Ваш не может быть не услышан».

* * *

«П. И. Багратион – А. П. Ермолову

(Собственноручно)

Ну, брат, и ты пустился дипломатическим штилем писать. Какой отчет я дам России? Я субальтерн и не властен, и не Министр, и не член Совета, следовательно, требовать ответа никто не осмелится. Я еще лучше скажу: год уже тому, что я Министру писал и самому Государю и предвещал, что значит оборона и в какую пагубу нас введет. Точно так и случилось. Однако шутка на сторону; Ростопчина надобно предупредить, ополчения тоже. Из Смоленска нужно взять всех ратников во фронт и смешать с нашими. Я все делаю, что должно истинно Христианину и Русскому, и более бы сделал, если бы Ваш Министр отказался от команды. Мы бы вчера были в Витебске, отыскали бы Витгенштейна и пошли бы распашным маршем и сказали бы в приказе: «Поражай, наступай! Пей, ешь, живи и веселись!»

А на месте Витебска, Вашими какими-то демонстрациями, я думаю, может, послезавтра в Дорогобуже. Не дай Бог, а так будет точно от мудрых распоряжений Ваших! Впрочем, Вы более под ответом, нежели я, несчастный…»

* * *

«А.П.Ермолов – П.И.Багратиону

Несправедливо вините меня, благодетель мой, будто я стал писать дипломатическим штилем; я Вам говорю как человеку, имя которого известно всем и всюду, даже в самых отдаленных областях России, тому, на которого не без оснований полагает Отечество надежду свою. Вы соглашаетесь на предложение Министра, не хочу сказать, чтобы Вы ему повиновались, но пусть будет так! В обстоятельствах, в которых мы находимся, я на коленах умоляю Вас, ради Бога, ради Отечества, писать Государю и объясниться с Ним откровенно. Вы этим исполните обязанность Вашу относительно Его Величества и оправдаете себя пред Россией.

Я молод – мне не станут верить; если же буду писать, не заслужу внимания; буду говорить – почтут недовольным и охуждающим все; верьте, что меня не устрашает это. Когда гибнет все, когда Отечеству грозит не только гром, но и величайшая опасность, там нет ни боязни частной, ни выгод личных; я не боюсь и не скрою от Вас, что там – молчание, слишком долго продолжающееся, служит доказательством, что мнение мое почитается мнением молодого человека. Однако я не робею, буду еще писать, изображу все, что Вы делали и в чем встречены Вами препятствия. Я люблю Вас слишком горячо; Вы благодетельствовали мне, а потому я спрошу у самого Государя, писали ли Вы к нему или хранили виновное молчание. Тогда, достойнейший Начальник, Вы будете виноваты.

Если же Вы не хотите, как человек, постигающий ужасное положение, в котором мы теперь находимся, продолжать командование армиею, я, при всем моем уважении к великой особе, буду называть Вас и считать невеликодушным.

Принесите Ваше самолюбие в жертву погибающему Отечеству нашему, уступите другому и ожидайте, пока не назначат человека, какого требуют обстоятельства!

Пишите, Ваше Сиятельство, или молчание, слишком долго продолжающееся, будет обвинять Вас».

 

8

Уже почти месяц продолжалось отступление русской армии.

Пыль, поднятая тысячами сапог, копыт, колес, плотными серыми холстами закрыла небо. Для облегчения на марше в наступившую сильную жару солдатам велено было снимать галстуки и расстегивать мундиры. Не видя в глаза французов и почти непрерывно отходя назад, армия роптала. Офицеры открыто говорили и судили про начальников, никого не стесняясь. Нападали больше всего на Барклая-де-Толли. Многие считали его трусом и чуть ли не изменником; в письмах Ермолову Багратион именовал военного министра «твой Даву».

11 июля Западная армия приблизилась к Витебску, пройдя за четыре дня более ста верст и снова опередив неприятеля.

Ермолов, исхудавший от неспанья и забот, отправился из села Белева, занятого главной квартирой, осматривать расположение утомленных долгими переходами войск. Его сопровождал Семен Христофорович Ставраков, весьма недалекий и ленивый полковник, исправляющий при главном штабе должность дежурного генерала. Будучи в адъютантах у Суворова, он был представлен императору Павлу и на его вопрос, какими языками владеет, простодушно отвечал: «Великороссийским и малороссийским». Павел тогда, оборотясь к Суворову, сказал: «Вы бы этого дурака заменили другим», – на что фельдмаршал ответил: «О, помилуй Бог! Это у меня первый человек!»

«Если возможно понять смысл слов римского поэта: «Сие судеб преисполненное имя», – размышлял Ермолов, поглядывая на сонного, с безразличием на лице Ставракова, – то, кажется, более всех может оно ему приличествовать. Судьба преследовала им всех главнокомандующих: он находился при Суворове в Италии, при Буксгевдене, а потом и при Беннигсене в Пруссии, а теперь не спасся от него и Барклай-де-Толли!»

С таким дежурным генералом Ермолову приходилось рассчитывать только на самого себя, но затраченный труд явил свои плоды.

С назначением его на должность начальника главного штаба возросла четкость в штабной работе, организованность и дисциплина. Строгий и требовательный Ермолов приказал дежурным офицерам своевременно доносить о состоянии войск, указывая их точное расположение. Не выполнившие эти требования арестовывались, с объявлением об этом по армии. Благодаря его усилиям было упорядочено снабжение войск продовольствием и фуражом. Все попытки лихоимства и обмана Ермолов пресекал со свойственной ему крутостью. В Полоцке он пригрозил кандалами комиссионеру Юзвицкому, который отправлялся с большой суммой казенных денег якобы для уплаты еврею-подрядчику за провиант, находившийся на вражеском берегу реки Полоты. Чтобы не оставлять неприятелю муку, он распорядился в течение четырех дней наряжать каждый день по три тысячи человек для хлебопечения, и все было вывезено в строгом порядке.

Барклай-де-Толли хотя и не симпатизировал Ермолову, но не мог не оценить в молодом генерале необыкновенное трудолюбие, энергию, распорядительность, прекрасную память, умение быстро ориентироваться в обстановке и отлично читать карту, наконец, способность мгновенно и четко формулировать приказы и распоряжения, что для Барклая, худо говорившего на языке своей второй родины, было особенно важно.

«Против воли главнокомандующего дан я ему в начальники штаба, – размышлял Алексей Петрович, проезжая вдоль правого берега реки Лучесы, где расположились основные силы армии. – Он не любит меня и делает мне неприятности, однако доволен трудами моими и уважает службу мою…»

Воздействовать на нерешительного и мнительного военного министра было очень трудно. На пути от Полоцка, в Будилове, приметив, что армия Наполеона очень растянулась и главные силы ее с тяжелой артиллерией далеко позади, Ермолов предложил Барклаю немедля перейти на левый берег Двины и поспешно следовать к югу, на Оршу, отвлекая на себя силы Даву и тем облегчая Багратиону соединение с 1-й армией. Представилась возможность уничтожить расположенный в Орше неприятельский отряд и, переправясь затем на левый берег Днепра, закрыть собою Смоленск. После некоторых колебаний главнокомандующий согласился с доводами Ермолова и приказал возвратить два кавалерийских корпуса, прошедших вперед, и две понтонные роты для сооружения моста при Будилове. Все было готово, и успех предстоял верный. Однако через полчаса главнокомандующий переменил намерение.

«Кто мог отклонить его от прежнего решения? – рассуждал про себя Ермолов. – Только флигель-адъютант Вольцоген! Сей тяжелый немецкий педант пользуется большим уважением Барклая. Беру в свидетели Всевышнего, я сделал все, что мог. Видя, как теряются выгоды, которые так редко дарует счастье и за упущение которых приходится платить весьма дорого, и зная, что по недостатку опытности не имею права на полную ко мне доверенность главнокомандующего, склонил я некоторых корпусных командиров сделать о том ему представление. Но все безуспешно! Барклай остался непреклонен, и армия продолжила путь к Витебску…»

Теперь оставалось ожидать вестей от Багратиона и Платова. 1-я армия развернулась на левой стороне Двины, только 6-й корпус Дохтурова находился на правом берегу, в полутора маршах впереди, для наблюдения за французами, имевшими с арьергардом графа Палена частые, но незначительные стычки…

Ермолов глянул сбоку на своего спутника, мерно, в такт лошади кивавшего головою в высоком кивере, и возмущенно прикрикнул:

– Ставраков! Ты что, спишь, лентяй?

– Ни, ваше высокопрэвосходытэльство, зовсим нэ сплю… Так, з закрытымы очыма думаю… – просыпаясь, медленно ответил тот.

Объехав позицию, выбранную для главного сражения генерал-квартирмейстером Толем, Ермолов был немало удивлен тем, что никто не обратил внимания на множество недостатков, которые заключала в себе местность. По большей части равнинная, она была покрыта кустарником, до того густым, что квартирьеры, не видя один другого, откликались лишь на сигналы голосом. Позади пролегал трудный для перехода глубокий ров, а сделать спуски недоставало времени.

– Генеральное сражение давать здесь опасно, – заявил Ермолов. – Еще есть надежда соединиться со Второю армией. А что произойдет при неудаче? Большая часть войск будет отступать через город, по узким улицам, остальная – через ров. Если уж решено принять сражение, то несравненно лучше устроить армию по другую сторону города, имея в запасе кратчайшую дорогу на Смоленск.

– Но мы отдаем Витебск, – возразил Толь.

– Уступив его, мы прибавим лишь еще один город к многим потерянным губерниям, – отвечал ему начальник главного штаба. – Легче пожертвовать Витебском, нежели удобствами, которые сохранят армию…

Барклай-де-Толли колебался, затем изъявил согласие с Ермоловым, но не решился отменить приказ о сражении и повелел избрать место за городом, по дороге к Смоленску…

Казалось, все предвещало близость генеральной битвы, предмета желаний Наполеона, стремившегося, по обыкновению, одним ударом решить участь войны. Привыкнув к победам, за которыми непосредственно следовало заключение выгодного мира, он еще тешил себя мечтой легко сокрушить русских, потому что превосходил их в силах.

С рассветом 15 июля, в четвертом часу пополуночи, французы тронулись к Витебску и завязали перестрелку с передовой цепью графа Палена. Лейб-казаки первыми кинулись в атаку. С гиканьем и свистом отборные донцы прорвали вражеский авангард и налетели на батарею, возле которой стоял Наполеон. На некоторое время император прекратил все действия.

Когда прошла суматоха, французы опять двинулись вперед. Пален отступал к берегам Лучесы на виду у всей русской армии, стоявшей на возвышенностях позади Витебска и только что не рукоплескавшей его искусным маневрам. Долго еще небольшой отряд удерживал неприятельские силы, а затем, отойдя за реку Лучесу, умело воспользовался крутыми ее берегами для защиты бродов.

«Французская армия заняла все напротив лежащие возвышения и развернулась, кажется, только для того, – восхищался Ермолов, – чтобы дать каждому из своих воинов зрелище искусного сопротивления силам несравненно превосходящим и показать пример порядка. Словом, прославить Палена и уразуметь, что если армия российская имеет хотя бы нескольких ему подобных, то для противоборства ей нужны усилия необычайные!..»

Сам Алексей Петрович прибыл на рассвете к правому флангу русской армии, состоявшему из корпуса Багговута и упиравшемуся в Двину. Корпус был отделен от прочих частей uлубоким оврагом. Храброму полковнику Никитину, полному тезке и ровеснику Ермолова, стоило величайших трудов перевести свою конно-артиллерийскую роту через этот овраг. Позиции прочих корпусов были столь же невыгодны для принятия боя.

Ермолов, знавший эту местность с первых лет своей службы, поспешил к Барклаю и с резкой откровенностью высказал ему свое предостережение, что битва будет проиграна.

– Нас спасает одно обстоятельство! – с горячностью говорил он. – Фронт позиции прикрыт рекой Лучесой, которую трудно перейти вброд. Но можно отыскать его выше по течению. Пока неприятель займется этими поисками, мы должны поспешно начать отступление, иначе армия будет разбита по частям!..

На военном совете генерал-квартирмейстер Толь утверждал, будто позиция выгодная и нужно принять сражение. Барклай колебался. Старший из генерал-лейтенантов армии, Николай Алексеевич Тучков, предложил удерживать позицию до вечера.

Ермолов с величайшей запальчивостью возразил:

– Кто же вам поручится в том, что наша армия будет существовать до вечера? Может быть, вашим высокопревосходительством заключено условие, по которому Наполеон обязывается не тревожить нас?..

Был первый час пополудни. Авангард находился в жесточайшем огне, расстояние между французской и русской армиями все сокращалось. О том, что в неприятельских войсках находится Наполеон, сообщили в главном штабе пленные.

«О дерзость, божество, пред жертвенником которого военный человек не раз в своей жизни должен преклонить колена! – терзался, следя за непроницаемым Барклаем, Ермолов. – Ты иногда спутница благоразумия, но нередко, оставляя его в удел робкому, толкаешь смелого к великим предприятиям! Склони чашу весов и убеди Барклая согласиться с мнением младшего!»

Наконец главнокомандующий холодно сказал:

– Приказываю отступить по дороге на Поречье…

Русская армия все еще стояла под ружьем на высотах, господствовавших над полем битвы, где сражался авангард Палена, и была безмолвной свидетельницей его доблестного подвига. Ермолов наскоро составил диспозицию, согласно которой войска двинулись не мешкая на восток тремя колоннами. Отступление было совершено с таким искусством, что через полчаса лесистое местоположение уже скрыло всю армию от неприятеля.

Начальник главного штаба, оставаясь с небольшим казачьим конвоем на правом берегу Лучесы, с волнением и гордостью следил за продолжавшимся неравным боем. «Отделяющаяся армия, – размышлял Алексей Петрович, – вверив авангарду свое спокойствие, не могла оградить его силами, соразмерными неприятелю. Но поколебать его мужества ничто не в состоянии! Я согласен с Горацием: «Если разрушится вселенная, в развалинах своих погребет его неустрашенным».

До пятого часа пополудни сражение продолжалось с равным упорством, и отряд Палена отошел на противоположную окраину Витебска, оставив неприятеля в ожидании генерального боя. Поутру Наполеон обнаружил, что русское войско исчезло как по мановению волшебного жезла. Маршалам велено было найти его, но, несмотря на быстроту форсированного марша, французской армии не удалось не только отыскать русских, но даже напасть на их след. Пройдя три версты за Витебск, неприятель не мог даже определить, в каком направлении совершилось отступление: нигде не было ни одной павшей лошади, ни забытой повозки, ни отставшего солдата.

Французы были настолько утомлены непрерывными переходами и наступившей сильной жарой, что Наполеон приказал приостановить движение и остановиться в Витебске. Решили пригласить из Варшавы и Вильно польскую и литовскую знать, выстроить театр и на открытие вызвать из Парижа знаменитого трагика Франсуа Жозефа Тальма. Наполеону нужно было время, чтобы собраться с мыслями и выработать дальнейший план действий…

На первом же переходе русской армии от Витебска прибыл адъютант Багратиона князь Меншиков с известием об успешном сражении при Дашкове и беспрепятственном движении 2-й армии на соединение с 1-й. Таким образом, битва близ Витебска ничего бы не дала для достижения той цели, к которой стремились Барклай-де-Толли и Багратион. Проведенная на крайне невыгодной местности с превосходящими в численности французами, предводимыми самим Наполеоном, битва эта неминуемо закончилась бы для 1-й армии жестоким поражением, которое могло бы иметь для нашего Отечества самые бедственные последствия.

«Хвала Барклаю, что после некоторого колебания решился на спасительное отступление, – занес в свой дневник адъютант при главном штабе Граббе, – хвала Ермолову, что способствовал тому доводами и убеждениями и настоял не дожидаться ночи…»

 

1

«Я в Смоленске! Там, где в ребячестве моем живал с моими родными, где служил в молодости, где знаком коротко со всем и каждым по связям бедного брата моего… Здесь, могу сказать, живал в удовольствии, ибо беспечность и свобода, умножая тому причины, отдаляли всякое противное ощущение. Теперь я в летах, позади время пылкой молодости, и если не по собственному убеждению, то по мнению многих, человек порядочный и занимающий уже важное в армии место. Какие удивительные и едва ли постижимые для меня самого перевороты!..»

Ранним летним утром Ермолов медленно ехал улицами древнего города, предаваясь нежным и горьким воспоминаниям, которым не мешал шум проходившего войска – стук лафетных колес, бряцание ружей, всхрапывание лошадей, перебранка солдат и голоса командиров…

20 июля 1-я армия беспрепятственно отошла от Поречья к Смоленску и расположилась на правом берегу Днепра, имея авангардами отряд графа Палена в Холме и генерал-майора Шевича в Рудне. По мере ее приближения к Смоленску надежды на скорое соединение со 2-й армией превращались в реальность. Благодаря посредничеству Ермолова отношения между главнокомандующими, из которых князь Багратион был гораздо старше в чине Барклая, служившего некогда под его началом, сделались заметно дружелюбнее. Передавая приказания Барклая князю и читая письма Багратиона военному министру, Ермолов смягчал по возможности выражения. В результате Барклай, выслушивая донесения Багратиона, сообщаемые ему начальником главного штаба, и гладя, по своему обыкновению, раненую руку, говорил: «С вашим князем можно еще служить вместе…» Багратион в свою очередь писал теперь Ермолову: «С твоим методикой Даву можно еще ладить…»

«Прежней вражды уже нет, но по-прежнему необходимо единоначалие!» – думал Ермолов, возвращаясь к мысли, которая неотступно угнетала его, как и многих в русской армии.

Близ Смоленска у Барклая неожиданно возникла мысль идти с 1-й армией к городу Белому, направив 2-ю армию по Московской дороге. Военный министр объяснял свое намерение недостатком в Смоленске продовольствия, но Ермолов усматривал в этом интриги, которые вели против Багратиона Вольцоген и другие немцы. Он резко возразил Барклаю: «К чему вы подвергаете Вторую армию опасности и ставите ее в то положение, из которого вырвалась она сверх всякого ожидания? Неприятель немедленно уничтожит ослабленные войска Багратиона! Вы не осмелитесь этого сделать…»

Барклай выслушал его тогда с ледяным спокойствием, заметив только, как мог Ермолов, дожив до тридцати пяти лет, остаться простодушным Кандидом. Однако повелел 1-й армии отступать по Московской дороге к Смоленску.

«Военный министр не переменил после этого ко мне своего расположения, —. подумал Алексей Петрович. – Впрочем, приметить перемены невозможно, ибо и без этого нельзя быть ни менее холодным, ни менее обязательным…»

Ермолов поднял глаза, скинул офицерский кивер, который носил вместо генеральской шляпы, и троекратно перекрестился. Перед ним высился бело-голубой громадой Успенский собор, построенный при Екатерине на холме, где некогда находился храм XII века. Неподалеку, в Благовещенской церкви, хранилась знаменитая икона Божьей Матери, написанная, согласно преданию, евангелистом Лукой и носившая имя Одигитрии, или Путеводительницы. Когда греческий император Константин Порфироносный выдавал свою дочь Анну за князя черниговского Всеволода Ярославича, он благословил их этой иконой. Позднее она досталась Владимиру Мономаху, который перенес ее в Смоленск, заложив в 1101 году и храм. Затем Одигитрия путешествовала в Москву и воротилась в Смоленск при князе Василии Темном.

Вспомнив о чудотворной иконе, Ермолов подумал о том, что с годами все далее отходит от увлечений ветреной юности и глубоко благоговеет перед русскими святынями. Отцовская ладанка с зашитым в нее псалмом «Живый в помощи Вышняго» шевельнулась на груди. Но то было лишь мимолетное видение, отвлекшее начальника главного штаба от многочисленных – крупных и мелких – забот, не оставляющих его ни днем ни ночью.

У двухэтажного грязно-желтого здания губернской казенной палаты генерал остановил коня. Здесь размещался теперь главный штаб 1-й армии. Ермолова уже ожидали представители полевого интендантского управления, чиновники губернатора, офицеры земского ополчения.

Надобно было проверить, как исполняет генерал-интендант Канкрин распоряжения о заготовлении хлеба и сухарей: магазины в городе, как и ожидалось, оказались скудны, а из соседних губерний не могли в короткие сроки пополнить припасы. Между тем гражданский губернатор Смоленска барон Аш обладал такой беспечностью, что продолжал отсылать обозы с хлебом в Витебск, где уже были французы. Немногим более полезным оказался и губернский предводитель дворянства Лесли. Земское ополчение представляло наспех собранные толпы мужиков – самых разных возрастов, худо снабженных одеждою и совсем не вооруженных. В начальники им был назначен генерал-лейтенант Лебедев, старый и совершенно неспособный человек, достигший своего звания единственно долголетием…

В толпе, осаждавшей его двери, Ермолов приметил знакомую курчавую голову с очень большим носом. Это был адъютант великого князя Константина Павловича – Курута. Кланяясь, он вошел в кабинет начальника главного штаба и высыпал на стол из тяжелого мешочка кучку блестящих желтых монет.

– Это еще что такое? – сдвинул густые черные брови Ермолов.

– Проигрыс его высоцества васему высокопревосходительству…

Да, как и предполагал Ермолов, действия корпусов Удино и Макдональда против Петербурга носили отвлекающий характер.

– Проигрыш принимаю. – Алексей Петрович огромной ладонью сгреб червонцы в ящик стола. – А где же теперь его высочество?

– Собирается в Смоленск и надеется скоро встретиться с васым высокопревосходительством.

Из Витебска Барклай-де-Толли, желая избавиться от великого князя, который только досаждал ему, послал его в Москву с письмом государю. Отъезжая, Константин Павлович всем жаловался, что военный министр сделал его простым фельдъегерем, и Барклай нажил еще одного могущественного врага. Но разве о сведении счетов могла идти сейчас речь? Ужасно было то, что все эти частные неприязни, подсиживания, раздоры мешали главной и святой цели.

– Я обязан его высочеству многими милостями и самым благосклоннейшим ко мне отношением, которые никогда не забуду, – сказал на прощание Куруте Ермолов. – Пусть же он просит государя о назначении начальника обеих армий! Соединение их будет поспешнее и действия согласнее…

Прежде чем принимать прочих посетителей, Ермолов отправил на утверждение военному министру написанные ночью документы и просмотрел почту, принесенную полковником Ставраковым. Здесь, в Смоленской губернии, на родной земле, крестьяне видели в русской армии избавителей от иноземных захватчиков. Как примечал Ермолов, невозможно было изъявить ни большей ненависти к врагам, ни большего усердия в помощи русским войскам. Крестьяне толпами приходили к нему с одним вопросом: дозволено ли им будет вооружаться против французов и не подвергнутся ли за то они ответственности? Ермолов подготовил воззвание к жителям Смоленской губернии, призывая их противостоять неприятелю, который дерзает надругаться над святынями, вносит в жилища поселян грабеж, а в семейства бесчестье.

В восточных губерниях формировались ополчения. Киевскому военному губернатору Милорадовичу велено было прибыть в Калугу и создавать там из рекрутских отрядов новый корпус. Разделяя общее мнение о том, что настала пора решающего сражения, Ермолов писал ему: «Спешите, почтеннейший Михайло Андреевич, к нам, и, ежели войска Ваши не приспеют разделить славу нашу, приезжайте Вы один. Я знаю, что Вы здесь нужны. Приезжайте, всеми любимый начальник; будьте свидетелем сражения, которому, конечно, равного долго не будет. Мы будем драться, как львы, ибо знаем, что в нас – надежда, в нас – защита любезного Отечества. Мы можем быть несчастливы, но мы Русские, мы будем уметь умереть, и победа достанется врагам нашим плачевною. Солдаты наши остервенены ужасно. Надо показаться впереди, и ничто, конечно, устоять не может…»

… Догорела долгая июльская заря, отпустила томящая жара, но лишь тогда, когда взошел месяц и зажег кресты над Успенским собором, над надворотными церквами Смоленского кремля, надо всеми тридцатью прочими храмами древнего русского города, старшего брата Москвы, ровесника Киева и Новгорода, Ермолов отправился на ночлег. Его уже давно ожидал с незамысловатым ужином верный денщик Ксенофонт-Федул. В темноте слышен был стук колясок и скрип телег: многие дворяне и чиновники в страхе перед Наполеоном покидали город. Черными глазницами окон глядел дом бывшего губернатора Тредьяковского, сыгравшего некогда злую роль в судьбе ермоловского брата.

Лунная дорожка явила у растворенных дверей брошенные при поспешном отъезде предметы – старый, с лентами, чепец, обкуренный чубук с длинным вишневым мундштуком, небольшую растрепанную книжицу. Ермолов слез с коня, поднял и раскрыл ее: то была державинская «Песнь лирическая Россу на взятие Измаила». На титульном листе генерал увидел знакомый герб и надпись: «Из книг Александра Михайловича Каховского». Он открыл последнюю страницу и перечитал знакомые строки:

 

2

22 июля князь Багратион, армия которого находилась еще в двенадцати верстах от Смоленска, в карете, сопровождаемый несколькими генералами и пышным конвоем, отправился на свидание к военному министру. Ермолов, зная о болезни храброго, но недальновидного графа Сен-При, начальника штаба у Багратиона и ненавистника Барклая, которого он считал изменником, спешил уменьшить взаимную неприязнь обоих главнокомандующих. Он убедил военного министра выехать навстречу Багратиону.

Барклай-де-Толли молча надел шарф и, встретив Багратиона в пути, как старшему, с шляпой в руке, отдал рапорт и пригласил в занимаемый им дом. Князь не ожидал подобной любезности, которая произвела на него и на его свиту большое впечатление. Оставшись с самыми ближними, оба главнокомандующих обсудили возможности наступательных действий против Наполеона.

Барклай, наклонив совершенно лысую, с высоким лбом, голову, говорил, подыскивая трудные для него русские слова:

– Перед мыслью, ваше сиятельство, что нам вверена защита Отечества, должны умолкнуть все остальные соображения… Соединимся же и будем бороться против врагов России…

Багратион, в своем неизменном мундирном сюртуке со звездою Георгия 2-го класса, с готовностью отвечал:

– Вашему желанию охотно повинуюсь! Рад был вас всегда любить и почитать! Но теперь вы более меня убедили и к себе привязали! Сие вам говорю правду. Поверьте, никому льстить не умею.

Он спешил выразить свою любимую мысль:

– Наконец соединением обеих армий совершили мы желание России. Мы получили над неприятелем преимущество. Наше дело пользоваться сей минутой! Надобно напасть на центр его, пока он разделен и рассеян форсированными маршами. Вся армия и Россия того требуют!..

Барклай колебался, медлил с ответом, спрашивал мнение Толя и Вольцогена, наконец предложил собрать военный совет. Багратион, искренне готовый позабыть прежние раздоры, был разочарован. Главнокомандующие расстались со всеми возможными изъявлениями вежливости и наружной приязни, но с новым холодом в сердце один против другого.

Между тем 2-я армия прибыла к Смоленску, и Алексей Петрович примечал разительное ее отличие от 1-й. Желая проникнуть в дух солдат, он еще в переходах от Поречья к Смоленску, проводимых из-за большой жары ночами, расспрашивал их, неузнаваемый в темноте. Все неудачи солдаты 1-й приписывали начальнику-иноземцу и обвиняли его в измене. Армия Барклая, утомленная непрерывным и, по общему мнению, неоправданным отступлением, стала допускать беспорядки, появились признаки упадка дисциплины.

Тогда именем военного министра Ермолов повелел отдать приказ с оповещением по армии о казни главнейших преступников и тем пресечь бесчинства, которые могли умножиться. Одно средство укрепления дисциплины – победа.

2-я армия явилась под звуки неумолкающей музыки и песен. Можно было подумать, что пространство между Неманом и Днепром она оставила не отступая, но прошла торжествуя. Исчезла усталость, на лицах видна гордость от преодоленных опасностей и готовность к превозможению новых. Солдаты желали, просили боя. Подходя к Смоленску, они кричали: «Мы видим бороды наших отцов! Пора драться!» Старик гренадер из числа последних суворовских чудо-богатырей объяснял Ермолову, вытягивая руку и разгибая ладонь с разделенными пальцами:

– Прежде мы были так! Теперь мы, – тут он сжал пальцы и свернул ладонь в кулак, – вот так! Так пора же, – он замахнулся дюжим кулаком, – так пора же дать французу хорошего леща вот этак!..

«Какие другие ополчения могут уподобиться вам, несравненные русские воины? – с гордостью размышлял, видя Багратионовых орлов, Ермолов. – Верность ваша не приобретается мерою золота, допущением беспорядков, терпимостью своевольств. Когда же пред рядами вашими встанет вождь, подобный Суворову, чтобы изумилась вселенная!..»

На военном совете, который был собран 24 июля, все – Багратион, вернувшийся в войска великий князь Константин Павлович, начальники главного штаба обеих армий Ермолов и Сен-При и генерал-квартирмейстеры Вистицкий и Толь – высказались за немедленное наступление против центра неприятеля. Лишь уступая общему мнению, Барклай согласился с ними, но приказал ограничить наступление тремя днями.

Это была полумера, и несомненно опасная, ибо русской армии грозило быть отрезанной от Смоленска.

Три главные дороги вели из города: на северо-запад, к Витебску через Поречье, на запад, к Рудне, и на юго-запад, к Орше через город Красный. По имевшимся сведениям, в Поречье был размещен лишь небольшой кавалерийский отряд французов, а сам Наполеон с гвардией находился в Витебске. Конница Мюрата расположилась за Рудней. Корпус маршала Даву медленно собирался в районе Орши. Рассеянные на большом пространстве неприятельские войска, хорошо зная о длительном бездействии русских, шли на соединение медленно.

Все благоприятствовало предпринимаемому наступлению. 26 июля под звон смоленских колоколов обе армии двинулись вперед. 1-я армия шла на Рудню двумя колоннами через селения Приказ-Выдра и Ковалевское, имея в авангарде казаков Платова. С левой стороны ее, недалеко от Днепра, проходила 2-я армия. В Красный, для наблюдения за дорогой к Орше и обеспечения левого фланга русских войск, Барклай приказал отделить от 2-й армии 27-ю пехотную дивизию генерал-майора Д.П.Неверовского, составленную в основном из новобранцев.

Воспрянула бодрость в сердцах начальников, невозможно было передать радость солдат. То было первое наступательное движение русских войск во всей кампании.

 

3

На первом же переходе от Смоленска к Рудне, в селении Приказ-Выдра, военный министр снова заколебался.

Не имея точных сведений о противнике, он страшился углубляться вперед и порешил отправиться сперва к Поречью, чтобы открыть силы французов. Багратиону было предложено перевести 2-ю армию на место 1-й – в Приказ-Выдру. Тот досадовал на потерю времени, тревожился за свой слабый левый фланг, который мог быть отрезан у Красного, но нехотя повиновался. Так как приказ Барклая был передан Ермоловым, Багратион перенес часть недовольства на него, считая и его соучастником ошибочного решения. На эти операции ушло два драгоценных дня.

Только храбрый атаман Платов, не получивший известий о передвижении 1-й армии на пореченскую. Дорогу, продолжал двигаться к Рудне и 27 июля у села Молево Болото встретил два французских гусарских полка. Неожиданным ударом во фланг он обратил их к Рудне, где стоял генерал Себастьяни, вовсе не помышлявший о близости русских. Завязалось горячее дело. Французы дрались упорно, подошли к самым орудиям донской батареи и ранили многих канониров пулями. Но Платов семью казачьими полками обошел неприятеля с флангов. Противник бежал. Дальнейшее преследование атаман поручил подошедшему отряду Палена, который гнал французов восемь верст. «Неприятель пардона не просил, – докладывал Платов, – а российские войска, быв разъярены, кололи и били его».

Барклай терялся в догадках, упустив из виду Наполеона: то полагал, что он обходит Смоленск и тянется боковыми путями на Москву, то боялся, что он заслонил русским Петербург и думает дать туда направление всей армии. В деревушку Гаврики, на дороге к Рудне, прибыл Багратион. Он не соглашался с Барклаем-де-Толли и не считал, что им грозит опасность со стороны Поречья, и предлагал продолжать марш на Рудню, утверждая, что Наполеон будет охватывать левый, а не правый фланг русских и поведет нападение из Красного. Барклай резко возражал. Мало-помалу оба главнокомандующих пришли в сильное возбуждение, доказывая каждый свою правоту.

Барклай сидел на самом солнцепеке посреди крестьянского двора, на бревне, приготовленном для постройки сарая, в наглухо застегнутом мундире и при всех орденах. Багратион, в белой нательной рубахе, накинув на плечи сюртук, большими шагами мерил двор.

– Ты немец! Тебе все русское нипочем! – почти кричал Багратион, сузив восточные, с тяжелыми веками, глаза и хлеща по голенищу своего сапога казачьей нагайкой.

– Дурак! – в сердцах отвечал ему военный министр. – Ты сам не знаешь, почему ты называешь себя коренным русским!

– Тебе этого никогда не понять с твоей глупой немецкой методикой! – не оставался в долгу Багратион.

Единственный свидетель их перепалки, Ермолов горестно размышлял: «Никогда не забуду я странного намерения твоего, Барклай-де-Толли, отменить атаку на Рудню! Но за что терплю я упреки от тебя, Багратион, благодетель мой?! При первой мысли о нападении на Рудню не я ли настаивал на исполнении ее, не я ли убеждал употребить возможную быстроту? Я всеми средствами старался удерживать между вами, как главными начальниками, доброе согласие. Нет, только единоначалие и мудрость полновластного вождя помогут избежать распрей и приблизить победу!»

Сам Алексей Петрович заботился лишь о том, чтобы кто-нибудь не подслушал горячего разговора Багратиона и Барклая. Он стоял у ворот, отгоняя всех, кто близко подходил, со словами:

– Главнокомандующие очень заняты, совещаются…

Войска бесплодно маневрировали четыре дня. Убедившись в их медлительности, Наполеон решил обойти русских левым берегом Днепра, захватить у них в тылу Смоленск и отрезать от Москвы. 31 июля неприятельские части двинулись к деревне Россасна, навели мосты и 2 августа переправились через Днепр, держа путь на Ляды – Красный – Смоленск. Впереди шел корпус Нея под прикрытием кавалерии Мюрата, а из-под Орши сюда же, двинулись корпуса Жюно и Понятовского.

На пути двухсоттысячной громады вражеской армии, в Красном, стоял только семитысячный отряд Неверовского при двенадцати орудиях. Ему-то и суждено было расстроить планы Наполеона.

Целый день 2 августа отряд сдерживал огромные силы французов, медленно отступая к Смоленску, куда успел тем временем вернуться корпус Раевского.

 

4

Смоленск пылал.

Весь город, большей частью деревянный, даже окружавшие его старинные каменные башни, – все было в огне. Сто пятьдесят французских орудий, не переставая, били по городу ядрами. Был прекраснейший летний вечер, без малейшего ветра. Огонь и дым, восходя столбом, расстилались под самыми облаками. Несмотря на гром пушек, ружейную пальбу, шум и крики сражающихся, в соборной и во всех приходских церквах раздавался колокольный звон, возвещая о приближении праздника Преображения Господня. Уже некоторые церкви пылали, но народ молился, не помышляя о спасении своего имущества и жизни, как бы в упрек неприятелю, что наградою для него будет один пепел.

Ермолов, отправленный главнокомандующим осмотреть, в каком положении обороняющиеся войска, следил со стен Смоленской крепости за ходом битвы.

Накануне, 4 августа, Раевский весь день удерживал город от яростных атак неприятеля, не позволив ему ни в чем одержать верх.

«Наполеон не знает расположения города и его окрестностей, – размышлял Алексей Петрович, перебирая события минувшего дня, – продолжая бесплодно пробиваться через Малаховские ворота. Если бы он обратился к левому флангу крепости, прилегавшему к реке, и поставил против моста сильную батарею, наши войска подверглись бы ужасному истреблению…»

Удостоверившись в сосредоточении всех неприятельских сил под Смоленском, Барклай-де-Толли и Багратион решили: 2-й армии отступить на Московскую дорогу; для прикрытия этого движения корпусу Дохтурова удерживать Смоленск, а прочим войскам 1-й армии разместиться подле города, на правом берегу Днепра.

Наполеон все еще ожидал, что русские вот-вот выйдут из города и примут сражение. Надежда его скоро рассеялась: на правом фланге заметили движение русских, отступающих по Московской дороге. То была 2-я армия. Марш ее не мог укрыться от неприятеля, потому что дорога, по которой следовал Багратион, несколько верст шла вдоль днепровского берега. Наполеон вознамерился овладеть Смоленском, чтобы перейти на правый берег Днепра, и повелел начать общую атаку.

В четыре пополудни одновременно двинулись на город французские колонны. Ней шел на Красненское предместье, Даву – на Мстиславское и Малаховские ворота, Понятовский атаковал предместье Раченки и поставил батареи, направленные против днепровского моста. Два часа держался Дохтуров в предместьях, но наконец принужден был отойти в город и расставил пехоту по стенам, а артиллерию – по бастионам. Только небольшое число стрелков оставались вне стен. Многочисленность войск дала Наполеону возможность атаковать город со всех сторон одновременно, однако стены спасали защитников от орудий и ружейных выстрелов и оставались непреодолимой преградой для неприятеля.

Недаром в старину называли смоленские стены дорогим ожерельем России. Благодаря им урон у русских был незначителен в сравнении с огромными потерями французов.

Главный натиск был обращен на Малаховские ворота, защищаемые Коновницыным, возле которого находился и Дохтуров. Лишь немногие из тех, кто окружал генералов, остались невредимы. Убийственный огонь так свирепствовал, что пришлось четырежды менять стоявшие у ворот орудия – прислуга и лошади за короткое время выходили из строя. Коновницына ранило пулей в руку, но он не оставил сражения и даже не дозволил сделать себе перевязку.

Барклай-де-Толли начал беспокоиться о защитниках, видя с высот правого берега действия неприятеля и получая от Дохтурова донесения о беспрестанном усилении атак. Ермолов сообщил о необходимости помочь левому крылу, на которое французы особенно усилили натиск. Тогда Барклай приказал Евгению Вюртембергскому, племяннику вдовствующей императрицы, с 4-й пехотной дивизией идти на подкрепление сражающимся.

С крепостной стены Ермолов наблюдал, как, перейдя мост через Днепр, дивизия разделилась: два полка двинулись на левое крыло, к Раченкам, а остальные с принцем Евгением направились через весь город к Малаховским воротам. Навстречу тянулось множество раненых, а на горящих улицах дивизия была осыпана ядрами. Егеря подоспели в самую опасную минуту, когда войска, находившиеся вне города, в беспорядке возвращались. Дохтуров велел принцу Евгению сделать вылазку и потеснить неприятеля, засевшего в ближайших к стене домах. Расчистив с трудом проход в Малаховских воротах, егеря ружейным огнем заставили французов отступить, а затем и прекратить дальнейшее наступление.

На левом крыле одно мгновение могло решить участь города, но неустрашимость генералов Неверовского и Кутайсова, начальника артиллерии 1-й армии, направлявшего действия батарей, позволяла восторжествовать над усилиями неприятеля. Особенно много вредила атакам польского корпуса Понятовского батарея подполковника Нилуса, установленная на правом берегу Днепра. Поляки подались назад. Следя за молодеческими действиями артиллеристов, Ермолов подумал: «Не позабыть в реляции!..» С появлением егерей корпус Понятовского был отброшен, причем командовавший бригадою генерал Грабовский погиб в штыковом бою.

Видя бесплодность атак, Наполеон велел идти напролом. Вперед головных колонн вывезли артиллерию. Крепость и толщина стен противостояли чугуну, но тучи ядер и гранат свистели и лопались без конца. В единый хаос смешались гром, треск, пламя, дым, стон, крики. К шести пополудни французы овладели всеми предместьями города. Русская пехота, расположившаяся на стенах, непрерывно стреляла – стены были как бы в огненной, сверкающей полосе.

Канонада французской артиллерии все ужесточалась. Пылающие окрестности, густой разноцветный дым, гром пушек, кипящие перекаты ружейной стрельбы, стук барабанов, улицы, заполненные ранеными, вопли старцев, стоны женщин и детей, толпы людей, падающих на колени с поднятыми к небу руками, – таково было зрелище, открывшееся Ермолову в лучах догоравшего солнца. Почитая этот день светопреставлением, а Наполеона – антихристом с воинством дьяволов, жители бежали из огня, между тем как полки русские шли в огонь: одни спасали свою жизнь, другие несли ее в жертву.

Близились сумерки. Покидая пылающий город, Ермолов велел артиллерийской роте 3-й пехотной дивизии вынести из Благовещенской церкви чудотворную икону Смоленской Божьей Матери, которую поместили на запасном лафете. Шествие сопровождалось треском рушившихся зданий. Удалилась заступница Смоленская, но русские солдаты не сходили со стен – спереди гонимые неприятелем, сзади опаляемые разлившимся по всему городу пожаром.

