1

Командир Отдельного Грузинского корпуса, управляющий по гражданской части в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях и чрезвычайный посол в Персии ехал в простой рогожной кибитке. С ним были лишь кучер да слуга Федул-Ксенофонт, вызванный из орловского поместья отца, где Федул крестьянствовал, пока Ермолов сражался с французами.

Давние воспоминания тревожили генерала. «Двадцать лет назад проезжал я Кавказскую линию, будучи капитаном артиллерии, в молодых весьма летах и служа под начальством Зубова. Где мои сподвижники и товарищи тех времен, наполнившие Кавказ военным громом? Цицианов, состоявший с 1802 года в звании главнокомандующего, изменнически убит в 1806-м. Это при нем были покорены различные владения к западу и востоку от Грузии, в том числе крепость Гянджа, переименованная в Елизаветполь. Это его воспитанник полковник Карягин с отрядом в шестьсот человек противостоял пятнадцатитысячному авангарду персидской армии, бесславно воротившейся за Араке. У ворот Парижа пал бедняга Горский. Нет уже в живых генерал-фельдмаршала Гудовича, от гнева которого спасался я после персидского похода 1796 года и который вновь стал главнокомандующим после Цицианова…»

Престарелому Гудовичу пришлось иметь дело с новым врагом – Турцией, чью двадцатитысячную армию он разгромил на реке Арпачай летом 1807 года. В 1810 году на его место был назначен Тормасов, который вел успешную войну одновременно с турками и персами, во многом обязанный победами своим мужественным сподвижникам – Котляревскому и маркизу Паулуччи. Взятие Котляревским с отрядом в четыреста солдат крепости Мигри, защищаемой двухтысячным гарнизоном, и блестящая победа Паулуччи при Ахалкалаки над соединенными персидско-турецкими силами охладили пыл противников России.

Блистательной кометой на небосклоне русского воинского искусства взошло имя Котляревского.

Сын бедного сельского дьячка, Котляревский четырнадцати лет начал солдатскую службу и тянул лямку рядового шесть лет. Он впервые заявил о себе в бою на Иори 7 ноября 1800 года и за этот бой получил сразу две награды: чин штабс-капитана и крест Св.Иоанна Иерусалимского.

писал о нем Пушкин.

Одним из подвигов Котляревского был штурм с двумя батальонами гренадер сильной турецкой крепости Ахалкалаки. В нашей исторической литературе об этом славном эпизоде говорится так: «Ночной штурм Ахалкалаки представляет собой выдающийся пример воинской доблести и тактического мастерства. Это редкий в истории военного искусства случай, когда одна только пехота без поддержки своей артиллерии с ходу овладела достаточно сильной для того времени крепостью, огражденной каменными стенами и располагавшей 20 пушками».

И далее: «Можно лишь удивляться беспредельной выносливости, отваге и мужеству русского солдата, доказавшего, что Кавказские горы для него преодолимы в любое время года в такой же мере, как швейцарские Альпы, и что его измаильский штык может сокрушить даже каменные стены. Но следует отдать должное и его непосредственным начальникам – ученикам великого Суворова, сумевшим провести всю эту операцию от начала до конца в нарастающем стремительном темпе, вплоть до завершившего ее ночного штурма, который прозвучал как мощный заключительный аккорд мастерски исполненной Симфонии».

Развивая успех, Котляревский в октябре 1812 года с двухтысячным отрядом наголову разбил сильную персидскую армию при Асландузе, а 1 января 1813-го с полутора тысячами солдат завладел сильно укрепленной Ленкоранью, защищаемой четырехтысячным гарнизоном. Эти победы вынудили шаха просить о мире, который был заключен в Гюлистане в том же году. По соглашению персияне отказывались от притязаний на все занятые русскими земли за Кавказом. Как мы помним, еще раньше, в 1812 году, Кутузов подписал мир с Турцией.

Дорого заплатил Котляревский за свои победы. Генерал-майор в двадцать девять лет, генерал-лейтенант – в тридцать, кавалер ордена Св.Георгия 2-го класса в тридцать один год, он стал жалким инвалидом, получив тяжелое ранение в голову при штурме Ленкорани. Тридцать девять лет прожил Котляревский после этого, с обнаженным мозгом, испытывая неимоверные страдания, сперва на Украине, в Бахмутском уезде, а затем в Крыму, под Феодосией. Слава и память о нем надолго пережили героя; Ермолов высоко чтил его.

А сколько еще военачальников выдвинулось на Кавказе! Лазарев, Гуляков, Несветаев, Власов, Симонович, Орбелиани, Булгаков, Портнягин… Как им, должно быть, приходилось несладко при назначенном в 1812 году на пост главнокомандующего неумном и нерешительном Ртищеве!

«Теперь сей излишне добрый старик, – размышлял Алексей Петрович, – спит и видит, как бы поскорее передать мне свое ярмо наместника и воротиться в Россию после шестилетнего пребывания на линии и в Грузии…»

Кибитка меж тем, сотрясаясь на ухабах, подвозила главнокомандующего к столице Войска Донского – Новочеркасску. «Вряд ли где еще дорога столь дурна, а почта столь неисправна, – морщился от тряски Ермолов. – Лошади не везут, упряжь негодна, казаки на почтовых ездить не умеют…»

Город, лежащий на косогоре, был виден за четырнадцать верст. У заставы теснились казачьи старшины, именитые старики и в немалом числе обыватели. Миновав толпу, Алексей Петрович добрался на вконец измученных лошадях до почтовой станции. Во дворе цыгановатый урядник расседлывал коня, не обратив никакого внимания на приезжих.

– Лошадей, и живо! – крикнул ему Ермолов из кибитки.

– Лошади е, да только у степу, – меланхолично сказал урядник, не поворачивая головы.

– Это что за калмыцкие порядки! – загремел Ермолов. – Мне что, прикажешь пешком идти?..

– Это уж как пожелаеть ваше благородие, – не зная, кто перед ним, ответствовал казак. – Только и те, что у степу, не про вашу честь. Их выставило дворянство для его сиятельства Матвея Ивановича Платова. Чай, не вам чета…

Ермолов прыгнул из кибитки, выдернул из плетня порядочный кол и трижды протянул урядника по спине. Затем он вскочил на его коня и полетел в степь.

– Да ты, дурак, невежа, знаешь, от кого гостинец получил? – с укоризной сказал Ксенофонт-Федул. – От самого генерала Ермолова…

Через час командир Отдельного Грузинского корпуса вернулся, гоня отобранных из табуна прекрасных лошадей. Когда их запрягли, он подозвал к себе урядника.

– Вот тебе, братец, по одному за каждую плюху. – И подал казаку три червонца.

 

2

Другой казалась земля, другим – небо!

Уже в Ставрополе Ермолов увидел на горизонте неподвижные белые облака, которые поразили его двадцать лет назад. Это были снежные вершины Кавказских гор.

В губернском центре Георгиевск, известном плохим, вызывающим болезни климатом, Ермолова ожидал персонал посольства, направляющегося в Персию. Но прежде чем решать дипломатические задачи, надо было спешно укреплять порядок внутри края. Все было в состоянии совершенного разрушения.

От Владикавказа начиналась Военно-Грузинская дорога – единственный путь, соединявший Россию с Закавказьем, но подвергавшийся беспрестанным разбойным нападениям. Ермолов зорко подмечал наиболее опасные места этой важнейшей коммуникации, прикидывая, как исправить и укрепить ее.

В двенадцати верстах от Владикавказа был только что заложен редут Балта. Здесь горы становились все круче, переходили в скалы; узкая дорога была пробита или проделана взрывом пороха и шла под навесом. Справа отвесный камень, а слева крутой берег Терека увеличивали мрачность картины. Чем ближе подвигались путники к редуту Ларе, тем все уже и теснее становилось ущелье.

– Вот он, Дарьял! – перекрывая шум воды, крикнул Ермолову его адъютант штабс-капитан Бебутов.

– Место ужасное! – зычно ответил тот, стирая с лица брызги.

Здесь была самая узкая теснина Терека, сдавленного голыми отвесными громадами. Грязная, буро-серая масса воды, не находя себе выхода, металась и кружилась, завиваясь в громадные кудри. Стоны, вопли, глухой гул не смолкали в воздухе. Все было мрачно: бушующий Терек внизу и узкая полоска неба вверху. Только орел медленно чертил круг, зависая черной точкой. Высоко на скале, над самой дорогой, лепились развалины древнего замка. Грозно молчащие среди грохота Терека горы казались огромной неприступной крепостью.

Но впереди по дороге, поворачивающей круто налево, через Терек, бодро двигались пятьдесят егерей. Их блестящие ружья резко контрастировали с темными грубыми скалами. Ударил барабан, и двадцать ущелий, повторяя этот бой, напомнили Ермолову со всех сторон о его миссии. На миг ему представилось, что вместо егерей впереди идут легионеры – в белых плащах, сандалиях, панцирях и блестящих шлемах с высоким гребнем. А он, вооруженный полномочиями императора, несет в этой край централизующую и цивилизаторскую идею Древнего Рима…

– Ваше превосходительство! Редут Дарьял. Граница между Кавказской и Грузинской губерниями… – вывел его из задумчивости Бебутов.

Ермолов вскинул львиную голову. За мостом через Терек был выстроен второй – через реку Дарьялку. Далее на скале, подмываемой Тереком, расположился невзрачный домик, обнесенный низенькой каменной стеной.

За спиной была Европа; Ермолов ступил на землю Азии.

 

3

Сложность дипломатической миссии Ермолова заключалась не только в том, что недовольные Гюлистанским трактатом персы домогались возвращения им ряда южных земель. Русский император считал свое царство слишком обширным, чтобы благоустроить его, и был явно утомлен продолжительными войнами в Европе. Он не так уж дорожил территориальными приобретениями в Закавказье и потому ввиду сохранения мира готов был возвратить Персии что-то из недавних завоеваний. В 1816 году персидский посол в России привез на родину не совсем безосновательную уверенность в том, что главнокомандующему Кавказа ради сохранения дружбы тегеранского двора приказано было сделать весьма значительные поземельные уступки.

Однако Ермолов стоял ближе к делу и лучше знал Восток, чем русский царь. Будучи убежден в неизбежности войны с Персией и Турцией, он понимал, что уступленное рано или поздно придется снова завоевывать. Когда Александр I предоставил на его волю ехать в Персию или послать кого-то другого, Ермолов решил сам возглавить посольство, чтобы не допустить никаких уступок. Он и в дальнейшем не шел ни на какие поземельные утраты. Денис Давыдов рассказывал, что, получив однажды высочайший запрос об отдаче Турции части восточного берега Черного моря, Ермолов следующим образом закончил письмо Александру I: «Если воля Вашего Величества неотвратима, то прошу прислать мне преемника для приведения ее в исполнение». Русский царь нехотя внял голосу патриота и государственного мужа и отменил уже сделанное распоряжение. «Властитель слабый и лукавый», как назвал Александра I Пушкин, император не просто ценил и уважал Ермолова, но еще и побаивался его – его резкости и неумытой правды, – полного своего антипода, человека воли, энергии, дела…

Перед отъездом в Персию Ермолов добился необходимых ему назначений. Нужнейшего для него по военной части полковника Вельяминова, который служил с ним в гвардейской артиллерийской бригаде, он назначил начальником корпусного штаба. Дежурным штаб-офицером взял старого сослуживца подполковника Наумова, по части гражданской – коллежского советника Рыхлевского. Командиром 20-й дивизии, расположенной в Грузии, Ермолов выпросил генерал-майора Кутузова.

Это был тот самый Александр Петрович Кутузов, который получил три ранения в наполеоновских войнах – под Аустерлицем, Фридландом и Люценом – и который в Бородинском сражении со своим Измайловским полком выдержал страшный натиск кавалерийских корпусов Нансути и Латур-Мобура. Отправляясь в Персию, Ермолов предполагал соединить в его руках военное и гражданское управление всем Закавказьем.

Теперь можно было готовиться к трудному и опасному путешествию.

Обозрев южные границы России и оставив необходимые распоряжения, Ермолов 17 апреля 1817 года во главе многолюдного посольства выехал в Персию. С ним отправились советники, секретари, адъютанты, доктора, живописцы, церковники, толмачи, музыканты, мастеровые, прислуга, казачий конвой. Первую длительную остановку чрезвычайный посол сделал в Эчмиадзине, святыне армянского народа и местопребывании католикоса Ефрема.

 

4

За пять верст от престольного армянского монастыря Ермолов был встречен пятью епископами, которые, сойдя с лошадей, благословили его. Более чем за версту выехал сам патриарх. Русского главнокомандующего приветствовали колокольным звоном и духовным пением. Здесь, несмотря на настояния персидских чиновников, предлагавших без роздыха ехать прямо в Эривань, Ермолов остался на праздник Вознесения.

Эчмиадзин, что в переводе означает «сошел единородный», был построен, по преданию, в 303 году. Внушительный по размерам храм был отделан плитами из порфира, потемневшими от времени. Посреди храма – престол с четырьмя колоннами из таврского алебастра. Слушая прекрасную проповедь католикоса, Алексей Петрович с прискорбием примечал, в каком унизительном положении находится этот почтенный старик. В то время как сам чрезвычайный посол не только не сел в предложенное кресло, но даже отказался встать на специально разостланный для него ковер, шахские чиновники, чтобы унизить армянского патриарха, во время богослужения потребовали себе стулья и громко переговаривались. Когда католикос упоминал имя русского императора, то вслед за этим должен был громко прокричать и имя шаха, иначе его подвергли бы наказанию. Эчмиадзинский монастырь постоянно грабили, совершали в церкви бесчинства, а сам католикос ежеминутно мог лишиться жизни.

Армянский народ изнывал под игом Фетх-Али-шаха. Едва Ермолов углубился в Эриванскую область, как был засыпан жалобами местных жителей на притеснения персов и изъявлением желания присоединиться к России. Но он не имел права на неосторожные обещания и рискованные поступки: вокруг примечено было большое число шпионов, которые доносили о каждом шаге русского посла.

В столице Эриванской области Тебризе жил третий сын и наследник шаха – Аббас-Мирза. Ярый противник России, он фактически управлял страной и вооружался для новой войны. В формировании армии ему деятельно помогала Англия.

Еще в 1809 году англичане вытеснили из Тебриза наполеоновского генерала Гарданна и его офицеров, первых учителей Аббаса в военном деле. Аббас-Мирза организовал регулярную пехоту – сарбазов. При нем находились майор британской службы Монтис и капитан Харт, ставший начальником всей пехоты.

– Они здесь то, чем были капитаны-греки у сатрапов Малой Азии… – говорил медик посольства Мазарович Ермолову.

Выходец из Венеции и врач по профессии, Мазарович состоял с 1807 года на русской дипломатической службе и нравился чрезвычайному послу своим острым умом, отличными способностями и глубоким знанием края.

– Вся сия наемная сволочь, – отвечал Ермолов, пуская трусцой своего коня бок о бок с лошадью Мазаровича, – выдает себя за единственных спасителей Персии. А персияне по глупости не видят, что делается это не для ограждения их, но чтобы иметь верное средство продать выгодною ценой самое гадкое сукно и бракованное оружие…

А от близкой уже Эривани с криком и гиканьем летела курдская конница. Брат местного сердара Гуссейн-ага торжественно встречал русское посольство. Ермолов пустил свою лошадь вскачь и объехал выстроившихся курдов, воинственный кочевой народ, отличных всадников, приветствовавших генерала с веселым видом и радостными восклицаниями. Осмотрев войска, Ермолов с посольством расположился на холме, и началась игра, изображающая сражение с пальбой холостыми зарядами. Более тысячи курдов, вооруженных копьями и пистолетами, на славных лошадях рыскали взад-вперед часа полтора. Они разгорячились, всякий желал показать свое искусство, поднялась пыль, крики и ужасная стрельба.

У ворот Эривани Ермолова ожидал сердар Гуссейн-Кули-хан с полутора тысячами регулярной пехоты при шести орудиях.

Глядя, как неумело, но старательно маршируют пехотинцы, чрезвычайный посол с усмешкой бросил Мазаровичу:

– Потеряв азиатскую ловкость и проворство, сарбазы не получили и европейской выправки. Грязное и дурно одетое войско не умеет даже действовать английскими ружьями!

Со стороны Эривань казалась очень красивой: беленькие домики утопали в зелени садов, изящные тонкие минареты возносились высоко в небо, старая крепость с дворцом сердара внушительно расположилась над рекой Занга. Но сам город поразил Ермолова удушливым запахом и обилием нечистот. Пока посол обедал и пил кофе у Гуссейн-Кули-хана, который почитался лучшим в Персии полководцем, полковник Иванов и штабс-капитан Муравьев, запершись, наносили на карту пройденный путь.

Из Эривани открывался прекрасный вид на Арарат, вершины которого видны были почти постоянно.

Арарат, Большой и Малый, назывался еще у армян Масис – Мать Мира. Монахи утверждали, что между его сосцами остановился некогда Ноев ковчег. Армяне почитали его как святую гору и создали об Арарате десятки поэтичных легенд. Удаляясь с посольством к Нахичевани, Ермолов не раз оглядывался на белоснежные шапки, резко выделявшиеся на фоне густо-синего безоблачного неба.

11 мая посольство прибыло в Нахичевань, приветствуемое слепым Назар-Али-ханом. Шах Персии вырезал ему глаза за одно только подозрение в привязанности к России. Доброе лицо старика внушало уважение, а увечье его – сострадание.

– Только ужас может вызвать власть царей, преступающих пределы в отношении к подданным! – гневно сказал Мазаровичу Ермолов. – Здесь между врагами свободы надобно учиться боготворить ее,

– Хотите, Алексей Петрович, я расскажу вам, как производится процедура этого варварского наказания? – спросил тот. – Шах при себе,– заметьте, при себе – велит приковать к земле осужденного и положить ему на грудь груз, на который садятся еще несколько человек. Глаза у несчастного выкатываются из орбит, и палач вырезает их особенными ножницами…

– Осторожное правительство удерживает своего сына залогом верности! – брезгливо ответил Ермолов. – Благословляю стократ любезное мое Отечество. Ничто не изгладит в сердце моем того презрения, которое я почувствовал к правительству Персии…

Он оказал особенное внимание несчастному старику, чем немало удивил сопровождавших посольство персов.