Переехав под сильным обстрелом единственный мост через Днепр, Ермолов встретил Барклая-де-Толли, с необыкновенным хладнокровием смотревшего на двигавшиеся неприятельские колонны и отдававшего приказания адъютантам. От гремевшей батареи Нилуса отбежал маленький человечек в обожженном офицерском мундире и припал к седлу генерала:

– Ваше высокопревосходительство! Алексей Петрович!..

– Степан Харитоныч? Ты ли это? – изумился Ермолов, обнимая Горского.

– Да что ж это происходит? – причитал тот, не стесняясь слез. – Ах, август крушит и круглит! Говорят, в августе серпы греют, а вода холодит. Да видно, не нам, а французу жать жатву суждено. А нам от позора сидеть в воде студеной!..

В его глазах Ермолов прочел все накипевшее за постоянные отступления, за смоленский пожар, за разорение и гибель русских людей.

– Ты с артиллеристами выполнил сегодня свой долг, – не зная, что сказать ему, повторял Ермолов и гладил седые волосы старого друга.

– Что делать, друзья! – вызывающе громко проговорил кто-то рядом, и Ермолов, обернувшись, увидел подъехавшего к ним великого князя Константина в сопровождении Куруты и гвардейских офицеров. – Что делать! Мы не виноваты. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы – и больно! – должны повиноваться ему! У меня не меньше вашего сердце надрывается!..

Барклай-де-Толли, слышавший эти слова, даже не повернул в сторону цесаревича головы. С тем же невозмутимым, даже, как показалось Ермолову, брезгливым хладнокровием отдавал он слова команды, равнодушный к проносящейся мимо него смерти.

На правом берегу Днепра толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю, в ужасе глядели, как догорает их город, как обращаются в прах их жилища и гибнет достояние. На гребне высоты стояли генералы и офицеры, и их лица, обращенные к Смоленску, страшно были освещены пожаром. Никто не мог отвести глаз от огромного костра. Блеск ослепительного пожара проникал даже сквозь закрытые веки. Крики детей, рыдания женщин надрывали душу.

«Не видел я прежде опустошения земли собственной, не видел пылающих городов Родины моей, – прошептал генерал, чувствуя, как и у него подступают слезы. – Первый раз в жизни коснулся ушей моих стон соотчичей! Первый раз раскрылись глаза на ужас бедственного положения их! Великодушие всегда почитал я даром божества. Но теперь едва ли я ему дал бы место прежде отмщения!..»

 

5

Ночью Барклай созвал совет.

Багратион предлагал еще один день продолжать оборону города, а затем переправиться за Днепр и атаковать неприятеля. Генерал-квартирмейстер Толь со своей стороны заявил, что у него готова уже диспозиция наступления.

– Какая же? – бесстрастно осведомился Барклай.

Толь отвечал, что надобно атаковать двумя колоннами из города.

Ермолов высоко ценил Карла Федоровича Толя за его замечательные способности и большие знания, почерпнутые еще в годы учебы в одном из кадетских корпусов, которыми командовал уже тогда покровительствовавший ему Михаил Илларионович Кутузов. Однако Толь был еще молод, малоопытен и нередко допускал довольно значительные ошибки.

– В городе весьма мало ворот, и они с поворотами в башнях, – возразил Толю Ермолов. – Большое число войск скоро пройти их не сможет. А как они устроятся потом в боевой порядок? Впереди нет свободного пространства, и батареи неприятеля придвинуты весьма близко к стене. А скоро ли приспеет необходимая для атаки артиллерия? Да и как войска собрать без замешательства в тесных улицах, среди развалин?

– Признаю замечания основательными, – отозвался военный министр. – Какие предложения будут у господ генералов?

Большинство говоривших не согласились с мнением Багратиона, который намеревался перейти Днепр выше города и ударить в правый фланг Наполеона.

– Уж если необходимо атаковать, – рассуждал Ермолов, – то куда удобнее перейти реку у самого города, с правой его стороны, устроив мосты под защитой батарей правого фланга крепости. Предместье тут еще не оставлено нами, и против него действует всего одна неприятельская батарея. К ней – удобный путь обширными садами. В случае же отступления можно занять монастыри и церкви в предместье и не допустить натиска французов на мосты.

Александр Иванович Кутайсов от имени корпусных командиров предложил еще один день продолжить защиту города. Ермолов поддержал его.

– Защищать, чтобы затем атаковать? – спросил Барклай.

– Нет, чтобы потом отступить, собрав силы, – отвечал Кутайсов.

Позднее Ермолов понял неправоту своего мнения: удерживать разрушенный город было совершенно бесполезно. Но так велика была жажда отмщения и ярость против жестокого завоевателя, что и он поддался общему порыву – не отступать!

Барклай-де-Толли молчал.

Он знал, что сдачей Смоленска окончательно уронит в глазах государя свою репутацию главнокомандующего и даст многочисленной враждебной партии право добиться его отставки. Но он не видел иного выхода, кроме отвода войск далее на восток.

Наконец военный министр медленно проговорил:

– Приказываю сей же ночью оставить Смоленск.

 

6

Распорядившись о порядке отхода 1-й армии, Барклай и Ермолов ночевали в арьергарде близ самого города.

От Смоленска Московская дорога тянется несколько верст вдоль правого берега Днепра, затем идет на восток через Лубино, Бредихино и перед Соловьевом вновь переходит через Днепр, к Дорогобужу. По ней уже сутки отступала 2-я армия, приближавшаяся к Соловьевой переправе. Для охраны Московской дороги Багратион оставил в четырех верстах от Смоленска сильный арьергард под командой племянника Суворова князя Горчакова. Ему было дано приказание отходить за 2-й армией.

Между тем вся 1-я армия еще занимала позиции на пореченской дороге, верстах в трех к северу от Смоленска. Барклай не пошел тотчас по прямому пути, ведущему на Москву, так как Наполеон мог артиллерийским огнем с левого берега нанести войскам сильный урон. Однако, когда после полудня замечено было движение французов вверх по Днепру, положение сделалось опасным: теперь, наведя переправу, Наполеон мог легко прервать сообщение обеих русских армий.

1-й армии непременно надлежало выйти на Московскую дорогу, но боковой марш трудно было предпринять днем, на виду у неприятеля. Барклай вознамерился выждать ночи и, простояв 6 августа под Смоленском, приказал с наступлением вечера перейти с пореченской дороги на столбовую Московскую проселками, которые проходили севернее и выходили к ней у лубинского перекрестка. Движение осуществлялось двумя колоннами – генерал-лейтенантов Тучкова и Дохтурова; в голове армии назначено идти особому отряду под начальством генерал-майора Тучкова 3-го.

Тучков выступил в 8 вечера и шел всю ночь перед колонной своего брата лесами и болотами. Только через сутки он прибыл на лубинский перекресток, имея целью дальнейшее движение по Московской дороге. Однако Горчаков при первом же известии о приближении 1-й армии двинулся к Соловьевой переправе, оставив лишь три казачьих полка. Таким образом, несогласованность в действиях двух армий привела к тому, что 1-я при своем фланговом движении лишилась бокового прикрытия.

Барклай, убежденный, что вся армия выдвигается к Соловьевой переправе, в полночь с ужасом обнаружил, что второй корпус все еще у Смоленска, и обратился к Ермолову:

– Мы в большой опасности! Поезжайте вперед, ускорьте марш войск, а я пока здесь останусь…

Достигнув лубинского перекрестка и увидев, какая опасность грозит 1-й армии, Ермолов помчался далее, к Соловьевой переправе, и возвращал назад все встречаемые им войска. В это время Тучков 3-й взял в плен двух вестфальцев из корпуса Жюно и препроводил их к Ермолову, которому они объявили, что у них шестнадцать полков одной кавалерии.

Ермолов нашел отряд Тучкова 3-го только в двух верстах от соединения дорог. Он приказал пехоте продвинуться несколько вперед. Вскоре прибыла неприятельская артиллерия, и огонь с обеих сторон усилился чрезвычайно. На позиции появился Барклай, который, увидев, что приняты все необходимые меры, дозволил Ермолову руководить боем.

В продолжение всего сражения Алексей Петрович подкреплял центр свежими войсками, подходившими из Бредихина. По обе стороны дороги кипел бой. Ермолов дважды возглавлял штыковую атаку, отбрасывая от перекрестка французов. Наконец в седьмом часу пополудни совершил боковое движение корпус Багговута. Цель, ради которой велось сражение, была достигнута.

Сражение при Лубино явилось крупным успехом русских войск. У французов, по их словам, выбыло из строя более шести тысяч человек; погиб и участник всех наполеоновских походов командир дивизии граф Цезарь Гюден. Потери русских были, очевидно, не меньше. Важно то, что неприятель не сумел захватить участок соединения дорог и отрезать часть 1-й армии.

За особенное участие в этом бою Ермолов по представлению Барклая-де-Толли был произведен позднее в генерал-лейтенанты.

 

7

Разбранившись с военным, министром, атаман Платов решился уехать из армии.

Когда он явился в главный штаб, Ермолов с полковником Кикиным разрабатывали диспозицию для отхода армии по Московской дороге. Алексей Петрович не мог нарадоваться способностям, неутомимой деятельности, строгим правилам чести нового дежурного генерала. «Прощай, Ставраков, плачевный комендант главной квартиры! – говаривал он теперь про себя. – Ты уже не будешь мучить мозг мой непрерывной работой, а я получу минуты отдохновения и вновь выну из походной сумы Горация и Тацита…»

– Обманут! Всеми обманут! – закричал Платов с порога, выкатывая маленькие, глубоко сидящие подо лбом глазки и напуская строгость на морщинистое загорелое лицо с сивыми бровями. – Что за коловратство ты с военным министром надо мною производишь?

– Ты, Матвей Иванович, – загремел Ермолов в ответ, подымаясь из-за стола, – сам виноват! Дерешься храбро, но уже не раз замечаем в самовольстве. Постой, да ты никак выпил?

– Горчичная… моя любимая… – сразу понизил голос атаман, усаживаясь на лавку.

Несмотря на большую разницу в возрасте (он был старше Ермолова на четверть века) и в звании (еще в 1809 году его произвели в генералы от кавалерии с награждением Георгием 2-го класса), Платов побаивался Ермолова. Когда Барклай приказал своему начальнику главного штаба сформировать легкий отряд, тот назначил командиром Ивана Георгиевича Шевича, с подчинением ему казаков генерала Краснова. Рассерженный Платов написал Ермолову официальную бумагу, в которой спрашивал, давно ли старшего отдают под команду младшего, как, например, Краснова относительно Шевича, и притом в чужие войска. Алексей Петрович ответил официальной же бумагой: «О старшинстве Краснова я знаю не более Вашего, потому что в Вашей канцелярии не доставлен еще формулярный список этого генерала, недавно к Вам переведенного из Черноморского войска. Я вместе с тем вынужден заключить из слов Ваших, что Вы почитаете себя лишь союзником русского государя, но никак не подданным его». Правитель дел атамана предлагал обжаловать эти обидные слова, но Платов сказал ему: «Оставь Ермолова в покое! Ты его не знаешь. Он в состоянии сделать с нами то, что лишь приведет наших казаков в сокрушение, а меня в размышление…»

– С горя, с горя выпил, – уже совсем миролюбиво проговорил казачий атаман. – Глаза бы мои не глядели на всех этих немцев и их главного покровителя.

– Ты думаешь, мне легче?! – отрезал Ермолов. – Да дай тебе одного Вольцогена – ты волком завоешь. Тупой аккуратист. Он не Вольцоген, а вольгецоген…

Платов оживился:

– Ты бы прислал мне этого скверного немца-педанта! Я бы тотчас отправил его в авангардную цепь, откуда бы он, конечно, не выбрался живым! Не вылезаю из огня. Позавчера у селения Рыбки мои донцы шесть раз на сильную кавалерию в атаку ходили!

– А теперь ты атакуешь главный штаб, чтобы покинуть армию? – впился в лицо атамана Ермолов своими серыми проницательными глазами.

– Что делать! – забормотал тот. – Ведь ты же обещал исходатайствовать мне через Барклая графский титул. А где твои обещанки?..

В самом деле, Багратион с Ермоловым сдерживали порывы горячего, выходящего из повиновения атамана надеждой на скорое получение графского достоинства. Платов часто осведомлялся у Алексея Петровича, не привезен ли в числе бумаг указ о возведении его в этот сан. Начальнику главного штаба 1-й армии долго удавалось обманывать Платова, но теперь атаман потерял терпение, видя в этом козни военного министра.

– Да зачем тебе графский титул? – сказал Ермолов, улыбаясь тому, что, и шестидесятилетний, казак по натуре своей был чистое дитя.

– А Федька? – снова наливаясь хмельным гневом, воскликнул Платов. – Мы с ним вместе волам хвосты крутили. Он – «его сиятельство», а я – никто?! А ведь даже войсковым атаманом не был…

Казачий генерал Федор Денисов во всю службу Платова оставался у него бельмом на глазу и главным соперником.

– Так ведь уже год, как помер Федор Петрович! – укоризненно возразил Ермолов. – Вот, право, чудак! Я клянусь, что никогда бы не принял искусственного сего титула. Если бы меня когда-нибудь подумали обезобразить графским достоинством, это был бы указ о моей отставке!

– Ты барин, ты белая кость, – словно бы трезвея, ответил серьезно казак. – Ты и без графства всюду свой. А я мужик. Я невежа. Я могу заставить всех этих бар уважать меня лишь тогда, когда они мне понуждены будут говорить: «Что вы хотите, ваше сиятельство?..», «Помилуйте, ваше сиятельство…», «Конечно, ваше сиятельство…».

На короткое время Матвей Иванович Платов уехал в Москву. Когда в армию отправлялся Кутузов, Ермолов вызвал Платова и в ноябре 1812 года доставил отважному атаману графский титул.

 

8

По войскам пронеслось известие о назначении главнокомандующим русской армией Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова.

Минута радости была неизъяснима. Имя этого славного полководца произвело всеобщее воскресение духа в армии, от солдата до генерала. 11 августа Кутузов покинул Петербург и выехал в действующую армию. Главнокомандующего провожали толпы народа, кричавшие ему вслед: «Спаси нас!» На всем пути жители городов и сел выходили на дорогу и приветствовали его, стоя на коленях. Все, кто мог, летели навстречу почтенному полководцу – принять от него надежду на спасение России. Офицеры весело поздравляли друг друга. Старые солдаты припоминали походы с ним еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях. Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов шутил, что и хитрый адмирал де Рибас Кутузова не обманет. 15 августа Кутузов прибыл в Вышний Волочек, где ему сообщили, что невдалеке от Вязьмы показались неприятельские разъезды. Тогда он повернул на Гжатск и 17 августа застал у Царева Займища всю русскую армию.

«То, что любовь войска к знаменитому полководцу не мечта, а существенность, производящая чудеса, – думал Ермолов, ожидавший Кутузова вместе с главнокомандующими обеих армий и прочими генералами, – это показал всему свету незабвенный для славы России Суворов с горстию сынов ее…»

Ермолов уже давно обращался на высочайшее имя, настаивая на необходимости единого главнокомандующего.

Как мы помним, Александр I, верный своей привычке никому вполне не доверять, уезжая из армии, возложил на Ермолова обязанность откровенно извещать его обо всех чрезвычайных событиях. Помимо него это право предоставлено было только Барклаю-де-Толли, Багратиону и начальнику главного штаба 2-й армии Сен-При. Ермолов написал государю четыре письма и в каждом настойчиво повторял: «Нужно единоначалие…» 10 августа, в тот самый момент, когда в Петербурге решался вопрос о назначении Кутузова, он обратился к Александру с самым обширным посланием, подводя итоги двухмесячной борьбы с Наполеоном и предлагая необходимые средства для спасения Отечества.

«Отступление, долгое время продолжающееся, тяжелые марши, – писал Ермолов, – возбуждают ропот в людях, теряется доверие к начальнику. Солдат, сражаясь, как лев, всегда уверен, что употребляет напрасные усилия и что ему надобно будет отступать. Соединение армий ободрило бы войска, отступление и худое продовольствие, уменьшая силы, необходимо уменьшают дух их».

Он убежден в близости генерального сражения и предвидит возможность потери самой Москвы:

«Москва не далека, драться надобно! Россиянин каждый умереть умеет!.. Если никто уже в случае поражения армии не приспеет к защите Москвы, с падением столицы не разрушаются все государственные способы. Не все Москва в себе заключает! Есть средства неисчерпаемые, есть способы все обратить на гибель врагов Отечества нашего, завиствующих могуществу и славе нашего народа».

В заключение Ермолов горячо утверждает:

«Я люблю Отечество мое… люблю правду и поэтому обязан сказать, что дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, войска же и совсем не имеют».

Самому Ермолову письма эти, резко критикующие Барклая, принесли дурную славу. При отъезде Кутузова в армию они были переданы ему двоедушным Александром I. Осторожный и предусмотрительный Кутузов, столь любивший Ермолова, которого недаром именовали его баловнем, начал с той поры обнаруживать к нему холодность и недоверчивость. Это было на руку завистникам из окружения главнокомандующего: известны старания их не допускать Алексея Петровича действовать самостоятельно и умалчивать, по возможности, о нем в реляциях.

Письма Александру I, а также смелые и резкие возражения Ермолова своему начальству и старшим генералам, которым он часто и в присутствии многих свидетелей высказывал горькие истины, дали повод многочисленным и сильным врагам, людям главным образом бездарным и завистливым, упрекать его в том, что он интриган, обязанный своим возвышением проискам и искательству у вышестоящих командиров.

Зато Ермолов сделался кумиром среднего, боевого офицерства. Он выделялся не только бесстрашием и отвагой среди военачальников, но и самой внешностью – высокий рост, римский профиль, проницательный взгляд серых глаз, что вместе с приятным, необыкновенно вкрадчивым голосом, редким даром меткого слова привязало к нему множество молодых командиров и даже дало ход едкому, завистливо-критическому отзыву, свысока на него павшему: «Это герой прапорщиков».

Особенно любили, нет, даже боготворили Ермолова офицеры-артиллеристы, и среди них – полковник Никитин, полковник Нилус, гвардейской конной артиллерии капитан Сеславин, штабс-капитан Горский, поручик артиллерии и адъютант начальника штаба Граббе. Все они чувствовали себя теперь как на празднике и находились возле Ермолова. Тут же был и подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Давыдов, ожидавший в ставке ответа Багратиона на свою записку о ведении партизанской войны в России.

– Вы слышали, господа, что сказал Михайло Ларионович штабным офицерам в Гжатске, которых Барклай послал туда для обозрения оборонительных позиций? – не оборачиваясь, проговорил Ермолов. – Его светлость изволил заметить: «Не нужно нам позади армии никаких позиций. Мы и без того слишком далеко отступили…»

Накануне назначения Кутузова главнокомандующим всех русских армий ему был пожалован за успехи в войне с турками титул князя с правом именоваться не «сиятельством», как обычные графы и князья, а «светлостью», как немногие владетельные особы.

– Вся надежда на Кутузова! – отвечал Давыдов своим резким тонким голосом. – Скажу откровенно: если не прекратится избранная Барклаем тактика отступления, Москва будет взята, мир в ней подписан и мы пойдем в Индию сражаться за французов!

Ермолов, насупившись, оглядел брата. Лицо обветренное, живое, глаза блестящие, в черных густых волосах белый клок; на груди Аннинский крест 2-го класса, у пояса – золотая сабля с надписью: «За храбрость».

– Нет, друг мой, – перевел он разговор в шутку, – это у тебя поэтическая вольность. И вот как она родилась. От усиленного поклонения тезке твоему – богу вина Дионисию. Это ведь он, возвращаясь в Грецию, завоевал со своими вакханками Индию. А мы Индии и с казаками Платова при Павле Петровиче не достали. Думаю, сын не повторит сумасбродства отца, А ты не забывай о себе: ты сперва воин, а уж потом поэт.

Давыдов метнул на Ермолова быстрый взгляд и блеснул ослепительной улыбкой из-под гусарских усов:

Алексей Петрович Никитин твердо сказал:

– О золотом веке, господа, будем рассуждать лишь после того, как ни одного француза не останется на нашей земле…

– Едет! Едет батюшка наш Михайло Ларионович! – перебил его Горский, и Ермолов тотчас перешел в головную группу, где стояли Барклай-де-Толли и Багратион.

Приветственный гул, сперва смутный, разрастаясь, приближался. Барклай-де-Толли с обычным непроницаемым видом оглядывал свиту и выстроенный для встречи главнокомандующего почетный караул. Наконец из-за поворота на проселочной дороге показался экипаж, который с криками «ура!» везли на себе выпрягшие лошадей жители Царева Займища. Возбуждение достигло предела. Чуйки, армяки, сатиновые и посконные рубахи, облепившие простую походную карету, были уже рядом. Их оттеснили свитские офицеры и казаки. И вот он, военачальник, в руках которого судьба России: белая фуражка, пухлое лицо с орлиным носом, расстегнутый на животе сюртук.

Выслушав рапорт военного министра, Кутузов сказал:

– Высочайшим повелением вручено мне предводительство Первой, Второй, Третьей Западных и бывшей Молдавской армий. Власть каждого из господ главнокомандующих остается при них на основании учреждения больших действующих армий. Каждому приказываю исполнять свой долг…

«Наш талисман, – невольно подумал Ермолов, – седой старик, от невероятной раны в молодости чудом сохраненный!..»

Главнокомандующий между тем шел к почетному караулу, рассеянно внимая что-то быстро говорившему ему Вольцогену. Внезапно он приостановился и твердо, молодо ответил:

– Вы как бы возвышаете меня перед Румянцевым и Суворовым. Много бы я должен был иметь самолюбия, сударь мой, когда бы на сию дружескую мысль вашу согласился. И. ежели из подвигов моих что-нибудь годится преподанным быть потомству, то оттого только, что силюсь я по возможности моей и по умеренным моим дарованиям идти по следам великих сих мужей.

А по рядам мушкетеров, егерей, гвардейцев накатывалось уже могучее троекратное «ура». Это восклицание повторил весь расположенный невдалеке военный лагерь. Даже солдаты, шедшие с котлами за водой, узнав о прибытии Кутузова, побежали к реке с криком «ура!», воображая, что уже гонят неприятеля. Тотчас явилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов». Солдаты видели в нем не вновь прибывшего командира, но полного распорядителя, давнего начальника их; почти не было полка и генерала, который не служил бы под его командой.

Оглядывая здоровым глазом усатые, курносые, загорелые лица под киверами, Кутузов оборотился к генералам, почтительно следовавшим за ним, и в наступившей тишине проговорил:

– Ну как можно отступать с такими молодцами!..

 

1

Все без исключения в русской армии ожидали от Кутузова немедленного повеления о решающем сражении с Наполеоном. Ждал этого и Барклай-де-Толли, загодя занявшийся поисками позиции для боя. Михаил Илларионович осмотрел ее, нашел выгодной и даже приказал ускорить работы. Каково же было удивление военного министра, когда вскоре за этим Кутузов отдал повеление обеим армиям идти в Гжатск. Барклай с внутренним одобрением решил тогда, что новый начальник будет продолжать его отступательную методу, завлекая неприятеля как можно далее в глубь России. Но кто может проникнуть в мысли гения!

Кутузов один видел то, чего не видели все остальные, однако лишь по отдельным фразам, вырывавшимся у него в редкие минуты откровенности, можно постигнуть, к каким испытаниям готовил светлейший князь себя, армию и Россию. Уезжая из Петербурга, он заверил Александра, что Москва никогда не будет сдана; позже в письме московскому губернатору Ростопчину утверждал: «По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России». Но когда на первой же станции от Петербурга, в Ижоре, Кутузов встретил курьера с известием о падении Смоленска, то сказал: «Ключ к Москве взят». И все же он прекрасно отдавал себе отчет в том, что Отечество ждет решительных действий и генеральное сражение скоро наступит.

Новый период войны начался единоначалием: главнокомандующие отдельными армиями подчинялись одному лицу и заняли места второстепенные; все распоряжения теперь исходили единственно от 67-летнего полководца. Враг советов, он не требовал мнений посторонних и был развязан в своих действиях: при отправлении из Петербурга Кутузову не было дано письменного стратегического плана, и Александр I силою крайних обстоятельств вынужден был разрешить ему вести войну по собственному усмотрению. На пути в армию, в Торжке, Кутузов встретил генерала Беннигсена, который по разномыслию с Барклаем возвращался из главной квартиры в Петербург. Кутузов объявил ему повеление ехать обратно в армию, с занятием должности начальника главного штаба. Встретил он также и Фуля, но не пригласил его с собой.

Приближалась пора решающей схватки с Наполеоном. Позади Кутузова, до Москвы, не было регулярных войск. Хотя формирование земского ополчения Тульской, Калужской, Рязанской, Владимирской и Тверской губерний подходило к концу, силы эти находились еще в пределах своих губерний. Как и у ополчений Смоленского и Московского, полки которых все еще не присоединились к армии, у них почти не было огнестрельного оружия. Недавно взятые от сохи, отуманенные быстрым переходом от пашен в стан воинский, обутые в лапти, с кольями вместо пик, они горели усердием сразиться. Но их еще нельзя было вести в бой с опытными, закаленными в битвах полками Наполеона. От Гжатска до Москвы не имелось ни крепости, ни укрепленного лагеря, где можно было бы хоть на короткое время удержать превосходящего силой неприятеля.

19 августа армия выступила из Царева Займища, прошла через Гжатск, Колоцкий монастырь и потянулась к Можайску. Во время этих маршей Кутузов усилил войска резервами в пятнадцать тысяч, приведенными Милорадовичем. Между тем посланные в тыл офицеры донесли, что не доходя одиннадцати верст до Можайска найдено место для боя близ села Бородино, имения Василия Денисовича Давыдова – дяди Ермолова.

Рано поутру 22 августа, опередив армию, Кутузов прибыл в Бородино, объехал окрестности и нашел их соответствующими своим намерениям.

Бородинская позиция пересекается надвое большой Смоленской дорогой. Правое крыло примыкает к роще между Москвой-рекой и впадающей в нее рекой Колочей; левый фланг оканчивается в густом кустарнике у деревни Утица, на старой Смоленской дороге, ведущей из Гжатска через Ельню в Можайск. Фронт позиции, занимая протяжением около семи верст, до Бородина прикрыт Колочей, извивающейся по глубокому оврагу, далее ручьем Семеновским и кустами. В тысяче сажен впереди левого фланга находилось несколько холмов у деревни Шевардино.

Не желая дать неприятелю возможности овладеть этим пунктом и обозревать все расположение российских войск и вместе с тем угрожать с фланга наступающим по большой дороге к Бородину колоннам, Кутузов повелел на кургане у Шевардина построить пятиугольный редут на двенадцать батарейных орудий. Для обеспечения правого крыла он приказал соорудить перед лесом, близ Москвы-реки, три отдельных укрепления, да еще насыпать укрепление для обороны переправы через Колочу, на большой Смоленской дороге. В центре, на кургане между Бородином и Семеновским, начали воздвигать большой люнет на восемнадцать орудий, вошедший в историю как Курганная высота, или батарея Раевского. Целью ее было обстреливать весь скат к ручью Семеновскому и кусты по его левому берегу, довершая тем самым фланговую оборону Бородина. Левее Семеновского Кутузов приказал устроить три флеши для прикрытия слабейшего пункта позиции и поддержания стрелков, которые должны были занять овраг перед фронтом и кусты по направлению к Утице. Главная квартира расположилась в селе Татариново, позади центра русских позиций.

На плодоносных полях Бородина закипели инженерные работы; ряды штыков засверкали среди жатвы; конница, пехота и артиллерия занимали свои места. «Здесь наконец остановимся!» – думал каждый воин.

 

2

Утром 23 августа Ермолов прощался с Денисом Давыдовым, которому Кутузов дозволил с легкой командой из казаков и гусар идти в партизанский рейд по тылам Наполеона.

За околицей села Семеновского, резиденции Багратиона, Давыдов, завернувшись в бурку, лежал прямо на траве и с обычной своей пылкостью говорил двоюродному брату, расположившемуся на полусгнившем пеньке:

– Бог мой! Вот поля, вот село, где провел я беспечные лета детства моего и ощутил первые порывы сердца к любви и к славе… Но дом отеческий одевается дымом биваков, и громады войск толпятся на родимых холмах и долинах. Там, на пригорке, где некогда я резвился и мечтал, где я с алчностью читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о победах русского оружия на границах Франции, – там закладывают редут. Красивый лесок перед пригорком обращается в засеку и кипит егерями – как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам и болотам. Все переменилось! И сам я лежу под кустом, не имея угла не только в собственном доме, но даже и в овинах, занятых начальниками. Гляжу, как шумные толпы солдат разбирают избы и заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения биваков и для костров… Брат! Признаюсь, слезы наворачиваются на глаза мои. Но их осушает чувство счастья видеть себя, Льва и Евдокима вкладчиками крови и имущества в сию священную лотерею!

Два родных брата Дениса Давыдова в рядах боевых офицеров готовились принять участие в сражении.

– Мы будем биться, как львы, потому что в нас – надежда, в нас – защита любезного Отечества… – глухим низким голосом отвечал Ермолов. – Мы можем быть несчастливы. Но мы русские, и в несчастье победа будет одинаково гибельна для врага! – Он с горькой нежностью посмотрел на двоюродного брата, почитая его идущим на верную смерть, и попросил: – Расскажи же поскорее о подробностях нового твоего назначения. Я каждую минуту жду адъютанта с вызовом к Михаилу Богдановичу…

Ермолов и с прибытием Кутузова оставался в должности начальника главного штаба 1-й армии и теперь имел, по своим расчетам, всего полчаса времени на проводы.

Давыдов приподнялся на локте и с гусарской беспечностью проговорил:

– Иду на злодеев с малой горсткой! Вчера вечером князь Багратион вызвал меня и объявил: «Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл французской армии. Но, полагая успех предприятия сомнительным, назначает только пятьдесят гусар и сто пятьдесят казаков. Он хочет, чтобы ты сам взялся за это дело». Я отвечал: «Я бы стыдился, князь, предложить опасное предприятие и уступить исполнение его другому. Вы сами знаете, я готов на все. Надо принести пользу – вот главное, а для пользы людей мало!» «Он более не дает». «Если так, – говорю я, – то иду с этим числом. Авось открою путь большим отрядам!» «Я этого от тебя и ожидал, – сказал князь Петр Иванович и добавил: – Впрочем, между нами: чего светлейший так опасается? Стоит ли торговаться несколькими сотнями людей, когда дело идет о том, что в случае удачи ты можешь разорить у неприятеля и заведения, и подвозы, столь для него необходимые? А в случае неудачи – лишиться горсти людей…»

– В том числе и своей собственной головы, – бросил Ермолов.

– Да ведь ты не хуже моего знаешь, Алексей Петрович, что война не для того, чтобы целоваться! – мгновенно ответил Давыдов своим высоким, резким голосом. – Но слушай. «Верьте, князь, – объясняю я ему, – клянусь честью, что отряд будет цел. Для сего нужны только при отважности в залетах решительность в крутых случаях и неусыпность на привалах и ночлегах. За это я ручаюсь… Только, повторяю, людей мало. Дайте мне тысячу казаков, и вы увидите, что будет». «Я бы тебе дал с первого разу три тысячи, ибо не люблю ощупью дела делать. Но об этом нечего и говорить. Светлейший сам назначил силу отряда – надо повиноваться!..»

– Ах, князь Петр Иванович! Лев с орлиным сердцем! – воскликнул Ермолов. – Узнаю любимца русского солдата!

– Тогда Багратион, – продолжал Денис Давыдов, – сел писать и написал мне собственною рукою инструкцию, а также письма к командиру Ахтырского гусарского полка Васильчикову и генералу Карпову. Одному – чтобы назначил мне лучших гусар, а другому – казаков. Спросил, имею ли карту Смоленской губернии. У меня ее не было. Он дал мне свою и, благословя меня, сказал: «Ну, с Богом! Я на тебя надеюсь!»

Давыдов поднялся, вынул из-за обшлага два документа и подал их Ермолову. То были карта Смоленской губернии, Юхновского уезда, вычерченная от руки, и инструкция подполковнику Ахтырского гусарского полка Давыдову, в которой значилось:

«Предписываю Вам предпринять все меры беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга и стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в середину и в зад, расстроивать его обозы, парки, ломать переправы и отнимать все способы. Словом сказать, я уверен, что, сделав Вам такую важную доверенность, Вы почтитесь доказать Вашу расторопность и усердие и тем оправдаете мою к Вам доверенность и выбор. Впрочем, как и на словах я Вам делал мои приказания, Вам должно только меня обо всем рапортовать, а более никого. Рапорты же Ваши присылать ко мне тогда, когда будет удобный иметь случай. О движениях же Ваших никому не должно ведать, и старайтесь иметь в самой непроницаемой тайности. Что же касается до продовольствия команды Вашей, Вы должны иметь сами о ней попечение.

Генерал от инфантерии кн. Багратион»

Ни Денис Давыдов, ни Ермолов, читавший инструкцию, не подозревали, что то была последняя служебная бумага, подписанная Багратионом.

 

3

Со вступлением в Смоленскую губернию Наполеон очутился в безлюдной пустыне.

В понятии французов и их союзников только Смоленск составлял рубеж, где кончалась Польша и начиналась Россия. Поэтому, переступив за Смоленск, они почитали себя на земле неприятельской, полагая насильственные поступки позволительными и предаваясь всяческим неистовствам. На своем пути они ничего не щадили, грабили и жгли. Подле изб раскладывали бивачные огни и не гасили их, подымаясь с ночлегов. Дома и биваки загорались, пламя распространялось по селениям и городам. Огонь разводился часто единственно из удовольствия вредить; неприятель не оставлял за собою ничего, кроме пепла, в отмщение за то, что нигде не находил жителей. Беспорядков никто не прекращал, и солдаты предавались им, как будто имея на то разрешение начальства. В церквах помещались без разбора люди, лошади, обозы…

В Гжатске Наполеон узнал о прибытии в русскую армию Кутузова. Уверенный, что пробил час решающей битвы, он остановился на два дня для подготовки к ней. 22 августа Наполеон выступил из сожженного собственными солдатами Гжатска, имея на левом крыле корпус Евгения Богарнэ и корпус Понятовского на правом; остальные войска следовали столбовой дорогой за авангардом, состоявшим под начальством Мюрата. 23 числа Мюрат атаковал у села Гриднево, в пятнадцати верстах от Бородина, русский арьергард, которым командовал Коновницын.

Коновницын долго не уступал ни шагу, пока под вечер корпус Богарнэ не показался на его правом крыле. Тогда, пользуясь темнотой, он отошел к Колоцкому монастырю. На следующее утро французы продолжили наступление. Но их движение преграждал редут при Шевардине. Оборона выдвинутого вперед укрепления не имела бы смысла, если бы Кутузов не нуждался в том, чтобы выиграть время для завершения инженерных работ, которые велись на позиции.

Неприятель шел новой Смоленской дорогой и полями тремя колоннами. Часа в два пополудни французы начали переходить реку Колочу у Фомкина и Валуева и наступать на редут. Корпус Понятовского следовал туда же от Ельни.

Шевардинский редут оборонялся войсками 2-й армии под начальством генерал-лейтенанта Горчакова. Надо было защищать большой курган, где расположилась двенадцатипушечная батарея, справа – деревню Шевардино и слева – лес близ старой Смоленской дороги. Против 27-й дивизии Неверовского, пяти гренадерских и двух драгунских полков Наполеон бросил корпус Понятовского, кавалерию Мюрата и три дивизии корпуса Даву.

Дело началось с сильнейшей яростью. Редут и стоявшие в обороне войска были засыпаны ядрами, гранатами, картечью, пулями. Неприятель ломил всеми силами, гул пушек был беспрерывный, дым их мешался с дымом пожаров, и вся окрестность была как в тумане. Всего на редут двинулось около тридцати тысяч пехоты, десять тысяч конницы и обрушился огонь ста восьмидесяти шести орудий. Французские колонны ворвались в укрепление, но торжество их было непродолжительным. Гренадерские полки, имея впереди священников в облачении, с крестом в руке, встретили неприятеля. Затрещали кости, завязался рукопашный бой. То русские опрокидывали французов, то французы теснили русских. К вечеру редут перешел в руки неприятеля. Тогда Багратион сам повел две гренадерские дивизии в атаку и выбил французов. Редут, село Шевардино и лес на левом фланге остались за русскими.

С наступлением мрака пальба с вражеской стороны затихла. Но когда совсем смерклось, Горчаков услышал между курганом и деревней сильный топот. Загоревшиеся в расположении французов стога сена озарили внезапным светом колонну войск, направляющуюся к правому флангу русской позиции. Горчаков послал за 2-й кирасирской дивизией, а генерал-майору Неверовскому приказал остановить противника, который в темноте не мог видеть числа русских.

В резерве у начальника 27-й дивизии имелся лишь один батальон Одесского пехотного полка, и довольно слабый. Неверовский отдал команду ссыпать порох с полок и, подойдя к неприятелю, молча ударить в штыки. Приказание было исполнено в мертвой тишине. Атакованные внезапно с флангов французы оробели, остановились и побежали. Русские смешались с врагами, кололи и гнали их. Подоспевшие кирасиры довершили поражение французов, принужденных в бегстве бросить пять орудий.

Сражение прекратилось. Долее удерживать редут стало бесполезно из-за его отдаленности от позиций; главнокомандующий велел Горчакову отступить.

Во время всего дела Кутузов со штабом находился на поле сражения. Он сидел на скамейке, которую всегда за ним возили, держал связь с Багратионом, не выходившим из огня, внимательно обозревал местоположение и оставался там, пока не утихла пальба. Ночь осветили новые пожары.

Как показал затем ход событий, Кутузов разгадал стратегический замысел Наполеона, намеревавшегося большим числом войск, обращенных на полутораверстное пространство между Бородином и лесом, прорвать центр русских и отбросить их от Московской дороги. Поэтому почти три четверти всех сил князь Михаил Илларионович сосредоточил в центре и на правом крыле своих позиций. Он стремился прочно прикрыть новую Смоленскую дорогу, как главное направление на Москву, и одновременно создать угрозу флангу и тылу противника. Кроме того, эта главная группировка выполняла роль основного резерва, способного не допустить обход врагом русской армии с правого фланга и могущего поддержать более слабое левое крыло.

Боевое построение русских войск от Москвы-реки до леса около деревни Утица походило на натянутый лук перед спуском тетивы. На оконечности правого крыла в лесу засели три егерских полка. От них по направлению к центру располагались пехотные корпуса 1-й армии: 2-й – генерал-лейтенанта Багговута, 4-й – генерал-лейтенанта Остермана-Толстого, 6-й – генерала от инфантерии Дохтурова. Далее, по отклоненной назад линии, занимала позиции 2-я армия: 7-й корпус генерал-лейтенанта Раевского, 8-й – генерал-лейтенанта Бороздина и на оконечности левого крыла – две дивизии под начальством генерал-лейтенанта Горчакова: сводная гренадерская – генерал-майора Воронцова и 27-я – Неверовского.

В состав общего резерва была назначена вся кавалерия, за исключением небольшого числа, приданного пехотным корпусам, и гвардейская конница, а также 3-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Тучкова, 2-я гренадерская дивизия Карла Мекленбургского, пехота 5-го гвардейского корпуса в команде генерал-лейтенанта Лаврова, гвардейский резервный кавалерийский корпус генерал-адъютанта Уварова и атаман Платов с полками Войска Донского на правом крыле 1-й армии. Московское ополчение в числе двадцати пяти тысяч человек, вооруженных пиками, прибывшее за два дня до начала боя, было разделено по корпусам для принятия раненых, чтобы не отвлекать для того людей от фронта.

Всего в русской армии под ружьем находилось сто тридцать одна тысяча человек при шестиста двадцати четырех орудиях против ста тридцати пяти тысяч человек и пятисот восьмидесяти девяти орудий у французов.

Диспозиция, разработанная лично Кутузовым и подписанная им 24 августа, заканчивалась словами:

«В сем боевом порядке намерен я привлечь на себя силы неприятельские и действовать сообразно его движениям. Не в состоянии будучи находиться во время сражения на всех пунктах, полагаюсь на известную опытность гг. Главнокомандующих и потому предоставляю им делать соображения действий на поражение неприятеля. Возлагая все упование на помощь Всесильного и на храбрость и неустрашимость Российских воинов, при счастливом отпоре неприятельских сил дам собственные повеления на преследование его, для чего и ожидать буду беспрестанных рапортов о действиях, находясь за 6-м корпусом… На случай неудачного дела генералом Вистицким открыты несколько дорог, которые он гг. Главнокомандующим укажет и по коим армии должны будут отступать. Сей последний пункт единственно для сведения гг. Главнокомандующих».

 

4

Рано утром 25 августа Кутузов осматривал армию.

Он объезжал войска, надев против обыкновения полную парадную форму, в сопровождении Беннигсена, немногих генералов и малой свиты. Ермолов ехал для принятия приказаний. Погода была пасмурная, изредка шел мелкий дождь.

Тревожная тишина царила на другом, низком и болотистом берегу извилистой реки Колочи; обманчиво пустынными казались леса за Бородином и Доронином. Лишь изредка на открытое место выскакивал всадник, направлявшийся для обозрения в сторону русских позиций, и тогда в него посылался одиночный картечный или ружейный выстрел.

Совсем иная картина открывалась, однако, с высокой колокольни Бородина. Квартирмейстер главного штаба восемнадцатилетний прапорщик Николай Муравьев, только что побывавший на колокольне, возбужденно рассказывал:

– Французы все более подаются влево… Леса наполнились их стрелками… Артиллерия, пробираясь скрытными тропками, выезжает на холмы и пригорки…

У Курганной высоты, составляющей оконечность правого крыла 2-й армии, дрожки застряли и не могли продвинуться далее по всхолмленной местности. Главнокомандующий вышел и в сопровождении спешившихся генералов направился к редуту, где кипела работа. С трех сторон кургана солдаты копали канавы для двенадцати батарейных и шести легких орудий, насыпали валы, подтаскивали пушки и зарядные ящики. Это были артиллеристы и пехотинцы из корпуса Раевского, именем которого назвали потом и саму батарею.

– Вот он, ключ всей позиции, – торжественно проговорил Беннигсен.

Кутузов быстро глянул на него, удивляясь всегдашней способности барона Леонтия Леонтьевича изрекать со значительным видом всем очевидные истины. Беннигсен стоял, опершись на эфес шпаги, высокий, поджарый, самоуверенный, и, будучи ровесником светлейшего, выглядел в свои шестьдесят семь лет молодцом. «Любвеобильной императрице Екатерине Алексеевне, – вспомнилось вдруг Ермолову, – он был известен с полковничьего чина и не одной военной храбростью…»

Ермолов высоко ценил, даже преувеличивал полководческие способности Беннигсена, несмотря на его пагубную нерешительность, проявленную в минувшей войне с французами. Барон Леонтий Леонтьевич был приятельски знаком с отцом Ермолова, знал самого Алексея Петровича с ребячества. И случалось, держал его на коленях. А затем с персидского похода графа Зубова и своего губернаторства в Вильно покровительствовал ему и поддерживал в трудные времена…

Между тем солдаты с криком «ура!» окружили главнокомандующего. Кутузов, переждав возгласы восторженного приветствия, обратился к ним:

– Братцы! Вам придется защищать землю родную, послужить верой и правдой до последней капли крови. Надеюсь на вас. Бог вам поможет. Отслужите молебен.

Кутузов говорил просто, языком, доступным всем. Единодушное «ура!» вновь загремело, провожая светлейшего к дрожкам. Главнокомандующий подозвал к себе Ермолова и повелел, не изменяя положения войск, отвести левое крыло 1-й армии, в самом месте ее соприкосновения со 2-й, довольно далеко назад. Этим, как понимал Ермолов, устранялась опасность внезапных атак во фланг 1-й армии скрывающегося в лесу неприятеля и возможность быть им обойденной.

Шевардинский бой убедил Кутузова, что общий левый фланг войск слабо укреплен, и он выдвинул к Утице 3-й пехотный корпус Тучкова. На главные позиции от Шевардина отошла 27-я дивизия Неверовского. Свою квартиру Кутузов перенес из Татаринова в селение Горки, на новой Московской Дороге, между 6-м и 4-м корпусами.

Возвращаясь в ставку, фельдмаршал сказал своим офицерам:

– Французы переломают над нами свои зубы. Но жаль, что разбивши их, нам нечем будет доколачивать… Жаль…

Перед вечером, исполняя повеление Кутузова, Ермолов приказал артиллерийской роте 2-й пехотной дивизии, у которой хранилась икона Смоленской Божьей Матери, пронести ее по лагерю. «Священнопобедные венцы от Христа прияша…» – летело над полем, и дым кадильниц мешался с дымом пороховым. В день преставления Сергия Радонежского Чудотворца, благословившего князя Московского на битву с ордами Мамая, начальники и солдаты укрепились молитвой, готовясь противостоять полчищам, алкавшим разгромить Россию.

Наступавшее сражение не могло походить на битву обыкновенную. С одной стороны – народы чуть не всей Европы, различные обычаями, нравами, языком, которые стремились сломить последнюю препону для довершения всемирного преобладания завоевателя и, может быть, для водружения его знамен за Уралом. С другой стороны стояли русские, родные по чувству и крови, а за ними были их дома и семьи, могилы предков, Москва и вера отцов.

Солдаты точили штыки и отпускали сабли; артиллеристы передвигали орудия, избирая для них выгоднейшие места; генералы и полковые начальники говорили солдатам о великом значении наступавшего дня. Один из них сказал: «Ведь придется же умирать под Москвою, так не лучше ли лечь здесь?»

Наступил вечер. Поднялся ветер и с воем гудел по бивакам. Сторожевые цепи одна другой протяжно посылали отголоски. На облачном небе изредка искрились звезды. Мало кто спал обычным сном в эту ночь. Ермолов вовсе не сомкнул глаз.

Поздно за полночь вернулся он из главного штаба на место ночлега – в простой овин, который занимал вместе с начальником артиллерии 1-й армии Кутайсовым и дежурным генералом Кикиным. Они рассуждали о том, что на этом поле вверяется жребию участь Москвы, а возможно, и России, что многим из тех, кто бодрствует или дремлет сейчас, не суждено будет дожить до завтрашнего вечера.

– Нет, господа, – сказал двадцативосьмилетний Кутайсов. – Я всегда иду смелее вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится, а смерти не минуешь!

Ермолов любил молодого генерала за пылкость нрава и одаренность натуры: Кутайсов знал в совершенстве шесть языков, писал стихи по-русски и по-французски, отлично рисовал и обладал большой эрудицией в военном деле. Ермолов взглянул Кутайсову в лицо и вдруг содрогнулся, встретив неподвижный, странный взгляд, в котором, казалось бы, виделся отпечаток неизбежной судьбы. Алексей Петрович вспомнил о давнем пророчестве монаха Авеля, угадавшего в нем дар предвидения. И сейчас, глядя в глаза Кутайсову, он проговорил как бы против собственной воли:

– Мне кажется, завтра тебя убьют…

Пораженные этими словами, Кутайсов и Кикин молчали; не сказал больше ничего и Ермолов, прислушивавшийся к звукам затихающего лагеря. Все было спокойно на позиции русских. Но ярче обычного блистали огни неприятельские, и в стане французов раздавались приветствия Наполеону, разъезжавшему по корпусам.

Разноплеменная армия, завлеченная в дальние страны хитростями великого честолюбца, имела нужду в возбуждении: надо было льстить и потакать страстям. Наполеон не жалел ни вина, ни громких слов, ни лести. Его озабочивала только мысль: не отступит ли Кутузов без сражения? Окончив обозрение русских позиций, он расположился в своей палатке, влево от столбовой дороги, между Бородином и Валуевом. Мучительное беспокойство прерывало сон Наполеона. Он беспрестанно подзывал своих приближенных, спрашивал, который час, не слышно ли какого-либо шума, и посылал осведомиться, на месте ли неприятель.

С заблестевшей зарей Наполеон был уже на ногах. Он указал на нее адъютантам и воскликнул:

– Вот оно, солнце Аустерлица!

Но солнце теперь было против французов. Оно всходило со стороны русских и ослепляло незваных пришельцев.

 

5

Было темно, когда Ермолов услышал выстрел, пущенный из русского тяжелого орудия. На батарее впереди Семеновского солдатам во мраке показалось, что приближается неприятель. Но враги еще не двигались, и после первого выстрела все смолкло.

Ермолов поднялся и в сопровождении Кикина направился на батарею за деревней Горки. Там уже находился Кутузов. Один, не предупредив свой штаб, он обозревал при свете догоравших биваков бранное поле и армию, становившуюся в ружье.

Вскоре прибыли Барклай-де-Толли, Беннигсен, начальник правого фланга Милорадович и командующий центром Дохтуров, ближние корпусные командиры со своими штабами.

Солнце поднималось, исчезали длинные тени, светлая роса блестела на лугах и полях. Погода была прекрасная. Давно уже пробили зорю, и войска в тишине ожидали начала жестокого побоища. Каждый горел нетерпением сразиться и с ненавистью глядел в сторону неприятеля, не помышляя о смертельной опасности.

Впереди главных позиций, за Колочей, в Бородине, стоял гвардейский егерский полк, с 24 августа охранявший переправу через реку.

Внезапно из лесу на поле перед Бородином высыпал эскадрон неприятельских конных егерей. За ними медленно выдвигались густые колонны пехоты. В то время как командир 4-го корпуса Остерман-Толстой отдавал приказание батарейцам пустить несколько ядер во вражеских коноводов, Барклай-де-Толли после короткого совещания с главнокомандующим послал своего адъютанта князя Чавчавадзе в Бородино с повелением егерям отступить.

Лишь только Чавчавадзе проскакал небольшое пространство между Горками и Бородином, как град пуль посыпался на егерей. На виду у Кутузова полк очистил Бородино, отошел за мост, и егеря начали ломать его.

Огромные синие колонны французов спускались к Колоче со стороны Бородина, и из леса выезжала, строилась и начинала обстрел многочисленная артиллерия. Солнце ярко освещало вражеских пехотинцев, и блеск от ружейных стволов слепил глаза наблюдавшему за ходом боя Ермолову.

Русские батареи обрушили на наступающих всю силу своего огня. Стреляли двенадцать пушек, расположенных неподалеку от Кутузова, стреляли многочисленные батареи левее и правее Горок. Перекатов ружейного огня не было уже слышно – их заглушала канонада. Французские колонны шли без выстрела, сохраняя стройность, зато сколько наполеоновских солдат легло на этом пути! По мере приближения к реке колонны постепенно скрылись в пороховом дыму и пыли.

Между тем французские стрелки появились уже на правом берегу Колочи и пытались атаковать батарею, близ которой находилась главная ставка. Удержать противника велено было егерским полкам Карпенкова и Вуича.

Карпенков построил батальоны за бугром, скрытно, на пистолетный выстрел от неприятеля, и, когда гвардейские егеря отходили назад, быстро выдвинул полк на гребень бугра и дал меткий залп. Дым выстрелов еще клубился, когда русские ударили в штыки! Неприятель бросился назад, к мосту, но не мог перейти через него всей колонной: гвардейские егеря при отступлении успели снять более десятка мостовин. Оставшихся на правом берегу французов приперли к реке и перекололи до последнего. Карпенков послал стрелков за Колочу, но получил приказание Кутузова воротить их и полностью разрушить мост. Он исполнил повеление под сильнейшим огнем.

С самого начала боя Ермолов формально оставался начальником главного штаба 1-й армии, хотя в действительности исполнял эту должность при самом Кутузове. Он принимал адъютантов с донесениями и обо всем важнейшем докладывал главнокомандующему.

В шесть пополуночи раздались громы с левого крыла русских войск, в главную ставку понеслись гонцы от Багратиона. Огромные массы войск Наполеон двинул против слабейшего фланга, чтобы опрокинуть его или запереть в колено, образуемое Колочей и Москвой-рекой. Становилось ясно, что нападение на деревню Бородино представляло собой всего лишь отвлекающий маневр.

 

6

Атака на Семеновские флеши поручена была войскам лучших маршалов Наполеона – Даву и Нея, усиленным тремя кавалерийскими корпусами под начальством Мюрата. Впереди шли три дивизии Даву: дивизия Компана следовала по опушке леса, другая – Дезе – проходила через лес и кустарники, третья – Фриана – была в резерве. Местность препятствовала быстрому наступлению.

Миновав лес, французы начали строиться в колонны для атаки. Однако лишь головы колонн показались перед Семеновскими флешами, как выстрелы артиллеристов и егерей, рассыпанных в кустарнике, остановили французов. Огонь русских был губителен. При начале дела дивизионного генерала Компана ударило осколком гранаты. Он сдал команду другому генералу – Дезе, но и тот вскоре был опасно ранен. Его заменил присланный Наполеоном генерал-адъютант Рапп, однако и его не пощадил русский свинец. Сам корпусной командир маршал Даву упал с лошади, убитой ядром, и получил сильную контузию. Он скоро оправился, но не мог заменять своих раненых дивизионных генералов. Дивизия Компана понесла большие потери, в корпусе произошло замешательство, и последующие атаки французов оказались безуспешными.

В семь часов Наполеон приказал возобновить наступление. Маршал Ней атаковал на левом фланге; корпус Жюно, отданный в распоряжение Нея, стал во вторую линию; Мюрат двинул три кавалерийских корпуса. Латур-Мобур оставался в резерве.

Видя невозможность дивизиям Воронцова и Неверовского устоять против столь великих сил, которые развертывались на его глазах, Багратион послал за полками Коновницына, стоявшими на старой Смоленской дороге, взял несколько батальонов из второй линии Раевского, располагавшегося правее от него, подвинул из резерва 2-ю гренадерскую дивизию принца Мекленбургского и разместил ее влево от Семеновского. Словом, он стянул к угрожающему месту все войска, находившиеся у него под рукой, и послал просить Кутузова о немедленном подкреплении.

Главнокомандующий, направил Багратиону со своего правого фланга 2-й пехотный корпус Багговута, несколько полков 3-го кавалерийского корпуса и из общего резерва три пехотных гвардейских полка, восемь гренадерских батальонов, три кирасирских полка и три артиллерийские роты. Но пока помощь приспела и князь Петр Иванович готовил ответный удар, неприятель ворвался в Семеновские флеши, защищаемые одной сводно-гренадерской дивизией Воронцова.

Ней, Даву и Мюрат вели атаку, подкрепляемую ста тридцатью орудиями, большею частью гаубицами. Их навесной огонь производил ужасные опустошения среди русских егерей. Однако артиллерия и пехота Воронцова вели ответный меткий огонь по наступающим, хотя и не могли остановить их. Воронцов, находившийся в центре своих позиций, видя, что редуты потеряны, взял батальон егерей и повел его в штыки, но сам получил штыковое ранение. Ему выпала судьба быть первым в длинном списке русских генералов, выбывших из строя в этот день.

Стоявшая во второй линии дивизия Неверовского пошла в штыковую контратаку. Кирасиры, несколько полков драгун и улан помогли пехоте, и сражение сделалось всеобщим. Даву и Ней несколько раз посылали к Наполеону гонцов просить подкрепления. Наполеон отвечал, что еще слишком рано вводить в дело свежие войска.

Против самой оконечности левого фланга русской армии по старой Смоленской дороге рано поутру двинулся корпус Понятовского, вытеснил русских стрелков из деревни Утица и атаковал гренадер 3-го корпуса Тучкова. Нападение было отбито. Понятовский возобновил атаку и понудил Тучкова отойти к высотам за Утицей. Неприятель последовал за ним, атаковал высоты и овладел ими.

Силы были неравные: против Понятовского Тучков имел лишь одну дивизию, так как другая – Коновницына – была уже отправлена на помощь Багратиону. Тучков просил о подкреплении; Кутузов отрядил ему дивизию Олсуфьева из корпуса генерал-лейтенанта Багговута, только что переведенного на левое крыло. Когда дивизия заняла боевой порядок, Тучков решил вернуть высоты. Он смело атаковал противника с флангов, и высоты были возвращены. Но Тучков, смертельно раненный пулей, скончался. Начальство над войсками принял Багговут. Понятовский отступил и несколько часов ограничивался канонадой, опасаясь быть завлеченным в засаду и не имея сообщения с главной армией Наполеона.

Меж тем Багратион стоял в кровопролитном бою. Взаимные атаки русских и французов возобновлялись с новой и новой яростью. Сколько ни отбивали солдаты Багратиона неприятелей, те, смыкаясь, валили и валили, наконец утвердившись в Семеновских флешах.

Подоспел Коновницын. Не дав французам передышки, он кинулся на них со своей дивизией. Презирая всю жестокость огня, солдаты пошли в штыки и с криком «ура!» опрокинули французов.

Тела убитых и раненых покрывали окрестности. Солдаты выбывали тысячами, офицеры – сотнями, генералы – десятками. После ранения Воронцова пали от ран племянник Суворова Горчаков и принц Мекленбургский. Командир Астраханского гренадерского полка Буксгевден, истекая кровью от трех полученных ран, пошел впереди своих солдат и погиб на батарее. Начальник штаба 6-го корпуса полковник Монахтин, указывая колонне захваченную неприятелем батарею, сказал: «Ребята! Представьте себе, что это Россия, и отстаивайте ее грудью богатырской!» Картечь повергла его полумертвым на землю. Генерал-майор Александр Алексеевич Тучков у ручья Огника под огнем противника закричал своему Ревельскому полку:

– Дети, вперед!

Солдаты, которым стегало в лицо свинцовым дождем, стояли в нерешительности.

– Вы стоите? – воскликнул Тучков. – Я один пойду!

Он схватил полковое знамя и кинулся вперед. Картечь пробила ему грудь. Ревельцы подхватили знамя и бросились прямо на пушки.

Судьба Тучковых беспримерна. Четыре родных брата достигли генеральских чинов, прошли многие войны, и все участвовали в Отечественной войне 1812 года. Николай и Александр героически пали на Бородинском поле, Павел был тяжело ранен и взят в плен близ Смоленска, Сергей впоследствии стал военным писателем и восславил подвиг русского оружия. Мать их лишилась зрения от слез, а юная супруга одного из павших соорудила затем на поле Бородина обитель и удалилась в нее…

Желая во что бы то ни стало сломить русских на их левом фланге, Наполеон поставил здесь более четырехсот орудий. Под их прикрытием пехота и конница возобновили наступление на Багратиона. Французы смело атаковали наши позиции, отвагой своей вынуждая похвалы у самого Багратиона. Видя невозможность остановить неприятеля ружейным и пушечным огнем, Багратион приказал идти в штыковую атаку.

Заскрежетало железо о железо, завязался кровопролитный бой. Кажется, все усилия храбрости истощились, и уже нельзя было отличить французов от русских. Конный, пехотинец, артиллерист – в пекле сражения все перемешались: бились штыками, прикладами, тесаками, банниками; попирая ногами павших, громоздили новые тела убитых и раненых. Героически сражались наши пушкари. Часто, лишась одной руки, канонир отбивался другой. У подножия редутов лежали русские, немцы, французы. Истекая кровью, они язвили друг друга, а иные, случалось, грызлись зубами…

Багратион личным бесстрашием ободрял и вел вперед солдат. Черепок ядра ударил ему в правую ногу и пробил берцовую кость. Боготворимый войсками, князь Петр Иванович хотел скрыть ранение и превозмочь боль, но кровотечение отняло у него силы. Зрение его помрачилось, он едва не упал с лошади.

Эта потеря была невосполнимой.

Увозимый с поля боя, теряя по временам сознание, Багратион заботился о распоряжениях, посылал к Коновницыну узнавать о происходившем и останавливался в ожидании ответа. Состояние его было тяжелое. Подозвав к себе одного из адъютантов, он отправил его к Барклаю-де-Толли со словами примирения. Честная солдатская душа его сказалась в эту минуту во всей своей чистоте. Барклай, узнав о смертельном ранении Багратиона, поскакал по позиции, ища смерти. Под ним пали пять лошадей; все его адъютанты, кроме одного – Левенштерна, были убиты и ранены, а он был невредим…

Оставшись старшим после Багратиона, Коновницын послал гонца к Раевскому, приглашая его в Семеновское для принятия команды. Тот отвечал, что не может отлучиться, так как едва держался под ударами корпуса вице-короля Италии Евгения.

При начале боя на левом крыле русских корпус Богарнэ стоял близ Бородина. Наполеон приказал ему прорвать центр русской армии.

С тремя дивизиями своего корпуса и кавалерией Груши Богарнэ перешел Колочу, направляясь прямо на Курганную батарею, защищаемую Раевским. Ее прикрывали четыре пехотных полка дивизии Паскевича.

Раевский расположил войска таким образом, чтобы при атаке неприятеля на курган взять французские колонны с обоих флангов. Паскевич приказал начальнику артиллерии своей дивизии не свозить орудий с батарей при приближении противника, а только отослать назад лошадей и зарядные ящики.

Оттеснив стрелков, засевших в кустарнике, войска вице-короля двинулись на батарею. Восемнадцать орудий и стоявшие по сторонам конно-артиллерийские роты поражали их метким огнем. Неприятель не колебался. Выстрелы русских артиллеристов становились все чаще, заряды истощались, густой дым закрыл неприятеля.

Вдруг в пороховом дыму французские солдаты перелезли через бруствер и оказались на Курганной высоте. Неприятель не мог употребить в дело захваченные им восемнадцать орудий, так как при них не было зарядов. Но по обеим сторонам занятой батареи французы стали подвозить и устанавливать свои орудия для поражения отступающих войск Раевского.

Наступил решительный момент великой битвы. Казалось, только одно усилие – и неприятель восторжествует.

 

7

Кутузов в своей белой фуражке и расстегнутом на животе сюртуке сидел на скамейке подле батареи, возле селения Горки. Ни рев орудий, ни падавшие вблизи ядра не смущали его.

Он был незримым центром всего происходившего теперь на семиверстном пространстве Бородинского поля. Все вокруг двигалось, суетилось, перемещалось, спешило, волновалось, требовало внимания, ответа, помощи. Он один был воплощением неподвижности и спокойствия, словно знал все наперед. Рядом томился Ермолов, которому Кутузов запретил от него отлучаться. Равно как и начальнику артиллерии 1-й армии Кутайсову, чья храбрость уже увлекла молодого генерала в самое горнило опасности, за что главнокомандующий на него долго досадовал.

Время шло к полудню; Ермолов тихо переговаривался с Кутайсовым о том, что назначенный командующим 2-й армией генерал Дохтуров, при всей его холодности и равнодушии к опасности, не заменит никак Багратиона.

К Кутузову подъехал любимец военного министра Вольцоген.

– Ваша светлость, – заговорил он своим резким, скрипучим голосом, – по поручению его высокопревосходительства генерала от инфантерии Барклая-де-Толли вынужден сообщить, что сражение проиграно! Наши важнейшие пункты в руках неприятеля, и войска расстроены.

Кутузов, словно не понимая, сперва молча рассматривал Вольцогена, а потом начал говорить все громче и громче, ударяя по скамейке пухлым кулаком:

– Милостивый государь!.. Да как вы смеете!.. Все это вздор!.. Поезжайте и передайте Барклаю… Что касается сражения, то ход его известен мне самому как нельзя лучше. Неприятель отражен во всех пунктах!..

Эти слова, словно ледяной душ, остудили главнокомандующего 1-й армией. В течение всей битвы он более не посылал адъютантов с подобными донесениями. Спокойствие Кутузова, его безграничная вера в стойкость русского солдата передавались всем.

Но вот в череде гонцов, прилетавших с разных мест боя, явился, в пыли по самые брови и в простреленной шляпе, зять Кутузова полковник Кудашев.

– На левом фланге неприятель чрезвычайно умножил свои батареи… – задыхаясь от скорой езды, доложил он. – Начальник главного штаба Сен-При серьезно ранен, генерал Тучков убит… Войска отходят назад… Артиллерия уступает превосходному огню неприятеля…

Слушая, Кутузов согласно кивал головой, точно все это отвечало его замыслу, а затем поманил к себе Ермолова.

– Голубчик, Алексей Петрович, – доверительно, словно говоря о чем-то интимном, домашнем, не приказал, а попросил он, – вот и приспел твой черед. Надобно тебе немедля отправиться к левому флангу и привести артиллерию в надлежащее устройство. – Он прикрыл здоровый глаз и добавил: – Артиллерия в нынешнем сражении решает не половину победы, а поболе. Отправляйся, и Господь с тобой!..

Чрезвычайно обрадованный тем, что ему предстоит наконец горячее дело, Ермолов объявил Кутайсову, чтобы тот приказал трем конно-артиллерийским ротам из резерва следовать за ним на левое крыло.

– Хочу, Александр Иванович, – пояснил он начальнику артиллерии, – чтобы это были роты полковника Никитина…

– Алексей Петрович! – взмолился Кутайсов. – Возьми меня Христа ради с собой!

– Да что ты! – почти рассердился Ермолов. – Ты всегда бросаешься туда, куда тебе не следует. Давно ли тебе был выговор от светлейшего за то, что тебя нигде отыскать не могли? Я еду во Вторую армию, мне совершенно незнакомую, приказывать там именем главнокомандующего. А ты-то что делать будешь?

– Не могу я сидеть и глядеть, как дерутся другие! – упрямо возразил Кутайсов. – Ни ты мне, ни я тебе, Алексей Петрович, не подчиняемся. И ты можешь считать, что я еду из праздного любопытства…

Ермолов молча махнул рукою: «Делай как знаешь» – и сел на лошадь.

Во весь карьер понеслись роты из резерва. Перекаты пушечной и ружейной стрельбы все усиливались по мере приближения Ермолова с его маленьким отрядом к центру русских позиций. И вот справа открылся на холме редут Раевского. Солдаты нестройными толпами валили от Курганной высоты, осыпаемые вдогонку картечными выстрелами французов. Это были приведенные в полное расстройство егерские полки из дивизии Паскевича. Над высотой в разрывах пороховых туч трепетало с вспыхивающим на солнце золотым орлом вражеское знамя.

Решение родилось мгновенно. Прежде чем ехать во 2-ю армию, необходимо восстановить здесь порядок и выбить неприятеля из редута, господствующего над всем полем сражения и справедливо названного ключом Бородинской позиции.

– Алексей Петрович! – крикнул Ермолов зычно старому своему другу и тезке Никитину. – Поворачивай вправо, к редуту!..

Надо было остановить ретирующееся разношерстное воинство, но сделать это можно было лишь вооруженной рукой. Ермолов бросился к резервному отряду 6-го корпуса, самому ближнему к высоте.

– Какая часть? – наехал он на торопливо опоясывавшегося форменным шарфом офицера.

– Третий батальон Уфимского пехотного полка, ваше высокопревосходительство! – с веселой готовностью ответил тот.

– Батальон, слушай мою команду! – загремел Ермолов. – В атаку развернутым фронтом! За мной!

Он развернул солдат так, чтобы линия оказалась длиннее и ей удобнее было захватить большее число бегущих. Командиру батальона майору Демидову велено было находиться на правом фланге наступления, а полковнику Никитину с тремя конно-артиллерийскими ротами остановиться на левом фланге и артиллерийской поддержкой отвлекать на себя огонь неприятеля.

Егеря десятками присоединялись к уфимцам, создавая толпу в образе колонны. Так войско Ермолова достигло небольшой углубленной долины, отделяющей занятую неприятелем Курганную высоту. Здесь задержались остатки дивизии Паскевича, команду над которыми принял полковник И.Я.Савоини.

Ермолов вынул саблю.

– Ребята! – закричал он, вращая клинком. – Воротите честь, которую вы уронили! Пусть штык ваш не знает пощады! Сметем врага! По-русски!..

Веселое лохматое слово прозвучало, перекрывая выстрелы и вызвав дружные улыбки на измученных лицах. Кутайсов подъехал к Ермолову:

– Я возьму часть людей и поведу их вправо от кургана…

Они с чувством пожали друг другу руки.

– Барабанщик! – скомандовал Ермолов. – Сигнал «На штыки»!

Загремела тревожная дробь; генерал с поднятой саблей первым побежал на крутизну.

Как начальник главного штаба, Ермолов имел с собой несколько Георгиевских крестов. Выдернув левой рукой из кармана пук черно-оранжевых лент со знаками отличия боевого ордена, он швырнул их далеко, на бруствер, из-за которого высовывались французские ружья. Множество егерей, обгоняя Ермолова, бросились вверх, навстречу выстрелам. Закипел бой, яростный и ужасный; сопротивление было встречено отчаянное. Прискакавший к батарее Раевского Барклай-де-Толли не имел под рукой резерва, и его свита мужественно пристроилась к атакующим.

Бились на батарее молча, не было сделано ни одного выстрела; с обеих сторон урон возрастал, доколе все французы не были переколоты. Пощады не давалось никому – солдаты сбрасывали с вала вместе с неприятелем и вражеские пушки. Всюду была кровь; умирали в судорожных страданиях тяжелораненые. Ермолов услышал сквозь хрипы и стоны мольбу о пощаде:

– Не убивайте… Я король Неаполитанский…

У вала Ермолов снял со штыков получившего двенадцать ран генерала, назвавшегося сим именем. В главную ставку помчался гонец с известием о пленении Мюрата. Все вокруг светлейшего тотчас закричали «ура!». Умеряя общую радость, Кутузов спокойно сказал:

– Подождем подтверждения…

Вскоре привели пленного. Им оказался бригадный генерал Бонами. Он назвался неаполитанским королем, желая спастись от неминучей смерти. Позднее Ермолов отправил Бонами в Орел и просил отца своего заботиться о нем…

Вся масса атакующих не могла взойти на тесный редут; многие в пылу преследования устремились по глубокому оврагу, покрытому лесом, и были встречены свежими войсками Нея. Ермолов тотчас приказал кавалерии, заскакав вперед, вернуть увлекшихся обратно на редут, а барабанщикам бить сбор. Явился израненный полковник Савоини с малым числом офицеров и нижних чинов. После жестокой схватки батальоны, которыми командовал Ермолов, были малочисленны, при орудиях в укреплении – ни одного заряда. Наблюдавший за боем Барклай-де-Толли, не ожидая требования о помощи, прислал немедля батарейную роту и два полка пехоты. Теперь у Ермолова было все готово для отражения Богарнэ. Заменив свежими войсками утомленные, он вернул в резерв и артиллеристов Никитина.

Временно затихший бой разгорелся с новой силой. Сто двадцать орудий под начальством генерала Сорбье били беспрерывно. Занятая Ермоловым высота сильно выдавалась вперед, вражеский огонь был перекрестным и губительным. Несмотря на это, пехота по обе стороны батареи Раевского стояла насмерть. Ермолов послал Граббе с разрешением пехоте лечь. Однако все оставались стоять и смыкались, когда вырывало ряды. Ни хвастовства, ни робости не было – умирали молча.

В третьем часу пополудни Ермолов получил известие о смерти Кутайсова. Верховая лошадь его прибежала в лагерь; седло и чепрак на ней забрызганы кровью. На другой день офицер, принявший Кутайсова, падающего с лошади, уже бездыханного, принес Ермолову знак Св.Георгия 3-го класса и золотое оружие…

«Вечным будет сожаление мое, – терзался Алексей Петрович, распоряжаясь на батарее, посреди осколков и пуль, – что не внял он моим убеждениям воротиться к своему месту! Судьба! Поневоле станешь фаталистом, когда видишь, как пресеклась жизнь в лета цветущей молодости, среди блистательного служения. Он словно сам искал сегодня смерти, а смерть подстерегала его…»

В этот момент тупая боль застлала Ермолову пеленой глаза, и он потерял сознание. Картечь, поразившая насмерть стоявшего впереди унтер-офицера, пробила Ермолову воротник шинели и сильно контузила. Генерала унесли с возвышения, и через недолгий срок он пришел в себя. Оставаться далее на батарее Ермолов не мог и вызвал на свое место начальника дивизии Лихачева.

Взятие французами Курганной высоты разорвало бы позицию русских войск и осложнило ее дальнейшую оборону. С отбитием высоты поколебалась наступательная мощь противника, едва не оставившего Семеновские флеши. Участвовавший в Бородинском сражении в качестве адъютанта Кутузова Муравьев-Карский написал впоследствии: «Сим подвигом Ермолов спас всю армию».

 

8

М.И.Кутузов – Александру I

«… Наполеон, видя неудачные покушения войск правого крыла своей армии и что они были отбиты на всех пунктах… потянулся влево, к нашему центру… все его батареи обратили действие свое на курган, построенный накануне и защищаемый 18 батарейными орудиями, подкрепленными всею 26-ю дивизиею под начальством генерал-лейтенанта Раевского; избежать сего было невозможно, ибо неприятель усиливался ежеминутно противу сего пункта, важнейшего во всей позиции, и вскоре после того большими силами пошел на центр наш, под прикрытием своей артиллерии густыми колоннами атаковал Курганную батарею, успел овладеть оною и опрокинуть 26-ю дивизию, которая не могла противустоять превосходнейшим силам неприятеля.

Начальник главного штаба генерал-майор Ермолов, видя неприятеля, овладевшего батареею, важнейшею во всей позиции, со свойственною ему храбростию и решительностию, вместе с отличным генерал-майором Кутайсовым взял один только Уфимского полка баталион и, устроя сколь можно скорее бежавших, подавая собою пример, ударил в штыки. Неприятель защищался жестоко, но ничто не устояло противу русского штыка; 3-й баталион Уфимского пехотного полка и 18-й егерский полк бросились прямо на батарею, 19-й и 40-й – по левую сторону оной; и в четверть часа батарея была во власти нашей с 18 орудиями, на ней бывшими… Генерал-майор Ермолов переменил большую часть артиллерии, офицеры и прислуга при орудиях были перебиты, и, наконец, употребляя Уфимского пехотного полка людей, удержал неприятеля сильные покушения во время полутора часов…»

После Бородинского сражения Барклай-де-Толли написал собственноручное представление, в котором просил удостоить Ермолова орденом Св.Георгия 2-го класса; но так как этот орден был пожалован самому Барклаю, то Алексей Петрович был награжден лишь знаками ордена Св.Анны 1-й степени.

 

9

Кутузов получал беспрестанно все новые донесения об усилении неприятельских атак на левом крыле. Желая лично удостовериться в справедливости донесений, он сел на лошадь и въехал на пригорок, осыпаемый обломками гранат, летевшими со всех сторон. На волоске была жизнь того, в ком видела свою надежду вся Россия. Тщетно уговаривали его спуститься с пригорка. И когда увещевания не подействовали, адъютанты взяли лошадь за узду и вывели главнокомандующего из-под выстрелов.

После лично проведенного обозрения Кутузов отдал два приказания: Милорадовичу со стоявшим на правом крыле 4-м пехотным корпусом Остермана-Толстого и 2-м кавалерийским Корфа сблизиться к центру, Платову с казаками и Уварову с 1-м кавалерийским корпусом переправиться вброд через Колочу, выше Бородина, и атаковать левое крыло неприятеля.

Этим движением главнокомандующий решил оттянуть часть сил Наполеона от русского левого крыла.

После ужасного боя на левом фланге были оставлены неприятелю Семеновские, или Багратионовы, флеши, защищаемые несколько часов с геройским мужеством. Успеху французов способствовало их превосходство в численности и ранение князя Багратиона, лучшего из русских боевых генералов. Коновницын отвел войско за Семеновский овраг и занял ближайшие высоты. На них в один миг возвели батареи и жестокой пальбой удержали наступление французов. Появившись на батарее, Коновницын шутил под огнем, подбадривая пушкарей:

– Жарко у вас!

– Греемся около неприятеля! – отвечали ему.

И действительно, было жарко! Русские, говоря языком старых преданий, парились в банях кровавых железными вениками.

Овладев флешами впереди Семеновского, Наполеон приказал Мюрату с кавалерийскими корпусами Нансути и Латур-Мобура обойти левое крыло русских, отрезать от войск, стоявших на старой Смоленской дороге, и тем утвердить за собой победу. К левому флангу дивизии Коновницына примыкали полки лейб-гвардии Измайловский и Литовский, мужественно стоявшие в дыму сражения. Вдруг, как воздушное явление, засветилась вдали медная стена; она неслась неудержимо с грохотом и быстротою бури. Саксонские кирасиры под начальством генерала Талемана промчались и бросились на правое крыло измайловцев.

Полки построились в каре и, подпустив кирасир на ближайший выстрел, открыли густой огонь. Латы, не придавая мужества врагу, были слабой защитой. Враги показали тыл. Конные гренадеры покусились исправить неудачу кирасир, но, принятые тем же образом, были опрокинуты. Третья атака была столь же безуспешна, как и первые две. Если бы в русских рядах хотя бы на самое короткое время водворился беспорядок или солдаты оробели, сражение было бы проиграно. Громады неприятельской конницы только и ждали момента, чтобы обрушиться на них всей своей тяжестью. В промежутках между атаками ядра и картечь сыпались на гвардейские полки, почитавшие нападения кавалерии, хоть на время избавлявшие их от пушечных выстрелов, сущим отдыхом.

Сила русских войск, при всем их мужестве, начинала истощаться. Это ослабление не укрылось от Наполеона. В подкрепление кавалерийских атак Мюрата он отправил молодую гвардию. Назначенная решить участь великой битвы, гвардия тронулась, но едва прошла небольшое расстояние, как Наполеон заметил на своем левом крыле появление русской конницы и отступление колонн вице-короля Евгения, беготню и тревогу в обозах и в тылу армии. Это появились кавалеристы Уварова и еще далее и правее их – казаки Платова.

Вблизи обозов, где соединены были экипажи главной квартиры Наполеона, канцелярия министров, письменные дела штабов, подвижные госпитали, артиллерийские парки, пекарни и запасы разного рода, равнина вдруг запестрела донцами. Они начали по-своему делать круги и щеголять разными проделками. Французские пикеты дрогнули и побежали. Казаки сели им на плечи. Напрасно отмахивались французы и немцы длинными палашами и шпорили тяжелых коней своих. Донцы, припав к седлу, на сухопарых лошадках мчались стрелами, кружили, подлетали и жалили дротиками, как сердитые осы. Сам вице-король Евгений вынужден был искать спасения от русских кавалеристов в одном из пехотных каре.

Наполеон повелел гвардии остановиться и понесся вперед, желая лично удостовериться, какие силы Кутузов отрядил для обхода и нападения. Драгоценное время было выиграно, центр укреплен корпусами Остермана-Толстого и Корфа. Дохтуров с остатками 2-й армии и войсками, утром отправленными к ней на подкрепление, примкнул правым флангом к Остерману, а левым расположился по косой линии к старой Смоленской дороге.

Восстановив порядок, Наполеон воротился и отдал приказ открыть канонаду по центру и левому флангу русских войск.

Над полем смерти и крови, затянутым пеленою разноцветного дыма, красным огнем опламенились вулканы, заревели по стонущим окрестностям батареи. Гранаты лопались в воздухе и на земле, ядра гудели, сыпались со всех сторон, бороздили землю рикошетом, ломали в щепы, вдребезги все встреченное ими в полете. Выстрелы были так часты, что не оставалось промежутков между ударами. Русские артиллерийские роты, прибывшие из резерва, порою теряли прислугу и ящики, еще не вступив в бой. В конной роте Никитина в течение часа было убито девяносто человек и много лошадей. Недоставало людей для поднятия орудий на передки; для прислуги брали солдат из пехоты; ратников ополчения сажали на артиллерийских лошадей. Чугун дробил, но не колебал грудь русских.

Видя губительные действия своей артиллерии, Наполеон повел конные атаки. Кирасиры и уланы понеслись тучей на корпус Остермана-Толстого, однако были встречены таким жестоким огнем, что искали спасения в бегстве. Табуны лошадей без всадников, разметав гривы, ржали, бегали посреди мертвых и раненых.

Вскоре были замечены у французов новые приготовления к атаке; их конница показалась впереди пехоты в колоннах. Необходимы были последние усилия с русской стороны.

Барклай-де-Толли послал за кавалергардским и конно-гвардейским полками – из всей русской кавалерии они одни еще не вводились в дело. Услышав приказание идти вперед, отборные латники огласили воздух радостными восклицаниями. Пока они подвигались, неприятельская конница, предводимая генералом Коленкуром, братом наполеоновского посла, врубилась в пехоту 24-й дивизии, прикрывавшую Курганную батарею, а пехотные колонны вице-короля Евгения подошли под самый курган.

Бывшие на кургане орудия умолкли. Неприятельская пехота взбиралась на вал со всех сторон; ее опрокидывали штыками в ров, наполнившийся трупами; свежие колонны заступали место павших и с новой яростью шли на смерть. На разных европейских языках раздавались клики: уроженцы Италии, пруссаки, поляки, австрийцы и, конечно, галлы дрались с подмосковной Русью, с уроженцами Сибири, с соплеменниками черемисов, мордвы, заволжской чуди, калмыков и татар! Пушки лопались, зарядные ящики вспыхивали страшными взрывами. Это было уже не сражение, а бойня. Стены сшибались и расшибались, и рукопашный бой кипел повсеместно. Штык и кулак работали неутомимо, иззубренные палаши ломались на куски, пули сновали в воздухе и пронизывали все насквозь…

Наконец бывшая в голове французов саксонская конница Талемана ворвалась на Курганный редут с тыла. За саксонцами мчался корпус Коленкура. Груды тел лежали внутри окопа и возле него, почти все храбрые его защитники пали. Одним из последних выстрелов, пущенных с русской батареи, был убит Коленкур. Начальник дивизии Лихарев, несмотря на полученные им раны, искал смерти в рядах неприятеля. Заметив генерала, французы уважили его мужество и предпочли полонить его. Покорение Курганной батареи было последним усилием истощенных неприятельских сил.