«Эти рабы, – думал горько Ермолов, – из подобострастия готовы почитать излишеством даже глаза…»

 

5

Ермолов ехал неспешно.

Но далеко впереди его летела молва об огромном и страшном русском великане с черно-седыми усами и густым громким голосом, о могучем воине, в жилах которого течет кровь самого Чингисхана, покорителя вселенной, и который разбил войско другого властелина полумира – Наполеона. Шахские сердары и вали теребили крашенные хной бороды и теряли дар речи, еще не видя грозного Ярмула.

19 мая посольство было в Тебризе – местопребывании Аббас-Мирзы.

Зная любовь персов к церемониям, Ермолов постарался придать процессии торжественность, которая в Европе показалась бы шутовским маскарадом. Впереди ехали в красных мундирах донские казаки, за ними шли, играя марши, музыканты, потом уже медленно двигался на коне Ермолов со свитой. Перед послом персидский есаул в оранжевом кафтане и белой бараньей шапке разгонял любопытных большой медною булавой.

Сорок разнокалиберных орудий конной артиллерии у стен Тебриза приветствовали чрезвычайного посла нестройными залпами. Боевым русским маршам шумно отвечала азиатская музыка на барабанах, флейтах и трубах. С трудом мог разобрать Ермолов в этой какофонии искаженную мелодию английского гимна «Боже, храни короля…». Он перевел взгляд на первый батальон персидской пехоты – прекрасных, рослых и чистых солдат с длинными бородами и в папахах. Горькое и мучительное чувство овладело им. Весь образцовый батальон состоял из русских дезертиров, из беглых солдат; были и офицеры. Батальон этот, именуемый Енгимусульман, уже дрался против своих и проявил отчаянную храбрость. Теперь многие из дезертиров тайно просились назад, и Ермолов надеялся взять их с собой на возвратном пути. Но мучительное чувство при виде перебежчиков не проходило. Английский капитан Харт скакал по фронту и бил кулаками по лицам ротных командиров.

Перейдя мост через речку Аджису, посольство направилось узкими улочками Тебриза к отведенной резиденции – дому Мирзы-Безорга – каймакама, или первого министра наследника. На другой день каймакам явился, чтобы договориться о подробностях аудиенции.

Мирза-Безорг, семидесятилетний старик, был довольно высок, худощав, пронырлив и беспрестанно говорил о себе как о бедном дервише, отказавшемся от всех мирских благ и наслаждений. Между тем его уже назначили преемником первого визиря, которому было девяносто лет; один сын Безорга готовился занять его теперешний пост, а другой был женат на шахской дочери и жил в сверхъестественной роскоши. Воспитатель Аббаса, хитрый и коварный Безорг делал в Тебризе что хотел.

Отправляя Ермолова в Персию, император Александр I просил его не дразнить персов и соблюдать азиатский этикет, но посол тогда же решил, что будет выполнять лишь те условия, которые не унизят достоинство России. При свидании Безорг, пересыпая речь цветистыми восточными комплиментами, уведомил русского генерала, что в комнату наследника нельзя войти в сапогах, а надо надеть красные чулки, что при свидании чиновники останутся во дворе, под окнами, и что так поступали европейские посланники из Франции и Англии. В своем ответе Ермолов перещеголял хитрого старика словесной лестью, сладкой, как шербет, но закончил словами резкими и язвительными.

– Переведи! – приказал он толмачу Алиханову. – Я знаю, на какие унижения перед Аббасом шел присланный Наполеоном генерал Гарданн, когда он стремился делать возможный вред России. Переведи. После красного колпака вольности французу нетрудно было надеть и красные чулки лести. Посланники же английские в намерении приобрести выгоды торговли также подчиняются персидскому этикету. Переведи. Но так как я приехал не с подлыми чувствами Наполеонова шпиона, не с корыстолюбивыми желаниями приказчика торговой нации, то не согласен на красные чулки и прочие унизительные требования…

После долгих раздумий Аббас-Мирза принял русского посла и его свиту во дворе, но не сидя на своих коврах, которых не дерзал попирать ни один сапог или башмак, а стоя на каменном помосте, у самых окон дворца, под портретом своего родителя. Алексей Петрович передал ему грамоту императора Александра и представил членов посольства.

Ермолов знал о том, что Фетх-Али-шах назначил Аббаса своим наследником, отказав в том старшему сыну, Махмед-Али-Мирзе. Злоба поселилась между братьями; старший объявил при отце, что после его смерти оружие изберет царя. Махмед-Али был храбрым воином, чуждым всякой неги и европейских обычаев; Аббас-Мирза, напротив, нежный и женоподобный, искал дружбы то у французов, то у англичан и старался устроить регулярное войско. Петербургское правительство не признало еще никого из них за наследника, ставя залогом дружбы отказ от Эриванской области в пользу России…

На другой день Аббас-Мирза предложил Ермолову показать свои войска. Сперва ловкость и удаль демонстрировали около тысячи курдских кавалеристов, вооруженных пиками с камышовыми древками. Когда курд нападает, то, держа пику за середину над плечом, трясет ею, и она изгибается так скоро, что глаз почти не успевает уследить за ее направлением. И потому удар курда никак нельзя отвести саблей. Когда же курд отступает, то отстреливается из трех пистолетов, помещенных за поясом. Ермолов приметил, однако, как медленно азиаты заряжают оружие. Курды не употребляли начиненных жестяных или деревянных патронов, как черкесы, а из кожаной порошницы на поясе высыпали заряд на ладонь и уже затем – в дуло; в ветреную погоду порох обычно сдувало с руки.

После курдов наступил черед персидской артиллерии. Восемнадцать орудий под начальством английского майора Лендисе стреляли в цель, причем ни одна не была поражена, хотя ядра ложились довольно близко. Аббас-Мирза восхищался пальбой, и, чтобы несколько остудить его, Ермолов заговорил о том, что даже самые необразованные народы заводят теперь свою артиллерию. Зная вражду персов к туркменам, он как бы между прочим добавил:

– Вот и туркмены просили у меня орудий и офицера для создания у себя артиллерии…

Аббас-Мирза переменился в лице и побледнел.

На каждом шагу персидские чиновники стремились показать свою гордость и неуступчивость, но в ответ получали гордость гораздо большую. Как представитель великой и могущественной страны, Ермолов строго следил за соблюдением уважения к России и ее посольству. Когда некий французский полковник на персидской службе ударил саблей двух русских музыкантов, поставленных к нему в дом, Алексей Петрович потребовал у Безорга достойно наказать его. Персы обещали удовлетворение, но ничего не сделали. Тогда Ермолов поставил на улице Тебриза свой караул, велел взять французского полковника под стражу и отомстить обидчику. Тот был наказан пощечиной и высечен розгами, а саблю его отослали Аббас-Мирзе, который вынужден был уволить француза со службы и выслать из страны.

Несмотря на оказанные почести, Ермолов был недоволен Аббас-Мирзой, который относился к русским с недоверием и страхом. Никого из посольства не пускали за городские ворота, жителям под страхом строжайшего наказания запрещено было разговаривать с русскими. Между тем Ермолов получил письмо от первого визиря Садр-Азам-Мирза-Шефи, где сообщалось, что из-за нестерпимой жары шах переезжает из Тегерана в Султанию. Это почти наполовину сокращало путь русского посольства. Чтобы дать шаху возможность приехать раньше Ермолова в Султанию и приготовиться к приему, Аббас-Мирза пытался задержать посольство в Тебризе. Однако Алексей Петрович отказал ему в свидании и объявил о своем отъезде из города.

 

6

Персияне ели на разостланных на земле коврах. Для русского же посольства специально устанавливали широкие и низкие столы, на которые ставили бесчисленное множество блюд: каждому подавался особенный деревянный раскрашенный поднос, где помещалось не менее пятнадцати тарелок. Посреди стола оставалось место для прохода прислуги. Понравилось вам кушанье – тут же услужливая рука отрывает лакомый кусок баранины и кладет его вам на тарелку. Хотите жирного плова, белизна которого подобна снегу и восхищает вас, – его уже касается рука, и кирпичный цвет, в который она выкрашена, и красные ногти, редко обрезаемые, сочетаются с белизной риса, и прислуживающий вам гордится тем, что удваивает наслаждение ваше. Вдруг видите вы ту же самую руку, богатую остатками плова, вырывающей внутренность арбуза к вашим услугам…

Прислуга ловко бегает по столу, и плечо ваше служит ей подпорой. Если не уклонили вы головы, через нее переступают без затруднений, и длинные полы одежды скрывают вас от глаз товарищей.

«Неизвестно, – с усмешкой думал Ермолов, – принадлежит ли все это к роскоши восточной, о которой ходит столько баснословных россказней?..»

На столе, в нарушение мусульманского запрета, в изобилии вино – испаганское и ширазское, очень даже неплохое. Штабс-капитан Муравьев в третий раз поднимает пустую чашу, давая знак снова ее наполнить. Любимец шаха министр Мирза-Абдул-Вахаб подходит к Ермолову и приятельски берет его левую руку, начиная престранным образом перебирать на ней пальцы. Генерал позволяет ему такую забаву, полагая, что в восточных обычаях, это означает изъявление приязни.

Накануне у них состоялся весьма горячий разговор, в конце которого Ермолов решительно заявил, что приехал не приобретать дружбу шаха к русскому императору пожертвованием областей, чьи жители прибегли под покровительство России. Он говорил, что есть множество других выгод, которые Персия может извлечь из благорасположения российского государя. Он приглашал Абдул-Вахаба взглянуть на карту и убедиться в том, что без нарушения существенных выгод России и не давая повода к неизбежным раздорам впоследствии невозможно уступить шаху ни пяди земли. Ермолов расстался с министром и вслед за ним отослал нераспечатанную грамоту шаха.

Между тем Мирза-Абдул-Вахаб играл его пальцами, и Ермолов вдруг почувствовал на одном ужасной величины перстень. Генерал тотчас оторвал руку и в крепких выражениях объяснил, что подобных подарков не принимает. Министр счел это за величайшую обиду и на другой день показывал посольскому переводчику необыкновенной величины синий яхонт, с которым он намеревался повторить наступление. Ермолов избавился от нового дара только угрозой прервать дружбу. Он слышал, что верховный визирь Садр-Азам-Мирза-Шефи точно так же приобрел расположение английского посла, который не устыдил его отказом. И вот уже через день сам Садр-Азам прислал русскому послу великолепный жемчуг, который был возвращен вельможе, убежденному, что все на свете продается и покупается.

Свидания с Абдул-Вахабом, часто весьма шумные, продолжались. Министр твердил, что без возвращения областей невозможно удержать дружбу России с шахом и что Фетх-Али будет оскорблен отказом, напоминал, что русский государь, отпуская персидского посла из Петербурга, обнадежил его и обещал не брать на себя объявление войны, опасаясь шахского гнева. Ермолов во всю мощь своих легких возражал ему, не скупясь на туманные обещания, лесть и угрозы.

– Государь-император будет крайне сожалеть о разрыве, ибо он намеревался сохранять вечную дружбу, – почти кричал посол своим гулким басом. – Но он знает и то, что ничего не должно щадить на защиту верных ему народов, которые все счастье свое полагают в его покровительстве! Я же вижу свои обязанности в соблюдении достоинства моего государя и России! И если в приеме шаха увижу холодность, а в переговорах замечу намерение нарушить мир, тотчас сам объявлю войну и потребую передвинуть границу по реке Араке…

После такой горячей тирады Ермолов обрушил на Абдул-Вахаба свой план войны: завладеть Тебризом и потом, уступив из великодушия Адербиджан, удержать Эриванскую область, что будет признано за примерную умеренность.

– Жаль мне, – с притворной горячностью гремел Ермолов, – что вы почтете это за хвастовство! А я готов назначить вам день, когда русские войска возьмут Тебриз. Желал бы только, чтобы вы дали мне слово дожидаться меня там для свидания!..

Он не преминул напомнить о печальных последствиях, какие ожидают Персию в случае неудачной войны, так как немало окажется людей, готовых воспользоваться междоусобицей и даже покуситься на шахский престол.

– Итак, первая же несчастливая война должна разрушить нынешнюю династию! – восклицал русский генерал. – Неужели соседи, среди которых некоторые и теперь уже беспокойны, останутся равнодушными зрителями мятежей и раздоров?..

Гневные тирады с обеих сторон перемежались приветствиями и изъявлениями приязни, однако Ермолов начал мало-помалу примечать, что Мирза-Абдул-Вахаб, повторяя слова о земельных притязаниях к России, слабел в своем упорстве. Оставалось дожидаться шаха, все еще ехавшего с огромным гаремом из Тегерана в Султанию.

Отдыхая от непривычного для него обмена хитростями, от поединков, в которых оружием служили не шпага и пистолет, а изысканное лицемерие и перемешанные лестью угрозы, Ермолов бродил по пустому дворцу Фетх-Али-шаха.

Фетх-Али был племянником кровавого евнуха-шаха Ага Мухаммеда, который нежно называл его Баба-хан. Когда Ага Мухаммед был убит невольниками, Фетх-Али зарезал своего брата и сел на престол. У него было более ста сыновей и дочерей от восьмисот жен, составлявших шахский гарем.

Дворец в Султании был построен из жженого кирпича на невысоком пригорке. Пожалуй, не нашлось бы в России порядочного помещика, у которого дом не был бы лучше. На стенах – весьма плохая и бедная живопись, повсюду – страшная неопрятность. Комнаты маленькие, нечистые. Гарем построен кружком во дворе, и здесь по нескольку жен сгоняется в одну комнату. Лишь в одной восьмиугольной башне шахские жены располагались более пристойным образом: по четырем углам построены были четыре чуланчика для них и их прислуги.

Во второй башне находился уединенный кабинет шаха. Когда он приходил в сераль, то садился здесь на полу, а жены окружали его.

Суровый солдат, воспитанный на «Записках» Цезаря и суворовской «Науке побеждать», Ермолов с нескрываемым отвращением воспринимал увиденное. «В сем серале, – размышлял он, – шах проводит большую часть времени, забывая, что тем уничтожает себя и как государя, и как человека. Несколько сот жен, из коих каждая не может быть часто удостаиваема с ним свидания, в ожидании оного, как единственного счастья, изощряет себя на все виды обольщения, расточает отраву лести. И царь, женоподобный в сем жилище срама и бесчестия, мечтает быть превыше всех во вселенной!..»

Ермолов услышал хохот в соседней комнате, где конвойные казаки расставляли драгоценные огромные зеркала – подарок Фетх-Али от русского императора. Здесь на стене была изображена в самом карикатурном виде охота. В середине шах – верхом – колол лань. Огромная борода его от ветра наклонилась назад, голова была гораздо больше лошадиной, туловище короче головы с бородой, а талия тоньше руки. В соседней комнате, где проветривались присланные в подарок шаху меха соболей и горностаев, на стенах были изображены в poст, также весьма карикатурно, его дети.

Хандра от долгого бездействия грызла и точила Ермолова. Он вышел на плохо построенное крыльцо. Сада в Султании никакого не было, только высажено несколько деревьев. За ними – развалины древнего города с огромной величественной мечетью, построенной еще греческими зодчими. «Скорее бы все это кончилось и можно было бы приниматься за дела… – думал генерал. – Жизнь словно замерла в этой стране, застыла в обманчивом покое. О, Персия – это пороховая бочка, фитиль к которой может тлеть столетиями!..»

 

7

3 августа 1817 года посольство было наконец представлено шаху.

От ставки Ермолова до шахской резиденции была поставлена в два ряда регулярная пехота – джанбазы. Доселе на всех послов надевали красные чулки и вводили их без туфель. Русский генерал вошел в диван-хане – приемную – в сапогах, и за особое угождение с его стороны принято было то, что один из слуг стер пыль с его сапог.

Изобретением персидской гордости считалось обратить внимание на вошедшего не прежде, чем он пройдет половину комнаты. Зная это, Ермолов избрал в диван-хане самый близкий к входу стул, на другом преспокойным образом расположил шляпу и перчатки, велел садиться русским чиновникам и грозно прокричал:

– Я в караульную пришел или в сенат? Абул-Гассан-хан, так ли вас в Петербурге принимали?

Первый визирь перепугался, все начали просить посла пересесть на почетное место, но тот долго противился и кричал, что в караульной все стулья равны. Потом все же пересел, развалился в кресле и пристал к персидскому послу в России: так ли его в Петербурге принимали?

Абул стал жалок, бледнел и краснел и, видно, с отчаяния сказал:

– Нет, ваше превосходительство! Я им двадцать раз говорил, что они нехорошо делают. В свидетели вам призываю Бога и шаха. Когда вы его увидите, вы забудете все неудовольствия, которые получили от людей, не мыслящих одинаково с ним…

Проговорив это громко, он опустил голову как человек, ожидающий для себя горестной участи.

Ермолов же не переставал кричать на персов. Он повторял, что не находит в чиновниках той искренности, с какой его примет шах, что по своему высокому происхождению от рода Чингисхана, которое было им выдумано, он не может терпеть такое с собой обращение, и наконец, обругав и осмеяв всех, пошел с советниками и переводчиками к шаху.

Фетх-Али-шах, или Баба-хан, сидел в открытой палатке на троне. Он был весь в блистающих драгоценных каменьях, ноги его, обутые в белые чулки, болтались, не доставая до полу. У него был мясистый тюркский нос и длинная белая борода, спускающаяся, как отмечал один путешественник, «до нижних областей желудка» и закрывающая лицо и уши.