На левом крыле все усилия французов, действия их артиллерии и многочисленные атаки конницы не могли сбить Дохтурова с занятой им позиции. Солдаты отстреливались и отбивали атаки, а Дохтуров, сидя на барабане посреди войск, подавал им пример хладнокровия.

В шесть пополудни по всему полю только ревела канонада до наступления мрака. Изнурение обеих армий положило предел военным действиям. Глубокая темнота летнего вечера спустилась на равнину, безмолвную, словно огнедышащая гора после извержения.

Ночью Наполеон приказал отступить от Багратионовых флешей и батареи Раевского, на которых оставил убитыми десятки тысяч французских солдат и офицеров и сорок семь генералов…

Наполеон, впервые за свою полководческую деятельность проигравший генеральную битву, признал это впоследствии, заявив: «Русские стяжали право быть непобедимыми… из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех». По меткому выражению Ермолова, в сражении при Бородине «французская армия расшиблась о русскую».

9 сентября Кутузов отдал приказ по армии, где, в частности, указывалось:

«Особенным удовольствием поставляю объявить мою совершенную благодарность всем вообще войскам, находившимся в последнем сражении, где новый опыт оказали они неограниченной любви своей к Отечеству и государю и храбрость, русским свойственную…

Ныне, нанеся ужаснейшее поражение врагу нашему, мы дадим ему с помощью Божьею конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим воинам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем».

 

10

По поручению Кутузова Ермолов отправился вместе с генерал-квартирмейстером Толем и полковником Кроссаром к Москве – выбрать место для нового сражения.

Он ехал верхом, превозмогая сильную боль: обмотанная шелковым платком раненая шея побагровела и распухла, жилы на ней были повреждены. Но боль его утишалась вблизи страданий, неизмеримо более мучительных, многих тысяч других. Насколько хватал глаз, вся Московская дорога была запружена подводами, откуда неслись мольбы и стенания. Главнокомандующий сделал все, чтобы вывезти с поля боя искалеченных героев, но никто не считал, сколько несчастных осталось там умирать посреди тел и лошадиных трупов, обломков лафетов и зарядных ящиков, перемешанных с землей. Жители окрестных селений толпами выходили на большак, чтобы оделить раненых деньгами, омыть раны водой и перевязать их.

– Алексей Петрович! Господин Ермолов! – услышал генерал знакомый бодрый голос и повернул коня к одной из повозок.

Вглядевшись в беспорядочную, слабо копошащуюся груду из замотанных платками, бинтами, полотенцами, разорванными рубахами голов, рук и ног на пропитанной кровью соломе, Ермолов с удивлением воскликнул:

– Граф? Федор Иванович? И ты здесь?

Да, это был близкий приятель Дениса Давыдова по гусарской службе Федор Толстой, бретер и забияка, Толстой Американец. В шведской кампании 1808 года он воевал в одном полку с Давыдовым, но за буйствам дуэли был дважды разжалован в рядовые.

В фуражке с крестом и смуром кафтане, обросший смоляной бородой, граф Федор Иванович живо и весело, словно на гусарской пирушке, отвечал:

– Поступил в Московское ополчение простым ратником… Ходил на штыки… Получил картечную рану в ногу… Не веришь?

Ермолов не успел возразить, как Федор Толстой сорвал грязный бинт, из-под которого тотчас хлынула кровь.

– Не балуй, барин. Не торопись на тот свет. Еще успеешь… – прохрипел лежащий рядом меднолицый солдат – зеленый мундир висел на нем клочьями. Он поднял бинт и принялся перевязывать рану. Повозка потащилась далее.

– Мы еще поколотим Наполеона! – кричал Федор Толстой.

«Да, в Бородинском бою все русское воинство увенчало себя бессмертной славой! – думал Ермолов, присоединяясь к штабу. – Не было еще случая, в котором оказано более равнодушия к опасности, более терпения, твердости, решительности и презрения к смерти. В этот день испытано все, до чего может возвыситься достоинство человека!..»

Позднее Ермолов ходатайствовал о предоставлении Федору Толстому чина полковника…

Все в армии – от генерала до ополченца-ратника – желали новой схватки с Наполеоном. Когда утихли бои, Кутузов приказал объявить войскам, что назавтра он возобновляет сражение. Адъютант Ермолова артиллерии поручик Граббе был послан с этим объявлением; в полках его приглашали сойти с лошади, офицеры целовали за радостную весть, а солдаты встречали дружным «ура!». Кутузов, возведенный за Бородинскую битву в чин фельдмаршала, в присутствии всего штаба заявил, что скорее готов «пасть при стенах Москвы, нежели предать ее в руки врагов», однако же приказал отступать…

И вот она, древняя столица и само сердце России, матушка Москва! В ясном, прозрачном воздухе видна она вся, горящая под лучами яркого солнца тысячами цветов: золоченые маковки церквей, высокие белокаменные колокольни, зеленые железные крыши дворцов и усадеб, сады и парки, уже тронутые багрецом. Было 1 сентября – день преподобного Симеона Столпника, Семена Летопроводца. Как говаривал Горский? На Семена дитя на коня сажай, на ловлю в поле выезжай. На Семена ласточки ложатся вереницами в колодцы, на Семена мух и тараканов хоронят. Грибье, бабье лето. Коли бабье лето ненастно – осень сухая, а коли на Семена ясно – осень ведреная, но к холодной зиме…

Отсюда, с высот, мирно и кротко раскинулась Москва, словно бы и не гремели невдалеке орудия, словно бы Наполеон не шел на плечах русского арьергарда. Ермолов принялся осматривать позицию, загодя избранную Беннигсеном.

Правый ее фланг примыкал к изгибу Москвы-реки впереди деревни Фили, центр находился между селами Волынским и Троицким, а левое крыло располагалось на Воробьевых горах. На Поклонной горе по приказу Беннигсена возводился обширный редут и у большака учреждалась батарея. Подходившие части корпуса принца Евгения Вюртембергского располагались и устраивались, словно и впрямь намереваясь защищать Москву, впереди Дорогомиловской заставы.

Ермолов отправился к Кутузову, который остановился в открытом поле и сидел на своей деревянной скамеечке в окружении генералов, успевших уже осмотреть позицию. Многие находили ее неудачной, но никто не решался сказать об этом. Это было равносильно предложению оставить Москву без боя.

Никто не знал истинных намерений и видов светлейшего. На вопрос Кутузова, какой ему кажется позиция, Алексей Петрович не без жара отвечал:

– Местоположение чрезвычайно невыгодное!

Кутузов тотчас принял мину самую простецкую и с притворными вздохами переспросил:

– Голубчик, дай-ка свой пульс! Уж не болен ли ты?..

Ермолов вперился в главнокомандующего своими серыми глазами. «Нет, меня не перехитришь, Михайло Ларионыч, я не так прост!» – подумал он и с невинным видом возразил:

– Я настолько здоров, чтобы видеть, что мы здесь будем разбиты.

Окружавшие Кутузова генералы молчали. Немногие из них могли догадаться, что главнокомандующий не нуждается в их мнении и желает лишь показать видимое намерение защищать Москву. Он только ласково попросил Ермолова внимательно осмотреть позицию еще раз.

Чем больше вникал в местоположение Ермолов, тем больше убеждался в его непригодности, особенно для войска, ослабленного недавним кровопролитнейшим сражением. Позиция тянулась на четыре версты, с правого фланга впереди себя имела довольно обширный лес, в котором мог утвердиться неприятель; несколько рытвин с крутыми берегами и овраг у реки Карповки рассекали войска, лишая их взаимной поддержки. Глубокая лощина с почти обрывистыми берегами, начинавшаяся близ деревни Воробьеве, совершенно отрывала резервы на левом фланге от боевой линии. В тылу находилась Москва-река, на которой хоть и наведено было восемь мостов, но спуски к большинству из них по своей крутизне доступны были одной пехоте. Наконец, сразу за рекой начинался огромный город, отступление через который в случае неудачного боя, под натиском врага, предвещало неизмеримые трудности.

Он вновь поспешил к Кутузову, который беседовал с генерал-губернатором Москвы Ростопчиным.

Закончив разговор, Ростопчин направился к своему экипажу, но, завидя Ермолова, приостановился.

– Не понимаю, Алексей Петрович, – горячо, словно продолжая прерванный спор, воскликнул он, – для чего усиливаетесь вы защищать Москву, из которой все вывезено!

Ермолов вежливо отвечал гордому вельможе:

– Ваше сиятельство! Вы видите во мне исполнителя воли начальника, не допускающего свободы рассуждения.

– Честно сказать, – добавил Ростопчин, – я подозреваю, что светлейший князь далек от желания дать сражение. Но знайте! Лишь только вы оставите Москву, она по моему распоряжению запылает позади вас!

Последние слова поразили воображение Ермолова. Мысль сдать столицу без боя показалась ему чудовищной, но и вести сражение на выбранном месте не представлялось возможным. Достав карандаш и бумагу, Алексей Петрович наскоро сделал рисунок позиции и стал доказывать Кутузову ее порочность. Главнокомандующий в ответ принялся подробно пересказывать ему свой разговор с Ростопчиным, уверяя, будто ничего не знал ранее о том, что неприятель, приобретя Москву, не сыщет никаких выгод, что ее можно было бы оставить, и спросил на то мнение Ермолова. Тот, страшась, что повторится испытание его пульса, молчал. Кутузов приказал ему говорить.

– Если уж отступать, то для соблюдения наружности я приказал бы арьергарду нашему в честь древней столицы дать сражение… – ответил Алексей Петрович.

Воцарилась тишина. Ермолов думал о том, что с Москвой сопряжены были понятия о славе, достоинстве и даже самобытности Отечества. Ее сдача врагам воспринялась бы как бессилие защищать Россию. Продолжительное отступление от Немана, неразлучные с ним трудности, кровопролитные сражения в течение трех месяцев, пылавшие, преданные на расхищение врагам города и селения были жертвы тяжкие, но жертвы, принесенные, мнилось в народе и в армии, для сохранения Москвы, а не для потери ее. В стране от Немана до Москвы-реки, от Стыри и до Двины развевались вражеские знамена; уже не только Москве, но и Петербургу и Киеву угрожало нашествие, а полуденную Россию опустошала моровая язва. В эту пору в глазах Европы падение Москвы почиталось ручательством, что Россия низойдет в разряд второстепенных государств.

– Приказываю в четыре пополудни созвать военный совет, – повелел наконец Кутузов.

 

11

Русский главнокомандующий не произносил решительного мнения, всегда держась правила древнего полководца, не хотевшего, чтобы и подушка знала о его намерениях. В деревне Фили, в избе крестьянина Севостьянова, собрались Барклай-де-Толли, Ермолов, Дохтуров, Платов, Толь, Уваров, Остерман-Толстой, Коновницын. Ждали Беннигсена, который запаздывал. Милорадович не был приглашен по причине невозможности отлучиться от арьергарда. Только в шестом часу приехал Беннигсен, который, не считаясь с присутствием фельдмаршала, тотчас взял на себя роль председательствующего и задал вопрос:

– Выгоднее сражаться перед Москвою или оставить ее неприятелю?

Кутузов недовольным тоном прервал начальника штаба, заметив, что предварительно надо объяснить положение дел, и, подробно изобразив неудобство позиции, заявил:

– Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну. Но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия…

В заключение он обратился к генералам, поставив вопрос так:

– Ожидать ли нападения в неудобной позиции или отступить за Москву?

Во вспыхнувшем споре главными действующими лицами были Барклай-де-Толли и Беннигсен как старшие в чинах после Кутузова.

Барклай, страдая от изнурявшей его лихорадки, медленно говорил:

– Главная цель заключается в защите не Москвы, а всего Отечества, для чего прежде всего надобно сохранить армию. Позиция невыгодна, и армия подвергнется несомненной опасности быть разбитой…

Он глубоко таил в себе обиду за несправедливое отношение к нему в войсках во всю пору вынужденного отступления. Правда, мужество и отвага Барклая, проявленные им на виду у солдат в Бородинской битве, переменили общее мнение, и после сражения войска встречали его криками «ура!». Но Ермолов прекрасно помнил, как на другой день после Бородина сухой и аккуратный Барклай сказал ему со слезами на глазах: «Вчера я искал смерти и не нашел ее…»

– Оставлять столицу тяжело, – продолжал военный министр, – но, если мужество не будет потеряно и операции будут вестись деятельно, овладение Москвой приготовит гибель Наполеону…

Все выступление Барклая было направлено против Беннигсена; присутствующие ожидали, что начальник главного штаба в ответ станет оправдываться и защищать избранную им позицию. Однако хитрый интриган ловко уклонился от предложенного на совете выбора.

– Хорошо ли сообразили те последствия, которые повлечет за собою оставление Москвы, самого обширного города в империи, и какие потери понесет казна и множество частных лиц? – воскликнул Беннигсен с наигранным пафосом. – Подумали ли, что будут говорить крестьяне и общество, весь народ, и какое может иметь влияние мнение их на способы продолжения войны? Подумали ли об опасности провесть через город войска с артиллерией в такое короткое время, когда неприятель преследует нас по пятам? Наконец, о стыде оставить врагу столицу без выстрела? Я спрашиваю, будет ли после этого верить Россия, что мы выиграли Бородинское сражение, как это было обнародовано, если последствием его станет оставление Москвы?.. Какое впечатление произведет это на иностранные дворы и вообще в чужих краях? Не должно ли наше отступление иметь предел? Я не вижу поводов предполагать, что мы будем непременно разбиты… Я думаю, что мы остались такими же русскими, которые дрались с примерной храбростью!..

К удивлению присутствующих, Беннигсен неожиданно предложил новый наступательный план действий – ночью перевести войска с правого крыла на левое и ударить в центр войск Наполеона.

Барклай резко возразил:

– Надлежало ранее помышлять о наступательном движении и сообразно тому расположить армию. На то было еще время поутру, при первом моем объяснении с генералом Беннигсеном о невыгодах позиции. Теперь уже поздно. Ночью нельзя передвигать войска по непроходимым рвам. Неприятель может внезапно атаковать нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров. Многими полками командуют капитаны, а бригадами – неопытные штаб-офицеры. Армия наша, по сродной ей храбрости, способна сражаться в позиции и отразить нападение. Но она не в состоянии исполнить сложное движение в виду неприятеля. Я предлагаю отступить к Владимиру и Нижнему Новгороду…

Кутузов с видимым удовольствием выслушал реплику Барклая и добавил, что, со своей стороны, никак не может одобрить план Беннигсена.

– Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история знает много подобных примеров, – самым наивным тоном сказал он и словно задумался, подыскивая пример. – Да вот хотя бы сражение при Фридланде, которое граф хорошо помнит, было не вполне удачно, как я думаю, только оттого, что войска наши перестраивались слишком близко от противника…

Едкая ирония достигла цели: Беннигсен, главный виновник фридландского поражения, поневоле умерил пыл. Генералы кратко высказали свое мнение. Храбрый Дохтуров, маленький, кругленький, под влиянием патриотического горя заявил, что он, безусловно, против сдачи Москвы неприятелю. Граф Остерман-Толстой отверг предложение Беннигсена и, впившись в него своими блестящими глазами, спросил:

– Можете ли вы в случае сражения поручиться за нашу победу?

Начальник главного штаба, рассердившись, грубо ответил:

– Подобных требований нельзя предъявлять одному человеку. Победа может зависеть лишь от храбрости наших солдат и умения наших генералов…

Совещание подходило к концу, когда приехал Раевский, занятый расположением войск. По приказанию Кутузова Ермолов объяснил ему суть разномыслии. Раевский, наклонив черную курчавую голову, сказал:

– Если позиция отнимает у нас возможность пользоваться всеми нашими силами и если уж решено дать сражение, то выгоднее идти навстречу неприятелю, чем ожидать его. Но для подобного предприятия мы не готовы и потому можем только на малое время замедлить вторжение Наполеона в Москву. Россия не в Москве, среди сынов она. Следовательно, более всего должно беречь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения. Но я говорю как солдат. Князю Михаилу Илларионовичу предоставлено судить, какое влияние в политическом отношении произведет известие о взятии Москвы…

Ермолов высказался на совете последним. Он видел, что решение оставить Москву без боя предрешено и его мнение на исход споров уже не повлияет. Но как генерал с небольшим военным опытом, он не смел дать согласия на оставление столицы и, страшась упреков соотечественников, дорожа завоеванной популярностью в войсках, предложил атаковать неприятеля.

– Девятьсот верст непрерывного отступления, – утверждал он, – не приготовили врага к неожиданным для него нашим наступательным действиям. И нет сомнения, что в войсках его от этого произойдет большое замешательство.

Кутузов, ожидавший, что Ермолов повторит мысль об отступлении, высказанную им на Поклонной горе, недовольно заметил:

– Такие мнения может предлагать лишь тот, на ком не лежит ответственность.

Наступило продолжительное молчание, которое нарушил фельдмаршал. Тяжело вздохнув, он заговорил:

– Вы боитесь отступления через Москву… А я смотрю на это как на провидение – это спасет армию. Наполеон словно бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет..

Из всех русских генералов лишь один Кутузов мог оставить неприятелю Москву, не повергнув государство в глубокое уныние. На этом совете вновь подтвердилась неоспоримо великая истина, что в Отечественной войне Кутузов был сущей необходимостью для России.

– С потерею Москвы не потеряна еще Россия, – размышлял вслух фельдмаршал. – Первою обязанностью ставлю себе сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут к ней на подкрепление, и уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю. Поэтому я намерен, пройдя Москву, отступить по Рязанской дороге. Знаю, ответственность обрушится на меня. Но жертвую собой для блага Отечества. – Он поднялся со стула, давая понять, что заседание совета закрыто, и твердо добавил: – Приказываю отступать…

Генералы тихо разошлись, и фельдмаршал остался один. Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел полковник Шнейдер, находившийся при нем безотлучно двадцать лет. Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять фельдмаршала и заводил речь о разных предметах. Слова его, однако, оставались без ответа.

– Где же мы остановимся? – спросил Шнейдер наконец.

Будто пробужденный вопросом, Кутузов подошел к столу, сильно ударил кулаком и с жаром сказал:

– Это мое дело! Но уж доведу я проклятых французов, как в прошлом году турок, до того, что они будут лошадиное мясо есть!..

Успокоившись, фельдмаршал принялся отдавать приказания о движении войск на Рязанскую дорогу. При этом он запретил начальнику интендантской службы генералу Ланскому перевозить продовольствие с Калужской дороги, куда Кутузов загодя, еще после Бородина, распорядился направить хлебные запасы. Милорадовичу велено было командовать арьергардом.

Всю ночь Кутузов был чрезвычайно печален и несколько раз принимался плакать. Как полководец, он видел необходимость уступить врагам Москву. Но как русский, мог ли он не болеть о ней?..

 

12

До зари 2 сентября, в понедельник, обозы и артиллерия потянулись в Москву; на рассвете последовали за ними пехота и конница. Армия шла двумя колоннами: одна под командою генерал-адъютанта Уварова – через заставу и Дорогомиловский мост (при ней находился Кутузов), другая под начальством генерала Дохтурова – через Замоскворечье и Каменный мост. Далее путь их лежал к Рязанской заставе.

Накануне к Ермолову явился незнакомый артиллерийский штабс-капитан – крепкий белокурый красавец с холодными голубыми глазами, в мундире из толстого солдатского сукна и с Георгием в петлице.

– Ваше превосходительство! – твердо сказал он. – Обращаюсь именно к вам по тому уважению, каковым пользуется в армии имя ваше. Представьте меня его светлости. Я хочу остаться в Москве, в крестьянской одежде, собирать сведения о неприятеле, вредить всеми способами французам и, если представится возможность, убить Наполеона…

Все это было сказано так обыденно и просто, что у Ермолова закралось сомнение: уж не душевнобольной ли перед ним?

– Ваше имя? – впиваясь глазами в офицера, спросил он.

– Штабс-капитан Александр Фигнер.

– За что награда?

– Измерил ширину рва Рущукской крепости перед штурмом, – так же просто сказал штабс-капитан.

Ермолов доложил о нем Кутузову, и фельдмаршал, хоть он и был очень занят, ласково принял Фигнера, поблагодарил его, обласкал и обещал употребить для важного дела.

Между тем Ермолов получил повеление ехать к Милорадовичу с приказанием насколько возможно дольше удержать неприятеля, дабы вывезти из города тяжести. «Сколько бесстрашных духом сынов России!» – размышлял он в пути, вспоминая встречу с Фигнером. У Дорогомиловского моста Алексей Петрович встретил Раевского, которому и передал повеление главнокомандующего. Сойдя с лошади, генералы глядели на Москву и грустили, думая о выпавшей ей судьбе.

Переправы, тесные улицы, большие обозы, многочисленная артиллерия, толпы спасавшихся бегством жителей – все это так затрудняло движение, что армия до самого полудня не могла выйти из города. Ермолов покидал Москву одним из последних. В то время как арьергард задерживал Мюрата, он ехал вместе с адъютантом Граббе по бесконечным улицам, мимо высоких зданий, которые, казалось, вымерли. На пути из края в край обширнейшего города встретил Алексей Петрович всего человек семь или восемь, оборванных, с подозрительными физиономиями. Было убийственно тихо. И лишь стоны раненых надрывали душу. Многих искалеченных героев Бородина не успели вывезти из столицы.

Ермолов думал о том, с каким негодованием восприняла это армия. «На поле брани, – рассуждал он с собой, – солдат иногда видит оставленных товарищей. Но там, под огнем, другое дело. Его сиятельству Ростопчину следовало бы позаботиться о несчастных заранее. И в каком положении находились они здесь все это время! В Москве, где все возможности окружить заботой воина, жизнью жертвующего во имя Отечества, богач блаженствует в неге и гордые чертоги его возносятся под облака, а воин, герой? Он омывает своей кровью последние ступени его лестницы или истощает остаток сил на каменном полу его двора! О, жестокосердие вельмож, о, равнодушие богатства! Нет, я никогда не покину благородное сословие неимущих, чтобы не зачерствела душа, чтобы не оглохнуть к чужим страданиям…»

Приближаясь к Рязанской заставе, Ермолов стал нагонять москвичей, поодиночке или группами покидавших родной город. Толпы делались все гуще и гуще, превратившись наконец в сплошную массу. Исход из Москвы являл картину единственную в своем роде – ужасную и вместе с тем комичную. Там виден был поп, напяливший на себя одна на другую шесть или восемь риз и державший в руках тяжелый узел с церковной утварью; тут четырехместный огромный рыдван еле тащили две лошади, тогда как в иные легкие дрожки впряжено было их пять или шесть; здесь сидела в тележке дородная мещанка или купчиха в парчовом наряде и жемчугах – во всем, чего не успела уложить. Конные и пешие валили валом, гнали коров и овец, собаки в необычайном множестве следовали за великим побегом, и печальный вой их сливался с мычанием, блеянием, ржанием, криками и детским плачем…

У перевоза через Москву-реку Ермолов нагнал часть войск, задержанных на мосту обозами и экипажами, толпившимися в страшном беспорядке. Пушечные выстрелы со стороны Москвы усиливали панику. Начальники, не зная об истинном замысле неприятеля, торопились и не могли переправить свои части. Из коляски, даже не решаясь подъехать к мосту, беспомощно взирал на это столпотворение лейб-медик Александра I баронет Виллие.

– Боже мой! – закричал он, завидя Ермолова, которого знал еще со времен Аустерлица. – Мы погибли! Мы все станем добычей французов!

– Успокойтесь, Яков Васильевич, – хладнокровно отвечал генерал. – По части переправ у меня богатый опыт.

Он тотчас приказал командиру находившейся здесь конно-артиллерийской роты сняться с передков и обратить дула орудий на мост. Затем, шепнув офицеру, чтобы тот не заряжал пушки, Алексей Петрович выехал перед батареей и громовым голосом, перекрывающим шум и хаос, прокричал:

– Орудия картечью зарядить!.. По моей команде открыть огонь по обозам!..

Все смолкло, задние ряды перестали напирать, а сгрудившиеся на мосту принялись подавать назад.

– По мосту!.. – страшно проревел Ермолов.

И последние обозники, бросившись кто в реку, кто на берег, вмиг очистили мост.

Генерал тронул лошадь и подъехал к Виллие:

– Сэр Яков, прошу вас…

– О, человек великих способностей! – прошептал по-французски бледный лейб-медик, откидываясь на спинку коляски.

Вслед за войсками Ермолов переправился на другой берег и нашел Кутузова, сидевшего на скамеечке у ворот старообрядческого кладбища. Проходившие мимо него солдаты имели вид бодрый, ни на одном лице не приметил Ермолов следов отчаяния, но видел мрачное и сосредоточенное чувство мести. Видя главнокомандующего, солдаты переговаривались: «Несдобровать Наполеону на понедельничьем новоселье в Москве», «Обходим француза», «Война только начинается».

Ермолов доложил о выполнении отданного ему повеления; оба молча глядели на оставленный город, вчера полумиллионный, а сегодня опустошенный и покинутый жителями. Вдруг гулко прогремел взрыв, за ним – второй. Алексей Петрович вздрогнул, вспомнив слова Ростопчина, сказанные ему накануне. В набегающих сумерках все осветилось в той стороне, где лежала Москва. Над краем неба поднялась и зависла огромная черно-багровая туча дыма.

«Стыд поругания своего, – сказал себе Ермолов твердо, – Москва скроет в собственных развалинах и пепле…»

 

1

Маленькая деревушка Леташовка на старой Калужской дороге, вблизи Тарутина, на целых две недели сделалась военным центром России. Сюда приезжали со всех концов страны, чтобы убедиться, что русская армия готовится к новым сражениям, и предлагали свои услуги Кутузову. Откуда что явилось! Из Южной России к Тарутинскому лагерю везли всякие припасы. Среди биваков вдруг открылись лавки с разными предметами для военных людей и наладилась торговля. Крестьяне из ближних и дальних селений приезжали повидаться с оставшимися в живых родственниками и земляками. Крестьянки толпами ежедневно приходили с гостинцами в полки отыскивать мужей, сыновей, братьев и говорили:

– Только дай нам, батюшка, пики, то и мы пойдем на француза…

Казалось, вся Россия сходилась душой в Тарутинском лагере. Каждый истинный сын Отечества из самых отдаленных пределов стремился сюда, если не сам, то мыслью и сердцем, жертвуя зачастую последним своим достоянием.

Армия в короткий срок возросла до ста тысяч человек, не считая казаков и ополчения. Войска укомплектовали рекрутами, лошадьми, зарядами, снабдили сухарями и тулупами, сапогами, валенками, а лошадей – овсом и сеном. Всем выдали жалованье, и сверх того нижние чины награждены были за Бородинское сражение по пять рублей ассигнациями. Ежедневно в Тарутино прибывали из Тулы новые пушки и единороги, и артиллерийский парк снова умножился, составив шестьсот двадцать два ствола. 2-я армия, особенно пострадавшая при Бородине, была присоединена к 1-й, Западной, а начальником главного штаба приказом фельдмаршала оставлен Ермолов.

Он не сразу постиг стратегическую мудрость Кутузова, который искусным боковым движением обманул Наполеона и отсек французские войска от плодородных южных губерний России.

Сделав два перехода по Рязанской дороге, армия остановилась на сутки у Боровского перевоза через Москву-реку. Рассчитывая, что этих двух маршей будет достаточно, чтобы уверить неприятеля в движении русских к Коломне, за Оку, Кутузов повелел идти западнее, к Подольску, проселочной дорогой, прикрываясь рекою Пахрой. Кроме корпусных командиров, никто не знал настоящего направления; офицеры и солдаты истощались в догадках, рассуждая о намерениях светлейшего князя. Оставленному на месте отряду было приказано делать вид, будто вся армия отступает к Рязани.

5 сентября с рассветом войска двинулись двумя колоннами мимо опустелых селений и поздно вечером расположились на Тульской дороге у Подольска, при страшном зареве пожара московского, освещавшего весь небосклон. Густые облака, в которых отражался пламень Москвы, текли, как потоки лавы, по темной синеве неба.

Когда армия совершала боковое движение, арьергард под командой Милорадовича в назначенное время тоже пошел влево. На всех пересекаемых им дорогах Милорадович оставлял отряды с приказанием каждому из них не следовать уже за общим движением, а при появлении неприятеля отступать той дорогой, на которой находился. Мюрат, посланный Наполеоном, долго шел по Рязанскому тракту за двумя казачьими полками в уверенности, что перед ним главные силы Кутузова. Только в Бронницах, за Пахрой, король Неаполитанский понял свою ошибку и поворотил к Подольску.

Тем временем Кутузов, прибыв с войсками в Красную Пахру, немедленно велел конному отряду Дорохова идти на Можайскую дорогу для истребления французских транспортов и команд, двигавшихся к Москве. Набеги Дорохова были удачны: в течение недели он взял в плен до полутора тысяч человек и уничтожил парк в восемьдесят ящиков. Узнав о появлении русских в своем тылу, Наполеон спешно послал для очищения Можайской дороги сильный отряд, но Дорохов отступил так искусно, что, ретируясь, наголову разбил два эскадрона гвардейских драгун.

Кутузов намеревался собраться с силами, дать время разгореться народной и партизанской войне и в особенности, по любимому его выражению, «усыпить Наполеона в Москве». Никто не мог знать, что предпримет Наполеон, но Кутузов, развивая свой план, добивался военного перевеса сил над неприятелем. Русский полководец продолжал отступать по старой Калужской дороге, выигрывая время, усиливая свою армию и постепенно изматывая противника.

Великий его ум постиг характер и свойство Отечественной войны.

15 сентября армия выступила из Красной Пахры в Тарутинский лагерь. Мюрат несколько раз производил внезапные налеты. Самый значительный бой произошел 17 сентября под Чириковом, где был взят в плен начальник штаба Мюрата генерал Феррье. Мюрат просил об освобождении его под честное слово, но Кутузов ласково отказал. 20 сентября русские войска перешли реку Нару и вступили в Тарутинский лагерь. Фельдмаршал приостановился на высоком берегу Нары и, словно предрекая будущее, произнес:

– Отсель ни шагу назад!

 

2

Вместе с Матвеем Ивановичем Платовым Ермолов квартировал в версте от Леташовки, местоположения фельдмаршала. Самолюбивый, знающий себе цену, он чувствовал себя оставленным не у дел. Поводом для недовольства было то, что Кутузов назначил при себе дежурным генералом с широкими полномочиями Петра Петровича Коновницына. До тех пор все доклады главнокомандующему делал только Ермолов, он же отдавал его приказания. Теперь между фельдмаршалом и начальником штаба 1-й армии встал Коновницын, подогреваемый интригами генерал-квартирмейстера Толя.

Алексей Петрович чтил Коновницына как отлично храброго и твердого в опасности военачальника, но не видел в нем ровно никаких способностей штабного работника. Подтверждение не заставило ожидать себя долго. Когда Коновницын стал получать от Кутузова бумаги, то, не умея вникать в них, тотчас отсылал Ермолову, прося класть резолюции. Тот вначале исполнял его просьбы, но затем, выведенный из терпения частыми присылками большого количества бумаг, принялся возвращать их в том виде, в каком получал. Однако дежурный генерал не унимался. В конце концов Ермолов отправил ему резкую записку: «Вы напрасно домогаетесь сделать из меня вашего секретаря». Коновницын явился тогда к Кутузову с заявлением, что возложенная на него должность выше его сил и что «Алексей Петрович ругается и ворчит». Рассерженный фельдмаршал вызвал к себе Ермолова.

Господский дом князя Волконского, прекрасной архитектуры, в котором размещалась главная ставка, был заполнен военными, а цветник перед крыльцом весь истоптан лошадьми. Однако сам Кутузов занял простую избу в три окна, составлявшую его столовую, приемную, кабинет и, позади перегородки, спальню. Насупротив светлейшего, в просторной пятистенке, жил Беннигсен, проводя время праздно и угощая ежедневно роскошным обедом свою многочисленную свиту. Простак и рубака, Коновницын находился подле Кутузова в курной избе в два окна на улицу.

Войдя в горницу, над дверью которой мелом было начертано: «Главнокомандующий», Ермолов увидел Кутузова, уместившего свое полное небольшое тело на складном стульчике. Он был в коротеньком сюртуке, имея, по обыкновению, шарф и шпагу не по-уставному, через плечо. Рядом на крестьянской лавке сидел Коновницын, лицо которого выражало растерянность.

Завидя Ермолова, Кутузов закричал, передразнивая их с Коновницыным:

– Один уверяет, что не может, а другой все может, да не хочет! Я о вас обоих напишу государю…

– Ваша светлость, – отвечал Ермолов, – штабная работа мне противна, и я прошу направить меня во фронт.

– Не я тебя назначал, а государь, следовательно, не мне и отменять его распоряжения, – остывая, сказал Кутузов.

… Ермолов ехал Тарутинским лагерем, мало-помалу освобождаясь от гнетущих мыслей. В землянках и шалашах играла музыка, звучали песни. Тихая погода, приятное зрелище заходящего солнца возбуждали надежду и радость. Еще более поднимали настроение утешительные разговоры солдат. Старые усачи припоминали предания отцов своих, когда Петр Великий завлек шведа, на его погибель, во глубину страны и разбил наголову под Полтавой.

– Что произошло с Карлом Двенадцатым, то и с Наполеоном Карловичем случиться может, – говорили они новобранцам у курящихся биваков, – ежели постоять грудью, до последней капли крови…

Ермолов отправился в расположение артиллерийской роты штабс-капитана Горского и, застав его приятельски беседующим с подчиненными, встал поодаль, чтобы не смутить батарейцев своим внезапным появлением.

– Слышите, друзья мои, – рассуждал ветеран. – Вы небось думаете, что все французы умны? Образованны? Вздор! Поболтать о пустяках красно, поврать ладно о небывалом, поплясать, как прыгает сорока, – это их дело. А знать настоящее? Э, нет, у них в голове путаница! Да и самые их разумники-то, коль коснется до святой нравственности, так вот слышите, господа, в этих делах они хуже моего слуги Потапки. Славны бубны за горами! А наши-то большие богачи от них без души. И детей-то своих отдавали им в изученье, и без француза-компаньона дом не дом. А француз-то иной, слышите, друзья мои, был кучером да лакеем во Франции, а у нас стал во всем учителем. Хороши ж будут детки господ богачей! Знатные будут внуки! Будет прок – дожидайся!

– Позвольте, Степан Харитонович, – возразил один из молодых офицеров, – как же это? По-вашему, не должно знать наук? А ведь и сам Суворов говаривал: «Ученье – свет, а неученье – тьма».

– Так, истинно так! – отозвался Горский. – Да, слышь ты, не понял ты меня и не проник в золотые слова батюшки Александра Васильевича. А он тут же добавлял: «Дело мастера боится…» Наука и познания нужны и необходимы. Ты должен знать непременно историю Отечества, всемирную историю, географию, статистику, знать науки – математику, рисование, черчение планов, инженерное и артиллерийское искусство – и понимать для необходимости, слышь ты, для одного дела языки иностранные. И все это нужно, необходимо. Но сынкам богачей и бояр передавали ли все это в совершенстве учителя-французы? Нет! Они и сами того не знали. Эти, слышь ты, наемники, и самый лучший из них, из иностранцев, ведь не знает нас, нашего характера, нашей Руси и, презирая все русское, образовывал дитя по своему уму-разуму заграничному. И вот этот выросший боярич стал не то русский, не то иностранец: о своей матери-России ничего вовсе не знает. О ней у него – так темно, а все заграничное – светло. И от этого в душе его не явится любовь к своему Отечеству, а явится презрение к народу русскому…

«Ай да Харитоныч! Ай да хват!» – одобрительно думал Ермолов, снова ощущая, как далеко ушел сам он душой от прежнего себя, того безусловного приверженца французских идей и мыслей, каким был в смоляничской «галере» у Каховского. Он хотел уже выйти из своего укрытия, когда кто-то тронул его за плечо. Адъютант Фонвизин почтительно и вместе с тем с принятой у Ермолова почти семейной простотой доложил:

– Алексей Петрович, я вас насилу отыскал… Вас разыскивает какой-то странный крестьянин… Он пригнал крупную партию пленных… Говорит, важные сведения…

– Да где же он? – поинтересовался генерал.

– За лагерем, где содержатся французы…

К тому времени в многочисленных мелких стычках с неприятелем было отбито уже несколько тысяч пленных. Любопытно было видеть их всех вместе в загоне для скота: голубой гусар стоял возле малинового улана; длинный кирасир в рыцарском шишаке возвышался подле тощего итальянца-стрелка; гвардейский артиллерист в куньей шапке глядел с презрением на малорослого вестфальца; француз с голландцем, испанец с поляком, баварец с итальянцем являли собой странную смесь европейских наций в одной толпе. Многие не понимали друг друга, как при вавилонском столпотворении, и только некоторые слова языка господствующей нации давали разуметь им, что все они суть сподвижники одного кровавого владыки. Многие из них имели разные вещи, бронзовые и серебряные, награбленные в Москве: перстеньки, серьги, колечки. Они торговали ими, и добрые русские солдаты выменивали на хлеб и сухари или покупали за деньги то, что могли бы отнять у грабителей как им не принадлежащее…

К Ермолову приблизился человек в крестьянском кафтане, с окладистой светло-русой бородой и остриженными в кружок волосами. Вглядевшись в его лицо, генерал с удивлением воскликнул:

– Штабс-капитан Фигнер?

– Да, ваше превосходительство, – отвечал тот. – Я прибыл из Москвы. С французским паспортом.

От Фигнера Ермолов узнал подробности происшедшего в несчастной столице.

 

3

Когда, по выезде из Москвы, Кутузов был у Коломенской заставы, Наполеон стоял уже у Дорогомиловской. Он с нетерпением ожидал депутатов с мольбою о пощаде и городскими ключами; перед ним лежал на траве большой план Москвы. Не видя депутатов, Наполеон посылал одного за другим гонцов узнать о причине, замедлившей их прибытие. Но напрасно блуждали посланные по пустым, безлюдным улицам. Наконец Наполеон приказал государственному секретарю Дарю ехать в Москву:

– Приведите же ко мне бояр!..

Обуявшее Наполеона недоумение распространилось и на окружающих. Они стояли в молчании, ожидая развязки столь непредвиденного случая, тем более что распоряжения к торжественному вступлению в Москву были сделаны еще утром.

Наконец воротились и посланные Наполеоном офицеры, ведя с собою нескольких живших в Москве иностранцев – десятка два гувернеров, коммерсантов и одного книгопродавца.

– Кто вы? – обратился к нему Наполеон.

– Француз, поселившийся в Москве, – последовал ответ.

– Следственно, мой подданный. Где сенат?

– Выехал, – ответствовал книгопродавец.

– Губернатор?

– Выехал.

– Где народ?

– Его нет.

– Кто же здесь?

– Никого…

– Быть не может! – воскликнул Наполеон.

– Клянусь вам честью…

– Молчи! – перебил его Наполеон и тем кончил разговор.

Неожиданность поразила французов громовым ударом. Рушились победные грезы, радость обращалась в уныние, а потом и в ропот. До наступления темноты в городе сохранялась видимость порядка, но когда пала ночь, насилия сделались повсеместными. Изнуренные недостатком пищи и усталостью, неприятели врывались в дома и, утолив голод и жажду, предавались порывам необузданных страстей. Ответом было мщение.

Едва Наполеон вступил в чертоги царей русских, запылали Гостиный двор и Каретный ряд.

К вечеру разгоравшийся в разных местах огонь при поднявшемся вдруг порывистом ветре соединился в один огромный пожар. В полночь вокруг Кремля ничего не было видно, кроме извивавшегося под облаками пламени. Рассвирепевший вихрь носил во все стороны горящие головни и пламень. Огонь перебрасывался с церквей на дома и с домов на церкви. Буря и пламень рвали кресты с божьих храмов; растопленные металлы текли по улицам, точно лава. Гибли сокровища наук, запасы торговли и промышленности, памятники искусств, знаменитые библиотеки и коллекции (в числе последних, в собрании А.И.Мусина-Пушкина, сгорела копия бесценного «Слова о полку Игореве»). Горели общественные здания, древние палаты царей и патриархов, рушились жилища мирных граждан и церковные храмы. Гробы праотцев и колыбели настоящего поколения – все было пожираемо огнем; неприкосновенными остались только честь и свобода России.

Яркий свет, разливавшийся в окна дворца, неоднократно прерывал сон Наполеона. Он выходил на балкон, смотрел на огненное море, вздымаемое бушующими ветрами. Пораженный зрелищем столицы, тонущей в огне, он говорил:

– Москвы нет более! Я лишился награды, обещанной войскам!.. Русские сами зажигают… Какая решительность!.. Что за люди? Это скифы!..

Палящий жар согнал Наполеона с балкона, он не мог даже стоять у окон: стекла трещали и лопались. Головни начали падать на Кремль; несколько раз загорался Арсенал.

Гвардия стала в ружье. Вице-король Евгений и начальники гвардии Лефебр и Бессиер упрашивали Наполеона выехать из Кремля за город. Он долго не соглашался, пока ему не донесли, что все находящиеся в Кремле подвергаются неминуемой опасности сгореть заживо.

Ближайшая дорога в Петровский дворец, куда он решил перебраться, была недоступна: на Тверской с оглушающим треском обрушивались кровли, падали стены, горевшие бревна и доски; в разные стороны летели железные листы с крыш. Пламя крутилось в воздухе над головой Наполеона, пылающие бревна и раскаленные кучи кирпича преграждали ему дорогу. Он шел по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен. С окружавшей его охраной добрался он через огненный лабиринт до Арбатской части и Дорогомиловской ямской слободы, откуда поехал вправо, вверх по Москве-реке, и потом мимо Ваганьковского кладбища, открытым полем.

Четыре Дня жил Наполеон в Петровском дворце, между тем как несчастная Москва была ареной неслыханных злодейств. Посреди пламени совершались разбои, душегубства, поругание церквей. Не были пощажены ни пол, ни возраст, ни невинность, ни святыня. В неприятельской армии исчезли все узы повиновения; корысть соединяла генерала с простым солдатом. Вооруженные мечами, опьяненные крепкими напитками и злобою, враги бегали по улицам и осиротевшим домам, стреляли в окна, губили все живое и уносили все ценное.

Но в развалинах пылающей столицы захватчики почувствовали упорное сопротивление каких-то отважных и скрытых мстителей. Вооруженные отряды среди пламени, на улицах и в домах, делали засады, нападали на грабителей, особенно по ночам. Так Фигнер с набранными им удальцами начал истреблять неприятелей.

Тщетно французы искали его, хоть он был у них перед глазами. В простой одежде мужичка, днем он бродил между неприятельскими солдатами, чем мог, им прислуживал, вслушиваясь в разговоры; потом давал распоряжения своим удальцам для ночных нападений, и к утру на всех улицах находили тела убитых врагов.

– Хотелось мне пробиться к Наполеону, – рассказывал Фигнер, поглаживая бороду. – Но каналья гвардеец, стоявший на часах, шибко ударил меня прикладом в грудь… Я был схвачен и долго допрашиваем, потом стали за мной присматривать, и я ускользнул из Москвы…

Фигнер показывал Ермолову выправленный им французский билет, удостоверяющий, что податель сего – хлебопашец из города Вязьма, возвращающийся на жительство.

По выходе из Москвы отважный партизан был взят в проводники небольшим вражеским отрядом, направляющимся от Можайска. Целый переход следовал он с ним и высмотрел, что шесть орудий итальянской артиллерии охраняют выписавшиеся из госпиталей солдаты. С ночлега Фигнер бежал в лес, где недалеко от дороги скрыт был его отряд. Неприятельский парк был захвачен почти без сопротивления – казну Фигнер раздал сподвижникам своим, все прочее сжег, а пушки зарыл в землю.

– Я старался, – закончил свой рассказ Фигнер, – чтобы французы не чувствовали себя спокойно ни днем ни ночью в тех местах, через которые проходил отряд мой…

 

4

«Его светлости высокоповелительному г.генерал-фельдмаршалу

главнокомандующему всеми армиями князю Голенищеву – Кутузову

Начальника главного штаба 1-й армии генерал-майора Ермолова

РАПОРТ

Вчерашний день имел я честь предупредить г. дежурного генерала всех армий для доклада вашей светлости о действиях отряженной с артиллерии штабс-капитаном Фигнером партии; ныне рапорт его в подлиннике имею честь представить вашей светлости.

Сей офицер, известный своею предприимчивостью и прежними отличными действиями, был употреблен мною в полной уверенности, что он воспользуется первым случаем, чтобы доказать свое рвение к пользам службы. Действия его, но лучше свидетельство самих пленных, вполне оправдали сделанный мною выбор и выказали все его способности.

Благоволите, ваша светлость, вознаградить сего офицера, имеющего единым предметом пользу службы своего государя, и обратить благосклонное внимание свое на его усердие, заслуживающее величайших похвал. Простите также смелость моего предложения о том, что надо отрядить сего отличного офицера с большею партией, избрав ему предприимчивых офицеров, дабы малочисленность конницы его не ослабила его деятельности и не вынудила его часто по необходимости скрываться в лесах.

Генерал-майор Ермолов

Сентябрь, 25. 1812 г.»

 

5

Приезжая в главную ставку, начальники партизан обыкновенно останавливались на квартире Ермолова, а их подчиненные, привыкшие легко переносить неудобства лесной жизни, располагались прямо в чистом поле. Здесь помимо красных, синих гусар и улан, пехотинцев с разными воротниками можно было увидеть воинов-мужичков верхом на своих возовиках и с самым причудливым вооружением: кто с косой, утвержденной на длинном древке, кто со штыком, прикрученным к дубине, а кто и с большим гвоздем, прикрепленным к дрючку, наподобие пики, или с рогатиной за спиной.

Фигнеру и Сеславину Ермолов не раз шутя говорил:

– Вы, право, обращаете мою квартиру в вертеп разбойников.

К этой поре Москва была окружена плотным партизанским кольцом. На новой Калужской дороге стояли отряды капитана Сеславина и поручика Фонвизина, у Вереи – генерала Дорохова, на Тульской дороге – зятя Кутузова полковника Кудашева, на Рязанской – полковника Ефремова, между Можайском и Вязьмой – Дениса Давыдова, у Можайска – полковника Вадбольского, у Волоколамска – А.Бенкендорфа, у Воскресенска – майора Фиглева, у Рузы – майора Пренделя, а на Дмитровском, Ярославском и Владимирском трактах действовали казачьи отряды.

Фигнер все время бродил в окрестностях Москвы между главными силами Наполеона и авангардом Мюрата. В «малой» войне, ширившейся против французов, он сыграл совершенно исключительную роль.

Исполнив с успехом поручение, данное ему Ермоловым, Фигнер с двумя сотнями удальцов начал производить свои дерзкие набеги. Днем обыкновенно прятал он своих молодцов в чащу леса, а сам, переодевшись французом, поляком или итальянцем, иногда с трубачом, а иногда один ездил к неприятельским форпостам. Тут он делал выговор пикетному караулу за оплошность и невнимательность, давая знать, что в стороне появилась партия казаков, в другом месте извещал, что русские занимают такую-то деревню, а потому для фуражирования лучше идти в противоположную сторону. Изучив состав и движение частей неприятеля и направив их по пути в соответствии со своим замыслом, он с наступлением вечера принимал настоящий вид партизана и с удальцами являлся как снег на голову там, где его вовсе не ожидали и где французы почитали себя в совершенной безопасности. Таким образом, Фигнер почти ежедневно присылал в лагерь главной квартиры по двести и триста пленных, так что стали уже затрудняться с их размещением и советовали ему истреблять злодеев на месте.

На записку Ермолова, где были слова: «Смерть врагам, преступившим рубеж России», Фигнер отвечал: «Я не стану обременять себя пленными».

Уже повсюду, где только ступила нога захватчика, занялся пожар войны народной. В селениях запирали ворота и ставили в них караулы; у околиц устраивали шалаши в виде будок, а подле них – сошки для пик. Никому из посторонних не дозволялось приближаться к деревням, даже русским курьерам и партизанам: на уверения, что они свои, первым ответом бывал выстрел или пущенный с размаха топор. Лишь после переговоров, убедившись, что нет обмана, крестьяне объясняли причину своей осторожности: «Да ведь у злодея всякого сброда люди…»

Соединяясь в крупные партии, ведомые кем-либо из отставных солдат или отважных старост, крестьяне нападали на неприятеля, становясь страшнее врагам, по мере того как привыкали к кровавым встречам. Когда французы бывали в превосходном числе, против них применялись разные хитрости. Ласково, с поклоном встречая бродяг и фуражиров, поселяне предлагали им яства и напитки, а потом во время сна или опьянения гостей отнимали у них оружие, душили либо припирали двери домов бревнами, обкладывали сени хворостом и сжигали супостатов вместе со своими избами.

Случалось, что в отсутствие отцов, мужей и братьев на мародеров нападали женщины, брали их в плен и с колами и вилами сопровождали в ставку. Воины так называемой «великой армии» со стыдом, а иногда с бешенством и слезами вынуждены были подчиняться им. По своему ожесточению против неприятеля известнее других сделалась староста Василиса Кожина, смелая дородная женщина с длинной саблей через плечо поверх французской шинели. В ее отряде сначала были только бабы, вооруженные вилами, простыми рогатинами. После первых встреч с французами обзавелись бабы ружьями и саблями. К ним в отряд стали проситься и мужики.

– Приказывай, матушка, слушаем тебя! – говорили они.

– Бей до конца неприятеля! Это единственный приказ! – отвечала Василиса.

Простые сыны и дочери России преобразились в воинов, чем и как могли разили врагов. Князь Кутузов раздавал храбрейшим Георгиевские кресты. Подвиги их прославлялись в песнях.

… Наполеон, заперший себя в Москве, окруженный враждебным и вооруженным народом, начал тревожиться за свое положение и искать пути к замирению. Сперва через русского чиновника Яковлева (отца Герцена) он обратился к Александру I с предложением начать переговоры – ответом было лишь презрительное молчание. Тогда он направил своего генерал-адъютанта Лористона в Тарутино. Искусно притворившись, что он, со своей стороны, душевно желает мира, Кутузов ввел в заблуждение и Наполеона, и его посланника. В то время как французы в надежде на вожделенный мир оставались в бездействии в Москве, вся Россия готовилась к изгнанию и истреблению неприятеля. Ожесточение народа усиливалось, партизанская борьба приобретала все больший размах; Кутузов руководил из своей ставки действиями главнейших отрядов и готовил контрнаступление.

«Малая» война, истощавшая французскую армию, грозно перерастала в большую.

 

6

Начальник Калужского ополчения Василий Федорович Шепелев дал 4 октября большой обед, на котором генералы от души веселились, а начальник гвардейской кавалерии Депрерадович даже пустился плясать. Читаны были стихи, присланные из Петербурга:

Возвратясь в девятом часу вечера в свою деревушку, Ермолов нашел там офицера кавалергардского полка с письменным приказанием Кутузова собрать назавтра всю армию для наступления против неприятеля. Ермолов спросил ординарца, почему приказание доставлено ему так поздно. Тот ответил, что не знал, где находился начальник главного штаба.

Ермолов, прибыв тотчас в Леташовку, доложил Кутузову, что в столь короткое время армию собрать невозможно. В присутствии Беннигсена, настаивавшего на скорейшем выступлении, фельдмаршал изобразил сильный гнев, но затем отложил сбор войск на вечер. При всей своей проницательности Ермолов не догадывался, что Кутузов в душе был только доволен отсрочкой. В образе ведения войны и способах восторжествовать над Наполеоном он резко расходился с Беннигсеном.

Самым логичным казалось навалиться всеми силами на двадцатишеститысячный кавалерийский авангард под командованием Мюрата, стороживший русских перед Тарутином и отдалившийся от главной армии на пятьдесят верст. Разгром этого отряда представлялся тем более достижимым, что противник, не ожидавший нападения, был беспечен. Казаки заезжали даже в тыл Мюрату, через его левый фланг, лесом, который не охранялся. Однако поражение авангарда повлекло бы немедленное выступление французской армии из Москвы. В задачу же Кутузова входило как можно дольше оставить в бездействии неприятеля, которому каждый час и каждый клок сена стоили крови.

– Чем долее останется в Москве Наполеон, – повторял главнокомандующий, – тем вернее наша победа.

Между тем Беннигсен, отношения которого с Кутузовым сделались уже откровенно враждебными, вместе с английским генералом Вильямсом торопил фельдмаршала, упрекал его в медлительности и старался еще более восстановить против него и так не благоволившего к главнокомандующему Александра I. Из-за интриг Беннигсена вынужден был под предлогом болезни покинуть армию Барклай-де-Толли…

По разработанной в штабе диспозиции правое крыло русской армии под начальством Беннигсена тремя колоннами должно было атаковать незащищенный левый фланг Мюрата. Казакам Орлова-Денисова и гвардейской кавалерии Меллер-Закомельского вменялось зайти в тыл французам и отрезать им отступление по столбовой Московской дороге. Вторая колонна Багговута назначена ударить с фланга. В центре должен был наступать корпус Дохтурова.

Кутузов прибыл в Тарутинский лагерь, когда стало смеркаться. Десять казачьих полков графа Орлова-Денисова уже начали марш и переправлялись через реку Нару для обхода французов. Ночь была не очень темная, хотя и с облачным небом. Погода сухая, но земля влажная, так что не слышно было даже колес под артиллерией. Никто не смел курить трубки, высекать кремнем огня, кашлять; говорили шепотом, лошадей удерживали от ржания. Все шло согласно диспозиции, однако Кутузов имел недовольный вид и, ни к кому не обращаясь, произнес:

– Вот, просят наступления, предлагают разные проекты… А чуть приступишь к делу – ничего не готово. Предупрежденный неприятель, приняв меры, заблаговременно отступает.

Ермолов, понимая намек, толкнул коленом Раевского, шепнув ему:

– Он на мой счет забавляется…

Шло время, наступил рассвет, но сигнала об атаке левого крыла Мюрата все не поступало. Наконец с большим промедлением впереди загремели пушечные выстрелы. Ермолов, горевший нетерпением, подъехал к фельдмаршалу:

– Ваша светлость! Время не упущено, неприятель не ушел. Нам надлежит, со своей стороны, дружно наступать, потому что гвардия отсюда и дыма не увидит…

Кутузов скомандовал наступление, но через каждые сто шагов войска останавливались: главнокомандующий уже понимал, что Правый фланг запоздал с атакой.

Полной победы над Мюратом не произошло из-за того, что Беннигсен со своими колоннами сбился в лесу с пути, долго блуждал, и только один Орлов-Денисов оказался перед зарею у края леса. Казачий генерал несколько раз выезжал на возвышение и глядел влево, откуда должны были появиться пехотные колонны Багговута и Остермана-Толстого, но никого не было видно. Небо от бивачных огней неприятеля покрылось светлым заревом, приметно было, что войско уже подымается ото сна. Опасаясь быть открытым французами и ожидая ежеминутно появления пехоты, Орлов-Денисов понесся с десятью казачьими полками прямо на французов. Внезапность застала врасплох неприятелей; они едва успели поворотить пушки и, сделав несколько выстрелов, побежали за Рязанский овраг. Весь лагерь на правом берегу реки Чернишни и тридцать восемь орудий были захвачены казаками.

Пока Орлов-Денисов собирал рассыпавшихся по французским бивакам казаков, показался из леса Багговут с одной егерской бригадой. Случайное вражеское ядро сразило командира наповал. С его смертью общая связь с корпусом прекратилась, егеря поодиночке храбро бились с врагом, но не были своевременно поддержаны запоздавшим подкреплением. Мюрат уже успел собрать и построить солдат, переменил фронт и отправлял обозы, чтобы они не мешали отступлению.

На лицах генералов – Ермолова, Раевского, Милорадовича – Кутузов читал неудовольствие из-за того, что войска не идут далее, пожинать плоды одержанной победы. Милорадович просил дозволения догнать неприятеля.

– Если не умели мы поутру взять Мюрата живьем и прийти вовремя на места, – отвечал фельдмаршал, – то преследование бесполезно. Нам нельзя отдаляться от занятой позиции.

Он только что получил перехваченное полковником Кудашевым предписание маршала Бертье одному из французских генералов об отправлении тяжестей с Подольской на Можайскую дорогу. Кутузов из этого заключил о намерении Наполеона выходить из Москвы. Но куда? Когда? С какой целью? Он готовил армию к кровопролитным сражениям с главными силами Наполеона, жертвуя временным успехом.

Притворяясь, что не замечает недовольства генералов, Кутузов спокойно сел на разостланном ковре. Приехал Беннигсен. Фельдмаршал поднялся, сделал несколько шагов ему навстречу и сказал:

– Вы одержали победу. Я обязан вам благодарностью, а государь вас наградит…

Беннигсен не сошел с лошади, холодно поклонился главнокомандующему, в нескольких словах доложил о ходе дела на правом крыле и присовокупил, что, получив ядром контузию, он имеет на несколько дней нужду в покое.

Трофеи состояли из тридцати восьми орудий, знамени, сорока зарядных ящиков, около двух тысяч пленных и большого количества обозов. В числе убитых были генералы Фишер и Дери. Русские узнали о бедствии, переживаемом французами. В неприятельском лагере, вокруг догоравших бивачных огней, валялись заколотые для пищи или уже объеденные лошади и ободранные кошки. Около шалашей разметаны были иконы, похищенные из соседних церквей и употребляемые вместо дров.

Под вечер армия воротилась в Тарутино. На дороге стояли отбитые неприятельские орудия. Тут же на крыльце полуразрушенной избы в окружении генералов сидел Кутузов. Указывая на трофеи, он приветствовал проходившие мимо него колонны со словами:

– Благодарю вас именем царя и Отечества!..

«Ура!», перемешанное с веселыми песнями, было ему ответом. Шумно и радостно вступали войска в свой лагерь, покой не шел на ум. К Ермолову явился Фигнер, рассказавший об участии своей партии в горячей сшибке с французскими кирасирами. Он был близок к Мюрату, который в одной рубахе едва мог спастись. Во время партизанского рейда в тылу неприятеля французы в панике бросали свои фуры, повозки и сами взрывали зарядные ящики.

Тарутинское сражение, стоившее нам тысячи двухсот убитых и раненых, имело великое нравственное значение. С самого начала похода оно было первым наступательным действием главной армии и увенчалось хоть и неполным, но, по крайней мере, значительным успехом. Милорадович с авангардом расположился при Винкове, где русские впервые в этой войне стали на земле, отбитой у неприятеля.

Тарутино, где был рассвет русской победы, украсилось и первым сооруженным во славу Отечественной войны памятником. Получив в наследство Тарутино, сын знаменитого полководца Румянцева-Задунайского в 1828 году отпустил крестьян в вольные хлебопашцы, желая, чтобы село это никогда не переходило в руки частным лицам. Крестьяне порешили воздвигнуть на собственный счет монумент, который был окончен и освящен в 1834 году. На нем помещена следующая надпись:

«НА СЕМ МЕСТЕ РОССИЙСКОЕ ВОИНСТВО, ПРЕДВОДИТЕЛЬСТВУЕМОЕ ФЕЛЬДМАРШАЛОМ КУТУЗОВЫМ, УКРЕПЯСЬ, СПАСЛО РОССИЮ И ЕВРОПУ».

 

7

Продолжительный осенний дождь совершенно испортил дорогу. Пехотный корпус Дохтурова, при котором находился Ермолов, медленно продвигался в направлении села Фоминского по новой Калужской дороге. Начальник передового кавалерийского отряда генерал-майор Дорохов донес, что французы в небольших силах занимают Фоминское и деревню Катово, а также стоят около города Боровска, что их не более восьми тысяч человек, и просил дать два полка пехоты, чтобы разбить неприятеля.

Кутузов вызвал к себе Ермолова и, осыпав его тысячью приветствий, сказал:

— Голубчик! Ты пойдешь с Дохтуровым, и я буду покоен. Только уведомляй меня чаще о том, что у вас будет…

Перед выступлением из лагеря Ермолов приказал Фигнеру и Сеславину отправиться вверх по левому берегу реки Нары и выяснить, не имеет ли неприятель поблизости других войск.

Сам Дохтуров расположился на ночлег в деревне, а Ермолов остался с конно-артиллерийской ротой полковника Никитина на биваках. Ермолов предупредил своего приятеля:

– Утром предстоит съесть лакомый кусочек. Охватить стоящий у Катова отряд. Нужна величайшая осторожность, чтобы не спугнуть французов…

Никитин приказал, чтобы огней не разводили, орудий с передков не снимали, лошадям задали корм у дышел. В холодную дождливую ночь, кутаясь в мокрые шинели, прислуга старалась согреться, свалившись вповалку под натянутым канатом, к которому были привязаны строевые нерасседланные лошади.

Уже наступила полночь. Офицеры раздували уголья, готовясь согреться чайком. Шагах в двухстах от батареи, внимательно наблюдая за чайником, сидел Ермолов. Вдруг послышался конский топот и показалось в темноте несколько всадников; на одной из лошадей сидели двое. Раздался голос Сеславина:

– Где Алексей Петрович?..

В темноте партизаны сперва не узнали Ермолова и на первый его оклик: «Кто там?» – отвечали: «Наши». Затем появился Сеславин, ведя с собой рослого и стройного французского гвардейца в синем щегольском мундире с красными отворотами и в медвежьей шапке с белыми кистями.

– Наполеон с главными силами следует к Боровску по новой Калужской дороге, – доложил Сеславин.

Фигнеру не удалось перейти реку Лужу, тщательно охраняемую неприятельскими пикетами; Сеславину посчастливилось больше, и, оставив за Лужей свой отряд, он с горстью партизан пробрался до Боровской дороги сквозь лес, где на деревьях еще было немного листвы. Отсюда наблюдал он за движением неприятельских колонн, следовавших одна за другой к Боровску. Сеславин высмотрел и самого Наполеона, окруженного маршалами и гвардией.

Страшное зрелище представляла собой французская армия. Войска, шедшие в авангарде, сохраняли еще воинский вид и порядок, но артиллерия и некогда знаменитая гвардейская кавалерия, съевшая своих лошадей и спешенная, выглядели жалко. Арьергард же и вовсе напоминал банду разбойников после удачного грабежа. На несколько верст тянулась вереница карет, фур, богатых экипажей. Тут были и трофеи в виде русских, турецких и персидских знамен, и гигантский крест с колокольни Ивана Великого, и бородатые крестьяне, которые шли, задыхаясь под тяжестью навьюченной на них добычи и сами составляя часть ее….

Не довольствуясь увиденным, Сеславин выхватил из колонны старой гвардии унтер-офицера, связал его и доставил в Аристово.

Пленный показал, что в шести верстах от Фоминского расположились на ночлег корпус Нея, две дивизии гвардии и Наполеон, что войска уже пятый день как выступили из Москвы, в которой, кроме больных, никого не осталось. Таким образом, открылся замысел Наполеона: проскользнуть мимо левого фланга русской армии и тем самым выпутаться из сетей, расставленных ему Кутузовым при Тарутине, открыть себе беспрепятственный путь к Днепру, по краю, не разоренному войной.

Известие было столь важным, что Ермолов, приказав тотчас отряду подыматься и становиться в ружье, отправился на квартиру Дохтурова. Этот бесстрашный, но далеко не проницательный генерал пришел в крайнее замешательство. Он не решался продолжать движение к Фоминскому из опасения наткнуться на главные силы неприятельской армии и вместе с тем боялся отступлением из Аристова навлечь на себя гнев Кутузова за нарушение его повелений.

«В этот решительный момент, – рассказывает Денис Давыдов, – Ермолов, как и во многих других важных случаях, является ангелом-хранителем русских войск. Орлиный взгляд его превосходно оценил все обстоятельства, и он именем главнокомандующего и в качестве начальника главного штаба армии приказал Дохтурову спешить к Малоярославцу».

Приняв на себя всю ответственность за неисполнение предписаний фельдмаршала, Ермолов послал к нему дежурного по корпусу штаб-офицера Волховского, которому было поручено лично объяснить причины, побудившие изменить направление войск, и убедительно просить Кутузова поторопиться с прибытием армии к Малоярославцу.

Не доверяя быстроте своего коня, Волховский взял с собой для перемены еще две лошади и, мчась с возможной прытью, глубокой ночью прискакал в Леташовку к Коновницыну. Тот вместе с полковником Толем немедленно понес Кутузову привезенное донесение и через несколько минут по приказанию фельдмаршала ввел в избу Волховского.

Кутузов сидел на постели в сюртуке, потому что на войне никогда по ночам не раздевался. Радость сияла на его лице.

– Скажи, друг мой, – спросил он посланного, – что за событие, о котором привез ты мне весть? Неужели воистину Наполеон оставил Москву и отступает? Говори же скорей, не томи сердце, оно дрожит!..

Волховский подробно доложил о происходившем. Когда он кончил рассказ, Кутузов, содрогаясь от слез, оборотился к висевшей в углу иконе:

– Боже, создатель мой! Наконец Ты внял молитве нашей! С сей минуты Россия спасена!

Он приказал Дохтурову употребить все способы для скорейшего перехода из Аристова к Малоярославцу и отправил ему тотчас усиленным маршем четыре казачьих полка; Платову повелел идти туда же со всеми казаками и ротой конной артиллерии. Армии приказано быть готовой к выступлению.

Настало 12 октября, день, обильный величайшими последствиями, когда была поставлена преграда дальнейшим наступательным действиям завоевателя и началось сокрушение исполинского могущества, добытого шестнадцатилетними победами.

 

8

Малоярославец был объят пожаром. С обеих сторон ни на минуту не прекращалась ружейная и пушечная пальба. Казаки за цепью пехоты стояли в линии перед пылающим городом, из пламени которого, словно адские тени, выскакивали итальянцы и задирали русских стрелков. В Малоярославец вошла дивизия генерала Дельзона из корпуса вице-короля Италии Евгения.

Город уже пять раз переходил из рук в руки.

Лишь только Ермолов отослал гонца к Кутузову, как сам ночью с конно-артиллерийской ротою Никитина поскакал к передовому отряду Дорохова, чтобы своими глазами удостовериться в справедливости полученных сведений. Через молодой березняк, еще сохранивший лист, Алексей Петрович достиг перед рассветом обширной поляны, которая простиралась от Боровска до Малоярославца. Вскоре горизонт со стороны Боровска зачернел неприятельскими войсками. Узнав от пленных, что Наполеон должен в тот же день обедать в Боровске, Ермолов бросился в Малоярославец, перед которым уже находились три батальона итальянцев.

Малоярославец, уездный город Калужской губернии, расположен на правом, возвышенном и крутом берегу реки Лужи. Он запирал собой несколько дорог: новую почтовую из Москвы через Боровск на Калугу, проселочные из Тарутина через Спасское, из Серпухова через Черную Грязь и из Медыни, лежащей на пути между Юхновом и Можайском. Дохтуров, устроившись лагерем позади города, поручил защиту его Ермолову, которого подкрепил пехотой. Два раза русские брали Малоярославец и оба раза были выбиты из него.

Безуспешность атак заставила Ермолова открыть мощный артиллерийский огонь, а легкие пушки подкатить к самой окраине города. Штабс-капитан Горский повел свою батарею рысью, хотя лошади и были утомлены. Не доезжая до Малоярославца, батарея заняла позицию на левой стороне Калужской дороги.

Горский приказал заряжать орудия картечью. Неприятель был уже совсем близко. Первый выстрел уложил целый ряд итальянцев. Потом загремели выстрелы второй, третий, четвертый. Все они были очень меткими, и в рядах итальянцев произошло замешательство. Адъютант Ермолова капитан Поздеев, сидевший на колокольне, умело корректировал стрельбу русских батарей.

На левый берег Лужи прибыл вице-король Италии Евгений. Он приказал ввести в бой все три дивизии своего корпуса. Перед полуднем в город, куда Ермолов посылал один полк за другим, вступила с севера дивизия Брусье. Вслед за егерями, удерживавшими часть Малоярославца, с неимоверной быстротой явились Софийский и Либавский полки. Ермолов приказал нижним чинам не заряжать ружья и без крика «ура!» ударить в штыки. Неприятель был сбит и преследовался до центра города, где полковник Никитин со своей конно-артиллерийской ротой занял на возвышении кладбище и учредил батарею. На улицах загорелось самое упорное сражение, но победа не склонялась ни на ту, ни на другую сторону.

Для действия конницы в городе не было места, и она оставалась охранять броды и дорогу к Спасскому, откуда должны были прийти части главных сил. Ермолов отправил навстречу Кутузову генерал-адъютанта Орлова-Денисова с убедительнейшей просьбой спешить к Малоярославцу.

Сам французский император приехал к Малоярославцу в полдень и остановился на левом берегу Лужи. Окинув взором место битвы, он приказал навести понтонный мост выше города. Но главное его внимание было обращено не столько на сражение, сколько на левую сторону, к Спасскому, откуда мог прийти Кутузов.

Итальянцы усиливали натиск. Ермолов, отступая, поставил против главных ворот Малоярославца сорокапушечную батарею. Вскоре из-за пыльных облаков, обыкновенно поднимавшихся впереди движущихся войск, блеснули штыки и ружейные стволы. На дороге от Спасского показался корпус Раевского, и за ним – вcя армия. Пришедшие из Тарутина корпуса сразу же вступили в бой. Кутузов руководил сражением. Вокруг него свистели ядра и пули. Тщетно упрашивали его удалиться из-под выстрелов. Он не внимал просьбам, желая удостовериться собственными глазами в намерениях Наполеона. Дело шло о результате всего похода, а потому ни в одном из сражений Отечественной войны Кутузов так долго не оставался под выстрелами, как в Малоярославце.

Он повелел Платову с двадцатью казачьими полками отделиться от армии влево по берегу Лужи и произвести ночной поиск на дороге, ведущей из Боровска в Малоярославец, в тылу у противника.

На рассвете 13 октября в обгорелом, дымившемся Малоярославце не видно было ни одного неприятельского стрелка: все они попрятались за развалинами домов и заборов. В унисон мертвой тишине наступил мрачный пасмурный день. Кутузов приказал авангарду отойти назад и присоединиться к армии; полки, стоявшие всю ночь под ружьем, медленно отступили.

Глубокой ночью три сильных отряда казаков двинулись в обход французов и в четвертом часу поутру переправились на левый берег Лужи, а затем скрытно пошли к столбовой дороге. По тракту тянулись колонны пеших и конных войск. То была неприятельская артиллерия, следовавшая из Боровска к Малоярославцу. Начальники казачьих отрядов решили ударить по орудиям.

Сперва донцы пошли шагом, потом рысью, наконец с обычными криками высыпали на дорогу. Артиллеристы своротили в сторону, стараясь спастись по полям, но были настигнуты; при этом захвачено более пятидесяти орудий. Пока одни казаки поворачивали пушки, чтобы увезти их, остальные кинулись на обозы, наскакав на драгун под огромными шишаками и в светлых плащах. Посреди них окруженный генералами всадник в треугольной шляпе, с мокрой от пота челкой, обнажил шпагу.

Под угрозой пленения оказался сам Наполеон.

В пятом часу пополуночи поехал он из Городни вторично в Малоярославец в сопровождении только трех взводов, так как остальной конвой не успел отправиться за ним. Дорогой у генерала Паца упал эполет. Он сошел с лошади поднять его и, наклонясь к земле, услышал конский топот и ржание. Поднялась тревога, кое-кто из челяди стремглав кинулся назад. Часть экипажей начала поворачивать, и несколько из них опрокинулось.

Наполеон, не понимая причины внезапного переполоха, продолжал двигаться навстречу войскам. Вдруг адъютант императора Рапп крикнул ему:

– Скорей назад! Это они! – Он схватил за повод лошадь Наполеона, поворачивая ее со словами: – Ваше величество! Это необходимо!

Гордость не позволила Наполеону бежать, и он остался на месте, ожидая казаков; маршалы Бертье и Коленкур последовали его примеру. Рапп едва успел повернуться лицом к казакам, как один из них с такой силой вонзил копье в лошадь, что поверг ее на землю. В ту же минуту вся лава, пересекая дорогу, устремилась на богатый обоз, опрокидывая людей, лошадей, экипажи. Тем временем из Городни подоспели конвойные драгуны и конные гренадеры. Вместе со свитой императора они атаковали донцов и принудили их отступить. После тревоги Наполеон продолжал путь к Малоярославцу, снова обозревал поле сражения и русскую позицию, но на сей раз не сделал никаких распоряжений к бою.

Бездействие противника привело Кутузова к заключению, что Наполеон имеет новые замыслы и что, не успев при Малоярославце пробиться на Калугу, он, вероятно, хочет открыть себе путь через Медынь на Юхнов.

Фельдмаршал еще более укрепился в этом мнении, получив известие о появлении на Медынской дороге авангарда Понятовского. Желая предупредить Наполеона со стороны Медыни и в то же время не упустить из виду новую Калужскую дорогу, он приказал войскам в ночь на 14 октября отойти на Детчино, а затем еще дальше, к Полотняному Заводу.

Перед вечером в ставку прискакал Ермолов, уставший, осунувшийся после трех суток сражений, но с неукротимой жаждой продолжать бой. Кутузов, указывая на него генералам, воскликнул с довольным лицом:

– Еще этому орлу я полета не даю!..

– Неужто мы опять отступаем? – спросил Ермолов.

Он принялся горячо убеждать Кутузова не покидать позиции перед Малоярославцем, доказывая, что ничто не обнаруживает готовности французов к наступательным действиям: с начала дня артиллерия подкреплений не получала, и можно предполагать, что город занят одним авангардом.

– Не от Наполеона следует ожидать безрассудной решительности, – говорил Ермолов. – Позиции нашей армии выгодны, а неприятель никогда не решится принять бой в городе, имея позади неудобные спуски к реке, пагубные в случае неудачи, и мосты, на которые нацелены наши пушки. Армия наша превосходит неприятеля в силах. Кавалерия свежа и в хорошем состоянии, а у французов большой в ней недостаток…

– Голубчик, все равно надобно идти, – возразил на это Кутузов.

– Если уж отступать, то на малое расстояние. Только на Медынь, – предложил тогда Ермолов.

– Как же можно двигаться в виду неприятельской армии? – не согласился с ним главнокомандующий.

– Но ведь опасности никакой нет, – горячился начальник главного штаба. – Атаман Платов захватил на той стороне реки орудия и не встретил большого сопротивления. Нам нечего бояться!..

– Я люблю говорить с тобою, – с ласковой непреклонностью заметил Кутузов, давая тем понять, что спор окончен, – ибо никогда обстоятельства не представляются тебе в худом виде. Но потерпи. Очень скоро мы пойдем за Наполеоном. И не пешком, а бегом…

Фельдмаршал ясно видел, что стоять долее при Малоярославце не было причины. Позиция у Детчина была крепче, и расстояние от нее к Медынской дороге вдвое ближе, нежели от Малоярославца. Коль скоро Кутузов приближался к Медынской дороге и потом выходил на нее, Наполеону не оставалось ничего другого, как отходить на Можайск, Гжатск и Вязьму, по пепелищам сожженных городов и селений, где не было никаких запасов и где его ожидал голод.

 

9

Приказ по армии фельдмаршала Голенищева-Кутузова:

«Наполеон, не усматривая впереди ничего другого, кроме продолжения ужасной народной войны, способной в краткое время уничтожить всю его армию, видя в каждом жителе воина, общую непреклонность на все его обольщения, решимость всех сословий грудью стоять за любезное Отечество, постигнув наконец всю суетность дерзкой мысли: одним занятием Москвы поколебать Россию, – предпринял поспешное отступление вспять. Теперь мы преследуем силы его, когда в то же время другие наши армии снова заняли край Литовский и будут содействовать нам к конечному истреблению врага, дерзнувшего угрожать России. В бегстве своем оставляет он обозы, взрывает ящики с снарядами и покидает сокровища, из храмов Божиих похищенные. Уже Наполеон слышит ропот в рядах своего воинства, уже начались там побеги, голод и беспорядки всякого рода. Уже слышен нам глас Всеавгустейшего Монарха, который взывает: «Потушите кровию неприятельскою пожар Московский!» Воины! потщимся выполнить сие, и Россия нами будет довольна, и прочный мир водворится в неизмеримых ее пределах. Бог поможет нам в том, добрые солдаты Русские!»

 

10

Ночью 14 октября возвратился Ермолов в главную квартиру. В тот день дивизионный генерал Бахметьев 1-й давал обед в честь корпусного своего командира Александра Ивановича Остермана-Толстого. Празднество было устроено на свежем воздухе, произносилось множество тостов, и Ермолов вопреки своей обычной умеренности их поддерживал. После окончания обеда Алексей Петрович был внезапно вызван к Кутузову, который встретил его словами:

– Милорадович доносит, что Малоярославец оставлен неприятелем и занят нашим авангардом… Наполеон с армией в пяти верстах за городом…

Ермолов в ответ напомнил, что просьба его не отходить к Калуге оставлена без внимания.

Как бы не слыша и глядя единственным глазом куда-то вдаль, Кутузов принялся рассуждать:

– Неприятеля наблюдают теперь одни передовые казачьи посты. Милорадович приказал барону Корфу с кавалерийским корпусом и донскими полками генерала Карпова, по исправлении мостов через Лужу, следовать за французами. Корпусам же Остермана и князя Долгорукого вовсе не сделал назначения…

Фельдмаршал, зорко всматриваясь в Ермолова снизу, сказал:

– Отправляйся теперь же к Милорадовичу. Собери все сведения, назначь приличное направление войскам и Милорадовичу объяви на то мое повеление. Мне обо всем давай знать подробно. Впредь до особого приказания оставайся у Милорадовича! – Он положил ему руку на плечо и добавил: – Ты знаешь, голубчик, что в рапорте не все можно писать. И потому уведомляй меня просто записками. Движение армии я буду согласовывать с действиями авангарда…

– Ваша светлость, – радуясь новому делу, отвечал Ермолов, – раз уж открылось решительное отступление Наполеона, полезно усилить авангард. Прошу выделить ему в помощь пехотную дивизию генерала Паскевича.

– Отдай Паскевичу приказ моим именем, – разрешил Кутузов. – И да хранит тебя Бог!..

Наполеон шел так поспешно, что направление его отхода угадать было нелегко. Однако близ Медыни Ермолов получил сведения, что Платов преследует французов по Смоленской дороге, что он атаковал неприятеля с фланга и отбил у него у Колоцкого монастыря двадцать пять орудий. Стало ясно, что Наполеон стремится покинуть Россию, и надо было не допустить французов в неразоренные губернии.

Ермолов тотчас отправил донесение о необходимости главной армии двигаться кратчайшим путем на Вязьму. Кутузов согласился с этим и поручил ответ Толю, который известил начальника главного штаба: «Вследствие Вашего письма ко мне и рапорта к светлейшему делает армия ныне движение свое по дороге от Кременского к Вязьме».

С этого момента, приняв направление, предложенное Ермоловым, Кутузов начал свое знаменитое параллельное преследование, которое привело французскую армию к катастрофе.

Французы следовали столбовой дорогой: в голове Наполеон с гвардией; за ним – Понятовский, потом вице-король Евгений и Ней; Даву заключал бегство. Они бросали на пути раненых, больных, тяжести. Конница их перестала показываться в арьергарде; из-за недостатка корма и подков лошади так ослабели, что кавалерию отвели за пехоту, беспрестанно ускорявшую отступление. Поспешность была единственным средством скорее миновать пустыню без средств пропитания, достигнуть Днепра, где французы надеялись найти хлебные запасы, и соединиться с корпусами Виктора и Сен-Сира. Французы шли так быстро, что Милорадович с Ермоловым не застали их в Гжатске, а потому 20 октября русский авангард проселочными дорогами спустился через Никольское к Воронцову. Платов двигался столбовым трактом позади Даву.

Между тем погода с каждым днем становилась суровее. Холодный осенний ветер выгонял французов из ночлегов. Впотьмах снимались они с лагеря, все рода войск старались обгонять один другой. Взятые из Москвы запасы были скоро съедены, а сворачивать с дороги для добывания продовольствия не представлялось возможным: казаки рыскали по сторонам, кололи и брали в плен всех, кто ни попадался.

К авангарду русских присоединялись из соседних селений крестьяне, нередко во французских плащах, киверах, касках с лошадиными хвостами, стальных кирасирских нагрудниках. Они выезжали из лесов, где скрывались их семейства, приветствовали появление русского войска, поздравляли его с бегством супостатов и изливали на врагов в последний раз свое мщение.

Ермолову навсегда запомнились слова шедшего возле него солдата:

– Ну слава Богу, вся Россия в поход пошла!..

Страх попасть в руки казакам и крестьянам превозмогал в неприятеле чувство голода и удерживал от мародерства. Французы начинали бросать оружие, чему первыми подали пример спешенные всадники, получившие в Москве вооружение пехотных солдат. Мешаясь между полками, они положили корень страшному злу – неподчиненности. Из безоружных составились сперва небольшие толпы; тащась за войском, они увеличивались подобно катящемуся снежному кому.