Шестнадцать сыновей безмолвно и неподвижно стояли у стены. Шах разрешил послу приблизиться и поздравил его с прибытием. Ермолов взял у советника посольства Соколова грамоту Александра I и поднес ее Фетх-Али со словами:

– Российский император, великий государь мой, равно постоянный в правилах своих и чувствах, уважая отличные качества вашего величества и любя славу вашу, желает существующий ныне мир утвердить навсегда с Персией, царствованием вашим благополучной. Я имею счастье удостоену быть поручения представить пред вашим величеством желание моего государя. В искренности его перед лицом Персии призываю я Бога во свидетели…

Шах, приняв грамоту, пригласил его сесть, советники стояли по обеим сторонам посла. Затем были представлены чиновники и офицеры посольства. Когда дошла очередь до географа и путешественника Коцебу, Ермолов воспользовался этим, чтобы – в который уже раз! – для выгоды России использовать распространенную на Востоке лесть.

– Вот, – сказал он шаху, – один капитан, приближенный государя, который три года ездил кругом света и не был доволен, пока не удостоился увидеть ваше величество!

– Теперь он все видел, – важно и с удовольствием отвечал Баба-хан.

Вечером казаки начали перетаскивать подарки в палатку, поставленную подле шахской. Фетх-Али все время смотрел в дырку, проделанную в палатке, а на другой день, когда Ермолов вручал подарки, весьма удивлялся им и кричал: «Ах! Ах!» Он взобрался на большое трюмо из красного дерева и долго смотрелся в зеркало. О богатейших мехах спрашивал, крашеные они или нет, а часы с бронзовым слоном трижды заставлял играть. Потом он велел собрать всех свои ханов и приказал им удивляться подаркам, а всю следующую ночь пробыл с подарками у своих жен…

Ермолов продолжал скрепя сердце добиваться своей цели – не уступать никаких земельных приобретений Персии.

Чтобы расположить к себе престарелого верховного визиря Садр-Азама, он стал выказывать особенный интерес к его высоким качествам и добродетелям и просил во всем его наставлений. В знак необыкновенной к нему приверженности Ермолов даже называл его отцом и, как покорный сын, обещал откровенно говорить обо всем. Когда ему невыгодно было обращаться к Садр-Азаму как к верховному визирю, он советовался с ним как с отцом; а когда надобно было возражать ему или даже постращать, то, храня почтение, как сын, Ермолов вновь принимал образ посла – и всегда выходил победителем.

Ермолов постарался расположить к себе и старшего сына Фетх-Али-шаха – Махмеда-Али, который был сыном христианки и управлял Курдистаном. Сидя у него, русский посол восхвалял его и его войско, намекая на то, что Махмед-Али имеет более прав на престол, чем Аббас-Мирза. Среди разговора один из приближенных сказал, что послы не должны сидеть при князьях царской крови, на что Махмед-Али закричал, что он сам знает, с кем говорит, что в жилах Ермолова течет кровь Чингисхана и что он не требует ничьих советов.

С той поры Махмед-Али начал посматривать в сторону России, надеясь на ее помощь после смерти отца.

Персы еще затягивали переговоры и назначали новые конференции, пока Ермолов в последний раз не объявил им, что сделал – как главнокомандующий в Грузии – обозрение границ и донес императору о невозможности никаких уступок, что русский государь, дав ему власть говорить его именем, непременно то же скажет в подтверждение. В заключение он добавил, что если и во сне увидит, как им уступают земли, то, конечно, не проснется вовеки. 16 августа Ермолов получил от Мирза-Шефи бумагу, где было объявлено, что шах приязнь русского государя предпочитает пользе, которую мог бы получить от приобретения земель.

 

8

Зрелище безграничного произвола и деспотизма в Персии глубоко потрясло Ермолова. Воспитанный на идеях французских просветителей и русского вольномыслия в кружке Каховского, сам никогда не ронявший человеческого достоинства перед русским царем и его временщиками, он пылко и страстно выразил свое возмущение, записав в дневнике: «Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы несноснейшего рабства, которые налагает ненасытная власть, не знающая пределов… где нет законов, обуздывающих своевольство и насилие; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям, дела добрые никогда не получают возмездия; тебе посвящаю я ненависть мою и прорицаю твое падение». Ясно, что речь шла не о Персии и ее народе, но об уродливом общественном устройстве, сохранившем все пороки средневекового азиатского деспотизма.

8 февраля 1818 года чрезвычайно милостивым рескриптом Ермолов за успешное выполнение возложенного на него дипломатического поручения был произведен в генералы от инфантерии.

 

1

Центром управления огромным краем была древняя, насчитывавшая едва ли не полторы тысячи лет столица Грузии Тифлис.

Ермолов полюбил этот пестрый и шумный город, город-феникс, десятки раз поднимавшийся из пепла наперекор опустошительным, кровавым нашествиям завоевателей, не оставлявших порою от него камня на камне. Бродя утром без охраны, с неразлучным бульдогом, улочками Тифлиса, любуясь церковью Святого Давида, висящей орлиным гнездом на уступе отвесной скалы Мта-Цминда, над живописным лабиринтом городских садов, он размышлял о превратностях истории, о бурных и трагических событиях, память о которых хранил камень.

Он вспоминал о пророке Иезекииле, по преданию, именовавшем Тифлис Тоболом или Туболом, о грузинском царе Вахтанге Горгасале, перенесшем сюда из Мцхеты столицу Грузии, и о другом властителе – Гураме Багратиде, при котором город дивно изукрасился дворцами и храмами. Он мысленно перебирал имена завоевателей, предававших Тифлис мечам и пожарам: персы, хазары, византийцы, арабы, сельджуки, монголы, снова персы…

В правление царицы Русудани хоросанский султан опустошил всю страну, перерезал почти всех тифлисских жителей и до основания разрушил церкви; число жертв этого погрома доходило до ста тысяч. Свирепый Тимурленг (Тамерлан), покидая разоренный город, повелел собрать всех подростков и пустил на них конницу. На том месте, где были затоптаны дети, воздвигнута Калоубанская церковь.

С благодарностью жители Тифлиса, как и вся Грузия, помнили 1783 год – год добровольного присоединения Картлийско-Кахетинского царства к России, когда в город вступили русские войска…

Ермолов проходил мимо немногочисленных казенных зданий нового города и углублялся в особенно любимую им старую часть Тифлиса, разглядывая разноязычную шумную толпу Майдана.

Тут все кишело от множества людей, лошадей и ишаков, тут встречались жители чуть ли не со всего Востока. Здесь были абхазцы, черкесы, кабардинцы, сваны, шапсуги, осетины – оборванные, чуть не в лохмотьях, зато с дорогим оружием, украшенным серебром. Ермолов знал, что у абхазца черкеска гораздо короче, чем у соседа-адыгейца, а башлык он обвивает вокруг шапки в виде чалмы, чего никогда не делает черкес. Кроме того, черкес носит белый башлык, а абазинец и абхазец – черный или коричневый.

Вот перс, с огненной, окрашенной хной бородой, едет на ослике, болтая длинными ногами; вот дородный армянин в туземной чохе и московском картузе подсчитывает на ходу прибыль от проданных товаров; вот мулла в белой чалме, закатив глаза, бормочет под нос суру из Корана. А вот водовоз – тулухчи медленно продвигается со своей лошадью, нагруженной бурдюками с водой. Ослики тащат дорогой здесь древесный уголь, зелень, фрукты. А рядом портные, поджав ноги, с нитками в зубах, деловито шьют черкески, снимают мерки, утюжат, стегают, а заказчики так же хладнокровно снимают с себя при всем честном народе шаровары и бешметы. Цирюльник мылит щеки и подбородок грузину-франту или громко стрижет ножницами, перебрасываясь соленой шуткой с соседями и прохожими. Базар гостеприимен и открыт для каждого: это и лавка, и клуб, и дом родной…

Миновав Майдан, Ермолов проходил мимо славных тифлисских бань и направлялся к древнему Сионскому собору, начатому еще Вахтангом Горгасалом и подвергавшемуся бесчисленным разрушениям. Тут он входил в прохладный полутемный храм и останавливался над скромной могилой князя Цицианова, вероломно убитого Гуссейн-Али-ханом Бакинским во время переговоров в 1806 году. Впрочем, под плитой покоилось лишь тело грозного князя: голова его была послана Гуссейном в качестве подарка персидскому шаху Баба-хану в Тегеран…

Ермолов часто размышлял о трагической судьбе Грузии, рассеченной на два царства – Картлийско-Кахетинское и Имеретинское – и четыре княжества – Гурию, Мингрелию, Сванетию и Абхазию. Он давно, еще с зубовского похода, понял, что только Россия могла спасти эту страну, как и древнюю Армению, от угрозы персо-османского истребления. Недаром грузины так тянулись к своему великому северному соседу и столько выходцев из Грузии отлично зарекомендовали себя на русской службе уже в XVIII веке – генерал А.А.Багратиони, служившие по ведомству Коллегии иностранных дел Г.Хвабулов, А.Моуравов, С.Лошкарев. С Россией навсегда связали свою судьбу и свое творчество писатели и поэты Давид Гурамишвили, Мамука Бараташвили, Дмитрий Багратиони. Единственная грузинская типография после 1724 года существовала на русской земле, в подмосковном селе Всехсвятском.

А сколько грузин прославили честь и независимость России на полях сражений с Наполеоном! Как опытен и храбр был генерал от артиллерии князь Яшвиль! А добрый учитель и старший друг Ермолова Багратион? Разве забудет когда-нибудь проконсул Кавказа князя Петра Ивановича, этого суворовского чудо-богатыря и замечательного полководца! Кто знает, может быть, здесь, в этих скрытых густой зеленью домиках с террасами, среди этой толпы, подрастает новый полководец Багратион или новый поэт Давид Гурамишвили!..

Ермолов любовался красавцами картвелами – сильными, ловкими, подвижными – и подмечал черты их привлекательного характера. Грузины, как правило, были честны, впечатлительны, способны к самопожертвованию, доверчивы, добродушны, гостеприимны. Эгоистическая жилка как бы вообще отсутствовала в их натуре. Они поражали его общительностью, веселостью, открытостью, склонностью к удовольствиям и легковерием.

«Веселый и добрый народ… – думал наместник, возвращаясь с бульдогом в свой низкий одноэтажный дом. – Только недостаточно энергичны и предприимчивы. А дел в Грузии – край непочатый…»

Главнокомандующего Отдельным Грузинским (с 1820 года – Отдельным Кавказским) корпусом очень заботило то, что осуществлять бесчисленные административно-хозяйственные и военные преобразования приходилось почти не имея для этого годных помощников. Большинство русских чиновников, прибывавших в Грузию, были людьми сомнительной нравственности, испорченной репутации, алчными и корыстолюбивыми. Отбросы служивого сословия дворянской империи, они принесли с собой в Грузию казнокрадство, взяточничество, чудовищную волокиту, продажность низших и произвол высших должностных лиц.

При беспрерывных военных действиях с горцами, сопряженных с неимоверными трудностями, Ермолов постоянно боролся с разными злоупотреблениями, нерадивостью и оплошностью подчиненных ему служащих. Обновлять состав свежими, лучшими силами было чрезвычайно трудно, так как по доброй воле мало кто из порядочных людей ехал на гибельный Кавказ, С теми, кто недобросовестно исполнял службу, кто наносил ущерб государственным интересам Алексей Петрович расправлялся сурово. Иногда, если не помогало строгое слово внушения, он разговаривал с провинившимся с глазу на глаз при содействии нагайки, гулявшей по спине и плечам приглашенного на манер дубинки Петра Великого. А когда находил это внушение достаточным, то, отпуская своего «пациента», заключал с ним беседу при раскрытой уже двери кабинета самыми ласковыми словами, во всеуслышание всех стоявших в зале, так что те видели, как дружески расставался наместник с выходящим от него, и не имели возможности делать какое-либо неблагоприятное заключение о происходившем в кабинете.

Не всегда надежны были и офицеры.

Кавказ недаром называли «теплой Сибирью» – туда ссылали бретеров, дуэлянтов, карточных шулеров и одновременно политических, вольнодумцев, разжалованных в рядовые и посылаемых под пули горцев. Правда, были испытанные бойцы, старые кавказцы – Мадатов, Ховен, Булгаков, Греков. Но нет в живых Александра Петровича Кутузова, соратника прежних лет! На обратном пути из Персии, между Тебризом и Нахичеванью, Ермолов получил весть о кончине этого замечательного человека.

Известие глубоко поразило Ермолова. «В нем, – вспоминал главнокомандующий, – я потерял верного друга, наилучшего помощника по службе, товарища, с которым вместе я сделал все последние кампании против французов. Я был в отчаянии, ибо хорошо знал, что Кутузова заменить нелегко».

На пост начальника 20-й дивизии, расквартированной в Грузии, Ермолов добился назначения брата старого боевого товарища – генерала Ивана Александровича Вельяминова, получившего Георгиевский крест за Аустерлиц. Сам Алексей Александрович Вельяминов, как мы знаем, был начальником штаба Отдельного Грузинского корпуса. Ермолов высоко ценил ум и проницательность посланника при персидском дворе Семена Ивановича Мазаровича; мог положиться, как на себя, на своего двоюродного брата капитана лейб-гвардии Семеновского полка Петра Николаевича Ермолова; угадал недюжинные способности и привязался к молодому штабс-капитану генерального штаба Николаю Николаевичу Муравьеву, которого запомнил еще по Кульму.

Нужны еще люди, много людей, деятельных, инициативных, энергичных, чтобы привести к успокоению огромный край. Мусульманское население Кавказа, подстрекаемое персидскими и турецкими агентами, повсеместно выступает против русских. В самой Грузии, разоренной нашествиями и произволом, почти не найдешь княжеской фамилии, в которой не было бы нескольких изменников, бежавших в Персию. Пытается бунтовать грузинский царевич Александр, который то скрывается в горах, то уходит за кордон, к шаху. Мятежные горцы развращены подачками и подарками, воспринимаемыми как слабость русского правительства; на выкуп пленных военным министерством даже назначалась особая сумма. Между тем войска мало, солдаты изнурены болезнями от гнилого и жаркого климата. Системы и руководящей идеи у предшественников – Гудовича или Ртищева – не было никакой.

Надобно все прежнее ломать и начинать сызнова…

Ермолов, сын XVIII века, был горячим сторонником политики Екатерины II. «Нашу прошедшую европейскую политику, – отмечал историк М. Погодин, – он осуждал и повторял часто, что нам принадлежит Азия, и когда я напомнил ему однажды, что это политика очень древняя, что Добрыня, дядя Володимира Святого, советовал ему искать лапотников, а сапожники будут неохотно платить дань, тогда он расхохотался и восклицал: «Так, так, именно так. В Европе не дадут нам ни шагу без боя, а в Азии целые царства к нашим услугам».

Человек государственный в широком значении этого слова, Ермолов наметил обширную программу преобразований, административных и военных, где сочетались холодный расчет, стремительность и настойчивость в достижении намеченной цели.

 

2

В Закавказском крае наименее надежными для России были мусульманские ханства – Ширванское, Шекинское и Карабахское. Давно уже замиренные, они между тем продолжали быть послушным орудием враждебной персидской политики и все еще таили в себе непрестанную угрозу мятежа. Персия, потерявшая их по Гюлистанскому трактату, искала случая возвратить эти богатейшие провинции и всеми средствами старалась поддерживать в них свое влияние. Ханства, близкие ей и религией, и всем азиатским феодальным строем, легко этому влиянию поддавались. Да и невозможно было ожидать чего-то иного, пока они представляли собой совершенно автономные государства, стоявшие по отношению к России только в положении данников.

Верный своей политической системе, Ермолов не мог допустить, чтобы ханы продолжали вредную русским интересам и фальшивую игру в союзники. К тому же средневековый ханский деспотизм, не принося местным жителям никаких благ, служил лишь тормозом для мирного развития и процветания, являя бесконечные примеры крайней жестокости и произвола. «Терзают меня ханства, стыдящие нас своим бытием, – писал вскоре по прибытии на Кавказ старому товарищу и герою войны 1812 года Михаилу Семеновичу Воронцову Ермолов. – Управление ханами есть изображение первоначального образования обществ: образец всего нелепого, злодейского самовластия и всех распутств…» Ермолов был убежден в непригодности феодальной власти.

Главнокомандующий нашел энергичного и настойчивого помощника в осуществлении своих планов в лице Валериана Григорьевича Мадатова, назначенного в 1817 году военно-окружным начальником в ханствах. Уроженец Карабаха, Мадатов прекрасно знал местные нравы и владел несколькими восточными языками. Его благоразумная осторожность в соединении со справедливостью и открытым благородным характером снискали ему любовь жителей.

Однако осуществлять свой план упразднения ханств Ермолову приходилось с оглядкой на Петербург.

Предвидя возможные возражения непоследовательного Александра I, Ермолов поставил вопрос так, что он должен был принять решение как главнокомандующий, без вмешательства императора. Намерения наместника были столь определенными, что он не допускал ни сомнений, ни колебаний. «Я не испрашиваю на сей предмет повеления, – писал Ермолов Александру I в феврале 1817 года, – обязанности мои – не призывать власти государя моего там, где она благотворить не может. Необходимость наказания предоставлю я законам. По возвращении из Персии, сообразуясь с обстоятельствами, приступлю к некоторым необходимым преобразованиям».

Здесь Ермолов, гибкий в своей тактике, рассчитывал не на силу оружия, а на благоприятные обстоятельства – прекращение наследственной линии или измену ханов.

И первым пришел черед ханства Шекинского. В 1815 году его владетелем стал Измаил-хан, получивший от русских чин генерал-майора и большое денежное содержание. Человек еще молодой, но жестокий, он презирал местное население и опирался на хойских выходцев из Персии. Заручившись расположением лиц, окружавших нерешительного Ртищева, он беспощадно расправлялся со своими подданными. Все, кто осмеливался жаловаться на хана, выдавались ему же, и это служило поводом к новым бесчеловечным пыткам и истязаниям.

Еще во времена персидского владычества на шекинской земле стояли три богатые армянские деревни. Слух об их достатке скоро дошел до жадного властелина – Хаджи-Челяби-хана, вошедшего в историю под именем Бездушного. Армянам предложен был выбор – или перейти в магометанство, или платить огромную подать. Среди них не нашлось никого, кто бы отрекся от веры отцов, и тяжкий налог разорил опальные селения. Прошли многие годы, Шекинское ханство уже было под властью России, а несчастные армяне продолжали непосильным налогом покупать право исповедовать христианство. Наконец кто-то надоумил их обратиться с жалобой к Ртищеву. Армяне выбрали шестерых депутатов и отправили их в Тифлис. «Мы христиане, – объяснили они главнокомандующему, – мы подданные христианского государя. Так за что же подвергают нас штрафу? За исповедание христианской веры?» Ртищев не нашел ничего лучшего, как сказать им: «Идите домой и не платите штрафа». Но едва депутаты вернулись, как были подвергнуты отцом Измаил-хана – Джафаром – жестокой пытке, а на жителей сверх прежней подати наложен был штраф две тысячи рублей.

Когда Джафар умер, армяне рассудили, что просьба шести депутатов не была уважена только потому, что их было мало. Тогда не только армяне, но и евреи и даже татары отправились в Тифлис в числе трехсот человек. Они явились к Ртищеву и просили его не отдавать шекинские земли во владение пришлецам-хойцам, а назначить для управления русского чиновника. «Жалобы их, слезы и отчаяние, – пишет Ермолов, – не тронули начальства; их назвали бунтовщиками, многих наказали плетьми, человек 20 сослали в Сибирь, а остальных выдали с головою новому хану, который подверг их бесчеловечным истязаниям, пыткам и казням».

Ханский самосуд не знал границ. Летом 1816 года в деревне Ханабади был зверски убит семилетний мальчик, сын тамошнего муллы. Никто не знал, кем было совершено это жестокое преступление, и лишь несколько женщин сказали, что в этот день через деревню проехали трое жителей из Карабалдыра. Этого было достаточно, чтобы их привлекли к ответу. Измаил-хан, явившись на судилище, приказал пытать их. Несчастных били палками, рвали клещами тело, выбивали им зубы и потом эти зубы вколачивали им в головы. В беспамятстве и исступлении терзаемые оговаривали других односельчан, которых сейчас же хватали и предавали таким же истязаниям. Деревни Варташены и Карабаддыр были разорены.

Едва Ермолов прибыл в край, как был завален жалобами текинских жителей. «Если бы моря обратились в чернила, деревья в перья, а люди в писарей, – говорилось в одной просьбе, – то еще бы не могли описать тех обид и бесчинств, какие причинили нам хойцы… Когда Джафар со своими подвластными прибыл в Шеки, хойцы были в таком виде, что и дьяволы от них отворачивались: на спинах было по лоскуту рубища, ноги босые, на головах рваные шапки. Но как скоро живот их насытился хлебом, они, как хищные волки, напали на жизнь нашу и имущество…»

Увидевшись с ханом 7 декабря 1816 года, Ермолов обошелся с ним крайне сурово. В селении Мингечаури, владениях Измаила, он публично, при всем народе, резко осудил его свирепые поступки и приказал, собрав всех несчастных и искалеченных, разместить их в ханском дворце и содержать там до тех пор, пока хан не обеспечит их семейства жильем. Русскому приставу вменено было в обязанность «немедленно восстановить равновесие между ханской властью и народной безопасностью».

Измаил-хан увидел в этих распоряжениях ограничение своей власти и стал искать поддержки в Персии и Дагестане. Скрываясь от русского пристава, он отсиживался в диване, куда допускались лишь приближенные, через которых велись все интриги и сношения. В то же время он начал отправлять свои богатства в Персию, куда намеревался бежать при первом удобном случае. Судьба, однако, распорядилась иначе. Летом 1819 года, когда генерал Мадатов собирал в дагестанский поход шекинскую конницу, Измаил-хан захворал и после восьмидневной болезни скончался.

«Жалел бы я очень об Измаил-хане, – с сарказмом писал Ермолов Мадатову, – если бы ханство должно было поступить такому же, как он, наследнику; но утешаюсь, что оно не поступит в гнусное управление, и потому остается мне только просить Магомета стараться о спасении души его».

Прямых преемников у Измаил-хана не было. Его мать, жена, а также родственники прежнего ханского дома, давно уже скитавшиеся в Персии, принялись интриговать каждый в свою пользу. Но все их попытки остались тщетными. При первом же известии о смерти Измаила Ермолов двинул в ханство войска. Сильный батальон пехоты, Донской казачий полк и два орудия заняли Нуху, и прокламация Ермолова возвестила шекинцам, что «отныне на вечные времена уничтожается самое имя ханства, и оное называется Шекинской областью».

Не прошло после этого и года, как решилась участь соседнего с Шекинским богатого ханства Ширванского. В то время им владел старый хан Мустафа, подозрительный и надменный. Высокомерие его не знало границ, и после князя Цицианова он не желал видеться ни с одним из русских главнокомандующих. Ни Тормасов, ни Ртищев не удостоились встречи с ним. К Ермолову, приезду которого предшествовала громкая молва, он, однако, выехал навстречу, и свидание состоялось 4 декабря 1816 года. «Со мною, – иронически вспоминал Ермолов, – хан поступил снисходительнее и был удивлен, когда я приехал к нему только с пятью человеками свиты, тогда как он сопровождаем был по крайней мере пятьюстами человек конницы. Он, однако же, дал заметить мне, что не каждому должен я вверяться подобным образом. И что он так же точно предостерегал покойного князя Цицианова. Хан не рассудил, какая между князем Цициановым и мною была разница. Он славными поистине делами своими был для них страшен, я только что приехал и был совершенно им неизвестен».

Ширванское ханство оказалось в лучшем положении, чем остальные: народ не был отягощен поборами, и хан исправно вносил в казну восемь тысяч червонцев дани. Столицею ханства был древний город Шемаха, но старый хан не жил в нем, а перенёс свою резиденцию высоко в горы, на Фит-Даг, где чувствовал себя безопаснее, чем на открытых шемаханских равнинах. Однако и в этом совином гнезде Мустафа оставался осторожным и подозрительным. Как только хан узнал о мерах, которые принял Ермолов, он понял, что самостоятельность его маленького государства продержится недолго. Он стал искать сближения с Персией, вмешивался в дела Дагестана, где у него были обширные родственные связи, и тем самым только ускорил развязку.

В то время, когда Ермолов строил крепость Грозную, а генерал-майор Пестель намеревался вступить в Каракалдаг и стоял в Кубе, Мустафа внезапно начал также готовиться к военным действиям, собирал войсска и приглашал к себе на помощь лезгин. Пристав донес, что хан намеревается бежать и что между ним и Аббас-Мирзой идет по этому поводу деятельная переписка. Из Персии, по словам того же донесения, приезжал какой-то чиновник с предложением дать сто пятьдесят тысяч туманов тому, кто поднимет на русских дагестанские народы. Во дворце Мустафы состоялось тайное совещание, после которого восемнадцать ширванских беков под видом купцов отправились к воинственному казикумыкскому хану Сурхаю, а Сурхай в свою очередь немедленно послал какие-то сообщения беглому Шейх-Али-хану Дербентскому. Наконец около сотни горцев с сыном акушинского кадия две недели гостили у Мустафы, и персидский посол лично объявлял им волю шаха и ожидавшие их награды.

Медлить было опасно, и Ермолов быстро двинул в Ширванское ханство войска, а казаки заняли все переправы через Куру, чтобы воспрепятствовать побегу Мустафы в Персию. Одновременно, желая смягчить резкость принятых мер, он сделал вид, что войска посылаются не против хана, а для его защиты. В письме Мустафе под видом дружеских упреков Ермолов писал:

«Вы не уведомили меня, что в ханстве Вашем жители вооружаются по Вашему приказанию и что Вы приглашаете к себе лезгин, о чем Вы должны были дать мне знать как главнокомандующему и как приятелю, ибо я обязан ответствовать перед великим государем нашим, если не защищу верность его подданных; а к Вам и как приятелю сверх того я должен прийти на помощь. Скажите мне, кто смеет быть Вашим противником, когда российский император удостаивает Вас своего высокого благоволения?

Не хотя в ожидании ответа Вашего потерять время быть Вам полезным, я теперь же дал приказание войскам идти к Вам на помощь. Так приятельски и всегда поступать буду, и если нужно, то не почту за труд и сам приехать, дабы показать, каков я приятелем и каков буду против врагов Ваших».

Страшась наказания, Мустафа начал готовиться к побегу в Персию. В то же время он посылал дружеские письма Ермолову, стараясь оправдать свое поведение и выражая чувства неизменной верности русскому государю. Однако в ответ на эти фальшивые заверения два батальона и восемьсот казаков под командой донского генерала Власова форсированным маршем уже шли в ханство. Ермолов полагал, что Мустафа будет защищаться в крепком фитдагском замке, но тот, вовремя предупрежденный, бежал 19 августа 1820 года в Персию. Он скрылся так поспешно, что оставил во дворце двух своих меньших дочерей, из которых одну, грудную, нашли раздавленной между разбросанными сундуками и пожитками.

Ермолов воспользовался всеми этими обстоятельствами, чтобы навсегда покончить с правлением хана. Проявив редкий такт, он приказал отправить к Мустафе его дочь в сопровождении почетной свиты, составленной из прежних ханских нукеров и жен тех ширванских беков, которые бежали с ханом. Им позволили взять все движимое имущество и даже часть прислуги. Этот поступок поразил персов, в подобных случаях дотла разорявших и конфисковывавших имущество беглецов. Тронут был возвращением маленькой дочери и старый хан. «А я, – добавляет Ермолов, – имел благовидный предлог избавиться от многих беспокойных людей, которые, оставаясь у нас, конечно, имели бы с ними сношения».

Вслед за тем прокламация Ермолова возвестила, что «Мустафа за побег в Персию навсегда лишается ханского достоинства, а Ширванское ханство принимается в российское управление».

Очередь была за Карабахом.

Карабах, то есть «черный сад», был одной из богатейших и плодороднейших провинций за Кавказом и некогда принадлежал Армении. Позднее им завладели персы, но после восстания 1747 года Карабах отделился и стал независимым ханством. Его властителем к моменту приезда Ермолова на Кавказ был Мехти-Кули-хан. Персидские нашествия совершенно разорили страну. Огромное число жителей было уведено в плен. На равнинах Карабаха, прилегавших к границам Персии, никто не осмеливался селиться. Повсюду виднелись развалины сел, остатки обширных шелковичных садов и заброшенные поля.

При первом же объезде Карабаха Ермолов был поражен нищетой края и дурным его управлением. С присущим ему умением он дал это почувствовать и хану. Заметив возле дворца в Шуше маленькую мечеть, пришедшую в совершенный упадок, Ермолов грозно сказал Мехти по-тюркски:

– Я требую, чтобы к моему будущему приезду на месте этих развалин была выстроена новая мечеть, которая бы соответствовала великолепию вашего дворца.

Малодушный хан выслушал эти слова в страхе и с тех пор начал думать о собственном спасении: 21 ноября 1821 года Мадатов сообщил Ермолову, что Мехти бежал в Персию.

Непосредственным поводом к бегству хана послужило покушение в Шуше на наследника – Джафар-Кули-Агу, когда тот возвращался от Мадатова. В Карабахе все знали о ненависти хана к своему родственнику, некогда предупредившему русских об измене отца Мехти – Ибрагима. Однако расследование показало, что Мехти не был виноват. Напротив, все улики показывали уже против самого Джафара, который мог инсценировать покушение, чтобы обвинить в этом хана и затем занять его место. В результате Джафар со своей семьей был выслан в Симбирск, и Карабах остался без хана и без наследника.

В том же 1821 году, осенью, возвращаясь из Кабарды, Ермолов посетил Шушу и официально ввел в ханстве русское правление. Жители города поднесли тогда главнокомандующему в память присоединения области булатную саблю с соответствующей надписью.

Так бескровно в течение пяти лет завершилось присоединение к России ханств, служивших очагом персидского влияния и мятежей.

Обезопасив южные и юго-восточные границы Закавказья, Ермолов продолжил активные действия по усмирению воинственных разноплеменных горских народностей, совершавших постоянные опустошительные набеги на земли, находившиеся под покровительством России. Как пишет историк А.Г.Кавтарадзе, «политические и стратегические задачи диктовали необходимость включения в состав России горного пояса, отделившего Россию от добровольно присоединившихся и присоединенных к ней закавказских земель».

 

3

«Кавказ – это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Штурм будет стоить дорого, так поведем же осаду» – эти слова Ермолова заключали в себе целую программу его десятилетнего правления.

Перед ним была, однако, не одна, а несколько крепостей: Чечня и Дагестан – на восток от Военно-Грузинской дороги, Кабарда и Закубанье – на запад.

Ермолов начал с Чечни.

Чечня была покрыта непроходимыми лесами, являвшимися для местных жителей естественными крепостями. Здесь проживал самый воинственный из кавказских народов, своими набегами и разбоями наводивший страх на окрестные области и державший под контролем все движение по Военно-Грузинской дороге. Чеченские аулы подходили к самому Тереку, что облегчало набеги на русских.

Один из русских писателей, определяя характер военных экспедиций в Чечню, происходивших до появления Ермолова, заметил: «В Чечне только то место наше, где стоит отряд, а сдвинулся он – и это место тотчас же занимает неприятель. Наш отряд, как корабль, прорезывал волны везде, но нигде не оставлял после себя ни следа, ни воспоминания».

«Таким образом, – комментировал это высказывание известный историк кавказских войн В.А.Потто, – чеченцы являлись, в сущности, не воинами в обыкновенном смысле этого слова, а просто разбойниками, варварами, действовавшими на войне с приемами жестоких и хищных дикарей. Кто-то справедливо заметил, что в типе чеченца, в его нравственном облике есть нечто, напоминающее волка. И это верно уже потому, что чеченцы в своих легендах и песнях сами любят сравнивать своих героев именно с волками, которые им хорошо известны; волк – самый поэтический зверь, по понятиям горца. «Лев и орел, – говорят они, – изображают силу: те идут на слабого; а волк идет и на более сильного, нежели сам, заменяя в последнем случае все безграничной дерзостью, отвагой и ловкостью. В темные ночи отправляется он за своей добычей и бродит вокруг аулов и стад, откуда ежеминутно грозит ему смерть… И раз попадает он в беду безысходную, то умирает уже молча, не выражая ни страха, ни боли». Не те же ли самые черты рисуют перед нами и образ настоящего чеченского героя, само рождение которого как бы отмечается природой; в одной из лучших песен народа говорится, что «волк щенится в ту ночь, когда мать рожает чеченца». При таких типичных свойствах характера понятно, что чеченец и в мирное время, у домашнего очага, выше всего ставил свою дикую, необузданную волю и потому никогда не мог достичь духа общественности и мирного развития».

В 1818 году Ермолов оттеснил чеченцев за реку Сунжу и начал прорубать в их лесах обширные просеки, подводившие русские отряды к наиболее значительным чеченским поселениям.

Первая такая крепость – Грозная – появилась в 1818 году в низовьях Сунжи. Чеченцы пытались остановить работы, беспрестанно налетая на русские передовые посты. Однако батальон Кабардинского полка и казачьи отряды отучили чеченцев от набегов. Когда крепость Грозная была сооружена, горцы, жившие между Сунжей и Тереком, стали оказывать совершеннейшее повиновение.

Лесные дебри сделались доступными русским солдатам. Большая часть жителей богатых аулов Андреевского и Костековского, имевших сношения с аварским ханом, изъявили покорность России. Ермолов доносил императору 7 июня 1818 года: «Строгим настоянием моим и усердием старшего владельца прекращен (в Андреевском) торг невольниками, которые свозились из гор и дорогою весьма ценой продавались в Константинополь. Большая часть таковых были жители Грузии…»

С неумолимой последовательностью, планомерно двигался Ермолов на воинственные горские племена. «Они противятся, – сообщал он бывшему инспектору артиллерии Меллер-Закомельскому. – С ними определил я систему медления и, как римский император Август, могу сказать: "Я медленно спешу"».

Привыкшие к тому, что русские задабривают их, горцы пробовали и с новым главнокомандующим проводить прежнюю политику выманивания подачек. Но Ермолов сразу показал пример твердости, которая только и могла привести к успешным результатам.

По дороге в Тифлис, направляясь в Персию, в крепости Георгиевск главнокомандующий узнал о некоем, казалось бы, незначительном событии, которое тем не менее взволновало всю военную Россию. Речь шла о пленении чеченцами майора Грузинского гренадерского полка Павла Шевцова, одного из лучших боевых офицеров Кавказского корпуса и любимого ученика Котляревского.

Шевцов ехал из Шемахи в отпуск повидаться с родными и, чтобы сократить путь, направился не по Военно-Грузинской дороге, а через дагестанские владения, Кубу и Дербент, рассчитывая скорее пробраться в Кизляр, где один из его старших братьев был полицеймейстером.

Прибыв вечером 5 февраля 1816 года в Кази-Юрт, Шевцов просил начальника укрепления снабдить его конвоем, но получил отказ, так как на посту находилась только рота пехоты и двадцать пять казаков. К тому же за безопасность пути между Дербентом и Кизляром отвечали горские владельцы, которым принадлежали попутные земли. Начальник поста посоветовал дождаться оказии, но Шевцов ответил, что ему нельзя терять времени, и обратился с просьбой о конвое к одному из кумыкских князей, который прислал сына с четырьмя узденями. Собралось еще несколько жителей, и образовавшийся таким образом отряд из двадцати верховых выехал из Кази-Юрта.

До Кизляра оставалось всего шесть верст, когда из придорожного кустарника вдруг грянул залп, и партия, сидевшая в засаде, с диким ревом ринулась на путников. Лошадь под Шевцовым была убита, он упал вместе с нею, но едва вскочил на ноги, как целая толпа чеченцев навалилась на него. Отчаяние придало майору силы и мужества – он выхватил шашку. Трое чеченцев были изрублены, остальные отпрянули. Только тогда Шевцов увидел, что остался один. Из девятнадцати его спутников трое успели ускакать в Кизляр; одиннадцать лежали убитыми и трое – тяжело израненными; оба денщика майора были взяты в плен; вьюки – разграблены.