Императору уже было не до них. Миновав Гжатск, Наполеон не ехал более среди солдат, а пересел в карету, надев соболью шубу, теплые сапоги и шапку. Он двигался с гвардией, опережая прочие войска свои на целые сутки. Русская армия противником была потеряна. Начальствующий над замыкающими тремя корпусами вице-король Евгений, видя всегда одних казаков, даже не подозревал, что на левом его фланге может появиться пехота Кутузова в значительных силах.

Ермолов мечтал одним ударом сокрушить расстроенное уже войско Наполеона. Он посылал одну за другой записки Кутузову и просил ускорить прибытие главной армии к Вязьме. Фельдмаршала, имевшего иные планы, сердила его настойчивость. Кутузов вел армии параллельным курсом, «усматривая, – как писал позднее Ермолов, – с известною своею прозорливостью, что огромное пространство, начинающееся холодное время года, голод и всякого рода лишения уготовят гибель французской армии».

В конце концов генерал-квартирмейстер Толь известил Ермолова, что главные силы прибудут в окрестности Вязьмы 21 октября.

В тот же день Наполеон, дав гвардии сутки отдохнуть в Вязьме, пошел далее по Смоленской дороге, на Дорогобуж. Он приказал маршалу Нею остановиться в городе, пропустить прочие войска и вместе с Даву составить новый арьергард. Корпуса вице-короля Италии и Понятовского пришли в село Федоровское, перед Вязьмой, а корпус Даву еще тянулся дорогой из Царева Займища. Русские силы располагались так: авангард Милорадовича – в нескольких верстах южнее Федоровского, в селении Спасском; Платов – на марше позади Даву; главная армия – на проселочной дороге, в 27 верстах от Вязьмы.

Конница авангарда приблизилась к Смоленскому тракту, и начальники корпусов Васильчиков и Корф взошли на сельскую колокольню. Отсюда в зрительную трубу они ясно увидели неприятельскую армию, шедшую в сильном беспорядке. На их глазах казаки генерала Карпова выскочили прямо на тракт и напали на обозы противника. Они гнали отступающих по большой дороге, рубя и коля все, что ни попадалось на пути.

На совещании было решено подвести авангард скрытно от неприятеля к удобному для атаки месту и поутру вместе с полками Платова и 26-й дивизией напасть на французов со стороны Царева Займища. По повелению Кутузова Ермолов переехал к Платову и получил в командование все находившиеся здесь регулярные войска.

Утром 22 октября в отряде Платова услышали пушечные и ружейные выстрелы. 26-я дивизия была еще позади. Ермолов послал приказание Паскевичу спешить в дело, велел посадить на казачьих лошадей три сотни егерей и отправил вперед донскую артиллерию, два драгунских и несколько казачьих полков.

Перед Вязьмой уже кипел бой. На рассвете ахтырские гусары и киевские драгуны выехали на столбовую дорогу, в промежуток между головами колонн Даву и войсками вице-короля Евгения, частью рассеяли, частью полонили их. Харьковские драгуны приняли левее и перешли за дорогу, против которой Милорадович поставил три конные батареи. За орудиями и по сторонам их расположились прочие кавалерийские полки в ожидании пехоты. Если бы она подошла в то время, Даву, уже отрезанный от Вязьмы, оказался бы в мешке. Но пехота находилась еще далеко.

Ермолов вогнал французский арьергард в село Федоровское, где противник оказал упорное сопротивление и даже покушался захватить батарею, которой руководил вездесущий адъютант Ермолова Поздеев. Подоспевшие полки 26-й дивизии восстановили порядок. Капитан Поздеев брызнул в лицо французам картечью, а Ладожский полк обратил их в бегство. Развивая успех, Ермолов послал донцов с частью артиллерии в обход Даву с правого его фланга, на соединение с авангардом.

Видя себя окруженным, Даву остановился в намерении собраться, устроиться и потом идти напролом. Находившиеся в Вязьме вице-король Евгений и Понятовский услышали за спиной сильную канонаду и поворотили назад. Они превосходили числом русских.

Было 10 часов пополуночи. Авангард Милорадовича оказался между двух огней: Даву выступил из Федоровского в сомкнутых колоннах, а вице-король Евгений и Понятовский шли от Вязьмы. Однако Милорадович, завязав сражение, не хотел прекращать его, стремясь выиграть время до подхода главных сил. В результате, совершенно расстроенный повторными атаками Ермолова и огнем батарей Милорадовича, Даву бросил обозы и стороною от большой дороги, левым берегом реки Черногрязье пробрался в тыл корпуса вице-короля Евгения.

Милорадович двинул свои войска вперед и в полдень соединился с Платовым, который рассеял по большой дороге остатки арьергарда Даву. Кавалерия вместе с партизанами Сеславина и Фигнера обходила фланги французского корпуса. Вскоре положение неприятеля сделалось еще опаснее: после полудня к Вязьме прибыл Уваров с двумя кирасирскими дивизиями. Русские пошли на штурм города.

Перновский и Белозерский полки с музыкой, барабанным боем и распущенными знаменами ворвались в Вязьму, объятую пламенем. Одним из первых в городе оказался состоявший при Милорадовиче ермоловский адъютант поручик Граббе с командою стрелков и двумя орудиями конной артиллерии. С правого крыла на улицы Вязьмы влетели донцы Платова, а с противоположной стороны – партизаны Фигнера и Сеславина. Неприятель стрелял из домов; бомбы и фанаты с треском взрывались в пожарищах, но ничто не остановило натиска русских войск. Начавшееся на рассвете сражение кончилось в семь пополудни. Французы не выдержали штыковой атаки и бежали, а защищавшиеся в домах были истреблены или взяты в плен.

Неприятель потерял в этом бою до четырех тысяч убитыми и ранеными и более двух тысяч пленными, в том числе и артиллерийского генерала Пелетье. Здесь, на пепелищах старинного русского города, французы убедились, что их преследуют не одни казаки, и с этого момента они предались паническому страху быть на каждом шагу настигнутыми пехотой и регулярной конницей.

Когда Ермолов вечером въехал в город, то ужаснулся от представшей ему картины полного опустошения. Вязьма превращена была в развалины; по улицам грудами лежали убитые французы, которых присыпал начавший падать снег. Везде валялись обломки оружия, обгорелые остатки взорванных зарядных ящиков, брошенные пушки. В центре города были собраны пленные. Освещаемые бликами пожара, оборванные, почерневшие, с искаженными лицами, они занимались дележом мяса павших лошадей. Одни усердно резали себе большие куски из конских окороков, другие с жадностью делили, как лакомое блюдо, печенку, третьи уже держали мясо на шомполах. Некоторые тут же, в стороне, над огнем догоравших развалин, жарили свои порции, посыпая их вместо соли порохом. Стоявшие вокруг конвойные солдаты смотрели на них с отвращением и жалостью.

«В Вязьме в последний раз мы видели неприятельские войска, победами своими вселявшие ужас повсюду и в самих нас уважение. Еще видели мы искусство их генералов, повиновение подчиненных и последние усилия их, – записал Ермолов. – На другой день не было войск, ни к чему не служила опытность и искусство генералов, исчезло повиновение солдат, отказались силы их, каждый из них был более или менее жертвою голода, истощения и жестокостей погоды».

 

11

Наутро после сражения забушевали ветры и поднялись метели. К голоду, опустошавшему армию пришельцев, теперь присоединилась свирепая зима. И хотя термометр показывал еще не более десяти градусов мороза, вьюги сделали холод нестерпимым. Все пространство от Вязьмы до Смоленска представляло собой беспрерывное кладбище. На той самой дороге, по которой всего два месяца перед тем гордо шли к Москве никем дотоле не побежденные солдаты неприятеля, валялись они теперь тысячами, мертвые или умирающие, ползали по пепелищам сожженных ими селений, по конским и человеческим трупам. Голод, стужа и обуявший их после Вяземского сражения страх ежеминутного нападения начали помрачать рассудок многих французских солдат. Иные даже потеряли дар речи: не могли отвечать на вопросы, глядели мутными глазами и обнаруживали признаки жизни только движением рук и тем, что молча продолжали глодать лошадиные кости.

Ермолов в голове авангарда шел Смоленской дорогой. Картина гибели «великой армии» становилась ему все более очевидной. Ослепительной пеленой расстилался вокруг глубокий снег. Он не переставал идти пять дней, почти беспрерывно сопровождаемый резким, порывистым ветром.

После первых утренних морозов дороги покрылись стеклянистым ледяным лоском, стали скользки. Французские лошади, не подкованные на шипы, падали под седоками. Конница гибла. Для артиллерии стали брать лошадей из обозов, а обозы кидать на дороге вместе с награбленной в Москве добычей. Близ деревни Семлево французы бросили в озеро большую часть старинных воинских доспехов из московского Арсенала. Наполеону было уже не до трофеев.

Авангард без единого выстрела взял в плен более тысячи человек. Ермолов отовсюду получал известия о победах над французским войском. С ним вошел в связь Денис Давыдов, слава о подвигах которого гремела уже по всей России. Радуясь его успехам, Ермолов посылал отважному партизану прямо с марша записки, уведомляя его о местоположении неприятеля.

«Любезнейший брат! Ты не худо делаешь, что иногда пишешь ко мне, ибо я о заслугах других всегда кричать умею… – сообщал он Давыдову. – Мы ожидаем неприятеля; войска будут драться с ожесточением и будут уметь мстить за взятие Москвы. Озлобление ужасное! если неприятель будет маневрировать, то мы его непременно атакуем… Партизаны наши открыли партию пленных наших, следующую по Смоленской дороге, в числе 1500 человек, их прикрывают два орудия и 200 человек несчастных вестфальцев; надеемся, что ты ее не пропустишь. Дерзни, любезный брат: в этом случае пленные помогут тебе! Партизаны распространили ужас по Смоленской дороге, неприятель дрожит за свои сообщения. Прощай! Твой верный брат Алексей Ермолов».

В Дорогобуже было получено предписание Кутузова авангарду двигаться на соединение с главной армией, а Ермолову велено прибыть в квартиру фельдмаршала, расположившегося в Ельне.

Общее положение к тому времени настолько переменилось в пользу русских, что Наполеону оставалось помышлять только о спасении остатков своих войск и собственной персоны поспешным бегством. На северо-западе корпус графа Витгенштейна потеснил маршалов Виктора и Сен-Сира и овладел Витебском; на западе адмирал Чичагов с частью Молдавской армии оторвался от стороживших его австрийцев и саксонцев и пошел на Минск. Но, пожалуй, самым важным было известие, которое вез Ермолов главнокомандующему: Наполеон с гвардией уже более суток как начал марш из Смоленска к Красному.

Прискакав в Ельню, Ермолов в тот же час явился к Кутузову. В городе не оставалось почти ни одного целого строения: солдаты и офицеры размещались в избах с выбитыми окнами, без дверей и с разломанными печами. Главнокомандующий занял один из уцелевших теплых домов и в самом приятном расположении духа завтракал в небольшой горнице со своими генералами. Услышав Ермолова, он просиял и в ответ на его просьбу преследовать неприятеля с большей настойчивостью сказал ему с обычным напускным простодушием:

– Голубчик! Не хочешь ли перекусить?..

Он положил Ермолову на тарелку котлету и подал рюмку вина. Тот, подавив огорчение, молча отправился к окошку: за столом не было места. Во время завтрака Ермолов просил Беннигсена поддержать его, но генерал упорно молчал. Когда фельдмаршал вышел из комнаты, Беннигсен холодно заметил:

– Любезный Ермолов, если бы я тебя не знал с детства, я бы имел полное право думать, что ты не желаешь наступления. Мои отношения со светлейшим князем таковы, что мне достаточно одобрить твой совет, чтобы князь никогда бы ему не последовал…

Воротившись в горницу, Кутузов, как бы отвечая на молчаливый упрек Ермолова, проговорил:

– Теперь надобно беречь людей… Мы должны подвести к границам сильную армию. И я за одного русского не отдам и десяток французов…

 

12

Трехдневный бой у Красного завершился полным разгромом неприятеля. Трофеи сражений 4, 5 и 6 ноября составили двадцать шесть тысяч пленных, в том числе шесть генералов, сто шестнадцать пушек и несметный обоз. Убитых никто не считал. Корпуса Даву и Нея перестали существовать.

Впрочем, это уже был не бой, а трехдневное избиение голодных, полунагих французов, целые толпы которых при одном появлении русских отрядов бросали оружие. Только старая гвардия, обеспечившая отход остаткам наполеоновского воинства, сохраняла боеспособность. Отдавая дань противнику, Ермолов восхищался тем, как стройно и грозно маневрировала она во время сражения. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах и белых ремнях, с красными султанами и эполетами, гвардейцы казались маковым цветом среди снежного поля. Тем ужаснее выглядели орды, составлявшие некогда грозный корпус Нея.

Вышедший последним из Смоленска 6 ноября с пятнадцатитысячным отрядом (половина его войск была без оружия), Ней был брошен Наполеоном на произвол судьбы и попал в огневой мешок, уготованный ему Милорадовичем. Ермолов принял капитуляцию шеститысячной толпы; Ней с несколькими сотнями солдат ползком перебрался через полузамерзший Днепр и бесславно явился в Оршу.

Милорадович просил Кутузова «удостоить особенным вниманием» службу Ермолова, наконец-то получившего звание генерал-лейтенанта. В рапорте фельдмаршала Александру I было сказано, что в сражении под Красным Ермолов «оказал опыты рвения к службе, личной неустрашимости и военных способностей, чем содействовал к совершенному поражению неприятеля». Кутузов за удачные действия под Красным и во всей Смоленской губернии указом на имя сената был удостоен титула Смоленского. Милорадовичу были пожалованы знаки ордена Георгия 2-го класса; Платов возведен в графское достоинство.

Когда в пятом часу пополудни на третий день сражения Кутузову сделалось известно о множестве захваченных пленных, пушек и обозов и, наконец, фургона Даву, где нашли и жезл его, престарелый фельдмаршал пришел в восторг. Это был единственный случай, когда Ермолов видел его пустившимся в галоп на своем белом мекленбургском коне. Он подъехал к выстроенным по случаю победы гвардейским полкам и вскричал «ура!», которое повторилось мощным эхом из груди сотен великанов. Поздравив отборное войско с победой, фельдмаршал сказал:

– Дети! Знаете ли, сколько взято орудий? Сто шестнадцать! – И, указывая на французских орлов, присовокупил: – Как их, бедняжек, жаль! Вон, они и головки повесили. Ведь им холодно и голодно…

Приняв от войска поздравления, Кутузов был встречен начальником гвардейского корпуса Лавровым, который пригласил князя на чашку чаю. Фельдмаршал сошел с лошади, сел на походный стул и, рассматривая знамена, прочитал вслух:

– «Ульм… Аустерлиц…» – тут он оглядел плотную толпу, собравшуюся вокруг, и добавил, указывая на надпись «Аустерлиц»: – Вот имя, которого я терпеть не могу. Но, впрочем, умываю в этом руки. Я этого сражения никогда не хотел…

Уже весь гвардейский корпус от старого до малого сбежался к биваку с обнаженными головами, желая наглядеться на обожаемого полководца: великаны преображенцы с красными воротниками, семеновцы – со светло-синими, измайловцы – с темно-зелеными, бело-голубые кирасиры, кавалергарды в белых однобортных колетах и касках с густым черным плюмажем, гвардейские гусары в красных доломанах и синих чачкирах. Никто из них не чувствовал ни грязи под собой, ни сыпавшего с неба вслед за наступившей оттепелью дождя. Ермолов жадно вглядывался в обветренные мужественные лица. Гвардия! Которой он командовал, в которой знал каждого офицера и сотни солдат по имени и с которой – кто знает! – ему доведется совершить новые победы.

Кутузов достал из кармана бумажку, прочитал ее и заговорил снова:

– Где этот собачий сын Бонапарт сегодня ночует? Я знаю, что в Лядах он не уснет спокойно. Александр Никитич Сеславин дал мне слово, что он сегодня не даст ему покоя… Вот послушайте-ка, господа, какую мне прислал побасенку наш краснобай Крылов… – И, не заглядывая в бумажку, начал пересказывать: – Собрался волк в овчарню, а попал на псарню. Войти-то он вошел, да вот как пришлось выбираться оттуда – давай за ум. Собаки на него стаей, а он в угол, ощетинился и говорит: «Что вы, друзья! За что это вы на меня? Я не враг вам. Пришел только посмотреть, что у вас делается, а сей час и вон пойду». Но тут подоспел псарь да и отвечает ему: «Нет, брат волчище, не провесть тебе нас! Правда, ты сер… – Тут фельдмаршал скинул свою белую фуражку и, потрясая наклоненной головою, продолжал: – А я, приятель, сед!» И пустил стаю псов на него…

Воздух сотрясся от громовых восклицаний гвардии.

 

13

Вильно, до нашествия Наполеона цветущий и веселый город, представлял в декабре 1812 года обитель смерти.

Ермолов со своим отрядом вступил в этот древний город, свидетель его молодости, на исходе Юрьева дня в двадцатисемиградусный мороз. Как любил говорить Горский? «Юрий холодный оброк собирает… Осенью Юрий с мостом, Никола с гвоздем…»

На тех самых улицах, где только пять месяцев назад литовская шляхта восторженно встречала Наполеона, теперь привидениями бродили никем не охраняемые, никому не нужные пленные французы, более похожие на мертвецов, чем на живых людей. Иные падали и умирали от истощения, другие были в одурении, вытаращив глаза, хотели что-то сказать, но испускали только невнятные звуки. На одной из площадей выросла стена, составившаяся из смерзшихся тел, накиданных одно на другое.

Как примечал Ермолов, вильненские помещики и шляхта с боязнью и опасением встречали победителей Наполеона. Бдительная французская полиция, скрывая поражения, до последнего дня распускала молву о мнимых его успехах. Перед самым проездом, или, лучше сказать, бегством, Наполеона мимо Вильно там состоялись торжества в честь взятия Риги и покорения Киева. Город был освещен иллюминацией, на площадях гремела музыка, выставлены были пышные картины, где французский орел раздирал когтями русского, и произносились грозные речи… Теперь литовские дворяне без стыда принялись восхвалять нового кумира – фельдмаршала Кутузова, который некогда, после сражения при Аустерлице, был литовским военным губернатором. Посыпались совсем иные речи и оды, на театральной сцене засияло изображение Кутузова с надписью: «Спаситель Отечества».

Ермолов явился к светлейшему князю. Какая перемена в главной квартире! Вместо разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними караульными, выбегавшими и вбегавшими адъютантами, маршировавшими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую вход был прямо из сеней и где Ермолов видел фельдмаршала на складном стульчике, облокотившегося на оперативные планы, ему предстали улица и двор, заполненные великолепными каретами, колясками и санями. На крыльце, в передней и в зале теснилось множество русских и пленных неприятельских генералов, иные на костылях, страждущие и бессильные, другие – бодрые и веселые. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, штабных трутней и просто льстецов, надеявшихся преуспеть на завоеванных другими лаврах, осаждали кабинет главнокомандующего.

Ермолов нашел у Кутузова адмирала Чичагова и графа Витгенштейна. Сорокапятилетний Чичагов держался скромно, в то время как Витгенштейн, покручивая маленькие усики, без перерыва рассказывал о нескольких выигранных им сражениях таким тоном, будто на долю главной армии оставались лишь незначительные действия.

Кутузов, покойно расположившись в кресле, ласково кивал, но было видно, что он с трудом скрывает негодование. Едва завидя Ермолова, он перестал обращать внимание на завравшегося немца, понять которого ему хватило четверти часа.

– Голубчик, Алексей Петрович! – поднялся он навстречу огромному и уже почти седому в свои тридцать пять лет генералу. – Вот я и опять в Вильне. Ты помнишь восемьсот пятый год? Я в том же доме, в той же самой комнате, и та же прислуга пришла меня встретить. Не странно ли это? Вчерась я долго не мог уснуть. Проклятая память и превратности судьбы мешали мне…

– О, глориа мунди! Слава мира… – тихо отвечал Ермолов, как всегда чувствуя, что невольно поддается обаянию этого удивительного человека. – Люди обращаются со вчерашними кумирами, словно с худыми горшками.

– Но ведь этим горшком был сам Наполеон! – перебил его Кутузов. – И это его армия очистила наши границы. Заметь, что Карл Двенадцатый вошел в Россию с сорока тысячами войска, а вышел с восемью. Наполеон же прибыл с шестьюстами тысячами, а убежал едва с двадцатью и оставил нам, по крайней мере, сто пятьдесят тысяч пленными и восемьсот пятьдесят пушек!..

Витгенштейн и Чичагов, чувствуя себя лишними, откланялись и вышли.

Кутузов приобнял Ермолова и, глядя ему в глаза снизу вверх, сказал с народной простодушной прямотой:

– Ты помнишь, Алексей Петрович, что в бытность мою здесь военным губернатором я имел в распоряжении только два батальона внутренней стражи. Голубчик! Ежели бы кто сказал мне тогда, что судьба изберет меня низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я, право, плюнул бы тому в рожу!

Он, улыбаясь, прикрыл здоровый глаз.

– Я временно отбываю из армии и передаю главное командование графу Александру Петровичу Тормасову. Тебе надлежит вернуться к исполнению прежней должности в главном штабе. Голубчик! Война передвигается за пределы России…

«Сердце, ты слышишь? – с волнением думал Ермолов. – Русская земля уже очищена от врагов! Лишь тела их густо устилают дорогу от Москвы до Вильно – их жгут в штабелях, их закапывают во рвах. Лишь десятки тысяч пленных – безоружных, больных, обмороженных, – часто без конвоя, стучатся в крестьянские избы с жалостливой просьбой: «Шер ами, дю пэн…» – «Дорогой друг, хлеба…» И вот уже явлено новое русское слово: «шаромыжник». Так будут звать отныне в народе с презрением шатуна и плута, обиралу, обманщика, промышляющего на чужой счет. «Он все на шаромыжку поживляется!» – вот что останется в памяти народной от Наполеона и его воинства!..

Велик подвиг России. В течение семи месяцев, потеряв не менее восьми губерний, попавших во власть неприятеля, лишившись древней столицы, боролась она с более чем полумиллионом вражеских полчищ. И Россия восторжествовала! Все было исполинским в Отечественной войне: великость и дерзость предприятия, способы, принятые для его исполнения, средства обороны, наконец, возможные от войны последствия. Она была борьбой столько же вещественных, сколько и нравственных сил. Исполненные самоотвержения, двинулись храбрые ополчения России, боелюбивое, богатырское ее войско. Ударил час освобождения!..»

 

1

12 апреля 1813 года русская гвардия готовилась торжественно вступить в Дрезден, столицу Саксонии, король которой оставался союзником Наполеона.

Французы продолжали бегство. Мнение об их непобедимости постепенно рассеивалось; некоторые, прежде покорные им, народы присоединялись к победителям; зато другие, ошеломленные неожиданностью события и еще подвластные устрашающему авторитету Наполеона, с робостью выжидали. Русским надлежало пользоваться успехами и до прибытия новых армий из Франции затопить своими силами как можно больше пространства, никем или почти уже никем не защищенного. Этим достигались две выгоды: увеличение простора для военных влияний в случае нового появления Наполеона из-за Рейна и действие на воображение нерешительных. В конце декабря 1812 года русские вошли в Кенигсберг, 20 января следующего года – в Варшаву, 16 февраля Кутузов подписал союзный договор с Пруссией, население которой всенародно вооружалось. Летучие отряды корпуса Витгенштейна выгнали французов из Берлина, Ганновера, потревожили Гамбург, и уже граф Чернышев с казаками залетел на самый Рейн, к Майнцу…

Ермолов находился в огромной свите Александра I. Здесь же были боевые генералы, овеянные славою двенадцатого года, – все, кроме Кутузова. Торопясь на торжества в Дрезден, полководец вышел из кареты и пересел на коня. Одетый, по обыкновению, в один только мундир, он простудился в Бунцлау и не мог далее продолжать путь. Здоровье его ухудшалось с каждым часом. Начальствование над войсками Александр I вверил графу Витгенштейну, хотя в действующих армиях старше его чинами были четыре генерала: Тормасов, Милорадович, Барклай-де-Толли и пруссак Блюхер.

«Граф Петр Христианович, – думал о новом главнокомандующем Ермолов, – никогда не отличался большими способностями. Кроме одной: уметь нравиться государю…»

Волею того же Александра I Ермолов оказался в новой должности, которая обещала ему одни неприятности: с упразднением главного штаба 1-й армии ему поручалось командование артиллерией во всех армиях.

«Вместе с звучным сим именем, – размышлял он, – получил я часть обширную, расстроенную и запутанную. Тем более что в каждой из армий были особенные начальники артиллерии и не было общего. Устроить ее трудно, продолжительною кампанией все средства истощены, и способы исправления сопряжены с неизбежною медленностью… Я объяснился с государем, чтоб избавиться от сего назначения, признавая себя не довольно знающим внутреннее управление артиллерией. Государь в облегчение мне приказал в случаях затруднительных относиться к графу Аракчееву. И мне осталось повиноваться…»

Военная музыка и барабанный бой прервали его мысли. Церемониальное шествие в Дрезден началось.

Стоял прекраснейший весенний день. Улицы и оба берега Эльбы были усеяны тысячами жителей, одетых в праздничные платья. Воздух оглашался восклицаниями народа и звоном колоколов: большинство саксонцев не разделяло приверженности своего короля Наполеону. Каштаны на другом берегу, в Старом городе, еще были без листьев, но уже одевались млечным и красноватым цветом черешни и яблони и ярко зеленел крыжовник. Высоко над прочими строениями поднимал острые шпили колоколен собор Св. Петра, стоявший на площади за мостом через Эльбу, к которому впереди гвардии медленно двигался на белой лошади русский император.

Окна домов в Новом городе, улицами которого шла гвардия, были наполнены женскими головками – черными, седыми, рыжими, в париках под пудрою, в чепчиках и под гребенками. Между последними Ермолов увидел миленькие лица. Мимо бронзовой статуи Станислава Августа III, короля польского, колонны прошествовали через широкий двухсотсаженный мост, две арки которого были разрушены французами, и войска шли по деревянному настилу. Ермолов приметил, что берега над водою были обнажены, не имея набережной, и уступали в красоте и величавости Неве.

На площади перед собором император со свитой остановился, пропуская мимо себя широкоплечих богатырей-гвардейцев. Апрельское солнце сверкало, вспыхивая на стальных жалах штыков, ярко начищенных медных гербах и смазных круглоносых сапогах. Неумолчное «ура!» перекатами текло от батальона к батальону, от полка к полку. Радуясь выправке солдат, Александр улыбался и успокаивал нетерпеливо перебиравшую ногами лошадь ласковым касанием щегольского, с кисточкой, сапога.

«А ведь главного героя Дрездена – Дениса Давыдова, который занял Новый город с горсткой казаков и гусар еще одиннадцатого марта, здесь нет, – с горечью подумал Ермолов. – Вместо благодарности за подвиг он подвергся разносу барона Винценгероде. И если бы не старик Кутузов, отправившийся с докладом к царю, еще неизвестно, чем бы все закончилось…» Кутузов! Всезнающие штабные офицеры шушукались о том, будто дни фельдмаршала сочтены и что в выздоровлении его отчаялся даже специально призванный прусским королем знаменитый лекарь Гуфеланд…

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, Ермолов по окончании церемонии под предлогом нездоровья не поехал на пышный прием, который устроили русским городские власти, а отправился осматривать город. Он побывал в Пантеоне скульптуры, где были собраны творения из одушевленного греческим и римским резцом мрамора, затем в Зеленой палате, в которой хранились всяких родов драгоценности, в наполненном раритетами японском дворце и, конечно, в Королевской библиотеке, известной своим собранием рукописных и печатных редкостей. Вечером Ермолов пошел в театр, где специально для гостей шла довольно пошлая комическая опера «Рохус Помперникель», а после – жалкий балет, в котором прыгали и вертелись как попало две малютки. Он не ожидал увидеть столь дурную игру в Дрезденском театре, знаменитом в Европе. Или, может быть, саксонцы полагали, что русские не стоили чего-либо лучшего?..

На другой день стало известно, что неприятель недалеко и в больших силах. Ермолов явился в штаб Витгенштейна.

Толпа генералов окружала нового главнокомандующего; здесь были: Блюхер, Берг, Йорк, Клейст, Клюке, Цайц, Винценгеродё, Сакен, Мантейфель, Корф. Немцы на русской службе громко галдели с пруссаками на отменном берлинском, швабском, голштинском и прочих диалектах.

Ермолов вышел на середину залы, выждал мгновение, дабы обратить на себя внимание, и зычно спросил:

– Господа! Здесь кто-нибудь говорит по-русски?

После некоторого замешательства первым нашелся граф Витгенштейн.

– Мы все патриоты России и верные слуги его величества! – раздраженно ответил он.

До этого часа Витгенштейн едва терпел Ермолова за его насмешки, теперь он его возненавидел.

… Торжественным вступлением в столицу Саксонии закончилось мирное шествие главной армии, начавшееся от границ России… Наступал час битв.

13 апреля Наполеон приехал в Эрфурт, который был местом сбора неприятельских войск, следовавших туда по разным направлениям из Франции, Италии и владений Рейнского союза. Он уже успел собрать новую армию силою в сто двадцать восемь тысяч человек. Старые французские войска, вытребованные из Испании, следовали на обывательских подводах и лошадях; большую часть составляли юные новобранцы. Пехота и артиллерия находились в удовлетворительном состоянии, чего нельзя было сказать о коннице. Невзирая на ее слабость, Наполеон решил немедленно начать поход из долины Майна к Лейпцигу, чтобы обойти правое крыло союзников и отбросить их на юг, в Богемские горы. По пути к нему должен был присоединиться вице-король Италии, что увеличивало его силы до ста семидесяти тысяч. 19 апреля вся французская армия, вместе с итальянскими войсками вице-короля Евгения, пасынка Наполеона, находилась уже недалеко от Лейпцига, растянувшись на пространстве в сорок верст.

Ей противостояло девяносто с небольшим тысяч русских и прусских солдат под командованием Витгенштейна.

 

2

В темную ночь под проливным дождем Ермолов ехал среди стонов раненых и бегущих по обширному полю сражения солдат. Начавшийся счастливо для союзников в полдень 20 апреля бой у местечка Люцен, в двадцати верстах от Лейпцига, обернулся неудачей.

До рассвета союзные войска двинулись вперед через город Пегау и выстроились на равнинах, удобных для действия конницы. Появление их было столь неожиданным, что обыватели не успели увести стада, которые разогнали пушечными выстрелами. Вскоре ровное поле покрылось длинными линиями пехоты. С бугра, на котором располагалась главная квартира, Ермолову открывалось великолепное зрелище. Пруссаки заняли правый фланг и выстроились как на учениях, выровняв головы колонн. Конница оставалась позади; гвардия стояла в резерве, подкрепляя правый фланг. Корпус Милорадовича находился в нескольких верстах от левого фланга союзников и вовсе не участвовал в сражении.

Неприятель стал показываться в колоннах против центра, но на довольно большом расстоянии. Русские линии подвинулись, чтобы атаковать его, и несколько артиллерийских рот по приказу Ермолова поскакали вперед, остановились и начали перестрелку ядрами. Среди них была и батарея Степана Харитоновича Горского, который накануне удачно пущенным ядром сразил наповал маршала Бессиера, неосмотрительно выехавшего для обозрения наших позиций.

Обрадованный надеждами на легкую победу, Александр I велел войскам идти вперед; неприятель отступал, и по всей линии завязался сильный огонь.

Пруссаки храбро ворвались в деревню Гросс-Гиршау, занятую французскими стрелками. Добровольцы-егеря, почти мальчики, слепо лезли вперед, переступая через павших товарищей. Французы упорно защищались; несколько раз селение переходило из рук в руки. Русский гренадерский корпус пришел на подкрепление, и деревня Гросс-Гиршау, а за ней и Клейн-Гиршау были очищены от противника. С правого фланга и от центра тянулись толпы раненых, которые немедленно заменялись свежими войсками. Ермолов тревожился о своевременном подвозе для артиллерии снарядов, которых он загодя заготовил в шести верстах от Люцена в большем количестве, чем было выпущено за все Бородинское сражение.

Уже казалось, что победа склоняется на сторону союзников. Ермолов видел, как прусский король – высокий, худощавый, в клеенчатой фуражке и синем сюртуке – подъехал к императору Александру с поздравлениями. Тот поблагодарил его и, пришпорив лошадь, поскакал в сопровождении свиты на правое крыло, где еще продолжался беспорядочный ружейный огонь. В это время на левом фланге возгорелись частые залпы. Французские колонны атаковали союзников.

Наполеон, двигаясь к Люцену, услышал позади себя сильную канонаду. Он остановил лошадь, всматриваясь в направлении порохового дыма, и сразу осознал, какая опасность нависла над его растянутой армией: союзники грозили уничтожить слабый корпус Нея и разорвать французскую армию на две части в районе Люцена. Наполеон приказал своим корпусам как можно скорее идти к месту сражения, а вице-королю Евгению обойти правое крыло русских войск.

Сражение принимало новый оборот. Император Александр приказал выдвинуть из резерва сорокапушечную батарею генерал-майора Никитина и отправить ее на левый фланг, где появился корпус маршала Мармона.

– Я сам буду смотреть на действие твоей артиллерии, – сказал царь Ермолову.

Между тем обеспеченный справа частями Мармона и усиленный подошедшими от Лейпцига войсками, Наполеон в пять часов пополудни возобновил наступление в центре. Французы ворвались в Клейн-Гиршау, но были отброшены. На подкрепление нерешительно действовавшему Винценгероде подошли две русские кирасирские дивизии. Исход сражения снова заколебался, но тут часу в седьмом вдруг поднялось с правой стороны густое облако пыли – это появились колонны вице-короля Евгения.. Наполеон только и ждал этого. Он велел Мармону возобновить наступление справа, а сам построил шестнадцать батальонов молодой гвардии, подкрепил их старою гвардией и двинул вперед под огнем восьмидесяти орудий. Витгенштейн послал Коновницына с гренадерским корпусом остановить войска вице-короля. Бой разгорался. Наполеон сделал новое усилие и ворвался в Клейн-Гиршау. Гросс-Гиршау остался у союзников. Близ этой деревни и по всей линии сражение кипело до наступления полной темноты…

Мокрый, расстроенный и злой, Ермолов въехал в город Пегау, улицы которого были забиты ранеными, умершими, зарядными ящиками, орудиями, фурами. Он спрашивал себя: в чем была причина люценской неудачи? Конечно, в том, что не имелось настоящего главнокомандующего. Император Александр приказывал; Витгенштейн приказывал как нареченный главнокомандующий; князь Волконский приказывал как начальник штаба; Дибич приказывал как генерал-квартирмейстер Витгенштейна; Толь приказывал как генерал-квартирмейстер, бывший при Кутузове; прусский король приказывал как король; Блюхер приказывал как начальник над прусскими войсками. Приказания часто противоречили одно другому. Видя беспорядок, корпусные командиры стали сами распоряжаться, так что все приказывали при отсутствии общей диспозиции.

Прежнего мудрого предводителя русской армии уже не существовало. 16 апреля Кутузов скончался в Бунцлау, оплакиваемый всей Россией. С его смертью Наполеона надлежало уже побеждать не превосходством гения, а преимуществом в простой силе…

Мрачное настроение Ермолова усугублялось еще и тем, что Витгенштейн приказал ему доложить императору Александру и королю прусскому, которые ночевали в деревне Гертен, о неблагоприятном исходе Люценского сражения. Таким образом граф Петр Христианович, избрав Ермолова вестником неудачи, желал отомстить ему за язвительные насмешки над немцами. В этом случае он достиг своей цели, что подтвердил впоследствии обер-гофмаршал граф Толстой, сказавший о Ермолове: «Ему деревня Гертен много повредила в глазах государя…»

Однако Ермолов не мог предвидеть, какой новый удар подготовил ему Витгенштейн. Желая оправдаться перед императором Александром за понесенное поражение, он объяснил его царю недостатком снарядов в артиллерии. Ермолов лишился своей должности. Всем своим существом преданный военной службе, он был глубоко и болезненно уязвлен этой несправедливостью и 17 мая обратился с горячим письмом к Аракчееву.

«Долгое время имевши честь служить под начальством Вашего сиятельства, – писал Ермолов, – не мог я укрыть от Вас образа поведения моего по службе и не сомневаюсь, что известно Вашему сиятельству, что я никогда и ничего не достигал происками, не позволял их себе и не терпел их в подчиненных моих…

Общая молва обвиняет меня недостатком снарядов. Я все то имел при армии, что имел в распоряжении; более не мог иметь того, что мне дано. Записки мои объяснят Вашему сиятельству точное состояние артиллерийской части. Если что упущено мною по нерадению, по недостатку деятельности, я испрашиваю одной и последней милости – военного суда, которого имею я все причины не страшиться и считать единственным к оправданию средством».

По повелению Александра I Ермолов был назначен начальником 2-й гвардейской пехотной дивизии в составе лейб-гвардии Егерского, Перновского и Кексгольмского гренадерских, Глуховского кирасирского полков, гвардейского экипажа и конно-артиллерийской роты.

 

3

Как скучна ретирада! Жители всюду прячутся, а те, что провожают союзную армию, не скрывают слез, опасаясь мщения французов. Многие уезжали с имуществом, оставляя пустые дома, и тем напоминали о горестном отступлении в России. Избаловавшись постоем на богатых саксонских квартирах, гвардейские офицеры ворчали, предвидя наступление цыганской бивачной жизни.

На совещании в главной ставке решено было отступить за Эльбу. Имея в арьергарде отряд Милорадовича, союзники двинулись через Дрезден, но уже не таким парадом, как прежде. Обозы летели по мостовой с громом и стуком, все спешили, стараясь достигнуть понтонных мостов, наведенных ниже и выше города.

Император Александр и король прусский решили остановить Наполеона у города Бауцен, на большой силезской дороге. Позиция эта была выбрана по двум причинам: во-первых, здесь пролегал путь сообщения через герцогство Варшавское с Россией, а во-вторых, союзная армия не отдалялась от границ Австрии, которая все более склонялась выступить против Наполеона. В арьергардных боях Милорадович имел частые и горячие сшибки с французами и за искусное отступление от Люцена к Бауцену был возведен в графское достоинство.

С 4 по 8 мая войска спокойно стояли на новых позициях, не видя неприятеля.

Бауцен находился верстах в двух или трех. Союзная армия занимала возвышения, своим левым флангом примыкая к высоким горам, отделяющим Саксонию от Богемии. Горы эти были покрыты лесом и удобны лишь для действия пехоты. От гор и до конца правого фланга тянулось почти ровное поле, пересеченное только несколькими оврагами и селениями. По всей линии построили батареи, огонь которых должен был вредить неприятелю. Часть центра и правый фланг занимали пруссаки, а на самом конце крыла стоял отдельно от главной армии Барклай-де-Толли, присоединившийся накануне со слабым корпусом – в восемь тысяч человек. Кирасиры, часть артиллерии и гвардейский корпус, в который входила дивизия Ермолова, находились в резерве за центром. Еще далее возвышался бугор, укрывавший от неприятельских ядер. Тут расположились император Александр и вся главная квартира.

В гвардии никто толком не знал, кто является главнокомандующим: одни называли по-прежнему Витгенштейна, другие – Милорадовича, как старшего по выслуге лет. А некоторые утверждали, что сам император принял звание генералиссимуса и командует всеми союзными войсками.

8 мая, на рассвете, началась перестрелка в авангарде, потом на правом фланге, где неприятель усиливался. Ермолов в сопровождении адъютанта – двоюродного брата Петра Николаевича Ермолова – выехал полюбопытствовать на высоты близ селения Креквиц. В подзорную трубу он видел, как по другую сторону Шпрее от Бауцена тянулись неприятельские колонны на правое крыло русских позиций, к деревне Мальшвиц, где маршал Ней теснил слабый отряд Барклая-де-Толли.

– Кажется, перейдя на другой берег Эльбы, – сказал Ермолов своему адъютанту и родственнику, не отнимая подзорной трубы от глаз, – мы перенесли с собой и неудачи… Взгляни, армия наша, и без того малочисленная, растянулась на двенадцать верст. Между корпусом Барклая и пруссаками Блюхера образовался разрыв. Не решит ли Наполеон нанести именно тут главный удар и загнать нас в Богемские горы?..

Между тем французы перешли мелководную Шпрее за арьергардом Милорадовича, который на глазах у Ермолова отступил после упорного сопротивления к левому флангу общей позиции. Вдоль линии союзных войск понеслось несколько неприятельских эскадронов драгун в красных мундирах. По кавалеристам ударили батареи.

– Проверяют силу и местоположение нашей артиллерии! – с досадой бросил Ермолов. – Нельзя всем батареям обнаруживать себя ради такой ничтожной цели!