А на линии уже подняли тревогу, и по ветру доносились глухие удары пушечных выстрелов. Чеченцам нельзя было медлить. Столпившись в кучу и отвлекая внимание Шевцова, они старались выманить с его стороны последний выстрел, меж тем как один из них скрытно, словно змея, прополз к нему в тыл и внезапным ударом поверг майора на землю. Наброситься на раненого, скрутить его арканами и закинуть на лошадь было делом одной минуты. Теперь оставалось только избежать погони, и шайка, дабы запутать след, пустилась не прямо к горам, а камышами к Каспийскому морю.

А погоня уже неслась из Кизляра. Старший брат Шевцова быстро собрал шестьдесят конных ногайцев, по пути от раненых узнал, что брат его жив, но в плену, и помчался наперерез похитителям. Увидев, что им не уйти без боя, разбойники остановились. Они вывели вперед пленного и объявили, что будут драться до последнего человека, если их не пропустят, однако тотчас зарежут Шевцова. Сам майор, понимая безнадежность своего положения, просил брата не добиваться его освобождения, а уповать на милосердие Божие. В итоге чеченцы, отпустив одного из пленных денщиков, спокойно ушли в горы.

Через несколько дней горцы прибыли в аул Большие Атаги, еще издали возвестив единоплеменников ружейными выстрелами об удачном набеге. Старые и молодые теснились возле пленного, а иные из фанатиков подбегали к нему, чтобы плюнуть в лицо, ударить камнем или, обнажив кинжал, показать, с каким наслаждением изрезали бы его на кусочки. Пленного посадили в тесную каморку, заковали в кандалы и, протянув тяжелую цепь сквозь стену сакли, приставили караульных. В таком положении Шевцов оставался около двух месяцев. Чеченцы, не видя с его стороны никаких поползновений к побегу, все-таки ослабили цепи, стали лучше кормить и наконец позволили написать родным, назначив выкуп – десять арб серебряной монетой.

В это время родственники Шевцова, кабардинские князья, собрав полтораста отчаянных головорезов, скрытно отправились в Чечню, чтобы выкрасть или отбить пленного. Однако чеченцы узнали, что в окрестных лесах скрываются кабардинцы, и без труда догадались, в чем дело. Тогда они вырыли яму глубиной до четырех аршин, вкопали столб и спустили в яму на веревках несчастного Шевцова, скованного по рукам и ногам, бросив ему для подстилки пук гнилой соломы. Верх ямы разбойники заделали толстыми досками, оставив лишь небольшое отверстие, чтобы узник не задохнулся. В этом подземелье майор должен был провести год и четыре месяца.

Между тем посланное с денщиком письмо Шевцова было получено на линии. Генерал Дельпоццо тотчас сообщил об этом его матери. Он только просил ее ничего не писать сыну о намерении выкупить его из плена, надеясь, что чеченцы сами собьют цену. И действительно, те стали требовать за несчастного майора двести пятьдесят тысяч рублей. Таких огромных денег взять было неоткуда. Тогда герой Ленкорани Котляревский обратился к своему другу контр-адмиралу Головину, и оба они выступили в газетах с воззванием к русскому обществу. По всей России была открыта подписка для посильных приношений. Даже простые солдаты не хотели отстать в этом движении. Так, нижние чины бывшего корпуса графа Воронцова, стоявшие во Франции, решили отдавать на выкуп Шевцова половину своего жалованья. Пожертвования собирались в общую кассу и скоро достигли значительной суммы.

В это время и явился на Кавказ Ермолов. Торопясь в Персию, он тем не менее круто повернул дело. «Честью отвечаю Вам, – писал он матери Шевцова, – что заступающему мое место поставлено будет в особую обязанность обратить внимание на участь сына Вашего и он столько же усердно будет о том заботиться, как и я сам».

Выезжая из Георгиевска, Ермолов приказал генералу Дельпоццо вызвать всех кумыкских князей и владельцев, через земли которых разбойники провезли Шевцова, заключить их в Кизлярскую крепость и объявить, что если через десять дней они не изыщут средств для освобождения майора, то все будут повешены на крепостном бастионе.

«Такая решительная мера, – писал В.А.Потто, – заставила арестованных подумать о спасении уже собственной жизни, и они скоро успели склонить горцев понизить сумму выкупа до десяти тысяч рублей. Но Ермолов не хотел платить и этих денег от имени русского правительства; он вступил в секретные переговоры с аварским ханом, «с другом всех мошенников» – так называет его сам Ермолов, и устроил дело так, чтобы тот вел переговоры от собственного лица и предложил на выкуп собственные деньги. Пока дело улаживалось, Ермолов все время держался в стороне, и только тогда, когда Шевцов уже был на свободе, он, как бы в виде особой милости, приказал возвратить аварскому хану истраченную им сумму. Таким образом, только энергии Ермолова и обязано было это тяжелое дело скорым окончанием».

Когда главнокомандующий вернулся из Персии, то уделил освобожденному пленнику особое внимание. Через два-три года Шевцов после ряда замечательных подвигов был уже командиром Куринского полка, и только внезапная болезнь оборвала в 1822 году его блестящую карьеру воина.

Таким образом, уже самые первые распоряжения Ермолова внушали страх, убеждая горцев, что кончилось время, когда от их подлых набегов откупались, а если русские и вторгались в их земли и жгли аулы, то и сами несли огромные потери и, всякий раз уходя, ничего не приобретали для будущего. Решив перенести передовую линию за Терек, Ермолов тем самым добивался обуздания так называемых «мирных чеченцев».

«Мирные чеченцы… – замечает Потто, – составляли одно из главных зол в наших отношениях с горцами. Еще в 1783 году, во время управления Кавказским краем Потемкина, чеченские выходцы, жившие до того в вассальной зависимости от кумыкских князей, сбросив с себя это иго, просили позволения переселиться на плоскости между реками Сунжей и Тереком, обещая составить передовые посты для Терской линии. Обещания этого они, конечно, не сдержали, а между тем весь правый берег Терека, издавна принадлежавший казакам, отошел под чеченские поселения. Таким образом явилось это особое сословие мирных чеченцев, самых злых и опасных соседей прилинейного жителя. Мирные аулы служили притоном для разбойников всех кавказских племен; в них укрывались партии перед тем, чтобы сделать набег на линию; здесь находили радушный прием все преступники; и нигде не было так много беглых русских солдат, как именно в этих Надтеречных аулах. Приняв магометанство, многие из дезертиров женились, обзавелись хозяйством и при набегах бывали лучшими проводниками для чеченских партий. Ермолов видел зло, которое приносила нам близость этих аулов; он признавал необходимым возвратить казакам их древние затеречные владения и просил о дозволении желавшим из них переходить на Сунжу целыми станицами».

Однако из Петербурга кавказские дела выглядели иначе. Государь и его окружение никак не могли взять в толк, отчего там не прекращаются разбои и хищничества и к чему приведут наступательные действия. Европейские понятия о войне, которыми руководствовался Александр I, шли вразрез с крутыми мерами Ермолова. Император, требовавший кроткого обращения с горцами, не понимал, что любая уступка воспринимается ими как слабость. «В столице, – писал Потто, – считали полудиких горцев чем-то вроде воюющей державы, с которой можно было заключить мирный договор и успокоиться. Но Ермолов, стоявший у самого дела, сознавал, что чеченцы совсем не держава, а просто шайка разбойников, и рядом представлений, разъясняя сущность дела, настойчиво добивался действовать наступательно».

Строгое проведение в жизнь ермоловской системы началось с весны 1818 года.

Проконсул Кавказа желал прежде всего преподать урок «мирным чеченцам». Он вызвал к себе старшин и владельцев всех ближних аулов, расположенных по Тереку, и объявил, что если они пропустят через свои земли хоть одну партию разбойников, то находящиеся в Георгиевске заложники будут повешены, а сами они загнаны в горы.

– Мне не нужны мирные мошенники! – заявил Ермолов. – Выбирайте любое: покорность или истребление ужасное…

25 мая 1818 года войска перешли за Терек, причем авангардом командовал майор Шевцов. Чеченцы издали следили за русскими, надеясь, что, пробыв некоторое время на Сунже, отряд непременно воротится на линию. Только тогда, когда была заложена крепость Грозная, они бросились укреплять и без того почти неприступное Ханкальское ущелье. И с этих пор редкая ночь проходила для русских без тревоги.

Ермолов решил наконец проучить чеченцев, дабы отвадить их от своего лагеря.

Главнокомандующий приказал пятидесяти отборным казакам из конвоя выехать ночью за цепь на назначенное место с батарейным орудием, а затем, подманив к себе чеченцев, бросить пушку и уходить врассыпную. С вечера местность была осмотрена, расстояния измерены, орудия наведены. И как только наступила ночь и казаки вышли из лагеря, артиллеристы с пальниками в руках стали ожидать появления горцев. Этот маневр не мог не напомнить старым охотникам волчьих засад, которые устраиваются крестьянами в степных губерниях.

Чеченские караулы, заметив беспечно расположившуюся сотню, дали знать о том в соседние аулы. Пушка оказалась отличной приманкой – и волки попались в ловушку. Горцы решили, что могут отрезать казакам отступление, и вот уже тысячная партия на рассвете вынеслась из леса. Казаки, проворно обрубив гужи, бросили орудие и поскакали в лагерь. Чеченцы их даже не преследовали. Радуясь редкому трофею, они сгрудились возле пушки, соображая, как бы ее увезти.

В этот миг шесть батарейных орудий ударили по толпе картечью, другие шесть – гранатами. Ни одна пуля, ни один осколок не миновали цели. На землю пали сотни людских и конских трупов. Чеченцы настолько оторопели, что в первую минуту паники потеряли даже способность бежать. Между тем орудия были заряжены вновь, грянул залп, и только тогда, словно очнувшись, горцы бросились в разные стороны.

Двести трупов и столько же раненых, оставшихся на месте засады, послужили для чеченцев хорошим уроком и надолго отбили у них охоту к ночным нападениям.

Суровой рукой пресекая вылазки горцев, Ермолов в своей обычной иронической манере писал генералу от артиллерии барону Петру Ивановичу Меллер-Закомельскому: «Теперь судьба позволила царям наслаждаться миром… Один я, отчужденный миролюбивой системы, наполняю Кавказ звуком оружия. С чеченцами употреблял я кротость ангельскую шесть месяцев, пленял их простотой и невинностью лагерной жизни, но никак не мог внушить равнодушия к охранению их жилищ, когда приходил превращать их в биваки, столь удобно уравнивающие все состояния. Только теперь успел приучить их к некоторой умеренности, отняв лучшую половину хлебородной земли, которую они не будут иметь труда возделывать. Они даже не постигают самого удобопонятного права – права сильного».

Однако, видя на примере Чечни угрожающую им опасность, горская знать спровоцировала в 1818 году против русских восстание. Местные феодалы попытались создать для борьбы с Россией союз горских народов. К этому союзу присоединились внутренние ханства – Аварское и Казикумыкское, так называемое вольное Акушинское общество, а также области, примыкавшие к Каспийскому морю, – Мехтула, Кара-каддаг и Табасарань. Правители Дагестана старались привлечь на свою сторону также шамхальство Тарковское на севере и Кюринское ханство на юге, некогда отторгнутые от Казикумыка и оставшиеся верными России.

Еще весной 1818 года русский отряд под командой начальника корпусного штаба генерала Вельяминова вошел в Дагестан и занял Андреевский аул, где началось сооружение крепости Внезапная. Тогда аварский хан распустил слух, будто русские захватили в ауле всех женщин, распродали их на рынках и что подобная же участь грозит всем мусульманам. Стекавшиеся под его знамена горцы большей частью никогда не видели русских и верили ему на слово. К их толпам присоединились качкалыкские чеченцы и лезгины.

2 июля в лагерь прибыл Ермолов.

К тому времени русский отряд был окружен мелкими и крупными партиями горцев. Однажды ночью чеченцы произвели удачную вылазку и угнали до четырехсот артиллерийских и полковых лошадей. Дело принимало серьезный оборот. Для сообщения с линией приходилось отряжать сильный конвой. Кроме того, создалась угроза и Кизляру, для защиты которого пришлось отправить две роты и два орудия. В лагере оставалось не более четырех батальонов, из которых один был составлен из необстрелянных рекрутов и потому не мог быть употреблен на боевой службе. Отряд окружали измена и заговоры: большая часть окрестных кумыкских селений одно за другим переходили на сторону аварского хана.

Но Ермолов не терял присутствия духа. Он ходил по лагерю и шутил с солдатами, которые, в свой черед, любили переброситься шуткой с «батюшкой Алексеем Петровичем». Занятые тяжелой работой по строительству крепости, они не терпели ни в чем нужды. Впрочем, случались изредка и бытовые недостачи. Однажды солдатам два или три дня не выдавали положенной винной порции, и они решили заявить протест. Как всегда, возвращаясь с работ с песнями, они перед самой ставкой главнокомандующего грянули:

Усмехнувшись в усы, Ермолов вышел им навстречу.

– Здорово, ребята! – крикнул он своим зычным голосом. – Идите к котлам! Водка – перед кашицей!

И водка явилась.

Сам Ермолов, однако, ни водки, ни вина не потреблял, строго карал за случаи пьянства, а также картежничества, что было особенно трудно искоренить в буднях лагерной жизни. Проконсул Кавказа и здесь оставался верен своим привычкам. В обед к его столу имел право являться без приглашения всякий, так что слугам приходилось приставлять деревянные скамьи, изготовленные солдатами. Он здоровался с гостями, не делая никаких различий, и приглашал сесть рядом некоторых начальников, за едой решая военные задачи. Ответ на них был уже готов у Ермолова, так как перед обедом он в течение нескольких часов занимался делами со своими адъютантами, отдавая как словесные, так и письменные приказания тому, кто первый попадался под руку. Вечерами, когда расходились приближенные, собиравшиеся за чаем, проконсул Кавказа читал любимых римских авторов и писал письма. Он никогда не пользовался карманными или стенными часами и ложился спать тогда, когда у его окна сменялся караул. Однако прежде чем пушечный выстрел возвещал приближение зари, Ермолов был уже на ногах и производил осмотр лагеря. Главнокомандующий терпеливо ожидал подкреплений, которые начали прибывать во Внезапную в конце августа. Теперь он решил заставить чеченцев уйти с Кумыкской равнины за Качкалыкский хребет. Для этого, по мнению Ермолова, необходимо было преподать жестокий урок. Выбор пал на богатый аул над Тереком Дады-Юрт, жители которого занимались разбоем. Донской генерал Сысоев в кровопролитном бою взял аул штурмом, уничтожив его до основания. Лишь четырнадцать мужчин да сто сорок женщин и детей остались в живых: умирая, чеченцы сами резали кинжалами собственных детей и жен. Велики были потери и с русской стороны: ранение в ногу получил сам Сысоев, из строя выбыло десять офицеров и около двухсот двадцати нижних чинов, то есть более четверти отряда.

Ужас охватил качкалыкские селения. Между тем Ермолов спокойно расположился лагерем на границе их земель.

И только 1 октября со стороны крепости Внезапная, извиваясь длинной лентой и сверкая штыками, двинулись шесть батальонов при шестнадцати орудиях – прямо на качкалыкские аулы. Напуганные примером Дады-Юрта, чеченцы спешили сделать именно то, чего желал и сам Ермолов: отправляли в горные леса свои семьи, а сами готовились к отпору. Но один за другим пали селения Исти-Су, Ноим-Берды и Аллаяр-аул. Только аул Хош-Гельды, встретивший русских хлебом-солью, был пощажен, и жителям его Ермолов разрешил оставаться в домах и возделывать поля. Остальные аулы были пусты: жители их бежали за горы. Таким образом Кумыкская равнина в несколько дней была очищена от чеченцев.

Из-за недостатка войск Ермолову приходилось действовать поочередно в разных провинциях: летом – в Чечне и Казикумыкской области, зимой – в Дагестане. Природа превратила Дагестан в необычайно сильную укрепленную крепость. Особенно неприступной была Авария, лежавшая в центре свободных дагестанских обществ. В 1819 году в покоренное уже русскими Кубинское ханство прибыл генерал-майор Мадатов. Поводом для вторжения в Дагестан явились попытки аварского хана Султан-Ахмеда оказать помощь чеченцам. Мадатов без пролития крови покорил Табасарань и вслед за тем проник в уцмийство Каракалдагское. Нижний, то есть равнинный, Каракалдаг покорился русским добровольно, но уцмий Адиль-Гирей укрепился в Верхнем, нагорном, Каракалдаге – столице своих владений ауле Башлы. 5 октября Башлы был взят штурмом, а 20-го Мадатов разгромил главные силы уцмия. После этого весь Каракаддаг признал себя подвластным России.

В то время, когда Мадатов действовал с юга, Ермолов шел на Дагестан с севера. Еще до появления Мадатова горцы разбили высланный против них небольшой отряд генерала Пестеля и произвели ряд нападений на шамхальство Тарковское. В особенности непримиримыми были мехтулинцы, хан которых – Гассан – был личным врагом Тарковского шамхала. Неприятель встретил Ермолова на Аскорайских высотах, и у Талгинской горы произошел кровопролитный бой. В нем особенно отличился Шевцов, которого Ермолов вызволил из плена. Лезгины были сбиты с гор и освободили проход в Мехтулу.

Ермолов повел войска на аул Большой Джангутай. В это время на помощь мехтулинцам прибыли акушинцы, одно из храбрейших лезгинских племен. После нового боя Джангутай был взят русскими. Мехтулинский хан был лишен своего владения. Так же поступил Ермолов и с аварским ханом, который обратился к русскому главнокомандующему с просьбой о примирении. Затем Ермолов двинулся в самые недра гор, на вольный Даргинский союз, лежавший между Каракалдагом, Казикумыком и Мехтулой, по берегам рек Кара-койсу и Кумыкское-койсу. Здесь собрались и аварский и мехтулинский ханы, и Шейх-Али Дербентский, получавший помошь от Персии, и уцмий каракалдагский. Во главе даргинцев стояли акушинцы, самое могучее из союзных обществ, некогда разгромившее войско самого Надир-шаха.

Ермолов предупредил акушинцев, что они будут прощены, если останутся спокойными и выдадут всех укрывшихся у них мятежных ханов, но те ответили отказом. Тогда главнокомандующий, приказав Мадатову наступать с юга, сам с севера двинулся в глубь Дагестана.

* * *

Тропа уходила в лесную чащу, и Ермолов приказал принять все меры предосторожности, чтобы войска не подверглись внезапному нападению. Ночью он самолично отправился вместе с начальником штаба Вельяминовым проверять расставленные пикеты и секреты и нашел одного из солдат спящим. Он тотчас потребовал к себе полкового командира Шульца и сделал ему перед всеми строгий выговор.

Шульц был отличным офицером, знакомым Ермолову еще со времен наполеоновских войн, когда он состоял адъютантом у графа Ланжерона. На следующем же ночлеге Шульц отправился в цепь. Он пробирался верхом по густому орешнику, разговаривая со своим спутником, батальонным командиром Ганеманом, по-немецки, и не услышал пароля, подаваемого из цепи. Сильный ветер относил оклик в сторону, и оба всадника продолжали ехать прямо на пикет. Из цепи был послан выстрел, и смертельно раненный в живот Шульц упал с лошади. На смертном одре, за несколько минут до кончины, он призвал того солдата, который поразил его выстрелом, и отдал ему все наличные деньги. Ночью товарищи на руках отнесли простой гроб в могилу, вырытую на придорожном кургане, и в присутствии главнокомандующего похоронили Шульца. Не было ни музыки, ни ружейных залпов, дабы не привлечь внимания неприятеля и охранить могилу.

Между тем чеченцы следили за каждым движением русских, и на обратном пути, когда отряд шел той же дорогой, солдаты и офицеры, просившие остановиться возле кургана, нашли могилу пустой. Тело Шульца украли горцы, надеясь получить за него богатый выкуп…

Потеряв командира, отряд двинулся дальше и 14 ноября вступил в Тарки. Здесь его задержали сильные метели. Более двух тысяч солдат ежедневно высылалось на расчистку дорог. Сбывалось старинное поверье, что русские приносят с собой зиму. В то же время сильные отряды акушинцев уже двигались к владениям шамхала Тарковского, и их передовые разъезды стали появляться на высокой горе Калантау, через которую пролегала единственная дорога в даргинские земли.

Важно было занять главный перевал, прежде чем акушинцы могли бы поставить там заслоны. Ермолов мастерскими переговорами, то льстя, то угрожая неприятелю, задержал их, дав время князю Мадатову со своим отрядом овладеть перевалом без единого выстрела. Теперь дорога на Акушу была открыта.

Только 12 декабря русский авангард спустился с гор. Проводники из местных жителей охотно указывали дорогу, скорее всего желая заманить русских как можно дальше в глубь страны. Они как бы в насмешку показывали места, где были разбиты войска Надир-шаха, и дороги, по которым они бежали. «Таково было мнение о могуществе акушинского народа, – говорит Ермолов в своих «Записках», – и немало удивляло всех появление наше в сей стране».

Оттеснив неприятельские посты, авангард занял первую акушинскую деревню – Урму. Верстах в десяти от нее виден был высокий хребет, подымавшийся амфитеатром, тремя уступами. Там, наверху, масса народа толпилась вокруг небольшого укрепления. Это была передовая позиция двадцатипятитысячного акушинского ополчения. Вскоре подошли главные силы Ермолова, но главнокомандующий медлил открывать военные действия. Он то и дело ездил сам осматривать позиции, проводил съемки. В русский лагерь приезжали акушинские старшины, их угощали, и они отправлялись восвояси с твердой уверенностью, что русские не готовы воевать.

– Что это затевает наш Петрович? – рассуждали между собой солдаты, теряясь в догадках.

Все было просто. Ермолов понимал, что взять с фронта неприступную неприятельскую позицию нельзя. Можно было потерять сотни, а то и тысячи людей и потерпеть неудачу. Между тем стоило обойти правый фланг акушинцев, как горцы оказывались зажатыми в клещах. Правда, фланг этот упирался в неприступный утес, у подошвы которого пенилась в диком ущелье речка Манас, и надо было отыскать тропинку, мало-мальски подходящую, чтобы втащить пушки.

На третий день, в сумерках, несколько казаков и татар прискакали с известием, что такая тропинка есть. Как раз в это время в лагере гостили акушинские старшины, самонадеянность которых росла с каждым днем. Даже самые умеренные предложения Ермолова теперь встречали отказ. Тем не менее главнокомандующий приказал относиться к ним с предупредительной вежливостью, угощать как можно лучше и не отпускать до полуночи. Ермоловские переводчики упражнялись в восточном красноречии, и старшины уехали домой в твердом убеждении, что русские находятся в таком жалком состоянии, что против них вообще едва ли достойно употребить оружие…

Но лишь акушинские вожаки оставили лагерь, как войска тихо стали в ружье и бесшумно двинулись к неприятельской позиции. Пройти нужно было около восьми верст. Хотя на небе сиял месяц и ночь была ясная, русские прошли незамеченными. Огни в акушинском стане уже угасали, когда весь отряд расположился на пушечный выстрел от него. Впереди виднелась большая деревня Лаваши, окруженная окопами, левый фланг позиции оканчивался укрепленным холмом, а правый упирался в обрыв, по дну которого бежала речка Манас.

В эту бездну спустился ночью отряд князя Мадатова. Отряд перебрался через речку вброд и по открытой казаками тропинке поднялся на противоположный гребень гор, откуда можно было вести огонь вдоль всей неприятельской линии. Одновременно главные силы, где находился сам Ермолов, развернулись против фронта вражеской позиции. Еще правее стала милиция, набранная в Тарках и в Мехтулинском ханстве по чисто политическому расчету. «Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, – говорит Ермолов в «Записках», – но потому приказал набрать оную, чтобы возродить вражду к ним акушинцев и возбудить раздор, полезный на предбудущее время».

19 декабря, едва рассеялся густой предрассветный туман, акушинцы с ужасом увидели отряд князя Мадатова, который уже начал обходить их правый фланг. В смятении бросились они со своей укрепленной позиции, чтобы защищать другие высоты, где находились их жены, дети и имущество. Ермолов воспользовался замешательством горцев и приказал штурмовать окопы. Огромный и устрашающий, он поднял над головой пук Георгиевских крестов. Не выдержав перекрестного артиллерийского огня с фронта и фланга, горцы обратились в бегство. В покинутое укрепление ворвалась татарская конница из закавказских ханств и Южного Дагестана. Поставленная здесь батарея громила отступающих в панике акушинцев с тыла, а стрелки, взобравшись на утесы, нависшие над самой дорогой, по которой бежали горцы, провожали их фланговым огнем. Триста казаков, опрокинув слабую конницу неприятеля, обскакали толпу и рубили бежавших. «Бой продолжался не более двух часов, – сообщает Потто, – и полный разгром акушинцев, столь гордых победою над Надир-шахом, стоил победителям только двух офицеров и двадцати восьми нижних чинов убитыми и ранеными».

* * *

Союз распался: казикумцы, койсубулинцы и мехтулинцы оставили даргинцев. Ермолов прошел через все вольное Акушинское общество, являя подчиненным пример неустрашимой личной храбрости, которая производила огромное впечатление и на горцев, умевших ценить мужскую доблесть.

Когда русские приближались к Акуше, навстречу им вышли сто пятьдесят старшин, между которыми находился некий кадий из селения Мокагу. Выйдя вперед и остановившись перед главнокомандующим, он принялся исступленно выкрикивать, что одержанная русскими победа ничтожна и что хотя потери акушинцев и велики, но для целого народа, известного своей отвагой и воинственным духом, временное поражение ничего не значит, что у них осталось еще много войска и что они могут не только прогнать русских, но и истребить их всех до единого.

– Взгляни, – кричал кадий, указывая на узкие горные тропы, – и вспомни, что это те самые места, где была рассеяна, разбита и совсем уничтожена предками нашими многочисленная армия Надир-шаха! Так может ли после того горсть русских покорить нас и предписать нам свой закон!..

Глаза кадия сверкали, он пришел в неистовство. Окружавшие Ермолова офицеры, опасаясь, что фанатик кинется на него с кинжалом, взвели было курки пистолетов и обнажили сабли. Ермолов удержал их и с величественной осанкой, опершись на эфес шашки, хладнокровно выслушал его, глядя ему прямо в глаза. Когда же кадий замолк, главнокомандующий обратился к старщинам и, объяснив им довольно резко опасность речей дерзкого мятежника, потребовал, чтобы они сами осудили и наказали его. Старики признали, что кадий этот более прочих возбуждал к сопротивлению против русских, схватили его и забили палками…

21 декабря Ермолов праздновал в Акуше победу, и депутаты от всех даргинских обществ объявили, что их союз подчиняется России.

После Акуши настал черед казикумцев.

Ермолов очень хорошо помнил воинственное лезгинское племя. Это они уничтожили во время зубовского похода отряд Бакунина. 19 января 1820 года Алексей Петрович объявил Казикумык присоединенным к подвластному России Кюринскому ханству.

Одного словесного объявления было, конечно, мало. Казикумцев приходилось покорять силой оружия. Ермолов отправил Мадатова, который 12 июня подошел к центру Казикумыка – аулу Хозрек. Горцы оказали отчаянное сопротивление и едва не отбили атаки русских. Хозрек пал только после штурма. 16 июня 1820 года Казикумык был объявлен подвластным России.

Без малого через год, в апреле 1821 года, Ермолов присоединил к России шамхальство Тарковское и заложил здесь крепость Отрадную, которую впоследствии стали называть Бурной. Аварский хан Султан-Ахмед пытался поднять против русских Дагестан, но ермоловские победы над Мехтулой, Акушей и Казикумыком были столь памятны, что он смог набрать лишь тысячу всадников. Ермолов послал на усмирение аварцев начальника штаба своего корпуса Вельяминова, и тот оттеснил Султан-Ахмеда в Мехтулу, а затем разгромил его отряд у аула Аймяки.

Таким образом, почти весь Дагестан был покорен, и только у аварцев сохранился призрак независимости. Последовательно, все теснее и теснее сжималось русское кольцо вокруг неприступных дагестанских гор. Тем не менее в Дагестане продолжалось брожение. В 1823 году мятеж поднял буйнакский бек Амалат, влюбленный в дочь Султан-Ахмеда Аварского Салтанету.

Молодой бек был некогда облагодетельствован русским офицером Верховским, но затем перешел на сторону мятежников и после боя у Аймяки был взят в плен. Верховский упросил Ермолова простить Амалата. Однако Султан-Ахмед разжег честолюбие и ревность буйнакского бека. Он пообещал ему и Салтанету, и помощь, чтобы отвоевать у русских шамхальство Тарковское, если Амалат убьет Верховского. В любовном ослеплении горец заколол русского офицера и появился в столице Аварии – Хунзахе, но не нашел в живых Султан-Ахмеда. Предательство Амалата по отношению к Верховскому возбудило к нему такое презрение, что вдова Султан-Ахмеда выгнала его вон из своей сакли.

Вскоре взялись за оружие добровольно присоединившиеся койсубулинцы, среди которых был и Амалат-бек. Усмирять их явился сам Ермолов и целую зиму 1823 года провел в ауле Казанищи. После этой ермоловской стоянки в Дагестане сохранялось спокойствие вплоть до персидской войны 1826 года.

Укрепив за Россией восток, главнокомандующий обратил свое внимание на запад, прежде всего для обеспечения безопасности Кабарды. Расположенная между реками Кубанью, Малкой и Тереком и разделяющая Кавказ на две части – Чечню и Дагестан с одной стороны и прикубанскую Черкесию – с другой, Кабарда добровольно вошла в состав России еще в 1557 году. Для защиты от набегов закубанских горцев и турецких войск Ермолов поставил крепости в долинах рек Малка, Баксан, Чегем, Урух, Нальчик. Одновременно он перенес Военно-Грузинскую дорогу на левый берег Терека, что позволило обеспечить надлежащее сообщение с Закавказьем. Старая дорога от Моздока до Владикавказа, весьма неудобная, а главное – подверженная частым нападениям, была оставлена. Из Екатеринодара к Владикавказу проложили новый путь, прикрытый слева от чеченцев Тереком, а справа – рядом возведенных в Кабарде новых укреплений. Движение по Военно-Грузинской дороге сделалось безопасным, и русские получили, как писал Ермолов, «свободный вход в Грузию, которого отнять нет никакой возможности».

Обеспечив таким образом пути сообщения, Ермолов занялся правым флангом Кавказской линии.

Прежде всего он добился включения в состав Отдельного Грузинского корпуса Черноморского казачьего войска. Затем, верный своей политике – «я медленно спешу», – главнокомандующий начал постепенно, но неуклонно теснить черкесские племена от Кубани. До его начальствования черноморцы, опасавшиеся набегов, старались селиться возможно дальше от берегов Кубани, оставляя границы лишь под защитой слабых кордонов. Ермолов задумал разрушить это предубеждение и вызвал со всего казачества охотников поселиться на самой Кубани. Превосходная земля, рыбная ловля и двухлетняя льгота служили достаточной приманкой, и тысяча семейств старожилов отозвалась на вызов. Прибавив к ним новых поселенцев из Малороссии, Ермолов основал на Кубани многолюдные селения, ставшие опорой кордонной стражи и препятствовавшие нападениям мелких отрядов.

Однако все попытки Ермолова добиться прочного спокойствия на Западном Кавказе потерпели неудачу. К воинственным черкесским племенам Закубанья слишком близка была Турция, имевшая на побережье сильные крепости Анапу и Суджук-Кале и тайно поощрявшая набеги горцев в русские пределы. В этой обстановке походы Ермолова в Абхазию в 1821 и 1824 годах не привели к установлению спокойствия на Северном Кавказе. В следующем, 1825 году вспыхнуло обширное восстание в Чечне.

При Ермолове явился в своем зародыше мюридизм, родоначальниками которого были фанатики муллы Магома и Кази, решившие объединить все мусульманские племена Кавказа. Всю осень 1824 года по Чечне неизвестные лица распространяли весть, что появился Божий посланник – имам, который призывает всех правоверных к газавату, то есть к священной войне против русских. У чеченцев нашелся и свой вождь, знаменитый наездник Бей-Булат, и собственный пророк, герменчугский житель Яук. Магома объявил себя великим имамом Чечни, и мятеж вспыхнул.

Мичиковцы, ичкеринцы, качкалыковцы и вся Большая Чечня поднялись против русских и заняли аул Атаги за Ханкальским ущельем, против крепости Грозной. Эти простые наивные люди были так ослеплены Магомой, что искренне верили в легкую победу. Им казалось, что стоит только Магоме произнести священное заклинание, как русские сами убегут за Терек. Но русские под начальством Грекова пошли вперед, чеченцы не удержались, отступили и очистили Ханкальское ущелье. Греков, имевший всего батальон егерей, видя бегущих чеченцев, вообразил, что этого достаточно, и возвратился в Грозную.

Тогда Бей-Булат распустил слух, будто русские бежали перед ним, после чего восстание приобрело новый размах. Поднялся весь левый фланг, от Аксая и Сулака до Владикавказа. Горцы всей массой навалились на укрепление Амир-Аджа-Юрт и захватили его. Во время штурма взорвался пороховой погреб, что еще более разъярило нападавших. Они ринулись на укрепление Герзель-аул и крепость Внезапную. 12 июля 1825 года Герзель-аул был осажден. Окружной начальник генерал Лисаневич, герой зубовского похода, персидской и турецкой войн, и генерал-майор Греков поспешили ему на выручку.

Вступив в укрепление, Лисаневич потребовал, чтобы были собраны все кумыкские старшины, которых он подозревал в сношениях с чеченцами. Их оказалось триста восемнадцать человек, наиболее уважаемых среди народа. Лисаневич, прекрасно знавший местный язык, вышел вместе с Грековым к ним и после речи начал вызывать по списку наиболее подозрительных. При допросе мулла Учарходжа кинулся с ножом и заколол Грекова, а Лисаневичу нанес рану, от которой тот умер через несколько дней.

Восстание запылало еще жарче. Сам Ермолов, тяжело больной, должен был подняться с постели и возглавить экспедицию. Поход начался, когда до главнокомандующего дошла, еще неофициально, весть о кончине императора Александра I. Предчувствуя близость войны с Персией, Алексей Петрович спешил укрепить внутреннее спокойствие в пределах Кавказа. 30 января на реке Аргунь состоялся решительный бой, в котором полковник Ковалев рассеял многотысячные силы чеченцев и лезгин. После этого Ермолов прошел через всю Чечню, сурово наказывая немирные аулы и вырубая леса, что во многом обезопасило русский тыл, когда в том же, 1826 году огромная персидская армия вероломно вторглась в пределы Закавказья.

Разумеется, укрепляя и защищая новые южные границы России, Ермолов осуществлял колониальную политику царизма, карательные операции которого вызывали справедливое возмущение народов Кавказа и протест передовой части русского общества. Правительство Александра I (как и впоследствии Николая I) преследовало свои узкоэгоистические, захватнические цели. И все же в глубинной, исторической перспективе присоединение Кавказа к России было явлением безусловно положительным, прогрессивным, особенно сказавшимся впоследствии.

«Включение нерусских народов Восточной Европы и некоторых народов Азии в состав Русского централизованного государства имело для них определенные объективно прогрессивные последствия. Многие из этих народов в результате присоединения к России избавлялись от угрозы порабощения более отсталыми, чем царская Россия, восточными деспотиями или от господства более реакционных политических режимов, установленных средневековыми завоевателями. Это относится, в частности, к народам Закавказья, которые благодаря присоединению к России были избавлены от тормозившей их развитие военно-феодальной экспансии Персии и Турции».