– Алексей Петрович! Глядите! – перебил его двоюродный брат. – Французы готовят удар на нашем левом крыле!

В самом деле, слева, на лесистых высотах, по крутизнам и оврагам, поднялась ужасная перестрелка. Пруссаки, занимавшие горы, были сбиты с позиции. Ермолов поспешил в расположение гвардии. Отсюда было хорошо видно, как слева, на горах, ружейный дымок из кустарника спускался вниз; Ермолов уже ожидал, что французы вместе с пруссаками посыплются оттуда на большую дорогу.

Большинство русских и прусских генералов приняли эту атаку за главную. Милорадовичу, сдерживавшему французов, начали посылать подкрепления: корпус князя Горчакова, потом часть корпуса Берга, бригаду гренадер и, наконец, Павловский и лейб-гренадерский гвардейские полки. В ночь на 9 мая в расположении союзных войск перемены сделано не было.

С рассветом начали постреливать в горах на левом фланге. Однако молодые солдаты Наполеона, при всей своей горячности, не могли сдвинуть с гор русских, и прежнее превосходство французских стрелков в закрытых местах переменилось. Тогда разгорелся сильный огонь в центре. Французская пехота от Бауцена построилась в огромное каре и по открытой долине начала медленно приближаться к середине нашей линии. Одновременно неприятель в превосходящих силах принялся теснить правый фланг.

Только теперь открылось намерение Наполеона: ложными нападениями отвлечь все резервы союзных войск к их левому крылу, затем главными силами атаковать правый фланг и, сбив и обойдя его, отрезать им путь отступления в Силезию. Большая часть войск оставалась на левом фланге, в центре находились только гвардия и кавалерия. Барклай-де-Толли со своим отрядом едва мог держаться, хотя и занял новую, более выгодную позицию, почти под прямым углом к линии всей армии.

Наполеон ожидал, что Ней зайдет в тыл союзной армии, однако тот не сумел исполнить данных ему инструкций и вместо обхода ввязался в серьезный бой на правом фланге и в центре. В два часа пополудни французский император велел корпусам Бертрана и Мортье с частью гвардии атаковать Креквицкие высоты – ключ ко всей позиции. Две огромные гвардейские батареи открыли огонь против Блюхера. Хотя ошибочное движение Нея вправо не давало повода к опасениям за тыл армии, усиление неприятельских войск в центре угрожало прорывом боевой линии. Полетел гонец от Витгенштейна к Ермолову – спешно отправиться на подкрепление Блюхеру.

Ермолов пошел в огонь и оставался неколебимо со своими гвардейцами даже тогда, когда пруссаки очистили правый фланг союзной армии. Уже более половины офицеров выбыло в батальонах, уже Ермолов получил сквозную пулевую рану в мякоть руки. Знакомый голос окликнул его. В группе подскакавших казаков он увидел бледного офицера с длинными усами, в высокой медвежьей шапке с изображением серебряной мертвой головы и в синем плаще. Из-под мундира на груди всадника виднелся эмалевый образ Николая Чудотворца, рука крепко держала обнаженную саблю.

– Александр Самойлович? – не сразу признал Фигнера Ермолов.

В армии стоустно передавались истории, одна удивительнее другой, об отчаянной дерзости партизана, который под личиной итальянского офицера совершал диверсии во французском тылу. Теперь он имел вид настоящего казака.

– Благодетель мой! – пылко отвечал Фигнер. – Я только что со своими партизанами выгнал французов из Глейна, но не был подкреплен. Барклай в опасности быть отрезанным. Я еду теперь с донесением государю…

– Тогда торопись, потому что неприятель уже заходит к нам в тыл!

Поворачивая серую свою лошадь, Фигнер крикнул:

– Прощайте! Я буду дожидаться случая доказать, что по гроб свой буду почитать и любить вас!

Через два месяца преследуемый французами Фигнер утонул в Эльбе…

Ермолов держался. К этому времени успех Наполеона на правом крыле союзников был очевидным. На отнятую у Блюхера Креквицкую высоту стал корпус Бертрана и было установлено пятьдесят орудий. Мармон, гвардия и резервная кавалерия двинулись по центру. В союзной армии, кроме гвардейских Преображенского, Измайловского и Литовского полков и двух кирасирских дивизий, не было ничего для подкрепления боевых линий. Витгенштейн испросил разрешения у союзных монархов прервать бой и начать отступление. Арьергард был поручен Ермолову.

Отходя шаг за шагом, цепляясь за каждую высотку, гвардейцы медленно следовали за главными силами, спешившими к Рейхенбаху. Армия отступала неорганизованно. Причиною было то, что все главнокомандующие и оба царя уехали, не сделав никаких распоряжений войскам. Около шестидесяти орудий, которые не успели вовремя вывезти, могли стать добычей неприятеля и считались уже потерянными, если бы не Ермолов. «Где тот случай, – позднее вспоминал участник этой битвы Муравьев-Карский о Ермолове, – в котором бы не нашелся великий начальник мой; из которого бы он не вышел со славою! Но не умеют ценить или, вернее сказать, не жалуют его. Он имеет много завистников, которые, забывая Отечество, стараются запятнать сего великого мужа в мыслях легковерного государя».

Но все, даже зависть и недоброжелательство, имеет свои пределы. Подвиг Ермолова был столь значительным, что Витгенштейн принужден был отдать ему должное в донесении русскому императору.

 

4

Граф Витгенштейн – Александру I

«В начале сражения при Бауцене 9 мая, командуя гренадерскими полками, Кексгольмским и Перновским, и гвардейским экипажем, к которым присоединены были два батальона лейб-гвардии Егерского полка, Ермолов по приказанию моему сменил прусские войска корпуса генерала Йорка, шедшего на подкрепление генералу Блюхеру, и, получив еще один батальон прусской пехоты и часть артиллерии, защищал деревню Литен, владевшую дорогами, по обеим сторонам идущими, и препятствовал атакам неприятеля с таким мужеством и упорною храбростью, что и тогда даже, когда прусские войска оставили высоты в центре позиции нашей и неприятельские колонны на них явились, а сильная батарея вступилась против правого крыла его отряда и устроилась на продолжении всех его батарей, не отступал до тех пор, пока не получил на то моего повеления; когда же неприятель, преследуя прусские войска, занял деревню Баушуц, находящуюся в тылу его, и я поручил ему арьергард, отступавший через Виршен, и неприятельские колонны, двинувшиеся на Баушуц, были уже ближе к большой дороге, дабы отразить его от оной, то, соединя примерную храбрость свою с решительностью, он обратил конную артиллерию свою на сии колонны и, невзирая на жесточайший огонь с подвигавшихся неприятельских батарей, удержал стремление колонн и, прикрыв отступление свое кирасирами, вышел на большую дорогу и отступил в Виршен, где присоединился к прусскому корпусу генерала Клейста и, составив левое крыло его, дал сильнейший отпор неприятелю и, защищавшись в дефилеях и садах, отступил к ночи на позицию при деревне Кетиц в совершенном порядке, оказав во все сражения отличное искусство в распоряжении и примерную храбрость и мужество, одушевлявшие подчиненных среди самых опасностей».

На сей раз Ермолова не обошли наградой: за храбрость и умелое ведение арьергардных боев он получил орден Св.Александра Невского с алмазными знаками.

 

5

Хотя в обоих сражениях – Люценском и Бауценском – у союзников не было разбито ни одного отряда и даже не захвачено ни одной пушки, они были вынуждены очистить всю Саксонию и отойти в Силезию, к подножию Ризегебирге – Исполинских гор. До глубокой ночи Наполеон преследовал русско-прусскую армию, но затем приказал прекратить наступление, опечаленный новой потерей. По воле случая ядро, пущенное из той же самой батареи Горского, которая сразила Бессиера, разорвало живот любимцу французского императора маршалу Дюроку.

Главную надежду будущих успехов союзники возлагали на вступление в войну Австрии, однако из Вены дали знать о невозможности собрать армию ранее июня. Надлежало в этом положении выиграть время. 23 мая с Наполеоном было заключено перемирие до 8 июля, продолженное впоследствии до августа, которое использовалось обеими сторонами для умножения своих сил.

Тем временем все шло к возобновлению кампании. 30 июля Австрия наконец решилась объявить войну Франции. Ее главная, стотридцатитысячная армия, находившаяся в Богемии, должна была присоединиться к союзникам. В двух русских армиях, а также у пруссаков и шведов под ружьем было до полумиллиона человек. Наполеон тоже усиливался, доведя общую численность войск почти до четырехсот тысяч. Но главные его силы составляла пехота, а союзники имели преимущество в коннице, которым, правда, не всегда умели воспользоваться.

При соединении с австрийцами Ермолов ожидал встретить отличное войско, напротив того, увидал несчастных солдат, одетых в грязные мундиры, бывшие некогда белыми. Амуниция была в небрежном виде, офицеры выглядели очень дурно, войско было не выучено. Гренадеры, набранные из славян или хорватов, выделялись ростом, силой и храбростью, но нижние чины не говорили по-немецки, а офицеры не понимали их языка. Случалось, австрийские командиры не могли объясниться со своими людьми иначе как с помощью русского переводчика. В австрийской армии Ермолов не нашел ни воинского духа, ни необходимого повиновения. Лишь венгерские гусары, лихие и хорошо экипированные, стояли особняком, но они всегда находились в ссоре с цесарцами и не выказывали приверженности к венскому двору.

Подлинным злом в их войсках были обозы – колонны огромных крытых белых фур, которые тащились по всем дорогам, грабили и разоряли край и задерживали движение армии.

Общим главнокомандующим у союзников был назван австрийский фельдмаршал Шварценберг, недавний враг русских в кампании двенадцатого года, получивший фельдмаршальский жезл по представлению Наполеона. Александр I согласился на это назначение, чтобы удержать союз с цесарцами. Шварценберг, родом чех или богемец, отличался высоким ростом, тучностью, гордостью, был храбр, но, как говорили и как доказали вскоре военные действия, лишен военных дарований, отличался нерешительностью. Главнокомандующим российско-прусскими войсками стал Барклай-де-Толли; Витгенштейну вверили русские корпуса первой линии, а в резерве великого князя Константина Павловича Ермолов начальствовал над гвардейским пехотным корпусом, в который входили две дивизии и три артиллерийские роты.

По выработанному плану Блюхер с армией, состоявшей из пруссаков и русских, должен был идти в Силезию, тогда как главные силы союзников направлялись на Дрезден через Теплиц, Кульм и далее горными дорогами Богемии. На севере, в тылу у французов, находилась армия шведского кронпринца Бернадота силою в девяносто тысяч. Наполеон, утвердившийся в Дрездене, надеялся центробежными действиями разгромить союзников по отдельности. Но они могли теперь оттягивать его с одной стороны от центра, теснить с другой и, постепенно утомляя, ослабить до того, что смогут разгромить обоюдным нападением. Кажется, с тех пор как гений Наполеона ознобился в России, он стал теряться в своих стратегических соображениях.

Таким образом, в пределы маленького королевства Саксония сходилось и стояло в нем не менее шестисот тысяч вооруженных людей.

 

6

Вторые сутки кряду продолжался проливной дождь, растворивший топкую и вязкую почву до того, что гвардейцы на походе оставляли в ней свои башмаки. Во мраке ненастного вечера слышался непрерывный ровный гул со стороны Дрездена: там с самого утра 14 августа кипело сражение между союзниками, покушавшимися войти в город с запада, и Наполеоном, явившимся из Силезии на помощь корпусу Сен-Сира.

Первая гвардейская дивизия под командой Ермолова спешила на выручку отряда Остермана-Толстого, весь день стоявшего в кровопролитном бою двадцатью верстами выше Дрездена, у местечка Пирна. Наполеон загодя послал почти сорокатысячный корпус Вандама с приказом перейти Эльбу и отрезать союзной армии путь отступления на юг, в Богемию.

Квартирмейстер великого князя Константина подпоручик Николай Муравьев, молодой, горячий, с толстеньким и чуть шишковатым носом, встретил Ермолова в тесном ущелье и проводил его до места сражения. Он с обожанием глядел на славного генерала, невозмутимо ехавшего по топкому болоту, из которого лошадь с громким хлюпаньем выдергивала ноги. Ермолов вспомнил поручика Александра Муравьева и стал хвалить фамилию Муравьевых, назвав отца, начальника главного штаба в корпусе ратников восточных губерний, и родных, про которых он слышал и с некоторыми был знаком…

Александр Иванович Остерман-Толстой, ссутулясь, сидел на барабане среди чистого поля, позади оборонявшихся колонн. На нем не было сухой нитки. Он поднял свою большую, со смелыми чертами и блестящими глазами, голову и, узнав Ермолова, вскочил с барабана.

– Алексей Петрович! – воскликнул он. – Наконец-то! Ожидал вас с нетерпением. Советы ваши будут служить мне приказаниями!..

Русские занимали тесную позицию, упираясь левым крылом в Эльбу, а правым – в горы и лес за местечком Цегист, не давая тем самым Вандаму выйти в тыл сражающейся у Дрездена союзной армии. Решили оставить в первой линии пехотный корпус Евгения Вюртембергского, во второй разместить гвардейцев Ермолова, а в третьей – лейб-гусар, кирасир и Татарский уланский полк. Отряд Остермана-Толстого возрос теперь до восемнадцати тысяч человек против тридцати семи тысяч у Вандама.

С приходом гвардии и наступлением ночи покушения французов прекратились. Все ожидали начала неравного боя поутру. В семь пополуночи от Дрездена начали доноситься выстрелы, мало-помалу слившиеся в глухой, с раскатами, гром. Однако корпус Вандама, выстроенный в боевые порядки у деревушки Кольберг, не трогался с места. Русские генералы долго судачили о причинах бездействия неприятеля и решили наконец, что Вандам считал их отряд гораздо сильнее, чем он был на самом деле. Позже получили подтверждение этой догадки. Взятый в плен французами у Пирны лекарь Ревельского полка на вопрос: «Сколько у графа Остермана войск?» – чтобы ввести врага в заблуждение, отвечал: «У принца Евгения двадцать тысяч, да гвардии подошло пятьдесят…»

Так истек томительный день. Ермолов, чтобы скрыть малочисленность русского отряда, предложил предпринять ложную атаку. К вечеру 4-й егерский полк двинулся с криком «ура!» на Кольберг, опрокинул передовые цепи и, встреченный артиллерией, отошел в полном порядке.

Никто не знал о судьбе главного сражения, пока ночью не прискакал от Барклая-де-Толли капитан Новосильцев с повелением идти от Пирны на соединение с главными силами к местечку Максен. В предписании говорилось о том, что союзная армия отходит от Дрездена с намерением расположиться на окрестных высотах. В случае атаки на их правый фланг союзники тотчас перейдут в наступление и опрокинут Наполеона в Эльбу.

Однако истинное положение дел было совершенно иным. Новосильцев, находившийся в приятельских отношениях с Петром Николаевичем Ермоловым, конфиденциально объявил ему, что вся армия отступает на Богемию. От Новосильцева стало известно и о подробностях поражения, понесенного союзниками в двухдневном бою.

16 августа началось трудное отступление союзной армии через горы. В тесном ущелье Диппольдисвальде произошло страшное скопление войск и обозов. Однако главные испытания были впереди. Войскам предстояло горными тропами перейти высоты Богемии и спуститься к городу Теплиц.

Вместе с ними предполагалось отходить и отряду Остермана, который должен был удалиться влево от корпуса Вандама.

 

7

Ермолов нашел Остермана-Толстого среди дороги между Пирной и местечком Дона, возле обоза с инструментами. Облака, сочившиеся мелким дождем, закрывали утреннее солнце. Генералы совещались, не слезая с лошадей, в окружении адъютантов.

– Союзная армия поспешно отступает в Богемию… И если мы направимся к Максену, то окажемся между двух огней, – убеждал Ермолов начальника отряда. – Позади – Вандам, а от Дрездена наши войска преследует Наполеон…

На типично южном лице Остермана с тонкими чертами и выразительными черными глазами явилось смятение. После совещания в Филях, где он высказался за сдачу Москвы, и особенно после Тарутинского сражения, когда его корпус сбился с пути и тем лишил русских полной победы, генерал страшился упреков в трусости и временами впадал в меланхолическую рассеянность.

– Что же вы предлагаете, Алексей Петрович? – не сразу осведомился он. – Ведь ослушанием можно погубить весь отряд…

– Я досконально изучил эти места по сражениям Фридриха Второго в Семилетнюю войну, – возразил Ермолов, давая знак Фонвизину, который тотчас протянул ему карту. – Вот ежели мы направимся на Максен, отряд будет неминуемо окружен и не избегнет совершенного поражения. В доказательство я предлагаю отправить по этому пути обоз с инструментами, который нас так много затрудняет. И я ручаюсь, что вы его более не увидите…

– Может быть, нам следует пойти вверх берегом Эльбы? На Кенигштейн? – нерешительно проговорил Остерман.

– Я уже предвидел это, – быстро отвечал Ермолов, – и посылал заблаговременно Михаила Александровича Фонвизина с лейб-гусаром для осмотра дорог.

– Ваше сиятельство, – почтительно наклонил тяжелый набухший кивер ермоловский адъютант, – путь на Кенигштейн крайне опасен. Местность сильно пересеченная. Дорога проходит слишком близко от укрепленной Кенигштейнской крепости…

– Остается только одно, – решительно сказал Ермолов, сближая свою лошадь с конем Остермана и указывая пункты на мокрой карте, – двигаться, не мешкая, к Теплицу по Петерсвальдскому тракту.

– Но ведь нам придется пробиваться через корпус Вандама! – воскликнул Остерман.

– Прошу вас, Александр Иванович, – упрямо сказал Ермолов, – взять в расчет, в каком положении окажется главная армия, ежели Вандам по Петерсвальдскому тракту поспеет к Теплицу раньше нее.

В самом деле, если бы французам удалось войти в Богемию и занять спуск с гор по южную сторону, союзной армии угрожала бы опасность быть запертой с севера главными силами Наполеона и с юга – корпусом Вандама в узких теснинах Рудных гор. Поэтому Наполеон не случайно сказал, что никогда Вандам не имел лучшего случая заслужить маршальский жезл.

Ермолов предлагал в виду вдвое сильнейшего неприятеля фланговым движением прорваться через ущелье у Гигсгюбеля на Петерсвальде и преградить Вандаму путь к Теплицу. От удачного выполнения этого смелого плана зависело теперь спасение всей союзной армии.

– Вы сознаете, какая ответственность ложится на нас? – уже сдаваясь, спросил Остерман. – Мы рискуем потерять гвардию!

– Беру эту ответственность перед его величеством на себя! – отрезал Ермолов.

Было решено: принцу Евгению Вюртембергскому вместе со 2-м корпусом атаковать Кричвиц – слабейшую часть в позиции французов, оттягивая на себя их силы; Остерману поспешно идти прямо к теснине Гигсгюбеля с Преображенским, Семеновским, Измайловским полками, морским экипажем, лейб-гусарами и кирасирами; Ермолову оставаться в арьергарде и с полками 4-м и гвардейскими егерскими, Ревельским пехотным и Татарским уланским атаковать Кольберг, делая на Вандама ложные нападения.

Обоз с инструментами и денежный ящик лейб-гвардии Финляндского полка были отправлены на Максен и, как и предсказал Ермолов, стали добычей французов.

 

8

Только оглядываясь назад, на пройденный 16 августа путь, Ермолов полностью осознал, какую невыполнимую задачу решил русский отряд.

Отборные войска, цвет русской армии, опрокинули неприятеля у Кричвица и отдалили его от дороги. Их успешные атаки имели крайне выгодное последствие: Вандам, обманутый ложными атаками, начал стягивать к этим пунктам силы, которые ранее были отряжены наперерез Остерману. Бесстрашные гвардейцы-егеря, которыми командовал Карл Иванович Бистром, выбили по приказанию Ермолова французов с высот Кольберга, по другую сторону Петерсвальдского тракта. Кавалерия, предводимая принцем Леопольдом и генералом Кноррингом, опрокинула французскую пехоту и загнала ее в лес.

Прикрытый этими атаками Остерман спокойно прошел десять верст по тракту до Гигсгюбеля и вступил в ущелье. Выход из теснины преграждали вражеские колонны, выстроившиеся в две линии с артиллерией. Здесь Ермолов нагнал Остермана, который, видя, что отряд, имевший до тридцати орудий, сильно растянулся, начинал уже раскаиваться, что последовал его совету.

– Повторяю, ваше сиятельство, – говорил Ермолов графу, – я беру на себя всю ответственность за то, что может приключиться с гвардией.

В этот момент генерал-майор Кнорринг, сын героя турецкого и финляндского походов, прискакал с донесением об одержанных 2-м корпусом успехах. Ермолов в присутствии Остермана повелел ему тотчас возвращаться к войскам, строго добавив:

– Вы сперва доделайте, Карл Богданович, а уж после приезжайте досказывать…

Став по существу начальником отряда, Ермолов поехал в голову колонны.

– Преображенцы! – крикнул он. – Ружья не заряжать! Сблизиться с неприятелем и взять его по-русски, на штыки!

Едва французы открыли батальный огонь, как широкоплечие усатые ветераны-преображенцы с криком «ура!» опрокинули их с дороги. Морской экипаж рассыпался в лесу, влево от тракта, и заслонял движение колонны, держась на одной высоте с гвардейцами. Семеновский полк сменил преображенцев и стал в голове. В таком порядке отряд продолжал марш далее, к Геллендорфу.

У Геллендорфа почти перпендикулярно Петерсвальдскому тракту проходила другая дорога, идущая по ущелью, образуемому рекой Бар, на Кенигштейн. Ермолов приметил, что по ней тянется тяжелая французская артиллерия. Как она нужна была Вандаму, чтобы зажать армию союзников у Теплица! Ермолов немедленно остановил гвардейскую артиллерийскую роту полковника Ладыгина и, лично расположив пушки на высотах, приказал открыть огонь. Приведенные в замешательство французы поворотили назад; несколько фур, зарядных ящиков и одно орудие были подбиты. Вандам, сбитый с толку ложными донесениями, получил еще одно подтверждение тому, что русские превосходят его корпус в численности пехоты и артиллерии.

Начиная с Петерсвальде, дорога сделалась менее удобной, перейдя в непрерывную теснину. Ермолов вместе со своим двоюродным братом и Фонвизиным отправился в арьергард встречать 2-й корпус. Весь день прикрывая марш главной колонны и сражаясь с превосходящим неприятелем, корпус потерял много людей и обозов, а также одну пушку с подбитым лафетом, который некогда было чинить. Происходило организованное отступление, и уже почти была достигнута цель, намеченная Ермоловым: занять точку, где отряд мог стать лицом к неприятелю и дать возможность армии без потерь спуститься с гор.

Ермолов приказал обер-квартирмейстеру 2-го корпуса Гейеру расположить стрелков в садах и виноградниках на Ноллендорфских высотах и удерживать их по возможности дольше, дабы дать возможность войскам занять удобную позицию.

Вечерело. Ермолов только лишь проскакал до головы колонны, как с возвышенности Ноллендорфа французы открыли сильный огонь по отступающим войскам Гейера. Вандам потеснил русских и успел расположить на высотах свою артиллерию.

Ермолов вызвал к себе Гейера и при Остермане зло заявил:

– Благодарите Бога, что я подчиняюсь графу Александру Ивановичу, а то бы я вас расстрелял здесь на месте!..

Скоро пала ночь. Вандам остановился в Геллендорфе. Его позиция отделялась от русских лощиной; передовые цепи стояли на виду одна у другой. Ряды огней засверкали с обеих сторон и осветили мрачные леса Исполинских гор.

Одна важная задача русскими была решена. Надобно было решать другую, более трудную: Вандам, узнавший наконец от пленных о малочисленности отряда Остермана, решился быстротой и боевой активностью загладить пассивность двух прошедших дней. Он надеялся 17 августа занять Теплиц, отрезать колоннам главной армии выход из Рудных гор и тем довершить ее поражение под Дрезденом.

 

9

Рано поутру, когда густой молочный туман сполз в долины, Ермолова разбудил его двоюродный брат и адъютант:

– Алексей Петрович! Французы в больших силах теснят наш арьергард!..

Взяв Измайловский и Егерский гвардейские полки, Ермолов поспешил к Ноллендорфу.

Скрытые густым туманом, французы напали с левого фланга на егерей, взяли триста пленных и перемешались с русскими войсками. Прибывшие гвардейцы остановили их и оттеснили к Ноллендорфу.

Остерман твердил Ермолову:

– Приказывайте, а я исполнять буду…

Порешили: корпусу принца Евгения Вюртембергского сдерживать натиск французов, а Ермолову с гвардией занять, не доходя до Теплица, выгодную позицию и остановить на ней войска. Выслав вперед для обозрения поручика Александра Муравьева, Ермолов отправился искать место для предстоящего боя.

Несколько верст почтовая дорога шла тесниной, не позволяя нигде развернуть войска. Так Ермолов со своим двоюродным братом Петром Николаевичем добрался до селения Кульм с каменным господским двором под черепичной крышей. Отсюда влево открывалась волнообразная долина с разбросанными на ней аккуратными немецкими деревнями. Справа Рудные горы опускались почти до самого тракта, покрытые лесом и прорезанные глубокими и крутыми ущельями, по дну которых текли маленькие речушки, впадающие ниже Кульма в реку Страден.

– Вот тут, за ручьем, мы и остановимся, – миновав Кульм, сказал Ермолов Петру Николаевичу. – На нашем правом крыле местность хотя и открытая, но затрудняет движение река с топкими берегами.

– Зато слева холмы дают французам выгоды для атаки, – заметил капитан Ермолов. – А ведь это самый важный фланг.

– Вижу, брат, вижу, – согласился с ним Алексей Петрович. – Но что поделать! Укрепим это крыло войсками. Ведь лучшей позиции нам все равно не сыскать. Поручик Муравьев проехал до самого Теплица да так и вернулся ни с чем.

По предложению Ермолова войска расположились так: в центре, у селения Страден, – батальоны 2 го пехотного корпуса; на левом и правом флангах, а также в резерве – гвардия. Отряд генерала Кнорринга занял мызу в полутора верстах впереди позиции. Артиллерия устроилась на отлогих скатах высот, господствующих над местностью. Муромский полк вместе с гвардейскими егерями был послан на лесистую высоту, за деревней Страден, которую надлежало оборонять особенно упорно: здесь должна была спускаться союзная армия, идущая через Богемские горы.

Общая численность русского отряда не превышала четырех тысяч человек. При этом 2-й пехотный корпус был совершенно расстроен предыдущими боями.

Когда войска устраивались на позиции, на тракте от Теплица показалось несколько всадников в прусских мундирах, мчащихся во весь опор. Адъютант Фридриха Вильгельма прискакал, чтобы известить Остермана о положении союзной армии.

– Все колонны и император Александр еще в горах, – сказал он. – Король уже в Теплице и просит вас держаться как можно долее. От вашей твердости зависит участь армии…

Граф Остерман и Ермолов объехали ряды войск, объявляя, что решено не отступать ни шагу и надобно устоять или умереть. «Ура!» было общим ответом. Измайловцы просили, чтобы им первым позволено было идти в огонь; музыканты, барабанщики, писаря требовали ружей и патронов.

Из-за густого тумана трудно было угадать движение и численность французов. Только гремела с обеих сторон пушечная пальба. Принц Евгений держался с егерями часа два и начал отступать к Кульму, теснимый неприятелем.

В десятом часу туман постепенно стал рассеиваться, открывая синие колонны французов, спустившихся с гор. Они выбили слабый отряд Кнорринга из Кульма, открыли огонь из батарей и построились к атаке. Вслед за тем неприятельская бригада двинулась на левый фланг русских, чтобы оттеснить их от гор. Егеря встретили французов у деревни Страден, где загорелся отчаянный бой. Солдаты сражались на пересеченной ручьями и каменными заборами местности, стояли не цепью, а толпами и дрались отчаянно против превосходящих сил. Русские и французские стрелки, перескакивая через кучи камней и рвы, отделявшие сады и рощи, сшибались на полянах. Если какой-либо взвод подавался назад, офицеры бросались на врага, увлекая за собой солдат. Когда французы ворвались в Страден, генерал-майор Храповицкий с Измайловским полком опрокинул их штыками и был ранен во вражеских колоннах. Вандам снова овладел Страденом и атаковал свежими колоннами Пристен. Бывшие там полки 2-го корпуса, расстреляв последние патроны, отступили. За ними продвинулся неприятель и открыл огонь против гвардии. Таким образом, ей одной пришлось продолжать сражение.

Отборное войско стояло неколебимо. Семеновцы пошли в штыковую атаку на Пристен. Два неприятельских батальона были окружены и почти совершенно истреблены. Но и Семеновский полк потерял до девятисот человек. Подпоручик Семеновского полка Матвей Муравьев-Апостол своим примером ободрял солдат: он вскочил на пень среди бушевавшего огня, надел коротенький плащ на конец шпаги и, махая ею, созывал своих солдат к новому приступу, но пуля ужалила его. На помощь семеновцам Ермолов послал два батальона Преображенского полка. Пристен переходил из рук в руки.

Ермолов находился возле Остермана, когда черепок чиненого ядра ударил в начальника отряда. Остерман не свалился с лошади, однако раненная выше локтя его рука болталась, едва держась в плечевом суставе. Александр Муравьев с другим адъютантом подхватили его. Остерман, без кровинки в лице, был отнесен в сторону и тотчас окружен врачами из разных полков. Поминутно теряя сознание, граф Александр Иванович остановил свой взор на молодом медике, недавно поступившем на военную службу, и твердым голосом произнес:

– Твое лицо мне нравится… Отрезай мне руку…

Перед операцией Остерман-Толстой попросил:

– Соберите солдат. Пусть, поют мне русскую песню…

Руководя с самого начала боем, Ермолов после ранения Остермана стал и формальным командующим. Положение отряда было отчаянное. В резерве оставалось только две роты Преображенского полка; все остальные подразделения уже побывали в огне и выбивались из последних сил. Напор неприятеля возрастал, вновь прибывавшие части корпуса Вандама увеличивали натиск.

Ермолов, разъезжая посреди огня, воодушевлял солдат, объяснял им важность удерживаемых позиций, обнадеживал скорым подкреплением. Несколько раз посылал он в Теплиц узнать, не идет ли на помощь корпус Раевского, но никто не показывался. Силы таяли, таяли и боеприпасы.

Вандам подвел к полю.битвы все свои тридцать пять тысяч солдат и восемьдесят орудий. К счастью, местоположение не позволяло ему развернуть весь корпус в боевой порядок. Но количество войск вселяло несомненную уверенность в победе, если бы успех зависел только от числа солдат, а не от нравственного состояния войск. Сражение достигло высшей степени упорства и перешло в рукопашный бой.

Но вот позади, при выходе из ущелья, засветились медные каски русских кирасир, заиграли трубы, и вместе с этими звуками блеснула искра надежды в сердце каждого солдата. Из ущелья длинной колонной потянулись конные латники, приспевшие раньше прочих. Одна часть заняла равнину на правом фланге и начала перестрелку с неприятельскими уланами, другая выстроилась в резерве за полковыми колоннами.

Ермолов встретил командира кавалерийского корпуса князя Голицына, чтобы как старшему сдать ему команду. Но тот, выслушав доклад, сказал:

– Победа за вами, довершайте дело. Если вам нужна будет кавалерия, я немедленно вышлю ее по первому вашему требованию…

За кирасирами стали спускаться полки гвардейской дивизии, расположившейся за правым крылом. Они стояли неподвижно под сильнейшим ружейным огнем, так что через несколько часов в каждом из них недоставало уже по два эскадрона. Местность мешала кавалерии вступить в бой.

Ермолов ехал на позиции, когда какой-то толстяк в шляпе с обвисшими полями, закрывающими лицо, и с обнаженной шпагой заступил ему путь с криком:

– Великая военная операция… Вы делаете все совсем не так!..

Притворившись, что он не узнал полусумасшедшего квартирмейстера великого князя Константина полковника Кроссара, Ермолов взревел:

– Это что за чучело?! Прочь с дороги!..

Он обхватил всадника, в воздухе мелькнули коротенькие ножки, и Кроссар оказался на обочине…

Ермолов вернулся вовремя. Вандам вознамерился решительным ударом сломить оборону и в два часа пополудни пустил две колонны, приказав им пробиться сквозь русскую линию между левым крылом и центром. Французы овладели Пристеном и вышли на равнину на левом фланге. Здесь расположилась батарея подполковника Бистрома, который с четырьмя орудиями храбро действовал целый день и наносил большой урон неприятелю.

Ермолов послал Николая Муравьева с приказанием 2-му батальону Семеновского полка идти на защиту орудий Бистрома. «Никогда не видел я что-либо подобное тому, – восхищался Муравьев, – как батальон этот пошел на неприятеля. Небольшая колонна эта хладнокровно двинулась скорым шагом и в ногу. На лице каждого выражалось желание скорее столкнуться с французами. Они отбили орудия, перекололи французов, но лишились всех своих офицеров, кроме одного прапорщика Якушкина, который остался батальонным командиром».

В теснину спустился генерал-квартирмейстер Барклая Дибич, маленький, рыжий, пылкий и нетерпеливый. Увидя, что французы напирают, он поскакал к лейб-гвардии драгунскому полку и велел ему следовать за собой. Но драгуны не знали его в лицо, и никто не тронулся с места, пока Дибич не показал им своей звезды. Он пришпорил коня с криком:

– За мной, драгуны!..

Сперва один солдат поскакал за ним, потом другой, третий, и наконец весь полк в беспорядке пустился в атаку. Ермолов, приметив эту вылазку, которая делалась без его приказания, велел Александру Муравьеву, брату Николая, остановить драгун, но было уже поздно. Гвардейская кавалерия опрокинула неприятельскую пехоту, загнала ее в болото, и хотя часть драгун завязла в топях, остальные поскакали французам в тыл. Тогда Ермолов бросил вперед, через пылающее селение Пристен, преображенцев и измайловцев. То была самая блистательная минута битвы: с одной стороны скакала конница и трубы гремели атаку, с другой наступала пехота с барабанным боем.

Удачная атака восстановила успех русских. До вечера продолжался сильный огонь на левом фланге. Когда уже миновала критическая минута, приехал Милорадович. По праву старшего он отдавал приказания Ермолову, который исполнял их молча, внутренне досадуя на запоздалое появление новоиспеченного графа. Еще позже прибыл и Барклай, в свою очередь принявший командование от Милорадовича.

Только в девять вечера с гор сошел долгожданный корпус Раевского. Хотя Ермолов и был в приятельстве с Николаем Николаевичем и даже находился с ним в родстве, он не позволил ему в ту ночь занять передовую цепь. В этот знаменитый день не должны были торжествовать никакие другие войска, кроме гвардейцев 1-й дивизии, потому что только исключительно им принадлежал успех. Ермолов ездил по цепи, уговаривая своих людей терпеливо провести еще одну ночь в караулах.

Гвардия под начальством Ермолова, сражавшаяся целый день против вдвое сильнейшего неприятеля, спасла своим геройским самоотвержением всю союзную армию.

 

10

Мы оставили главную армию союзников, когда она 17 августа тянулась через Богемские горы на Теплиц. Небо наконец очистилось от мрачных облаков, затмевавших его в последние четыре дня. Порывы ветра разнесли туман, и солнце явилось в полном блеске.

Император Александр со свитой выезжал из леса, покрывавшего хребет Гейерсберга, когда вдали с левой стороны показался дым. Сначала его приняли за дым биваков, но вскоре удостоверились, что это стреляют орудия. Желая выяснить, в чем дело, Александр поворотил с дороги и остановился на возвышенности, откуда открывался вид на Теплицкую долину. По густому пороховому дыму и частым вспышкам огня он понял, что там кипит бой. В долине был один отряд Остермана, и надлежало сколь можно поспешнее подкрепить его. Но чем?

Вскоре показались сходившие с гор колонны австрийского корпуса Коллоредо. Император послал ему приглашение спешить на помощь русским к Теплицу, однако союзный генерал объявил, что, «имея повеление идти на Дукс, а не на Теплиц, он без особого приказания Шварценберга не может переменить направления своих колонн». Тогда Александр I разослал приказания всем русским корпусам: по мере выхода с гор следовать к Теплицу. Вскоре начали поступать донесения, что войска спешат туда по частям и в беспорядке от утомительных маршей.

Подошедшему прусскому корпусу Клейста, направлявшемуся к Теплицу, император Александр предложил изменить маршрут и свернуть на Ноллендорф, с тем чтобы атаковать Вандама с фланга и тыла.

Утром 18 августа русско-австрийские войска начали наступление на Вандама. Бой длился несколько часов. Вандам держался, ожидая подкрепления от Наполеона, и вскоре увидел в тылу своем пыль от подходивших войск. Радость его была недолгой: это был корпус Клейста. Только коннице генерала Карбино удалось прорваться сквозь порядки пруссаков. Удар ее был так стремителен, что на какое-то мгновение Клейст подумал, что сам попал в ловушку. Когда французские уланы промчались сквозь его ряды и за ними появился Дибич, Клейст, обняв его, в слезах воскликнул:

– Ах, любезный генерал, и вы тоже в плену!

Недоразумение рассеялось, пруссаки сомкнули ряды. Окруженные со всех сторон, французы сложили оружие. Трофеями были двенадцать тысяч пленных, четыре генерала и корпусной командир Вандам, восемьдесят четыре орудия и весь обоз.

Александр I щедро раздавал награды. Барклай-де-Толли, который вовсе не участвовал в деле, получил высший военный орден – Георгия 1-й степени. Генералы главной квартиры также получили награды.

Честь победы старались приписать себе многие. Даже Кроссар уверял, что причиной выигрыша была сделанная по его совету атака Раевского с гренадерами с левого фланга. Другим претендентом в герои явился голландец Диест, подполковник квартирмейстерской части. Он приехал в разгар сражения и, видя, что позиции необходимо удержать, поскакал назад к Барклаю и доложил ему о своем мнении, утверждая, что Ермолов должен непременно стоять под Кульмом до последнего человека. По уставу Георгиевского ордена, он давался и за благой совет; на этом основании назначили Диесту Св.Георгия 4-й степени. В сущности, за то только, что он советовал разбить неприятеля.

Пока штабные чины заботились о приписании себе чести победы, Ермолов оставался с войсками на поле сражения и мало беспокоился о том, что говорили. В рапорте графу Александру Ивановичу о битве под Кульмом он отнес весь успех мужеству войск и распоряжениям Остермана-Толстого. Однако Остерман, страдая от жестокой раны, написал весьма неразборчиво в ответ: «Довольно не могу возблагодарить Ваше превосходительство, находя лишь только, что Вы мало упомянули о генерале Ермолове, которому я всю истинную справедливость отдавать привычен…»

Свидетельствуя о заслугах своих сподвижников, Ермолов сообщал в донесении: «Не представляю особенно о подвигах отличившихся господ штаб– и обер-офицеров. Надобно б было представить списки всех вообще; не представляю и о нижних чинах: надобно б исчислить ряды храбрых полков, имевших счастие носить звание лейб-гвардии государя…»

Подвиги истинных героев были отмечены. Преображенский и Семеновский гвардейские полки и Морской экипаж получили Георгиевские знамена; Измайловский и Егерский – Георгиевские трубы. Александр Иванович Остерман-Толстой был удостоен ордена Св.Георгия 2-й степени. Когда флигель-адъютант Голицын привез ему награду, мужественный генерал принял ее со словами:

– Этот орден должен бы принадлежать не мне, а Ермолову, который принимал важное участие в битве и окончил ее с такою славою…

Прямо на месте битвы Александр I надел на Ермолова орден Св.Александра Невского, а Константин Павлович при этом произнес:

– Ермолов укрепил за собою гвардию.

Прослышав, что при отступлении к Кульму повозка Ермолова пропала, и зная его скудное состояние, великий князь предложил ему свой новый, шитый золотом генеральский мундир.

– Алексей Петрович, я тебя хорошо знаю, – говорил Константин Павлович. – Ты не станешь просить вспомоществования, хотя имеешь на то полное право. Тем более что многие лица, ничего не потерявшие, выхлопотали себе денежное вознаграждение. Я теперь без денег и не могу предложить тебе их. Но возьми в знак дружбы мой мундир…

– Ваше высочество, – отвечал Ермолов, – я настолько высоко ценю ваше дружеское ко мне расположение, что не хочу, чтобы оно омрачалось подарками…

Кульмское сражение внесло перелом во всю кампанию 1813 года.

Поражение Вандама лишило Наполеона всех плодов победы, одержанной при Дрездене, и заставило его отступать к Лейпцигу. Одновременно пришли вести о победе шведского принца Бернадота над корпусом Удино при Гросс-Беерене и Блюхера над Макдональдом в Силезии, на реке Кацбах.