 

4

Ермолов имел такое лицо, которое, увидев раз, нельзя было забыть. Улыбка не шла ему; крупные черты благодаря сдвинутым бровям легко принимали суровое выражение; небольшие огненные глаза блестели из-под сдвинутых бровей. «… Я приятное лицо мое, – сообщал Алексей Петрович Денису Давыдову в январе 1820 года, – омрачил густыми усами, ибо, не пленяя именем, не бесполезно страшить наружностью». Он был прекрасен, когда задумывался. Сосредоточенный и строгий взгляд, высокий рост, богатырское сложение – все свидетельствовало о недюжинном уме, незаурядной физической и нравственной силе. Находили, что его своеобразная красота имела в себе нечто львиное.

Глубоко проникнув в быт, нравы и психологию жителей Кавказа, знакомого ему еще по походу 1796 года, Ермолов во многих своих действиях руководствовался именно неписаным нравственным кодексом горцев, с их культом мужской дружбы, бесстрашия, верности клятве. «Я многих, по необходимости, придержался азиатских обычаев, – писал он тому же Давыдову, – и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердием. И я ношу кинжал, без которого ни шагу. Тебе истолкует Раевский слово «канлы», значащее взаимную нежность. Оне здесь освящены законом, утверждены временем и приняты чистейшею нравственностью. Мы в подобных случаях не столь великодушны и взаимные нежности покрываем тайною». Язвительная ирония проконсула станет понятной, если пояснить, что «канлы» означало кровную месть, которая в те поры на Кавказе соблюдалась неукоснительно. Ермолов не упустил случая пройтись и насчет просвещенного Петербурга, где мстят исподтишка, в то время как отмщение у горцев совершается открыто и возведено в нравственный закон.

Он стремился, по возможности, смягчить страшный обычай, и когда узнал, что у шамхала акушинского Зухумкадия существует канлы к одному из знатных жителей, убедил прекратить ее и предать дело полному забвению. Кровный враг шамхала был позван к Зухум-кадию, и по прочтении муллою молитвы и трехкратного взаимного поглаживания бород мир между ними был установлен. В другом случае Ермолов хотел было помирить шамхала тарковского, который питал к нему глубокое уважение и жена которого нянчила старшего ермоловского сына, с его кровным врагом, однако вскоре отказался от этого. Главы враждебных семейств заявили, что готовы исполнить его волю, но добавили, что потеряют после того всякое уважение жителей.

Ермолов познал и навсегда полюбил Кавказ, его природу, его суровую жизнь.

О крутых мерах Ярмула в отношении немирных горцев говорилось и писалось много. Но часто молва раздувала и преувеличивала их. «Действительно, – отмечает современный исследователь, – Ермолов был сторонником суровых мер и придерживался мнения, что «одна казнь могла сохранить сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены». Вместе с тем не вызывает никаких сомнений, что эти суровые меры Ермолов применял преимущественно в отношении изменников, входивших в сношения с персами или турками, и разбойников, совершавших опустошительные грабительские нападения на селения русских и горцев, принявших покровительство России».

Ермолов умел карать, но Ермолов умел и прощать.

В предписаниях главнокомандующего Мадатову сказано: «Одобряю весьма, что возвратили захваченных женщин; не говорю ничего и против освобождения пленных, ибо полезно вразумить, что русские великодушно даруют и самую жизнь, когда не делают упрямой и безрассудной защиты». И далее: «В рассуждении пленных предлагаю вашему сиятельству к соблюдению впредь следующие замечания: внушить войскам, чтобы не защищающегося или паче бросающего оружие щадить непременно…» «Селение Казах-Кечу выслало старшин с хлебом и солью, которые, раскаиваясь в сделанных ими преступлениях, вверили себя великодушию войск. Не приличествовало наказывать таковых, и им прощено».

Испанский революционер Ван-Гален, который, спасаясь от инквизиции, определился с помощью друзей в 1819 году на службу в Кавказский корпус, вспоминал, с каким благоразумием и осторожностью обходился Ермолов с местными ханами, сколь тонкую политику проводил в отношении мирного населения. Именно доброе обращение русских с жителями Кумуха во время дагестанского похода 1820 года убедило их, что война ведется не с казикумцами, а с их вероломным притеснителем Сурхай-ханом, которого они и не впустили в аул. А.С.Грибоедов писал в путевых заметках о том, что в станице Андреевской «на базаре прежде Ермолова выводили на продажу захваченных людей – ныне самих продавцов вешают». Впрочем, эти меры Ермолов применял лишь в крайней необходимости «Наказывать нетрудно, – сообщал он дежурному генералу Закревскому, – но по правилу моему надобно, чтобы самая крайность к тому понудила».

Не следует забывать и о том, что многие поступки Ермолова, рассматриваемые изолированно, выглядели совсем по-иному в общем контексте феодального произвола на Кавказе, когда бесчеловечные репрессии ханов в отношении подданных принимались чуть ли не за обыденность. Шамхал тарковский бросал жителей в темную сырую яму, избив их палками, выкалывал глаза. Аслан-хан Кюринский отбирал у подвластных крестьян дочерей и выменивал на лошадей у соседних чеченцев. Аглар-хан Казикумыкский применял к провинившимся пытки каленым железом, отрезал им уши, протыкал шилом языки, лил на бритую голову кипящее масло. Самые суровые меры русских в отношении вооруженного неприятеля не могли идти ни в какое сравнение с изощренной жестокостью горских феодалов, терзавших и мучивших своих подданных.

Наказывая противников, Ермолов стремился всегда оставаться справедливым, независимо от того, кто был перед ним – принявший сторону персов грузинский царевич Александр, вероломный казикумыкский хан, мятежный каракалдагский уцмий или наивный простой горец. Недаром имя Ермолова внушало на Кавказе не только страх, но еще и неподдельное уважение у разноплеменных народов. Всякий раз он глубоко вникал в суть дела, руководствуясь прежде всего государственными интересами России.

Объезжая в первый раз Кавказ, Ермолов прибыл в Дербент, где находился под стражей Ибрагим-хан Табасаранский, со своим братом. Они были преданы суду за то, что убили родного брата, который жил в вольной Табасадани и весьма враждебно относился к русским. По повелению императора Александра I одного надлежало повесить, а другого сослать в Сибирь. Ермолов потребовал братьев к себе. Ибрагим-хан заявил ему:

– Мы мстили брату не столько за себя, сколько за постоянные набеги, которые он совершал на мирные земли. Дозволь одному из нас остаться заложником, а другому отправиться в горы для устройства дел…

Ермолов, отпустив одного из братьев в горы, ходатайствовал о них перед государем, прося принять во внимание горские нравы и преданность виновных России. Александр I разрешил главнокомандующему простить князей, и тем русские приобрели полезных и преданных союзников.

С полным правом один из сподвижников главнокомандующего написал: «Напрасно об Алексее Петровиче говорят, что он был жесток, это неправда; но он был разумно строг».

Даже Грибоедов, расходившийся с Ермоловым в выборе средств и мер для успокоения Кавказа, писал в своих «Путевых заметках»: «По законам я не оправдывал иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, – здесь ребенок хватается за нож. А право, добр; сколько, мне кажется, премягких чувств, или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть…»

Однако успехи Ермолова в покорении Кавказа были бы невозможны, если бы он не опирался на беззаветно преданных ему, выученных и воспитанных им в суворовских традициях солдат и офицеров Отдельного Кавказского корпуса.

«У меня верит солдат, что он мне товарищ!» Эти ермоловские слова не были простой фразой. Он оставался именно товарищем солдату, сам являя пример выносливости, стойкости и мужества. «Еще скажу тебе, – писал он Давыдову, – что я половину каждого года, иногда и более, проживаю в лагере, шатаюсь по горам, неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет, трудов много, и славы никакой!»

Ермолову ничего не стоило провести в горах несколько бессонных ночей, после изнурительного перехода до зари заниматься военными или административными делами, с зарей, прежде сигнального выстрела, произвести осмотр лагеря.

Свою нравственную силу главнокомандующий умел передать подчиненным. Слова «Алексей Петрович приказал…», «Алексей Петрович послал…» имели магическую силу. Исчезали горы и пропасти, забывалась опасность. Ермолов, как никто в его время, умел воодушевить на исполнение воинского долга. Каждый из подчиненных чувствовал себя не только солдатом, офицером или чиновником, но еще и членом единой русской семьи, обязанным защищать и возвышать ее всеми силами. Ученик Суворова, Ермолов внушил всем им, от начальников частей до новобранцев, гордое сознание национальной задачи и государственной чести. «Никогда не разлучно со мной чувство, что я россиянин», – говорил Ермолов. Те же слова могли бы повторить многие его сослуживцы, даже нерусского происхождения – выходец из немцев Граббе, армянин Мадатов, грузин Чавчавадзе.

В походе Ермолов позволял себе товарищескую фамильярность и так знакомился со всеми офицерами своего корпуса. Он находил способы поощрять и наказывать, руководствуясь не буквой устава, а зачастую собственным авторитетом и беззлобной грубоватостью признанного отца-командира.

Некий полковой старшина, малый не дурной и не трус, был с ленцой и недолюбливал ночные разъезды. Он предпочитал им покойный сон в походной своей постели, а утром, являясь к командиру, делал ему нередко доклады наобум.

Проницательный Ермолов все это примечал и наконец решил проучить нерадивого штаб-офицера. Призвав как-то полкового старшину к себе в палатку вечером, он долго обсуждал с ним расположение пикетов и, отдав распоряжение на предстоящую ночь, велел утром явиться с подробным отчетом. Полковой старшина ушел, заверив генерала, что все будет исполнено в точности. В два пополуночи Ермолов сделал в его палатку ночной визит. Он нащупал в темноте лентяя, лежащего в постели, всыпал ему нагайкой штук пятьдесят горячих – причем тот и не пикнул – и вернулся к себе как ни в чем не бывало. А через несколько минут после такого «угощения» полковой старшина уже летел осматривать пикеты.

При утреннем докладе с мельчайшими подробностями наказанный объяснил главнокомандующему все выясненное им. Ермолов внимательно его выслушал, поблагодарил за исполнительность и добродушно прибавил:

– А у тебя, братец, денщик-то ужасная скотина! Ночью я подумал, что еще застану тебя, и пошел в твою палатку. И что же? Представь себе, этот негодяй забрался в твою постель и дрыхнет! Ну и задал же я ему за это баню! Будет теперь меня помнить. Ты, братец, смотри за ним хорошенько. Такого гуся нельзя баловать!..

Полковому старшине оставалось только благодарить главнокомандующего за такую о нем попечительность.

Подобных учеников у Ермолова было несколько, он называл их обыкновенно своими «крестниками», и кличка эта оставалась за ними навсегда. Пресекая с фамильярным добродушием простительные слабости, он, однако, был беспощаден, когда ему приходилось карать трусость, подлость, корыстолюбие. Так, получив известие, что командир одного из полков не решился отбить у мятежных кабардинцев русских пленных, проконсул Кавказа направил ему следующее, примечательное по резкости письмо:

«Мне надобно было пройти чрез всю Кабарду, чтоб удостовериться, до какой степени простиралось неблагоразумное поведение Ваше. Здесь же я узнал, до какой степени простиралась и подлая трусость Ваша, когда, догнав шайку разбойников, уже утомленную разбоем и обремененную добычей, Вы не смели напасть на нее. Слышны были голоса наших, просящих о помощи, но Вас заглушила подлая трусость; рвались подчиненные Ваши освободить своих соотечественников, но Вы удержали их. Из мыслей их нельзя изгнать, что Вы были или подлый трус, или изменник. И с тем, и с другим титулом нельзя оставаться между людьми, имеющими право гнушаться Вами и с трудом удерживающимися от изъявления достойного к Вам презрения, а потому я прошу Вас успокоить их поспешным отъездом в Россию. Я принял меры, чтобы, проезжая село Солдатское, Вы не были осрамлены оставшимися жителями; конечно, я это сделал не для спасения труса, но сохраняя некоторое уважение к носимому Вами чину».

Ермолов не прощал даже ближайших своих соратников, если считал их виновными. Генерал-майор А.Б.Пестель донес в 1819 году из Дагестана в Тифлис об одержанной им победе над горцами. Главнокомандующий недолюбливал этого генерала за его бессмысленную жестокость и грубость. Это о нем верный Мадатов с возмущением доносил из Дербента: «Весь народ здешний, будучи крайне недоволен правлением генерал-майора Пестеля, готов всякую удобную минуту поднять оружие. Ужасный ропот в народе на несправедливые и нерезонные поступки Пестеля дошел до меня в самом начале въезда моего в здешние провинции…» Народ говорит, что «ни удовлетворения ни в чем не видит и даже ни одного ласкового слова от Пестеля и слышит одни только всегдашние повторения его – прикажу повесить».

И все же, исходя из принципа, что победителя не судят, Ермолов нашел возможным ходатайствовать перед Александром I о награждении Пестеля знаками Св.Анны. Когда же оказалось, что Пестель обманул его, понеся вместо одержанной победы поражение, Ермолов посоветовал Пестелю отбыть в Россию. В письме к императору Александру он принес извинения за то, что невольно ввел его в заблуждение, и присовокупил: «Пестель скоро будет иметь счастие лично представить Вашему Величеству свою неспособность».

Строгий и взыскательный, Ермолов проявлял трогательную, поистине отеческую заботу о подчиненных, в особенности о нижних чинах.

При обозрении края в 1816 и 1817 годах некоторые ханы, по восточному обычаю, предложили ему в дар верховых лошадей, золотые уборы, оружие, шали и прочие вещи. «Не хотел я обидеть их, – объясняет Ермолов в специальном приказе по Отдельному Грузинскому корпусу, – отказав принять подарки. Неприличным почитал я воспользоваться ими и потому, вместо дорогих вещей, согласился принять овец (от разных ханств 7 000). Сих дарю я полкам; хочу, чтобы солдаты, товарищи мои по службе, видели, сколько приятно мне стараться о пользе их. Обещаю им всегда о том заботиться… Овцы сии принадлежат артелям как собственность, в распоряжения коей никто не имеет права мешаться. Стада должны пастись вместе всего полка, не допуская мельчайших разделений, дабы караулами не отяготить людей и солдаты не сделались бы пастухами. Команды при табунах должны быть при офицерах и в строгом военном порядке. За сохранение табуна не менее ответствует офицер, как за военный пост. Полку вообще не сделает чести, если офицер его и будет уметь сберечь собственности солдатской. Овец первый год в пищу не употреблять, но сколько можно стараться разводить их… Впоследствии времени будет и мясо, и полушубки, которые сберегут дорогое здоровье солдата, а полушубки, сверх того, сохранят и амуницию. Для выделки шкур я помогу полкам деньгами; каждые полгода полки должны представлять мне ведомости об успехе разведения овец, по которому буду заключать о заботливости гг. командиров. Солдатам позволяется, если найдут выгоднее, иметь рогатый скот, продать или променять овец. К отправлению приемщиков и команд должно полкам приступить немедленно. Приказ сей прочесть в ротах».

Замечательный приказ!

Тут проявилось, помимо прочего, и необыкновенное бессребреничество Ермолова, и его верный хозяйский глаз, детальное, дотошное проникновение в солдатский артельный быт. Приказ этот положил начало стройной системе упорядочения и оздоровления солдатской жизни и разумного использования богатых природных качеств русского крестьянина в шинели – не только в ратных, но и хозяйственных, экономических нуждах огромного и запущенного края.

Особенно плодотворной была идея Ермолова, последовательно проведенная в жизнь начальником его штаба Вельяминовым, об учреждении так называемых штаб-квартир на постоянных местах. Солдаты были переведены из казарменного на полуоседлый, полуказацкий быт, который, кажется, только и мог придать непреодолимую крепость русским кордонам и границам. В этой тревожной азиатской стороне, испокон веку подвергавшейся непрерывным нашествиям, каждый час можно было ожидать набега или вторжения. Персидский или турецкий сосед не ждал объявления войны, а являлся как снег на голову внезапной грозой, от которой население имело единственное спасение – бегство. И вот Ермолову пришла счастливая мысль поселить полки на постоянных местах, выбор которых оправдывался бы стратегическими соображениями.

Возведение штаб-квартир началось с гренадерской бригады, которая предназначалась для внутренней охраны Грузии. В Карталинии полки расположились в старинном городе Гори, в Башкичете, в Белом Ключе; в Кахетии – в Гамборах, Мухровани, Царских Колодцах. Тифлисский полк занял селение Большой Караклис; егеря обосновались в Карабаге, близ Шуши, в селении Чинахчи; полки Дагестанской бригады стали около Дербента и близ города Кубы.

В первый год ермоловского правления штаб-квартиры были учреждены только в Закавказском крае, так как на линии, в Чечне и Дагестане их строить было преждевременно. Но и там, как мы знаем, они возникли впоследствии, когда русские войска стали шаг за шагом продвигаться в дебри Кавказа. Бодро переходили солдаты высокие, покрытые снегом хребты. В дремучих лесах, где всякую минуту можно было ожидать нечаянного нападения, прорубались широкие просеки; каждая занятая полоска земли обеспечивалась надежными укреплениями.

Нужно сказать, что все эти крепости и штаб-квартиры учреждались и строились самими солдатами. Они и лес рубили, и возили его с ближайших гор, и камень ломали, и кирпич жгли, и известь приготавливали, и сами же были плотниками, каменщиками, малярами. Кавказский солдат был еще и чернорабочим, и созидание громадных построек и штаб-квартир обходилось неимоверно дешево.

Ермоловские штаб-квартиры являли собою разительный контраст в сравнении с печально знаменитыми аракчеевскими поселениями с их палочной дисциплиной, подавлением в поселенце человека, показной муштрой. Главнокомандующий строго запретил изнурять солдат строевыми экзерцициями. «Одежду для солдат, – вспоминал он, – предлагал я более с климатом согласованную, различествующую от теперешней, но всюду единообразную и для знойной Грузии, и для Камчатки ледовитой». Сохранилась собственноручная записка Ермолова «О мундирах, амуничных и прочих вещах статами положенных, в которых, по мнению моему, нужно сделать некоторые перемены». Он добился своего и приспособил форму одежды к условиям Кавказа – разрешил носить вместо неудобных и тяжелых киверов папахи и бараньи шапки; вместо громоздких и мешающих в горном походе ранцев – холщовые мешки, которые одновременно служили солдатам на походном ночлеге подушками; зимой вместо шинелей ввел полушубки. Он увеличил рядовым и унтер-офицерам мясную и винную порцию, а солдатам частей, расположенных по берегам Черного и Каспийского морей (по нездоровому климату) и в Тифлисе (по дороговизне жизни), выхлопотал на улучшение питания двадцать копеек серебром в месяц.

С полным правом в своей обычной, резко-иронической манере Ермолов сказал как-то Александру I:

– Мои поселения на Кавказе гораздо лучше ваших. Моим придется разводить виноград и сарачинское пшено, а на долю ваших придется разведение клюквы.

Напомню, что слово «клюква» означает не только ягоду, растущую в северных и северо-западных районах России – на месте аракчеевских поселений. В иносказательном смысле оно употребляется как синоним всяческой показухи, преувеличений и вранья.

До Ермолова войска корпуса страдали от болезней и эпидемий не меньше, чем от неприятеля. Сырые ущелья, холодные перевалы, гнилые болотистые места, с их неизменным спутником – лихорадкой, – все это действовало на солдата, особенно новобранца, угнетающе, не только физически, но и психологически. Ермолов сам назначил новые, удобные и здоровые по климату пункты квартирования, о чем докладывал Александру I: «Устрою казармы вместо убийственных землянок, госпитали, лазареты… Уничтожу многие из постов, куда назначение офицеров и солдат есть смертный им приговор…»

С огромной энергией взялся Ермолов за строительство на Кавказе лечебных и оздоровительных учреждений. Обширный тифлисский госпиталь был построен на сто тысяч рублей, сбереженных им из средств, отпущенных на содержание посольства в Персии. Затем последовало создание знаменитых ныне курортов Пятигорска и Кисловодска, выстроенных руками солдат.

Ранее приезжавшие на горячие пятигорские воды должны были квартировать в обветшалой Константиногорской крепости, в двух верстах от источников, и дважды на день ездить на воды, а за продовольствием посылать в Георгиевск, за тридцать верст. Кто же за неимением лошадей ездить на воды не мог, тот привозил с собой палатку или строил сарай подле источника.

Главнокомандующий переселил жителей Константиногорской крепости к самим источникам, что и послужило основанием Пятигорска. Тогдашний губернский центр Георгиевск отличался столь нездоровым климатом, что его даже прозвали кладбищем коллежских асессоров. По представлению Ермолова губернским городом стал Ставрополь, а Георгиевск – уездным. В самом Пятигорске у подножия горы солдаты выстроили Елизаветинские ванны, перед которыми разбили цветники, а рядом построили ванны Ермоловские, названные в честь отца-командира, просуществовавшие до 1874 года. За Пятигорском был разбит обширный сад с персиками, абрикосами и сливами.

Ермолов хотел доказать на деле, что возможно так устроить поселения, чтобы они были полезны не только государству, но и жителям. Так Алексей Петрович создал батальон из семейных солдат и поселил их в Кисловодске для охраны минеральных вод.

До Ермолова Кисловодск представлял собой земляную развалившуюся крепость Кислую с четырьмя заржавленными чугунными пушками, домиком коменданта и казармой для солдат. Больные, приезжавшие пользоваться нарзанными ваннами, занимали долину подле источника, оплетенного полусгнившим плетнем, купались в выкопанной яме, жили же кто в своих экипажах, кто в наскоро сделанных шалашах. Первым делом Ермолов выписал калмыцкие кибитки для больных, а на другой год велел привезти из Астрахани домики. Постройки окупились в два или три года и стали приносить доход Управлению минеральных вод. Вскоре появилась деревянная гостиница, а рядом – сад для прогулок больных. В начале сада, у колодца, были уже построены небольшие ванны.

Солдаты меж тем развели табуны лошадей, а также рогатый скот. Масло, молоко – все это потреблялось посетителями, которые также снимали у женатых солдат квартиры. Поселенцы были наделены землей, развели огороды, плоды которых продавались приезжающим. Алексей Петрович делал пожертвования на строительство даже из собственного жалованья и призывал к этому сослуживцев.

«У сих же вод, – писал он, – израненный солдат, восстановивший силы на продолжение верной Отечеству службы, благодарить будет за попечение о нем…»

Учреждая полковые штаб-квартиры, Ермолов решил образовать при них роты женатых солдат, которые бы укрепляли и улучшали полковое хозяйство.

Трудно перечислить все блага, приобретенные этим нововведением для кавказского воина. Выступая в поход, он оставлял за собой почти родной угол, находившийся под присмотром внимательного женского глаза и крепкой защитой хорошо вооруженного товарища. Кончался поход, и он возвращался опять в тот же уголок, домой, где у него завязывались крепкие нравственные связи. А в то же время на случай войны имелись готовые опорные пункты, охраняемые этими ротами, которые оставались постоянными гарнизонами полковых штаб-квартир, и защищали их воины, как родной дом и родную семью. Солдатские жены, приноровляясь к суровым условиям, были не только хозяйками и матерями, но и разделяли с мужьями их воинские заботы. Объезжая штаб-квартиры, Ермолов упоминает, что видел солдатских жен, «которые хорошо стреляли в цель»…

Память о создании «женатых» рот долго жила в благодарных солдатских сердцах. Вот что записано было со слов одной старой солдатки:

«Пообстроились полковые штаб-квартиры, пообзавелись солдатики разными необходимыми атрибутами оседлой жизни, а все чего-то им недоставало. Скучен и молчалив был народ и оживлялся только во время вражеских нашествий; мало того, госпитали и лазареты были переполнены больными… Думало, думало начальство – как бы пособить горю? Музыка на плацу по три раза в день играла, качелей везде понастроили – нет, не берет! Ходят солдатики скучные, понасупились, есть не едят, пить не пьют, поисхудали страх как. На счастье, нашелся один генерал – Ермолов, большой знаток людей. Он и разгадал, чего недостает для солдатушек, и отписал по начальству, что при долговременной, мол, службе на Кавказе, в глуши, в горах да лесах, им необходимы жены. Начальство пособрало по России несколько тысяч вдов с детьми да молодых девушек (между последними всякие были) и отправило их морем из Астрахани на Кавказ, а часть переслало и сухим путем на Ставрополь. Так знаете какую встречу устроили им? Только что подошли к берегу, где теперь Петровское, как артиллерия из пушек палить стала – в честь бабы, значит, – а солдатики шапки подбрасывали да «ура!» кричали. А замуж выходили по жребию, кому какая достанется. Тут уж приказание начальства да Божья планида всем делом заправляли. А чтобы иная попалась другому да не по сердцу – так нет, что ты! Они, прости Господи, на козах бы переженились, а тут милостивое начальство им настоящих жен дает…»

Так закладывалась благодаря Ермолову семейная, оседлая жизнь закавказских и линейных полков, до значительной степени смягчавшая великое зло среди них – тоску по Родине. Сам мало заботившийся о личном счастье, не позволявший себе делить службу с любовью и семьей, Ермолов проявлял неусыпное внимание к русскому солдату.

Его собственная интимная жизнь оставалась бедной и представляла собой как бы вынужденную уступку природе и ее требованиям.

 

5

В Тифлисе Ермолов имел привычку рано утром, около семи пополуночи, отправляться на прогулку – в старом мундире, полосатых шароварах и с неразлучным с ним бульдогом.

Однажды при выходе из дома он заметил, что его конвойные казаки выпроваживают двух грузинок. Остановив казаков, Ермолов подошел к женщинам и спросил, что им нужно. Одна из просительниц оказалась старухой, другая – юной, поразительной красоты девушкой.

При виде ее Ермолов почувствовал, как кровь бросилась в лицо. Совладав с собой, он принял из рук старухи бумагу и объявил:

– Прошение беру и сделаю все, что могу. Но приказываю в другой раз не попадаться мне на глаза. Иначе вышлю из города!

Мало что поняв из услышанного, обе грузинки, перебивая друг друга, быстро и гортанно заговорили.

Ермолов позвал своего секретаря Устимовича, которому вручил бумагу со словами:

– Вот прошение. Не знаю, от кого оно. Прошу тебя дать по нему полнейшее удовлетворение и затем объявить просительнице, чтобы она избегала со мной встречи…

Вернувшись с прогулки, Ермолов все еще чувствовал себя во власти неожиданно вспыхнувшего чувства. Сперва он хотел узнать фамилию просительницы, но потом раздумал, опасаясь быть серьезно увлеченным.

Он не разрешал себе поступиться воинской службой и долгом даже ради возможного личного счастья. Единственное, что мог позволить себе этот удивительный человек, было заключение не связывающего его христианскими пожизненными обязательствами кебинного брака.

У мусульман жены разделялись на кебинных, которым по шариату назначалась при бракосочетании известная денежная сумма, очень часто с разными вещами и недвижимым имуществом, и временных, пользовавшихся только деньгами, оговоренными при заключении брачного условия. Кебинная жена имела перед временной еще те преимущества, что после смерти мужа, если он умер бездетным, она получала из его наследства четверть, а если оставались дети – восьмую часть. Дети от кебинных и от временных жен считались одинаково законными.

Не решаясь на церковный брак, Ермолов поступил в строгом соответствии с обычаями, господствовавшими среди мусульманского населения.

3 ноября 1819 года, после разгрома Ахмед-хана Аварского у Балтугая, Ермолов прибыл в дружественную Тарку. Здесь ему понравилась молодая татарка Сюйда, дочь Абдуллы, с которой он заключил кебин и которую оставил беременной, поручив перед выездом в Тифлис на попечение жены шамхала Тарковского – Пирджан-ханумы.

Сюйда родила сына Бахтиара, получившего при крещении имя Виктор, и два года спустя приехала в Тифлис со служанкой и таркинским жителем Султан-Алием. Малолетнего Виктора Ермолов отправил в Россию, чтобы впоследствии отдать его в кадетский корпус. Сюйда, не пожелавшая остаться без сына в Тифлисе, по прошествии года с почестью и подарками воротилась в Тарку и впоследствии вышла замуж за Султан-Алия, от которого имела троих детей.

Другую кебинную жену Ермолов взял во время экспедиции в Акушу, в селении Кака-шура. Приехав туда в сопровождении шамхала акушинского, он увидел дочь кака-шуринского узденя Ака, по имени Тотай, девушку редкой красоты. Тотай была представлена Ермолову и произвела на него глубокое впечатление. Тогда же он изъявил готовность взять ее в Тифлис при возвращении из похода. Но едва он выступил в Акушу, как девушка была выдана замуж за своего односельчанина Искандера, чтобы воспрепятствовать Ермолову увезти ее в Грузию.

Однако горцы еще не были знакомы с решительным характером главнокомандующего.

Возвращаясь из Акуши, Ермолов отправил сына шамхала Альбору в Кака-шуру с поручением во что бы то ни стало привезти Тотай. Опасное предприятие завершилось полным успехом. В момент похищения девушки ее отец находился на кафыр-кумыкских мельницах, где молол пшеницу. Вернувшись домой и узнав о происшедшем, он, не слезая с лошади, помчался вслед за русским отрядом и настиг его в селении Шамхал-Янги-Юрт. Ему указали дом, в котором находилась его дочь. Ака отправился туда, но переводчик Ермолова Мирза-Джан Мадатов не допустил его к Тотай, объявив, что она ни в коем случае не может быть ему возвращена, причем вручил ему перстень, серьги и шубу дочери.

При заключении кебинного брака с Тотай Ермолов дал ей слово, что прижитых от нее сыновей оставит себе, а дочерей предоставит ей.

Тотай жила с Ермоловым в Тифлисе около семи лет и родила ему сыновей Аллах-Яра (Севера), Омара (Клавдия) и еще одного, скончавшегося в самом нежном возрасте, а также дочь Сапиат, или Софью-ханум. Ее часто навещали отец Ака и брат Джан-Киши. Сыновей Севера и Клавдия Ермолов отдал в кадетский корпус, а дочь оставил жене. Когда он был отозван с Кавказа, Тотай отказалась от предложения принять православие и уехать с ним в Россию. Она возвратилась с дочерью на родину и вышла замуж за жителя аула Гили, от которого имела еще двоих детей. Ермолов назначил ей ежегодное содержание – триста рублей, а дочери – пятьсот.

Впоследствии император Александр II повелел признать сыновей Ермолова, получивших хорошее образование, потомственными дворянами и его законными детьми. Все они пошли по стопам отца – окончив артиллерийское училище, были произведены в офицеры и безупречно служили в русской армии.

В своей полукочевой, полуоседлой жизни Ермолов был на положении воина, живущего в штаб-квартире, куда он возвращался из дальних походов, продолжавшихся, случалось, и несколько месяцев. Такой штаб-квартирой стали для командира Отдельного Кавказского корпуса Грузия и ее столица Тифлис. Однако какой хаос, произвол и беспорядок царили на многострадальной грузинской земле!

Были забыты древние законы, в полный упадок пришли торговля, хозяйство, образование. После волны кровавых нашествий жизнь человеческая, кажется, ничего не стоила: убийства в борьбе за власть, лишение жизни крестьянина или ремесленника стали обычным делом. Уродливые и изуверские крайности, царившие в соседней Персии, на саблях завоевателей перешли и в Грузию.

Подытоживая заботы, Ермолов писал Закревскому: «Не берусь я истребить и плутни, и воровство, но уменьшу непременно… Открыл несколько достойных людей и посредством их разные нечистые дела. Уж наложил секвестр на имущество всех членов казенной экспедиции и произвожу ужасное дело в утраченном от нерадения казенном доходе… В бывшей прежде полиции нашел я около 600 нерешенных дел, и за 12 лет неразобранных и без всякой описи. Я избрал полицеймейстера нового, человека расторопного, двух прежних полицеймейстеров и секретаря исполнительной экспедиции, человека здесь весьма могучего и плута, посадил в полиции под караул, и менее нежели в две недели дела за 12 лет приведены в известность, составлена им опись, сданы в архив и отделены нерешенные». «На сих днях я сидел часа по четыре в уездном суде и уголовной палате, ибо набралось много колодников и дела шли несколько медленно. Потом, забравши с собой председателя палаты и уездного судью, секретарей и журналы, отправился с ними в крепость, где содержатся арестанты. Сверил, давно ли каждого производится дело, за какие именно преступления и скоро ли могут быть окончены. Некоторым, по возможности, облегчил участь или по крайней мере ускорил решение судьбы». «Посещаю иногда присутственные места. Нагнал ужасный трепет…»

В Ермолове на Кавказе мы видим не только «седого генерала», который, «грозя очами», ведет полки (М.Лермонтов), но деятельного администратора, вникавшего во все подробности хозяйственной, общественной и культурной жизни. «Представляю об учреждении небольшой военной школы, наподобие наших губернских военных училищ, – сообщает он Закревскому из Тифлиса. – Молодые люди, воспитанные в духе нашего правления, будут образцом просвещения и началом введения обычаев наших в здешнем краю». «Ободряю хлебопашество, дабы приохотить жителей к жизни постоянной…» «В Грузии начинают, по счастию моему, появляться иностранцы для заведения некоторых фабрик. Приехал немец для стеклянного завода… Приехал кожевник, и будет завод великолепный… Здесь в ханствах шелковичные заведения начинают быть в хорошем состоянии».

Ермоловым было проведено несколько благодетельных мер по улучшению жизни грузинских крестьян. С помощью одного из энергичных чиновников – прокурора Чиляева – наместник облегчил участь крестьян, которые принадлежали разорившимся помещикам, чьи имения продавались с публичного торга. Ранее на такие торги, как правило, не являлся никто, кроме кредитора, который и выкупал за бесценок собственное имение вместе с крестьянами. Ермолов с Чиляевым дали возможность самим крестьянам, с помощью субсидии от казны, выкупить себя и землю и перейти в так называемые вольные хлебопашцы.

Во время ермоловского управления Кавказом в Тифлисе появилась в 1819 году и первая газета на грузинском языке – «Картули газети». Как отмечалось в литературе, «если принять во внимание, что в первой четверти XIX столетия существовали в провинциальных городах России всего только три газеты: университетские в Казани и Харькове и частная в Астрахани, то издание грузинской литературно-политической газеты в отдаленном Тифлисе представляется явлением замечательным и ярко характеризующим просвещенный взгляд Ермолова на задачи русского правительства в новом крае». Историк Д.Л.Ватейшвили утверждает, что «вообще с именем Ермолова связан целый ряд культурных нововведений в Грузии».

В Тифлисском благородном училище при Ермолове открылись высшие классы и были введены новые предметы – татарский язык, геодезия, полевая фортификация, гражданская архитектура. Сам главнокомандующий заботливо следил за ходом учебного процесса и подбирал в училище библиотеку, выписывая для нее книги из России. Он желал укрепить теснее связи Кавказа с Россией и широко практиковал обучение сыновей местных жителей в кадетских корпусах.

Под непосредственным наблюдением Ермолова был перестроен центр Тифлиса, в котором прорубались прямые улицы и строились европейской архитектуры дома. При нем был воздвигнут штаб, где находилась и квартира главнокомандующего, Авлабарский мост, Арсенал, военный госпиталь, армянская гимназия Персияна. В центре города был разбит обширный сад с лампионами и правильными аллеями.

Трудно даже перечислить все стороны деятельности Ермолова-администратора. По его настоянию был начат перевод сохранивших свое действие статей из огромного грузинского «Уложения» царя Вахтанга VI, что упорядочивало приемлемые на Кавказе методы судопроизводства. При нем началась разведка полезных ископаемых, разработка золотой и серебряной руды и добыча свинца. Он оживил торговлю введением льготного тарифа для транзитных европейских товаров, поощрял судоходство и рыболовство на Каспийском море, осуществил значительное дорожное строительство.

Ермолов остался целой исторической эпохой для Кавказа.

По словам А. С. Пушкина: «Кавказский край, знойная граница Азии – любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и своим гением…»