В честь Кульмского сражения в Пруссии был учрежден специальный орден – Кульмский крест, которым были награждены шесть тысяч русских солдат, офицеров и генералов, принимавших участие в сражении. В Теплице был воздвигнут памятник русской гвардии.

В официозной военной истории роль Ермолова в этом сражении долгое время сознательно затушевывалась и принижалась. Ни многочисленным и сильным врагам Ермолова, ни императору Александру, а затем и Николаю I не хотелось связывать подвиг опоры престола – гвардии – с его именем. Однако справедливыми останутся слова Дениса Давыдова: «Знаменитая Кульмская битва, в первый день этого великого по своим последствиям боя, принадлежа по преимуществу Ермолову, служит одним из украшений военного поприща сего генерала».

 

1

Чем занимаются воины перед сражением? Кто спит, кто чинит или чистит амуницию, проверяет оружие. Одни офицеры вперили взор в топографические карты, уточняя будущие маршруты, а другие уставились в карты игральные: загибают углы валетов или двоек. И все это среди дымных биваков, соломенных шалашей, развалин и обгоревших строений. Тут человек, наслаждаясь свободою духа, часто забывает прошедшее и не заботится о будущем. Чувства его возносятся над мирским бытием: чем ближе к смерти, тем более презирает он опасность; с мстительным чувством смотрит на пепелища врагов своих и, будучи виною гибели неприятеля, сам готов вкусить гибель и быть жертвою собственного честолюбия.

Война пришла во Францию!..

Здесь встретил Ермолова французский язык, здесь он увидел себя впервые посреди той нации, которая принесла столько зла всей Европе и любимому Отечеству. Первое впечатление было необыкновенным: в немецких городах Ермолов привык наблюдать медленных, большей частью молчаливых и надутых бургомистров, а тут его встречали говорливые и учтивые, но угрюмые мэры со смуглыми лицами, на которых попеременно отражались все страсти. Он увидел Liberte et Egalite – свободу и равенство под бременем неограниченного наполеоновского деспотизма.

Французы глядели на русских мрачно, с нахмуренными лицами, которые, однако, еще более вытягивались, когда им напоминали о московском пожаре и разорениях в России. «Да! – сказал себе Ермолов. – Наши неприятели должны быть счастливы. Мы с ними обходимся совсем не так, как армия Наполеона с русскими в двенадцатом году: отыскиваем только вооруженных и не мстим никому. Русские! Будьте для всех народов примером своей храбростью и великодушием!..»

Франция… Странно видеть было какого-нибудь оборванного мужичонку в синем кителе, грязную бабу или нищего мальчугана, болтающих чисто на языке, которым в России щеголяют модники большого света и знание которого непременно для дворянства.

«Вот где открылась ничтожность нашей моды!..» – желчно думал Алексей Петрович.

Русская гвардия под начальством Ермолова церемониально проходила через город Мо-на-Марне. Впереди – шесть полков тяжелой гвардейской пехоты: старая гвардия из преображенцев, семеновцев, измайловцев, литовцев и молодая гвардия из гренадер и павловцев. За ними следовала пехота легкая – лейб-гвардии Егерский полк и батальон Финляндского полка. Шествие замыкала конница: бело-голубые кирасиры, кавалергарды в белых однобортных колетах и касках с густым черным плюмажем, гвардейские гусары в красных доломанах и синих чачкирах, уланы с бело-красными флюгерами на пиках.

Пропуская мимо себя великанов преображенцев с красными воротниками, семеновцев – со светло-синими, измайловцев – с темно-зелеными, Ермолов зычно приветствовал их:

– Бауцен – слава! Кульм – слава! Лейпциг – слава!

Под Лейпцигом, в трехдневной «битве народов», командуя русской и прусской гвардиями, Ермолов смелой атакой захватил в центре позиций деревню Госса. После этого сражения Наполеон вынужден был отойти за Рейн и уже не покушался наступать на Европейском театре за пределами Франции…

Все улицы, площади и все дома города Мо были полны зрителями, большею частью женщинами. Старухи глядели испуганно, пожилые – плаксиво, молодые – весело. Мужчины прятались за баб и громко удивлялись чистоте и красоте, росту и мужественному виду гвардейцев.

«Велика разница между французским и русским солдатом! – думал Алексей Петрович. – Никто не превзойдет нашего в терпении, послушании и выносливости. Надобно знать русского солдата, чтобы уметь побеждать с ним. Суворов знал его – и делал чудеса!..»

– Гвардии российской – слава! – воскликнул Ермолов.

И в ответ из-под киверов, обшитых черной глянцевитой кожей, с высокими черными волосяными султанами и медными блестящими двуглавыми орлами спереди, засверкали гордостью глаза, и над строем густо прокатилось всесокрушающее «ура!». Ударили барабаны, засвистели флейты, загремели трубы.

Горожане постепенно теряли страх, перебегали взад-вперед; ребятишки плясали под полковую музыку. Но кто? Почти все нищие. Простой француз, как подметил Ермолов, был одет беднее русского поселянина: на нем холщовый синий китель сверх рубахи и панталон, на голове колпак, на ногах деревянные башмаки. Повсюду царила дороговизна, какой Ермолов не встречал в Европе, и не столько из-за пришедшей во Францию войны, сколько от пошлин, которые Наполеон много лет брал за все на свете, начиная с табака и вплоть до дверей, окон и труб. «Вот какою ценой обернулись для французов их вольность и равенство, – усмехнулся Алексей Петрович. – Зато теперь Наполеон между ними – как аист между лягушками: глотает по выбору…»

Правду сказать, дела завоевателя, еще недавно стремившегося положить к своим ногам весь мир, день ото дня становились все хуже. Лишь февраль 1814 года, когда он напал на Силезскую армию, растянувшуюся на пути к Парижу, был счастливым для Наполеона. Прусская пехота должна была пятнадцать верст пробиваться сквозь неприятельскую кавалерию, за шесть дней армия потеряла восемнадцать тысяч солдат и сорок три орудия, а главнокомандующий Блюхер едва не попал в руки французов.

Зато небольшой русский отряд под началом Михаила Семеновича Воронцова покрыл себя неувядаемой славой под Краоном, где успешно противостоял главным силам Наполеона. Только тогда бездействовавшие долгое время австрийцы, которые не желали низвержения императора Франции как родственника Габсбургского дома, двинулись в глубь страны. Союзная армия разгромила сначала самого Наполеона при Арси, а затем – корпуса маршалов Мармона и Мортье при Фер-Шампенуазе. После этого дела, в котором особенно отличилась русская кавалерия, путь к столице Франции был открыт.

На окраине Мо, следуя в центре гвардии, Ермолов приметил груду разбросанных камней – накануне ночью русский лагерь был разбужен взрывом порохового магазина, подожженного саперами Мармона. Впереди, у моста через Марну, образовался затор. Колонны гвардейцев останавливались, по рядам перекатывался гул недоумения. Ермолов, пришпорив коня, поскакал в голову корпуса. Навстречу ему уже мчался адъютант Матвей Муромцев.

– Обоз его сиятельства генералиссимуса Шварценберга… – доложил он.

Обозы австрийцев, состоящие из сотен огромных белых фур, были настоящим бедствием для союзной армии. Австрийцы тащились по всем дорогам, грабили и разоряли край и останавливали движение войск. Князь Шварценберг, возведенный тремя монархами в сан генералиссимуса, обладал несметным числом крытых повозок, как пустых, так и с награбленным добром.

От гнева у Ермолова на виске набухла жила.

– Тебя что, учить надо, как поступать с фурами цесарцев!..

Ермолов скоро нашел средство, как обгонять австрийские обозы. Он посылал к первой фуре расторопного адъютанта, тот, занимая разговором начальника обоза, незаметно вынимал из колеса чеку. Колесо сваливалось, фура ложилась набок, и вся колонна останавливалась. Около опрокинутой фуры немедленно собирался совет, на котором после долгих обсуждений принималось решение общими усилиями вставить новую чеку. Тем временем русский отряд двигался дальше.

– Алексей Петрович! Адъютант Шварценберга никого к фурам не подпускает.

– Верно, пронюхал немчура о нашей хитрости… – буркнул Ермолов, и погнал коня.

Рыжий австриец в пестром наряде императорского гвардейца – сером мундире, красных штанах и треугольной шляпе с зеленым султаном – встретил русского генерала надменно:

– Его сиятельство господин генералиссимус дал мне полномочия не подчиняться ничьим приказаниям, даже если это будет ваш император…

– А я сейчас прикажу, – грозно проговорил Ермолов, надвигаясь вместе с лошадью на цесарца, – сбросить все эти дурацкие телеги в Марну! Муромцев! – обратился он к адъютанту. – Две роты преображенцев! Искупаем союзников!..

На холеном лице австрийского офицера высокомерие быстро сменилось растерянностью и страхом.

– Экселенц, не горячитесь… Можно же все решить миром… – пролепетал он. – Мы отодвинем обоз и пропустим вашу гвардию, знаменитую столькими победами!..

К этой поре популярность Ермолова в союзной армии была так велика, что Шварценберг, увидев однажды его, сказал:

– Я узнал с прискорбием, генерал, что один из моих адъютантов позволил вести себя с вами дерзко, и тотчас наказал его, отослав вон из штаба в войска…

Русская гвардия двинулась через мост большой почтовой дорогой. Ермолов, в окружении адъютантов, громогласно воскликнул:

– На Париж, братцы! Идем на Париж!..

 

2

– На Париж! – говорили генералы. – И Москва будет отомщена.

– Идем в Париж! – радостно вторили офицеры. – Там-то найдем отдых и удовольствия. Пале-Рояль, держись! Есть деньги, господа, чтобы было на что повеселиться? Если не хватит – возьмем контрибуцию…

– На Париж! – судачили, размахивая руками, гвардейцы-солдаты. – Там кончится война. Государь, слышь, всем даст по рублю, по фунту мяса и по чарке вина! Наконец станем на квартиры…

– Направо, налево – раздайсь! – слышалась сзади команда, которая обыкновенно отдавалась, если через колонну проезжал кто-либо из генералов.

Гвардейцы поспешно расступались и видели в середине бегущего полкового козла, который шел с войсками от самых Рудных гор.

– Васька тоже идет в Париж! – кричали усатые ветераны. – Держись, француз! Направо, налево – раздайсь!

И общий хохот ускорял движение.

Большая парижская дорога, по которой споро двигалась гвардия, была испорчена, и как будто нарочно: огромные камни выворочены на ребро, а величественные тополя, росшие по сторонам, вырублены и свалены поперек тракта. Иногда попадались трупы ободранных лошадей, куски кожи от киверов и ранцев.

Чем ближе к столице, тем чище и обширнее становились строения в деревнях и местечках, а земля – плодороднее. Фруктовые деревья и зеленеющая пшеница готовы были развернуться с первым дыханием весны, и жаворонки уже купались в небе.

– Ишь, щевронок, юла, порхает на месте, – говорили гвардейцы и вспоминали родные деревни. – Жаворонок – к теплу, зяблик – к стуже…

Во дворах стояли скирды с хлебом, но не было ни души. Ермолов запретил фуражировку и везде, где проходил, оставлял для охранения деревень караулы. Наконец за Суасоном солдаты увидели вдалеке, на возвышенностях, густой пушечный дым. Это Раевский с авангардом главной армии сбивал французов, которые, слабо сопротивляясь, отступали к Парижу.

Сняв треуголку, Ермолов указал ею на холмы справа от дороги, украшенные машущими крыльями мельницами:

– Монмартр! Предместье Парижа!..

– Здравствуй, батюшка Париж! – разнеслось по рядам. – Как-то ты расплатишься с нами за матушку Москву!..

Сорокатысячный отряд маршалов Мармона и Мортье готовился защищать столицу Франции, в то время как Наполеон с остальной частью войск пытался с тылу тревожить главную армию.

Наступило 18 марта – радостный день для славы русского оружия и несчастный и бедственный для Наполеона.

 

3

Гром битвы и крики «ура!» наполнили окрестности Парижа – такого столица Франции не слыхала с самых древних времен. Ермолов в свите Александра I внимательно следил за действиями корпуса Раевского, стоящего в огне с пяти утра. Тут же находились великий князь Константин, Шварценберг, Барклай-де-Толли, Милорадович, Аракчеев, многочисленные штаб-офицеры, флигель-адъютанты и приближенные императора. Непрестанная пушечная пальба и ружейные хлопки слышались впереди, от Бельвильской высоты, закрывающей Париж. Густые колонны неприятельских кавалеристов в светло-серых мундирах и высоких куньих шапках силились вернуть селения Пантен и Роменвиль, занятые русским авангардом.

По диспозиции, Раевскому назначено было атаковать центр французских войск; одновременно принцу Вюртембергскому – овладеть на левом фланге мостами через Марну и очистить Венсенский лес; Силезской армии Блюхера на правом крыле – занять высоты Монмартра. Однако принц Вюртембергский был еще далеко от поля сражения, а офицер, повезший Блюхеру приказ, заблудился и прибыл к нему поздно, когда уже кипел бой, в котором дрались только русские.

Так прошло несколько томительных часов. Все опасались, что в Париже появится Наполеон, который даже без свежего войска может дать сражению новый оборот. Нужно было торопиться, чтобы упредить противника. Но вот наконец справа послышался ружейный и пушечный огонь, возвестивший о прибытии Блюхера. Русские егеря в парадной форме пошли прямо в лоб на французов, защищавших Монмартр, с музыкой, песнями и барабанным боем. Александр I подозвал к себе Ермолова, которому помимо русской подчинялась прусская и баденская гвардейская пехота.

– Алексей Петрович, настала пора определить жребий сражения, – сказал царь по-французски громче, чем нужно, так как чувствовал, что изрекает историческую фразу. – Я не хочу мстить Франции за Москву, но воюю только с Наполеоном. Ступай на Бельвиль и возьми эти восточные ворота Парижа!..

Щадя русскую гвардию, Ермолов двинул вперед пруссаков и баденцев. К тому времени корпус Витгенштейна и гренадеры Раевского четыре раза атаковали Бельвиль, добираясь до самых батарей, и четыре раза были вынуждены отступить. Кровопролитие началось ужасное, потери с обеих сторон были значительны, и неприятель несколько отступил. Два полка прусской гвардии насчитали убитыми и ранеными более восьмидесяти офицеров, а у баденцев из восьмисот человек в батальоне осталось всего лишь восемьдесят.

Перелом был достигнут. Пруссаки подходили к Ермолову и в присутствии государя поздравляли его, прибавляя:

– Сегодня ваш Красный Орел почернеет…

Ермолов получил от прусского короля крест Красного Орла 1-й степени за Кульм, но высшим военным орденом считался крест Черного Орла. Фридрих Вильгельм, однако, не пожаловал ему эту награду – из-за потерь, понесенных прусской гвардией.

Теперь надо было развить успех, тем более что на левом крыле союзников показались наконец колонны принца Вюртембергского. Ермолов во главе гвардейской пехоты пошел большой дорогою через Пантен, в то время как Милорадович повел гренадер еще левее – через Турель на Мениль-Монтан.

Яростным было последнее сопротивление французов. С высот Бельвиля поднялась страшная стрельба, несшая с собой смерть и разрушение. Гранаты беспрестанно разрывались вокруг; один осколок просвистел мимо ушей Ермолова. Заметя, что семеновцы нагибаются после каждого пушечного выстрела, он громко крикнул:

– Стыдно, ребята, кланяться французу! Ведь вы ядра реже видите, чем сухари!

Громкое «ура!» было ему ответом. Обгоняя своего командира, гвардейцы кинулись на гору. Неподалеку русская батарея беспрестанно посылала ядра, поражая французских канониров.

– Ваше превосходительство! Алексей Петрович! – услышал Ермолов знакомый голос и, обернувшись, увидел совершенно седого подполковника в обожженном артиллерийском мундире.

– Степан Харитонович! – воскликнул генерал, спрыгивая с лошади и обнимая Горского.

– Не верю, батюшка Алексей Петрович, что протопали мы с тобой от Москвы до Парижа!.. – плакал и смеялся Горский. – А ведь сегодня второй день третьей недели Великого поста… В церквах наших читают книгу пророка Исайи… «Ты превратил город в груду камней, твердую крепость – в развалины… Чертогов иноплеменников уже не стало в городе… Вовек не будет он восстановлен… Как зной в месте безводном, ты укротил буйство врагов… Как зной тенью облака, подавлено ликование притеснителей…»

Удары пушек заглушали слова, сотрясая землю. Ермолов только выпустил Горского из своих крепких объятий, как заяц с прижатыми от ужаса ушами шмыгнул мимо батареи в кусты.

– Ну, ваше превосходительство, не быть добру! – прокричал огромный канонир с закопченным лицом, в то время как другие усачи стали атукать.

– Для тех будет беда, кто верит этому! – перекрикивая выстрелы, отвечал Ермолов, но старый солдат только покачал головой и взялся за банник, чтобы очистить ствол от нагара.

Батарейцы работали безостановочно, забрасывая ядрами и гранатами вершину Бельвиля. После каждого удачного залпа Горский приказывал подать орудия вперед, вслед за гвардейской пехотой. Уже близок был гребень горы, уже показались за ним в туманной долине крыши зданий. Ермолов приметил большой позолоченный купол Инвалидного дома и две гигантские колокольни собора Божьей Матери – Нотр-Дам. «Наша Москва, – подумалось ему, – столь же огромная, до пожара была красивее Парижа. Потому что в ней не один, а множество позлащенных куполов и соборных глав, а сверх того – башни Кремля…»

Вдруг из-за гребня горы выехал в синем мундире французский полковник и, размахивая белым платком, поскакал прямо на батарею. Не велев стрелять, Ермолов направился ему навстречу.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Где ваш государь или князь Шварценберг? – вопросом на вопрос ответил полковник. – Остановите огонь! Мы сдаемся!..

Не знавшие чужого языка батарейцы тотчас поняли смысл сказанного, и громкое «ура!» огласило восточное предместье Парижа.

Француз поскакал далее, в тыл русских.

– Конец войне, товарищи! – воскликнул Горский, высоко вскидывая руки. Он как бы подал тем сигнал неприятельской батарее, ответившей новым залпом. Осколок ядра попал Горскому в бок, старик еще постоял на ногах, словно удивляясь случившемуся, а потом повалился рядом с пушкой. Когда Ермолов приподнял его и положил на разостланную шинель, все тело Горского била дрожь, а из уст раздавался страшный стон.

– Проклятие! – вскричал Ермолов.

Он подбежал к орудию и пустил навесно ядро на город.

– Стойте! Не стрелять! – послышалось от группы штабных офицеров, впереди которых ехал с белым флагом флигель-адъютант императора полковник Орлов. – Французы капитулировали!

Но Ермолов даже не обернулся.

– Алексей Петрович? – в крайнем удивлении остановился возле него Орлов. – Государь разыскивает вас! Он желает поздравить ваше превосходительство с блестящим успехом союзной гвардии…

Александр I встретил Ермолова самой обворожительной из своих улыбок.

– Скажи мне, Алексей Петрович, не потерял ли ты, часом, чего-нибудь у Бельвильской высоты? Что? Кажется, я нашел принадлежащую тебе вешь…

– Вы ошибаетесь, ваше величество, – еще находясь во власти горестной утраты, глухо отвечал Ермолов. – То, что я потерял на Бельвиле, уже не вернешь.

– А вот и нет, а вот и нет, – поняв ермоловский ответ по-своему, возразил император. – Я сам нашел то, что принадлежит тебе!

Он, не оглядываясь, протянул назад пухлую руку, и Орлов под завистливыми взглядами свиты тотчас же вложил в нее небольшой конверт.

– Возьми же, Алексей Петрович, – повторил Александр. – Это твое!

Ермолов отрешенно развернул бумагу и увидел знаки Св.Георгия 2-й степени. Вокруг зашептали, зашушукали генералы и свитские лица. Только Аракчеев наклонил голову, чтобы спрятать недовольство: не слишком ли приближает к себе государь этого выскочку?!

– И еще одна просьба, друг мой, – истолковав молчание Ермолова подавленностью от непомерной благодарности, продолжал Александр. – Наш Шишков теперь в Праге. Так что манифест о взятии Парижа будешь писать ты…

 

4

МАНИФЕСТ ПОСЛЕ ВЗЯТИЯ ПАРИЖА В 1814 ГОДУ

«Буря брани, врагом общего спокойствия, врагом России непримиримым подъятая, недавно свирепствовавшая в сердце Отечества нашего, ныне в страну неприятелей наших перенесенная, на ней отяготилась. Исполнилась мера терпения Бога – защитника правых! Всемогущий ополчил Россию, да возвратит свободу народам и царствам, да воздвигнет падшие! Товарищи! 1812 год, тяжкий ранами, принятыми в грудь Отечества нашего для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию на верх славы, явил перед лицом вселенныя ее величие, положил основание свободы народов. С прискорбием души, истощив все средства к отвращению беззаконной войны, прибегли мы к средствам силы. Горестная необходимость извлекла меч наш; достоинство народа, попечению нашему вверенного, воспретило опустить его во влагалище, доколе неприятель оставался на земле нашей. Торжественно дали мы сие обещание! Не обольщенные блеском славы, не упоенные властолюбием, не во времена счастия дали обещание! С сердцем чистым, излияв у алтаря Предвечного моления наши, в твердом уповании на правосудие Его, исполненные чувств правоты нашей, призвали Его на помощь! Мы предприняли дело великое, во благости Божией снискали конец его! Единодушие любезных нам верноподданных, известная любовь их к Отечеству утвердили надежды наши. Российское дворянство, твердая подпора престола, на коей возлежало величие его, служители алтарей всесильного Бога, их же благочестием утверждаемся на пути веры, знаменитое заслугами купечество и граждане не щадили никаких пожертвований! Кроткий поселянин, незнакомый дотоле со звуком оружия, оружием защищал веру, Отечество и государя. Жизнь казалась ему малою жертвою! Чувство рабства незнакомо сердцу Россиянина. Никогда не преклонял он главы пред властию чуждою! Дерзал ли кто налагать его, не коснело наказание! Вносил кто оружие в Отечество его, указует он гробы их!.. Дабы оградить Отечество от вторжения неприятеля, надлежало вынести войну вне пределов его, и победоносные воинства наши явились на Висле… Неприятель пребыл непреклонным к миру. Но едва протек год, узрел он нас на берегах Рейна! Французский народ, никогда не возбуждавший в нас чувств враждебных, удержал гром наш, готовый низринуться. Франция открыла глаза на окружающую ее бездну, расторгла узы обольщения властителя ее, устыдилась быть орудием его властолюбия! Глас Отечества возбудился в душе народа… Франция возжелала мира. Ей дарован он, великодушный, прочный. Мир сей, залог частной жизни каждого народа безопасности, всеобщего и продолжительного спокойствия, ограждающий независимость, утверждающий свободу, обещает благоденствие Европы, приуготовляет возмездия, достойные перенесенных трудов, преодоленных опасностей…»

 

5

19 марта в семь часов утра союзные войска торжественно вошли в Париж через предместье Сен-Мартен.

Шествие открывали гвардейские казаки, в алых куртках со стоячими воротниками, синих шароварах и в шапках из черной смушки с белым волосяным султаном. За лесом казачьих пик появилась кавалерия, потом – гвардейская пехота, а за ней – император Александр I в сопровождении великого князя Константина, Щварценберга, короля Пруссии, английского посланника и генералитета.

От Сен-Мартена до Елисейских полей, где должен был состояться парад, плотной стеной на тротуарах слева и справа стояли тысячи парижан, восхищаясь блестящим видом российской гвардии и красавцев офицеров. «Они, верно, воображали по описаниям наполеоновских газетчиков, – подумал Ермолов, – увидеть в русских варваров, питающихся человеческим мясом, а в казаках – брадатых циклопов!» В толпе было немало сторонников свергнутой династии Бурбонов – роялистов, которые вдели в петлицу белую лилию. Хорошенькие француженки выглядывали из окон, посылали из толпы воздушные поцелуи и даже подбегали к офицерам свиты и просили уступить им на минутку лошадь, чтобы увидеть русского императора.

«Как бойки!» – удивился Ермолов. При первой же встрече француженки показались ему весьма милыми, ловкими, а некоторые – просто прекрасными. «В их глазах, движениях, интонации читаешь любовь, – размышлял Алексей Петрович, невольно настраиваясь на лирический лад. – Кажется, все их существо дышит страстью. Насколько же отличен характер француженок от немок! В первых – живость, ветреность, легкомыслие, непостоянство, горячность. У вторых – медлительность, основательность, недоверчивость, холодность. Ближайшее сходство с француженками имеют польки, и моя Надин, к которой я испытал некогда страсть, тому подтверждение…»

Однажды Ермолов с начальником штаба Алексеем Александровичем Вельяминовым долго бродил по Парижу. Небольшая улица, носящая имя Наполеона, привела их к Вандомской площади. Посреди нее стояла медная колонна вышиной сажен пятнадцать с колоссальной статуей императора на вершине. Наполеон был в мундире и своей знаменитой шляпе, в правой руке сжимал золотой шар – символ власти.

– Она сделана по подобию Траянова столпа в Риме, – заметил Ермолов Вельяминову, – и вылита из меди трофейных пушек.

На пьедестале была представлена воинская арматура новейших времен: мундиры с эполетами, каски Павловского гренадерского полка, русские знамена, пушки, а по углам – одноглавые французские орлы. Толпа простого народа окружала колонну.

– Высоко взошел ваш император, – обратился по-французски Ермолов к одному из зевак, по виду – мастеровому.

– Ничего, – усмехнулся тот, – сейчас сойдет вниз…

Действительно, по лестнице, скрытой в пустоте колонны, уже поднималось несколько молодцев, и вот один проказник вскочил на плечи медного императора и начал обматывать его шею толстым канатом, концы которого свисали до земли. Ермолов угадал зачинщиков этой затеи, приметив разъезжающих в толпе угрюмых роялистов в черных фраках с белыми кокардами на круглых шляпах. Оборванные простолюдины, среди которых были и женщины, схватились за канат в намерении стащить бывшего своего идола.

– Как не вспомнить Древний Рим и тамошнюю чернь! – сказал Ермолов Вельяминову. – Люмпены, преклонявшиеся перед своим цезарем, теперь топчут его!..

В негодовании на ветреность французов, Ермолов повернулся и зашагал влево и вскоре оказался на широкой и многолюдной улице Сент-Оноре. Пройдя мимо высоких, трех– и четырехэтажных, домов с магазинами галантерейных и модных вещей, генерал и начальник штаба остановились у огромного портика с толстыми колоннами – у входа в знаменитый Пале-Рояль.

Через нижнюю галерею за толпою народа Ермолов и Вельяминов прошли до длинного двора, образованного высокими сплошными зданиями в несколько этажей. В нижнем размещались галереи с лавками наподобие петербургского Гостиного двора. Множество парижан расхаживало там взад и вперед, в блеске, пестроте витрин и непрерывном шуме. Ермолов слышал, что в галереях Пале-Рояля собраны лучшие и драгоценнейшие товары, но, не имея надобности ничего покупать, лишь бегло оглядел витрины. Восковые бюсты с париками, выставленные в некоторых лавках под стеклом, показались ему столь же белы и натуральны, как и живые парикмахеры.

В среднем этаже огромного здания, вмещающего до пяти тысяч посетителей, располагались сплошь ресторации, в которых было соединено все, что только изобрела роскошь для приманки мотов и удовлетворения их прихоти и сладострастия. «Сам Лукулл мог бы восхититься этим царством изысканного обжорства», – подумал Ермолов, останавливаясь у знаменитой ресторации «О Мий Колонн» – «У тысячи колонн». Ему рассказывали, что здесь хозяйка, словно царица, сидит с утра до вечера на троне, рассылая приходящим дары через своих прислужников и собирая с них дань золотом и серебром.

В подземелье этого дома, как говорили Ермолову, находились также приюты для нищих, где за несколько су можно было пообедать супом из костей, соусом из мышей и жарким из кошек. В самом же верхнем этаже жили жрицы сладострастия. В общем, Пале-Рояль сам по себе казался городом. Он был похож не на бывший королевский дворец, а на толкучий рынок.

Ермолов любовался простыми француженками. Все они одевались просто, красиво и опрятно, были круглолицы, бледны, темно-русы или брюнетки, с живыми быстрыми глазками и всегдашнею улыбкой. При тонкой талии и гибком стане, они носили коротенькие платья, чтобы были видны ножки, ручки прятали в фартучные карманы, а волосы убирали под сеточки или чепчики. После двухлетней бивачной жизни Ермолов впервые ощутил острую тоску по теплой и мягкой женской руке.

В толпе, не стыдясь тесниться к мужчинам, сновали щегольски разряженные красотки, стреляя направо и налево подведенными глазками. Одна из них, большеглазая, с глубокой переносицей и маленьким кукольным носиком, повела осаду Ермолова по всем правилам воинского искусства, а когда он попытался ретироваться, пребольно ущипнула его.

– Алексей Александрович, – чувствуя, что не в силах побороть искушение, взмолился Ермолов, обратившись к Вельяминову, – обожди меня, тезка, на Императорской площади перед Тюильри…

Он последовал за красавицей, смущенно вздыхая: «Забыты осторожности, и ты, любезный товарищ, долго будешь ждать меня перед дворцом бывших королей и самого Наполеона. Ах, не так, не так жил я еще год назад…»

 

6

Император Александр, остановившийся сначала в доме наполеоновского министра иностранных дел Талейрана, беспринципного карьериста, затем переехал в Елисейский дворец. Чуть не каждый день устраивал он пышные приемы и празднества, на которые Ермолов должен был являться как начальник гвардейского корпуса.

Правду сказать, праздная парижская жизнь все менее нравилась ему. Парады устраивались так часто, что солдату в Париже было более трудно, чем в походе. Притом победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был до такой степени пристрастен к французам, что приказал парижской национальной гвардии брать встреченных на улицах русских солдат под арест, отчего произошло много драк, в которых большей частью русские выходили победителями. Своих притеснителей имели и офицеры, и первым был фон Сакен, который получил пост военного генерал-губернатора Парижа и всегда держал сторону французов. Комендантом покоренной столицы Александр I назначил своего флигель-адъютанта Рошешуара. Он был родом француз – из числа тех, кто во время революции оставил родину под предлогом преданности изгнанному и неспособному королю, но, в сущности, с единственной целью миновать бедствия и трудности, которые его соотечественники переносили ради спасения Франции. Этот Рошешуар чинил всяческие неприятности русским офицерам, окружил себя французами и не упускал случая дать им предпочтение перед русскими.

– Увы, цель нашего государя вполне достигнута., – пробормотал Ермолов. – Он приобрел расположение французов и вместе с тем впервые вызвал на себя ропот победоносного своего войска…

Ермолов одиноко стоял в беломраморной, украшенной зеркалами и золочеными жирандолями зале, такой громадной, что даже при теперешнем многолюдстве помещение казалось пустым. По высочайшему повелению он должен был являться на приемы во фраке и чувствовал себя в нем очень неудобно.

Но куда более, чем неловкость от непривычной цивильной одежды, раздражала его надобность находиться среди придворных государя, испытывать их уколы от ревности и зависти, отвечать язвительными остротами и наживать новых врагов.

Конечно, благоволение к нему императора было велико, что еще раз подтвердилось поручением написать манифест. Барклаев приказ армии, очень неловкий, с порицанием французов, не понравился государю, и Константин Павлович указал на Ермолова. Алексей Петрович заимствовал кое-что из Тита Ливия и в проекте приказа первый раз употребил слово «товарищи». Была также фраза: «Я знаю каждого из вас; по крайней мере место, ознаменованное его подвигом». Ермолов прочел государю текст один раз, потом другой, и тот подписал, вычеркнув слово «товарищи» и фразу о подвиге…

В центре залы наполеоновские маршалы и генералы, изменившие своему императору, представлялись Александру I. От пестрой, блестящей золотым шитьем, и орденами толпы отделились двое. Великий князь Константин с генералом исполинского роста во французском мундире времен республики направились к Ермолову.

– Алексей Петрович! – сказал Константин. – Генерал Лекурб прослышал, что ты здесь, и пожелал непременно познакомиться с тобой.

– Очень рад увидеть героя Граубиндена, – пожимая руку генералу, живо ответил Ермолов. – Вы один из немногих французов, кому не пришлось изменять присяге…

Произведенный в дивизионные генералы, Лекурб в 1799 году деятельно вспомоществовал Массена в его неудачных битвах с непобедимым Суворовым и после Муттенского сражения сам оказался в плену. Зато в следующем году, командуя правым крылом армии Моро, он перешел через Рейн, овладел Фельдкирхеном и всем Граубинденом, разгромив австрийцев. После воцарения Наполеона Лекурб обрек себя на добровольное изгнание.

Указывая на вчерашних наполеоновских маршалов, которые заискивали теперь перед русским императором, Лекурб громко произнес:

– Презираю их за непостоянство и отсутствие верности долгу. Я не желал бы видеть этих трусов в качестве моих полубригадных начальников…

– Вас просит его величество… – подошел к Ермолову один из флигель-адъютантов.

Император что-то говорил, сладко улыбаясь, маршалу Виктору, получившему свой жезл от Наполеона за Фридланд, но, завидя Ермолова, вмиг сменил выражение лица, явив крайнюю холодность:

– У тебя, Алексей Петрович, гренадеры разучились маршировать. Взвод на вчерашнем параде сбился с ноги…

– Из-за неправильной музыки, ваше величество, – заметил Ермолов.

– Приказываю, – не слушая его, продолжал Александр, – арестовать и препроводить на гауптвахту батальонного и полкового командиров.

Ермолов нахмурил густые брови и твердо возразил:

– Государь! Полковники сии – отличнейшие офицеры. Уважьте службу их, а особливо не посылайте их на иностранную гауптвахту. У вас есть на то Сибирь, крепость!

– Исполняйте долг свой! – почти закричал Александр, теряя привычное самообладание.

Девятнадцатилетний великий князь Николай Павлович, округлив глаза, гневно добавил:

– Возмутительное непочтение к особе его величества!..

Ермолов молча поклонился и решил не арестовывать заслуженных воинов, надеясь, что случай забудется. А если бы император проверил выполнение приказа, у Алексея Петровича уже был готов ответ, что оба полковника повели гренадер в селения и их нет в Париже.

Вечером Ермолов был в театре, где давали оперу Моцарта «Волшебная флейта», которую он не имел случая слушать в Петербурге. Он восхищался аллегро в исполнении Папагено, который чрезвычайно забавлял всех своими колокольчиками и дудочками. Только некоторые монологи показались ему скучными – например, разговор жреца с Тамино или речи самого царя Басов, волшебника Карастро. Зато гений Моцарта околдовывал. «Музыка эта стара, но, видно, хорошее не старится…» – думал Ермолов, когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Это был перепуганный донельзя адъютант начальника главного штаба князя Волконского.

Оказалось, что к вечеру государь спросил у Волконского, арестованы ли полковники, и так как их на гауптвахте не оказалось, то он раскричался на начальника штаба и стращал его самого услать в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах. Адъютант Христом Богом умолял Ермолова расписаться в получении записки Волконского. Алексей Петрович принужден был выйти в фойе и там поставил свою подпись.

На другой день Ермолов отправился к царю и снова пробовал просить его, но получил отказ и принужден был унизить русских офицеров, отправив их на иностранную гауптвахту. Выходя из Елисейского дворца, он встретил великого князя Николая Павловича, остановил его и, отвечая на вчерашнюю реплику, резко заметил:

– Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую армию русскую в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы!.. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии.

– Вы служите государю и не имеете права обсуждать его действия! – возмутился великий князь.

Но Ермолов оборвал его:

– Разве, ваше высочество, вы полагаете, что русские военные служат государю, а не Родине? Вы еще достаточно молоды, чтобы учиться, и недостаточно стары, чтобы учить других…

Великий князь по молодости не нашелся что ответить. Но надо полагать, слова эти глубоко запали в душу Николая Павловича и положили начало тому недоверию, которое так сильно отразилось на судьбе Ермолова после восстания декабристов в 1825 году.

Смелые слова Ермолова были доведены до Александра 1, и царь приказал перевести арестованных полковников с гауптвахты в специальную комнату, подготовленную в Елисейском дворце.

 

7

Граф Аракчеев остро, по-бабьи ревновал государя ко всем и каждому, но в последнее время предметом его особенной заботы стал Ермолов. Этого строптивого генерала, силача и кумира солдат, Алексей Андреевич теперь побаивался и в глаза ему откровенно льстил. Это он сказал Ермолову: «Быть вам военным министром» – и впоследствии делал все, чтобы предотвратить его возможное назначение. Да эта задача и не представлялась слишком сложной, потому что император Александр к той поре остыл и стал равнодушен к внутренним делам страны, вполне доверяясь неизменному своему любимцу графу Алексею Андреевичу. Нужно было только провести линию с необходимым тактом и тонкостью. После войны 1812 года государь рассматривал себя как орудие Всевышнего Промысла, и в его характере все более начинали возобладать черты мистицизма, необычайного упорства и раздражительности в отстаивании своих мнений и желаний.

Заручившись полной поддержкой влиятельного Петра Михайловича Волконского, Аракчеев только искал случая, чтобы поговорить с государем об этом деликатном предмете. Случай такой представился, после того как в ноябре 1815 года Ермолов, сдав командование гренадерским корпусом генералу Паскевичу, уехал в отпуск к родителям в Орел.

Как-то перед ужином государь беседовал с Аракчеевым в небольшом, украшенном оружием и рисунками на военную тему кабинете дворца великого князя Константина Павловича. Он только что вернулся с Венского конгресса, исправив там карту Европы, приведенную в беспорядок революцией, и распределив вознаграждения среди держав, которые участвовали в борьбе с Наполеоном. Теперь Александр I остановился в Варшаве – столице нового Царства Польского, вошедшего в границы Российской империи и управляемого Константином.

Разговор шел о порядках в армии.

– Этого терпеть долее нельзя! – страстно говорил граф Алексей Андреевич. – Государь! Офицеры, особливо в гвардии, почти сплошь развращены заграницей, а всего более – Францией. Они поступали в германские университеты, добивались там докторских степеней и заражались возмутительным духом вольномыслия…

Александр I, кротко поглядев на временщика, ответил:

– Ты же знаешь, друг мой, я сам разделял и поддерживал их иллюзии. Не мне их судить…

Внутренне поморщившись, как от изжоги, Аракчеев придал своему крупному, почти прямоугольному лицу плаксивое выражение, словно желал превзойти императора в искусстве притворства.

– Дисциплина упала. Офицеры за границей позволяли себе ходить во фраках и даже выезжали в таком виде на учения. Только накидывали сверху шинель и надевали форменную шляпу… Как нужен сейчас деятельный и осмотрительный военный министр!

Император поискал глазами икону и, не найдя, опустил голову, явив Аракчееву плешь на темени, перекрестился и сказал:

– Пожар Москвы осветил мою душу и согрел сердце верою. Мирское просвещение надобно сделать христианским и руководствоваться сим во всех помыслах.

– Одобренные вашим величеством программы военных поселений, – подхватил Аракчеев, – первый шаг к сей цели в армии. Следует идти далее…

Несносно кичливый и мелкозлопамятный Аракчеев уже слышал насмешки Ермолова, откровенно возмущавшегося попыткой ввести для поселенцев двойное рабство – государственных крепостных и солдат.

– Кого же ты предлагаешь? – Александр I кротко поглядел на своего любимца.

– Я могу указать вашему величеству на двух генералов, кои способны занять это место.

– Говори же, – думая о чем-то своем, разрешил император.

– Государь! Это граф Воронцов и Ермолов. Назначению первого, имеющего большие связи и богатства, всегда любезного и приятного в обществе, возрадовались бы все. Но ваше величество вскоре бы усмотрели в нем недостаток энергии и бережливости, какие в настоящее время необходимы. Назначение Ермолова было бы для многих весьма неприятно. Он начнет с того, что перегрызется со всеми. Но его деятельность, ум, твердость характера, бескорыстие и бережливость вполне впоследствии себя бы оправдали…

– Так готовь бумагу о назначении Ермолова, – немного помедлив, сказал Александр.

– Так, государь! – согласился Аракчеев. – Только есть препятствие…

– Какое? – искренне заинтересовался Александр I.

Выкатив свои холодные, словно незрячие глаза, граф Алексей Андреевич пояснил:

– Сам Алексей Петрович этого никак не хочет. Беру в свидетели почтеннейшего князя Волконского. Ермолов желает прославить имя ваше на Кавказе, где он служил еще в юности…

22 апреля 1816 года, остановившись на обратном пути из Орла в Смоленске, у брата Александра Каховского, Ермолов с крайним удивлением узнал из газет о своем назначении начальником в Грузию.

В Петербурге Александр I сказал ему:

– Я никак не думал, что такое назначение будет желательно тебе… Но графу Алексею Андреевичу и князю Петру Михайловичу я должен верить…